Мухаммад-Казем Мазинани. Последний падишах. Роман

Глава первая

Скальпель рассекает твой шахский живот, оставляя кровавый след. Стальные зажимы оттягивают края разреза, и в животе разверзается синеватый провал. Твоя селезенка, как забытый заключенный, прямо под реберной клеткой прижалась к стейке диафрагмы. Шестьдесят один год назад началась ее служба: эта мясистая масса принимала кровь из аорты, разветвленной на тысячи капилляров, и, очистив ее от ядов, добавив красные кровяные тельца, толкала дальше. Она сбрасывала в отходы ненужные вещества и отмершую плазму и каждые сто двадцать дней полностью меняла состав твоей крови, а сейчас превратилась в бесполезный и лишний орган. Распухшая масса кофейно-черного цвета, зловонная тыковка весом кило девятьсот граммов.

Хирург, взглянув на твою печень и поджелудочную железу, берет и их образцы для анализа. Наверняка и в этих тканях имеются раковые клетки. А этот желудок — какой только пищи он не переваривал, отправляя ее в толстые кишки, каких только яств и напитков не было здесь! Кровь виноградной лозы, выдержанная и молодая… Редчайшие виды мяса: молодых газелей из шахских угодий, куропаток из прикаспийских лесов, с мякотью нежнее облака, мясо индийских и африканских павлинов и попугаев… А сейчас все это превратилось в отраву, в источник инфекции размером с футбольный мяч, грозящий вот-вот лопнуть.

Хирург пережимает главный и боковые сосуды, ведущие к селезенке, и подает знак ассистенту: сильнее оттянуть зажимы, чтобы об легчить доступ. И твой живот, словно зловещая синевато-кровавая ухмылка, раскрывает свой зев, кровь капает из разреза, и странный звук вырывается из твоей грудной клетки: кроваво-гнилое «ах», безголосый крик с той стороны жизни. Скальпель хирурга, помедлив под главной артерией селезенки, аккуратно ее перерезает. Теперь селезенка готова покинуть свою телесную резиденцию. То есть уже не селезенка, а шмат заплесневелого мяса, который хирург обеими руками — осторожно, словно боясь разбить, — вынимает из твоей брюшной полости; затем с торжественным лицом — будто художник, представляющий зрителям свое последнее творение, — подносит распухший гнилой орган к объективу камеры, чтобы все его как следует разглядели, особенно твоя супруга и старший сын, которым операцию транслируют по локальной телесети. И что за вид у твоей селезенки! Неестественный, как у выкинутого плода; словно переношенное мертвое дитя истории, все пропитанное злобой из-за того, что его вытащили из твоих — последнего шаха Ирана — внутренностей, да еще в таком неприглядном виде! Пятно на пятне. Похоже на аэрофотосъемку голой солончаковой пустыни: доисторические холмы. Оазисы жителей хижин.

Представление окончено. Хирург опускает селезенку в сосуд с формалином и вновь сосредоточивается на твоем вскрытом животе. Будто он не прочь удалить еще какие-то органы: например, кишки, все их извивы, так удивительно напоминающие долгую и запутанную историю шахских династий Ирана.

Египетский врач советовал оставить в твоем животе отверстие для отвода гнойной жидкости. Однако американский хирург не согласен. И ничего не поделаешь, ведь он — самый известный в мире кардиохирург, который спецрейсами прилетает к своим пациентам и перед объективами камер, в свете прожекторов, ловко, словно фокусник, рассекает сердца и дает больным новую жизнь. Поэтому никому и в голову не приходит спросить: а какое отношение кардиохирург имеет к пораженной раком селезенке? Словно это царское блюдо судьбы, предназначенное специально для такого как ты, для шаха: некая таинственная рука превращает простую операцию в смехотворное — с точки зрения медицины — и загадочное стечение обстоятельств. Словно весь мир вступил в сговор, чтобы не дать тебе умереть естественной смертью.

Врачи тщательно подчищают послеоперационные мелочи и, словно латая ветхую дерюгу, зашивают твой живот. Дренажную трубку для вывода национальных и иных жидкостей не устанавливают.

Один из аппаратов поднимает вопль. Упало кровяное давление. Нужно добавить тебе крови. Лицо твое отливает желтизной; на нем нет ни следа тревог и мук — как и во все годы твоего шахского правления, когда ты, как бы ни было больно и трудно, держался хладнокровно и спокойно, точно самое успешное существо на планете. Но теперь ты лежишь в операционной как самый сиротливый падишах в мире, и все национально-народные отходы выпадают в осадок внутри тебя. Потому что, будучи последним падишахом, ты принял в наследство и все осложнения от болезней всех прошлых династий шахов — властителей этой древней земли…



(Вообще, с того мгновения, как ты появился на свет в доме из сырцового кирпича в квартале Сангладж, ты почти непрерывно страдал от различных болезней. По ходу времени они обнаруживались с календарной регулярностью; такую судьбу тебе назначила история: царствовать в самые зловещие и смехотворные для царства времена, какие только бывали, и встретить гнусную смерть. Ты сам, пока правил, опьянялся своей ролью, сделал из себя посмешище для всех и каждого. Ты был слишком изнежен, чтобы казаться безжалостным, слишком труслив для борьбы, слишком хрупок, чтобы раздавить революцию. Историческую память народа наполняли чужие зверства и преступления. А ты за тридцать семь лет правления так и не осознал ту печальную истину, что всякий, кто водружает себе на голову корону падишаха, становится не только хозяином бюджета страны, но и наследником всех ее неудач и бедствий; а когда ты это понял, было уже поздно, и тебе не оставалось ничего, кроме бегства. Ты не вступил в борьбу и — после стольких лет безумной роскоши — не позволил своим сторонникам еще и развязать массовую бойню на улицах. Уж лучше потерять корону и трон… Да что там трон — больничной койки не находилось ни в одной стране мира, и все сторонники и друзья вдруг от тебя отвернулись. И ты вынужден был таскать по всему миру ящик с собственными наградами, и уже не только рак — одиночество превращало тебя в зачумленного. Не было уже ни власти, ни блеска монаршего правления, и хотя ты еще мог водрузить себе на голову двух с половиной килограммовую, осыпанную драгоценностями корону, но даже она не скрыла бы облысение, к которому привела химиотерапия. А в каком ты был состоянии, когда в первый раз, в то зловещее воскресенье, врач-француз, специалист по крови, тайно — словно человек-невидимка — появился во дворце Ниаваран, чтобы взять твою кровь на анализ? Помнишь, что ты ему сказал? «Дайте мне только пять лет. Всего пять лет нормальной жизни…» И опять у тебя вышла нехватка времени, ведь ты же не предполагал, что само время будет сопротивляться твоим деяниям. Ни время, ни судьба не давали тебе шансов, и, может, лучше было бы задаться вопросом: а какую вообще ценность имеет звание падишаха, если даже кровь и мочу на анализ ты вынужден был посылать под чужим именем? Может, тебе стоило бы договориться со своей судьбой, чтобы не пришлось теперь в чужой стране — в больнице, названной кем-то Возвращение, поблизости от фараоновых пирамид, — лежать на железном ложе и отдаваться безжалостной ласке хирургического скальпеля?)



Где-то между небом и землей ты приходишь в сознание и видишь вокруг себя встревоженные тени: это жена, дети, твоя сестра-близнец, а также охрана; они все вышли встречать тебя — одинокого путника на дороге судьбы, дороге с односторонним движением. Но веки твои закрываются, а когда ты вновь открываешь их, ты не видишь рядом с собой никого, кроме смуглой медсестры, которая с нежностью меряет температуру твоего тела.

Ты невольно поворачиваешь голову в сторону окна. Горящий над кроватью свет делает таким явным твое нынешнее убожество! А вид собственного наглого лица, отраженного в оконном стекле, еще более удручает тебя. Нет, не можешь ты терпеть себя в этом твоем немощном состоянии! С трудом, криво-косо, ты изображаешь губами улыбку — напоминающую швы на твоем животе — и просишь сестру потушить свет над кроватью. Ты не хочешь, чтобы кто-то видел тебя сейчас, в особенности — эта черноглазая смуглянка.



Ты просыпаешься и изумленно смотришь вокруг. Который час? Все тело взмокло от пота. В животе словно разверзлась темная, мучительная яма, в которую ты можешь провалиться. Твои внутренности так пылают, словно ты в седьмом кругу ада, и кажется: всех снегов горы Демавенд[1] не хватит, чтобы их остудить. И какая мертвящая тишина! Который час?.. Нос зачесался. Так почеши его. Ты подносишь к лицу руку — кожа на ней обвисла, как на прохудившемся барабане. Не сосредоточить мысли… Веки тяжелеют, и под влиянием седативных средств ты теряешь нить сознания, и только вспышкой успеваешь осознать собственное трагическое положение…



«Ах, мой венценосный отец! В этом мире нет ничего прискорбнее, чем падишах, переставший быть таковым…»



Из глаз твоих сыплются искры. Ты смотришь в окно: там отец, дымя сигаретой, расхаживает вдоль искусственного водоема. Сестра-близнец украдкой зарывает тряпичную куклу под стволом самшитового дерева. Как всегда, у куклы оторвана голова и разодраны штаны.

— Мохаммад Реза, кушай бульон, пока не вспотеешь, — тебе лучше станет!

Воспаленными глазами ты смотришь на мать. Вот уже дней тридцать-сорок как ты заразился тифом, и жар не спадает, и никакие доктора пока не помогли. Ниша стены полна таблеток и микстур, а под твоей раскаленной подушкой — талисманы и молитвы: от воспаления и от черного ветра, от демона детских болезней и от сглаза, а еще заговоренные травы и склянка воды из Земзема — источника в Мекке.

