Генри Джеймс

Трофеи Пойнтона

Глава 1

Миссис Герет накануне вызвалась пойти со всеми в церковь, но сейчас вдруг поняла, что, пожалуй, не сможет спокойно сидеть в ожидании этой благословенной минуты: к завтраку здесь, в Уотербате, спешить не полагалось, и теперь ей предстояло томиться почти целый час. Зная, что церковь расположена неподалеку, она у себя в комнате приготовилась к необременительной сельской прогулке и, снова спускаясь по лестнице, проходя по коридорам и отмечая на каждом шагу проявление полнейшего идиотизма в убранстве огромного дома, ощутила прилив вчерашнего раздражения и с ним возвращение всего, от чего она всегда втайне страдала, сталкиваясь с уродством и глупостью. Зачем только она поддерживала подобные знакомства, зачем так опрометчиво подвергала себя испытаниям? На то у нее, Господь свидетель, были свои причины, но на этот раз испытание оказалось более суровым, чем она предвидела. Вырваться отсюда — прочь, на воздух, к деревьям и небу, цветам и птицам — было потребностью каждого ее нерва. Конечно, цветы в Уотербате все не того оттенка, а соловьи фальшивят, однако она припомнила, что, по слухам, поместье славилось красотами, кои принято называть «естественными». Зато красоты, коими оно явно не обладало, можно было перечислять бесконечно. Ей с трудом верилось, что женщина способна выглядеть презентабельно после того, как несколько часов кряду не могла уснуть из-за обоев в спальне; и все же, когда она, два года как вдовица, шурша юбками, шла по холлу, ее несколько приободрила мысль, которой всегда были отрадно окрашены ее светские воскресенья, — мысль, что она, единственная из обитательниц дома, решительно не способна одеваться к выходу с той омерзительной печатью «безупречности», какая пристала жене бакалейщика. Она скорее согласилась бы умереть, чем выглядеть endimanchee.[1]

По счастью, соперничать ей было не с кем: кроме нее, женщин в холле не оказалось — все они наряжались, стремясь именно к вышеозначенному никчемному результату. Едва войдя в сад, она тотчас увидала, что в окружающем пейзаже звучала безошибочная нота, и это служило, казалось бы, прямым указанием для хозяев дома; Уотербат мог бы быть прелестным уголком. Она сама, окажись в ее владении такой прелестный уголок, сумела бы прислушаться к вдохновенному голосу природы! Внезапно, за поворотом аллеи, она наткнулась на одну из приглашенных, молодую особу, сидевшую на скамейке в глубоком и одиноком раздумье. Она приметила эту юную леди еще за обедом и позже украдкой наблюдала за ней: она всегда присматривалась к девицам с опаской или сомнением, словно примеряя их к своему сыну. В глубине ее души таилось убеждение, что Оуэн, вопреки всем ее ухищрениям, женится в конце концов на какой-нибудь пустоголовой куколке — не потому, что она могла представить убедительные свидетельства столь нежелательного исхода, но просто потому, что она ощущала потаенное беспокойство и даже уверенность, что женщине, наделенной, как она, особой тонкостью чувств, от подобного дара ждать можно только беды. Такая уж уготована ей судьба, участь, крест — дожить до невыносимого часа, когда к ней в дом введут разряженную куклу. Девица на скамейке, одна из двух сестер Ветч, красотой не блистала, однако миссис Герет, умевшая мгновенно узреть искру жизни под покровом неброской внешности, тотчас определила ее в разряд — пусть хотя бы на этот момент — неопасных кандидаток. В том, как была одета Фледа, просматривалась идея (и больше, пожалуй, ничего) — тем самым между ними устанавливалась незримая связь (при отсутствии всякой иной связи), особенно если учесть, что идея в данном случае была подлинной, не вторичной. Миссис Герет давно уже вывела общее правило, согласно которому характер «куколки» почти неизбежно сочетается с некой тривиальной миловидностью. Всего в доме сейчас было пять молодых девиц, и вероятность того, что на фоне остальных четырех эта девушка, тоненькая, бледная, черноволосая, окажется опасной кандидаткой, была весьма невелика. В особенности рядом с двумя меньшими девицами Бригсток, дочками хозяев дома, до невозможности «премилыми» созданиями. Нынче утром, вновь окинув взглядом оказавшуюся у нее на пути юную особу, миссис Герет прониклась отрадной уверенностью, что девушку нельзя упрекнуть также и в стремлении казаться соблазнительной или утонченной. Они покуда не обмолвились ни единым словом, но в самом облике девушки был залог того, что они в конце концов легко сойдутся, если только молодая леди выкажет маломальское понимание их душевного родства. Девица поднялась с улыбкой, почти не затронувшей выражения отрешенности, которое уловила в ней миссис Герет. Старшая леди тут же снова ее усадила, и с минуту они, сидя бок о бок и глядя друг другу в глаза, обменивались безмолвными посланиями. «Можно ли на вас положиться? Высказаться откровенно?» — взглядом говорила одна другой, вмиг распознав, а точнее, провозгласив единую для обеих потребность бежать прочь из этого дома. Необычайная привязанность, как ее позднее окрестили, которую миссис Герет суждено было испытать к Фледе Ветч, началась, в сущности, с этого открытия: бедное дитя инстинктивно пустилось в бегство даже прежде ее самой! И то, что бедное дитя с не меньшим проворством почуяло, насколько далеко ей позволено зайти, проявилось тотчас в бесконечной доверчивости первых сорвавшихся у нее с языка слов:

— Какое уродство, правда?

— Чудовищно, чудовищно! — воскликнула миссис Герет, рассмеявшись. — И какое удовольствие наконец сказать это вслух! — Про себя она считала, что ей удается, всемерно к тому стремясь, хранить в тайне свою нелепую причуду — ощущать себя несчастной рядом с уродством. Причина крылась в страсти ко всему изысканному, но страсть эту, как ей казалось, она никогда не выставляла напоказ и не кичилась ею, довольствуясь тем, что позволяла ей неприметно направлять свои шаги, памятуя неизменно о том, что беззаветная преданность, как мало что еще, творится в безмолвии. И потому ее так поразило, насколько безошибочно эта хрупкая девушка сразу нащупала ее тайную пружину. Что же до «уродливого» и «чудовищного», то речь шла о неизбывном уродстве Уотербата — именно этот феномен стал предметом обсуждения наших дам, пока они, сидя в тенистой прохладе, черпали отдохновение в огромном безмятежном небе. Уродство здешнего дома было фундаментальным и систематическим — и являлось следствием какого-то врожденного изъяна Бригстоков: самый принцип вкуса каким-то непостижимым образом был напрочь исключен из их естества. В обустройстве Уотербата действовал иной принцип, и действовал на диво активно, хотя постичь его или хотя бы выявить не представлялось возможным; последствия его воздействия казались весьма удручающими, они обретали форму всеобъемлющей безысходности. Дом, по правде сказать, и сам был неказист, но, может, и сошел бы на худой конец, если бы только его оставили как есть. Но таковая спасительная милость была его хозяевам неведома: несчастный дом задыхался от фанфаронских украшений и образчиков доморощенного искусства, от нелепой, оскорбляющей глаз лепнины и гроздьями свисавших драпировок, от безделушек, которые разве только горничным дарить на добрую память, от туалетных принадлежностей, которыми разве только слепцов награждать. С коврами и портьерами хозяева не знали никакого удержу: их вел безошибочный инстинкт губить все, к чему они ни прикасались; рок владел ими с такой жестокой силой, что в конце концов они выступали фигурами едва ли не трагическими. Их гостиная, призналась, понизив голос, миссис Герет, вогнала ее в краску… Тут каждая из новообретенных приятельниц поведала другой, что, уединившись в отведенном ей покое, не могла сдержать слез. У старшей комнату украшала серия юмористических акварелей, милая семейная шутка семейного же гения, а младшей досталось любоваться сувениром с какой-то юбилейной выставки, который у обеих дам вызвал содрогание. Дом был, как нарочно, напичкан сувенирами из разных мест, в своем уродстве его даже превосходивших, — напоминаниями о том, о чем ради всех святых лучше бы поскорее забыть. А главным кошмаром был лак, акры и акры чего-то гадко пахнущего, чем здесь было вымазано абсолютно всё: Фледа Ветч нимало не сомневалась, что покрывать все поверхности лаком, причем собственноручно, весело толкая друг друга в бок, составляло главную забаву Бригстоков в дождливые дни.

Когда же в своей критике они продвинулись еще глубже и Фледа вскользь заметила, что найдутся, вероятно, желающие разглядеть в Моне нечто заслуживающее внимания, миссис Герет тотчас оборвала ее протестующим возгласом или скорее выразительным стоном: «Только не это!» Мона была старшей из трех сестер, и именно на ее счет у миссис Герет были самые большие подозрения. Она доверительно поведала юной приятельнице, что подозрение и привело ее в Уотербат; поскольку такое признание завело миссис Герет чересчур далеко, она тут же как за спасительную соломинку, как за противоядие ухватились за мысль, что, может быть, эта девушка, случайная собеседница, ей пригодится. Во всяком случае, ее собственная излишняя, как ей почудилось, откровенность заставила миссис Герет с новой остротой ощутить всю силу пережитого потрясения, спросить себя, холодея от страха, ужели судьба и правда замыслила наградить ее невесткой, воспитанной в эдаком месте. Она имела счастье лицезреть Мону здесь, в ее родной стихии, и она видела, как Оуэн, большой, красивый, породистый, возле нее увивался; однако впечатление от тех первых часов, по счастью, было не таково, чтобы совершенно омрачить перспективу. Теперь для нее стало еще очевиднее, что она никогда не сумеет принять Мону, но ведь еще далеко не факт, что Оуэн ее об этом попросит. За обедом он сидел с какой-то другой девицей, да и после был занят беседой с миссис Фермин, ужасной, как и все прочие, но, слава Богу, замужней дамой. Его дородность, которую она, по своей привычке всё несколько преувеличивать, не стеснялась называть иначе, сказывалась на его натуре двояко: у него напрочь отсутствовал вкус, зато рассудительности было с избытком. И если бы для того, чтобы завоевать Мону, ему пришлось бы проявить характер, то беспокоиться не о чем — такая линия поведения ему несвойственна.

Отвечая на вопрос своей юной собеседницы, наслышанной о достоинствах Пойнтона, миссис Герет начала было что-то рассказывать, но, заслышав неподалеку голоса, осеклась. Уже в следующее мгновение она поднялась, и Фледа могла с уверенностью сказать, что от увиденного тревога ее новой знакомой нисколько не улеглась. Позади того места, где сидели дамы, земля круто шла под уклон, и по этому длинному травяному склону карабкались вверх, помогая друг другу, приодетые для выхода в церковь и сами над своим нарядом привычно подтрунивавшие Оуэн Герет и Мона Бригсток. Когда они поднялись на ровную поверхность, Фледе стал понятен смысл восклицания, которым миссис Герет минуту назад выразила свои невысказанные сомнения по поводу привлекательности мисс Бригсток. Хотя только что мисс Бригсток заливалась смехом и, мягко говоря, резвилась, таковые обстоятельства не оставили ни тени выражения на ее челе. Высокая, прямая, светловолосая, длинноногая и вся зачем-то в рюшах и оборках, она стояла перед ними без искры в глазах и без видимого намека на какие-либо эмоции в какой-либо еще черте. Она принадлежала к той породе, для которой речь — ничем не подкрепленное звукоизвержение, а тайна собственного бытия хранится свято и нерушимо. Выражение ее лица, вероятно, было бы пленительно, если бы таковое на лице имелось, однако все, что сообщала Мона Бригсток, сообщалось каким-то только ей ведомым способом — без сигналов. А вот у Оуэна Герета их было предостаточно, и все очень простые и непосредственные. Пышущий здоровьем, в высшей степени естественный и в то же время исключительно благовоспитанный, он казался бесцельно деятельным и располагающе заурядным. Как и его мать и Фледа Ветч, хотя и по иной причине, он со своей спутницей вышел пройтись перед воскресным походом в церковь.

Внезапная встреча этих двух пар вызвала ощутимую неловкость, и Фледа, со свойственной ей проницательностью, тотчас поняла, что так потрясло миссис Герет. Чувствовалась несомненная фамильярность — да-да, фамильярность, а не только полудетская шалость — в том веселом дурачестве, которое наши дамы только что невольно подглядели. Все четверо вместе двинулись к дому, и от Фледы вновь не укрылось, как ловко и быстро миссис Герет устроила, чтобы влюбленные — назовем их так — оказались разлучены. Сама Фледа шла позади с Моной, поскольку матушка тотчас же завладела сыном и на ходу о чем-то с ним переговаривалась, хотя слов расслышать было нельзя и о содержании разговора оставалось только гадать. Та из этой четверки, в чьем неутомимом сознании нам полезнее всего искать отражение маленькой драмы, нас занимающей, получила еще одно, даже более наглядное впечатление о вмешательстве миссис Герет, когда десять минут спустя, по дороге в церковь, комбинация в парах вновь была изменена. Теперь Оуэн шагал с Фледой, и ее забавляло, что за этим стоит, несомненно, прямое распоряжение его матушки. Забавляло Фледу и кое-что другое: она заметила, например, что миссис Герет оказалась теперь в паре с Моной Бригсток; подметила, что она с сей юной дамой была сама любезность; отметила, что миссис Герет, натура недюжинная, яркая, из тех, кто умеет заставить других себе подчиниться; и, наконец, вынесла впечатление, что Оуэн Герет изумительно хорош собой и восхитительно глуп. Наша юная леди даже от самой себя скрывала удивительные тайны собственной утонченности и гордыни; но сейчас она, как никогда прежде, размышляя о подобных материях, подошла к ясно оформившейся мысли, которая вдруг целиком ею овладела, мысли, что быть глупым, но безобидным весьма приятное для окружающих и даже замечательное свойство — куда более приятное и замечательное, чем быть умным и гадким. Во всяком случае, Оуэна Герета со всеми его дюймами роста, чертами лица и несуразностями в мыслях и словах никак нельзя было отнести к последней из двух категорий. Сама она с большой охотою, случись ей когда-нибудь выйти замуж, одна за двоих внесла бы в брачный союз в качестве своей лепты весь необходимый ум, и ей нравилось думать, что ее будущий супруг окажется силой, которая с благодарностью позволит направлять себя в нужное русло. Она в своих скромных масштабах была натурой под стать миссис Герет. В то щедрое на эмоции и лица утро случилось нечто замечательное: ее неприметная жизнь ощутила в себе необыкновенное, новое, ускоренное биение. Ее неказистое прошлое упало с нее как дурно пошитое платье, и, когда она в понедельник на поезде приближалась к Лондону, перед ее неподвижным взором в пейзаже за окном стояло ее будущее, сплошь состоящее из того, что было ей особенно мило.

Глава 2

Все, что было ей особенно мило, в изобилии — о чем она успела узнать от миссис Герет — имелось в Пойнтоне. Пойнтоном звался дом на юге Англии, где проживала наша почтенная леди на правах законной, вернее, уже незаконной его владелицы, поскольку незадолго до того он перешел во владение ее сына.

Отец молодого человека, единственного ребенка в семье, умер двумя годами раньше; живя в Лондоне вместе с матерью, Оуэн в мае и июне занимал особняк, предоставляемый из благорасположения к ним полковником Геретом — их, соответственно, дядей и деверем. Его матушка так обворожительно взяла в оборот Фледу Ветч, что всего через несколько дней юная леди прониклась мыслью, как славно было бы им с миссис Герет на пару страдать в Кадоган-Плейс, страдать почти так же, как страдали они в Уотербате. Дом милейшего полковника тоже был нелегким испытанием, но наши приятельницы в предстоящие месяцы могли бы, по крайней мере, находить утешение в доверительной беседе друг с другом. Главным недостатком положения, в котором волею судьбы оказалась миссис Герет, было то, что из-за редкостного совершенства Пойнтона она обречена была брезгливо морщиться, куда бы ни обращался ее взгляд. Добрую четверть века она прожила в столь тесном соседстве с прекрасным, что, по ее собственному чистосердечному признанию, жизнь превратилась для нее в своего рода блаженную иллюзию. Выходя за порог своего дома, она всякий раз рисковала выдать себя. И хотя сама миссис Герет прямо этого не говорила, Фледа догадывалась, что в Англии, по ее убеждению, ничто не могло сравниться с Пойнтоном. Были места величественнее и богаче, но не было другого такого законченного произведения искусства, такого совершенства, которое безоговорочно пришлось бы по вкусу истинным знатокам. Вложив ей в руку подобные дары, фортуна оказала ей неоценимую услугу; миссис Герет вполне понимала, как редкостно ей повезло, сколь редкое счастье ей выпало вкусить.

