Книга является переизданием труда выдающегося русского антиковеда про­фессора С. И. Ковалева (1886—1960), но благодаря редакции и комментариям его ученика Э. Д. Фролова — профессора, заведующего кафедрой истории Древней Греции и Рима СПбГУ, а также в силу обширных дополнений (они выделены в тексте более мелким шрифтом) ее можно считать кардинально новой.

Яркие, глубокие и детальные зарисовки окрашивают всю историю Рима — от его основания в середине I тысячелетия до н. э. до падения под натиском варвар­ских племен Западной Римской империи в V в. — и оживляют картины прошлого для читателя.

В книге раскрываются важнейшие проблемы истории Рима: формирование сословий патрициев и плебеев, особенности римской государственности, граждан­ские войны, становление империи и т. д. Даются характеристики известных деяте­лей истории: Пирра и Ганнибала, Сципиона Африканского и Катона, Суллы и Пом­пея, Цезаря и многих других.

Издание рассчитано на студентов гуманитарных факультетов вузов, а также будет интересно всем увлекающимся историей античности.



Э. Д. Фролов. ДРЕВНИЙ РИМ: ИСТОРИЯ, КУЛЬТУРА, ИСТОРИОГРАФИЯ

История Древнего Рима составляет заключительный и для дальнейшего развития европейских народов наиболее результативный этап античной ис­тории, заложившей, как известно, фундамент для построения новейшей за­падной цивилизации. Слово «античный» (от латинского antiquus — «древ­ний») употребляется для обозначения не всей вообще древней истории, а именно греко-римской древности, заложившей основы западного пути раз­вития. История начинается на Востоке. В Египте — долине реки Нила и в Месопотамии — междуречье Тигра и Евфрата во второй половине IV тыс. до н. э. возникают первые очаги цивилизации и складываются первые госу­дарственные образования. В Египте на рубеже IV—III тысячелетий склады­вается единое государство, которое просуществовало, практически без перерыва, до конца VI в. до н. э., когда египтяне, покоренные персами, утра­тили свою независимость. В Месопотамии шла смена лидирующих государ­ственных формирований: Шумера, Аккада, Старовавилонского царства, Ас­сирии и, наконец, Нововавилонского царства.

По соседству с этим вторым очагом древних цивилизаций, в Малой Азии, в начале II тыс. до н. э. сложилось Хеттское государство, из облом­ков которого позднее возникли Фригийское и Лидийское царства. В Си­рии и Палестине в начале I тыс. до н. э. возвысились финикийские города-государства Тир и Сидон и Древнееврейское царство с центром в Иеруса­лиме. А к востоку от Месопотамии в VIII—VII вв. до н. э. возникли древние иранские государства Мидия и Персия. Последняя, начав с инкорпорации в свой состав Мидии, обратилась затем к покорению сопредельных терри­торий Малой Азии и Междуречья и с присоединением Египта преврати­лась в сильнейшую мировую державу, с которой позднее пришлось иметь дело грекам.

© Фролов Э. Д., 2002



Все эти государственные образования Египта и Переднего Востока вне­сли существенный вклад в развитие человечества. Они создали первые формы политической организации общества, развили сложные иерархи­ческие структуры, разработали богатые религиозно-мифологические представления и элементы прикладной науки (математики и астрономии), наконец, изобрели различные формы письма — от древнейшего и наибо­лее сложного иероглифического (у египтян) до простейшего алфавитно­го (у финикийцев).

Никому не придет в голову отрицать эти фундаментальные сверше­ния народов классического Востока. Однако нельзя закрывать глаза и на теневые стороны исторической жизни Древнего Востока. К ним отно­сится прежде всего слабое развитие городов, если под последними пони­мать не просто укрепленные ставки властителей (таких на Востоке было в избытке), а еще и центры ремесла и торговли, которые одни могут быть основаниями полнокровной экономики. Затем, в политической жизни ха­рактерным было почти безраздельное преобладание единоличной монар­хической власти, деспотии, а в общественной — засилье жречества. Со­ответственно, ввиду сильнейшего идеологического давления со стороны царской власти и жреческой верхушки, духовная жизнь в странах Восто­ка отличалась скованностью, показательным было слабое развитие свет­ской литературы и свободных гуманитарных наук и искусств, практиче­ски полностью отсутствовали философия и историография.

Совершенно иной исторический путь избрали для себя греки и итали­ки — индоевропейские народы, расселившиеся во II тыс. до н. э. в Юго-Западной Европе, соответственно на Балканском и Апеннинском полуос­тровах. Первыми греки (или эллины, как они сами себя называют) в сере­дине II тыс. до н. э. создали свои государства на юге Балканского полуострова и на острове Крит. Это были еще весьма примитивные обра­зования, сложившиеся не вокруг городов (их еще не было), а под эгидой укрепленных дворцовых центров. Созданные первыми греческими племе­нами ахейцев и ионийцев, эти государства являли собой небольшие мо­нархии с непомерно разросшейся дворцовой бюрократией и весьма еще несовершенной письменной культурой. В конце II тыс. до н. э. они были смыты новой волной греческих племен, среди которых выделялись дорий­цы («дорийское завоевание»).

Разрушение ахейских дворцовых центров, повлекшее за собой падение древних монархий, открыло путь для нового исторического опыта, для нового политогенеза — на основе свободных сельских общин, среди кото­рых выделялись более крупные, разраставшиеся в подлинные города, ста­новившиеся государствами, но притом сохранявшие свою общинную струк­туру. То были городские гражданские общины-полисы, жизнь которых характеризовалась большим или меньшим демократизмом, облекалась в республиканские формы и отличалась невиданной духовной динамичнос­тью и культурным подъемом.

Эти успехи были естественны при наличии у граждан гарантированного законом политического равноправия, материальной обеспеченности и досу­га. Последнее создавалось широким использованием рабского труда, при­чем именно труда рабов-иноплеменников, преимущественно не греков, кото­рых презрительно именовали варварами («варвар» — звукоподражательное слово, означающее того, кто не может говорить членораздельно, «по-наше­му» [ср. русское «бормотать»]). Так была найдена особая форма рабства, за которой закрепилось название античной, а вместе с тем и особый путь исто­рического существования — за счет варварской периферии, которая стала объектом непрерывной военной агрессии, поскольку за ее счет греки удов­летворяли свою нужду в земле, в стратегическом сырье и рабах.

Новый тип рабовладельческих городов-государств (полисов) сложился у греков в VIII—VI вв. до н. э. При этом ведущими государствами стали Афины и Спарта, под чьим водительством в первой половине V в. греки отразили персидское нашествие, но чье соперничество во второй полови­не того же столетия ввергло греческий мир в междоусобную брань, подо­рвавшую недавно обретенную стабильность и завершившуюся общим кри­зисом полисной системы. Новый импульс исторической жизни греков дала державная политика царей — правителей самой северной греческой обла­сти Македонии. При Филиппе II (359—336 гг.) греческие полисы были объединены под властью македонской короны, а при его сыне Александре Великом (336—323 гг.) греко-македонская экспансия на Восток привела к разгрому Персидского царства и созданию новой политической системы — мировой греко-македонской державы.

Правда, после скорой смерти ее создателя новая империя развалилась, но сформировавшиеся из ее частей новые территориальные монархии ока­зались более жизнеспособными. Эти, как их принято называть, эллинис­тические государства (от термина «эллинизм», которым обозначают рас­пространение эллинского, т. е. греческого, влияния на Восток) смогли про­существовать без малого три столетия, пока, наконец, их процветанию и самому существованию не был положен конец наступлением на них но­вых сильных соседей. С Востока усилился натиск сложившегося к середи­не III в. до н. э. нового иранского государства — Парфянского царства, а с запада началось наступление Рима.

Впрочем, ставить этих двух противников эллинистического мира на одну доску было бы неверно: между тем как в лице парфян греки столкну­лись с непримиримой реакцией совершенно чуждого эллинству иранско­го Востока, в Риме, ввиду его культурной и политической близости гре­ческому миру, они могли усмотреть не только противника, а затем и пове­лителя, но и необходимого им в их борьбе с миром варваров нового покровителя. Силой оружия и искусством дипломатии к исходу старой эры эллинистический мир был практически инкорпорирован в состав Римско­го государства, которое, таким образом, после персов и македонян приня­ло эстафету мирового господства.

Но кто же были эти римляне и какой вклад внесли они в развитие древнего мира и европейской цивилизации? Город Рим был основан в Лации (области в Средней Италии), примерно в 25 км от устья Тибра, в 754 г. до н. э. (по наиболее авторитетному расчету римского ученого-антиквара Варрона). Основатели города принадлежали к одному из ита­лийских племен — латинам. Город возник как самостоятельное поселе­ние, возглавлявшееся собственными правителями-царями; основателем и первым царем был, по преданию, Ромул.

Первоначальное развитие Рима, как и других италийских общин, опре­делялось традициями индоевропейского быта, к числу которых надо отне­сти преобладание земледельческих занятий и элементы военной демокра­тии. Затем на эти традиции наслоилось сильное культурное воздействие соседей: с севера — этрусков, а с юга — греков. От первых римляне вос­приняли отдельные черты государственного и военного обихода, некото­рые религиозные представления и письменность (усвоенную этрусками, в свою очередь, от греков), у вторых — передовые приемы оливководства и виноградарства, а позднее также чеканку монет и формы литературного и научного творчества. Восприятие этих форм было облегчено общей близостью социо-культурного быта, равно как и языка — греческого и латинского.

История Рима — это история медленного, но неуклонного превраще­ния небольшого латинского городка в центр всего Лация, а затем и Ита­лии. Соответственно, это история перерастания небольшого латинского государства на Тибре в Римско-италийскую федерацию, а затем и в среди­земноморскую державу, которая более чем на полтысячелетия свела вое­дино страны античного мира. Грани качественного изменения Римского государства — изменения не только внешнего, но и внутреннего — стано­вятся естественными вехами, позволяющими выделить в жизни Древнего Рима ряд важных эпох, последовательное знакомство с которыми облег­чает представление о римской истории в целом.

Обычно историю Рима подразделяют на три большие эпохи — царей, Республики и Империи. Эпоха царей (754—510 гг. до н. э.) — это время постепенного формирования римского городского поселения, усложнения социальной структуры римской общины (в ней выделяются сословия пат­рициев и плебеев, группы патронов и клиентов), изжития реликтов родоплеменного строя и становления государства. В середине VI в. до н. э. благодаря реформам предпоследнего царя Сервия Туллия римская общи­на получает правильное государственное строение с системой админи­стративно-территориального деления и цензовой конституцией, позволив­шей объединить сословия патрициев и плебеев в единый римский народ (по крайней мере применительно к военной службе). В это же время рим­ляне неуклонно расширяют территорию своего государства, добиваясь гос­подствующего положения в Лации.

Эта тенденция к неуклонному возрастанию Римского государства в Средней Италии была на сравнительно короткое время приостановлена в конце царского периода, когда Рим попал в орбиту политического влия­ния этрусков. Свержение в конце VI в. до н. э. царя этрусской династии Тарквиния Гордого не только освободило римлян от чужеземной опеки и вернуло им возможность независимой политики, но и открыло дорогу к новым внутренним преобразованиям. Переход высших полномочий от царей к выборным годичным магистратам с коллегиальной властью — консулам знаменовал начало новой эпохи — эпохи Республики (510—30 гг. до н. э.). Эта пятивековая полоса римской истории, в свою очередь, подразделяет­ся на три периода — Ранней республики, Великих завоеваний и Граж­данских войн.

Период Ранней республики (510—264 гг.) во внутренних делах отме­чен прежде всего длительной борьбой сословий — патрициев и плебе­ев, — в ходе которой умаленная в правах масса плебеев добилась уравне­ния своего положения с патрициями. Благодаря этому Рим становится на­стоящей гражданской общиной, полисом, или, как называется это единство по-латыни, цивитас. Правда, для основной массы плебеев это уравнение было скорее только юридическим, но для их состоятельной и влиятельной верхушки оно было достаточно реальным. Благодаря этому к началу III в. из слияния этой плебейской верхушки с патрицианской знатью сформиро­валась новая общественная элита нобилей, которые окончательно прида­ли Римскому государству вид аристократической республики. Параллель­но с этим, по мере распространения римского господства или влияния на Апеннинском полуострове, формируется новое государство — Римско-италийская федерация. Последняя из гегемонистского объединения постепенно разовьется в сплоченную территориально-политическую общность с рав­ными правами для всего свободного населения.

Завершение борьбы римлян за объединение Италии под своим главен­ством (в 60-е гг. III в. до н. э.) совпало с началом крупного международно­го конфликта, куда они оказались втянуты логикой своих завоеваний. Мы имеем в виду начавшуюся борьбу Рима с североафриканской морской дер­жавой Карфагеном сначала ради обладания плодородной, богатой хлебом Сицилией, а затем и за общее господство в Западном Средиземноморье. Так открывается период Великих завоеваний (264—130 гг. до н. э.), в ходе которых римляне сначала разгромили Карфаген и овладели его тер­риториями по периметру Западного Средиземноморья, а затем обратились на восток, вмешались в дела эллинистических государств, подчинили себе Македонию и Грецию, вытеснили сирийских царей Селевкидов из Малой Азии и аннексировали Пергам. К концу этого периода власть римлян про­стиралась от Пиренейского полуострова до внутренних районов Малой Азии; иными словами, уже обозначились основные контуры средиземно­морской Римской державы.

Благодаря этим завоеваниям Рим неслыханно обогатился и землями, и деньгами, и рабами, которые наполнили рудники и каменоломни, ремес­ленные мастерские, крупные поместья (латифундии) и пригородные вил­лы, так что римское общество становится рабовладельческим в такой вы­сокой степени, как это было невозможно даже в Древней Греции. Однако новые богатства распределялись неравномерно, заправлявшие всеми де­лами нобили выиграли от войн несравненно больше, чем масса крестьян, а наводнение всех отраслей хозяйства рабами и вовсе обернулось пагуб­ным вытеснением из производственной сферы мелких хозяев, свободных тружеников — крестьян и ремесленников. Таким образом, следствием побед и завоеваний было в римском обществе резкое обострение отноше­ний между полярными социальными группами — обедневшими крестья­нами и обогатившимися нобилями, неполноправными италиками и римс­ким гражданством, бесправным населением провинций и самовластной римской администрацией, наконец, нещадно эксплуатируемыми рабами и их собственниками.

Очень скоро нарастание социальных противоречий привело к настоя­щему внутреннему кризису, к целой серии острых социально-политиче­ских конфликтов, составивших содержание периода Гражданских войн (136—30 гг. до н. э.). Поначалу кризис развивается по восходящей линии и исполнен принципиального содержания: восстают рабы (два восстания в Сицилии и грандиозное движение в Италии под руководством Спартака), волнение охватывает крестьян, которые находят защитников своего дела в лице замечательных реформаторов — братьев Гракхов, за оружие берутся италики, что приводит к так называемой Союзнической войне. Однако еди­ного демократического фронта не сложилось, и это позволило правящей римской верхушке порознь подавить все названные движения. Но победа верхов не была безусловной во всех случаях: если восстания рабов были подавлены беспощадно, то римским крестьянам и италикам пошли навстре­чу. Крестьянам были оставлены наделы, данные им Гракхами, а италикам, поскольку они готовы были прекратить вооруженную борьбу, были пре­доставлены права гражданства.

Но самое главное состояло в том, что по мере спада собственно демо­кратического движения на авансцену политической борьбы выдвинулась новая сила, вскормленная как внешними войнами, так и внутренними сму­тами, — армия во главе с авторитетными, победоносными полководцами. Последние, расплачиваясь со своими солдатами долей из добычи и наде­ляя уходящих в отставку земельными участками, перенесли решение со­циальных проблем в совершенно новую плоскость, где не было места рес­публиканским традициям, но зато являлась новая перспектива — захвата власти популярным военачальником при поддержке преданных ему войск. Естественно, при этом среди обуреваемых честолюбием полководцев не обошлось без соперничества: Юлий Цезарь должен был бороться за власть с Помпеем, а его наследник Октавиан — с Марком Антонием, не говоря уже о том, что оба — и Цезарь, и Октавиан — должны были еще преодо­леть и принципиальную оппозицию защитников старой республики.

Как бы то ни было, при поддержке преданных войск и сочувствии зна­чительной части общества, уставшего от неурядиц и жаждавшего мира и порядка, полководцы, которым особенно сопутствовала удача — сначала Цезарь, а затем Октавиан — добились своей цели. Завершающая победа Октавиана над Марком Антонием (в 30 г. до н. э.) подвела черту под дли­тельной полосой гражданских смут: дело Республики было окончательно проиграно, и открылась новая эра императорского единовластия. Одно­временно теми же полководцами были округлены границы римских вла­дений в Средиземноморье: Помпей закончил подчинение Малой Азии и присоединил Сирию и Иудею, Цезарь завоевал Галлию, Октавиан аннек­сировал Египет. Выйдя на рубежи Атлантики, Рейна и Дуная, Кавказского предгорья, Аравийской и Африканской пустынь. Римская держава, можно сказать, достигла своих естественных границ.