Мать ходит взад-вперед и читает молитву, и дует на тебя. Со вчерашнего вечера ее зеленые глаза не знают сна. Из ящика для лекарств она достает немного праха со святой могилы, смешивает его с водой из Земзема и вливает тебе в рот. На вкус как слезы, смешанные с грязью. Твои веки, дрожа, закрываются, и ты вдруг видишь посреди комнаты светоносного старца, который простирает к тебе руку и приказывает:

— Встань!

И ты встаешь и идешь. Мать сжимает тебя в объятиях и заходится в плаче. А ты чувствуешь себя так хорошо, словно и не болел вовсе.

* * *

Открывается дверь, и огромные сапоги отца шагают по цветам на ковре. Ты изо всех сил задираешь голову, чтобы увидеть его лицо. Удивительно, но он смеется, во весь голос, а потом извлекает из большого кармана коробку с баклавой — пирожными-трубочками с начинкой из миндаля. Открывает ее и, все так же счастливо смеясь, достает одну трубочку и вкладывает в твой маленький рот.

— С сегодняшнего дня я — шах Ирана, а ты — мой наследник!

Слезы навертываются на зеленые глаза твоей матери.

— А ты тоже с сегодняшнего дня — шахиня.

Мать смеется. Твоя старшая сестра Шамс, как всегда, подлизывается к отцу, обнимает его длинные ноги. А сестра-близнец, тоже как всегда, стоит поодаль, грызет ногти. Отец не обращает на нее ни малейшего внимания, словно этой дочери у него вообще нет.

…Вы с ней выбегаете во двор и садитесь на крыльцо. Печальная и молчаливая, похожая на мальчика-спортсмена, твоя сестра-близнец как будто готова заплакать. Ты не можешь смотреть в ее полные слез глаза и, чтобы утешить, говоришь:

— Не переживай, такой уж у отца характер. Он зла не хочет.

Она вдруг начинает рыдать, хватает тебя за руку и, сквозь рыдания, говорит:

— Дай слово, что… если станешь шахом… не будешь, как отец, меня презирать…

Просьба застает тебя врасплох, однако, словно это детская игра, ты поднимаешь свою маленькую руку и клянешься:

— Обещаю, но при условии, что и ты больше не будешь рвать куклам штаны!

Она перестала плакать и смотрит на тебя с материнским беспокойством.

— И ты, если хочешь когда-нибудь занять место отца, должен дать слово, что больше не будешь болеть.

По привычке ты закусываешь губу и киваешь головой. Сестра права. Все-то ты хвораешь, из одной болезни впадаешь в другую. Желтуха, воспаление легких, скарлатина — и вот теперь проклятый тиф, чуть не унесший тебя в могилу. Сколько себя помнишь, ты был хиленьким, потому-то все время носишь с собой молитвы и заклятия. Бархатный мешочек, который мать приколола тебе на грудь, полон всяческими молениями.



Мать одевает тебя в новую одежду, себе на голову накидывает чадру, и вы едете в экипаже в место совершенно необычное. Коляска, не замедляя хода, въезжает в большой парк. Там солдаты и офицеры в старинной форме, увидев вас, вытягиваются и отдают честь. Один из них, подойдя, докладывает:

— Согласно высочайшему приказу, их всех обязали покинуть дворец!

Вот так парк! Деревья высоченные, а дворец роскошный какой! Мать поясняет:

— Это дворец Каджаров[2], а вот те здания — гарем бывших шахов.

…Вы входите в главный дворец. А там — суета, шум, скандал! Женщины мечутся из залы в залу, от сундука к сундуку. И дерутся друг с другом, и ругаются, да как ругаются — проклинают все на свете…

— Видишь? Это жены шаха[3] и наследника[4] престола, и мамки с няньками, и рабыни…

Молодая плотная женщина, чьи брови, похожие на задранные хвосты скорпионов, дрогнули, когда она встретилась взглядом с твоей матерью, выступает вперед и, подбоченившись, заявляет:

— Прошу вас, Ваше Величество, этот дворец жалуется вам, вновь вступившим во владение!

Мать вспыхивает, услышав ее слова, и разражается криком:

— Подумать только, я ведь приехала, чтобы спасти вас от поругания! А вообще-то вы заслужили все, что падет на ваши головы!

Вы выходите из дворца, и твоя мать раздраженно говорит солдатам:

— Пока они все до единой не выметутся, нога моя не ступит во дворец!

Несколько экипажей стоят посреди двора, окруженные многочисленными солдатами. Мать говорит твоей тетке:

— Этот господин[5] — не кто иной, как бывший наследник короны и всего достояния страны. Его обязали покинуть пределы Ирана — с женами, детьми и челядью, и, однако же, высокочтимый господин утверждает, что у него нет ни гроша, и, пока мы не оплатим ему дорожные расходы, он не уедет.

Солдаты выгоняют из дворца женщин, детей, прислугу, те рыдают и бьют себя по головам. Тебе жалко детей. Личики их порозовели от холода, а пальчики занемели и едва сгибаются. Ты чуть не плачешь, глядя на них. Чем провинились детки-то эти, что их выставляют на такой мороз?

…Наконец, для валиахда — наследника престола — находят деньги, и он соглашается отправиться в путь. Жены и дети, и несколько слуг и служанок садятся в экипажи и отбывают. Молодая плотная женщина с бровями-скорпионами бросает на тебя и на твою мать последний взгляд, полный гнева и тоски, и сильно бьет себя кулаком по выпуклой груди. Мать смотрит на нее с издевкой:

— Проклинай, сколько влезет! Кошка шипит, а хозяину не страшно!

Теперь вы направляетесь в сторону дворца, однако уже на подступах к нему вас встречает еще одна толпа, в которой некоторые стонут и рыдают. Пытаются поцеловать руки твоей матери, валятся ей в ноги и стенают так:

— Вай, как мы пойдем в город чужой? Служили всю жизнь, достойно жили…

Тут всякие женщины есть, но в большинстве — старые и немощные. Несколько женщин заявляют, что они были временными женами — сигэ — покойного шаха[6], а после его смерти, мир его душе, прислуживали во дворце. И сейчас у них нет своего угла, чтобы дожить жизнь. Таких странных женщин ты раньше не видал. С кожей черной, и светлой, и желтоватой — все расы в наличии.

Одна из этих Божьих тварей шепчет что-то твоей матери и показывает на дверь, через которую видно, что в следующей комнате возле окна стоит еще одна группа женщин, словно бы не решающихся показать себя. Их чуть ли не силой подводят к вам. Ах, как они красивы! Все в курточках, украшенных блестками и монетками, и нижнее белье видно из-под коротких накидок, а лица круглые и смущенные, и набасменные брови как надменные полумесяцы. Хмельные глаза и ждущие губы.

— Посмотрите на них, госпожа, они как персики. Это из разных провинций — девы, присланные в подарок; но, поскольку шах-наследник все время пребывал в Европе, они остались нетронутыми. Жаль этой крупицы каджарского наследия. Сделайте милость, госпожа, верните их целыми-невредимыми домой, в их семьи.

Девы, словно большие куропатки, прячутся за спинами старух, а ты так и пожираешь их глазами. Как вдруг из-за колонн вылетает словно бы стая бесов: страховидные создания, которые бросаются в ноги твоей матери и начинают молить ее не выгонять их из дворца. Ну и рожи у них! Кожа почти черная, а сами-то — карлики, но как подвижны!

Одна из старушек объясняет:

— Это евнухи-шуты; много лет при монаршем дворе они задавали тон веселой жизни, и каждый из них был собственностью какой-то из законных жен, которой и прислуживал. Не смотрите, что они такие, было время — к ним не подступишься, а делами ворочали — ой-ой!

Вдруг одна из нетронутых дев выступает вперед и высказывает нижайшую просьбу к Ее Величеству, иными словами, к твоей маме: взять в свой новый дворец и карлов, и нетронутых дев, чтобы они могли в гареме нового шаха нести свою службу и молитвенное пред стояние.

Эти слова ввергают твою маму в такой гнев, что кажется, она вот-вот взорвется:

— Вы думаете, мой супруг, как бесстыжие Каджары, будет в гареме сидеть? Нет, прошли те времена! Лучше подумайте о каком-то достойном занятии для себя. Евнух — это что, профессия?

А ты думаешь о том, какая же это противная работа, быть шахом, и почему такая толпа народу должна прислуживать одному человеку. И вообще, почему падишах страны должен жить в таком страшном месте? И ты принимаешь решение, что, если сам станешь шахом, то всем евнухам страны прикажешь подыскать для себя достойную профессию.

Мать поручает одному из офицеров послать кого-нибудь к Его Величеству и доставить сюда немного денег, а потом вы начинаете обходить дворец. Сначала заглядываете в сардаб[7] — подвал, затем обследуете царскую кухню. Парочка кошек развалилась возле очага, а вся кухня закопчена и загромождена поварской утварью и посудой. Тут и котлы, и сковороды, и ковши цедильные, половники, шумовки, ендовы — все это огромных размеров и почернелое. Такое впечатление, что здесь кухня сказочных великанов — гулей. Пятнистые котята, вытянув шеи из медной чаши, уставились на тебя гноящимися глазами. А когда ты шагнул в их сторону, так драпанули, царапая когтями по меди, что тебя оторопь взяла.

— Не иначе как это потомство того самого Тигр-хана, любимого кота Насреддин-шаха Каджарского, который, говорят, приказал ему жалованье платить. У кота был свой собственный слуга, свой трон на колесиках и экипаж для выездов, и шах так его любил, что, если кто-то из гаремных вешал коту на шею прошение, то шах обязательно накладывал одобрительную резолюцию. Когда высокочтимый Тигр-хан таинственно скончался от неизвестной причины, в этом самом дворце устроили поминки по нему. Так оно все и шло, но внуки и правнуки того любимого кота, которые поколение за поколением питались в кухне и спали здесь же, теперь вынуждены голодать.

— Некому их покормить, что ли?