Начать с того, что ей достался великолепный старинный дом эпохи короля Якова I, выигрышный во всех отношениях, — какой простор для фантазии, вдохновения, какое бесподобное полотно для будущей картины! Затем у нее были поддержка и великодушие мужа, его понимание и любовь, их совместная жизнь душа в душу, двадцать шесть лет общих планов и поисков, долгий, безоблачный сбор урожая вкуса и любознательности. И наконец, и этого она никогда не отрицала, у нее был ее личный дар — гений, страсть, терпение коллекционера, особенное терпение, эта чуть ли не дьявольская изощренность, благодаря которой ей удалось, располагая ограниченными средствами, осуществить все задуманное. Кому угодно другому никаких денег не хватило бы, с гордостью говорила она, но ей хватило. Они во многом себе отказывали, и много чего у них никогда не было, зато в каждом уголке Европы у них была своя «рука» среди евреев. Могла ли не заслушаться бедная Фледа, у которой не водилось ни гроша в кармане и ни единой красивой вещицы в доме, у которой всего богатства только и было, что ее тонкий ум, когда благородная английская леди, румяная и белокурая, молодая в свои пятьдесят с лишком лет, говорила о величайшем своем упорстве в достижении цели. У Фледы же, после смерти матери оставшейся, в сущности, без дома, единственная надежда обрести в скором времени новый дом была связана с наметившейся помолвкой ее сестры с молодым священником, если его старший брат, по слухам располагавший имуществом, быть может, благоволит выделить содержание молодым. Отец оплачивал иногда ее счета, но не горел желанием жить с ней под одной крышей; она на год уехала в Париж, где усердно посещала художественную студию и вооружала себя для суровой жизненной борьбы, посещая курс живописи под началом художника-импрессиониста. Она решительно настроилась работать, но покуда ее «впечатления» и вызванные ими впечатления других были единственным результатом ее усилий. Миссис Герет говорила, что полюбила ее за необыкновенное чутье, точнее, нюх; но в сложившихся обстоятельствах нюх был сомнительным достоянием: принимая во внимание, по каким далеко не благоуханным лондонским окрестностям пролегал ее обычный путь, с таким даром ей недолго было заполучить хронический катар. Ее то и дело призывали в Кадоган-Плейс, и не прошло месяца, как ей предложили там погостить — нанести визит, так сказать, завершение которого, по взаимному согласию, никак не должно зависеть от его начала. У нее появилось чувство, отчасти восторженное, отчасти тревожное, что она чересчур скоро стала необходима своей властной подруге, которая сама не преминула дать этому исчерпывающее объяснение, сообщив Фледе, что, кроме как в ней, больше ни в ком она не встречает понимания. Говоря же о значении тех дней в жизни миссис Герет, понимание требовалось недюжинное, хотя, прибегнув к вольному обобщению, можно свести все к одному — она была подавлена. Она сказала Фледе, что той никогда вполне не понять ее состояния, пока она своими глазами не увидит сокровища Пойнтона. Фледа тотчас ухватила, какая тут связь, — в этом и проявлялся ее талант постигать скрытую, тайную суть вещей, непостижимую для всех, кроме нее.

Фледе было обещано, что дивный дом предстанет перед ее глазами в начале июля, когда миссис Герет переедет туда на летний сезон, но еще прежде, чем свершился обряд посвящения, она безошибочно нащупала то место, которое в растревоженной душе бедной миссис Герет болело сильнее всего. Той не давала покоя назойливая мысль — страх неизбежной капитуляции. Причина этого наваждения крылась в небезосновательной догадке, что Оуэн Герет женится на Моне Бригсток — женится-таки на ней, вопреки ее материнской воле — и что такой поступок повлечет за собой непредсказуемые последствия. Эти последствия, как представлялось юной компаньонке, рисовались миссис Герет в столь красочных подробностях, что временами живость воображения граничила чуть ли не с безумием. Ей придется отказаться от Пойнтона, и отказаться в пользу той, кто сама плоть от плоти Уотербата, — вот с чем никак невозможно смириться, вот где кроется главное унижение, всю горечь которого Фледа сумеет постичь, только когда сама побывает в Пойнтоне… Что ж, она побывала в Уотербате и прониклась к нему презрением — уже немалое основание для сочувствия. Сочувствие шло не только от сердца, но и от ума, ибо она глубоко проникала в суть вещей; ее поверг в ужас впервые по-настоящему открывшийся ей жестокий английский обычай, согласно которому овдовевшая мать лишалась всяких прав на имущество в пользу сына. Покойный мистер Герет был, вне всякого сомнения, прекрасной души человек, но тот же мистер Герет оставил после себя распоряжения, которым Фледа не могла не изумляться. Пойнтон, со всем, что в нем содержалось, понимался как некая неделимая ценность и как таковая переходил в прямое владение его сына, тогда как его вдове предстояло довольствоваться скромным содержанием и небольшим сельским домом в другом графстве. При этом никоим образом не учитывалось ее прямое отношение к сокровищам собранной ею коллекции, та страсть, с которой она годами дожидалась их, трудилась ради них, отбирала их, дабы они были достойны друг друга и достойны Пойнтона. Вероятно, мистер Герет как само собой разумеющееся полагал, что мать с сыном договорятся полюбовно, что в этом он вполне может положиться на сыновние чувства Оуэна. Да и то сказать, как в сердцах восклицала несчастная миссис Герет, разве мог он предвидеть — он, инстинктивно отводивший взгляд от любой безвкусицы, — столь вопиющую несуразность, как девица Бригсток из Уотербата? На своем веку он повидал немало уродливых жилищ, но от такого кошмара, как Уотербат, судьба его все же уберегла. Кто мог, право, ожидать такой нелепицы, чтобы наследнику прекраснейшего в Англии дома взбрело в голову бросить его к ногам девицы до такой степени испорченной. Миссис Герет говорила об «испорченности» бедной Моны так, словно подразумевала, что за этим стоит чуть ли не оскорбление приличий, и всякий непосвященный невольно задался бы вопросом, в каких грехах повинна — вернее, в каких только не повинна — злополучная девица. Вся беда была в том, что Оуэн с молодых ногтей не придавал родительской коллекции ни малейшего значения и ни гордости, ни радости от своего дома никогда не испытывал.

— Что ж, коли так — если он не придает этому значения!.. — воскликнула Фледа не без запальчивости, тут же, впрочем, оборвав себя на полуслове.

Миссис Герет посмотрела на нее почти сурово.

— Если он не придает этому значения, тогда что?..

Фледа замялась — мысль ее еще не вполне созрела.

— Тогда… тогда он все отдаст.

— Отдаст что?

— Как что — все, что представляет художественную ценность.

— Отдаст все кому? — Миссис Герет уже почти с вызовом смотрела ей прямо в лицо.

— Вам, разумеется, — чтобы вы этим вещам радовались и держали их при себе.

— А в доме останутся голые стены? Там нет ничего, что не представляло бы художественной ценности!

Фледа была немного обескуражена, натолкнувшись на волну негодования, которую с трудом сдерживала ее старшая приятельница.

— Я, конечно, не имею в виду, что ему следует отказаться от всего абсолютно, но он мог бы позволить вам отобрать те вещи, которые вам особенно дороги.

— Я думаю, он пошел бы на это, если бы был свободен в своем решении, — сказала миссис Герет.

— Так вы полагаете, что при нынешних обстоятельствах она ему этого не позволит? — Мона Бригсток у наших подруг именовалась не иначе как «она».

— Всеми доступными ей средствами.

— Но ведь не потому, что она способна понять и оценить их совершенство?

— Нет, — ответила миссис Герет, — просто потому, что это принадлежность дома, а дом принадлежит Оуэну. Пожелай я что-нибудь оттуда забрать, она все с той же неподвижной маской скажет мне: «Это прилагается к дому». И так день за днем, по каждому поводу, чуть речь зайдет о великодушном жесте, она будет твердить, как говорящая кукла, когда ей надавят живот: «Прилагается к дому — прилагается к дому». Таким манером она оградит себя от любых сторонних посягательств.

Фледа была ошеломлена, даже, пожалуй, напугана тем, как досконально миссис Герет вообразила весь дальнейший ход событий — включая даже, пусть только для того, чтобы убедиться в тщетности своего сопротивления, — мысль о предстоящей войне со своим единственным сыном. Такой поворот в разговоре побудил ее задать вопрос, который прежде казался ей бестактным: ей пришло на ум, что остается еще и другая возможность — почему бы ее приятельнице не жить, как раньше, в Пойнтоне? Зачем думать, что они непременно пойдут на крайние меры? Неужели нельзя вообразить себе — и попытаться претворить в жизнь какой-то никого не ущемляющий и достойный компромисс? Разве не могут все они ужиться под одной крышей? Так ли уж немыслимо, чтобы женатый сын делил с матерью — с такой обворожительной матерью! — на склоне ее дней тот самый дом, который она на протяжении больше двух десятков лет превращала в шедевр для него же, своего сына? Миссис Герет отозвалась на этот вопрос измученно-снисходительной улыбкой, сказав в ответ, что жить общим домом при подобных обстоятельствах именно немыслимо и Фледе достаточно окинуть взором прекрасный лик английской земли, чтобы убедиться, сколь ничтожно число тех, кому в голову приходили подобные мысли. Такое решение всегда воспринималось как чудачество, «ошибка», образчик чрезмерной сентиментальности; и, признаться, она так же мало способна прибегнуть к подобной экстравагантности, как и сам Оуэн. И даже если бы они оба были на это способны, нельзя сбрасывать со счетов ненависть Моны, с которой им волей-неволей пришлось бы столкнуться. У Фледы подчас захватывало дух от внезапных скачков и поворотов, которые направляли течение разговора в совершенно неожиданное русло. Вот и сейчас — она впервые услыхала про ненависть Моны, хотя и без миссис Герет, конечно, понимала, что при близком знакомстве эта юная особа, наверное, обнаружит хорошо завуалированное ослиное упрямство. Со временем Фледа пришла, впрочем, к мысли, что едва ли найдется девица, которая не воспылала бы ненавистью к любому, кто столь откровенно демонстрирует свое нежелание с ней знаться. Но покуда, по ходу беседы со своей молодой наперсницей, миссис Герет выдвинула весьма наглядный резон для своего отчаяния: как, спрашивается, должна она себя чувствовать при новых владельцах, если ей суждено лишь смиренно сидеть и сносить — или, если угодно, покорно глотать — все те ужасы, которые они станут учинять в доме. Фледа возразила, что ни крушить все подряд, ни швырять сокровища в огонь они все-таки не станут; и припертая к стене миссис Герет вынуждена была признать, что всерьез она этого тоже в виду не имела. Она подразумевала, что они оставят бесценные вещи в небрежении, предоставят их заботам нерадивой прислуги (а ведь в Пойнтоне нет ни единого предмета, с которым не нужно было бы обращаться с исключительной любовью) и пожелают, скорее всего, заменить их поделками в духе вульгарных новомодных понятий об удобстве. А сверх всего — и она заранее это видела расширившимися от ужаса глазами, — они рано или поздно начнут перемежать подлинные шедевры всякой гадостью, возмутительными до безумия реликвиями Уотербата, всякими полочками и розовыми вазочками, безделками с благотворительных базаров и семейными фотографиями, домашним творчеством и семейными святынями из гнусного родового гнезда Моны. Да не довольно разве уже того, что все отношение Моны к Пойнтону будет совершенно в духе урожденной Бригсток — и что в духе урожденной Бригсток будут производиться ею все последующие приобретения? Неужто Фледа и правда способна вообразить, будто она, миссис Герет, может провести остаток своих дней в обстановке, где ей на каждом шагу придется сталкиваться с такой особой?

Фледа вынуждена была объявить, что такого она вообразить, разумеется, не способна и что Уотербат представляет собой угрозу, отмахнуться от которой будет верхом беспечности. В то же самое время про себя она считала, что они обе слишком забегают вперед и что, поскольку, как она знала, Оуэн Герет отрицает факт своей помолвки, для всех вышеприведенных умопостроений никаких серьезных оснований не имеется. Юной леди виделось, что Оуэн обладал даром вести себя в затруднительной ситуации с каким-то природным изяществом, побуждавшим его даже с ней, введенной в дом и посвященной в черные подозрения его матушки, обращаться с такой естественной предупредительностью, что ей становилось отчасти совестно, ибо в душе она страдала оттого, что в глазах Оуэна представляет чуть ли не заговорщицу, действующую заодно с маменькой вопреки его интересам. Ей оставалось только гадать, узнает ли он когда-нибудь, как мало это похоже на ее настоящую роль, поймет ли, что она в доме (куда вошла по настоянию миссис Герет!) вовсе не для того, чтобы злоупотреблять доверием, но чтобы в нужную минуту поддержать и защитить. То, что его матушка невзлюбила Мону Бригсток, вполне могло пробудить в нем ответную нелюбовь к предмету матушкиных очевидных предпочтений, и Фледа всякий раз содрогалась, напоминая себе о своей незавидной доле выступать перед ним в качестве поучительного образца, призванного оттенить недостатки его избранницы. Впрочем, у этого беспечного юноши было столько же чутья к побуждениям других людей, сколько у глухого — музыкального слуха: изъян, от которого она в конечном счете могла как выиграть, так и проиграть. Он приходил и уходил по каким-то своим делам, которых в Лондоне было предостаточно, однако находил время не раз сказать ей: «Я страшно признателен, что вы взяли на себя заботу о бедной матушке». Все вместе, и его сбивчивая скороговорка, от застенчивости маловразумительная, и его детские глаза на лице взрослого мужчины, убеждали ее в том, что, как ни странно, он был искренне ей благодарен и надеялся на ее поддержку в дальнейшем. Когда в доме постоянно находится человек такого тонкого ума, говорил он, имея в виду Фледу, бедная матушка не чувствует себя одинокой; и Фледа находила прекрасной его простодушную искренность и особенно его скромность, которая, по-видимому, не позволяла ему заподозрить, что две столь светлые головы могут занимать свои мысли такой персоной, как Оуэн Герет.

Глава 3

Наконец они отправились, две наши светлые головы, в Пойнтон, где охваченной волнением Фледе открылось обещанное совершенство. «Теперь вы понимаете мои чувства?» — спросила миссис Герет, когда в великолепном холле, спустя три минуты после прибытия, ее милая спутница почти без чувств упала на стул, тихо охнув и закатив расширившиеся от восторга глаза. Ответ прозвучал весьма убедительно; под впечатлением от этого первого знакомства с домом Фледа совершила в своем сознании гигантский прыжок. Она вполне понимала теперь чувства миссис Герет — прежде она понимала их лишь приблизительно, и подруги кинулись друг другу в объятия, оросив слезами еще более укрепившуюся между ними связь — слезами, которые для младшей из них были естественным и привычным знаком ее самозабвенного преклонения перед совершенной красотой. Ей не впервые случилось расплакаться от безмерного восхищения, зато владелице Пойнтона, бессчетное число раз проводившей гостей по своему дому, впервые довелось стать свидетельницей столь красноречивого выражения чувств. Она сама пришла в радостное возбуждение; у нее на глаза навернулись слезы; она заверила своего юного друга, что теперь словно сызнова увидала свой старый добрый дом и он стал ей стократ дороже. Да, никто прежде до такой глубины не сумел почувствовать, чего она достигла: люди вопиюще невежественны, и все без исключения, даже те, кто почитает себя знатоком, в большей или меньшей степени слепы и глухи к прекрасному. Миссис Герет и правда достигла исключительного результата; и в таком ремесле, как охота за произведениями искусства, их отбор и сопоставление, доведенные до вершин мастерства, и точно есть элемент творчества, самовыражения. Миссис Герет всегда отдавала должное художественному чутью Фледы, и Фледа старалась соответствовать ее мнению. Посторонние заботы и сомнения отлетели от нее; она никогда не была так счастлива, как в ту неделю, когда приобщилась к Пойнтону.

Бродя по изысканным покоям, где безраздельно царила общая гармония, замирая у открытых дверей, откуда неизменно открывалась перспектива, долгая и умиротворяющая, она обнаружила бы (если б еще раньше не поняла этого), что Пойнтон — летопись жизни. Она писалась мощным выразительным слогом цвета и формы, языками дальних стран, руками редкостных мастеров. Тут было всё. Франция и Италия разных эпох, обретших здесь блаженный покой. Англия была снаружи, за стеклами старинных окон; широкий фон — вот чем была здесь Англия. Пока сама миссис Герет на невысоких террасах, наперекор садовникам доводила до совершенства природу, Фледа могла сколько ей вздумается восхищенно проводить пальчиком по бронзам, помнившим, возможно, прикосновение рук самого Людовика XV, сидеть на венецианском бархате, прежде любовно проведя по нему ладонью, замирать над витринами с эмалями и фланировать взад-вперед вдоль застекленных шкафов. Картин было немного — дерево и текстиль сами складывались в картину, и во всем просторном, отделанном панелями доме не было ни дюйма обоев, ни дюйма, заклеенного бумагой. Но более всего Фледу поразила великолепная гордыня вкуса ее старшего друга, высочайшей пробы высокомерие, чувство стиля, которое, хоть и не лишено было насмешки и юмора, ни в чем не соглашалось ни на уступки, ни на поблажки. Она прониклась, как и предвещала миссис Герет, таким благоговением и сочувствием, какие прежде ей были неведомы; угроза грядущей капитуляции доставляла ей неведомую прежде муку. От всего этого отказаться, всему этому сказать «прости навек» — такая мысль невыносимо жгла ей грудь. Она могла вообразить, как сама пыталась бы удержать все это при себе, пусть даже поступаясь достоинством. Достоинство в том, чтобы суметь создать такое совершенство; и если речь идет о необходимости его отстаивать — то хоть зубами! Да ведь и ей самой, уже слившейся с Пойнтоном всем своим существом, предстояло от него отказаться; она прекрасно понимала, что в случае дальнейшего пребывания здесь миссис Герет перед ней, Фледой, открывалось бы вполне определенное будущее — простирающееся в даль безмятежных лет, а в случае смены владельцев у нее впереди, по той же самой логике, только громадное тревожное нечто, вечная буря в стоячей воде. Такие чувства владели бедной девушкой, наделенной столь великой восприимчивостью и столь малыми возможностями для сравнения. Музеи кое-чему научили ее, но ее главным учителем была собственная натура.