Теперь открывается третья и последняя эпоха в истории Древнего Рима — эпоха Империи (30 г. до н. э. — 476 г. н. э.). Свое обозначение это время в

римской истории получило от усвоенного носителями высшей власти по­четного титула «император» (собственно — «способный к командованию»), который ранее предоставлялся победоносному полководцу его войском, а теперь был включен в систему своего официального имени победителями в гражданских войнах Юлием Цезарем и Октавианом. Вместе с тем свою роль в утверждении нового обозначения сыграла и римская правовая тра­диция, обозначавшая термином «империй» (imperium) как полномочия высокого должностного лица, наделенного правом военного командова­ния, так и ареал приложения этих полномочий. В этом плане можно было говорить об империи (державе) римского народа, но еще естественнее — о державе новых властителей-императоров, об их Империи.

В течение пяти веков Римское государство, а вместе с ним и весь ан­тичный мир, находилось под властью императоров. Однако эта власть не представляла собой чего-то неизменного; с веками она менялась в такой же степени, как изменялось внутреннее состояние общества и положение государства. Поэтому, в соответствии с переменами в форме император­ской власти и, более общим образом, в жизни самого позднеантичного об­щества и государства, в эпохе Империи, в свою очередь, различают три периода — Ранней империи, или принципата, кризиса III в. и Поздней им­перии, или домината.

Период Ранней империи, или принципата (30 г. до н. э. — 192 г. н. э.), открывается единоличным правлением Октавиана Августа (поднесенный ему сенатом титул «Август» буквально значит «возвеличенный богами», «священный»), за которым следуют три императорские династии: Юлии— Клавдии (Тиберий, Гай Калигула, Клавдий, Нерон), Флавии (Веспасиан и его сыновья Тит и Домициан) и Антонины (Нерва, Траян, Адриан, Ан­тонин Пий, Марк Аврелий, Коммод). Это время окончательного утверж­дения, а вместе с тем и оформления императорской власти, которая по­началу, считаясь с сохранявшимися в части общества республиканскими традициями, маскировала свое реальное единодержавие республикан­скими ширмами. Отсюда нередкое в ту пору обозначение императора словом «принцепс» (буквально — «главный», «первый»), которое в рес­публиканское время прилагалось к старшему из сенаторов, а теперь, в приложении к императору, стало толковаться как первый среди граж­дан. Отсюда же и обозначение самого императорского правления как принципат.

Что касается более общего содержания этого периода, то во внутрен­ней жизни он характеризовался относительным умиротворением и стаби­лизацией, соответственным расцветом городской жизни, интенсивностью торговых связей, большим культурным подъемом. Однако содействовав­ший этому имперский мир был следствием не только крепости централь­ной власти, сумевшей подавить внутренние смуты, но и силы сопредель­ных варварских народов, в частности германцев на севере и парфян на во­стоке, заставивших римских императоров прекратить завоевательные войны и перейти к защите собственных естественных рубежей. Эта пере­мена, так разительно отличающая императорское время от республикан­ского, была чревата опасными последствиями, поскольку самое существо­вание античного рабовладельческого общества напрямую зависело от спо­собности его государства вести наступление на варварскую периферию. Ведь только наступательные войны против варваров могли обеспечить даль­нейшее экстенсивное развитие основанного на рабском труде хозяйства.

А между тем в самой античной экономике уже проявлялись симптомы начинающегося опасного разложения и упадка. Крупные поместья-лати­фундии новых, вскормленных императорским режимом собственников, равно как и имения самих императоров (так называемые сальтусы), все сильнее наступали на крестьянские земли. С другой стороны, дальнейшее развитие больших хозяйств упиралось в незаинтересованность рабов в труде, а переход к использованию свободных арендаторов-колонов обора­чивался новой морокой — неспособностью владетелей мелких парцелл успешно вести свое дело. Наконец, угрожающим для положения централь­ной власти становился хозяйственный упадок Италии на фоне экономи­ческого подъема оправившихся от последствий гражданских войн провин­ций греческого Востока и не истощенных рабовладельческим хозяйство­ванием провинций Запада — Галлии и Испании.

Назревавшие исподволь симптомы внутреннего разложения, сомкнув­шись с угрозами извне со стороны перешедших в наступление варваров, привели к новой полосе смут, обозначаемой в научной литературе обычно как кризис III века (условные даты — 193—284 гг.). Это время новых выступлений низов (особенно крестьян), солдатских бунтов, сепаратистских движений в провинциях. Преторианская гвардия в Риме и войска в провин­циях непрерывно выдвигают все новых и новых императоров, что приво­дит к калейдоскопу правителей, ослабляет центральную власть и поощря­ет дезинтеграционные процессы в государстве. Последние достигли такой силы, что в третьей четверти III в. от империи отложились и оформились как самостоятельные государства Галлия и Пальмира (Восточная Сирия).

Внутреннее ослабление Римского государства с успехом использова­ли соседние варварские племена, которые все чаще прорывали погранич­ные заслоны и совершали глубокие вторжения в римские земли. Особен­но опасным становится натиск франков и аламанов на Рейне, готов на Ду­нае, персов (сменивших парфян в качестве лидера иранских племен) — в Месопотамии и Сирии. Лишь с большим трудом императорам — выход­цам из Иллирии, суровым полководцам и искусным политикам Аврелиану (270—275 гг.) и Диоклетиану (284—305 гг.) удалось отразить варварские нашествия (по крайней мере на время), справиться с сепаратистскими дви­жениями в провинциях и восстановить единство империи.

В особенности велико было значение деятельности императора Ди­оклетиана. Чтобы укрепить империю, ему пришлось провести реформи­рование всей существующей государственной системы, чем и был поло­жен переход к следующей и последней фазе римской истории — периоду Поздней империи, или доминату (284—476 гг.). Среди преобразова­ний Диоклетиана центральным было переустройство административно­го управления. Власть императора приобрела совершенно неограничен­ный, абсолютистский характер, а сам ее носитель стал величаться госпо­дином (dominus, откуда и обозначение всей системы — «доминат»). Более того, император официально был причислен к сонму богов, и его величали Iovius — «сын Юпитера». Для более надежного контроля над территорией империи, что могло быть достигнуто только приближением власти к ме­стам, была создана сложная система соправительства — двух августов, которыми стали Диоклетиан и его старый соратник Максимиан, и их по­мощников — двух цезарей, которыми были назначены Галерий и Кон­станций Хлор. Между этими четырьмя высшими правителями было по­делено реальное управление империей (откуда и название системы — «тетрархия»). Для укрепления государственной власти Диоклетианом были проведены реформы армии, налоговой службы, денежного обраще­ния и др.

Этот политический курс был продолжен императором Константином Великим (306—337 гг.), который только в одном отступил от линии Диок­летиана: если тот в своей последовательной борьбе с оппозицией и инако­мыслием был гонителем христианства, то Константин, считаясь с возрос­шим влиянием новой веры, не только допустил ее свободное исповедание (Миланский эдикт 313 г.), но и сделал ее официальной религией государ­ства (после Никейского собора христианских епископов в 325 г.). Еще од­ним новшеством Константина было перенесение столицы государства на греческий Восток, где прочнее держались античные городские традиции, — в древний греческий город Византий, который теперь был переименован в Константинополь (330 г.).

Все эти меры, направленные на укрепление центральной власти и со­хранение единства государства, безусловно, содействовали возрождению силы и престижа Римской империи, но, как оказалось, ненадолго. Остано­вить глубинные процессы разложения античного общественного строя, основой которого было изжившее себя рабство, как и поставить преграду нарастающему натиску варваров, было уже невозможно. После Констан­тина империя продержалась еще около полутора веков, но, по существу, это было время все ускоряющейся агонии.

В 395 г., со смертью императора Феодосия, перестала существовать единая Римская держава: она разделилась на западную и восточную части, каждую со своим правителем и своей судьбой. К началу V в. натиск варва­ров на Рейне и Дунае стал неодолим, и их переселение затопило всю тер­риторию Западной Римской империи. В 410 г. впервые подвергся разгро­му старинный центр государства — город Рим: его взяли и разграбили готы. В 451 г. римлянам с большим трудом, лишь благодаря поддержке ряда германских племен (франков, бургундов и др.), удалось отразить страшное нашествие восточных варваров-гуннов во главе с Аттилой. Но уже четыре года спустя сам Рим вторично подвергся страшному разгро­му: на этот раз он был взят вандалами. К этому времени власть римских императоров на западе стала совершенно призрачной, так что свержение вождем германских наемников Одоакром последнего римского императо­ра Ромула Августула было всего лишь естественным завершением долгой исторической трагедии (476 г.).

Иначе сложилась судьба Восточной Римской империи: опираясь на греческие города, она сумела пережить трудные времена великого пересе­ления народов и продлить свое существование на добрую тысячу лет. Пе­режив полосу внешних и внутренних изменений, это государство, более известное под именем Византии, выработало свой особенный строй жиз­ни, свою цивилизацию, не похожую на классическую древность, но и от­личную от современного ей западноевропейского феодализма. История Византии тянется вплоть до середины XV в., когда она пала под ударами турок: в 1453 г. султан Мехмед II штурмом взял Константинополь и этим оборвал последнюю прямую связь, которая тянулась от античности к но­вому времени.

Окидывая взором более чем тысячелетний период римской истории, нельзя не удивляться динамизму и драматичности этой истории, энергии и целеустремленности самого римского народа, чья воля изменила лик антич­ного мира, соединила его народы в одно государственное целое и тем доста­вила известное основание для будущего развития западноевропейской ци­вилизации. Пусть историческое движение, направляемое этой волей, в кон­це концов пресеклось. Мы видели, что это было неизбежно как ввиду ущербности избранного античностью рабовладельческого способа хозяйство­вания, так и вследствие обрушившейся извне страшной напасти — великого переселения народов, перед которым не могла устоять даже такая мощная держава, как Римская империя. Тем не менее свершения римлян были вели­ки, и оставленное ими Новой Европе культурное наследие оказалось про­сто неоценимым.

В самом деле, римляне унаследовали от других древних народов (в осо­бенности, конечно, от греков) и довели до высочайшего совершенства важ­нейшее искусство обустройства человеческого общества, придания ему городского основания и государственной формы. Бесценной для последу­ющей европейской жизни оказалась градостроительная практика римлян с их приверженностью к четкой планировке военных лагерей и постоян­ных поселений, с их вниманием к оборонительным сооружениям, водо­снабжению и канализации, надлежащему архитектурному оформлению строений общественного назначения (храмов, курий, цирков, амфитеат­ров, терм и пр.). Основанные римлянами поселения были и остались глав­ными городскими центрами Европы, а проложенные ими дороги, а подчас и возведенные ими мосты, до сих пор остаются существенными элемента­ми коммуникационной системы европейских стран.

Не менее важным было и государственное строительство римлян. Со­зданные ими четкие государственные структуры, как самоуправляющего­ся города (муниципия), так и территориальной державы, а позднее также и мировой империи, стали образцами для последующих политических экспериментов Средневековья и Нового времени. В особенности велико значение выработанной еще греками и превращенной римлянами в инте­гральный государственный элемент муниципальной формы, — той самой автономной городской гражданской общины, которая навсегда осталась главной ячейкой западноевропейского (а по его образцу и американско­го) общества. Когда мы задаемся вопросом, каким образом укоренились на европейском Западе те самые традиции гражданского общества, кото­рых так недостает нашей собственной стране — России, мы не должны забывать о более чем двухтысячелетней давности этих традиций в Запад­ной Европе и их древних творцах — греках и римлянах.

Еще одним важным наследием Древнего Рима, тесно связанным с его государственным и гражданским укладом, является досконально разрабо­танное право. Римляне были самым правотворческим народом древности: их магистраты, сенат, народное собрание, а в позднейшую эпоху — импе­раторы, с педантичностью вникали во все аспекты общественной жизни и на все сколько-нибудь значимые ее акции откликались соответствующими эдиктами, постановлениями, законами и рескриптами, из которых время от времени составлялись целые собрания юридических норм — своды за­конов и комментариев к ним. Так, еще в раннереспубликанскую эпоху были составлены «Законы XII таблиц» (451—450 гг. до н. э.), в позднейшее вре­мя к ним добавились составленные в восточной части империи «Кодекс Феодосия II» (первая половина V в.) и «Кодекс Юстиниана» (первая поло­вина VI в.). Последний, самый обширный, снабженный необходимым учеб­ным вступлением и учеными комментариями, стал важнейшим источни­ком правовых заимствований в странах Западной Европы в средневековое и новое время (явление так называемой рецепции римского права).

Весомым был вклад римлян и в других областях духовной культуры. В литературе им принадлежит неоспоримая заслуга создания официаль­ного государственного эпоса («Энеида» Вергилия), а с другой стороны — развития абсолютно индивидуалистических жанров тонкой лирики (Катулл, Гораций), едкой сатиры (тот же Гораций, Персий, Ювенал) и краткой, но разительной эпиграммы (Марциал). В красноречии они добились успехов не меньших, чем греки. Во всяком случае, их Цицерон в искусстве состав­ления и произнесения судебных и политических речей нисколько не усту­пал Демосфену, а благодаря своей латыни стал и вовсе несравненным об­разцом для всех последующих европейских мастеров публичного слова. Равным образом и в историографии римляне подняли на неслыханную высоту риторизированное, тяготеющее к художественному воспроизведе­нию и одновременно проникнутое морализирующей тенденцией повество­вание о прошлых событиях (Тит Ливий, Тацит).

Даже в философии, к которой этот более ориентированный на обще­ственную практику, чем на рефлексию, народ, казалось, не имел никако­го призвания, римляне оставили свой след. Во-первых, они переложили (в частности, стараниями того же Цицерона) понятия греческой мудрос­ти на более распространенную позднее латынь (ср. хотя бы формы осно­вополагающего понятия «материя»: hyle — у греков и materia — у рим­лян). А во-вторых, они подхватили и развили дальше важнейшие линии греческой философии — весьма популярной эпикурейской (в основе сво­ей материалистической) и еще более распространенной стоической. Пер­вая линия была продолжена Лукрецием в его грандиозной философской поэме «О природе вещей», вторая — Сенекой (в особенности в «Нрав­ственных письмах к Луцилию») и императором Марком Аврелием (в со­ставленном по-гречески сочинении-исповеди «К самому себе»).

Наконец, великолепны проявления творческого гения римлян в архи­тектуре и изобразительном искусстве. В архитектуре это не только мону­ментальные сооружения храмов, портиков или амфитеатров, но и разра­ботка отдельных важных элементов или конструкций, как, например, ароч­ного свода, в использовании которого римляне показали себя подлинны­ми виртуозами. В скульптуре это доведенный до совершенства портрет, образцы которого являются украшением современных крупных музеев, в том числе и нашего Эрмитажа. В живописи — столь же совершенное ху­дожественное воспроизведение самых различных видов — пейзажей, ми­фологических и жанровых сцен, отдельных лиц, натюрмортов, как о том можно судить по замечательным фресковым и мозаичным панно, обнару­женным при раскопках италийских городков Помпей и Геркуланума, по­гибших при извержении Везувия в 79 г. н. э.

За этим перечнем конкретных, зримых достижений римской культу­ры не будем, однако, забывать о еще одном и, может быть, самом глав­ном произведении римско-италийского духа, о латинском языке. Из древ­них индоевропейских языков это, бесспорно, наиболее важный. Бога­тый в фонетическом и словарном отношении, отшлифованный до высочайшей степени древними стилистами — поэтами и риторами, он великолепно подходил для выражения всех оттенков мысли и фигур речи, которыми была так богата латинская литература. Более того, став благо­даря распространению римского владычества общим наречием средизем­номорских народов, он в дальнейшем, после распада Римской империи, либо послужил непосредственной основой для формирования новых на­циональных языков в Западной Европе, таких, в частности, как итальян­ский, французский, испанский, португальский, либо же оказал большое воздействие на этот процесс, как это было в случае с языками англо­саксонской группы.

Даже на русский язык в пору его окончательного формирования в XVIII в. латынь оказала большое воздействие. Вспомним, что первое нормативное руководство по грамматике, синтаксису и стилистике русского языка, создан­ное М. В. Ломоносовым («Краткое руководство к красноречию», 1748 г.), целиком опиралось на опыт и образцы греческой и особенно латинской речи. Что же касается лексических заимствований из латыни, то их число в русском языке необозримо: они проникают в политическую («вотум», «диктатор», «консенсус», «партия», «трибун»), академическую («аудито­рия», «профессор», «студент», «университет», «факультет») и даже обы­денную речь («монета», «продукты», «фрукты» и пр.).

Наконец — last but not least — следует коснуться еще одного очень важного явления римской жизни, которое равно было и порождением ан­тичной культуры, и существенной причиной ее заката, и важнейшим рус­лом, по которому состоялась передача выработанных классической древ­ностью ценностей новому времени: мы имеем в виду христианство. Воз­никшее в начале I в. н. э. в Палестине на почве иудейского мессианизма, сутью которого была вера в скорое пришествие божественного спасителя, христианское движение очень скоро распространилось по всему Среди­земноморью, а к началу IV в., несмотря на все противодействие языче­ства, достигло столь могущественного влияния, что было признано антич­ным государством в качестве официального вероисповедания.

Христианство родилось в многострадальной иудейской среде как рели­гия утешения, сулившая всем обездоленным спасение в ином, обновлен­ном с приходом мессии мире. Пафос сострадания, упование на божествен­ного заступника, надежда на возрождение к новой, счастливой жизни — все эти элементы христианского вероучения оказались как нельзя более созвучны настроениям и чаяниям широких слоев римского общества к на­чалу новой эры. При этом речь должна идти не только о низах, придавлен­ных жестоким гнетом и отчаявшихся обрести счастье в этом мире, но и о всех остальных, кто сознавал бесперспективность ситуации, сложившей­ся в античном мире, и опасность, которая нависла над этим миром ввиду неизбежного нашествия варваров и гибели цивилизации.