— В этой неразберихе кто о них помнит? Сам падишах во Францию поехал некормленный, что сказать о его кошках?

Подходит солдат и сообщает, что гонец вернулся. Возвращаетесь во двор и вы; и тут, под наблюдением твоей матери, каждой женщине и каждому евнуху выдают определенную сумму — с тем, чтобы дальше они жили как знают. Как же тебе их жалко! Одно только подсластило: нетронутых дев усаживают в экипаж и отвозят к твоему венценосному отцу, чтобы он решил их судьбу.

Дворец опустел и затих. Только двери все еще опечатывают восковыми печатями. А у тебя в глазах все стоят и стоят эти девы нетронутые и эти карлы-евнухи. И всю дорогу домой ты неотвязно думаешь только об одном: о блеске пота, который видел над губой одной из дев — это как запечатанная тайна для тебя, и воспоминание о ней твой мозг сохранит навсегда.

…Твой отец с его длинными и столь внезапными ногами, как только появляется, начинает поносить бесстыжих Каджаров, которые думали только о брюхе и о том, что ниже брюха, и тащили бессчетные богатства в подземелья своего дворца — золото, драгоценности… Мама твоя тоже не молчит.

— Ваше Величество! — замечает она отцу. — Тем непорочным госпожам, к которым вы изволили проявить жалость, тоже ведь нетрудно было спрятать золото и драгоценности в разные потайные местечки и потом вынести из дворца.

От крика отца больно ушам:

— А разве я давал разрешение, чтобы вы тащили туда ребенка — зрение и слух ему засорять? Эти старые ведьмы какой урок дают? Мало он болел?

Отец кладет свои длинные ноги на кресло. Из серебряного портсигара достает сигарету, прикуривает от газойлевой зажигалки. Говорит, выдыхая дым:

— Все равно золото и драгоценности найдутся в казематах. В каждую дырку они что-то засунули. Алмазы, яхонты, изумруды… А сколько антикварных вещей во дворцах — спаси Аллах! Считать — не пересчитать. Кое-какое имущество — например, те же непорочные девы из гарема — действительно новенькое и нетронутое. Но забавнее всего те игрушки, которые покойный шах вывез из своего третьего путешествия во Францию. Кибла мира[8] до того от безделья ошалел, что собственноручно переписывал французские инструкции к этим инструментам.

Отец запускает руку в свой глубокий и обширный карман и достает потрепанный блокнотик.

— Вот пожалуйста, что привез Обладатель счастливого сочетания звез[9] своему нищему народу, которому и прикрыться-то нечем: женский корсаж зеленого атласа, обшитый золотыми нитями и галунами; шкатулки из авантюрина[10] — 2 штуки; веера французские — 10 штук; фотография английского лайнера, отплывающего в Америку; чулки французские — и пар; ситечко, а также щипцы для сахара посеребренные; клизмы французские — 10 штук; тут непроизносимое — одна штука; фотографии развратных женщин — 45 штук; свисток деревянный…

Он достает из кармана этот свисток и показывает тебе. Из всего добра ему приглянулся только свисток, и он его взял как раз для тебя.

Этот свисток ты на следующий день даешь своей сестре-близнецу, а когда она начинает свистеть, спрашиваешь ее:

— Ашраф, а что такое нетронутость девы?

Она дует в дырочку свистка, потом хитровато отвечает:

— Нетронутость это то, что есть у девочек, но чего нет у женщин!

Ее слова лишь добавляют к одной загадке другую, ничего не объяснив, однако смущение не позволяет тебе спросить о том же еще раз.



Твоя сестра-близнец с самого утра забралась на высокое дерево и не хочет слезать. Ты прекрасно знаешь, почему она обижена. Чтобы утешить ее, ты начинаешь изображать шаха, как делал в детстве:

— …С этой минуты вступает в силу наш указ: ни один падишах не имеет права жениться более чем на одной женщине!

Она так хохочет, что слезы текут из глаз. Но и не может не проявить своей девчоночьей вредности:

— А ты никогда не думал, что было бы, если бы я родилась хоть чуть-чуть раньше тебя?

Ты, в полной растерянности, отрицательно мотаешь головой.

— Глупенький! Если бы я родилась раньше тебя, то я была бы сейчас всесильным наследником престола, а ты — нетронутой девой.

Ее слова тебя расстроили, задели. Но ты ничего не говоришь. Такой уж у нее характер: она никак не может удержать свой острый язычок. У этой девочки, в отличие от вашей старшей сестры Шамс, нет ни крупицы девичьей мягкости. Потому-то отец к ней так равнодушен. И сколько раз ей уже доставалось за ее поведение, однако она и не думает меняться.

Она слезает с дерева и, чтобы загладить нанесенную тебе обиду, начинает говорить голосом неестественно грубым и басовитым:

— …Если мы будем шахом, издадим указ… что ни один мужчина не имеет права, как наш отец, брать несколько жен и плодить много детей… а также ценить мальчиков больше девочек!

Ты делано смеешься и тревожно оглядываешься: как бы отец не услыхал. А ведь сестра правду сказала. У отца на сегодняшний день уже четыре жены — и, не считая первой, от которой у него только девочка (и вы ни разу не видели ни ту, ни другую), от последних жен у него тоже есть детишки. Твоя мать, Тадж ол-Молук, — его вторая жена, и она так с ним скандалит, что отец, раздосадованный, почти все время проводит теперь в доме четвертой жены; а это еще больше раздражает твою мать, и дело доходит до настоящей войны. Мать не дает разрешения его хаву[11] и их детям жить в том же дворце, что и вы. Боится, как бы, спаси Аллах, они колдовством или порчей не удалили тебя с глаз отца и не сделали бы наследником своего мерзкого и грязного сынишку. Забавно, что мать не только не испытывает пиетета перед твоим венценосным отцом, но вообще в грош его не ставит, ведь по ее словам:

— Когда Реза пришел свататься ко мне, он был нищий и не имел вообще ничего, кроме высокого роста и мужской выправки.

Отца такие выпады оставляют спокойным, и он хладнокровно отвечает:

— Да, мать говорит правду. Но во время сватовства к ней у меня кое-чего еще не было: разума.

Однако, тебя все эти распри и ругань не касаются. Ты несколько раз слышал из уст отца:

— Если бы не наследник престола, нога моя в этот бардак не ступила бы.

И действительно, он любит тебя больше остальных детей и воспитывает как равного себе.



Внезапно боль, словно дикий кабан, захрипела внутри тебя и с такой яростью накинулась на твои внутренности, что ты скорчился и невольно стал рвать белые простыни, пахнущие кошмаром и хлороформом. И собственное твое дыхание, с привкусом железа, словно бы пахнет бедой. А может быть, безнадежностью или чем-то сернистым…

Смуглянка-медсестра кладет тебе на живот пропитанную спиртом марлю. Постепенно этот компресс охлаждает тебя, ты вновь закрываешь глаза и, по ту сторону от запаха спирта и хлороформа, плетешься — словно беспомощный слоненок за большим слоном — следом за отцом, в его большой безопасной тени…



В черном шахском «роллс-ройсе» вы пробираетесь по кривым проселкам страны. Иногда в радиаторе машины что-то закипает, точно как в душе твоего отца, и тогда поневоле объявляется остановка. На одной из таких вынужденных стоянок отец твой принял решение: первым делом заняться прокладкой в стране шоссейных дорог. Иначе, чтобы открыть хлопкопрядильную фабрику недалеко от столицы, придется проводить в машине целый день.

Голос у тебя уже ломается, однако в душе ты все такой же ребенок. На церемонии открытия завода по производству сахара ты, втайне от отца (хотя и знаешь, что ничто от него не утаится), крадешь кусочки сахару — прячешь их в большие карманы твоей униформы, и потом вместе с сестрой-близнецом вы их съедаете, хихикая. Вы с ней не упускаете случая посмеяться и похохотать, вы передразниваете лакеев, и гувернанток, и военных; а то, бывает, притворитесь больными — то-то смеху над испугом придворных, животики надорвешь. Однако же случаев увидеться с сестрой, да и с матерью, становится все меньше, ибо отец не позволяет тебе, по его словам, заниматься ерундой, и в любой момент у тебя есть какое-то задание, которое нужно выполнить: то верхом ездить, то стрелять, то учить шариат и инженерное дело, математику и естественные науки, и французский язык; а учителей у тебя сколько, — и все это ведется по-военному регламентированно…

…Шоссе вдруг закончилось, и машина встала. Вы выходите. Вот это горы: дикие, нетронутые! Кругом цветы, кусты, птицы! Чуть поодаль множество рабочих машут примитивными инструментами: кирками, лопатами, заступами. Впрочем, и динамитом рвут внутренности горы, пробивая тоннель.

Дворецкий приносит чай на подносе. От стаканов поднимается вкусный пар. Отец берет кусок сахару и вытягивает длинную руку в сторону рабочих:

— Дорогой мой сын, помни: все, что захочешь, — в твоих руках!

Он ломает пополам кусочек сахару и половинку отправляет в рот.

— Стой на собственных ногах и не доверяй никому!

И пьет обжигающий чай, а вторую половинку сахарного кусочка бросает в сахарницу. И никогда не изгладится из твоей памяти это горячее-сладкое поучение.

…Нужные указания немецким инженерам даны, и вы возвращаетесь в столицу. Сопровождают вас два военных автомобиля, как и всегда во время путешествий. Охраны в них немного. Твой отец, по военной привычке, чувствует себя в безопасности скорее в горах и в пустыне, чем в городе.

«Роллс-ройс» с натугой преодолевает горный перевал и останавливается у шиитской гробницы[12].