Если Оуэн сразу не поехал с ними и позже к ним не присоединился, то объяснялось это просто тем, что ему по-прежнему было в Лондоне «забавно»; хотя, учитывая его ограниченный вокабуляр, нельзя с уверенностью сказать, не сводилось ли забавное времяпрепровождение в Лондоне к общению с забавницей Моной Бригсток. Было в его поведении еще кое-что нуждавшееся в объяснении, поскольку мотив такого поведения не был очевиден. Если он влюблен, тогда в чем дело? И в чем тем более дело, если он не влюблен? Недоумение наконец разъяснилось: об этом Фледа догадалась, услышав, как в одно прекрасное утро за завтраком, едва распечатав письмо, вскрикнула миссис Герет. От огорчения голос ее срывался и звенел: «Ну вот, он везет ее сюда — желает показать ей дом!» Они, две наши приятельницы, бросились друг к другу и так, голова к голове, очень скоро сообразили, что единственная причина, обескураживающая причина, почему ничего покуда не происходило, заключалась в том, что у Моны не было уверенности — или уверенности не было у Оуэна, — придется ли Пойнтон по сердцу Моне Бригсток. Мона ехала, дабы составить свое суждение, и как же это было похоже на беднягу Оуэна с его неповоротливой порядочностью — не принуждать Мону к ответу, пока она не одобрит того, что он намерен ей предложить! Предугадать такую щепетильность, естественно, было за гранью человеческих возможностей. Если бы только можно было наивно надеяться, стенала миссис Герет, что ожидания злосчастной девицы будут развеяны в пух и прах! С неопровержимой логикой, с умилительной искренностью она доказывала, что чем привлекательнее будет Пойнтон выглядеть, чем последовательнее отображать те принципы, на которых он зиждется, тем менее скажет сознанию, столь примитивному. Каким образом сумеет порождение Бригстоков уразуметь, что тут к чему? Каким, право, образом сумеет порождение Бригстоков не возненавидеть все это? Элементарная логика говорит, что иначе и быть не может. И миссис Герет, сдергивая полотняные чехлы, страстно убеждала себя в том, что Мона вполне может быть ввергнута в смущение и растерянность, не проявит должного восхищения и тем самым охладит пыл своего дружка — надежда, которая Фледе тотчас показалась абсурдной и которая вполне обнажала странную, почти маниакальную склонность несчастной леди везде и всюду видеть прежде всего «вещи», всякое поведение толковать в свете некоего мнимого отношения к ним. Спору нет, «вещи» — квинтэссенция мира; только для миссис Герет квинтэссенцией мира была французская мебель и китайский фарфор. Она могла с большой натяжкой допустить, что у людей всего этого может не быть, но она решительно не способна была представить себе, что им этого и не надо и от отсутствия этого они ничуть не страдают.

Молодая пара должна была прибыть в сопровождении миссис Бригсток, и, предвидя, под сколь придирчивым наблюдением мать и дочь Бригсток здесь окажутся, Фледа еще до их появления прониклась к ним чуть насмешливой дипломатичной жалостью. Теперь у Фледы появилась новая забота: некто, кого ей не хотелось бы видеть униженным, пусть даже косвенно — в лице молодой девицы, которая, как и он сам, никогда не сумеет распознать в ком бы то ни было деликатность чувств. И поэтому, когда молодая особа явилась в Пойнтон, Фледа всячески старалась, насколько позволяло ей собственное стремление держаться в тени, самолично сопровождать ее повсюду, показывать дом и маскировать ее невежество. Оуэн заранее уведомил мать, что они с Моной прибудут к обеду и на ужин не останутся, чтобы попасть на обратный поезд; однако миссис Герет, верная своим великосветским правилам, предложила и получила от гостей согласие отужинать и переночевать в Пойнтоне. Ее молодой приятельнице оставалось только гадать, какие возможные нежелательные последствия вынуждали ее заведомо приносить столь обильные жертвы проформе. Фледа пришла в ужас после первого же часа от безрассудной наивности, с какой Мона приняла высокую ответственность осмотра дома и коллекции, и от ее, называя вещи своими именами, чудовищного легкомыслия, с каким она — ни дать ни взять скучающий турист посреди роскошного пейзажа — лениво исполняла эту обязанность. Фледа каждым своим нервом чувствовала, как подобная манера гостьи отзывается на нервах ее старшего друга, и оттого в ней возникло инстинктивное желание увлечь девицу прочь, шепнуть ей спасительное предостережение, дать под видом шутки дельный совет. Мона, однако же, встречала выразительные взгляды глазами, которые вполне можно было принять за голубые бусины — собственно, других глаз у нее и не было, — глазами, в которые, и Фледа находила это поистине странным, Оуэн Герет погружался, дабы обрести свою судьбу, а его мать — подтверждение, что Пойнтон произвел-таки должное впечатление. Мона не обронила ни единой реплики, способной раздуть огонь хозяйской гордости; и, уж во всяком случае, ее впечатление от увиденного ничего общего не имело с теми чувствами, которые, вторя красоте Пойнтона, музыкой отзывались в душе Фледы Ветч и стали причиной ее безудержных слез. Мона сидела словно воды в рот набрав, с таким видом, как будто это самое естественное, что может быть, негодовала впоследствии миссис Герет, как будто она едет в вагоне по железнодорожному туннелю! Миссис Герет после часа такого общения, улучив минутку, шепнула Фледе, что дело тут ясное — девица дико невежественна; но Фледа вынесла свое, более проницательное наблюдение, уловив, что невежество Моны было не таким уж бездеятельным.

Мона была не настолько глупа, чтобы не догадываться, что от нее чего-то, хоть ей самой неведомо чего именно, ждут и что этого чего-то она предоставить не может; и единственная линия поведения, которую подсказывал ей разум в свете всех этих ожиданий, состояла в том, чтобы покрепче упереться своей немаленькой ножкой и что есть силы тянуть в другую сторону. Миссис Герет желала, чтобы она до чего-то возвысилась — не важно где и как, — и приготовилась возненавидеть ее, если этого не случится; ну что ж, а она не умела, да и не желала возвышаться; она уже была на высоте, которая ее более чем устраивала. Малейшая неприятность для нее — девицы, воспринимающей себя вполне серьезно, — была чревата тем, что пришлось бы пенять на себя; и потому, вняв смутному инстинкту, внушавшему ей, что она больше выгадает, ежели не станет чересчур распинаться, и помноженному на уверенность, что Оуэн, а значит, и Пойнтон и так у нее в руках, — она считала себя вправе испытывать двойное удовольствие: от собственной честности и от неуязвимости своего положения. Что, если не честность, вызвало в ней враждебно-отстраненное отношение к Пойнтону, учитывая, что этот самый Пойнтон ей навязывали как предмет, достойный безудержных славословий? В подобных предметах для Моны Бригсток было что-то почти неприличное. И дом стал для нее чем-то отталкивающим как раз из-за своей хваленой репутации. Она была из тех, кто, ощутив давление на определенную точку, неизбежно устремляется в ошибочном направлении, вместо того чтобы, в оправдание надежд тех, от кого такое давление исходит, устремиться в нужном. Зато ее матушка с лихвой все компенсировала и разливалась соловьем, обо всем отзывалась «Бесподобно!» и была откровенно счастлива, что Оуэн надежно застрял в бесподобно цепких коготках ее дочери; но и она не угодила миссис Герет, избрав для своего восхищения универсальную формулу, согласно которой всякая вещь, попадавшаяся ей на глаза, оказывалась «в стиле» чего-то еще. Этим ей хотелось продемонстрировать, сколько она всего повидала, но удалось продемонстрировать только, что она не увидела ничего; все, что было в Пойнтоне, было в стиле Пойнтона, тогда как бедняжка миссис Бригсток, которая хотя бы старалась «возвыситься» и даже принесла с собой трофей, добытый в поездке, — купленный на станции «дамский журнал», совершеннейший кошмар с образцами салфеточек для кресел, притом новинка, первый номер, и на ее вкус очень дельный, так что она любезно предложила оставить его хозяйке для изучения, — бедняжка миссис Бригсток была в стиле немолодой пошлой обывательницы, которая носит серебряные украшения и пытается элементарную алчность выдать за умение ценить красоту.

К исходу дня Фледе Ветч стало ясно, что, каковое суждение ни вынесла бы Мона, этот день все решил; независимо от того, почувствовала она или нет исходящее от Пойнтона обаяние, она наверняка почувствовала уготованное ей противостояние: очень скоро Оуэн Герет доставит своей матери пренеприятное известие. Тем не менее когда старшая из приятельниц перед отходом ко сну, уже облаченная в ночную сорочку и все еще охваченная горячечным возбуждением, приблизилась к двери в комнату младшей и крикнула: «Ей здесь все противно — но что она предпримет?» — Фледа притворилась, будто не знает, что и думать, и, подыграв приятельнице, неискренне согласилась с предположением, что они выиграли по меньшей мере какое-то время. Будущее ее было темно, но во мгле мерцала шелковая нить, за которую она могла ухватиться: она никогда не выдаст Оуэна. Он, правда, сам себя может выдать — и даже почти наверное выдаст; но это его личное дело, к тому же его промахи, его неискушенность только добавляли ему привлекательности в ее глазах. Она будет покрывать его, оберегать его, и, по-прежнему считая ее всего лишь полезным человеком в доме, Оуэн никогда не догадается о ее помыслах, точно так же, как его прозорливая мать, по-прежнему считая ее достаточно умной для всего на свете, никогда в них не проникнет. С этого часа ее откровенность в отношениях с миссис Герет дала трещину: ее достойная восхищения подруга отныне знала, как и раньше, все о ее поступках — однако о главном, подспудном их мотиве ей отныне знать было не дано.

Из окна своей комнаты — на следующее утро, перед завтраком — Фледа увидела в саду Оуэна с Моной, шествовавшей с ним бок о бок под летним зонтиком, но не удостаивавшей, кажется, ни единым взглядом великолепную цветочную мозаику, размещенную тут для всеобщего обозрения рукой миссис Герет. Мона то и дело опускала глаза долу — полюбоваться на блеск своих не уступавших размером мужским лаковых туфель, которые она при каждом шаге слегка выбрасывала вперед — ну и походка! — чтобы решить наконец, довольна она ими или нет. Когда Фледа спустилась, миссис Герет уже была в комнате для завтрака, и тут же с террасы через застекленную дверь вошел Оуэн, один, и сердечно расцеловался с матушкой. Фледе тотчас пришло в голову, что она здесь лишняя — разве не для того влетел он сюда на гребне радостной волны, чтобы объявить, пока обе леди Бригсток еще не откланялись, что Мона наконец выжала из себя сладостное слово, о котором он столько мечтал? Он пожал Фледе руку, как всегда энергично и дружески, но она исхитрилась не посмотреть ему в лицо: в его лице ей нравилось отнюдь не отражение блестящих носков Мониных огромных туфель. Она вполне готова сносить саму девицу, но не в силах стерпеть мнение о ней Оуэна. Ей почти удалось выскользнуть в сад, но в последний миг ее внезапно перехватила миссис Герет, порывисто притянув к себе, словно для нежного утреннего приветствия, и затем, все еще не отпуская, с бравадой, даруемой хорошим ночным отдыхом, вдруг сказала:

— Так что же, сынок, что думает твоя юная леди о нашем скромном жилище?

— Она думает, что у нас совсем недурно!

Фледа тотчас догадалась по его тону, что он вошел не затем, чтобы объявить то, к чему она приготовилась; в его тоне было даже нечто подтверждающее скорее уверенность миссис Герет во временном избавлении от опасности. Более того, она не сомневалась в том, что прозвучавшее из его уст красноречивое подтверждение вкуса Моны являло собой точное воспроизведение тех слов, в каковых она сама свой вкус запечатлела; Фледа явственно слышала, словно разговор происходил при ней, очаровательный диалог молодой пары: «Забавный склад всякой всячины, как вам кажется?» — «Да, совсем недурно!» — снисходительно отзывается Мона; после чего они, вероятно, хлопнув друг друга по плечу, снова мчатся взапуски вверх или вниз по какому-нибудь зеленому склону. Фледа знала, что миссис Герет еще не вымолвила ни единого слова, которое показало бы ее сыну, как она боится; невозможно было, чувствуя на себе ее руку, не ощутить, что она вся пульсирует, словно перед решительным наступлением. Ответ Оуэна был вовсе не таков, чтобы дать толчок обсуждению художественной восприимчивости Моны; тем не менее миссис Герет после краткой паузы задала следующий вопрос — самым невинным тоном, в котором Фледа сразу распознала холодное лицемерие:

— Она испытывает хоть что-нибудь к прелестным старинным вещам? — Взгляд ее был чист, как утренняя заря.

— Ну конечно, ей вообще нравится все прелестное. — И Оуэн, органически не переносивший вопросов — давать ответы было для него почти так же ненавистно, как для крупного пса «выделывать трюки», — добродушно улыбнулся Фледе: уж она-то понимает, что он имеет в виду, даже если его собственной матушке это невдомек. Фледа, впрочем, понимала главным образом то, что миссис Герет с каким-то странным, полубезумным смешком притиснула ее к себе так, что она чуть не вскрикнула.

— Думается, я без малейшего сожаления отдала бы все человеку, на которого я могу положиться, которого могу уважать. — Фледа расслышала, как дрогнул ее голос от усилия не обнаружить ничего, кроме того, что она желала обнаружить, и почувствовала глубокую искренность скрытого смысла ее слов, толковать которые следовало в том духе, что самое подлинное благочестие для нее — стать на колени перед собственными высокими принципами. — Лучшие из вещей в этом доме, как тебе хорошо известно, это те, которые нам с твоим отцом вместе удалось собрать, те, которые дались нам нелегким трудом, годами ожиданий и лишений. Да, — вскричала миссис Герет, подхваченная вольным потоком фантазии, — в этом доме есть вещи, ради которых мы едва не обрекли себя на голодную смерть! Они были наша религия, наша жизнь, мы сами! И теперь они — это только я… нет, не только я, еще немного вы, хвала Господу, моя милая! — продолжала она, внезапно наградив Фледу поцелуем, с очевидным намерением возвести ее в подобающий ранг. — Среди этих вещей нет ни одной, которую я бы не знала и не любила, — да, точно так же перебираешь и лелеешь в памяти счастливейшие моменты жизни. С завязанными глазами, в кромешной тьме, дайте мне провести по ним пальцем, и я тотчас отличу одну от другой. Для меня это живые существа; они знают меня, отзываются на прикосновение моей руки. Но я отдала бы их все, как это ни странно, раз уж так или иначе придется, в другие любящие руки, другой преданной душе. Для них еще есть надежда увидеть заботу, в которой они нуждаются, встретить понимание, которое выявляет их красоту. Чем препоручать их особе невежественной и вульгарной, я, право, лучше собственными руками их уничтожу! Неужели вы мне не верите, Фледа, неужели вы сами не сделали бы то же? — воззвала она к своей юной приятельнице, сверкая глазами. — Я не в силах помыслить, что здесь станет хозяйничать подобная особа — не в силах! Мне неведомо, на что она способна; наверняка учинит какое-нибудь непотребство, да хотя бы натащит в дом кучу собственных вещичек и прочих ужасов. В мире полным-полно дешевой мишуры, а в наш кошмарный век тем паче, на каждом шагу нам их пихают. Теперь станут пихать в мой дом, засорять ими мои сокровища — мои, мои и больше ничьи! Кто спасет их ради меня — я спрашиваю вас, кто? — И она снова повернулась к Фледе с желчной, вымученной улыбкой. Ее выразительное, с породистым носом, одухотворенное лицо могло бы быть лицом Дон-Кихота, вступившего в бой с ветряной мельницей. Вовлеченная в вихрь этой пылкой тирады, бедная Фледа, оробевшая, смущенная, попыталась было смешком опровергнуть всякие намеки по своему адресу — только чтобы почувствовать, как ее с новой страстью сжали в тиски и, как ей показалось, швырнули прямо в красиво очерченный удивленно открытый рот (ах, какие зубы!) бедного Оуэна, чей неповоротливый мозг от изумления вовсе заклинило. — Вы — вы, конечно, спасли бы их — и только вы, одна в целом свете, потому что вы знаете, чувствуете, как я сама, прекрасное, истинное, чистое! — Непоколебимая суровость нравственного закона и та не могла быть выражена тоном более патетическим, нежели эта ода юной особе, которая не обладала только одной из усердно проповедуемых миссис Герет добродетелей. — Вы были бы мне достойной заменой, вы пеклись бы о них как подобает, с вами Пойнтон оставался бы Пойнтоном, — строго, как приговор, возвестила она, — и, зная, что здесь вы, — да, вы, — я, кажется, могла бы наконец обрести покой и сойти в могилу! — Она упала Фледе на грудь и, прежде чем Фледа, сгорая от стыда, сумела ее от себя оторвать, залилась горючими слезами, которые невозможно было объяснить, но, вероятно, можно было понять.

Глава 4

Неделю спустя Оуэн Герет приехал известить матушку о том, что у них с Моной Бригсток все решено; но Фледе это известие не принесло радости, особенно когда она представила себе, каково должно быть его изумление оттого, что она все еще пребывает под крышей их дома. После той ужасной утренней сцены ее положение сделалось нестерпимо ложным: за первой сценой, едва Фледа, проводив гостей, осталась наедине со своей экстравагантной приятельницей, последовала еще одна, учиненная на сей раз уже самой Фледой. Она объявила миссис Герет, что немедленно покидает дом: дальнейшее пребывание стало совершенно невозможным после того, как ее — тут же, при ней — неприкрыто предложили Оуэну в качестве желательной для матери претендентки на руку сына. Иначе он не мог расценить весь этот неприличный спектакль, в котором ей отвели неблаговидную роль торжествующей соперницы. Но тогда, после первой, утренней, сцены, не чая поскорей покинуть комнату, Фледа выбежала в сад в полнейшем смятении и столкнулась там с Моной. Совершив бесцельный круг по саду, девушки мало-помалу разговорились, сперва как бы нехотя и натянуто, из-за плохо скрываемого Моной подозрения, что Фледу выслали за ней шпионить, поскольку миссис Герет постоянно шпионит за ней, пытаясь выведать ее сокровенные мысли и мнения. Фледе хватило дальновидности, чтобы внушить Моне, будто она, Фледа, почитает эти ее мысли и мнения заповедной и чуть ли не страшной тайной; результат превзошел все ожидания — уже через пять минут юная леди из Уотербата ни с того ни с сего вдруг высказала свою чудную фантазию: «Почему здесь до сих пор нет зимнего сада? Если только у меня будет свой дом, непременно устрою зимний сад!» Фледа, внутренне содрогаясь, мысленно увидела перед собой воплощение ее мечты — кругом стекло и трубы и стальные опоры, а внутри неопрятные растения и плетеные банкетки; уродливый сверкающий нарост на прекрасном челе Пойнтона. Она тотчас припомнила оранжерею в Уотербате, где тогда промерзла до костей в обществе чучела какаду, укрепленного на ветке тропического дерева, и недействующего фонтана из ракушек, облепивших какую-то застывшую массу. Она поинтересовалась у Моны, имеет ли она в виду создать нечто наподобие их уотербатской оранжереи, на что Мона ответила: «Нет, что вы, у меня все будет шикарнее, в Уотербате зимний сад так и не построили». Только Фледа успела подумать, уж не хочет ли она этим сказать, что таковое упущение — единственное, чего не хватает Уотербату для полного великолепия, как Мона добавила: «Зато у нас есть бильярдная — что есть, то есть!» В Пойнтоне бильярдной не было, но будет, вне всяких сомнений, вся увешанная карикатурными портретами знаменитостей, вырезанными из «светской хроники» и вставленными в готовые рамки из «универсального магазина».