Эти настроения, помноженные на энергию христианских проповедни­ков и авторитет рано сложившейся церковной организации, способствова­ли отторжению большей части общества от языческого государства. Про­поведуя отвращение к мирским ценностям, ставя служение церкви Хрис­товой выше службы языческому государству, на практике нередко отдавая предпочтение монастырю перед армией, христианство немало содейство­вало ослаблению античного мира перед лицом надвигавшегося варварско­го нашествия.

Но если христианство в какой-то степени повинно в гибели античного мира, то, с другой стороны, нельзя отрицать того, что ему же во многом античность была обязана своим посмертным существованием. Священные книги христиан (воспринятый от иудеев Ветхий завет и составленный твор­цами христианства Новый завет), равно как и проповеди, апологии и трак­таты отцов церкви и других раннехристианских писателей, став неотъем­лемой частью христианской культуры, содействовали сохранению как самих языков, на которых они были созданы (древнееврейский, древнегре­ческий, латынь), так и проникающих в их ткань элементов античной мифо­логии, философии и риторики. Вообще важнейшим фактором цивилизо­ванной, культурной жизни, унаследованным средневековой Европой от ан­тичности, была, помимо традиций городской гражданской жизни, книжная премудрость, но хранителями ее были христианские церкви и монастыри, монастырские библиотеки и скрипториумы, где ученые монахи веками сохраняли и переписывали не только собственно христианские книги, но и все, что было интересно человеческому духу, и в том числе — речи и трактаты Цицерона, философскую поэму Лукреция, исторические сочи­нения Ливия и Тацита.

Однако позитивная роль христианства в развитии европейской циви­лизации не ограничилась механической передачей элементов античной культуры новому времени. Порожденное античностью христианство пред­ложило миру свой набор духовных ценностей, которые составили высший слой современной культуры. Это утверждение спасительного значения веры в обретение новой жизни, обоснование обусловленности этого об­новления человека его личным духовным совершенством и, в этой связи, перенесение акцента в системе человеческих ценностей с более или менее целесообразной приверженности общему началу на безусловно необхо­димую заботу о спасении собственной души. В этом плане, в определении высшей нравственной правды для человека, христианство выступило до­стойным продолжателем дела великих языческих философов — Сократа, Платона, Эпикура, Сенеки.

Все вышеизложенное должно показать богатство римской и, шире, ан­тичной истории и тем стимулировать обращение современного человека к изучению ее опыта. Понятно, что знакомство с греческой и римской древно­стью будет полезно для представления об общем ходе европейской исто­рии, где античности принадлежит место первой культурной ступени, своего рода фундамента, на котором выросло все здание новейшей цивилизации. Ясно также, сколь многим может обогатить любого человека знание дости­жений и форм античной культуры — ее мифологии и философии, литерату­ры и театра, архитектуры и изобразительного искусства. Мы не говорим уже о ценности знания древних языков, в особенности латинского, изуче­ние которого, как давно уже было замечено учеными-педагогами, имеет не­сравненное пропедевтическое значение, т. е. содействует приобретению ос­нов и навыков, полезных для овладения другими иностранными языками.

Но дело не должно ограничиваться простым расширением историко-культурного кругозора. Для новейшего времени знакомство с античнос­тью может представлять и чисто практическую ценность в том, что каса­ется искусства политических прогнозов и правильного метода действий. В самом деле, как на это не раз указывалось в историко-социологической литературе, приобщение к политическому опыту античности может прояснить значение многих сходных явлений в современном мире, по­нимание которых затруднено не только их сложностью, но и близостью к наблюдателю. В особенности много полезных аналогий предлагает нам политическая жизнь Древнего Рима. Сколько споров ведется в нашей стране о построении гражданского общества, о лучшем соотношении и балансе различных ветвей власти — исполнительной, законодательной, судебной. Римская политическая жизнь в эпоху Республики как раз и предлагает нам примеры и высокоразвитого гражданского общества, и до­статочно сбалансированного государственного строя, который сами древ­ние (сошлемся на греческого историка Полибия, пристально изучавшего римский опыт) именовали смешанной конституцией.

Злободневным в наш век является и вопрос о природе и значении поли­тических партий, о роли лидера и его отношениях с партийной массой и обществом. Опять-таки и в этом случае поучительно знакомство с дея­тельностью и борьбой партий в позднереспубликанском Риме: здесь их было великое множество и разных видов — от больших и прочных объеди­нений оптиматов и популяров, отличавшихся принципиальной направлен­ностью, до эфемерных полупреступных групп, преследовавших узкоэгои­стические интересы. И тот же Рим времени Поздней республики предла­гает нам страшное, но поучительное зрелище социальных конфликтов и настоящих гражданских войн, развязанных не только объективно суще­ствовавшими общественными противоречиями, но и амбициозностью и неуступчивостью политических лидеров.

Но как, собственно, можно приобщиться к этому древнему опыту? Ка­кие материалы существуют для изучения античной, в данном случае — римс­кой, истории? Материалов предостаточно. Это прежде всего дошедшая до нас от древности богатейшая историческая литература, предлагающая нам глазами самих древних обзор римской истории от самых ее начал, от основания города Рима, до завершающего трагического конца в V в. н. э. Назовем в этой связи сочинения римских историков Тита Ливия (59 г. до н. э. — 17 г. н. э.), Тацита (ок. 55—120 гг.) и Аммиана Марцеллина (ок. 330—395 гг.): первый дал обозрение римской истории царского и респуб­ликанского времени, второй — периода Раннего принципата (от Августа до Флавиев), третий — последующего императорского времени вплоть до конца IV в. Важной отраслью античной исторической литературы о Риме является греческая историография — труды Полибия (ок. 200—120), Плутарха (ок. 45—120), Диона Кассия (ок. 160—235), Геродиана (род. ок. 180 г.), Прокопия Кесарийского (ок. 500—565) и др. Историческая ли­тературная традиция дополняется свидетельствами других древних авторов (ораторов, философов, поэтов), данными документальными (надписи и па­пирусы), нумизматическими и археологическими.

Вся эта масса дошедших до нас и постоянно умножаемых новыми на­ходками древних материалов рано стала предметом внимания ученых Но­вого времени, в первую очередь, конечно, в Западной Европе, где более ощущалось и действительно сохранялось преемство с античным миром. Зачинатель итальянского Возрождения Франческо Петрарка (1304—1371), бывший страстным любителем латинского языка и литературы, написал сочинение «О знаменитых мужах» (биографические очерки от Ромула до императоров) и поэму «Африка», где воспел ратные подвиги Сципиона Африканского, победителя Ганнибала. Соотечественники Петрарки, лю­бители древностей Кола ди Риенцо (1313—1354) и Флавио Биондо (1388— 1463) составили первые описания Древнего Рима (как города и государ­ства), политический писатель Никколо Макиавелли (1469—1527) специ­ально изучал свидетельства Тита Ливия о государственном устройстве и военном деле раннего Рима (сочинение «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия»), а ученый-эрудит Карло Сигони (1523—1584) был уже автором серьезных научных трудов по хронологии и истории Рима («Консульские и триумфальные фасты» и «История Западной империи от Диоклетиана до смерти Юстиниана»).

В эпоху европейского Просвещения эстафета в изучении римской исто­рии переходит от итальянцев к французам и англичанам. В XVII—XVIII вв. создаются обширные, обстоятельные, хотя и лишенные еще необходимой критики, обзоры римской истории. Французский историк Себастьян Ленэн де Тиллемон (1637—1698) издал «Историю императоров и других го­сударей, которые царствовали в течение первых шести веков христиан­ской церкви», остающуюся и по сию пору самым большим сводом истори­ческих известий по эпохе Империи. Профессор и ректор Парижского университета Шарль Роллен (1661—1741) был автором многотомной «Рим­ской истории», доведенной до битвы при Акции, а его ученик Жан Кревье продолжил его труд, написав «Историю римских императоров». Труды Роллена и Кревье заслуживают упоминания тем более, что они рано, еще в том же столетии, были переведены на русский язык известным поэтом и ученым В. К. Тредиаковским. В таком виде они надолго стали основой изучения римской истории в гимназиях и университетах России.

Чуть позже англичанин Эдуард Гиббон (1737—1794) издал свою «Ис­торию упадка и гибели Римской империи», где изложение охватывало не только собственно римский период (от смерти Марка Аврелия до падения Западной империи), но и византийское время вплоть до взятия Константи­нополя турками (1453 г.). В том, что касалось работы с источниками и реконструкции фактов, труд Гиббона также еще не отличался особой на­учностью, но ему присущи были уже концептуальные идеи (о пагубной роли христианства в судьбе античного мира, о застойном характере визан­тийской истории), которые оказали большое влияние на последующую историографию.

Начало подлинно научному, критическому изучению римской истории было положено трудами немецкого историка Бартольда Георга Нибура (1776—1831). В частности, его «Римская история», доведенная до конца Первой Пунической войны, впервые продемонстрировала подлинно науч­ные методы реконструкции исторического прошлого, во-первых, посред­ством выявления в сочинениях поздних античных авторов, которые толь­ко до нас и дошли, зерен более ранней и достоверной исторической тради­ции, а во-вторых, посредством воссоздания целостных институтов древнего времени по их позднейшим реликтовым остаткам.

Следующим важным этапом стала научная деятельность другого не­мецкого историка — Теодора Моммзена (1817—1903). Он прославился образцовыми изданиями древних документальных материалов по римской истории — латинских надписей (он положил начало изданию их полного свода) и «Кодекса Феодосия». Будучи собственно специалистом по исто­рии права, он глубоко исследовал важнейшие аспекты государственного и уголовного права римлян. Наконец, в ярко написанной «Римской исто­рии» он представил обстоятельное, вполне научное, но вместе с тем про­никнутое отчетливой политической тенденцией изложение событий цар­ского и республиканского времени вплоть до решающей победы Цезаря в гражданских войнах. Модернизируя античность, Моммзен искал и нахо­дил в Древнем Риме развитие такой тенденции, какую он желал бы видеть в политической жизни современной ему Германии, именно — выступле­ние харизматического лидера, демократа и монарха в одном лице, способ­ного железной рукой искоренить пережитки старины и сплотить нацию. Таким для него был Юлий Цезарь, которого он идеализировал до такой степени, что видел в его государственной деятельности настоящее завер­шение, своего рода логический конец исторического развития и Рима и всего древнего мира вообще. Развитая немецким ученым концепция де­мократического цезаризма далека от убедительности, но страстность и яркость, с какими она преподносится, придают труду Моммзена такой историко-политический колорит, который остается непревзойденным в со­временной науке об античности.

После Моммзена, в XX в., исследование римской истории на Западе сильно разрослось и детализировалось. В потоке современной научной литературы, в череде высказываемых мнений и в массе конкретно-истори­ческих изысканий не так-то просто разобраться. Хорошими путеводителя­ми по всем этим специальным вопросам, а вместе с тем и добротными обзорами самой римской истории могут служить работы новейших немец­ких ученых: «Очерк римской истории вместе с источниковедением (Рес­публика и императорское время до 284 г. н. э.)» Германа Бенгтсона (H.Bengtson. Grundriss der romischen Geschichte mit Quellenkunde: Republik und Kaiserzeit bis 284 n.Chr., 3.Aufl., 1982) и «Поздняя античность (рим­ская история от Диоклетиана до Юстиниана, 284—565 гг. н. э.)» Александра Демандта (A.Demandt. Die Spatantike: Romische Geschichte von Diocletian bis Justinian, 284—565 n.Chr., 1989).

В России изучение римской истории началось позже, чем на Западе. Практически начало было положено упомянутыми выше переводами тру­дов Ш. Роллена и Ж. Кревье, выполненными в середине XVIII в. В. К. Тредиаковским. В XIX в. складывается постепенно отечественная школа исто­риков-романистов. Ее первым отрядом были московские ученые Д. Л. Крю­ков (1809—1845), П. М. Леонтьев (1822—1874), В. И. Герье (1837—1919), изучавшие различные аспекты римской религиозной (Крюков), аграрной (Леонтьев) и социально-политической истории (Герье). Существенный вклад в изучение римской истории, в особенности раннего времени, вне­сли также профессора наших южных университетов (в Одессе, Киеве, Xарькове) В. И. Модестов (1839—1907), Ю. А. Кулаковский (1855—1920) и И. В. Нетушил (1850—1928).

Но наибольшее значение имела деятельность петербургских ученых Н. М. Благовещенского (1821—1892) и Ф. Ф. Зелинского (1859—1944), много сделавших для изучения римской культуры, Э. Д. Гримма (1870— 1940), исследовавшего политическую систему принципата, а также И. М. Гревса (1860—1941) и М. И. Ростовцева (1870—1952), разрабаты­вавших проблемы социально-экономической истории Римской империи. Крупнейшей фигурой здесь был Ростовцев, имя которого равно принадле­жит и отечественному, и западному антиковедению. До Октябрьской ре­волюции он опубликовал ряд важных работ о государственном откупе в Римской империи, эллинистическо-римском архитектурном пейзаже и колонате, а после революции, в эмиграции (он в конце концов нашел убе­жище в Америке), издал свои самые главные труды — «Социально-эконо­мическую историю Римской империи» (1926 г.) и «Социально-экономи­ческую историю эллинистического мира» (1941 г.), которые до сих пор сохраняют значение фундаментальных пособий при изучении основ гре­ко-римской цивилизации.

Новейшая отечественная наука об античности насчитывает большое чис­ло специалистов как по греческой, так и по римской истории, а поток науч­ной литературы в этой области и вовсе не поддается исчислению. Но нам это и необязательно делать. Наше намерение состояло в том, чтобы пока­зать, сколь много было уже сделано в плане изучения классической древно­сти и сколь надежно то основание, на котором вырастали общие обзоры античной истории. Так именно обстоит дело и с римской историей, по кото­рой мы располагаем по крайней мере тремя превосходными общими посо­биями. Это «Очерки по истории Древнего Рима» московского профессора Владимира Сергеевича Сергеева (1883—1941), «История Древнего Рима» также москвича Николая Александровича Машкина (1900—1950) и «Ис­тория Рима» ленинградского профессора Сергея Ивановича Ковалева. Все трое были крупными, оригинальными учеными, а созданные ими универси­тетские курсы по истории Древнего Рима отличаются научной добротнос­тью и доступностью изложения. Для подготовки учебника по истории Рима мы избрали курс С. И. Ковалева, поскольку он был нами уже однажды пере­смотрен и переиздан (в 1986 г.). Для настоящего издания текст Ковалева был заново отредактирован и дополнен целым рядом замечаний и отрывков из древних авторов и новой научной литературы, а также большим количе­ством иллюстраций. Мы надеемся, что новое издание будет с интересом встречено всеми, кто стремится приобщиться к сокровищам гуманитарной культуры.

4 марта 2002 г.

М. В. Белкин. НОВЫЕ ВЗГЛЯДЫ НА ПРОБЛЕМЫ РИМСКОЙ ИСТОРИИ

С. И. Ковалев был выдающимся ученым, исследователем римской ис­тории, он внимательно следил за всеми новейшими открытиями и идеями в области науки о Древнем Риме. Хотя его книга — это не специальное исследование, а общая работа по истории Рима, она включила в себя все достижения современной ему науки. Однако со времени выхода в свет пер­вого издания «Истории Рима» С. И. Ковалева прошло более полувека. Во второй половине XX в. наука об античности продолжала интенсивно раз­виваться, появилось большое количество трудов по римской истории, воз­никли новые теории и точки зрения, сформировались новейшие концеп­ции. Из этого вовсе не следует делать вывод, что все, что написано ранее, устарело или не выдержало проверку временем. Как раз наоборот, фунда­ментальные труды, к числу которых, несомненно, относится и книга С. И. Ковалева, сохранили свою ценность до наших дней. Тем более что появле­ние свежего взгляда на ту или иную проблему римской истории, как пра­вило, не уничтожает существовавшее ранее мнение, напротив, это ожив­ляет дискуссию, стимулирует работу ученых, а следовательно, рождение интересных идей и возникновение исследований. Вот почему будет весь­ма полезно ознакомиться с некоторыми последними гипотезами по важ­нейшим проблемам истории Рима.

Самым «проблемным» периодом римской истории является эпоха ца­рей и Ранней республики (VIII—IV вв. до н. э.). Это и понятно — фраг­ментарность источников требует от исследователя особенно активной ра­боты мысли, чтобы нарисовать более или менее целостную картину происходившего, а неоднозначность имеющегося в нашем распоряжении материала дает возможность для совершенно различных интерпретаций, порой диаметрально противоположных.

Главной проблемой первого периода римской истории и по сей день остаются источники, т. е. с одной стороны, их скудость, с другой — их достоверность. Во второй половине XX в. сделано все возможное, чтобы решить одну часть этой проблемы, — интенсивные раскопки в самом Риме,

© Белкин М. В., 2002



в Лации, а также в других областях Италии дали исследователям огром­ный вещественный материал, в основном археологического, в меньшей сте­пени эпиграфического характера. Какую мощную волну дискуссий поднял этот археологический материал, мы покажем ниже, а в первую очередь отметим, что среди находок есть такие, которые нанесли сильный удар по гиперкритическому направлению в науке и укрепили позиции сторон­ников достоверности античной традиции о раннем Риме. Так, в конце 1970-х гг. на территории бывшего античного города Сатрикум в Лации (севернее Анция, у реки Астуры) была обнаружена надпись конца VI в. до н. э. из двух строчек. Она хорошо сохранилась — пропали всего несколь­ко букв первой строки, и выглядит следующим образом:

[En aid]e iste Terai Popliosio Valesiosio suodales Mamartei.