— Вот здесь — именно то место, где одна молодая женщина, в снег и буран, думая, что ее больной ребенок умер, оставила его у смотрителя гробницы, а сама отправилась следом за мужем, в сторону столицы. Смотритель отнес мертвого ребенка в конюшню, чтобы похоронить позже. Однако бедная мать поняла, что не дойдет, и с полпути вернулась — и вдруг находит в конюшне свое новорожденное дитя живым. Полу-замерзший ребенок, которого обогрели своим дыханием мулы, это был я… Я… Реза-шах Пехлеви!

Об этом происшествии ты и раньше слышал от отца, но раньше оно тебя не впечатляло. А теперь по дрожи его голоса ты понимаешь, что он все еще чувствует в душе тот мороз и окоченение. По его молчанию ясно, что он опять пребывает в том самом состоянии…

Лишь когда вы спускаетесь с перевала, отец нарушает ледяное молчание и с жаром начинает говорить тебе о своих детских мечтах. Например, о мечте связать столицу и север страны большим тоннелем и привести в Тегеран воду реки Джаджруд — чтобы Тегеран, подобно другим столицам мира, стал городом со своей рекой. Ведь пока в Тегеране нет реки, он не будет чистым и красивым. Еще отец хочет насадить на горах, господствующих над Тегераном, леса: это изменит и климат, и характер города. Отец считает, что во всей стране должно быть так, как на севере: много зелени. И вообще, все дороги страны должны продолжаться до северной ее части, до Мазандерана и селения под названием Алашт, где он родился, где цел еще тот сельский дом, в котором раздался его первый детский крик. Дом из дерева и глины, хранящий память о его матери Нушафарин — женщине, которая принесла его в мир, для того чтобы он этот мир переделал.

В основном из-за нехватки времени он считает оправданным — в такой стране как Иран — действовать силой и грубостью и добиваться своего не за счет просвещения или убеждения людей, но за счет убеждения силой; и то же самое он, с жаром учителя-энтузиаста, предписывает своим министрам.

У отца твоего много планов, которые он, хочет выполнить детским — на первый взгляд — способом. Например, он — без всяких на то средств, только обложив налогами кусковой сахар, сахарный песок и чай, — решил соединить железной дорогой Персидский залив и Каспийское море. И уже давно множество рабочих под руководством немецких инженеров пробивают горы Альборз[13], тянут извилистое шоссе от столицы к Каспию. Какие начинания, какие планы, до сих пор еще не осуществленные! И каких только праздничных венков не возлагали на голову твоего отца! Каких триумфальных арок для него не строили, а сколько заколотых барашков принесли к его ногам во имя благополучного завершения начинаний…



Кровь… На новеньком асфальте свернувшаяся кровь, она приводит тебя в смятение… Словно внутри тебя хрипит агонизирующий барашек. Запах предсмертного помета, невольно извергаемого барашком в тот миг, когда его режут, еще больше смешивает твои мысли. И простыня, которую ты натянул себе на лицо, пахнет как-то безжалостно. Ты ослаб до предела и вот уже давно не ел как следует… Так отбрось простыню! Вот медсестричка с вьющейся косой принесла тебе еду. Супчик, шашлык из барашка и кислое молоко… И запах свежевыбритых подмышек!

Ты проглатываешь несколько ложек супа и выпиваешь стакан воды, и тебе становится легче. Словно этой водой залили твой внутренний жар. И теперь пришло время, чтобы ты, как истинный военный, встал по стойке «смирно» и выслушал последние наставления твоего венценосного отца…



— …Уроки — и точка! Чтобы я не слышал больше о ваших проказах. Я вам обоим говорю. Хусейн, ты мальчик усидчивый и прилежный, ты должен помочь Мохаммаду Резе. Не забывайте, что стране нашей очень нужны образованные люди… Идите же, ради Аллаха!

И вот вы садитесь в автомобиль и отправляетесь в Бендер-Пехлеви[14]. Вместе с матерью, сестрами и всеми прочими. Только что построенное шоссе, как и проекты отца, изобилует извивами и поворотами. По дороге вы видите простых людей, желтых и исхудалых, измученных малярией, трахомой и тифом; они, словно призраки, вышли из густых зеленых лесов и встречают караван машин: стоят, приложив руки к груди, надеясь на беглый взгляд, улыбку, на движение руки; от их вида тебе становится больно, и ты вновь задумываешься о стране, престол которой тебе предстоит унаследовать.

Русский корабль в честь твоего присутствия на его палубе дает три длинных гудка и отчаливает. Во рту у тебя появился неприятный привкус, и голова кружится. Стоя на палубе, ты машешь рукой родным, особенно — матери с ее горячими зелеными глазами, и ее фигура остается для тебя последней точкой родины, в которую ты всматриваешься, пока море не заслоняет ее. И горечь разлуки, начиная с этого мига, наполняет каждую клеточку твоего тела, и слезы оставляют на щеках соленые следы. Теперь ты понял, какова была цель отца, отправившего тебя на чужбину.

Во время этого долгого путешествия по разным странам — едешь ли ты пароходом, поездом или автомобилем — ты жадно поглощаешь голодными глазами все, что видишь, и не устаешь от зрелища зажиточных сел, освещенных городов, великолепных зданий и бодрого, здорового народа. Ты все время сравниваешь свою страну с этими державами, и, чем дальше едешь, тем печальнее становится у тебя на душе. А когда прибываешь в Швейцарию и поселяешься там в пансионе, ты приходишь к самому главному открытию своей жизни: «Мы счастливы, что и у нас есть отечество. А между тем здесь даже обычный гражданин куда счастливее наследника престола древней страны»…

* * *

…Словно бы не пять, но пятьдесят лет прошло между твоим отъездом и возвращением. Ты поражаешься тому, как много здесь, в Иране, изменилось. И ты уже не прежний престолонаследник, и страна уже вовсе не та всеми забытая деревня. Преобразились целые города. Куда ни посмотри, увидишь новое: заасфальтированные проспекты, большие фабрики и дома, новые организации и учреждения, новые профессии, машины и механизмы…

На проспектах столицы — гул стоит. Автомобили потеснили экипажи, лошадей и ослов, а люди теснят друг друга. Словно невидимая сила уничтожает приметы старого и насаждает новое. Старинные особняки с воротами на усадьбу сносятся; черный великан, приводимый в движение нефтью, поглощает сады и старые улочки с переулками и на их место выплевывает асфальт. Вырастают многоэтажные здания. Образуются новые кварталы. Возникают новые проспекты и площади; и — школы, больницы, отели и магазины. Построено также несколько новых дворцов для тебя и других членов шахской семьи.

Ты еще не отдохнул от путешествия, а уже определены твои новые обязанности. Венценосному отцу хватило одного взгляда, чтобы понять: пять лет учебы прошли зря, и теперь наиболее подходящее место для тебя — офицерское училище. Там ты и военную науку пройдешь, и закалишь свой характер для предстоящих тяжелых времен…

Ты начинаешь новую жизнь. Теперь ты не хочешь быть прежним стеснительным мальчиком, всюду таскавшимся за отцом, как тень. Ты хочешь стоять на своих ногах и, используя приобретенный в Европе опыт, пользоваться еще и статусом шаха-наследника, не ограничивая себя так, как в Европе. И вот ты набриолинил волосы, оделся в шикарный костюм и в спортивной машине разъезжаешь по городу, встречаясь с девушками. Как начинающий ловец, ты — на приемах — раскидываешь сети и терпеливо ждешь, пока в них попадется красотка, с которой можно затеять любовную игру. Тем не менее ты все еще неловок и неопытен. Ты знаешь также, что и «те, кому надо», не дремлют, донося обо всем отцу. Доносчиков вы с сестрой Ашраф в шутку называете воронами. Но ты надеешься, что отец будет смотреть на твои похождения сквозь пальцы. Он, однако, лучше тебя знает, как и где можно перекрыть воду. У него другие планы: как отец он готовится отпраздновать одно из главных торжеств своей жизни, а именно — женитьбу сына… Наследника.

Как наследник престола в мусульманской стране, ты имеешь право на четырех законных жен и на любое количество жен временных.

— Забудь свои европейские штучки! Ты — валиахд в стране, где монархов с двенадцатилетнего возраста, с помощью гаремов, приучали властвовать. Пока наследник шахских кровей получит трон, запасали — так сказать, «на черный день» — наследников помоложе; некоторые и до стариков доживали в наследниках, обзаводились даже внуками и правнуками. Потому что знали, что нужно любой ценой сохранить для семьи власть. Так что выбрось из головы саму мысль о холостых развлечениях! Падишах без наследников плохо кончит: можно сказать со стопроцентной уверенностью, что он будет убит! Владение страной — это не шутка и не игра. Будущее никому не известно. И если тебе когда-нибудь понадобится зрелый наследник, готовый управлять Ираном, что тогда будешь делать — локти кусать? Или посадишь на трон свою сестру-близняшку?

И вскоре тебе внезапно объявят, что тебя помолвили. Хотя ты ни разу своей нареченной красавицы не видел. Однако это неважно. Вместе с семьей и придворными и с богатыми дарами вы совершаете официальный визит в Египет: чтобы увидеть сестру тамошнего молодого короля и сразу сделать ей предложение. И когда ты видишь эту девушку, дыхание у тебя перехватывает, а руки и ноги словно отнимаются. Она изумительно красива: с лицом, как у пери, голубоглазая. С каштановыми волосами и пурпурными изогнутыми губами, она похожа на звезду Голливуда… Говорят, она немного замкнута и высокомерна, но это, с твоей точки зрения, не проблема. Такая красавица и должна быть горда и одинока.