Когда девушки вернулись в дом к завтраку, Фледа тотчас увидала, что у Оуэна с матерью состоялось дополнительное, и весьма бурное, выяснение отношений; и она побледнела, пытаясь отгадать, до какой крайности, используя Фледу в своих интересах так, как подсказывал ей случай, дошла миссис Герет. Уж не принялась ли она в еще более определенных выражениях навязывать Оуэну свою фаворитку после того, как та, не владея собой, поспешно ретировалась? С миссис Герет сталось бы сказать ему без обиняков: «Согласишься взять в жены ее — я съеду отсюда без единого звука. Но если ты возьмешь в жены другую — любую, в ком я не уверена, как в ней, — да поможет мне Бог, я буду стоять насмерть!» Завтрак в то утро в Пойнтоне проходил в небывалом молчании, несмотря на восторженные возгласы миссис Бригсток, раздававшиеся всякий раз, когда она переворачивала тарелку (чтобы посмотреть на клеймо) или с видом знатока, но все же внушая кое-кому этим беспокойство, постукивала своими крупными костяшками по фарфору. Кому-то нужно было на ее возгласы откликаться, и эта обязанность по молчаливому уговору досталась Фледе, которая, с притворной готовностью давая необходимые пояснения, сама терзалась мыслью, что Оуэн думает о ней — до какой бестактности нужно дойти, чтобы после того, как ее беспардонно вешали ему на шею, демонстрировать свой хваленый художественный вкус в подтверждение высокого мнения о ней его матушки! Но уж теперь-то, во всяком случае, судьба решена: покинув дом, Оуэн первым делом поведает Моне о несусветном поведении своей матери, и если до сих пор требовалось еще что-то, чтобы Мона наконец, выражаясь его языком, «клюнула», то лучшего козыря нечего было и желать. Миссис Герет сама обо всем позаботилась — позаботилась еще и тем, как она напоследок, уже стоя на пороге, сказала младшей из откланивающихся гостей с иронией, ядовитое жало которой спрятано было только в смысле, но никак не в тоне: «Мы ведь с вами по-настоящему так и не поговорили, не странно ли? Вам, верно, кажется, что я вами пренебрегла, и вы даже можете затаить на меня обиду. Не стоит, уверяю вас, всему виной простая случайность, а если вам желательно что-то узнать, я к вашим услугам. Так что если бы вы вдруг снова к нам пожаловали (только этого не случится, нет, не случится — сердцем чувствую), я предоставила бы вам сколько угодно мучить меня расспросами. Откровенно говоря, я бы сама первая настаивала на том, чтобы просветить вас по части некоторых вещей; я просто не позволила бы вам и дальше оставаться в неведении. Да-да, вы меня вывели бы на чистую воду, а я вас, не сомневайтесь, милочка! Нам пришлось бы присмотреться друг к другу внимательнее, и вы увидели бы меня такой, какая я на самом деле. Я ведь далеко не такое рассеянное, мечтательное, покладистое создание, каким, полагаю, вы меня вообразили. Впрочем, коли вы сюда не пожалуете, значит, не пожалуете; n\'en parlons plus.[2] Здесь и правда всё устроено по-дурацки — после того, к чему вы привыкли. Что ж, все живут как умеют, верно? И ради Бога, пусть ваша матушка не оставляет здесь свою драгоценную книжицу, женский журнал, с образцами — как бишь это называется? — покрышек от грязи. Ловите!»

Миссис Герет, стоя на ступеньке, швырнула журнал в воздух даже выше, чем требовалось, — швырнула в сторону экипажа, в который как раз собирались погрузиться отъезжающие. Мона машинально, повинуясь привычке, выработанной в ней спортивными упражнениями, метнулась наперехват, слегка подпрыгнув и выставив длинную руку, и на лету поймала пущенный снаряд — с такой же легкостью, с какой она отбила бы ракеткой теннисный мяч. «Браво!» — крикнул Оуэн, так искренне радуясь за нее, что многозначительные речи его матушки остались практически без внимания. И под аккомпанемент гомерического хохота, как позже выразилась миссис Герет, экипаж покатил прочь; но смех еще не успел стихнуть, как Фледа Ветч, с побелевшим, страшным лицом, обрушилась на владелицу Пойнтона с негодующим: «Как вы могли? Боже правый, как вы могли?!» Полнейшее непонимание, написанное на лице старшей леди, было не иначе как признаком спокойной совести, и, пока ее не просветили, ей даже в голову не могло прийти, что, собственно, имеет в виду Фледа, говоря о надругательстве над чувствами и приличиями: из всего этого наша юная леди вынесла горькое, даже пугающее впечатление, что та роль, которая ей предназначена в этом доме, сводится всего-навсего к роли, так сказать, полезного элемента в общей комбинации. Миссис Герет не скупилась на извинения, но главным образом недоумевала — недоумевала, почему Фледу так задевает, что ее привели Оуэну как пример подходящей для него жены. В чем дело, скажите на милость, если она и правда подходит по всем статьям? Миссис Герет согласилась (так и быть) после соответствующих разъяснений, что теперь и сама понимает, каково было Фледе сознавать, что ее, как она выразилась, положили к его ногам; однако девушка быстро смекнула, что это согласие было дано исключительно для ее удовольствия и что миссис Герет втайне удивляется, отчего она не хочет с радостью принести себя в жертву идеалу высшего порядка, тогда как сама миссис Герет с радостью готова ею пожертвовать. Она, миссис Герет, необыкновенно к ней привязалась, но толчком к этому послужила та привязанность — к Пойнтону, разумеется, — которую испытывает сама Фледа. Так неужели привязанность Фледы в конечном счете не так уж велика? Фледа, положа руку на сердце, могла присягнуть, что да, и впрямь велика, если ради этой привязанности она в состоянии простить причиненные ей страдания и — после упреков и слез, клятв и поцелуев, после того как ей открылось, что ее ценят единственно как жрицу алтаря, — принять позор вместе с бальзамом, согласиться не уезжать, обрести прибежище в слабом утешении, что теперь ей, по крайней мере, известна вся правда. Правда же состояла попросту в том, что вся мораль миссис Герет была «односторонней» и что ее всепоглощающая страсть в известном смысле лишала ее человеколюбия. На другой день, когда всплеск эмоций несколько спал, она сказала вкрадчиво своей юной приятельнице:

— Но вы, несмотря ни на что, вышли бы за него, милая, ведь вышли бы, если бы не эта девица? Если бы он сделал вам предложение, разумеется, — осмотрительно добавила миссис Герет.

— Вышла бы за него, если б он сделал мне предложение? Решительно нет!

Вопрос этот до той минуты с такой прямотой ни разу еще не обсуждался, и миссис Герет явно была изумлена — больше, чем когда-либо. Она не сразу нашлась что сказать.

— Даже ради того, чтобы получить Пойнтон?

— Даже ради того, чтобы получить Пойнтон.

— Но почему же, почему? — Печальные глаза миссис Герет смотрели на нее в упор.

Фледа залилась краской; она медлила с ответом.

— Потому что он слишком глуп!

За исключением еще одного случая, до которого мы в свое время дойдем, Фледа, как ни трудно в это поверить читателю, никогда не была столь близка к тому, чтобы открыть миссис Герет свое сердце. Ее отчасти забавляла фантазия, что, если бы не Мона, если бы он не был так глуп, если бы он и точно сделал ей предложение, она вполне могла бы при желании сохранить свою тайну и выдвинуть в качестве побудительной причины своего поступка не что иное, как исключительно страстную любовь к Пойнтону.

Миссис Герет в те дни, очевидно, кроме дел Гименеевых, мало что занимало. Так, в середине недели она с неожиданной экзальтацией провозгласила:

— Я знаю, как они поступят: да, они обвенчаются, но жить уедут в Уотербат!

В таком повороте брачной идеи, несомненно, была светлая сторона, и миссис Герет с удовольствием принялась ее на все лады обсуждать и развивать — по-видимому, такой исход представлялся ей самым безболезненным из всех возможных. Только представить себе, как Мона, злорадно кивнув в сторону южного горизонта, обронит: «Да, я согласна стать твоей женой, но туда я не поеду! Пусть твоя ужасная мать доживает там свой век в одиночестве!» Это было бы идеальное решение — если бы резвая парочка в поисках родственной их духу «теплой» атмосферы играючи внедрилась в Монино родовое гнездо; таким образом не только Пойнтон был бы избавлен от постоянной угрозы — но и сами они, любуясь на какую-нибудь пошлую корзинку или иное уродливое вместилище, получали бы свою долю незатейливой повседневной радости, которой в Пойнтоне им никогда не испытать. Оуэн мог бы по-прежнему распоряжаться своим имуществом, точно так же, как распоряжался им до сих пор, а миссис Герет распоряжалась бы всем прочим. И когда в холле, в незабвенный день его возвращения, раздался его зычный, словно окрик терьеру на охоте, голос, она все еще, как узнала впоследствии Фледа, цеплялась со всей силой отчаяния за иллюзию, будто он явился, самое худшее, для того, чтобы объявить о неком компромиссе; известить ее, что да, ей придется-таки смириться с девицей Бригсток, но что возможно какое-то соглашение, сохраняющее за ней ее личное право на владение. Фледа Ветч, которую с самого первого часа никакая иллюзия своим крылом не коснулась, тут и вовсе затаила дыхание, на цыпочках удалилась и неслышно бродила в дальней части дома, пока мать с сыном беседовали внизу один на один. Время от времени она останавливалась и прислушивалась, но все было так тихо, что ей делалось немного страшно — она скорее ожидала услышать отголоски спора. Продолжалось это дольше, чем она предполагала; и когда наконец из окна она увидела, как Оуэн идет прочь от дома, останавливается, чтобы зажечь сигарету, и потом задумчиво продолжает путь и теряется среди деревьев, она затрепетала оттого, что миссис Герет не кинулась тотчас же ей в объятия. Она не понимала, должна ли сама спуститься к ней, и пыталась измерить всю серьезность происшедшего с учетом того обстоятельства, что несчастная уединилась в своей комнате и не велела ее беспокоить. Таковое указание получила горничная, с которой Фледа шепталась, словно у двери в комнату умирающего, однако Фледа, не впадая в пустые обиды, рассудила, что, ежели миссис Герет не способна откликаться даже на проявления бескорыстной помощи и заботы, значит, недавняя сцена была поистине сокрушительной.

Не вышла она и к обеду, в продолжение которого Фледе было чем заняться, чтобы не смотреть в лицо Оуэну; сидеть лицом к лицу будет, казалось ей, сущей пыткой. Во всяком случае, такая вероятность ее страшила; но, едва встретив его в столовой, она не могла не отметить про себя с удивлением, каким простым оказалось на деле это испытание, — простым только потому, что он сам держался очень просто, и благодаря именно этому свойству (подкрепленному некоторыми другими) почти всякое непосредственное общение с ним доставляло Фледе Ветч удовольствие. Он не мог похвастаться ни умом, ни тактом, ни воображением, но одно она могла сказать наверняка: когда им случалось оказаться рядом, никакого отчуждения, которое развеивается благодаря вышеперечисленным достоинствам, между ними все равно не возникало. Так, на сей раз он поступил гораздо лучше, чем если бы попытался «выбросить из головы» давешнюю неловкость, — он попросту забыл о ней. Он напрочь не помнил, что перед ним та, которую его мать желала ему подсунуть; он сознавал только, что она здесь для оказания своего рода услуги, — воспринимал ее не как нечто осложняющее его взаимодействие с матушкой, но как нечто это взаимодействие облегчающее. Фледа не могла не оценить того, что его отношение к ней устояло после недавнего скандального эпизода; не могла не восхищаться тем, что в противоположность узкому кругу ее близких, которых происходящее никак не касалось, но которые, судя по доходившим до нее слабым отголоскам, единодушно толковали ее образ жизни как склонность к паразитическому существованию, этот молодой, сильный мужчина, будучи вправе осуждать ее и даже питать к ней неприязнь, нисколько ее не осуждал и неприязни к ней не испытывал, всегда держался с ней учтиво и обращался так, словно ее присутствие было ему приятно, да и вообще искренне желал, чтобы она и дальше оставалась в доме. Она спрашивала себя, как же, интересно, он ведет себя, когда в разговорах с ним Мона на нее нападает, и единственный ответ, который приходил в голову, сводился к тому, что, очень может быть, Мона на нее не нападает. А если Мона умеет помалкивать, значит, он не такой уж глупец, что хочет жениться на ней. Во всяком случае, сейчас он обрадовался Фледе, и это ясно звучало в том, как он просто, по-домашнему сказал ей:

— Должен вам признаться, я страшно рассорился с матушкой. Я помолвлен с мисс Бригсток и намерен на ней жениться.

— Вот как? — всплеснула руками Фледа, придав лицу лучезарное выражение, за которое мысленно себя похвалила. — Прекрасная новость!

— Только не для бедной матушки. Она и слышать об этом не желает. Клянет ее почем зря. Говорит, она «невежда».

— По-моему, она очень мила! — воскликнула Фледа.

— Да, недурна. Матушке придется смириться.

— Дайте ей время, — сказала Фледа.

Она подошла уже к двери, любезно распахнутой перед ней, и, прежде чем ступить за порог, бросила на Оуэна испытующий взгляд. Она спросила его, когда состоится венчание, и уяснила из его ответа, что сколь угодно резкое отношение миссис Герет никоим образом не повлияет на это событие, по поводу которого все уже решено и до которого остается всего три месяца. Он был доволен тем, что Фледа, как видно, на его стороне, хотя не это занимало его в первую очередь, — более всего он был обеспокоен тем, что его мать провозгласила свой решительный отказ уступить Пойнтон.

— Я, натурально, хочу получить свой дом, как иначе? — сказал он. — И отец оставил все необходимые распоряжения, чтобы я его получил. Но она может чертовски усложнить всё дело. Как приличному человеку выпутываться из этой истории?

Вот что Оуэн действительно хотел бы знать, и трудно придумать лучшее доказательство его дружеского расположения, чем эта простодушная надежда на то, что Фледа Ветч научит его, как поступить. Она стала расспрашивать его, и они проговорили целый час, пока ей не открылся мало-помалу весь масштаб местного землетрясения, заставившего его в испуге отпрянуть, и она с печалью и страхом взирала на факты, с которыми он, судя по всему, предлагал ей совладать. Дело и впрямь чертовски осложнялось, отчасти еще и потому, что Оуэн был начисто лишен воображения. Оно заперло себя в скучном каземате идеи, будто бы его матери ненавистна всякая мысль об уступке, потому что ей ненавистна Мона. Он, конечно, не мог взять в толк, за что она ненавидит Мону, но это было уже из разряда тех непостижимых тайн, которыми он никогда себя не терзал: мало ли есть на свете такого, особенно у людей в головах! — все равно ничего не поймешь. Бедняга Оуэн шел по жизни с неприкрытым страхом перед тем, что творится у людей в головах: иные из объяснений он и сам постеснялся бы дать, и от других предпочел бы и не слышать. Таким образом, для него ничто ни из чего не вытекало, хотя его рассказ был по-своему красочным, как, скажем, нарисованная им для Фледы картина отказа матери уехать из Пойнтона. Тут слова говорили сами за себя: это ли не отказ, если она открыто заявила, что съедет только вместе с мебелью? Мебель она оставлять решительно не согласна; а без мебели какая от Пойнтона радость? И кроме того, мебель, если честно, тоже ведь его, как и вообще всё, если честно. Мебель — при звуке этого слова у Фледы перед глазами всплывали рукомойники и взбитые перины на постелях, и она легко могла себе представить, какие чувства вызывал, вероятно, звук этого слова у миссис Герет. Сама она в продолжение всего разговора с Оуэном о содержимом дома говорила не иначе как «произведения искусства». Ему, впрочем, было ровным счетом все равно, как эти вещи называть; что ему было не все равно, так это, без труда догадалась она, то, что Мона выдвинула в качестве своего требования, а по сути, условия своего согласия — чтобы он призвал свою маменьку к строжайшему отчету за каждую вещь в доме. Мона уже начала входить во вкус своих законных прав. Она внушала Оуэну, что миссис Герет с лихвой обеспечена, и задавала вопрос, ответ на который напрашивался сам собой, — хватит ли в Риксе места, чтобы разместить несметные сокровища из большого дома? Рикс, прелестный сельский домик, отписанный хозяйке Пойнтона, дабы служить ей пристанищем на склоне лет, достался покойному мистеру Герету еще задолго до его кончины, по завещанию престарелой тетки по материнской линии, почтенной женщины, прожившей там чуть не всю свою жизнь. В последние годы дом сдавался внаем, но был полностью обставлен — все имущество усопшей сохранилось в неприкосновенности. Не так давно Оуэн лично осмотрел его (тут он признался Фледе, что тайком свозил туда Мону, чтобы та тоже взглянула). Это, конечно, не Пойнтон — да и где это видано, чтобы вдовица жила в такой роскоши? — но местечко очень даже славное. Моне ужасно понравилось. Конечно, если в Пойнтоне есть какие-то отдельные вещи, которые миссис Герет считает принадлежащими лично ей, пусть заберет их с собой; однако Фледе среди прочего стало совершенно ясно, что всякое такое перемещение будет немедленно доведено до сведения Моны Бригсток и совершится только с ее разрешения. Особая миссия, которая, как она теперь понимала, на нее возлагается, состояла в том, чтобы без лишнего шума и багажа препроводить миссис Герет на новое место жительства.