По мнению исследователей, упомянутый в надписи Поплий Валезий никто иной, как выдающийся римский политик и полководец начала Рес­публики Публий Валерий Попликола (Публикола)[1].

Подобные открытия позволяют с большим доверием относиться и к другим эпиграфическим памятникам, аутентичность которых для первых столетий Рима практически единодушно отвергалась. Прежде всего это касается капитолийских фаст, которые, на взгляд многих послевоенных историков, имеют ценность источника и для V—IV вв. до н. э., т. е. содер­жат истинные имена консулов первых десятилетий Республики[2]. Таким образом, можно констатировать, что к концу XX в. в науке преобладаю­щей вновь стала позиция осторожного доверия к античной традиции об архаическом Риме, в том числе и литературной.

Последние десятилетия XX столетия отличались интенсивностью ар­хеологических раскопок. Безусловно, самыми масштабными и значимы­ми являлись многолетние раскопки в центре Рима на Палатине, на рес­публиканском Форуме и на Бычьем рынке под руководством выдающегося шведского археолога Эйнара Гьерстада[3], а также многочисленные рас­копки итальянских археологов[4]. Дискуссия, которая развернулась по поводу новых открытий, в очередной раз доказала, сколь сложен для

интерпретации археологический материал, к каким взаимоисключающим выводам можно прийти, опираясь только на археологию.

Э. Гьерстад, основываясь на собственных археологических исследова­ниях, выступил за пересмотр традиционной даты основания Рима, хроно­логии царской эпохи и, соответственно, даты падения царской власти и установления в Риме республики. VIII—VII вв. до н.э. он определил как догородской период в истории Рима (или время «протогорода»), возник­новение Рима отнес к началу VI в. до н. э. (ок. 575 г. до н. э.) , а традицион­ную дату падения царской власти (509 г. до н. э.) считал датой воцарения этрусской династии в Риме, соответственно, отдаляя рождение республи­ки до середины V в. до н. э. — времени деятельности децемвиров[5].

Идеи Э. Гьерстада, по крайней мере, в главной своей части — дати­ровке начала Рима — не встретили поддержки. Практически единодуш­но гипотезу шведского археолога отвергли итальянские историки во главе с М. Паллотино, который во всех своих работах отстаивал традицион­ную дату основания Рима. Характерно, что он для доказательства своей точки зрения использовал те же самые вещественные памятники, что и Э. Гьерстад, указывая лишь на неправильную интерпретацию последним полученного материала[6]. Вместе с тем заслуги Э. Гьерстада не только как археолога, но и как историка неоспоримы. Его смелая концепция ожи­вила дискуссию, еще больше подогрела интерес к древнейшей истории Рима и тем самым вызвала целый поток новой литературы по данной про­блематике[7]. Более того, в отличие от гипотезы о сравнительно позднем складывании Рима как города, идеи Э. Гьерстада по поводу времени рож­дения римской республики нашли своих сторонников и последователей[8].

Еще одним важнейшим событием в исторической науке о Древнем Риме стало появление в послевоенной историографии принципиально новой концепции по извечной проблеме происхождения патрициев и пле­беев и сословной борьбе V—III вв. до н. э. Родоначальником этой тео­рии, по-видимому, может считаться английский историк Х. Лэст[9]. Выд­винутые им идеи были быстро восприняты и получили дальнейшее раз­витие в работах многих исследователе[10]. Суть данной точки зрения заключается в следующем. Прежде всего отвергается положение об из­начальном дуализме римской общины, о раннем делении ее на патрици­ев и плебеев. Полагают, что дуализм возникал постепенно и окончатель­но сформировался не ранее V в. до н. э. Патрициат понимается как группа римских родов, выделившаяся из общей массы населения Рима в эконо­мическом, социальном и военном плане, вначале аморфная, затем все более замкнутая, закрытая для проникновения в нее новых представите­лей, наконец, в первые десятилетия республики превратившаяся в свое­го рода касту. Соответственно, плебс выступает как масса непатрициев, долгое время не имевших никакой организации и создавших таковую после того, как патрициат замкнулся в правящую касту. Это происходи­ло в первой половине V в. до н. э., когда вся власть в только что создан­ной республике оказалась в руках сената — оплота патрициата. Именно подобные стремления патрициев и дали толчок сопротивлению основ­ной массы римского населения — плебса, вызвали двухвековую сослов­ную борьбу.

В связи с вопросом о сословной борьбе по-прежнему в центре внима­ния исследователей царского Рима остается проблема так называемой центуриатной реформы Сервия Туллия. Указывая на всесторонний характер реформы — военные, политические, государственные, экономические ас­пекты, — большинство исследователей отрицают возможность проведе­ния реформы в таком виде, как она зафиксирована традицией, в эпоху ца­рей[11]. Однако в дальнейшем, в конкретной датировке реформы, единодушия нет и в помине. Ряд исследователей, основываясь в основном на военных аспектах реформы, продолжают развивать точку зрения Г. де Санктиса об очень позднем формировании римской армии на основе центурий, не ра­нее конца V в. до н. э. или, скорее даже, в первой половине IV в. до н. э.[12]Другие, например П. Фраккаро, возражают сторонникам столь поздней датировки и относят реформу к рубежу VI— V вв. до н. э.[13] В этом контек­сте вполне логичными и аргументированными представляются выводы А. И. Немировского, который, учитывая все стороны реформы, считает 40-е гг. V в. до н. э. наиболее вероятным временем проведения реформы. Именно тогда был уничтожен запрет на браки между патрициями и плебе­ями, учреждена цензура, создан институт военных трибунов с консульс­кой властью, прекращается практика самостоятельных военных походов отдельных римских родов и т. д.[14].

Последним крупным дискуссионным сюжетом раннеримской истории является комплекс проблем, связанный с падением в Риме царской власти и установлением республики. Споры ведутся по поводу признания или отри­цания традиционной даты свержения Тарквиния Гордого; о движущих силах революционного переворота; вокруг переворота в принципе — была ли унич­тожена царская власть в результате единовременной акции или исчезала постепенно в процессе эволюции, наподобие Афин и других греческих по­лисов; как называлась и какими функциями обладала та магистратура, к которой перешла власть. Разнообразию ответов на эти и другие вопросы нет пределов. Идеи высказываются самые различные, каждая из них имеет как аргументы за, так и против[15]. Выше мы уже рассматривали точки зрения Э. Гьерстада и Р. Вернера на даты рождения республики. Здесь же из всего многообразия идей выделим исследования двух итальянских историков, гипотезы которых действительно кардинально отличаются от ортодоксаль­ного мнения и, на наш взгляд, наиболее популярны в современной западной историографии. Речь идет о трудах С. Мадзарино и Ф. де Мартино[16]. Первый из них полагал, что переход от царской власти к республике был постепен­ным и занял более века. Начало этому процессу положил Сервий Туллий, который и был первым магистратом (или магистром), — Мадзарино вывел термин «магистрат» из имени Мастарна. Царская же власть при Сервии была сведена до уровня царя священнодействий. Однако Тарквиний Гордый попытался вернуть всю полноту власти в римской общине в руки царя, но неудачно. На протяжении первой половины V в. до н. э. магистратура поте­ряла сначала пожизненный характер, а затем единоличный. В свою очередь, де Мартино, признавая падение царской власти в Риме в конце VI в. до н. э., считал, что главным магистратом римской республики до 451 г. до н. э. был ежегодный диктатор (dictator annus), который в рамках сословной борьбы был заменен ежегодно избираемой коллегией десяти (decemviri). Однако уже через два года римляне изменили свое решение и в качестве главных магистратов избрали двух преторов, причем не с равными правами — один из них был praetor maius. Время от времени эти магистраты заменялись во­енными трибунами, до тех пор пока в 367 г. до н. э. не был учрежден консу­лат из двух человек, наделенных равными правами.

В связи с изменением в последние десятилетия отношения к достовер­ности источников о раннем Риме возникли новые проблемы, каких вооб­ще не существовало в XIX — начале XX в. Речь, в частности, идет о не­патрицианских, плебейских именах в консульских фастах первой половины

V в. до н. э. Исследователи насчитывают до 20 таких имен за 60 лет (с 509 по 451 г. до н. э.), причем 12 из них приходятся на период с 509 по 486 г. до н. э.[17]. До недавнего времени эта часть фаст рассматривалась как абсолют­но недостоверная, а имена — как позднейшая интерполяция[18]. Однако в свете новейших археологических открытий, роста доверия к ранней тра­диции и возникновения нового взгляда на проблему происхождения пат­рициев и плебеев ряд исследователей признают эти сведения фаст досто­верными и не видят в них ничего невозможного. По их мнению, доступность консульской должности для плебеев доказывает, что в самом начале рес­публики патрициат не представлял замкнутого всесильного сословия и дол­жен был идти на компромисс с широкими слоями римского населения. По мере усиления патрициата потребность в компромиссе исчезает, а следо­вательно прекращается допуск непатрициев к высшей магистратуре рес­публики. Своего апогея этот процесс достигает во время децемвирата[19].

Завершая обзор, посвященный Риму VIII— IV вв. до н. э., укажем на еще один, по нашему мнению, интересный и многообещающий для даль­нейшей дискуссии новый взгляд. Он касается проблемы формирования нобилитета в IV в. до н. э. Долгое время непререкаемым оставался автори­тет основоположников изучения этой проблемы — М. Гельцера и Ф. Мюнцера[20]. Только в 1980-е гг. К. Ю. Холькескамп решился подвергнуть сомне­нию ряд основных положений концепции Мюнцера, в частности, тезис о том, что нобилитет возник в результате простого добавления к патрициан­ской аристократии «полуаристократической» верхушки плебса. По мыс­ли Холькескампа, нобилитет формировался как новая аристократия, прин­ципиально отличная от старой патрицианской знати, формировался на совершенно иной идеологической основе, главным стержнем которой было постоянное стремление к должностям (honores), никогда не прекращаю­щаяся служба на благо родины и всего римского народа. Поэтому в ноби­литет вошла только часть патрициата, та часть, которая восприняла но­вую идеологию[21].

Переходя к обзору других периодов римской истории, следует заметить, что они, конечно, принципиально отличаются от архаического Рима и по состоянию источниковой базы, и по изученности материала. Безусловно, любое фундаментальное исследование привносит что-то в науку, но ожи­дать по отношению к Поздней республике или Империи создание какой-либо совершенно неожиданной концепции, нового видения исторического развития вряд ли возможно. Меняются лишь оценки отдельных событий или личностей. Поэтому мы остановимся на самых популярных направлениях в послевоенной историографии Республики и Империи и выделим наиболее интересные взгляды историков на два переломных периода римской исто­рии: падение республики и становление принципата (I в. до н. э. — I в. н. э.); кризис античного мира и падение Западной Римской империи (III—V вв.).

Во второй половине XX в. основополагающим в изучении Поздней рес­публики стало просопографическое направление. Объектом исследования становится тщательный анализ персонального состава государственных органов (магистратур, сената, судов), сословия всадников, особенно раз­личных политических группировок и партий. Наличие хорошей источни­ковой базы позволяет выявлять происходившие изменения в правящей элите римского общества, взаимодействия между кланами и группировка­ми, создание и борьбу партий (pars, factio)[22].





По-прежнему неиссякаем поток литературы, посвященной кульмина­ционному моменту всей истории Древнего Рима — диктатуре Цезаря, ги­бели республики и принципату Октавиана Августа[23]. Следует подчеркнуть, что практически все глобальные концепции по этой теме, знаменитые и оригинальные точки зрения на данную проблематику возникли еще в кон­це XIX или в первой половине XX в. Это и представление Т. Моммзеном принципата как системы двоевластия («диархии»), где наряду с властью императора сохранялись важнейшие правовые полномочия сената как оли­цетворения римского народа (senatus populusque Romanus)[24]; это и взгляд Г. Ферреро на Цезаря как на авантюриста и монархиста, а на Августа как на рассудительного политика, искреннего приверженца республиканских идеалов[25]; это и категорическое нежелание Эд. Мейера видеть в Августе политического преемника Цезаря и продолжателя его дела, напротив, вве­дение им в научный обиход термина «принципат Помпея» и превращение Октавиана в приверженца идеям Цицерона и политики Помпея[26]; это, на­конец, теория «римской революции» Р. Сайма — одного из основополож­ников просопографического метода, согласно которой не Цезарь, а Октавиан на самом деле был настоящим революционным вождем[27].

Что же остается современным исследователям? Во-первых, сближение крайних оценок, прежде всего «монархизма» и «диархии», а во-вторых, и преимущественно — перенесение центра тяжести с правовых и полити­ческих аспектов проблемы на социологические в широком смысле этого слова. Все больше внимания историки стали обращать на неправовые ос­новы власти Августа, важнейшей из которых было понятие auctoritas. На­чало рассмотрению значения auctoritas для становления принципата было положено работами М. Гранта и А. Магделена. М. Грант понимал auctoritas как личную неформальную власть, усиливавшую конституционные пол­номочия, и полагал, что во время правления Октавиана auctoritas principis даже заменила высший империй (imperium maius) как основу власти им­ператора[28]. А. Магделен показал, какое огромное внимание уделял этому понятию сам Август, как оно дополняло правовые аспекты власти принцепса и как трансформировалось при переходе от Республики к Империи[29].

С 1970-х гг. осуществляется грандиозный проект, не имеющий анало­гов в мировом антиковедении. Речь идет об уже упоминавшемся коллек­тивном труде «Расцвет и упадок римского мира», в котором только прин­ципату посвящено уже более 30 томов[30]! Показательной во многих отношениях работой, отражающей современный «синтетический» подход к проблематике становления принципата, является большая статья Л. Виккерта в данном издании. Главная идея автора заключена в видении принци­пата как результата развития исконно присущих римскому обществу идей и институтов, прежде всего самого понятия «принципат», возникшего, по мнению Виккерта, из старой республиканской идеи первенства выдающе­гося политического лидера[31].

К сожалению, русской историографии долгое время были чужды все иные подходы в рассмотрении проблемы, кроме классового, все иные воз­зрения на принципат, кроме как на военную монархию рабовладельческо­го класса[32].

Только в 1980-е гг. началось преодоление подобного одностороннего взгляда. Вероятно, впервые более сбалансированный подход, учитываю­щий все особенности нового режима власти, установленного Августом, нашел свое отражение в работах А. Б. Егорова[33], а затем был развит в мо­нографии Я. Ю. Межерицкого[34].

Говоря об основных направлениях в изучении поздней Римской импе­рии, следует констатировать тот факт, что русская и западная марксистс­кая историография вплоть до конца 1980-х гг. отвергала возможность вся­кой дискуссионности по данным проблемам. III—V вв. — это начало перехода от одной формации к другой (от рабовладельческого способа производства к феодальному). Поэтому в течение многих десятилетий оставалась незыблемой теория социальной революции, произведенной рабами в союзе с варварами, сокрушившей Римскую империю, а с ней и рабовладельческий строй, и расчистившей путь для нового, более прогрес­сивного на том этапе исторического развития строя[35].

Западная послевоенная историография представляет огромную па­литру мнений по двум главным вопросам: было ли падение Римской империи глобальной катастрофой, заставившей европейскую цивили­зацию начинать новый путь развития практически с нуля, и почему им­перия пала[36].

В поисках ответа на первый вопрос западные историки, отрицая кон­цепцию глобальной социальной революции, выдвигают тезис о конти­нуитете между Римом и средневековой Европой. Подавляющее боль­шинство исследователей считает, что при всей глобальности изменений, происшедших в Европе в V—VI вв., говорить о том, что новой виток развития цивилизации начался с нуля, нельзя. Подчеркивается конти­нуитет между двумя эпохами, главными носителями которого были гер­манцы и Христианская церковь. Указывается, что германцы, заселив­шие территории Западной Римской империи, не уничтожили античную культуру. Как раз постепенные изменения в культуре при переходе от античности к Средневековью и являются главным показателем континуитета[37].

Что же касается второго вопроса, то историками предложены десят­ки причин кризиса империи и ее падения. Так, например, знаменитый французский исследователь А. Пиганьоль главной причиной называл на­шествие варваров[38], А. Е. Р. Боак, напротив, главным фактором считал резкое уменьшение людских ресурсов империи в III—V вв.[39], а Ч. Старр указывал на гигантский дисбаланс, с одной стороны, между доходами, собираемыми в восточных и западных провинциях, а с другой — между численностью армий, необходимых для охраны западных и восточных границ[40]. Однако, очевидно, правильно поступал М. Грант, когда отказы­вался определить одну главную причину падения Рима и отмечал, что к такому печальному концу Вечный город привел целый комплекс взаимо­связанных причин, среди которых и переселение народов, и неумение римлян достичь компромисса с германцами, и вражда между Западной и Восточной частями империи, и развал римской армии, и противостояние народных масс имперскому аппарату и многое другое[41].

В заключение подчеркнем, что нашей целью было рассмотреть некото­рые из основных направлений в современной историографии Древнего Рима и показать, что даже такая консервативная наука, как антиковедение, продолжает динамично развиваться.