Вы гуляете на берегу Нила и делитесь мыслями и планами. Ни она, ни ты не можете пользоваться в разговоре родным языком, и это — первая преграда, воздвигшаяся между вами. Но вы так понравились друг другу, что ничто иное не имеет значения. Словно ваше обручение было решено предвечно, на небесах…

Все делается с молниеносной скоростью, и ты не успеваешь опомниться, как уже несколько месяцев женат — причем все сильнее ощущаешь, что женитьба ваша была не плодом любви, но скорее протокольным мероприятием, согласованным между иранской и египетской монархиями. Вы с ней живете вместе, но словно бы в далеких один от другого мирах; и, хотя она — как, наверное, все девушки — быстро привыкла к замужнему положению и вошла в роль, ты в душе по-прежнему остаешься стеснительным мальчиком и ни на крупицу не чувствуешь себя мужем и главой семьи. Конечно, ты свои обязанности мужа выполняешь хорошо, но все время пребываешь в тени отца. Ты словно не достиг еще полного развития — как тот плод, который растет в тени, а потому пока не доспел.

После твоей женитьбы отец стал больше посвящать тебя в дела страны, и ты теперь почти ежедневно с ним видишься. А египетская жена проводит время со свекровью и с твоими сестрами, и иногда кажется тебе прекрасной заморской птицей, присланной в подарок из далекой страны. А когда она забеременела, предупредительность по отношению к ней сделалась вообще безграничной. Твой отец особенно о ней переживает и заказывает для нее калорийную пишу, и не приведи Аллах, если его невестку кто-то обидит. Однако изнеженную и утонченную египетскую принцессу не так-то легко ублажить, и она не ко всякой еде притронется. Халва и питательные блюда оставляют ее равнодушной, и вообще она говорит, что от иранской кухни ей становится плохо…

Наконец твоя жена, чей округлившийся живот заключает сейчас в себе всю надежду шахской династии, ложится в больницу. Начинаются родовые схватки, и египетская принцесса стонет и стенает на непонятном языке, представляющем собой смесь арабского, фарси и французского, а потом громко кричит до тех пор, пока на свет не появляется ребеночек и не испускает свой первый крик, однако же…

Улыбки застывают на губах. Родилась девочка. Когда акушерка сообщает тебе эту новость, она от смущения не поднимает глаз. Нерадостная радостная весть…

Новорожденную подают тебе на руки. Ты целуешь ее в лобик и всматриваешься в сморщенное синеватое личико. Взгляд глазок еще неосмыслен, но сильное сходство с тобой очевидно. Сколь печальна будет твоя жизнь, дорогая девочка! Лишь потому, что на свет вместо наследника появилась ты, с твоей женской, а не шахской судьбой…

У самого тебя не хватает смелости сообщить эту новость отцу: ты поручаешь это другим, потому что боишься его гневной реакции, и таковая не заставляет себя ждать. Услышав новость, отец в раздражении сметает со стола все письменные принадлежности и осыпает проклятьями несчастную судьбу своей династии. За что столь зловещее наказание? Он даже всей душой убежден, что за это падишах будет либо убит, либо окажется в ссылке.

С этого времени отец постепенно становится все более резким и замкнутым. Хотя поведение его по отношению к невестке не изменилось, и все знают, что он по-прежнему горячо заботится об этой чужестранке. Надеясь, что следующие роды принесут мальчика… Но для Фаузии перспектива скорой второй беременности подобна кошмару, и она боится ее как огня.

— Есть ли большее унижение, чем это?! Неужели я вышла замуж лишь для того, чтобы родить тебе сына? В таком случае, ехали бы в деревню и нашли там плодовитую молодку! А если требуется египтянка, так у нас в стране полно женщин, которые каждый год по девять месяцев беременны…

Каждодневные дела не позволяют тебе проводить много времени с Фаузией. Отец хочет постоянно видеть тебя рядом. Все его заботы сейчас — о создании сильной современной армии, о построении передового, промышленно развитого государства, с помощью немцев. Англичанам и русским он не доверяет — и не сомневается, что в скором времени в Европе начнется большая война. По его словам, Гитлер заверил его, что, как только Германия победит своих извечных врагов, она всесторонне оснастит и поддержит Иран. Ты чувствуешь, что характер и мировоззрение твоего отца постепенно изменились: он теперь ни с кем не советуется в делах и не терпит ни малейших возражений. Но мыслимое ли дело — в отсталой стране осуществить столько нововведений и не услышать протестов? Скорость преобразований такова, что даже тебя она изумляет. За пятнадцать-шестнадцать лет все здесь было перевернуто вверх тормашками. Пятнадцать лет… От прихода к власти Каджарской династии до ее свержения — сколько прошло времени? Сто пятьдесят три года! Примерно в десять раз больше, чем на сегодняшний день правит твой отец, но чего достигла страна за те полторы сотни лет? Она пришла к историческому тупику. Стояла на месте в то самое время, когда историю человечества потрясали величайшие революции и стремительное развитие…



С твоими родными Фаузия теперь старается не общаться, а какую картину являют собой твои родные! Хаос и свалка: словно только что вылупившиеся из яиц черепашки ползают туда и сюда в поисках воды. То и дело через какое-то время появляется на свет новый сын шаха или новая дочь…

Твоя мать так и не смогла примириться с новыми женами шаха и их детишками. Между ними не прекращаются скандалы. Словно нет у них дела, кроме как выслеживать друг друга и в нужный момент наносить удар, тыкая противницу носом в дерьмо. И какие только хитрости и уловки не идут в ход, даже колдовство, — чтобы изменить отношение супруга к другой жене. Доходят до того, что закапывают мошонку кабана под порогом противной стороны или добавляют шаху в пищу медвежью печень — чтобы он потерял мужскую силу и прекратил плодить детей. Куда бы они ни шли, везде кто-то старается проткнуть тень соперницы. Для них, и их детей, и особенно дочерей, и особенно на приемах нет конца зависти, и стычкам, и скандалам — из-за ювелирного украшения, из-за предмета одежды, даже из-за взгляда какого-нибудь ладного паренька!

Поведение твоих родных настолько позорно, что однажды Фаузия сказала тебе в супружеской постели: все они «парвеню», «выскочки» — слова эти так обидели тебя, что ты даже поссорился с женой. А когда вы начали мириться, Фаузия, желая загладить эти слова, заметила вежливым тоном:

— Вы жили в Европе и понимаете меня. Я боюсь того времени, когда, не приведи Господь, над нами не будет защиты Его Величества, твоего отца. Это будет тяжелое время! Я сочувствую вам, что вам придется жить с этими людьми и править ими.

Эти слова и все ее поведение заставляют тебя еще больше от нее отдалиться. И супружеская ваша постель теперь не так горяча, как прежде, а важнее всего — что жена ни в грош не ставит советы твоей матери по поводу того, как забеременеть мальчиком.

— …Милый сынок! Я твоей жене столько об этом твердила — язык стерся! Сто раз ей повторяла, что только в ночь на среду, причем только в свете месяца — вот как она должна забеременеть. Говорила ей: ешь горячую пищу, спи на левом боку. Днем кушай семечки красных яблок, а смотри только на мальчиков новорожденных! Говорила ей, чтобы испытанные, особые молитвы положила под подушку, но разве она хоть что-то воспринимает? Скорее от стенки добьешься ответа, чем от нее!

Глаза б твои не видели никого из этих женщин! От их злости ты места себе не находишь. Эта долгая ночь…



…Эта долгая ночь словно не желает превращаться в утро. Тебя давит смертная тоска, а больница полна молчанием. Продезинфицированной тишиной… холодной… синей…

Ты отрываешь голову от подушки, пытаясь увидеть небо за окном. Неожиданно, разбивая тишину, начинают хлопать крыльями утки, а может быть, и цапли. Как знать, не полетели ли эти птицы в Иран? Может быть, они достигнут озера Урмия или прудов в провинции Фарс… Билеты, визы, паспорта им не нужны… Никто их не задержит за незаконное проникновение в страну, не бросит в тюрьму, не повесит…

…Из окна в палату проник прохладный ветерок и принес с собой запах Нила… О Нил-река! Остановись на миг, поверни назад! Прошу тебя, верни ту минуту, когда… Когда мы с Фаузией шли вдоль твоего берега?.. Нет… Ту минуту, когда жена-египтянка забеременела?.. Нет! Чуть раньше! Да, тот самый миг, когда Фаузия в Мраморном дворце сидела перед зеркалом и расчесывала каштановые волосы. Какой зловещий день! Твоя египтянка еще не была беременна, но для страны твоей время уже было чревато грозными со бытиями…

Глава вторая

…О Нил-река, остановись на миг! Поверни назад! И из горячего бассейна бани выйдет Шахрбану.

Голая, она изящными пальцами ног ощущает грязный осадок на дне бассейна: мертвую человечью клетчатку и ткань, шерстинки и волоски неизвестного происхождения. Чью-то слизь и выделения. Итог сладких снов юности и тот пепел, которым посыпают голову старики. На воде плавает толстый слой мыла и жира, а под ним каких только нет болезней, ведь в этой воде полоскали нарывы и чирьи, глазную трахому и кожную коросту, воспаления и сифилис, смывали грязь и гной, и следы блудных сношений. Нужно ли удивляться, что молодые девушки пуще смерти боятся общественных бань, уверенные, что в такой воде запросто можно и забеременеть…

Шахрбану осторожно ступает по скользким и липким ступенькам, выходя из бассейна. Держа руки крестом на полных молока грудях, она направляется к лавке, где оставила банные принадлежности. Ставит на грязный пол свой бронзовый банный таз, почти плоский, с отлогими краями, и садится в него. Пусть тело немного отмякнет в парном воздухе. Потом она лишь наскоро пройдется по коже банной рукавицей, ополоснется и — поскорее назад домой.

…Грохот тазов и шаек отскакивает от банных стен и удирает наружу из форточки в отпотевшем куполообразном потолке. Народу в бане сегодня не так много, и, против обыкновения, женщины не слишком веселы. Тут и там сидят на полу или на лавках и, не прекращая мытья и постирушек, порой с тревогой поднимают глаза на форточку наверху, через которую видно туманное утреннее небо. Или шушукаются. Словно все ожидают какой-то небесной кары, всех окутал сегодня таинственный страх, заставляющий женщин поторапливаться и быстрее уходить.