С той минуты, как Оуэн отбыл в Лондон, ей не было покоя от чудовищности этой миссии — от чудовищности неотвратимого конфликта. В тот день она так и не увидела миссис Герет и провела его, бесцельно слоняясь по комнатам, горестно вздыхая и охая, все больше проникаясь чувством, что уготованная ее приятельнице участь поистине ужасна. Лучше было бы вовсе не иметь такого дома, чем иметь его и потерять. Ее коробило оттого, что решение приходится искать ей, — что за странные отношения между сыном и матерью, когда они изначально не замешаны на взаимной любви и заботе, которая сама подтолкнула бы к нужному решению! Виноват ли в этой скудости духа сам Оуэн? Фледе в это не верилось, стоило ей напомнить себе, что, будь Оуэн один, миссис Герет и впредь преспокойно сидела бы у пойнтонского камина. Но с того момента, как его женитьба становилась чем-то осязаемым, по всему выходило, что Оуэну волей-неволей придется следовать установленным курсом и отклонения от него возможны лишь незначительные: эта горькая истина заставляла ее весь остаток мучительного дня утешать себя единственно тем, что судьба милостиво позволила ей не сталкиваться покуда лицом к лицу с хозяйкой дома. Она придумывала всякие уловки и предавалась мечтам и фантазиям, коротая праздные часы; вместо того чтобы изобретать какой-то выход или компромисс или разрабатывать план, который позволил бы отвести угрозу скандала, она, воспользовавшись одиночеством и мечтательным настроением, вся отдалась во власть пленительной сказки, так что могла бы сказать, каково на вкус то прекрасное умиротворение, которым она напоила бы здешний воздух, если бы только возможно было то, чему никогда не бывать.

Глава 5

— Я оставлю дом, если мне позволят взять все необходимое!

Такими словами поутру возвестила миссис Герет итог удушливой ночи, с трагическим лицом приступая к завтраку. Фледа в ответ заметила только, что «необходимое» включает в себя попросту каждую вещь в доме. Бедняжка вынуждена будет признать эту горькую правду и смириться с неизбежностью, из нее вытекающей, согласиться с абсурдностью своей позиции, экзальтированностью своего бунта. Что до Фледы, то ужас перед скандалом, толпой зевак и недоброжелателей постепенно утихал по мере того, как она убеждалась, сколь мало в этой несгибаемости от мелочной, пошлой жадности. То не было примитивной страстью собственника: то была потребность хранить верность долгу и преданность идеалу. Идеалу в высшей степени благородному — той красоте, которую миссис Герет терпеливо и самозабвенно создавала всю жизнь. Бледная, но светящаяся внутренним светом, сидя спиной к стене, она возвышалась словно эпическая героиня, стерегущая клад. Покинуть корабль означало бы уклониться от долга; что-то в ее взгляде говорило, что она скорее умрет на посту. Если их семейные неурядицы будут преданы огласке, позор падет на тех, других. Если Уотербат считает возможным выставлять себя на поругание — вольно ему! В своем фанатизме она обрела какое-то новое достоинство, и Фледа с почти благоговейным трепетом отмечала, что никогда еще она не держалась с таким величием. Она ступала по дому, точно правящая королева или гордый узурпатор; и в доме, до краев наполненном шедеврами, главным украшением стала в эти дни сама его непокорная госпожа.

В душе юной леди случился странный разлад: питая к Оуэну нежность, пусть глубоко запрятанную, она не могла не изумляться внутреннему устройству мужчины, который способен плениться такой, как Мона Бригсток, когда уже знает, что бывают такие, как Адела Герет. Когда такая мать задавала тон его вкусу, как можно было опуститься до такой безвкусицы? Фледа сама удивлялась, что ничуть не презирает его за это, но так или иначе что-то ее удерживало. Если не искать другой причины, довольно уже и того, что с этого момента она превратилась в буквальном смысле в связующее звено между ним и его матерью.

«Он еще вернется, чтобы настоять на своем», — говорила миссис Герет, и на следующей неделе Оуэн и точно явился. Он, как Фледа прекрасно понимала, мог бы ограничиться письмом, однако прибыл в Пойнтон самолично, поскольку так было «приличнее» по отношению к матери и лучше для дела. Недавняя ссора ничуть его не радовала — хотя, вероятно, радовала Мону; и если в нем не развито было чувство прекрасного, чувство справедливости в нем все же было; однако ему ничего другого не оставалось, как твердо объявить в Пойнтоне дату, когда он рассчитывает видеть дом свободным для собственного пользования.

— Вы ведь не думаете, что я поступаю жестоко и бесцеремонно, а? — спрашивал он Фледу, и в его глазах отражалось нетерпение. — Дом в Риксе ждет ее с распростертыми объятиями. И времени я ей даю предостаточно. Она может забрать всё, что ей принадлежит, так и передайте.

Фледа сразу поняла, что такое предложение, выражаясь языком газет, заводит ситуацию в тупик: в Пойнтоне не было ничего, что принадлежало бы миссис Герет больше или меньше, чем все остальное. Она либо забирает все, либо ничего, и нашей юной леди пришло на ум, что, быть может, самым вдохновенным решением было бы отважиться на последнее и начать сызнова, с чистого листа. С чего, однако же, бедной женщине в таком случае начинать? Что вообще ей остается, с ее жалким доходом, как не довольствоваться по возможности расстановкой имеющихся в Риксе «художественных ценностей», собранных старой девой — тетушкой мистера Герета? Сама миссис Герет за свою жизнь в тетушкином доме и близко не бывала: многие годы Рикс сдавали внаем чужим людям, а после тягостное предвидение своей печальной участи на склоне дней тем более удерживало ее от унизительного знакомства с местом предстоящей ссылки. Миссис Герет не скрывала от себя, что уже не за горами тот день, когда она его таки увидит, но Фледе (которая ни разу не обмолвилась, что Мона там побывала и осталась весьма довольна увиденным) не нужно было объяснять, откуда у ее приятельницы возникла идея, будто тетушкины принципы во многом весьма схожи с принципами Уотербата. Единственный способ, короче говоря, разумно обойтись с «художественными ценностями» Рикса — вышвырнуть их вон. А то, что принадлежит ей в Пойнтоне, как изволил выразиться Оуэн, удачно заполнит пустоту, образовавшуюся вследствие такой демонстрации.

Обмен мнениями между приятельницами достиг большой откровенности, и Фледа наконец прямо спросила миссис Герет, следует ли буквально понимать ее угрозу запереться в доме и выдерживать осаду, или же ее умысел в том, чтобы довести дело до скандала, когда явятся констебли и силой выставят ее из дому.

— О, по мне, так лучше констебли — пусть выставляют! — отвечала героиня Пойнтона. — Я хочу, чтобы Оуэн с Моной оскандалились в глазах общества.

Она призналась, что ныне ею владела одна лишь мысль: заставить их встать на путь, который скомпрометирует их самих и олицетворяемую ими традицию, хотя Фледа была втайне уверена, что миссис Герет посещают видения совсем иного разрешения конфликта. Как ни странно, она, всю свою жизнь такая гордая и разборчивая, теперь нимало не смущалась мыслью, что о семейном скандале узнают в свете. Дело в том, что давно зародившееся в ней возмущение наконец созрело. Она негодовала по поводу английского обычая обрекать на унизительное бесправие овдовевшую мать; не однажды в присутствии Фледы разражалась гневными обличениями на сей предмет; приводила в пример другие страны, где к женщинам, оказавшимся в таком же положении, относились, напротив, с бережным почтением — к женщинам, заметьте, ничем ее не превосходящим, — которых на ее глазах возвеличивали и возводили на пьедестал, которых она знавала лично и которым всегда завидовала; короче говоря, она не делала секрета из своей уязвленности и обиды. Великое зло, причиненное Оуэном, состояло не в том, что он «спутался» с Моной — мерзко, но это частность, игра случая, — а в том, что он так и не научился ценить мать, красоту и святость материнской натуры. Она была для него просто мать, как нос — просто его нос, и у него по отношению к ней никогда не было даже проблеска воображения, нежности или галантности. Помилуй Бог, мать для благородного молодого человека в истинном смысле этого слова (а до всех прочих миссис Герет не было дела) — предмет поэзии, восторженного поклонения. Да разве не рассказывала она Фледе о своей приятельнице мадам де Жом, умнейшей женщине, хоть и невзрачной — маленькой, чернявой, скособоченной, — что каждый из троих ее сыновей, находясь в отъезде, пишет ей каждый божий день. У нее дом в Париже, дом в Пуату, у нее сейчас больше, чем было при муже (которому, несмотря на свою наружность, она не раз давала поводы для ревности), а все потому, что до своих преклонных лет она сохраняла за собой решающий голос во всех делах. Было ясно как день, что миссис Герет с радостью отдала бы свое лицо, фигуру и даже, не исключено, добродетельность, которая по сию пору оставалась при ней без изъяна, только бы стать благоговейно почитаемой мадам де Жом. Увы, этого ей было не суждено, и сейчас, как никогда, представился великолепный случай возроптать на судьбу. Она, конечно, прекрасно понимала, что Оуэн согласен на уступки и охотно позволит ей забрать с собой те несколько вещей, которые ей особенно дороги; но покуда она твердо стояла на том, что принять его условия значило бы самой возвестить его триумфатором, смириться с невозможным — с тем, что он поступает по справедливости. «Особенно дороги?» В доме не было такой вещи, которая не была бы ей особенно дорога, а всего дороже для нее было бы, чтобы ее оставили на месте. Неужели Оуэн, предлагая ей такое, не понимает лицемерия своих слов? И миссис Герет, со свойственной ей манерой приправлять свое недовольство изрядной долей саркастического юмора, принялась живописать, как заиграла бы эта дюжина отборных вещиц из Пойнтона и как благодаря им прелестно преобразилось бы все вокруг, когда бы их расставили вперемежку с диковинными принадлежностями Рикса. Не в том ли была вся ее жизнь, чтобы стремиться к цельности и совершенству? Уж лучше сразу Уотербат, с его циничным единством снизу доверху, чем убожество такой постыдной мешанины!

Все это нисколько не помогало Фледе в ее попытках возвыситься до возложенной на нее миссии и отыскать какой-то выход. Когда к концу второй из отпущенных им двух недель в Пойнтон снова прибыл Оуэн, якобы для того, чтобы призвать к порядку фермера, неисправно платящего аренду, Фледа не сомневалась, что на самом деле он прибыл по настоянию Моны — узнать, как продвигаются матушкины сборы. Ему хотелось бы с удовлетворением для себя убедиться, что она занята приготовлениями к отъезду, а также исполнить долг хоть и иного свойства, но не менее настоятельный — прояснить вопрос о движимом имуществе, которое она намерена переместить на новое место жительства. Отношения между ними стали уже до того натянутыми, что он вынужден был вершить свои злодеяния, не сталкиваясь лицом к лицу с противником. Миссис Герет не меньше его самого желала, чтобы он адресовал Фледе Ветч все жестокие требования, какие ему угодно предъявить: она только очень жалела свою несчастную молодую приятельницу, заставляя ее вновь и вновь вступать в разговор с субъектом, который, по вполне ей понятным причинам, девушке неприятен. Фледа с благодарной радостью убедилась, что Оуэн не рассчитывал получать от нее известия по почте; он не меньше ее самой не хотел бы выставить ее в ложном свете — будто она в его интересах шпионит за его матерью. Отчасти сближение с ним облегчалось для Фледы сознанием, что кто-кто, а она прекрасно понимает, как страдает бедная миссис Герет, и способна в полной мере оценить ее жертву, которую противная сторона принимает с непостижимой бесчувственностью. Равно понимала она, как страдает сам Оуэн — теперь, когда Мона взялась понуждать его делать то, что было ему не по сердцу. Фледа живо представляла себе, как она на ее месте сперва добилась бы, чтобы ему было по сердцу то, к чему она его понуждает, — даже если бы это было такое неприятное дело, как его нынешний приезд в Пойнтон для объявления, в сущности, от лица Моны, что, разумеется, должен быть установлен точный предел числу предметов, подлежащих вывозу. Она отправилась с ним на довольно продолжительную прогулку, чтобы хорошенько все обсудить и высказать свое мнение в ответ на его вопрос, не кажется ли ей, что десять — двенадцать вещей, отобранных по собственному усмотрению миссис Герет, были бы очень пристойным отступным; и прежде всего чтобы затронуть очень деликатный вопрос — не лучше ли, наделяя миссис Герет таким правом, целиком довериться ее чести. Сам Оуэн только того и желал бы; но как быть с молодой особой в Уотербате, которой он, со своей стороны, теперь обязан представить отчет. Он был так же трогателен в своей незлобивой досаде, как его мать трагична в своей непоколебимости; ибо хотя он и верил, что во всей этой ситуации поступает по закону и по совести, он не мог не испытывать к своим поступкам отвращения. Видно, этим, сама себе объясняла Фледа, он ей и понравился, и, когда она раз или два с пылом заверяла его мать, что терпеть его не может, это опасно походило на признание в чувствах прямо противоположных. По правде сказать, бывали минуты, когда такое невысказанное признание весьма ее удручало — ее провозглашаемая неприязнь к Оуэну была чуть ли не главной причиной, почему миссис Герет столь безгранично ей доверяла. Миссис Герет и сама в те дни не испытывала к нему никакой приязни, а Фледа всегда и безусловно держала сторону миссис Герет. В конце концов пока приготовления к свадьбе шли своим чередом, он повадился регулярно наведываться в Пойнтон, и это уже стало делом привычным; но ни разу мать не соизволила принять его. Он говорил только с Фледой и только с Фледой ходил на прогулки; и когда он спрашивал ее, имея в виду главный интересующий его предмет, неужели миссис Герет по-прежнему бездействует, бедная девушка обычно отвечала: «Да, она напускает на себя такой вид, если позволительно так выразиться; но, полагаю, она все же раздумывает над тем, что ей взять». Когда же старшая приятельница спрашивала ее, какие действия предпринимает Оуэн, ответ всегда был один: «Ждет — ждет, какие действия предпримете вы!»

Миссис Герет, месяц спустя после того, как ей был нанесен страшный удар, совершила нечто внезапное и непредсказуемое: взяв с собой свою молодую компаньонку, она отправилась взглянуть на Рикс. Они поехали в Лондон, а там на Ливерпуль-стрит сели в поезд, и наименьшее из невзгод, на которые они приготовились себя обречь, состояло в необходимости провести ночь в чужом месте. У Фледы имелся при себе прелестный дорожный несессер, подаренный ей на этот случай ее приятельницей. «Однако тут очень мило!» — воскликнула Фледа через несколько часов, снова поворачиваясь лицом к маленькой опрятной гостиной после того, как с живым интересом выглянула в окно — простое, без переплета. Миссис Герет такие окна не выносила — кусок стекла, ездящий вверх-вниз, особенно когда весь вид из окна — четыре чугунных горшка на постаментах, все выкрашены в белый цвет и утыканы жуткими геранями: выстроившись в ряд по краю гравийной дорожки, они тужились создать впечатление отсутствующей здесь террасы. Фледа тотчас отворотила взгляд от сих садовых украшений, но миссис Герет продолжала мрачно смотреть на них, недоумевая, как это дом, затерянный в глуши Эссекса, да еще в трех милях от крохотного полустанка, ухитряется производить такой пошлый «пригородный» вид. Комната, в сущности, представляла собой низкую коробку, стены сочленялись с потолком под прямым углом, без малейших излишеств вроде плавного изгиба или карниза, граница была отмечена лишь красным бумажным бордюром, наклеенным по верхнему краю обоев, неопределенно-серых с серебристыми цветочками. Обои были сравнительно новые, чистенькие, а через середину потолка проходила массивная прямоугольная балка, обклеенная белой бумагой, по поводу которой Фледа хотела было, но не решилась заметить, что она весьма живописна. Девушка вовремя догадалась, что замечание ее не произвело бы впечатления и что ей вообще лучше промолчать — и по поводу камина, и по поводу дверей, при виде которых ее спутница не могла сдержать беззвучного стона. К дверям в особенности миссис Герет предъявляла самые высокие требования: более всего на свете она презирала мелочную экономию, воплощавшуюся в одностворчатых дверях. В Пойнтоне по всему дому вас встречали высокие двойные створки. В Риксе вход в каждую комнату был все равно что лаз в кроличью клетку.

И тем не менее все было не так плохо, как опасалась Фледа; дом был весь блеклый и печальный, тогда как главная опасность виделась в том, что он окажется разнородным, бодро-назойливым, крикливым. Вещи в доме в своей совокупности каким-то чудом делали саму идею великолепного изящества мелкой и по большому счету недостойной: вещи, говорившие ей о том, что их собирали так же несуетно и любовно, как золотые цветы Пойнтона. Да она сама, будь у нее свой дом, могла бы жить среди них: они внушали ей теплое чувство к одинокой тетушке; они даже заставили ее усомниться, не лучше ли для счастья было бы никогда не вкушать, как она сама вкусила, отравы знания. Не имея за душой ни кола ни двора, как она о себе говорила, Фледа мало-помалу начала втайне изумляться, каковы же должны быть претензии, если женщина, даже потерпев в жизни страшное крушение, не способна оценить эту тихую гавань. Чем больше она оглядывалась вокруг, тем яснее проступал для нее характер старой девы, пока наконец ощущение от ее туманного присутствия не привело Фледу к умиротворяющему выводу: тетушка была милейшим созданием; она, Фледа, души бы в ней не чаяла. У бедняжки определенно была какая-то своя трогательная история; в ее характере соединялись чувствительность, невежество и благородство; и чем это не летопись жизни, чем не атмосфера для реликвий и раритетов, пусть совсем не таких, какими гордился Пойнтон? Миссис Герет не раз говорила, что одна из самых непостижимых загадок жизни в том, как иным натурам дано искренне любить самые уродливые вещи; но здесь, в этом доме, дело было совсем в другом; дело было в великой практике долготерпения. Вероятно, какая-то подобная мысль ненароком пронеслась в голове миссис Герет, недаром почти после целого часа невеселой задумчивости она, обведя напоследок взглядом весь дом, горестно вздохнула: «Что ж, с этим можно что-то сделать!» Позже Фледа снова и снова делилась с ней своей вольной фантазией относительно старой тетушки — она почему-то нисколько не сомневалась, что та глубоко страдала. «Да уж, надеюсь, что так!» — только и бросила ей в ответ миссис Герет.