Часть первая. РЕСПУБЛИКА

ВВЕДЕНИЕ ХАРАКТЕРНЫЕ ЧЕРТЫ РИМСКОЙ ИСТОРИИ. ЕЕ ПЕРИОДИЗАЦИЯ

Римская история составляет заключительное звено древней истории Средиземноморья. В его восточной половине очень рано возникли классо­вые образования и были заложены основы античной культуры. В истории государств Древнего Востока перед нами выступает первая, в целом еще примитивная стадия развития рабовладельческого общества.

Следующий этап рабовладельческой системы — в районе мира Эгеиды. Благоприятное сочетание географических условий, с одной стороны, и сильного влияния близлежащих восточных государств — с другой, созда­ли предпосылки для расцвета древнегреческих полисов. На базе рабовла­дельческой системы, более развитой, чем на Востоке, сложилась античная демократия, в рамках которой, особенно в Афинах, в V—IV вв. до н. э. были созданы величайшие культурные ценности, легшие в основу куль­турного развития Европы.

Однако тесные границы Эгейского мира и его политическая раздроб­ленность ускорили кризис рабовладельческой системы классической Гре­ции. В узких рамках полисов дальнейшее развитие стало невозможным. Это вызвало переход к новому этапу исторического развития — эллиниз­му. Завоевания Александра Македонского и дальнейшая колонизация Во­стока греками и македонянами создали предпосылки для возникнове­ния более высокой формы рабовладельческой экономики в странах вос­точного Средиземноморья. Эллинистические государства на некоторое время стали ведущими силами исторического процесса, подготовляя пе­реход к четвертой, и последней, эпохе древней истории.

Еще задолго до этого в Италии, на нижнем Тибре, возник маленький город-государство — Рим. До поры до времени он оставался в системе Средиземноморья самостоятельным и относительно изолированным оча­гом исторического развития. Однако это был очаг большой социальной мощи, центр скрещивания разнообразных этнических, хозяйственных и культурных взаимодействий в Средней Италии. Параллельно с развити­ем римской экспансии в Италии (V—III вв.), а затем вне ее — в западном и восточном Средиземноморье (III—I вв.) — Рим втягивался в систему средиземноморских хозяйственных и культурных связей и, в свою оче­редь, стал оказывать на нее сильное влияние. К концу I в. до н. э. сфор­мировалась в основных чертах римская мировая держава, включившая в себя все предшествовавшие ей государственные образования в районе Средиземного моря. Древняя история вступила в свою четвертую, и пос­леднюю, фазу.

Рим, как было сказано, вошел в сложившуюся систему эллинистиче­ского мира. Но, входя в нее, он начал ее преобразовывать. Рабовладель­ческие общества Средиземноморья, в первую очередь сама Италия, в ходе римских завоеваний испытали ряд глубоких изменений: значительный рост денежного хозяйства, огромное развитие рабства, концентрация земли, пролетаризация мелких свободных производителей. Все эти изменения явились специфическими чертами римской хозяйственной системы, кото­рая стала самой высокой формой античного рабовладения.

В римскую эпоху рабский труд как в Италии, так и в значительной части провинций занял ведущую роль во всех областях хозяйственной жизни. Юридическое и бытовое положение рабов значительно ухудши­лось по сравнению с предшествующими периодами и стало близко под­ходить к формуле Аристотеля — Варрона об «одушевленных» и «гово­рящих орудиях». Весь район Средиземного моря с прилегающей к нему широкой периферией был охвачен экономическими связями, достаточно тесными для того, чтобы говорить о зародышах единого средиземномор­ского рынка и о некоторых экономических явлениях, общих для всего района: колебаниях цен, кризисах. Поэтому римская держава, созданная рабовладельческой экспансией, опиралась не только на силу римского оружия, но и на некоторое хозяйственное единство средиземноморского района. И по форме своей эта держава, оставаясь федерацией автоном­ных полисов, приближалась к территориальным государствам эллинис­тического типа.

В области культуры Рим в основном использовал достижения предше­ствующих эпох, особенно эллинизма. Рим был втянут в орбиту средизем­номорских отношений уже тогда, когда культура эллинизма достигла та­кой высоты, что Риму не оставалось ничего другого, как заимствовать ее и подражать ей. Поэтому римская культура не была вполне самостоятель­ной. Значение Рима — главным образом в распространении эллинисти­ческой культуры, приспособленной к римским потребностям, на отсталом Западе.

Однако было бы ошибкой утверждать, что культура Рима была сплошь подражательной. Во-первых, в ранней римской культуре, например в рели­гии, было много самобытных италийских элементов, впоследствии только прикрытых слоем наносных греко-восточных влияний. Во-вторых, даже в позднеримской культуре, в целом наименее самостоятельной, существуют формы, отмеченные печатью высокой оригинальности, в которых римляне были подлинными творцами: право, архитектура, некоторые литературные жанры (сатира). Наконец (и это самое главное), даже копируя многие фор­мы эллинистической культуры, римляне не механически подражали им, а перерабатывали их в своем духе и стиле. В результате этого получились явления, глубоко своеобразные по существу, несмотря на внешне подража­тельные формы, например, лирика конца I в. до н. э. Вот почему в целом мы должны признать римскую культуру своеобразной стадией развития антич­ной культуры.

Доведя рабовладельческую систему до полного развития, Рим тем са­мым довел до максимального напряжения и все ее социальные противоре­чия. Противоречия между свободными и рабами, богатыми и бедными ни­когда в истории древнего мира не достигали такой остроты, как в римскую эпоху. Поэтому ни классический Восток, ни Греция не знали таких гран­диозных социальных битв, как гражданские войны II—I вв. до н. э. или массовые движения колонов, рабов и варваров III—IV вв. н. э. Римская эпоха создала предпосылки для социальной революции, которая вместе с варварскими завоеваниями разрушила рабовладельческое общество Сре­диземноморья и положила начало европейскому Средневековью.

Длительность и сложность римской истории требуют особого внима­ния к ее периодизации. Общепринятым является деление на две большие эпохи: Республика и Империя. Хронологической гранью между ними чаще всего принимают конец 30-х гг. I в. до н. э. (битва при Акции и гибель Антония). Но эта периодизация является далеко не совершенной. Во-пер­вых, представляется спорным, с кого начинать империю: с Суллы — пер­вого диктатора, власть которого была бессрочной, Цезаря — фактическо­го основателя империи или Октавиана Августа, закончившего граждан­скую войну? Если же создателем империи считать Августа (что обычно и делают), то с какого года ее начинать: с 31 г. до н. э. — года битвы при Акции, где Октавиан разбил своего соперника Антония, с 30 ли года (смерть Антония), или же с 27, когда Октавиан отказался от полномочий триумви­ра? Кроме этого, в основу общепринятой периодизации положен не соци­ально-экономический, а надстроечный момент — форма государственной власти.

Тем не менее эта периодизация настолько прочно укоренилась в науке, что менять ее было бы нецелесообразно. К тому же она правильно уста­навливает две основные эпохи римской истории, хотя и определяет их не по основному признаку. Поэтому мы сохраним деление на республикан­скую и императорскую эпохи, но с таким пояснением: эпоха Республики — это история укрепления и высшего расцвета рабовладельческой системы Средиземноморья; эпоха Империи — история ее упадка. Условной гра­нью между ними будем считать 30 г. до н. э., год смерти Антония.

Однако каждая из этих больших эпох нуждается в более дробной пери­одизации. Оставляя пока Империю, примем следующую периодизацию истории Республики (хронологические рамки приблизительны).

I. Так называемый царский период (VIII—VI в. до н. э.) — период позднеродового строя, или военной демократии.

II. Период аристократической республики патрициев и борьбы патри­циев и плебеев (V — начало III в. до н. э.) — формирование римского рабовладельческого полиса и завоевание Италии.

Эти два первых периода обычно называются ранней римской историей.

III. Период олигархической республики нобилей (начало III — 30-е гг. II в. до н. э.) — период больших римских завоеваний; расцвет рабовла­дельческого хозяйства в Италии.

IV. Период гражданских войн (30-е гг. II в. — 30-е гг. I в. до н. э.) — революционно-демократическое движение рабов и свободной бедноты; пе­риод образования мировой римской державы, падение Республики и обра­зование Империи.

ГЛАВА I ИСТОЧНИКИ РАННЕЙ РИМСКОЙ ИСТОРИИ И ПРОБЛЕМА ЕЕ ДОСТОВЕРНОСТИ

Важнейшими письменными первоисточниками ранней римской истории явля­ются древнейшие латинские надписи, консульские фасты, официальные докумен­ты, например, «Законы XII таблиц», международные договоры. Первые истори­ческие произведения создаются в Риме в Ш в. до н. э. (Квинт Фабий Пиктор), воз­никает «анналистическая» традиция. Так как сочинения анналистов утрачены, ос­новным источником для этого периода истории становится литературная традиция конца Республики — начала Империи — Цицерон, Ливий, Дионисий, Плутарх.

V в. до н. э. — возникновение историографии в Риме (летопись — annales — понтификов).

III в. до н. э. — появление первого исторического сочинения в прозе — «Анна­лы» Квинта Фабия Пиктора.

I в. до н. э. — I в. н. э. — творчество Ливия, Дионисия, Диодора, Плутарха.

Первоисточники

Надписи

Документальный материал в римской истории представлен преиму­щественно надписями. Если эпоха Империи сохранила нам большое ко­личество эпиграфического материала, то Республика оставила его очень немного, а в раннем периоде надписей почти нет. Правда, это утвержде­ние нуждается в одной оговорке: латинских надписей почти нет. Что же касается нелатинских надписей, то они имеются в достаточном количе­стве, но, как увидим ниже, их почти нельзя использовать.

Самые ранние латинские надписи датируются концом VI или нача­лом V в. Это прежде всего надпись на так называемом cippus (столб, колонна). Столб этот нашел на форуме Бони в 1898 г., на том самом месте, которое древними считалось могилой Ромула и было отмечено «черным камнем» (lapis niger) Надпись весьма архаична по языку и шрифту. Строки идут попеременно одна — слева направо, другая — справа налево. Такой способ письма называется по-гречески «бустрофедон», т. е. «как пашет бык». Надпись сильно испорчена, а поэтому смысл ее непонятен. Возможно, что она имеет отношение к какому-то религиозному обряду.

К древнейшим памятникам латинской письменности принадлежит так­же надпись на золотой пряжке, найденной в одной из могил г. Пренесте. Она написана справа налево и читается так: «Manios med fhe fhaked Numasioi», т. e. «Manius me fecit Numerio» («Маний меня сделал для Нумерия»). Можно отметить еще несколько мелких надписей на сосудах и других предметах. Как правило, они состоят из отдельных слов и истори­ческого значения в собственном смысле слова не имеют.

Первые исторические надписи относятся к самому концу раннего пе­риода римской истории. Это — похвальные надписи (элогии) на сарко­фагах знатного римского рода Сципионов (Scipionum elogia). Хроноло­гически самая ранняя из них — стихотворная надпись Луция Корнелия Сципиона Барбата, консула 298 г. Она тоже еще довольно архаична по языку: «Корнелий Луций Сципион Бородатый, родившийся от отца Гнея, муж доблестный и мудрый, наружность которого вполне соответствова­ла его внутренним достоинствам, бывший у вас консулом, цензором, эди­лом. Он взял Тауразию, Цизауну, Самний; покорил всю Луканию и вы­вел оттуда заложников». Другие элогии Сципионов уже выходят за рам­ки раннего периода, и рассматривать их здесь мы не будем.

Нелатинские надписи, сохранившиеся от ранних эпох, гораздо много­численнее. Одних этрусских надписей в настоящий момент насчитывает­ся около 10 тыс. (правда, из разных периодов). Но, к сожалению, они пока еще не могут быть использованы в сколько-нибудь широких размерах. Хотя они написаны греческими буквами, но этрусский язык очень мало извес­тен. Читаются отдельные слова (в частности, имена собственные), можно понять общий смысл некоторых фраз, но в целом этрусский эпиграфиче­ский материал остается пока мертвым сокровищем.

С другими нелатинскими надписями (оскскими, умбрскими, венетскими и др.) дело обстоит лучше. Многие из них читаются и представляют интерес для культурной истории италийских племен. Греческие надписи юга Италии и Сицилии почти ничего не дают для ранней истории Рима.

Однако мы имеем латинские надписи более поздних эпох, которые, по-видимому, восходят к ранним периодам. Сюда относятся прежде всего так называемые консульские или капитолийские фасты (Fasti consulares или Capitolini), т. е. списки высших должностных лиц Римской республики. Но так как они были составлены, по-видимому, только в эпоху Августа, то ценности настоящего документа не имеют.

Еще в большей степени это приходится говорить о другом списке, со­ставленном в ту же эпоху, — о списке триумфов (Fasti triumphales или Acta triumphorum). Он содержит имена всех тех лиц, которые праздновали три­умф над врагом с обозначением повода триумфа и его даты. Список начина­ется с Ромула: «Romulus Martis f. rех de Caeninensibus К. Маг», т. е. «Царь Ромул, сын Марса, [справил триумф] над ценинцами 1 марта». Уже один факт внесения в список «сына Марса» говорит о фальсификации триумфаль­ных фастов ранних периодов. Эта часть была составлена на основании до­мыслов ученых антикваров эпохи Августа, опиравшихся на историко-лите­ратурную традицию. Более или менее достоверными триумфальные фасты делаются только с эпохи Гракхов, т. е. с 30-х и 20-х гг. II в. до н. э.

Как первоисточник для культурной истории раннего Рима имеют зна­чение так называемые «Fasti anni iuliani» — отрывки римского юлианско­го календаря конца I в. до н. э. и начала I в. н. э., дошедшие до нас в разных вариантах (например, пренестинские фасты).

Таким же первоисточником для культурной истории является гимн в честь Марса жреческой коллегии арвальских братьев (Carmen arvale). Этот гимн дошел до нас в поздних надписях (II и III вв. н. э.), содержащих про­токолы арвальских братьев. Но архаизм языка, на котором составлен гимн, не везде даже поддающегося переводу, говорит о его чрезвычайной древ­ности. Он начинается такими словами: «Enos, Lases, juvate», т. е. «Nos, Lares, iuvate» («Помогите нам, лары»).

Из всех надписей, датируемых царской эпохой в Риме, особо присталь­ное внимание уделяется стеле с римского Форума — «черному кам­ню». Действительно, надпись сохранилась очень плохо, однако неко­торые слова читаются полностью. Среди них слово PECEI (=regei=regi, Dat. Sing. от слова «царь»). Наличие этого слова явилось дополни­тельным аргументом для датировки надписи VII—VI вв. — временем правления в Риме царей. Вместе с тем некоторые ученые, как отмеча­ет Е. В. Федорова, «склонились к мысли, что в надписи идет речь не о царе в прямом смысле этого слова, а только о царе священнодействий (rex sacrorum, sacrificulus), т. е. о жреце, который после изгнания ца­рей унаследовал жреческие обязанности царя. Сторонники этого мне­ния датировали надпись концом VI — началом V в.» (Федорова Е. В., Введение в латинскую эпиграфику. М., 1982. С. 43). За столетие, прошедшее с момента находки стелы, предпринято много попыток реконструировать текст надписи. Одним из наиболее удачных восстановлений признается гипотеза итальянских исследователей Думециля и Кальдерини. В переводе на русский язык текст надписи вы­глядит следующим образом: «Тот, кто разобьет и повредит этот камень, да будет проклят (букв., да будет посвящен Юпитеру, т.е. отдан во власть Юпитера и поэтому изъят из мира живых). Кто запачкает этот камень, с того причитается пеня в 300 ассов... Штраф будет служить компенсаци­ей для царя. Всякий раз, когда царь будет совершать священнодействие, те авгуры, которыми царь будет предводительствовать, пусть приказы­вают, чтобы их слуга-глашатай объявлял следующее: «Если кто-нибудь явится с упряжкой скота, то пусть он распряжет скот (и не запрягает его) до тех пор, пока царь и авгуры шествуют, как подобает в процес­сии». Если у какого-либо скота из чрева выпадет что-нибудь нечистое, и если оно не жидкое, то пусть это будет считаться нечестием, а если жидкое, то на основании доброй приметы оно будет считаться чистым». (Цит. по: Федорова Е. В. Введение... С. 44—45). Сильным ударом по гиперкритическому отношению к римской тра­диции об истории Рима (VIII—IV вв.) стала находка в 1978 г. на тер­ритории бывшего античного города Сатрик в Лации надписи конца VI в. Надпись состоит из двух строк неравной длины, направление письма слева направо и читается так:

[En aid]e iste Terai Popliosio Valesiosio suodales Mamartei. В переводе на классическую латынь текст выглядит так: In aedem isti (=hic) Terrae Publii Valerii sodales Mamartei.

«Здесь, в храме Земли (совершили посвящение) Марсу содалы Пуб­лия Валерия».

«В данном случае под содалами следует понимать не жреческую кол­легию, а друзей и близких Публия Валерия, действовавших по его поручению», — считает Е. В. Федорова (Подробный анализ надпи­сей см.: Федорова Е. В. Введение... С. 45.). Время возникновения надписи определяется по имени Поплия Валезия (=Публия Валерия). По-видимому, это никто иной, как Публий Валерий Публикола, кон­сул 509, 508, 507 и 504 гг., активный борец за свержение царской власти в Риме, поборник свободы народа.