Банный воздух тяжел, и Шахрбану чувствует, как ею овладевает оцепенение. Веки невольно смежаются, и она словно падает в какую-то пустоту, а в это время баня наполняется народом. Гулко летят сквозь пар голоса. Расслабленно, раскованно движутся тела. Кто-то резвится и безобразничает в воде. Пахнет хной, и сыростью, и застарелым потом. Тела захватаны пальцами дней. Мужская грубость банной рукавицы. Отцовская бесцеремонность ножной пемзы. Женская мягкость мочала. Каждое женское тело — домашняя тайна, которую в общественной бане перестают скрывать. Синие следы ночных отношений. Беременности желанные и нежеланные. Правильное и неправильное питание. Роды одни за другими. Следы от старых ран. Бородавки греха и родинки судьбы…

Холодные капли со штукатурки купола упали на тело Шахрбану, заставив ее вздрогнуть и растерянно оглядеться.

— Да разрази меня Аллах, сколько же я спала?!

Она открывает крышку мыльницы и достает мыло для лица. Торопливо намыливает им черную банную рукавицу и начинает тереть свою кожу, вполголоса читая молитвы. Порой в бане у нее случаются эти состояния, и на несколько минут она забывается, однако…

«Наверняка от жары это, от пара…»

С тревогой она смотрит через форточку в потолке на небо: уже совсем светло.

«Пошевеливайся! Солнце вон как высоко…»

Она оглядывается по сторонам. Баня пустеет; большинство народу уже разошлось. Только две женщины в бассейне, и одна, сидя на лавке, моется мочалкой. Ни крика, ни шума. Женская баня, а такая тишина! Словно кладбищенская. Где же те болтушки и хохотушки? Где сплетницы и юмористки? Где знаменитое женское злословие? Пересуды о мертвых и живых, о беременных и порожних? О том, чей муж неспособен, а чей деловит? Вон та луна четырнадцатой ночи, поднимающаяся из бассейна, кто она? А вон то солнышко ясное, чьи прекрасные локоны потеряли уже цвет и нуждаются в порции хны — из какого она квартала?..

Шахрбану выливает на себя несколько ковшиков чуть теплой воды и направляется к выходу из парной. Гардеробщица ловко выдает ее узелок, одновременно подавая банную простыню:

— С легким паром!

— Спасибо!

Шахрбану быстро вытирается. Надевает через голову свое цветастое ситцевое платье и застегивает на груди пуговички. Вся ее одежда — с пуговицами, чтобы удобнее было давать грудь малышу. Вдруг ее обжигает тревога: «У тебя дома четверо детей, а ты приплелась в баню — и чего тут рассиживаешься?»

Груди заболели. На голову накинула чадру. Заплатила за баню и вышла на улицу: из тьмы на свет, от тоски и тревоги — к беспокойству и страху.

Лицо она прикрыла рукой, чтобы чужие взгляды не падали на ее раскрасневшиеся щеки. Так волновалась, что забыла: платок-чадра и так уже прикрывает ее. Жестокий холод залезает под чадру и ворует банное тепло. Шепча «бисмилля», она миновала разрушенное водохранилище и направилась к проспекту. Вот в сторону площади идут строители и разнорабочие. Вот из переулка вывернул старик: это садовник, и с кушака его свисает длинное лезвие косы. Шахрбану знает его, он — родственник ее мужа Кербелаи. Она с достоинством здоровается с ним, не отрывая глаз от земли. Ей стыдно, что она вся горит румянцем.

— …О Кербелаи что слышно?

— Прислал письмо из столицы. Передает привет и обещает к празднику быть.

Она попрощалась — и не успела ступить на новенький асфальт проспекта, как в ухо ее, словно булыжник, ударил грубый голос:

— Вы, женщины, просто не люди… Разве государство не издало категорический запрет появляться в общественных местах в чадре?

Он подходит и вглядывается. Шахрбану туже закрывает лицо платком, а жандарм от этого смелеет:

— Пройдем со мной в отделение!

Она хочет что-то возразить, но язык словно отнялся. А сердце так бьется, будто хочет выскочить из горла. То, чего она боялась, стряслось с ней. Неправильно это: разговаривать с жандармом и стоять с ним лицом к лицу. Лучше бежать к дому, вырваться из его лап. Стоять так — это бесчестье, это…

Она прыгнула в сторону и побежала, как косуля от охотника, однако жандарм ее догнал и сзади рванул за чадру. Словно ей оторвали руку или ногу — такое ощущение позора, оголенности она испытала. Словно с птицы содрали оперение, словно цветок сорвали!

Приблизившись, глаза жандарма с ячменем на веке уставились в раскрасневшееся лицо Шахрбану:

— Пытаешься бежать от представителя власти? Да я тебе такие трудности устрою — костей не соберешь!

Шахрбану, как каменная, застыла посреди недавно заасфальтированного проспекта.

«Нет, ни под каким видом не дать ему увести себя».

Подобно водорослям в канаве вдоль проспекта, ее влажные окрашенные хной волосы прилипли ко лбу, разметались по склоненным плечам.

«А как я оправдаюсь перед Кербелаи? Перед детьми… Ах…»

Из ее грудей вдруг прорывается молоко, несколько капель падают ей на живот. Теперь она сильнее чувствует холод, а также обнаженность свою, и зубы клацают, и она умоляюще оглядывается по сторонам. Несколько человек остановились поодаль и смотрят во все глаза, но боятся подойти. Среди них есть и родные Кербелаи.

— …Да за что такое бесчестье? Пропади ты пропадом!

— А ну пошли давай!

Она не идет. В гневе стискивает зубы. Прыгнув к жандарму, выхватывает из его рук чадру и бежит. Треск разрываемой ветхой ткани чадры — это как поругание ее женственности, осквернение достоинства женщины, пахнущей баней и хной, и свежим молоком… И никакого нет выхода, кроме как бежать изо всех сил и прорваться к дому. К своей женской безопасности.

Она прикрывает голову и грудь руками и бежит, согнувшись… Бежит… Бежит… Ни на секунду не оглядываясь. Шлепанцы слетели с ног — не остановилась. Поскользнулась и чуть не упала — не притормозила. Она слышит мужской голос… Словно кто-то зовет ее… Не обращает внимания. Словно воробьиха, вырвавшаяся из кошачьих когтей, она бросается в крытый проход, ведущий к дому, и, захлопнув за собой дверь, запирает ее на крючок. И засов ночной задвигает; и стоит, внимательно прислушиваясь: не пожалует ли жандарм. Дрожит вся с головы до ног. Сердце так колотится, словно стучат дверным молотком по двери. Она слышит шаги. Ждет. Но все тихо. И тут сознание ее меркнет… Она слышит голос. Встрепенувшись, напрягает слух. Этот голос — плач ребенка. Плач доносится из дома. Держась за глинобитную стену, женщина идет в дом. Ноги без туфлей онемели. Все тело дрожит. Медленно ступая, Шахрбану поднимается по лестнице на второй этаж. Ее сын хнычет в колыбели. Остальные дети еще спят. Она расстегивает пуговицы рубашки и свою испуганную грудь подносит к ротику младенца, а лбом опирается о бортик колыбели. Ей бы хотелось заснуть и не просыпаться до скончания века.

— …О Аллах, какое громадное бесчестье! Как я отвечу перед Кербелаи?..

Вот уже три месяца, как она сообщила мужу новость о рождении сына, а он так еще и не видел ребенка. Он работает на стройке в столице. На строительных лесах ему сказали, что у него сын — они как раз подводили под крышу высокое здание… А через несколько дней после Ашуры[15] вернулся знакомый из столицы, привез немного денег и письмецо: «Передавайте всем привет, сына назовите Хусейном».

…О Нил-река, помедли еще! Не двигайся еще хоть мгновение!

Полная материнская грудь, раскачиваясь и капая молоком, выскользнула изо рта мальчика, и ротик его остался пустым. Эта женщина — моя бабушка, милая бабушка Шахрбану, а мальчик — мой отец Хусейн… Действие же происходит в один из холодных дней того года, когда, по приказу шаха Резы-хана, с женщин срывали хиджабы и чадры…

Глава третья

Это утро словно уже бывало не раз и опять повторяется… Видишь пирамиды? Тысячи лет они упрямо стоят здесь, держа на плечах груз времени. Грандиозные сооружения, лишенные жизни, — они для того и построены, чтобы охранять смерть. Фараоны поместили в них свои мумифицированные тела, и это была насмешка над смертью, а может быть, вечное передразнивание смерти. Потому-то с пирамидами не дружат ни птицы, ни цветы, ни деревья…

— … Здравствуй! Доброе утро!

Она нагибается и целует тебя в щеку. Потом поворачивается и садится с изяществом низложенной королевы. И говорит:

— Слава Богу, сегодня выглядишь гораздо лучше, чем вчера… Болей нет?

Ты подтверждаешь, что нет, и она смеется с неподдельной радостью. Ты ее такой веселой давно не видел. Держится она замечательно. Духи с запахом горной фиалки. Какой уместный выбор!

— За эти дни было очень много звонков, все спрашивают о твоем самочувствии.

— Например, кто?..

— Очень многие… Из иностранцев — Никсон, Киссинджер, твой друг Рокфеллер, король Хасан, а также…

Она делает паузу и внимательно смотрит на тебя. Потом как будто бесенок мелькнул в ее глазах:

— И еще один человек, который тебя очень давно знает…

Ты изображаешь равнодушие:

— В моей жизни мне столько подарков преподносили… Удивить трудно…

Она разглаживает подол юбки и официальным тоном сообщает:

— Звонила принцесса Сорайя[16] и осведомлялась о вашем здоровье, а также настойчиво просила передать, что она очень беспокоится и ночью — каждую ночь — молится о выздоровлении Вашего Величества!