Глава 6

Для Фледы величайшим облегчением было узнать наконец, что ужасный переезд все-таки свершится. К каким последствиям могло бы привести противоположное решение, никто не ведал. Несуразно, конечно, было бы притворяться, будто дело дошло бы до прямого насилия — потасовка, беспорядок, крики; и все же воображение Фледы рисовало драматическую картину, «грандиозную сцену», что-то недостойное и унизительное, связанное со взаимными оскорблениями, и в этой картине, хотя образ миссис Герет, вплоть до жестов и возгласов, заслонял собой все остальные, присутствовал и Оуэн, как-то неясно, однако в общем и целом не воинственно. Он не стал бы смотреть на происходящее, зажав сигарету в зубах, красивый и нагло-спокойный: таким он был бы в романе; прикрыв глаза, она словно видела перед собой увлекательную страницу, по которой подобный персонаж невозмутимо прохаживался. Куда более отчетливо и мысленно краснея от стыда, Фледа с чувством смятения и жалости представляла себе миссис Герет с ее «грандиозной сценой», когда разыгрывать спектакль ей предоставят в одиночестве, миссис Герет, которая, не добившись желаемого эффекта, просто выставит себя необузданной, уязвленной особой, преступившей закон и приличия. Некоторые приметы того, что Фледа будет избавлена от подобного зрелища, обнаруживались не столько — говоря о царившей в Пойнтоне атмосфере — в духе целеустремленности, сколько в нестройном гуле альтернатив, от которых звенело в ушах. Не то чтобы дом был охвачен приготовлениями, но однажды, повернув в коридоре за угол, Фледа увидала миссис Герет, которая словно замерла на месте, с повисшими, как у немощного калеки, руками и горящими, как у искателя приключений, глазами. Когда глаза эти встретились с ее глазами, Фледе почудилась в них какая-то странная темная бравада, и только после продолжительного, на грани неловкости, молчания к приятельницам будто снова вернулся дар речи. Позже, вспоминая об этой минуте, ей мнилось, будто хозяйка дома безмолвно корила ее за укор и в то же время принимала его, не склоняя, впрочем, гордой головы. Но в голосе миссис Герет не слышно было ничего, кроме грусти и доверительности, когда она наконец со вздохом призналась: «Вот стою и раздумываю, что брать с собой!» Фледа готова была обнять ее за это, в сущности, обещание пойти на уступку, громогласное объявление своей готовности согласиться с необходимостью сколотить себе какое-никакое пристанище из скудных обломков кораблекрушения.

Что скрывать — когда после возвращения из Рикса они попытались было начать разгружать корабль, над ними неотступно довлело мучительное замешательство, противоестественная необходимость жертвовать великолепными вещами, которые будут оставлены, в пользу тех, которые будут взяты. Вещи, которые предстояло оставить, тотчас превращались в те самые, которые взять необходимо, и это, как сказала миссис Герет, обрекает человека, поставленного перед таким выбором, вечно совершать порочный круг. Не в силах вырваться из этого порочного круга, она целыми днями страдальчески что-то переставляла с места на место, переносила то вверх, то вниз, сопоставляя несопоставимое. Вот что заставляет так цепляться за каждую вещь, которая с мольбой обращает к тебе свое лицо! Фледа прекрасно умела читать эти лица, исполненные сознания своей национальной принадлежности и грозящей им беды, и она не знала, что ответить приятельнице, когда та спросила, неужели все это, весь этот дом, такой непостижимо светлый и прекрасный в неяркие октябрьские дни, можно вот так просто взять и кому-то отдать. Начать с того, что дом, благодаря какому-то особому эффекту осеннего света, казался даже больше, чем всегда, огромным, и он весь был наполнен меланхолической тишиной, которая, в свой черед, была пронизана воспоминаниями. Всё, всё было в воздухе этого дома — все подробности каждой находки, все обстоятельства борьбы за каждую вещь. Миссис Герет раздвинула все занавеси и сняла все чехлы; еще больше увеличила перспективу для обозрения, открыла настежь весь свой дом — как если бы готовилась принять у себя коронованную особу. В ярком свете переливались дорогие, золотого шитья ткани; старинное золото и медь, слоновая кость и бронза, сравнительно нестарые гобелены и очень старые камчатные скатерти излучали сияние, в котором несчастная женщина видела, словно в крепком настое, слитые воедино все свои прежние увлечения и подвиги долготерпения, все свои прежние ухищрения и победы.

Фледу удручало сознание того, что в конечном счете помощи от нее немного; правда, миссис Герет отчасти сняла с нее чувство вины, легко и сразу ее простив, и после, кажется, не слишком на нее рассчитывала. Сочувствие Фледы, интерес, привязанность ко всему, к чему миссис Герет сама была неравнодушна, вместе создавали силу, которая только еще больше заводила ситуацию в тупик. «Вот было бы славно, кабы я вам со всем своим скарбом изрядно надоела, — как-то раз объявила острая на язык леди, — тогда вы не стали бы со мной церемониться: увязали бы мои пожитки в узлы, велели бы мне свалить в повозку то-другое, и дело с концом!» Но труднее всего Фледе давалась роль, согласно которой ей следовало почитать Оуэна невежей, бесчувственной скотиной, и почти так же трудно было ей переходить из одной роли в другую, чтобы встречаться с ним, когда он наезжал в Пойнтон. Она думала о нем непрестанно, и в его мужественном великолепии глаза ее находили даже больше отрады, чем в дворцовых шкафах, украшавших красную гостиную. Она задавалась вопросом, поначалу очень робко, зачем ему бывать здесь так часто; хотя, конечно, она совсем ничего не знала о его делах, для обсуждения которых он в компании краснорожих мужчин в сапожищах иногда уединялся на час в своей комнате, единственном неприглядном помещении в Пойнтоне: по словам его матушки, сплошь пепельницы да приспособления для снимания сапог и целый арсенал орудий физического уничтожения и истязания: он сам признался как-то, что держит восемнадцать ружей и сорок хлыстов. Оуэн отдавал распоряжения в интересах своей будущей жены, готовился произвести перемены в соответствии с запросами Бригстоков. Учитывая, что дом перешел в его собственность, Фледа находила весьма деликатным его стремление держаться в тени, покуда в доме живет мать, подгадывать время своего появления и отъезда (для чего требовалась немалая изобретательность, ведь он ездил поездом) так, чтобы не попасть ни к завтраку, ни к обеду, ни к ужину, и лишь очень ненавязчиво давать понять матери, что он прибыл с очередным визитом. Все это не позволяло Фледе чистосердечно согласиться с миссис Герет, что он и точно бесчувственная скотина; самое большее, на что она сумела себя подвигнуть, — это не возражать, когда та настойчиво повторяла, будто он ездит сюда надзирать, оскорбительно надзирать за ней! Он, вне всяких сомнений, и правда надзирал, только по-особому, отворотив голову в сторону. Он знал, что Фледа знает теперь, чего он от нее хочет, и повторять это снова и снова было бы с его стороны вульгарно. Это была их общая тайна, и, когда его блуждающий взгляд встречался с ее глазами, само молчание доставляло ему удовольствие, словно служило залогом прочности их союза. Он был не мастак говорить, и поначалу Фледа приняла как нечто само собой разумеющееся то, что к обсуждению дел он более возвращаться не намерен. Затем она мало-помалу принялась размышлять над тем, что, может быть, с кем-то, кто, как она, способен стать для него со временем своим человеком в доме, он стал бы более разговорчив, если бы у него не было еще одной постоянной собеседницы — Моны.

С той минуты, как она заподозрила, будто он говорит с оглядкой на Мону — что она сказала бы о его беспечной болтовне с какой-то двурушничающей «компаньонкой», а попросту платной прислугой, — ее и без того усердно сдерживаемое чувство пожелало и подавно замкнуться в себе. Фледа стала тяготиться своим положением в Пойнтоне; мысленно она называла его ложным и отвратительным. Она говорила себе, что уже разъяснила Оуэну, как старается настроить его матушку в желательном для него смысле; что он вполне это понимает и понимает также, сколь недостойно для них обоих стоять над несчастной с реестром и плеткой. Разве не претворилось их практическое единодушие в практический результат, ни больше ни меньше! Фледа ощутила, что у нее появилось внезапное желание и вместе с тем настоятельные причины подвести черту под своим пребыванием в Пойнтоне. С одной стороны, она не брала на себя обязательств, подобно стражу закона, препроводить миссис Герет к поезду, проследив, чтобы за ней, в знак ее низложения, захлопнулась дверь купе; как не обещала, с другой стороны, Оуэну сколь угодно долго прохлаждаться подле его матушки, пока та пытается выиграть время или подложить мину под его план. Кроме того, о ней, Фледе, действительно судачили, будто она, как пиявка, присасывается к чужим людям — да не ко всяким, а к таким, у кого в доме есть чем поживиться: об этом ей откровенно поведала ее сестрица, теперь уже определенно связавшая свою судьбу со священником, и к ее предстоящей свадьбе Фледа почти закончила чудесное вышивание, на которое ее вдохновил — здесь, в Пойнтоне, — старинный испанский алтарный покров. Теперь ей и подавно придется расстараться для той, кому предназначен ее дар, тут куском ткани с вышивкой не обойдешься, нужно как следует обрядить невесту к свадьбе. Решено: она едет в город — если коротко, чтобы приодеть Мэгги. Их отец, обосновавшийся в меблированных комнатах в Уэст-Кенсингтоне, уж как-нибудь найдет возможность приютить у себя обеих дочерей. Он, надо отдать ему должное, никогда не упрекал ее в корыстных привязанностях, и на то у него была своя корысть, в которой он вполне отдавал себе отчет. Миссис Герет согласилась уступить ее родственникам с таким видом, словно совершала геройский подвиг, словно Фледа была бесценным приобретением, а сама Фледа хорошо знала, что не рискует пропустить визит Оуэна, поскольку Оуэн уехал охотиться в Уотербат. Если Оуэн на охоте, прочая жизнь протекает без Оуэна, а в Пойнтоне охоты считай что не было.

Первое же известие, которое она получила от миссис Герет, было известием о том, что упомянутая леди предприняла, во всяком случае формально, свое переселение. Письмо писалось в Риксе, куда ее перевезли, повинуясь ее порыву, столь же внезапному, как и фантазия, удерживавшая ее на месте.



Да, я приехала сюда, писала она, буквально с одной картонкой и девушкой-судомойкой; я перешла Рубикон, я вступила во владение. Это как разом окунуться в холодную воду: я поняла, что иначе нельзя, если не хочешь стоять и дрожать. Я знала, что сумею немного отогреть этот дом, просто побыв здесь неделю; и когда я вернусь сюда, лед будет уже сломан. Я не стала писать Вам и сговариваться о встрече, когда проездом была в городе, потому что знаю, как Вы заняты, и потому еще, что я сейчас слишком злая и ужасная, чтобы предлагать свое общество кому-либо — даже Вам. Вы сказали бы мне, что я захожу чересчур далеко, и это, несомненно, так — всегда и во всем! Как бы то ни было, я здесь — просто еще раз оглядеться, проследить за тем, чтобы кое-что было сделано, прежде чем принять бразды правления. Всю следующую неделю я, вероятно, буду в Пойнтоне. Кстати, места здесь поболее, чем мне сперва показалось, и обнаружился неплохой вустерский сервиз. Но что значит пространство и время — и даже старый вустер — для Вашей горемычной и любящей А. Г.?



На следующий день после того, как Фледа получила это письмо, у нее выдалась оказия посетить большой магазин на Оксфорд-стрит, куда она добиралась кружными путями — сперва пешком, а потом на двух омнибусах. Последний из этих двух высадил ее напротив магазина, на противоположной стороне улицы, и пока она, стоя на краю тротуара и подобрав юбку, с пакетом и зонтиком в руках, скромно дожидалась минуты, когда можно будет без опаски перейти на другую сторону, рядом с ней, повинуясь взмаху трости некоего нетерпеливого пассажира, остановился экипаж. Этим пассажиром оказался не кто иной, как Оуэн Герет, который, проезжая мимо, заметил ее и, сверкнув белейшими зубами из-под крыши кеба так, что даже туман как будто рассеялся, спрыгнул на землю узнать, не может ли он подвезти ее. Выяснив, что цель ее путешествия всего-навсего через дорогу, он отпустил экипаж и остался с ней, не только уверенно проводив ее до дверей магазина, но и сопроводив внутрь — с заверениями, что его дела вполне терпят и что ему только приятно для разнообразия принять участие в ее заботах. Она рассказала ему, что пришла за отделкой для платья сестры, и он выказал веселый интерес к такой покупке. Его веселость почти всегда бывала несоразмерна случаю, но на этот раз он, как ей показалось, превзошел себя, особенно когда она предложила ему воспользоваться моментом и выбрать позумент для Моны. На секунду заподозрив, уж не распознал ли он в ее реплике сатирический подтекст, и точно имевший место, Фледа тут же отмела эту вероятность как в высшей степени неправдоподобную. Он, спотыкаясь и запинаясь, объявил ей, что ей, именно ей, ему хотелось бы что-нибудь купить, что-нибудь «шикарное», и она должна доставить ему удовольствие и сказать, что бы порадовало ее больше всего: ему вряд ли представится лучшая возможность преподнести ей подарок — подарок в знак признательности за все, что она сделала для матушки, и он уже несколько недель вынашивает эту мысль.

У Фледы в большом торговом доме оказалось далеко не одно пустячное дельце, и он ходил с ней вверх и вниз, всем своим видом изображая готовность терпеть это бесконечно долго и притворяясь, будто его интересует, какую ленту она выберет и правильно ли ей дадут сдачу. Теперь у нее не было ни малейших сомнений относительно того, что подумала бы Мона об их времяпрепровождении. Но ведь это была не ее затея, а Оуэна; и Оуэн, какой-то не в меру возбужденный и даже сумасбродный, был сам на себя не похож — таким она его еще не видела. Он то вдруг куда-то исчезал, то вновь возвращался, по нескольку раз задавал один и тот же вопрос, не слушая ответа, отпускал ни с того ни с сего, будто в рассеянности, какие-то замечания насчет внешности девушек за прилавком или как лучше использовать шифон. Он без надобности оттягивал завершение их совместного «дела», и у Фледы сложилось впечатление, что он пытается отсрочить что-то вполне определенное, с чем ему предстоит разбираться. Если бы ей пришло в голову вообразить Оуэна Герета в нервическом состоянии, она представила бы его себе примерно в таком роде. Но отчего он пришел в нервическое состояние? Даже в разгар семейной драмы матушка до такого состояния его не довела, а теперь ему и вовсе нечего было беспокоиться. Единственное, чего он держался последовательно и твердо: Фледа должна сказать, какой подарок она согласна от него принять; в этом волшебном месте чего только не было, и он забрасывал ее несусветными предложениями — дорожный плед, массивные часы, столик для завтрака в постели, а особенно он склонял ее к роскошно переплетенному собранию чьих-то сочинений. Его дар должен был стать свидетельством ее заслуг, данью признательности, и тома «сочинений» были изящным намеком на то, что он превыше всего ставит в ней ум. Им руководило самое искреннее намерение, однако все то, на что он пытался ее уговорить, указывало на его тактичность, которая не могла не тронуть ее сердце: что бы ему на самом деле хотелось ей купить — а этого тут, как назло, были целые груды — какую-нибудь роскошную ткань на платье, но он удерживал себя из страха, как бы она не заподозрила его в непрошеном покровительстве, в намеке на ее скромный достаток и небогатый гардероб. Фледа без труда обратила в шутку его преувеличенное мнение о ее заслугах; оценив их по справедливости, она согласилась принять в дар подушечку для булавок ценой в шесть пенсов, на которой булавочными головками была выложена буква «Ф». Ее благоразумие вовсе не было продиктовано нежеланием оскорбить чувства Моны — после этого первого за день упоминания Моны она ее имени больше вслух не произносила. Там в магазине она разглядела в Оуэне Герете больше, чем когда-либо, но прежде всего отметила, что он ни словом не обмолвился о своей суженой. Конечно, он не совершил ничего особенно предосудительного; однако существует же неписаный кодекс для мужчины, публично объявившего о своей помолвке.

Сей кодекс вовсе не помешал Оуэну остаться с ней и после того, как они покинули магазин — в надежде, что у нее еще масса дел и что она согласится под его нажимом осмотреть с ним вместе витрины других торговых заведений и, быть может, приметит там что-нибудь, что ему позволено будет ей преподнести. В какой-то момент, под впечатлением от его напора, она пришла к мысли, что его поведение — это, по зрелом размышлении, дань благодарности за ее, Фледы, незначительность. Но с другой стороны, он хотел еще, чтобы она пошла с ним куда-нибудь пообедать, — это тоже дань чему-то, но чему? Должно быть, цена ей и впрямь невелика, если ее так невысоко ценят, чтобы предложить ресторанный кутеж. Ей нужно было отнести покупки домой, и самое большее, на что она дала себя уговорить, — пройти пешком в его компании до триумфальной арки в Гайд-парке и оттуда, после недолгих препирательств, еще прогуляться. Мона сочла бы, несомненно, что Фледе следовало снова воспользоваться омнибусом; но ей теперь приходилось думать не только за себя, но и за Оуэна — она не могла думать еще и за Мону. Даже в парке осенний воздух был мутным, и, пока они шли на запад прямо по траве, как захотел Оуэн, прохладная хмарь приглушала их слова, которые мало-помалу иссякли, а все вокруг окутывала зыбкая пелена. Ему хотелось еще побыть с ней — не расставаться; он погрузился в полное молчание, именно об этом его молчание и говорило. Что же такое он все это время пытался отсрочить? Что же хотел оттянуть еще и еще? Ей стало немного страшно, пока они всё шли, а она всё думала. Ощущения были слишком сумбурными, чтобы утверждать что-то наверняка, но в своих чувствах он как будто переменился. Фледе Ветч сперва не пришло в голову, что он переменился к ней — разве только к Моне; и все же она сознавала, что эта, последняя, перемена, по-видимому, имеет отношение к их совместной прогулке по траве. Ей приходилось читать в романах о джентльменах, которые, прощаясь со своей холостой жизнью, в последний раз уступали власти своей прежней привязанности; и было сейчас что-то в манере Оуэна, в самом выражении его лица, что наводило на сравнение с одним из таких джентльменов. Но с кем и с чем в таком случае сопоставить саму Фледу? Ее нельзя было назвать прежней привязанностью — никакой привязанностью вообще; она была всего-навсего не обласканным жизнью неприметным существом, для которого искать счастье — все равно что наугад нырять за жемчугом. Счастье скрывалось на самом дне всего, что случилось с ней в последнее время; а все, что в последнее время случилось, — это то, что Оуэн Герет бывал наездами в Пойнтоне. Вот и весь скудный итог ее опыта, и что бы это ни означало для нее, это было ее личное дело — в полном согласии с ее нежеланием даже в мечтах допустить, что из этого могла возникнуть какая-то привязанность — во всяком случае, в ее понимании — для Оуэна. Прежней привязанностью, как ни крути, оказывалась Мона — Мона, которую он знал намного дольше!