Благодаря сатриканской надписи отпали сомнения в достоверности фигуры одного из первых римских консулов.

В последние десятилетия изменилось отношение исторической науки и к консульским фастам (Fasti consulares) как к документальному ис­точнику. Действительно, остатки фастов, найденные на Капитолии, принадлежат эпохе Августа. Споры вызывает достоверность материа­ла, на основе которого фасты были составлены (или восстановлены) на рубеже двух эр. Долгие годы, по крайней мере, древнейшая часть фастов (для V в.) считалась абсолютно недостоверной. Одним из важ­нейших аргументов было наличие в списке консулов плебейских имен (или, вернее, имен, которые в III—I вв. встречаются только у плебе­ев). В условиях господства нибуровской теории происхождения пат­рициев и плебеев подобное рассматривалось как позднейшая перера­ботка списка. Однако с рождением в XX в. новой точки зрения на про­блему возникновения римских сословий (см. ниже) изменилось и вос­приятие консульских фастов. Все больше историков становится на по­зицию доверия этому эпиграфическому памятнику.

Официальные документы

Таков основной эпиграфический материал, сохранившийся от раннего периода римской истории. Как видим, он почти ничего не дает историку. Однако кое-какие документы дошли до нас в передаче римских и грече­ских писателей. На первом месте здесь нужно поставить «Законы XII таб­лиц» («Leges XII tabularum»), чрезвычайно важный памятник середины V в. Отдельные статьи этого законодательного сборника дошли из более поздних эпох частью в цитатах, частью в пересказе различных римских авторов.

Менее достоверны так называемые Царские законы («Leges regiae») — собрание законов и постановлений, приписанных римским царям и отно­сящихся главным образом к сакральному праву. Они сохранились у одно­го римского юриста императорской эпохи.

Дошли до нас в более или менее точной передаче греческих и римских писателей некоторые международные договоры, в которых Рим выступает в качестве одной из договаривающихся сторон. Таков, например, текст договора римлян с карфагенянами (вероятно, 508 г.), переданный грече­ским историком Полибием (III, 22). Но эти документы, строго говоря, ха­рактера первоисточника не имеют.

Итак, письменные первоисточники по истории Рима первых двух пери­одов весьма немногочисленны, некоторые из них сомнительны, а в целом все они дают для науки очень немного.

Монеты

Обратимся к другим категориям первоисточников. Монеты, являющи­еся очень важным источником для императорской эпохи, почти не имеют значения для раннереспубликанского периода. Римские монеты появля­ются не раньше V в. (а вернее, с середины IV в.), и их очень немного. Во всяком случае, для общей истории они ничего не дают. Греческие монеты юга Италии и Сицилии древнее, и их гораздо больше, но, как и надписи, они почти не могут быть использованы для ранних эпох Средней Италии.

Вещественные памятники

Археологический материал для раннего периода истории Италии пред­ставлен довольно богато, хотя и неравномерно по различным районам. Если памятники палеолита встречаются только спорадически, то, начиная с нео­лита и кончая эпохой железа, вещественный материал быстро растет: нео­литические погребения, остатки свайных построек на севере Италии, так называемые «террамары» к югу от По, раннее железо «культуры Виллановы», богатейшие этрусские гробницы, ранние римские погребения и более поздние саркофаги, остатки городских сооружений (этрусских и римских), большое количество посуды и утвари из разных частей Италии и проч. Ар­хеологические памятники как таковые без параллельных источников (пись­менных, этнографических, языковых) для общей истории дают немного. У них, как правило, отсутствует точная датировка, они «многосмысленны», т. е. допускают различные истолкования, они односторонни, т. е. характери­зуют главным образом материальное производство и некоторые стороны идеологии (искусство, религию). Подтверждением этого служит спорность весьма многих вопросов, которые приходится решать на основании одних вещественных памятников. Такова проблема крито-микенской эпохи в ис­тории Греции, такова, как увидим ниже, этрусская проблема.

Язык

Язык как исторический источник имеет большое значение для истории культуры, но для общей истории и он дает мало. По вопросам, например, италийского этногенеза проделана большая работа и индоевропейской лингвистикой, и яфетидологией. Однако выводы здесь очень спорны, что видно на той же этрусской проблеме.

Этнографический материал

Этнографические данные для истории ранних ступеней общественно­го развития играют, как известно, большую роль. Блестящим примером использования этих данных для истории Греции и Рима являются «Древ­нее общество» Моргана и «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Энгельса. Но и этнографический материал имеет значение только в качестве дополнительного к другим видам источников.

Фольклор

Остается последняя категория первоисточников: так называемый «фоль­клор» — памятники устного народного творчества (былины, песни, сказ­ки, заговоры, пословицы и т. п.). Что касается римского эпоса, то в науке нет на этот счет единодушного мнения: одни ученые его отрицают, другие признают. Как бы там ни было, несомненно одно: римляне не имели ниче­го, подобного великим эпическим произведениям греков — «Илиаде» и «Одиссее». Весьма возможно, что у них существовали отдельные эпиче­ские сказания, но они не были обработаны и объединены в крупные по­эмы, до нас не дошли и, самое большее, сохранились только в виде отдель­ных легенд в нашей наличной историко-литературной традиции (у Ливия, Плутарха и др.). Точно так же не дошел до нас (за ничтожным исключени­ем) и более мелкий фольклорный материал.

Таким образом, первоисточники ранней римской истории — письмен­ные памятники, монеты, археологический и этнографический материал, языковые данные, фольклор — не могут служить прочной базой для вос­создания начальных периодов римской истории. Такой базой может явить­ся только объединение всех этих видов источников с литературными па­мятниками, в первую очередь с историческими произведениями греков и римлян. Только эти произведения, несмотря на их малую достоверность для ранней эпохи, дают общую и связную картину исторического разви­тия. Подвергая критике свидетельства греческих и римских писателей и комбинируя их показания с отрывочными данными первоисточников, мож­но надеяться установить основные вехи начальной истории Рима.

Чтобы решить вопрос о степени достоверности литературных источ­ников, необходимо выяснить, как возникла в Риме историография.

Историческая традиция

Возникновение историографии в Риме

По мнению, общепринятому в науке, первой формой исторического творчества у римлян была летопись (annales). Это были краткие погодные заметки о важнейших событиях, присоединяемые к спискам консулов или других должностных лиц, именами которых в Риме обозначался год (эпонимные магистраты). Такая летопись составлялась жрецами понтифика­ми для календарных целей. Когда она возникла, мы точно не знаем: пола­гают, что в середине V в. С начала III в. летопись понтификов стала со­ставляться более подробно. В III же веке, по-видимому, понтификами были восполнены пробелы в старом тексте летописи, а также составлена на­чальная история Рима (до середины V в.).

Дополнением к летописи служили «записи понтификов» (commentarii pontificum), содержавшие различные предписания богослужебного и юри­дического характера. Такие же commentarii существовали и у других жре­ческих коллегий (например, у авгуров).

Наряду с официальным историографическим материалом существова­ли и частные исторические записи. Возможно, что в знатных римских до­мах велись семейные хроники. Обычай произносить на похоронах похваль­ные речи в честь покойного (laudationes funebres) также был одной из форм историографического творчества. Впрочем, здесь же нужно искать и один из источников фальсификации исторического материала.

В какой мере все эти документы могли быть использованы поздней­шей историографией? Ливий (VI, 1) сообщает, что большинство этого материала погибло во время галльского погрома 390 г.: «Если что и было занесено в комментарии понтификов и иные государственные и частные письменные памятники, то большая часть их погибла при пожаре горо­да». Однако некоторая часть документального материала могла быть спа­сена или восстановлена позднее. Как бы там ни было, но у нас есть све­дения, что в эпоху Гракхов верховный понтифик (pontifex maximus) Пуб­лий Муций Сцевола привел в порядок летопись и пополнил ее ранние части. Так были составлены «Большие анналы» («Annales maximi») в 80 книгах. Единственный отрывок из них сохранился у одного позднего рим­ского писателя. После труда Муция Сцеволы составление летописи, по-видимому, прекратилось.

Летопись понтификов, по крайней мере до ее обработки Сцеволой, не содержала связного исторического рассказа и поэтому не может быть на­звана настоящим историческим произведением. Историография в собствен­ном смысле слова возникает в Риме только в эпоху Пунических войн, во второй половине III в. Это совпадение не случайно. Войны с Карфагеном были поворотным пунктом в римской истории. Они в огромной степени расширили кругозор римлян и вызвали потребность отдать себе отчет в происходящих событиях, что, в свою очередь, породило интерес к родно­му прошлому. К тому же на эпоху Пунических войн падает первое широ­кое знакомство римлян с эллинистической культурой, что не могло не оказать огромного влияния на выработку литературного языка и литера­турно-исторических вкусов.

Невий

Первым римским историком был Гней Невий из Кампании (ок. 270 — 200 гг.). Это очень яркая фигура. Простой гражданин, он не побоялся вы­ступить против знатных семей Метеллов и Сципионов. В те времена это было большой смелостью. Невий попал в тюрьму, откуда его освободили только благодаря вмешательству народных трибунов. Невий был плодо­витым сочинителем трагедий и комедий, в которых он не только подражал греческим образцам, но и обнаружил некоторую самостоятельность. Невий принимал участие в Первой Пунической войне и написал о ней эпи­ческую поэму на латинском языке неуклюжим «сатурнийским» стихом (versus saturnius)[42]. Впоследствии поэма была разделена на семь книг, из которых первые две содержали предшествующую историю Рима, начиная с легендарного Энея. От произведения Невия сохранились только ничтож­ные фрагменты.

Энний

Поколением позже жил Квинт Энний, родом из Калабрии, участник Второй Пунической войны (239—169 гг.). Среди его многочисленных про­изведений особенное значение имеют «Анналы», огромное произведение в 18 книгах, написанное латинским гекзаметром. Введением гекзаметра Энний произвел важную реформу латинского стихосложения. Содержа­ние поэмы обнимало всю римскую историю с Энея до последних лет перед смертью автора. «Анналы» оказали сильное влияние на выработку тради­ционных образов римской историографии. От них также дошли только фрагменты (600 стихов из 30 тыс.).

Квинт Фабий

Однако этот своеобразный жанр поэтической историографии по само­му своему характеру был весьма несовершенен. Настоящая история мог­ла быть изложена только прозой. Пионером в этой области был Квинт Фабий Пиктор, первый римский анналист. Он родился в 254 г., принадле­жал к сенаторскому сословию, участвовал в войне с Ганнибалом и после Канн был отправлен во главе посольства в Дельфы. Фабий Пиктор напи­сал историю Рима с мифических времен. События своего времени он изла­гал подробно, по годам магистратов, почему его и называют «анналис­том». Он отличался хорошей осведомленностью в современных ему собы­тиях, был ценим и широко использован позднейшими историками.

Показательно, что хроника Фабия Пиктора была написана на грече­ском языке. Это говорит о том, что литературный прозаический язык у римлян в эту эпоху не был еще выработан.

Цинций Алимент

К тому же поколению старших анналистов, писавших еще на грече­ском языке, принадлежит Луций Цинций Алимент, претор 210 г., участ­ник Второй Пунической войны, одно время бывший в плену у Ганнибала. Его «Летопись», вероятно, была такого же характера, как и произведение Фабия Пиктора.

Катон

Первая римская история, написанная прозой и на латинском языке, принадлежит Марку Порцию Катону Старшему, или Цензору (234— 149). Катон был уроженцем г. Тускула. Богатый землевладелец, сенатор, прошедший всю лестницу магистратур от квестора до цензора, он сла­вился строгостью своих нравов, консервативными взглядами и охрани­тельной программой. Как политический деятель Катон выражал захватнические стремления аграрно-рабовладельческих кругов Рима. Как пи­сателю ему принадлежит заслуга выработки прозаического литературного латинского языка. Расцвет деятельности Катона падает на эпоху решаю­щих побед римлян на Балканском полуострове. Естественно, что в связи с этим растет их национальное самосознание, и хроника, написанная на греческом языке, перестает удовлетворять потребностям римского об­щества. В качестве историка Катон написал замечательное произведе­ние под названием «Начала» в 7 книгах. Первые три книги по­дробно излагали греческие и местные легенды о раннем Риме и о других италийских городах, 4-я и 5-я книги были посвящены Пуническим вой­нам, 6-я и 7-я — позднейшим событиям до 149 г. Свой материал Катон располагал не анналистически, но распределял его по отделам, в зависи­мости от однородности фактов. Поэтому его можно считать первым рим­ским историком в собственном смысле этого слова. Катон, по-видимо­му, широко пользовался различными официальными документами и во­обще тщательно изучал свои источники. От «Начал», к сожалению, дошли только фрагменты.

Другие старшие анналисты

Другие старшие анналисты под влиянием Катона также стали пользо­ваться латинским языком.

Первую хронику на латинском языке написал современник Катона Луций Кассий Гемина, который довел свое изложение до 146 г. Другой современник Катона, Гней Геллий, первый из анналистов оставил сжатую манеру письма и начал прибегать к более широкому рассказу. Его произ­ведение состояло по меньшей мере из 97 книг.

В эпоху Гракхов жил Луций Кальпурний Пизон, консул 133 г. и цензор 120 г. Им широко пользовались более поздние писатели, о чем говорят многочисленные цитаты из его летописи. В эту же бурную эпоху появля­ется мемуарная и монографическая литература. Следует отметить мемуа­ры крупного политического деятеля послегракханской реакции Марка Эмилия Скавра, консула 115 г. Луций Цэлий Антипатр написал моно­графию о Второй Пунической войне, вышедшую в свет после смерти Г. Гракха (121 г.). У Антипатра уже заметны первые элементы риторики. На­пример, отправку римской армии в Африку он описывает в таких выра­жениях: «От крика воинов птицы падали на землю, и столько народу взош­ло на корабли, что казалось, будто в Италии и в Сицилии не осталось ни одного смертного».

Младшие анналисты

Младшее поколение анналистов, жившее в первой половине I в., на­ходилось под сильнейшим влиянием греческой риторики. Стремясь дать публике занимательное чтение, они усиленно переделывали старую су­хую летопись, не стесняясь прибегать к выдумкам. Встречая в летописи пробелы, младшие анналисты заполняли их различными вымыслами, ча­сто дублирующими более поздние факты. Желая скрыть неудачи Рима, они из патриотических соображений прибегали к прямым фальсификациям: поражения превращали в победы или в лучшем случае старались скрыть их размеры. Любовь к сенсациям и драматическим эффектам за­ставляла преувеличивать цифры (иногда даже вразрез с патриотически­ми тенденциями). Поздняя анналистика смотрела на историю как на ли­тературу. Отсюда детальное изображение событий вплоть до речей и даже мыслей героя. Когда героев не хватало, их выдумывали. Смерть героя наступала тогда, когда этого требовал драматический эффект, а не ре­альный ход событий.

Таким образом, деятельность младших анналистов привела к сильным искажениям римской истории, особенно для ранних периодов. Это оказа­ло чрезвычайно вредное влияние на римскую историографию, так как имен­но младшие анналисты были главным источником для Ливия, Дионисия и Плутарха, т. е. для всей нашей наличной традиции. От младших анналис­тов до нас почти ничто не дошло.

Квинт Клавдий Квадригарий написал 22 книги исторического произ­ведения, охватывающего период с нашествия галлов (390 г.) до смерти Суллы (78 г.). На него часто ссылается Ливий. Валерий Анциат, совре­менник Суллы, оставил произведение в 75 или 77 книгах, где рассказ был доведен до смерти знаменитого диктатора. Анциат стяжал себе пе­чальную известность многочисленными выдумками, преувеличенными цифрами и проч. Такой фальсификацией истории он занимался главным образом ради прославления рода Валериев. Анциат также был одним из главных источников Ливия.

К младшим анналистам принадлежит и Гай Лициний Макр, современ­ник Цицерона, демократический деятель. За дурное управление провин­цией он был осужден в 66 г. судом и покончил жизнь самоубийством. Макр как историк интересен тем, что ссылается на какие-то использованные им архивные материалы, которые он называет «libri lintei» («льняные свит­ки»). Они хранились в храме Юноны Монеты, и в них якобы содержались списки магистратов. Если это не выдумка Макра, то такое указание очень ценно, так как свидетельствует о наличии в Риме государственного архива уже в эпоху Республики.

Последним анналистом был Квинт (или Луций) Элий Туберон, помпеянец, участник битвы при Фарсале (48 г.). Его анналы охватывали пери­од с древнейших времен до гражданской войны Цезаря с Помпеем. Из­ложенное выше развитие римской исторической мысли подготовило по­явление больших исторических работ I в. до н. э. Саллюстия Криспа, Тита Ливия и др.

Наш очерк зарождения и первых шагов римской историографии пока­зывает, что до нас почти не дошло материала из этой ранней эпохи (за исключением незначительных отрывков). Возникает вопрос, каков же наш наличный исторический материал для первых двух периодов римской ис­тории? Иначе говоря, какие литературные источники для этих периодов находятся в нашем распоряжении?