Супруга помедлила и спокойно спросила:

— Интересно, почему же именно ночью? — и рассмеялась ехидно.

Эта новость неожиданна для тебя. Супруга говорит так, будто она не только была рядом с тобой во всех твоих ночных размышлениях, но и знает все, что происходило у тебя внутри… От женщин всего можно ожидать. Они, как охотничьи собаки, улавливают какой-то запах внутри мужчины и умеют найти самые скрытые его переживания…

Ты выпил чаю, и этот чай — словно яд, плохо стало. Все покинули палату, чтобы дать тебе отдохнуть…

…И опять ты остался один, и с тобой лишь окно, и птицы за ним, и железная кровать, и эта больница, коридоры которой покрыты коврами, для тишины. Ты, и холодные пальцы врачей, которые, словно крабы, ползают по твоему животу туда и сюда. Есть ты, и есть множество швов на твоем животе, которые медленно зарубцовываются в больничной тишине. И ничто так не бодрит тебя, как то, что швы чешутся. Это значит, они заживают: доказательство наличия жизни, движения крови в твоем теле…



Ты чешешь живот, издалека наблюдая за своим венценосным отцом. Он стоит перед дворцом Саадабад, возле черного «роллс-ройса», стоит как-то косо и неприкаянно, словно огородное пугало, у которого отобрали огород. Опирается на трость. Видишь его? Твой несчастный отец за несколько дней постарел словно бы на века. Осанки и выправки и следа не осталось. Даже рост будто уменьшился, а куда девался блеск его глаз? Он ругает всех и вся, и утверждает, что все его предали. Все до единого люди, и все самолеты, и ружья, и даже лопаты:

— Это как же понять, во всей стране не нашлось самолета, который бы сбросил бомбу на этих мерзавцев? Не нашлось ружья, которое бы открыло огонь? А народ в городах и селах? Хоть чем-нибудь, хоть лопатой, но можно же было защитить свою землю, свою честь и гордость?

Он достает из серебряного портсигара сигарету и вставляет ее в рот, но не прикуривает. Нет, это не твой отец. Это обыкновенный старик, который, кажется, не понимает, что происходит вокруг, который получил такой удар, что разум у него помутился. Ведет он себя очень странно. То и дело достает карманные часы и начинает встряхивать их рядом с ухом. Или начинает ощупывать чемоданы, притороченные к крыше машины, — словно проверяя, хорошо ли они привязаны. И постоянно спрашивает у окружающих, куда они едут — а те и сами не знают. И ты тоже не имеешь понятия, куда его увезут. Туда, куда решат англичане. В какое-то далекое, спокойное место. Например, на остров посреди Индийского океана. Ссылка, причем безвозвратная; но чем быстрее она начнется, тем лучше.

Английский корабль уже ждет его в Персидском заливе…

Жалость к отцу переполняет тебя. Он отрекся от престола на том условии, что его место займешь ты. Ты слышал, что англичане в свое время помогли твоему отцу занять трон, однако ты не думал, что они же его и свергнут. Горше всего то, что и сам ты смог взойти на престол только с разрешения англичан и американцев, — раньше ты такого не предполагал.

И вот ты обнимаешь отца — этот мешочек из кожи и костей — и целуешь его. Никогда прежде ты не обнимал его так искренне и естественно. Вся его былая резкость с тобой померкла в твоей памяти, и теперь это лишь добрый и простой старик, который словно бы и не играл никакой роли в управлении страной, не обидел даже и муравья, и уж точно — руки его не в крови. Это обычное земное существо, и ты даже слышишь звук надсадной работы его сердца. Телесное тепло этого старика, запах отечественных сигарет, которые он курит, колкий и грубый волос его усов и бороды — все это дорогие воспоминания, которые ты никогда не захочешь утерять.

Вот отец дает последние указания, просит тебя любым способом сохранить корону и трон, во имя которых он столько мучился, и еще:

— Все члены семьи, держитесь вместе, не позвольте пропасть зря усилиям, которые я вложил в страну и в ее армию…

А потом, словно вечерняя тень, он скользнул в машину. По глазам его было видно, что он уже не от мира сего…



…Такое впечатление, будто в стране теперь нет ни шаха, ни государственной власти. Ты не играешь никакой роли в управлении государством и чувствуешь себя не более чем бесплотной тенью падишаха. Словно ты нужен лишь для прикрытия того, что делают оккупанты. А они печатают деньги без обеспечения, конфискуют для своих солдат зерно и скот; некоторых иранцев, обвинив их в сотрудничестве с немцами, бросили в тюрьмы; а порты и железные дороги страны иностранцы используют по своему усмотрению — для доставки военных грузов на советский фронт.

Главы трех побеждающих в войне держав прибывают в Тегеран, чтобы договориться о разделе захваченных ими богатств, а глава иранского государства опять оказывается одураченным. Единственная их милость в том, что они назвали Иран «мостом победы» и объявили, что иноземные войска будут выведены из страны в «установленные сроки».

Ты чувствуешь себя так, словно тебе нанесли личную обиду. Как школьник, ты сидишь, аккуратно одетый в униформу, и ждешь, чтобы хоть кто-нибудь из этих глав государств посетил тебя, но никаких вестей не поступает — ни из советского посольства, ни из американского, ни из английского. Из-за надменности этих победителей, которые дотла разорили твою страну, ты то краснеешь, то бледнеешь. Унижение невыносимое. Неужели с тобой совсем не считаются? Пусть не как настоящего правителя, чьими гостями они являются, но хотя бы как марионеточного падишаха они могли бы тебя уважить?

Из этих трех лидеров один только Сталин принимает тебя, вместе с твоей матерью и сестрой-близнецом; и он предлагает тебе ликвидировать в твоей стране «прогнивший монархический строй» — таким образом, дескать, ты оставишь в истории добрый след. Улыбка — вот и все, чем ты можешь на это ответить. Презрительного отношения к тебе глав мировых держав ты не забудешь никогда и станешь ждать того времени, когда сумеешь дать им сокрушительный ответ.

Несколько месяцев после окончания войны длится ожидание дня, когда иностранные войска покинут территорию страны; однако советские войска и после этого продолжают оккупировать Южный Азербайджан. Ты все так же остаешься падишахом без власти, а состояние дел в Иране по-прежнему неуклонно ухудшается: страна разваливается, народ нищает. Депутаты меджлиса чего только не говорят О твоем венценосном отце, а газеты и журналы полны сообщений о воровстве и поборах членов монаршей семьи, о преступлениях и предательствах, о политических заключенных, об уколах шприцами с воздухом, об исчезнувших людях и о фабриках, плодородных землях, о двух тысячах зажиточных сел, принадлежащих шаху, и об огромных суммах в швейцарских банках…



Ты кладешь руку туда, где кончается грудная клетка, и ощупываешь место, где раньше была селезенка. Что-то заполнило этот провал, но что? Сердце, легкие, желудок? Быть может, сердцу твоему стало просторнее биться, потому и потеплел так твой взгляд: ты стал мягче и к себе, и к окружающему миру. К голубю, который порой сядет снаружи на окно, к уткам, чей полет ты видишь, к цаплям, которые погружают головы в воду и словно бы обмениваются тайнами с рекой Нил или с ее рыбами… Казалось бы, что тебе до птиц или до рыб? Но ведь никогда раньше у тебя не было на них времени…

Люди приходят и уходят. Навестили тебя президент Египта с супругой, побывали здесь и отстраненные, и находящиеся у власти, генералы без звезд и звезды без неба. Твои сестры и братья, шахиня и дети. Каждый на свой манер выражал тебе соболезнование; например, твоя любимая дочь Лейла ведет себя так, словно все происходящее ей снится, а на тебя смотрит, словно ты — воробушек с перебитым крылышком или засушенный сверчок. Вместе с тем — на том же уровне, на каком воспринимает этих существ, — она видит какое-то величие и в тебе: это ясно по детскому выражению ее глаз.

Днем одно, по ночам другое: полеты в мире фантазий. Ты подолгу находишься между сном и явью. Слушаешь таинственную ночную тишину и разнообразные шумы. Тебе внятно вращение Земли вокруг Солнца, трубный звук летящих планет и всасывающий — черных дыр.

Подобно ледяному космическому телу, ты несешься по собственной траектории, и с каждым днем, который кажется тебе годом, становишься меньше и меньше, оставляя за собой в этих ночных кружениях что-то наподобие следа космической пыли — шлейф из печали и гордости. По орбите воспоминаний ты возвращаешься порой далеко назад, и движение твое столь своенравно, что ты иногда и во все соскальзываешь с орбиты. Ты так вживаешься в собственное прошлое, что даже тело твое словно переселяется в те безвременные времена, и ты снова становишься молодым и полным сил. Ни болей, ни слабости. Жаль только, что такое состояние быстро кончается…

Одетый в черное, ты сидишь в зале Мраморного дворца. Ближайшие члены семьи, также в черном, с грустью смотрят на тебя. Твоя матушка Тадж ол-Молук, чья голова прикрыта черной сеткой, сидит молча. Дворецкий твоего венценосного отца прислал телеграмму из Южной Африки с известием о его смерти. Отец заснул и не проснулся. На своем обычном ложе погрузился в сон без пробуждения. Так просто все кончилось. Все, что от него осталось, это серебряный портсигар, трость и карманные часы, которые никто больше не заводит, и потому они тоже застыли…

Фаузия уже давно уехала в Египет повидаться с родными и все не возвращается. Время ты проводишь в основном с семьей и придворными. В холодном безмолвии дворца Саадабад вы играете в нарды, в карты, в шахматы — или ты на спортивной машине разъезжаешь по проспектам Тегерана. На вечерних приемах ты порой, чтобы развлечься, бросишь какой-нибудь даме в подол пластмассового паука или лягушку и наслаждаешься ее визгом.