Они прошли большой путь, до юго-западного угла обширного Кенсингтонского сада, и там, возле старого круглого пруда и старого красного дворца, когда она протянула на прощание руку, сказав, что за воротами она уж точно сядет в омнибус, их вдруг настигло понимание, что они действительно расстаются. Она была на стороне его матери, она стала частью жизни его матери, а его мать, если заглянуть в будущее, никогда больше не появится в Пойнтоне. После всего случившегося она даже и на свадьбу не поедет, и нечего теперь надеяться, что миссис Герет хоть вскользь упомянет Фледе о брачном обряде и уж тем более выразит желание, чтобы ее приятельница на нем присутствовала. Мона, как из соображений проформы, так и в пику не столько жениху, сколько его мамаше, разумеется, никакую Фледу к себе на свадьбу не позовет. Значит, все кончено; они разойдутся, и каждый пойдет своей дорогой; и сейчас — последний раз, когда они стоят лицом к лицу. Они посмотрели друг на друга, словно осознав это с новой глубиной и — что касается Оуэна — с выражением немого беспокойства, в котором выражался его обычный, только вдвое усиленный призыв к собеседнику облечь за него в нужные слова то, что он пытается сказать. Он только и смог выдавить из себя: «Я хочу, чтобы вы знали, вот, — хочу, чтобы вы знали».

Чтобы она знала — что? Он, видно, не в силах был это вымолвить, а ей самой именно это меньше всего хотелось бы узнать. Как ни была она сконфужена, она сумела понять достаточно; кровь бросилась ей в лицо. Она ему нравилась — что само по себе ее ошеломило, — нравилась сильнее, чем позволяли ему обстоятельства: вот что не давало ему покоя и что он пытался до нее донести; и она вдруг переполошилась, словно безмозглая девица, которая обнаружила, что за ней пытается приударить женатый мужчина.

— Прощайте, мистер Герет, теперь я в самом деле должна идти! — объявила она с бодростью, которую сама оценила как неестественную.

Она резко отстранилась от него, с улыбкой попятилась по траве назад и потом, уже повернувшись к нему спиной, пошла прочь так скоро, как только могла.

— Прощайте, прощайте! — вновь бросила она на ходу, пугливо спрашивая себя, не догонит ли он ее прежде, чем она дойдет до ворот; сознавая с мучительным стыдом, что ее уход больше похож на бегство, и ясно представляя себе, какое сейчас растерянное, красивое лицо у Оуэна, глядящего ей вслед. Она чувствовала себя так, будто за доброту отплатила обидной, грубой выходкой, но зато ей удалось вырваться, хотя весь путь — до ворот, потом, ужас, ужас, чуть ли не вприскочку по Броудуок, где от каждого своего суетливого движения ей делалось тошно, — казался бесконечным. Она издали махнула рукой кебу, стоявшему в ожидании на Кенсингтон-роуд, и забралась внутрь, радуясь тому, что ей попался закрытый со всех сторон четырехколесный экипаж, который в ответ на ее призыв не заставил себя ждать и в котором, сперва резким движением снизу вверх закрыв окно, она позволила себе признаться в том, что вот-вот разрыдается.

Глава 7

Сразу после свадьбы сестры Фледа поехала в Рикс к миссис Герет — соответствующее обещание было истребовано у нее без промедления; ее внутренний взор гораздо больше был сосредоточен на переменах и нововведениях в Риксе, которые, должно быть, ее ожидали, нежели на успехе всех ее экономических ухищрений, предпринятых ради счастья Мэгги. В промежутке между этими двумя пунктами ее воображению тоже было чем заняться и куда наведаться; так, когда оно, в ответ на упомянутый призыв миссис Герет, перенеслось из Уэст-Кенсингтона в Рикс, то на добрый час зависло над «террасой» с крашеными горшками, а потом отдалось на волю воздушного потока, увлекшего его прямиком в Пойнтон и дальше в Уотербат. До слуха ее не дошло покамест ни единого звука о какой-либо решительной схватке, а миссис Герет практически ничего не сообщала, объясняя это тем, что она (и это легко было понять) слишком занята, слишком обозлена и слишком утомлена для светского празднословия. Она писала только, что основательно взялась за новый дом и что Фледа немало изумится, когда увидит, как он преображается. Все еще вверх дном, и тем не менее, поскольку она переступила порог Пойнтона в последний раз, ампутация — ее словцо — свершилась. Она лишилась ноги — и ковыляет теперь как может, довольствуясь очаровательным протезом-деревяшкой; так предстоит ковылять ей всю жизнь… Вот к чему приедет ее молодой друг и чем восхитится — ее прекрасной поступи и шуму, который новая владелица учиняет в доме! Полному молчанию Пойнтона и Уотербата была под стать нерушимость тайны самой Фледы, и, повинуясь ее суровому закону, Фледа по сто раз на дню повторяла себе, что рада, рада взять на себя заботы, исключающие всякую мысль об этой мучительной тайне. Она, не жалея себя, старалась ради Мэгги и ее священника и, в противовес отцовскому эгоизму, являла добросердечие поистине неуемное. Молодые только недоумевали, отчего они ждали так долго, когда на деле все оказалось так просто. Она предусмотрела всё, даже в том, как их «тихую» свадьбу немного оживить шампанским и как посредством одной-единственной бутылки продержать папашу в бодром настроении. Коротко говоря, Фледа знала и мыслью этой себя тешила, что в течение нескольких недель кряду являла собой образец во всех отношениях.

Она вполне приготовилась удивиться новому облику Рикса: миссис Герет была неподражаемой кудесницей, правда, оговоримся, когда ей в руки попадал хороший материал; но от того впечатления, которое ожидало ее уже на пороге, у нее захватило дух и ноги подкосились. Когда она прибыла, спускались сумерки, и в простом квадратном холле, одной из немногих достопримечательностей дома, блеск венецианской люстры лишь исподволь указывал на роскошь висевших по обеим стенам восхитительных гобеленов. Мгновенная догадка, что Рикс был весь обставлен за счет Пойнтона, поразила ее как удар: она вдруг словно увидела себя соучастницей преступного сговора. В следующее мгновение, попав в объятия миссис Герет, она мысленно отвернулась от этой картины; и все же успела заметить, словно при яркой вспышке света, огромные бреши в том, другом доме. Два гобелена, не самые большие, но зато самые безупречные по тону, составляли, можно сказать, главную гордость Пойнтона. Когда к ней снова вернулась способность ясно различать все вокруг, она уже сидела на диване в гостиной, вперив глаза в предмет, вскоре обозначивший себя как большой итальянский шкаф из красной гостиной в Пойнтоне. Даже не смотря по сторонам, она не сомневалась, что комната обставлена и другими подобными вещами, вернее, до отказа заставлена трофеями, в борьбе добытыми ее старшим другом. И тут ее обтянутые перчатками пальцы, покоившиеся на сиденье дивана, задрожали от прикосновения к старинной бархатной парче, бесподобную фактуру которой она могла узнать — узнала бы из тысячи! — не опуская на ткань глаз. Глаза были прикованы к шкафу с каким-то необъяснимым ужасом, и она терзалась вопросом, нужно ли ей дать понять, что она узнает парчу, узнает всё, или просто изобразить невозмутимость. Но только как изобразить, когда об этом звенят даже подвески на люстрах, когда рядом стоит миссис Герет, вперившись взглядом в нее, как она сама в итальянский шкаф, — стоит, подавшись вперед и ссутулив спину, словно атлант под тяжестью земного шара. Она ужаснулась, представив себе воочию, что миссис Герет сделала, что взвалила себе на плечи. Сейчас эта леди напряженно ждала и следила за ней, собираясь с духом и призывая на свое лицо то же выражение доверительности и непокорности, какое было у нее в тот день, когда Фледа застигла ее врасплох в пойнтонском коридоре. Ничего не сказать было бы чистейшим фарсом; и в то же время восторженно восклицать, проявлять солидарность значило бы проникнуться мерзким ощущением соучастия в воровстве. Это гадкое слово все звучало в ее ушах, пока сама Фледа хранила безмолвие в надежде избавиться от режущего слух звука, и Фледа испуганно переводила глаза с места на место, вправо-влево, как загнанный в угол зверек. Что же до общей картины, то яснее всего ей вновь и вновь виделись оставшиеся где-то далеко пустые ниши, срамная нагота проплешин на высоких оголившихся стенах. Наконец она выдавила из себя что-то бессвязно-вежливое, сама не ведая что, — ни к одному дому, ни к другому это отношения не имело. И тут опять почувствовала у себя на плече руку миссис Герет.

— Я приготовила для вас прелестную комнату — очень славную, правда! Вам понравится. — Произнесено это было с необычайной ласковостью и с улыбкой, означавшей: «О, я знаю, что вы думаете; но какое мне дело, если вы как прежде верны мне, как прежде на моей стороне!»

Все в конце концов свелось к вопросу, кто на чьей стороне, подумалось Фледе, потому что весь дом был приведен в боевой порядок. Сейчас, когда в мягком свете лампы то одна, то другая деталь проступала вдруг во всем великолепии, Фледа не могла удержаться, чтобы не провозгласить мысленно все это торжеством вкуса. Страсть к прекрасному вновь ожила в ней; и что, как не блистательная дерзость, более всего разжигало сейчас ее страсть? Своенравность миссис Герет стала — по силе воздействия — кульминацией всех ее впечатлений.

— Просто невероятно, что вы сотворили с домом! — Глаза вновь прибывшей встретились с глазами хозяйки, которые тотчас озарились радостью. Миссис Герет и сама была довольна тем, что сотворила. Нотки невольного восхищения придали отзыву Фледы совсем не тот смысл, какой она имела в виду: выходило, что она сама, по собственной глупости, с первой минуты провозгласила, на чьей она стороне. Именно так и восприняла ее слова миссис Герет: она кинулась на шею к этой чудесной девушке и еще раз нежно стиснула ее в своих объятиях; так что Фледа поспешила добавить, нарочно сменив тон на суховато-деловой: — Подумать только, вы забрали с собой абсолютно всё!

— Не всё, нет — я же понимала, что в этой лачуге много не разместишь. Я взяла только необходимое.

Фледа поднялась с места, обошла по кругу комнату.

— Необходимым оказалось все самое лучшее — что называется morceaux de musee,[3] отборные жемчужины!

— Сор мне определенно не нужен, если вы об этом.

Миссис Герет, сидевшая на диване, посмотрела туда, куда направлен был взгляд ее молодой приятельницы, лицо ее все еще светилось довольством, она медленно потирала свои крупные, красивые руки. Где бы она ни находилась, она сама была главным экспонатом. Фледа впервые услыхала, что в Пойнтоне, оказывается, имелся «сор», но в тот момент она не придала значения этой очевидной неискренности, она лишь, стоя на месте, оглядывала комнату и называла, один за другим, как если бы держала в руке опись, предметы, которые в Пойнтоне были распределены по всему просторному дому и которые здесь, если искать недостатки, слишком напоминали менуэт, исполняемый на старом коврике у камина. Она знала их все, каждый в отдельности, знала о каждой мелкой трещинке и каждой милой черточке — знала их по именам, приобретенным благодаря какой-то особенности их истории, оригинальной примете; и она во второй раз почувствовала, что, продемонстрировав свою осведомленность, невольно дала миссис Герет повод считать сказанное безусловной похвалой. Миссис Герет всегда была неравнодушна к похвале, а самый верный путь к ее сердцу находил тот, кто умел воздать должное ее моральным устоям. Глаза ее вспыхнули по-особому, когда Фледа, вконец сраженная увиденным, вдруг воскликнула:

— Как, даже мальтийский крест!

Этим именем, строго говоря, не вполне верным, в Пойнтоне всегда называли миниатюрное, но великолепно исполненное распятие из слоновой кости, шедевр изысканности и выразительности, созданный в период высочайшего расцвета испанского искусства, — о его существовании и о зыбкой возможности заполучить его миссис Герет услыхала на Мальте много лет тому назад благодаря случайным и романтическим обстоятельствам: она ухватилась за ниточку и не отпускала ее, пока не сумела, пройдя сквозь множество таинственных лабиринтов, наконец откопать это сокровище.

— Даже мальтийский крест? — встав, возмущенно повторила за ней миссис Герет. — Дитя мое, вы же не думаете, что этим я могла бы пожертвовать! Да кем бы вы меня тогда считали?

— Одна-единственная вещица, не важно, какой ценности, — сказала Фледа, — в любом случае не повлияла бы на ваш величественный образ. Я считаю вас всего-навсего кудесницей, каких не видывал свет. Вы провернули всё молниеносно — и без шума! — Голос ее слегка дрожал, ибо неприкрашенный смысл ее слов сводился к тому, что предприятие, которое так ловко провернула ее приятельница, — из разряда тех, что творятся под покровом тьмы. Фледа чувствовала, что ей просто нечего больше сказать, пока она не выскажется напрямик о характере опасности, которой, как она прекрасно понимала, подвергала себя миссис Герет. — Да как же вам удалось все это незаметно вывезти?

Миссис Герет призналась в рискованности своего поступка с цинизмом, удивившим юную леди:

— Точный расчет и выбор момента. Я и вправду действовала бесшумно и вправду молниеносно. Умелый маневр и потом — стремительный прорыв.

Фледа сделала глубокий вдох: в бедной своей приятельнице она разглядела далеко не только светскую невозмутимость, но и неприкрытое ликование, эмоцию сравнительно простую и понятную. Справедливости ради нужно сказать, что ликование ее было вызвано не столько тем, что она совершила, сколько тем как — провернув операцию под стать тем, память о которых хранится в анналах выдающихся преступлений.

— Удалось, потому что я все предусмотрела и ничего не оставила на волю случая: каждый этап был тщательно спланирован, оставалось только претворить замысел в жизнь, и я уложилась в считанные часы. Во многом это был вопрос денег: о, с расходами я не считалась! — без многочисленных помощников мне было бы не справиться. Целая армия рабочих, упаковщиков, грузчиков и иже с ними, включая тех, кто мог предоставить вместительные фургоны. Пришлось договариваться на Тотнем-Корт-роуд, пообещать хорошую цену. Я еще не расплатилась — счет будет чудовищный, — но главное, дело сделано! Экспедиция должна была пройти как по маслу — это решало всё! «Даю вам два дня, — сказала я. — Ни секунды больше». Мы ударили по рукам, и за два дня они управились. Во вторник утром приехали, в четверг их уже не было. Да, не скрою, в среду некоторые работали всю ночь напролет. Я все продумала до мелочей; я с ними носилась, улещивала как могла, только что в постель не укладывала. О, я была в ударе — они были мною очарованы. Я не ела и не спала, но спокойна была при этом вот как сейчас с вами. Не знаю, что там у меня внутри приключилось… любопытно было бы выяснить. Да будет вам известно, дорогая, я уникум: вот этими руками я поднимала тонны и тонны! Я устала, очень, очень устала — но нигде ни щербинки, ни царапины, цело все до последней чайной чашки! — Великолепная в своей трудовой усталости и своем торжестве, миссис Герет снова бессильно упала на диван, глаза ее смотрели сразу повсюду — чего только в них не отражалось! — руки ее беспрестанно потирали одна другую — чего только они не выдавали! — Честное слово, — рассмеялась она, — а вещи-то и впрямь смотрятся здесь лучше!

Слушая ее, Фледа все больше сжималась от ужаса.

— И что же, в Пойнтоне никто даже голоса не подал? Не забил тревогу?

— Да кому там было бить тревогу? Оуэн почти демонстративно предоставил меня самой себе. Я выбрала время, когда, по моим расчетам, нечаянных гостей можно было не опасаться.

У Фледы на языке крутился вопрос, задать который она не решалась: вряд ли стоило спрашивать миссис Герет, не боялась ли она подвоха со стороны слуг? К тому же Фледе были известны некоторые секреты ее взбалмошного домоуправления, где все держалось на перепадах от встрясок до смирения, от провокаций до причуд — и в этой тактике миссис Герет достигла такого искусства, что горничные наперебой просились ехать с ней в Рикс. Миссис Герет, проницательно угадав все, о чем подумалось ее гостье, сама, упреждая вопрос, с подкупающей откровенностью на него ответила:

— Вы хотите сказать, что я была под надзором — что у него имелись соглядатаи, обязанные немедленно доносить ему, едва заметят, что я что-то «затеваю»? Совершенно верно. Я знаю, кого вы подозреваете, всех троих: я и сама их подозревала. Ну да ничего, с ними я разобралась по-своему — стали как шелковые.

Фледа никого персонально не подозревала; она никогда не верила басням о соглядатаях, но тон миссис Герет ее заинтриговал.

— Что же вы с ними сделали?

— Взяла их в оборот — доверила ответственное дело. Заставила работать на себя.

— Мебель грузить?

— Помогать, и помогать так, чтобы мне угодить. Единственный верный способ, и этого они ожидали меньше всего. Я сама отправилась к ним, посмотрела каждому в глаза и предоставила решать: кому они хотят угодить — мне или моему сыну. И каждый расстарался для меня. Глупцы!

Миссис Герет чем дальше, тем больше обретала черты женщины безнравственной, однако Фледа не могла не признаться себе в том, что, окажись она на месте этих «глупцов», она сама повела бы себя так же глупо и расстаралась бы для миссис Герет.

— И когда же все это свершилось?

— Всего только на прошлой неделе — а кажется, прошло сто лет! Здесь, как и там, мы работали не покладая рук, но я еще не закончила — да вы сами увидите, если пройдете по дому. Впрочем, худшее позади.