Ливий

Здесь на первом месте стоит Тит Ливий из г. Патавия (теперь Падуя) в Северной Италии (59 г. до н. э. — 17 г. н. э.). Ливий получил прекрасное образование и был разносторонним и плодовитым писателем. Но из его сочинений сохранилась только часть монументального исторического про­изведения, которое обычно называют «АЬ urbe condita libri» («Книги от основания Рима»). Оно состояло из 142 книг и охватывало период от при­бытия Энея в Италию до 9 г. до н. э. Но сохранилось только 35 книг: пер­вые десять (первая декада), доводящие изложение до 293 г., и с 21-й по 45-ю (т. е. 3, 4-я и первая половина 5-й декад), охватывающие эпоху с 218 по 167 г. Кроме этого, уцелели отдельные фрагменты и краткие изложения содер­жания (периохи) почти всех книг (кроме 136-й и 137-й). Для ранней исто­рии Рима имеет значение, следовательно, только 1-я декада.

Ливий жил в эпоху Августа, и это не могло не отразиться на его произ­ведении. По своим политическим убеждениям он был сторонником ари­стократической республики, за что Август называл его «помпеянцем». Но консервативно-патриотический характер его истории заставлял Августа мириться с этим «вольнодумством». Ливий ставит своей задачей просла­вить доблесть и величие римского народа. Он всюду подчеркивает добрые старые нравы, противопоставляя их испорченности своего времени. Ли­вий — историк-моралист.

«В этом-то и состоит нравственная польза и плодотворность изучения истории, — пишет он в \"Предисловии\" к своему труду, — что примеры всякого рода событий созерцаешь, точно на блестящем памятнике: отсюда можно взять и для себя и для своего государства образцы, достойные под­ражания, тут же найдешь и позорное по началу и концу, чего следует избе­гать» (Предисловие, 10).

Ливий — прекрасный стилист, хотя и не свободный от влияния ритори­ки. Он любит вкладывать в уста действующих лиц выдуманные речи, по­строенные по всем правилам ораторского искусства.

Ливий — не исследователь, но скорее компилятор. Поэтому вопрос о его источниках приобретает особо важное значение. Не всегда эти источ­ники можно установить. Бесспорно, во всяком случае, что для 4-й и 5-й декад он пользовался почти исключительно Полибием, великим грече­ским историком II в. Для 3-й декады — отчасти Полибием, отчасти анна­листами. Что же касается 1-й декады, то для нее определить его источники почти невозможно. Вероятнее всего, это были младшие анналисты. Свои­ми материалами Ливий пользовался почти без критики. Если главный ис­точник был один, то он излагал его целиком (например, списывал Полибия), если источников было несколько, то в каждом отдельном случае он либо субъективно отдавал предпочтение какому-нибудь одному, либо со­общал несколько версий, иногда разноречивых. Только в редких случаях Ливий поднимается до исторической критики.

Например, разбирая в 1-й книге, в 18-й главе мнение о том, что учите­лем Нумы Помпилия был Пифагор, он указывает, что Пифагор жил 100 лет спустя после Сервия Туллия и, следовательно, учителем Нумы быть никак не мог. Даже если бы они были современниками, то как Пифагор мог попасть к сабинам, на каком языке учитель и ученик разговаривали друг с другом и т. д.?

Тенденциозность Ливия заставляет его односторонне подбирать фак­ты. Например, излагая Полибия, он выбрасывает из него все то, что могло бы бросить тень на Рим. К тому же Ливий не был знатоком ни в области государственных, ни в области военных вопросов, а ему постоянно прихо­дилось говорить и о римской конституции, и о войнах. Это обстоятельство не могло не повлиять в отрицательном смысле на содержание его труда.

Главное значение Ливия для ранних эпох римской истории состоит в том, что только у него мы находим связную традицию о первых двух пери­одах. Однако это же обстоятельство сыграло и свою отрицательную роль в дальнейшем развитии римской историографии. Литературный талант Ли­вия, искусная систематизация легендарного материала, широкая популяр­ность его труда сделали Ливия главным представителем традиции о воз­никновении Рима и его истории в раннюю эпоху. А эта традиция и по ха­рактеру материала, которым пользовался Ливий, и благодаря его собственным недостаткам в значительной части недостоверна. Поэтому утверждения Ливия в этой части нуждаются в тщательной проверке и сли­чении с параллельными источниками.

Дионисий

Современником Ливия был грек Дионисий Галикарнасский, профессор риторики и литературный критик. В 30 г. до н. э. он приехал в Рим, где и написал на греческом языке свой главный труд, над которым работал око­ло 22 лет, выпустив его в 7 г. до н. э. Сочинение Дионисия — «Римская древняя история» — состояло из 20 книг, из которых первые 10 дошли полностью, 11-я — частично, а от остальных сохранились только фраг­менты. В первоначальном виде «Древняя история» была доведена до нача­ла Первой Пунической войны (264 г.). В своем теперешнем состоянии она обрывается на 443 г. Дионисий стоит на сенаторско-аристократических по­зициях. Он тенденциозен, стараясь доказать родство римлян с греками, доблесть римского народа и мудрость римских государственных людей. Риторический стиль Дионисия до известной степени сглаживается его при­верженностью к аттическому классицизму (подражание Фукидиду).

Свои источники Дионисий сам указывает в 1-й книге, в 6-й и 7-й главах. Это — греческие историки, старшие анналисты, Катон и младшие аннали­сты. По-видимому, Дионисий знает и Ливия: он явно полемизирует с ним, хотя ни разу не называет его по имени.

Историческая критика у Дионисия также почти отсутствует. Он любит проводить некритические сравнения между римской и греческой история­ми. Так, например, он сравнивает патрициев с фессалийской знатью, кон­сулов — со спартанскими царями и т. п. Часто Дионисий дает неверную хронологию. Однако некоторые варианты традиции у него лучше, чем у Ливия, поэтому он служит главным коррективом Ливия.

Плутарх

Третьим крупным представителем наличной традиции является Плу­тарх, грек из Херонеи, родившийся в середине I в. н. э. Он занимал видное положение в имперской администрации при Траяне и Адриане и был чрез­вычайно образованным и плодовитым писателем. Для историка особенно важны его «Параллельные биографии» — жизнеописания выдающихся гре­ческих и римских деятелей, соединенные попарно. До нас дошло 50 био­графий — 46 парных и 4 отдельных. Для ранней римской истории имеют значение биографии Ромула, Нумы, Попликолы, Кориолана, Камилла и Пирра. Кое-какие факты можно найти в мелких работах Плутарха: «Рим­ских вопросах» и др.

Плутарх — не столько историк, сколько философ-моралист. Он сам говорит, что пишет не историю, а биографии, откуда читатели должны чер­пать примеры того, чему надо подражать и чего следует избегать. Поэто­му раскрытие истины стоит для Плутарха на втором плане. Отсюда выте­кает его односторонность в подборе фактов, стремление к психологиче­ским деталям, к анекдоту, к шутке.

«Добродетель и порок, — говорит он, — раскрываются не только в блестящих подвигах: часто незначительный поступок, слово или шутка лучше обнаруживают характер человека, чем битва, приведшая к десят­кам тысяч трупов» («Александр», вступление).

Этим же объясняется некритичность Плутарха. Но так как он в совер­шенстве владел исторической литературой, то это дало ему возможность собрать в своих биографиях множество ценнейших фактов. Нужно только уметь их отобрать. Большим достоинством Плутарха является то, что он часто указывает свои источники.

Диодор

Таковы три писателя, которые сохранили нам основную историче­скую традицию ранних периодов римской истории. Дополнением к ним служит ряд других литературных источников. Отдельные, иногда очень ценные замечания можно найти у историка I в. до н. э. грека Диодора Сицилийского. Его «Историческая библиотека» в сорока книгах являет­ся всемирной историей, охватывающей период с мифических времен до 54 г. до н. э. (экспедиция Цезаря в Британию). От нее остались первые 5 книг и затем с 11-й по 20-ю. От других дошло довольно много фрагмен­тов. Ранние отделы римской истории представлены в 11—20-й книгах, охватывающих время с 479 по 301 г. Материал здесь расположен синх­ронистически: по олимпиадам, афинским архонтам и римским консулам. Главное внимание Диодор уделяет греческой истории, поэтому римская история изложена очень кратко, и под многими годами стоят только име­на консулов.

Диодор — компилятор чистой воды, почти дословно списывающий свои источники. Впрочем, это имеет и свои достоинства, так как иногда Диодор пользовался хорошими авторами. Так, в основе 11—20-й книг, может быть, лежит хроника Фабия Пиктора. Поэтому труд Диодора важен для критики младших анналистов, которыми пользовались Ливий и Дионисий. У Дио­дора мы найдем ряд ценных замечаний. В частности, большое значение имеют его хронологические указания.

У писателей императорской эпохи (Плиния Старшего, Тацита, Аппиана, Диона Кассия) мы не найдем много материала по интересующему нас периоду. Но кое-что интересное есть и у них.

Варрон

Больше значения имеют так называемые «антиквары» позднереспубликанской эпохи. Это — не историки, но собиратели различных сведений о старине. Самый крупный из них — Марк Теренций Варрон, помпеянец, перешедший потом на сторону Цезаря (116—27). Варрон был ученым-эн­циклопедистом, обладавшим огромной трудоспособностью (он написал более 70 сочинений). Филолог, историк, поэт, агроном, математик Варрон старался охватить все сокровища греческой культуры и переработать их в римском духе. Из его произведений сохранилось очень немного. Для ран­ней римской истории имеет значение его исследование «О латинском язы­ке» в 25 книгах. От него уцелели книги с 5-й по 10-ю, да и то в плохом состоянии.

Веррий Флакк

К этой же категории антикваров нужно причислить вольноотпущенни­ка Веррия Флакка — ученого грамматика и воспитателя внуков Августа. Возможно, что он принимал участие в составлении консульских и триум­фальных фастов, а также пренестинского календаря. Его большой энцик­лопедический словарь «О значении слов», к сожалению, потерян, но час­тично сохранилось извлечение из него грамматика II в. н. э. Феста. От извлечения Феста дошла только вторая половина (с буквы М), да и то в испорченном состоянии. Кроме этого, сохранилось скудное сокращение словаря Феста, сделанное писателем эпохи Карла Великого Павлом Диа­коном. Несмотря на жалкий характер обоих извлечений, они не смогли полностью изуродовать ценнейший материал, содержавшийся у Веррия Флакка, и историку, занимающемуся ранним Римом, постоянно приходит­ся к ним обращаться. История словаря Веррия Флакка типична для харак­теристики того печального состояния, в котором находится традиция о начальных эпохах Рима.

Цицерон

Хорошие варианты традиции можно найти у римских публицистов и знатоков права. К числу первых нужно отнести прежде всего Цицерона. Марк Туллий Цицерон (106—43), писатель, адвокат и государственный деятель, не будучи историком, часто касался в своих многочисленных про­изведениях вопросов древнейшей римской истории. В этом отношении особенно важное значение имеет его сочинение «О государстве» в 6 кни­гах, из которых почти целиком дошли 1-я и 2-я, а от стальных — несколь­ко крупных фрагментов. Так как здесь Цицерон пользуется Полибием, то он часто излагает древнюю, а следовательно, меньше испорченную форму предания.

Юристы

Из огромного количества произведений римских юристов уцелели лишь очень немногие. Да и среди последних вопросы ранней римской истории застрагиваются редко. В «Дигестах», входящих в знаменитый законода­тельный сборник императора Юстиниана (VI в. н. э.) «Свод гражданского права» («Corpus iuris civilis»), находится большой отрывок из «Руковод­ства» Помпония, юриста II в. н. э. В нем говорится о так называемых «цар­ских законах», упомянутых нами выше. В четырех книгах «Институций» знаменитого юриста II в. н. э. Гая содержатся не только ценнейшие дан­ные по римскому праву, но и ряд важных замечаний по социальной исто­рии Рима.

Компиляторы позднеимператорской эпохи

Некоторое значение имеют также компилятивные произведения писа­телей позднеимператорской эпохи: «Аттические ночи» Авла Геллия (II в.), «О римских магистратурах» и «О месяцах» грека Иоанна Лидийца (VI в.), комментарии Сервия на Вергилия (IV или V в.), «Сатурналии» Макробия, римского грамматика первой половины V в., тощая компиляция из Ливия в двух книгах о римских войнах Флора (II в.), «Краткий очерк римской истории» Евтропия (IV в.) и др.

Очень ценные указания о римском календаре находятся в сочинении «О дне рождения» римского грамматика III в. н. э. Цензорина.

Проблема достоверности ранней римской истории

Изложенный выше очерк развития римской историографии и ее налич­ного состояния наводит на самые печальные размышления о степени до­стоверности ранней римской истории. Действительно, письменность по­явилась в Риме, во всяком случае, позднее начала его истории (может быть, в VI в.). Летопись понтификов возникала не раньше середины V в. Следо­вательно, до этого существовала только устная традиция, обладающая, как правило, весьма малой достоверностью. Галльский погром 390 г. уничто­жил значительную часть письменного материала. Наличная традиция (глав­ным образом Ливий, Дионисий и Плутарх) дошла до нас, в лучшем слу­чае, из третьих рук: архивный материал — анналисты старшие — аннали­сты младшие.

К этому нужно прибавить несовершенство римского календаря и ле­тосчисления. Первоначально год в Риме был десятимесячным, а месяц — лунным, состоявшим из 28—29 дней. Позднее (согласно традиции, при Нуме Помпилии) ввели двенадцатимесячный год, но месяц по-прежнему оставался лунным. Перед понтификами стояла сложная задача выравнива­ния лунного года с солнечным. Только реформа календаря, произведенная Юлием Цезарем в 45 г. до н. э., положила конец этому хаосу. Точное ис­числение времени при старом доюлианском календаре было невозможно.

Сюда присоединялась путаница с эрой. Исчисление годов вели «от ос­нования Рима». Но когда он был основан? Греческий историк Тимей из Тавромения (IV в. до н. э.), по словам Дионисия (I, 74), датировал основа­ние Рима и Карфагена одним и тем же годом — «за 38 лет до 1-й олимпи­ады», т. е. 814 г. до н. э.; Фабий Пиктор — 1-м годом 8-й олимпиады (748 г.); Цинций Алимент — 4-м годом 12-й олимпиады (729/28 г.). Катон считал, что Рим был основан «432 года после Троянской войны», т. е. в 1-й год 7-й олимпиады (752 г.). Полибий дает 2-й год 7-й олимпиады (751/50 г.). Ту же дату мы находим у Диодора и Цицерона. Наконец, Варрон остановился на 3-м годе 6-й олимпиады (754/53 г.), и эта дата официально была принята в Риме. «Варронова эра» перешла и в современную историографию, конеч­но, не как дата основания Рима, определить которую невозможно, а как условная точка отсчета.

Все вышесказанное чрезвычайно затрудняет установление подлинных фактов ранней римской истории. Традиция дает здесь массу материала явно мифического и легендарного. Таков Ромул, сын Марса, основатель Рима и первый царь, живым взятый на небо. Таков Нума Помпилий, второй царь, создатель римского культа, супруг нимфы Эгерии. Таковы недостоверные детали так называемой «реформы Сервия Туллия», например исчисление ценза в ассах и проч. Миф и легенда тесно переплетаются здесь друг с другом и скрывают возможное ядро исторической истины. Многое пись­менная традиция получила в наследство от бесписьменных эпох народ­ного творчества, многое было придумано позднее. В этих выдумках боль­шую роль играл принцип так называемой «этиологии» (от греч. слова αιτια — причина). Когда наивное мышление древних пыталось объяснить возникновение отдельных институтов, обычаев, обрядов и проч., оно при­бегало к выдумке «этиологической саги», в которой создание или возник­новение этих институтов приписывалось определенному (чаще всего вы­думанному) лицу или связывалось с каким-нибудь легендарным событи­ем. Так, например, основание Рима (Roma) приписывалось его эпониму Ромулу (Romulus); римские свадебные обычаи, в которых оставались еще некоторые следы «умыкания» невест, породили для своего объяснения ле­генду о похищении сабинок и т. д. Одно время в науке сильно увлекались принципом этиологии. Теперь это увлечение прошло, однако нельзя отри­цать, что в отдельных случаях этиологическое объяснение может дать хо­рошие результаты. На искажение исторической истины влияли также ри­торические тенденции поздней анналистики, политические причины (на­пример, стремление возвысить род Юлиев), греческие влияния и т. п.

Естественно, что в исторической науке возникло скептическое отно­шение к возможности восстановить события ранней римской истории. Одним из первых представителей критического отношения к римской тра­диции был голландский ученый второй половины XVII в. Яков Перизоний. В XVIII в. французский ученый Бофор написал книгу с характерным заглавием «Рассуждение о недостоверности пяти первых веков римской истории». Основное положение Бофора сводится к тому, что при нена­дежности традиции достоверное изложение частностей римской истории первых веков Республики невозможно. Но историческая мысль на этом не остановилась. В конце 90-х гг. XIX в. итальянский ученый Паис в своей работе «История Рима» пошел гораздо дальше. По его мнению, достовер­ная римская история начинается только с III в. Гиперкритицизм Паиса простирается так далеко, что он отрицает достоверность «Законов XII таб­лиц».

Однако этот чрезмерный скептицизм оставлен даже Паисом в его по­следних работах. Современная наука признает, что внутренняя критика литературной традиции и, главное, комбинированное использование ис­точников дают возможность установить если не детали, то общий ход рим­ской истории в древнейшую эпоху. Теперь наблюдается скорее обратная тенденция: чрезмерное доверие к традиции. Этим страдают, например, соответствующие главы VII тома «Кембриджской древней истории» («The Cambridge ancient history»), самой крупной сводки материала древней ис­тории в западной науке за последнее время.