«Ах, мой венценосный отец! Был бы ты здесь, разве поверил бы глазам своим? Твой сын и наследник так обеднел, что ему даже женщину нечем заинтересовать…»



После того, как ты, благодаря ультиматуму американского президента, отобрал Южный Азербайджан у просоветского марионеточного режима[17], народ начал смотреть на тебя как на молодого шаха-патриота; однако ты еще далек от того, чтобы объездить норовистую кобылицу власти. Дела страны идут более или менее неплохо лишь благодаря кредитам, выдаваемым на бедность американцами; твои премьер-министры меняются часто, однако толку ни от одного из них нет. Твоя сестра-близнец вмешивается в дела даже больше, чем ты, — она наконец нашла способ проявить себя. Ее поведение напоминает тебе о детских годах. Ее женская пленительность настолько смешалась с колдовством власти, а вылазки поражают такой дерзостью джигитовки, что у тебя мелькают нехорошие подозрения: наверное, она решилась-таки отомстить тебе за то, что появилась на свет позже тебя. И ее любовь к твоему младшему брату Али Резе выдает ту же тайну: она считает, что он способен лучше, чем ты, управлять страной. Али Реза упрям и нахален, и очень жаль, что сейчас они оба для тебя полезны, а иначе бы…

Что касается Фаузии, то она возгордилась и не желает возвращаться из Египта в Иран. Каких только писем любящего мужа ты ни писал ей, каких дорогих подарков ни посылал — все тщетно. На письма не отвечает, к телефону не подходит, а велит передать, что в Иран не вернется. Уперлась на своем и требует развода. Ее мотивы тебе непонятны. Но и ты устал от такой ситуации. Наконец, ты командируешь в Египет доверенное лицо с ультиматумом: может быть, он смягчит сердце красавицы с берегов Нила? Но она отвечает теперь официально, что не имеет желания продолжать супружеские отношения. Значит, развод. Тебя никто не считает виноватым. Пленительную красавицу-шахиню народ уже подзабыл, а вот в материнской бесчувственности ее обвиняют, а тебе и твоей дочери, растущей без матери, сочувствуют. Стало быть, придется послать в Египет делегацию — с тем, чтобы забрать назад часть драгоценных подарков и официально оформить развод. И все, что останется тебе от первого брака, — это перечеркнутый брачный договор и строптивая дочь, которая ни разу в жизни тебя не послушается!

…Всем своим существом ты чувствуешь облегчение, однако и жить без супруги — невозможно. Только женские объятия могут помочь тебе возместить недополученное. Забыть те годы, когда ты, как стреноженный козлик, щипал травку под присмотром отца. У тебя все карты на руках! Теперь ты охотник, а вся страна — твое королевское угодье.

И ты садишься в спортивную машину, и ветер юности треплет волосы, и девушки столицы ахают от желания отдаться тебе. Как увлекающийся юноша, ты порой влюбляешься на несколько часов, а родители девушки на седьмом небе от счастья — ведь сам правитель страны ухаживает за их дочерью. Если твоя пассия — школьница, то достаточно телефонного звонка, и ей простят прогул. Соблазн стать шахиней бросает в твои объятия даже самую гордую из красавиц; взглянув в твои печальные глаза, женщины охотно дарят себя тебе. У тебя же столько богатств, что ты можешь раздаривать их до конца жизни. Сделка взаимовыгодна: тебе — непросверленная жемчужина, ей — слиток золота или драгоценный камень. С твоей точки зрения, сокровища, конфискованные отцом в каджарских дворцах, это горсть стекляшек, которые для таких только целей и годятся.

Только теперь ты хоть немного ощутил на вкус, что значит быть падишахом. Хотя бы ради красавиц есть смысл держаться за власть и выполнять планы и предначертания отца. Однако любое дело упирается в деньги, и ты должен каким-то образом наполнить пустую государственную казну. Как получить помощь из-за границы? И из какой страны? Англичанам и русским ты не веришь: обида на то, как они поступили с тобой и с твоим отцом, не проходит. Единственная надежда — американцы, которые после войны высоко подняли голову и вознамерились распространить свое влияние на весь мир.



«Ах, мой венценосный отец! Американцы вышли из войны целехонькими и теперь считают, что у них Господний мандат на то, чтобы спасти остальные нации от бедности и несчастий. Эти рыжие пророки являют чудеса: сухое молоко, порошок ДДТ и бисквиты».



Из дружеских побуждений — чтобы ты мог противостоять влиянию коммунистов — американцы безвозмездно отдают тебе танки и старые самолеты, сохранившиеся у них после Второй мировой войны. Кроме того, они дарят Ирану несколько тысяч военно-полевых туалетов, оставшихся теперь без применения. В такой металлической кабинке солдат может опорожнить мочевой пузырь стоя и не снимая военного снаряжения — даже под обстрелом врага. Однако народ Ирана живет не на поле боя; а кроме того, после отправления естественных надобностей человек, как предписано традицией, должен совершить омовение. Количество подаренных стоячих писсуаров оказалось так велико, что на каждую деревню их приходится по две штуки. Работники «четвертого пункта»[18] устанавливают их на въезде в деревни, чтобы, по крайней мере, чабаны или прохожие люди могли в этих кабинках освобождаться от накопленных жидкостей; и очень скоро там заводится множество мух и прочей живности, из-за чего возмущенные сельчане начинают писать жалобы в центр. Разбор народных жалоб для тебя важное дело. Но, читая одно из писем, ты приходишь в такую ярость, что не можешь сдержать крик:

— Нассать бы я хотел на эти туалеты, столько мороки с ними!

Вообще, жители деревень и провинциальных городков отнюдь не в восторге от этих «деятелей четвертого пункта». Деды и прадеды ведь уживались как-то со вшами, малярийными комарами и прочей вредной живностью. Возникает подозрение: не для того ли прибыли эти голубоглазые блондины, разговаривающие на языке Гога и Магога, чтобы под предлогом борьбы со вшами уничтожить мусульманскую веру?

Из городков и селений доносятся вести, что народ не сотрудничает с американцами. Приходится посылать в помощь иноземцам молодых обученных иранцев — в качестве переводчиков. Американцам, чтобы увлечь народ на путь новой жизни, приходится — как настоящим пророкам — преодолевать горы всяких трудностей.



Взгляд твой не может оторваться от пирамид и от гордых спокойных цапель. Состояние твое настолько улучшилось, что ты уже не боишься рассматривать себя в зеркале. На твое лицо, как будто немного пополневшее, вернулся румянец. Если ничего неожиданного не случится, то сегодня тебя выпишут, и ты переедешь в Купольный дворец. Там ты сможешь листать газеты и слушать новости по радио. Будешь смотреть телевизор и кушать все, что заблагорассудится. Будут и важные дела: самое главное — утвердить завещание, а затем — работать над второй редакцией твоей недавно вышедшей книги под названием «Ответ истории».

Ты как будто немного оправился, однако не обольщайся! Каждый миг ход судьбы может измениться. Малейшие желудочные колики, скачок температуры — и все пойдет насмарку. Ведь ты знаешь, что, когда на первый взгляд все в порядке, на самом деле ничего не в порядке; а всякий раз, когда с тобой не происходит ничего плохого, обнаруживается, что кто-то где-то плохо работает. Такова твоя причудливая судьба!.. Это та же судьба, что некогда соединила тебя с той красивой и гордой женщиной: единственной, с которой ты испытал взаимную любовь и о которой всегда с тех пор хранил память — даже во время скитаний по свету, даже в периоды обострения болезни… Ах, где ты теперь, моя покорливая жена?



Неожиданно в спальню проникает чувство жалости и окрашивает все в ней: свет ночника, постель, лицо спящей Со-райи — твоей второй жены. Осторожно повернувшись, ты всматриваешься в это лицо. В отличие от большинства женщин, у нее красота во время сна не блекнет — наоборот, светится таинственным очарованием, точно мерцающий светлячок.

Ты отворачиваешься, так как знаешь по опыту, что женщины даже во сне чувствуют тяжесть мужского взгляда. Она может проснуться, а ведь с трудом заснула — как каждую ночь в этом дворце Саадабад. Это самые мучительные и зловещие ночи вашей жизни. Совсем недавно вы поженились (торжественная свадебная церемония прошла во дворце Голестан), а теперь, шах и шахиня, вы прокляты тем упрямым, властным Стариком[19] в пижаме, который постепенно отобрал у тебя все, что ты имел: танки и самолеты, управление страной и армией и даже твой народ. Те самые люди, которые после победы в Азербайджане кричали тебе «ура», сейчас поддерживают Старика в пижаме: за то, что он национализировал нефтяную промышленность, за то, что борется с Англией — старой лживой лисицей, а также с коррупцией и тиранией шахской семьи. Коротко говоря, все объединились со всеми, чтобы делать за тебя твою работу; и осталась только эта красивая женщина. Эту метиску — от немецких и бахтиярских родителей — нашла тебе твоя старшая сестра, и ты вскоре крепко полюбил Сорайю. И теперь во всем мире лишь она не покинула тебя — та, что сейчас так тревожно спит рядом с тобой и беспокойно дышит. А тебе не заснуть. Тревога и тоска. В последние месяцы ты соглашался со всеми требованиями престарелого премьера, сделал все, чтобы умиротворить противников! Ты выслал из страны младшего брата и сестру-близнеца — их обвинили в заговоре против национализации нефтяной промышленности; ты отдал Старику командование вооруженными силами, ты согласился на свободные выборы, на роспуск меджлиса, на амнистию политическим заключенным и на что только еще ты ни согласился… Так что теперь тебе нечего отдавать. Но газеты и журналы смакуют — как можно смаковать восточные сласти — обвинения в твой адрес и адрес твоей семьи и сыплют вам на голову проклятия и ругань…