По поводу доверия к традиции в исторической науке второй полови­ны XX века следует отметить, что, несомненно, в распоряжении ан­налистов были островки твердой почвы тогда, когда они могли вос­пользоваться каким-либо документом или когда дело касалось эпо­хальных событий, прочно закрепившихся в народной памяти, напри­мер, день поражения римской армии от галлов на реке Аллии — 18 июля. Спрашивается, однако, сколь надежны мосты, которые пере­брасывали историки между подобными островами. По-видимому, именно в ответе на этот вопрос заключается возможность осторож­ного доверия ранней римской традиции. Дело в том, что анналисты не ввели, не могли ввести ложную версию основных событий поли­тической и военной истории Рима, так как эти события были предме­том общественного знания в III—I вв. до н. э. Вот почему свидетель­ства Цицерона, Ливия, Дионисия, Диодора, использовавших прежде всего материал анналистики, сходны в принципиальных моментах. Значит, сколь можно судить, существовала основная общая линия традиции. Что же включает в себя общая линия, так сказать, стер­жень традиции? Во внешних делах: сообщения о военных кампани­ях, поражениях и победах, о мирных договорах и триумфах, о присо­единении территорий, об основании колоний; во внутренних делах: возникновение основных структур государственной власти, полити­ческие перевороты, законодательные изменения, а также сооруже­ние главных общественных и культовых зданий и т. д. Сюда же нуж­но отнести народные легенды, предания о героизме и доблести, воз­никновение культов и др.

Вместе с тем следует помнить, что доверие не исключает необходимо­сти критического разбора имеющегося материала. Ведь интерпретация фактов, красочные рассказы о событиях — это, естественно, область субъективного и, как правило, недостоверного. Причем нужно иметь в виду, что субъективные элементы включают несколько уровней: субъек­тивизм семейных преданий и хроник, субъективизм анналистов Ш—II вв. до н. э., а затем писателей рубежа старой и новой эр. Таким образом, осторожное доверие к традиции с постоянным кри­тическим разбором ее дает возможность с большой степенью досто­верности восстановить ход римской истории в VIII—IV вв. до н. э.

ГЛАВА II ГЕОГРАФИЯ ИТАЛИИ

Апеннинский полуостров занимает выгодное географическое положение в цен­тре Средиземноморья. Италия омывается Адриатическим, Ионийским, Тиррен­ским и Лигурийским морями, имеет мало изрезанную береговую линию. Рельеф Италии во многом определяется горными грядами Альп и Апеннин. Плодородие долин, разветвленная речная система, мягкий, благоприятный для сельского хозяй­ства климат издревле делали Италию пригодной для жизни и деятельности челове­ка. Своеобразная самодостаточность (автаркия) Италии определила особенности исторического развития Древнего Рима.

Хотя уже с III в. до н. э. Рим вышел далеко за рамки Апеннинского полуострова, но Италия всегда оставалась основой римской экономики, базой римской экспансии, центром политической жизни и управления рим­ской державы, главным очагом римской культуры. Поэтому нельзя понять особенностей римской истории, не имея ясного представления о том, чем была Италия в географическом отношении.

Апеннинский полуостров — средний из трех больших полуостровов (Балканского, Апеннинского и Пиренейского), глубоко вдающихся с севе­ра в Средиземное море и разрезающих его на три части. Узкой полосой, простирающейся приблизительно на 1 тыс. км, тянется Италия на юг, в средней части достигая ширины около 150 км. Большой остров Сицилия, являющийся непосредственным продолжением Италии, близко (на 150 км) подходит к побережью Африки. С севера Альпы подковой замыкают полу­остров. Хотя они, как показывает римская история, и не являлись непре­одолимой преградой для вторжения (в особенности в их восточной части —

Юлийские Альпы), однако до известной степени создавали изолирован­ность Италии с севера.

С востока полуостров омывается Адриатическим (или Верхним) мо­рем, с юга — Ионийским, с запада — Тирренским (или Нижним) и Лигу­рийским. Моря эти бедны островами. Около восточного побережья Ита­лии их почти нет. На юге — одна Сицилия, да и она является островом только формально, на деле будучи частью Италии. С запада — крупные острова Сардиния и Корсика, но они отстоят слишком далеко от италий­ского побережья, а вдоль берега разбросано только несколько мелких ос­тровов: Ильва (теперь Эльба), Капреи (Капри) и др. Таким образом, ост­ровная система Италии чрезвычайно бедна и резко отличается от остров­ного окружения Греции. В то время как эта последняя окружена множеством островов, которые тесно связывают ее с Малой Азией, Ита­лия изолирована. Поэтому у нее отсутствовала одна из важнейших пред­посылок развития торговли и мореплавания, какую Греция имела в своем огромном островном мире.

В таком же направлении влияла береговая линия Апеннинского полу­острова. Она очень коротка, относительно гораздо короче береговой ли­нии южной части Балканского полуострова. Берега Италии мало изреза­ны и неудобны для мореплавания. На адриатическом побережье почти нет удобных бухт, и берега негостеприимны (отмели, лагуны). Немногим луч­ше южное побережье. Только в средней части западного берега (в Кампа­нии) есть хорошие бухты.

Строением поверхности Италия тоже сильно отличается от Греции. Последняя по всем направлениям изрезана горными цепями, создающими множество изолированных областей. В Италии же одна основная горная цепь — Апеннины, пересекающая полуостров с севера на юг. В северной части они трудно проходимы, но чем дальше на юг, тем горы становятся ниже и в конце концов в южной части полуострова разбегаются отлогими цепями.

Замкнутых областей в Италии нет, если не считать отдельных неболь­ших районов в северной и центральной частях Апеннин. Поэтому те обла­сти, на которые исторически распадалась Италия, были скорее этнографи­ческими, чем географическими комплексами.

Северную часть Италии (теперь Ломбардия) в древности называли Ци­зальпинской Галлией, т. е. Галлией по эту сторону Альп. Она делилась на Галлию Транспаданскую — по ту сторону Пада (теперь По) — и Галлию Циспаданскую — по эту сторону По. Галлия, согласно географическим представлениям древних, не входила в состав Италии. К югу от нее, в западной части полуострова, лежала Этрурия (теперь Тоскана). К восто­ку от Этрурии — гористая Умбрия и Пицен; к югу — холмистая равнина Лация. Еще дальше к югу находилась цветущая приморская область Кам­пания. К востоку от Лация и Кампании лежал покрытый лесами Самний. Южную часть полуострова составляли Апулия, Калабрия, Лукания и Бруттий.

Речная система Италии довольно богата. Цизальпинскую Галлию оро­шает большая река По (лат. Padus) с многочисленными притоками. В се­верной части Этрурии течет Арно (лат. Arnus). Границей между Этрури­ей, Умбрией и Лацием служит Тибр. Кроме этих рек, нужно отметить Лирис в Лации и Ауфид в Апулии. В древности все эти реки были гораздо полноводнее, чем теперь. В речных долинах сохранились следы древних ирригационных сооружений.

Почва Апеннинского полуострова создавала прекрасные условия для земледелия и скотоводства. Плодородная равнина По была одной из са­мых древних областей земледельческой культуры. Вулканическая почва Лация, Кампании и Сицилии щедро вознаграждала труд земледельца. Юг Италии славился своими прекрасными пастбищами. Недра Италии были богаты металлом. Медь, свинец, олово и цинк Этрурии, железо на о. Ильве являлись одной из важнейших предпосылок высокого развития этрус­ской культуры.

Климат Италии в древности несколько отличался от современного. Он был более влажным и прохладным, что зависело главным образом от боль­шого количества лесов, когда-то покрывавших Апеннинский полуостров и ныне вырубленных. Леса задерживали таяние снегов, благодаря чему в почве дольше держалась влага. Это приближало климат древней Италии скорее к среднеевропейскому, тогда как в наше время в нем сильнее вы­ступают субтропические элементы.

В целом условия географической среды Италии были менее благопри­ятны для развития, чем аналогичные условия Греции. Италия была стра­ной по преимуществу земледельческой. Характер почвы и климата давал возможность разводить не только оливки и виноград, но и зерновые куль­туры: просо, ячмень, полбу, пшеницу. Кроме этого, Италия была богата металлом и лесом. Поэтому она не была в такой степени, как Греция, свя­зана с внешним миром необходимостью ввозить хлеб, строевой лес, кожу и другие виды сырья. Ее хозяйство долго могло оставаться натурально-замкнутым и в силу этого отсталым.

Этой отсталости содействовали и условия социально-исторической среды, окружавшей Италию. Тех оживленных сношений с Востоком, кото­рые являлись важнейшей предпосылкой развития Греции, Италия не зна­ла вследствие своего отдаленного положения. Самыми культурными сосе­дями италийских племен были греческие колонии юга Италии и Сицилии. Непосредственные сношения с Грецией были затруднены характером бе­реговой линии и отсутствием островов, а кроме того, западная часть Бал­канского полуострова, обращенная к Италии, была в экономическом и куль­турном отношениях сравнительно отсталой.

Все эти условия долго задерживали древнюю Италию на уровне нату­рально-замкнутой экономики и примитивной культуры. Однако эти же ус­ловия с определенного момента начали играть положительную роль в ис­торическом развитии Италии. Относительная отсталость италийской эко­номики и ее аграрный характер имели один важнейший результат: они содействовали тому, что на Апеннинском полуострове долго сохранялось мелкое свободное землевладение и Италия долго оставалась крестьян­ской страной. И когда Рим, объединив Италию, включился в «большую» политику, именно италийское крестьянство стало тем орудием, с помо­щью которого был завоеван весь средиземноморский мир. В борьбе с бо­лее старыми и более развитыми государствами Средиземноморья — Кар­фагеном, Грецией, Македонией, Сирией, Египтом — отсталость Италии в условиях примитивной техники сделалась ее величайшей силой.

В образовании римской мировой державы немалое значение имело цен­тральное положение Апеннинского полуострова (так же, как центральное положение Рима сыграло большую роль в объединении Италии). Оно да­вало возможность римлянам действовать по внутренним операционным путям, разъединяя своих противников. Это же центральное положение облегчило Риму то культурное посредничество между Востоком и Запа­дом, которое стало одним из величайших факторов культурного развития Европы.

Московский историк профессор В. И. Кузищин в своих исследова­ниях истории земледелия древней Италии приводит несколько инте­ресных характеристик природных условий Апеннинского полуост­рова: «Громадное влияние на климат вообще и на температурные условия в частности оказывает Средиземное море, где постоянная температура воды +13°. Море зимой является вместилищем тепла, а летом источником свежести. Альпы предохраняют Италию от вли­яния континентальной Европы. Поэтому сильных термических ко­лебаний Италия не испытывает. В январе на большей части террито­рии Италии температура имеет 6—9° тепла. Труды древних авторов наталкивают современного читателя на мысль о значительном коли­честве осадков в ряде районов Италии. У Плиния, Колумеллы, Вер­гилия содержатся постоянные указания на предосторожности, свя­занные с частыми дождями или ливнями, обилием воды на полях, устройством сточных канав и рвов. В так называемом сельскохозяй­ственном календаре Колумелла (I в. н. э.) перечисляет самым под­робным образом дождливые дни, все ливни, заморозки и т. д. Из 54 дождливых дней ливневых дней 7 (1 — в январе, 2 — в феврале, 1 — в апреле, 2 — в августе, 1 — в сентябре).

Серьезным бедствием для земледельцев был град, который мог вы­бить посевы и поломать посадки. Дни с градом специально фиксиро­вались. Колумелла, например, указывает 7 дней, когда выпадали осад­ки с градом. Они приходились на февраль (3 дня), март (1 день) и апрель (3 дня).

Большое значение для сельского хозяйства имеет рельеф. В целом, рельеф Италии можно определить как горно-холмистый. На долю равнин, долин и низменностей приходится лишь 21,6 % всей терри­тории, горы занимают 38,4 %, а холмы 39,7 %. Две системы состав­ляют основу гор Италии: Альпы и Апеннины. Альпы — самая высо­кая горная цепь в Европе — дугой ограничивает Италию с севера, защищая от влияния континентальной Европы. Еще большую роль в жизни Италии играли Апеннины — горная цепь, проходящая через весь узкий полуостров. Апеннины — невысокие горы (наибольшая

вершина — 2914 м)[43], они не столь едины, как Альпы, и представля­ют собой совокупность нескольких самостоятельных горных систем, между которыми есть значительные понижения; они обеспечивают таким образом сообщение между всеми областями полуострова. Основная часть холмов (т. е. возвышенностей, не превышающих 800 м над уровнем моря) находится не в Северной Италии, где Альпы кру­то и резко отделены от равнин, а на полуострове. В некоторых обла­стях Италии холмы занимают большую часть территории, например, в Лации — 68 %, Калабрии — 76 %.

Равнин в Италии немного, зато много болот, резко уменьшавших сельскохозяйственную площадь. Сокращал пригодную для земледе­лия площадь и богатый лесной покров древней Италии. В дошедших до нас источниках много упоминаний о многочисленных лесах. Таким образом, сельскохозяйственный пейзаж Италии был довольно сложным. Даже в пределах одной относительно небольшой латифун­дии сосуществуют все виды рельефа — горы, холмистые поверхнос­ти, равнины. Это создает возможность для занятия всеми видами сель­ского хозяйства — скотоводством, разведением плодовых деревьев, виноградников и различных полевых культур» (Кузищин В. И. Очер­ки по истории земледелия Италии II в. до н. э. — I в. н. э. М., 1966). Природные богатства Италии часто поражали современников. Осо­бенно это касается греков, когда они сравнивали плодородие и изо­билие Италии с природными ресурсами собственной страны. Вот с каким восхищением описывает Италию Полибий (II, 15): «Нелегко перечислить все достоинства этой земли! Так, она изобилует хлебом в такой степени, что в наше время нередко сицилийский медимн пше­ницы стоит четыре обола, медимн ячменя — два обола, столько же стоит метрет вина, гречиха и просо родятся у них в совершенно не­вероятном изобилии. Как много растет желудей на этих равнинах в дубовых лесах, раскинутых на некотором расстоянии один от друго­го, всякий может заключить лучше всего из следующего: в Италии убивается огромное количество свиней частью для домашнего упот­ребления, частью для продовольствия войск, и животные доставля­ются главным образом этими равнинами. О дешевизне и обилии раз­личных съестных припасов можно судить вернее всего по тому, что путешествующие в этой стране, заходя в таверну, не расспрашива­ют о стоимости отдельных предметов потребления, но платят столько, сколько возьмет хозяин с человека. Обыкновенно содержа­тели таверн, давая часто всего вдоволь, берут за это пол-асса, что составляет четвертую часть обола, лишь в редких случаях взимает­ся более высокая плата. Многолюдство населения, высокий рост его и телесная красота, а равно и военная отвага будут выяснены самой историей событий» (пер. Ф. Г. Мищенко).

ГЛАВА III ДОРИМСКАЯ ИТАЛИЯ. ВОПРОС О ПРОИСХОЖДЕНИИ ИТАЛИЙСКИХ ПЛЕМЕН

Этническая карта Италии в древности отличалась особой пестротой. Основны­ми являлись четыре этноса: италики, этруски, греки и галлы. Очевидно, все они — пришлые элементы на Апеннинском полуострове. Италики переселились на Апен­нины с северо-востока двумя волнами во II тыс. Вслед за ними в Центральную Италию (вероятно, с востока) прибыли этруски, где создали могущественное госу­дарство с высокой культурой.

Нач. II тыс. — первая волна италиков — культура «террамар» (бронзовый век).

Конец II тыс. — вторая волна италиков — культура «Виллановы» (железный век).

VIII в. — появление в Италии этрусков.

VII—VI вв. — расцвет этрусской цивилизации.

Италийские племена

Население Италии в раннеримские времена было чрезвычайно пест­рым. В долине По и несколько южнее жили племена кельтов (галлов): инсубры, ценоманы, бойи, сеноны.

К югу от верхнего По, в Приморских Альпах и на генуэзском (лигу­рийском) побережье находились отсталые племена лигуров. К северу от нижнего течения По и далее к востоку обитали венеты. В Этрурии жили этруски (туски), которых греки называли тирренами.

К востоку и югу от них, занимая всю Среднюю Италию и часть Южной, находились многочисленные племена италиков: к востоку от Тибра — умбры; еще дальше на восток до самого моря — пицены (возможно, впро­чем, что последние не принадлежали к италикам). По нижнему течению Тибра, к северо-западу от него, жило маленькое племя фалисков, а к югу от него, занимая северную часть Лация, — родственные им латины. Сосе­дями последних являлись эквы, герники и вольски.

К югу от умбров и пиценов, в восточной части Средней Италии, нахо­дилась большая группа родственных им италийских племен, которая в ученой латинской литературе называлась сабеллами. К ней принадлежали мелкие племена сабинов, марсов, френтанов, занимавшее центральное положение большое племя самнитов и жившие в Кампании оски.

Южная ветвь этой группы (луканы и бруттии) занимала западную часть Южной Италии — Луканию и Бруттий. В Апулии и Калабрии жили мел­кие племена давнов, япигов, мессапиев и др., по-видимому, не принадле­жавшие к италикам. От них дошло некоторое количество надписей, содер­жащих главным образом собственные имена. Такие местные диалектоло­гические надписи имеют большое значение для решения проблемы о пле­менном составе древнейшей Италии.

Берега Южной Италии вплоть до Кампании были заняты греческими колониями. Здесь находились города Кумы, Неаполь, Посидония, Элея, Регий, Кротон, Тарент и др.