— Вы правда так думаете? — удивилась Фледа. — То есть я хочу сказать, неужели он, оказавшись перед лицом свершившегося, так сказать, факта, смирился?

— Кто — Оуэн? С тем, что я сделала? Понятия не имею, — сказала миссис Герет.

— А Мона?

— Хотите сказать, она-то и станет душой нашей ссоры?

— Ну, «душой» чего бы то ни было Мона едва ли способна стать, — ответила Фледа. — Однако… Неужели они не издали ни звука? До вас не дошло даже отголоска?

— Ни шепотка, ни шажка — за все восемь дней. Может, просто не знают. Может, готовятся к атаке.

— Не разумно ли предположить, что они нагрянули в Пойнтон, едва вы оттуда съехали?

— Они могут не знать, что я съехала.

Фледа в который раз изумилась; ей казалось почти невероятным, чтобы никакого знака не было послано из Пойнтона в Лондон. И если продолжительный период затишья был затишьем перед бурей, собиравшейся хотя бы в груди Моны, гроза разразится совсем нешуточная. Такое грандиозное безмолвие со стороны заинтересованных лиц казалось в высшей мере странным; но когда она попыталась добиться от миссис Герет хоть какого-то объяснения, та с присущей ей бесстрашной ироничностью отвечала только одно:

— Они от моей смелости так обомлели, что лишились дара речи!

Иллюзий, впрочем, она не питала и была, как прежде, готова к бою. Да разве ограбление Пойнтона не стало первым сражением предстоящей военной кампании?

Все это будоражило воображение, но Фледа пала духом, когда осталась наедине с собой в спальне, где обнаружились кое-какие особенно восхищавшие ее вещицы из прежней комнаты в Пойнтоне. Вместе с ними были здесь и предметы из других комнат, и общая их неброская красота складывалась в непрерывную гармонию, законченную картину девичьего будуара. Повсюду прелестнейшая эпоха Людовика XVI, разрозненные, но изумительно подобранные предметы — сплошь старая, благородно-сдержанная, фигурная, чуть поблекшая Франция. Фледа вновь подивилась таланту своей приятельницы — сущий гений композиции! Она могла бы смело сказать себе, что ни одной девушке в Англии не посчастливилось этой ночью засыпать под охраной столь взыскательно отобранной стражи; но даже в этой привилегии она не находила радости, не обретала сна в томительные ночные часы, медленный бег которых делал ее спальню — в отблесках углей в камине и в предрассветном зимнем мареве — какой-то серой, унылой, не согретой любовью. Ей не могли быть дороги такие вещи, когда они достались ей таким путем; в них было что-то неправедное, отчего красота их обращалась в уродство. В своих ночных дозорных она явственно видела обесчещенный Пойнтон; прежде он был дорог ей в своей нерушимой цельности, и отдельные части его, окружавшие ее ныне, казалось, изнывали от муки, словно отсеченные конечности. Перед сном они с миссис Герет сделали полный обход, и она окончательно поняла, за чей счет обставлен весь этот дом. Снизу доверху — за счет бедняги Оуэна: здесь не было ни одного стула, на котором бы он не сиживал. Старую тетушку изгнали напрочь — ничего, что могло бы поведать о ней. Фледа старалась заставить себя думать о каких-нибудь вещах в Пойнтоне, которые остались там в неприкосновенности, но память отказывалась предъявлять их ей, и, пытаясь мысленно восстановить прежнюю обстановку, она снова и снова не видела ничего, кроме зияний и шрамов — кроме пустоты, сгущавшейся то и дело во что-то еще более страшное. Этот образ причинял ей главное беспокойство: то было лицо Оуэна Герета, его печальные, странные глаза, глядящие на нее неотрывно, как никогда раньше не глядели. Они взирали на нее из темноты с таким выражением, снести которое было невозможно, — оно говорило, что ему больно и что почему-то повинна в этом Фледа. Оуэн обратился к ней за помощью — хорошую же помощь она ему оказала! Он доверился ей, попросив действовать в его интересах, положившись на нее в трудном, но чрезвычайно деликатном деле. Разве не такого именно рода услугу она мечтала ему оказать? Что ж, она нашла способ оказать ему услугу, вероломно предав его в руки врага! Стыд, жалость, отвращение попеременно наваливались на нее; и последнее из перечисленных чувств скоро поглотило остальные. Миссис Герет сделала ее рабой сладкой пытки высокого вкуса, но ей стало ясно, по крайней мере на час, что она могла бы возненавидеть миссис Герет.

Кое-что еще, однако, проступило к утру с неотвратимой определенностью: для нее теперь не было ничего ужаснее на свете, чем повстречаться когда-нибудь с Оуэном. Она тотчас дала себе слово принять все мыслимые меры к тому, чтобы в своей дальнейшей жизни исключить малейшую вероятность даже случайной встречи. А после, одеваясь, она дала себе еще одно слово. Ее положение стало в какие-то считанные часы нестерпимо ложным; а раз так, уже через несколько — чем их будет меньше, тем лучше — ближайших часов она положит этому конец. Положить этому конец означало известить миссис Герет о том, что, к ее великому сожалению, она, Фледа, не может долее оставаться с ней, не может хранить ей абсолютную верность — об этом красноречиво вопиет все вокруг. Одевалась она с какой-то резкостью, символически отражавшей порыв, который стал причиной ее скоропалительного решения. Чем дальше друг от друга они будут с миссис Герет, тем меньше вероятности для нее столкнуться с Оуэном: Оуэн теперь поневоле приблизится к матери в силу самой необходимости сломить ее сопротивление. Фледа с непоследовательностью отчаяния желала одного — не быть причастной к ее краху; она и без того в последнее время была слишком ко всему причастна! Она прекрасно сознавала, как важно ей, дабы не выдать истинный характер своих мотивов, не усугублять предательское выражение душевного смятения на своем лице следами слез; и тем не менее случилось так, что, когда она, сойдя вниз к завтраку, словно невзначай стала спиной к окну, чтобы придать своим глазам хоть немного загадочности, из груди ее по глупому недосмотру вырвался безутешный всхлип — прежде даже, чем она успела собраться с силами ответить на неизбежный вопрос, не чудо ли как хороша ее комната. Этот досадный казус показался ей столь ужасающим по своим последствиям, что она тотчас метнулась в единственное, как ей почудилось, убежище — импровизированное притворство, на ходу изобретая некий благородный порыв, который бы помог приписать ее волнение спонтанному отклику на щедрость приятельницы, — демонстрация растроганности с последующей суетой вокруг стола и новыми объятиями удалась не вполне, во всяком случае, Фледе показалось, что она только наполовину сумела усыпить бдительность миссис Герет. Как бы то ни было, та насторожилась, и теперь потребуется время, чтобы рассеять ее подозрительность: это непрошеное соображение возникло у Фледы как раз тогда, когда после завтрака она уже достаточно оправилась и могла бы наконец облегчить душу откровенным разговором. И потому в то утро она так и не высказалась: сама нелепо под любым предлогом уходила от темы — она вдруг до смерти испугалась, как бы миссис Герет с ее обострившимся восприятием не поинтересовалась, какого рожна (она нередко выражала удивление с помощью этого оборота) ее приятельница вдруг стала печься о законных правах Оуэна. Конечно же, для нее, Фледы, пара пустяков отстоять его права с абстрактной точки зрения, но этим ведь дело не ограничится, а мысль о неизбежной дискуссии на эту тему внушала ей тревогу — сумеет ли она сохранить свою тайну. Покуда Пойнтон не нанесет так или иначе ответный удар и тем даст ей нужный ориентир, ей лучше держать свою тревогу при себе; и она называла себя безмозглой ослицей за то, что забыла, пусть ненадолго, что ее единственное спасение — в молчании.

Сразу после обеда миссис Герет повела ее в сад взглянуть на ход революции — или, если угодно, уточнила владелица Рикса, великой кутерьмы, — которая там была провозглашена; но едва наши леди заняли удобную для обзора позицию, как одна из них, молодая, поймала себя на том, что взор ее прикован к перспективе, открывающейся совсем в другом направлении. Отвлекли ее внимание, как ни удивительно, ленты на чепце, развевавшиеся за головой у опрятной молоденькой горничной, которая, выскочив из дому с раскрасневшимся, ошеломленным лицом, торопливо семенила прямо по траве, — ленты, в трепыхании которых будто слышалось имя, и это имя Фледа расслышала бы во всякую минуту своей тогдашней жизни. «Пойнтон… Пойнтон!» — говорили муслиновые ленточки; так что горничная тотчас стала своего рода актрисой в драме, а Фледа, малодушно полагая себя не более чем зрителем, глядела на отделенную огнями рампы сцену и на исполнительницу главной роли. Но то, как сей персонаж смотрел на нее в свой черед, доказывало, что Фледа полноправный участник спектакля. У обеих в головах роились всевозможные объяснения, но ни у одной не мелькнуло предположения, пока о том не было им объявлено, что в Рикс пожаловал во плоти тот, кто по милости миссис Герет стал ее жертвой. Когда девушка-гонец известила их о том, что в гостиной дожидается мистер Герет, растерянное «ах!», слетевшее с уст Фледы, было таким же спонтанным, как и возглас, вырвавшийся у владелицы Рикса, — хотя далеко не столь уместным, как она сама же заметила.

— Я полагала, что кто-нибудь да явится, — сказала позднее миссис Герет, — но я скорее ожидала поверенного из адвокатской конторы.

Фледа промолчала. Она-то ожидала скорее пару констеблей. Ее немало удивил вопрос миссис Герет, адресованный горничной:

— Кого он спросил?

— Кого же, как не вас, мой дражайший друг! — поспешно выпалила Фледа, инстинктивно прибегнув к обращению, воплощающему напор и силу внушения. Она словно хотела выставить перед собой миссис Герет как щит, который заслонил бы ее от грозящей опасности.

— Он спросил мисс Ветч, мэм, — ответила девушка с таким видом, что ошарашенной Фледе почудилось, будто в ушах у нее звучит приглушенный хор кухонных пересудов.

— И правильно, — сурово изрекла миссис Герет. А Фледе коротко велела: — Ступайте к нему, прошу вас.

— Но с чем, что мне делать?

— То же, что всегда, — разузнать, чего он хочет. — И миссис Герет отпустила прислугу: — Доложите, что мисс Ветч сейчас будет.

Фледа понимала, что воображение матери поглощено в эту минуту только одним — нежеланием видеться с сыном. Она порвала с ним полностью, и его приезд в Рикс не считала поводом к сближению. Теперь потребовались бы иные действия, нежели просто явиться незваным гостем к ней на порог.

— Он прав, что назвал ваше имя, — понимает, что вы по-прежнему наш посредник в переговорах; в этом отношении все случившееся ничего не изменило. Все, что ему угодно передать через вас, я готова, как и прежде, выслушать. Что же до меня, то если я не могла видеться с ним месяц назад, как мне видеться с ним теперь? Ежели он прибыл сказать: «Милая матушка, то, что здесь, в жалкой лачуге, куда я вас сослал, у вас есть кое-что для утешения, мне только отрадно», я его выслушаю; но ни при каких иных условиях. Благоволите это уяснить. Окажите же мне услугу, которую не раз оказывали. Ступайте!

Миссис Герет повернулась к Фледе спиной и, бесподобно имитируя превосходство над всем и вся, принялась преображать убожество в красоту непосредственно у своих ног. Фледа замешкалась, выгадывая несколько лишних минут и втайне чувствуя, что судьба все еще не выпускает ее из своих рук. Судьба свела ее лицом к лицу с Оуэном Геретом и определенно не намерена пока отводить ее в сторону. И ей вдруг вновь пришли на ум два соображения: первое — то, что, хотя она и осуждала свою приятельницу за суровую непреклонность, она ведь так и не узнала, какая сцена разыгралась тогда в большом, испуганно притихшем доме между матерью и сыном — тому уж несколько недель назад, в тот день, когда миссис Герет заперлась у себя, в одиночестве переживая страшный удар; и второе — то, что в Риксе, как и в Пойнтоне, Фледе прежде всего следовало испытывать благодарность за предоставленную возможность быть полезной, о чем нелишне помнить, поскольку такая возможность предоставлена ей отнюдь не повсеместно. Но окончательно исполнилась она решимости, пока миссис Герет все дальше углублялась в садовые заросли, все-таки оттого, что, даже находясь на расстоянии от дома и тем более от гостиной, смотревшей на другую сторону, она словно наяву видела молодого человека, оставшегося наедине с многочисленными источниками своей боли. Она представляла его простодушный взгляд, устремленный на отнятые у него гобелены, слышала его тяжелые шаги по отнятым у него коврам и его прерывистое дыхание. И она пошла к нему без промедления.

Глава 8

— Я хотел видеть вас, — сказал он, когда она возникла перед ним в гостиной, — потому что слыхал от кучера, который вез меня от станции в гостиницу, будто вчера он доставил вас сюда. Мы разговорились, вот он и обмолвился.

— Так вы не знали, что я здесь?

— Нет. Знал только с ваших слов в тот день, что в Лондоне у вас масса дел; да и Мона почему-то вообразила, что после свадьбы сестры вы останетесь с отцом. Я думал, вы так у него и живете.

— Все верно, — ответила Фледа, несколько приукрашивая обстоятельства своей жизни. — Я здесь ненадолго. Но не хотите ли вы сказать, что если бы знали о моем визите к вашей матушке, то не приехали бы?

Оуэн не сразу ответил на ее вопрос, и оттого вопрос этот прозвучал, вопреки ее намерению, излишне игриво. Собственно, никакого осознанного намерения у нее и не было, кроме как держаться строго в рамках данного ей поручения. Она и сама уже догадалась, что, какие бы новые испытания он для себя ни предвидел, она в его планах оказалась элементом непредвиденным. Его приготовления были совсем иного свойства — например, сперва предусмотрительно заехать в гостиницу и плотно пообедать. Никто не заставлял его «спрашивать мисс Ветч», но она вдруг ощутила в себе сейчас, в его присутствии, настойчивое желание дать почувствовать, что бояться ему нечего. Она могла бы, как говорится, «расстроить» его, но она ни за что бы не воспользовалась своим преимуществом. Она еще не встречала человека, с которым ей бы хотелось держаться, как с ним, легко и непринужденно, со всей сердечностью. Когда же в ответ на ее вопрос он взялся излагать обстоятельства своего появления, стало очевидно, что он и правда не приехал бы, если бы знал, что она здесь; иначе — разве ей это не ясно? — он прежде написал бы ей. Предоставил бы самой вместо него разбираться с маменькой.

— Это избавило бы меня от… в общем, избавило бы. Разумеется, для меня лучше объясняться с вами, чем с ней, — добавил он в порядке неуклюжей любезности. — Когда возница рассказал мне про вас, я сразу за это ухватился. По правде сказать, я не горю желанием видеться с maman, вот уж нет. Если она думает, что мне все это в радость!.. — Он негодующе вздохнул. — Я и приехал только потому, что так, по-моему, лучше, чем иначе. Просто не хотел давать ей повод говорить, что поступаю непорядочно. Вы, конечно, знаете, что она забрала с собой всё — ну если не совсем всё, то уж точно гораздо больше, чем можно было бы помыслить. Да вы же сами видите: она полдома вывезла! Впихнула сюда столько, сколько смогла… вы же сами видите!

Речь его, как и раньше, изобиловала отнюдь не риторическими повторами, беспомощными призывами подтвердить очевидное; но он ощутимо изменился, как показалось Фледе, — даже если перемена коснулась только его обычно ясного лица, теперь омраченного и даже почти подурневшего от бесчисленных мелких примет страдания. Так выглядит пригожий малый, у которого отчаянно разболелся зуб — причем впервые в жизни. Главная его беда, догадалась она, в том, что он прежде не знал ни забот, ни хлопот: он никогда не сталкивался с трудностями; он привык легко, с ходу брать любые препятствия, и мир его от начала до конца был миром, в котором лично для него не было ничего невозможного; и хотя вокруг этого мира лежало унылое предместье, ему туда забредать не доводилось — в грубой, худо освещенной местности он, очевидно, тотчас заблудился.

— Мы же во всем положились на ее честь, понимаете? — сказал он упавшим голосом.

— Вероятно, вы вправе сказать, что положились в какой-то мере и на мою честь. — Стоя среди захваченных в Пойнтоне трофеев, Фледа хотела поскорее от всего откреститься. Миссис Герет сама создала ситуацию, в которой у Фледы не оставалось иного выхода, кроме как ее сдать. — Могу только заметить, что я, со своей стороны, тоже положилась на вашу матушку. Я и помыслить не могла, что она вывезет целую гору вещей!

— И вы же не считаете, что это справедливо? Нет, я вижу! — Он говорил почти скороговоркой, словно заклиная согласиться с ним.

Фледа чуть замешкалась.

— Я считаю, что она зашла дальше, чем следовало. — Потом добавила: — Я немедленно сообщу ей, что я вам это сказала.

Он был явно озадачен ее заявлением, но быстро смекнул что к чему.

— Так вы не сказали maman, как вы к этому относитесь?

— Пока нет. Позвольте напомнить, что я здесь только со вчерашнего вечера. — Она казалась себе постыдно малодушной. — Я знать не знала о ее действиях, для меня это полная неожиданность. Как она все это устроила, просто удивительно!

— Умнейшая комбинация, в жизни своей ничего подобного не видел! — Они понимающе посмотрели друг на друга, воздавая должное недюжинному уму миссис Герет, и Оуэн, не выдержав, расхохотался. Смех прозвучал вполне естественно, однако повод для него был поистине удивительным; еще более удивительным показалась Фледе та неожиданная снисходительность, с какой он добавил: — Бедная моя матушка! Отчасти потому я и вызвал вас — убедиться, что ей есть на кого опереться.

Что бы он ни сказал, что бы ни сделал, он нравился Фледе все больше.

— Как же я могу стать ей опорой, мистер Герет, когда я считаю и прямо говорю вам, что она совершила большую ошибку.

— Большую ошибку! Отлично. — Он кивнул — непонятно для нее почему — так, словно это заявление сулило ему немалый выигрыш.

— Конечно, она взяла далеко не все, многое осталось, — рассуждала Фледа.

— Да, порядочно. Но все равно — дом не узнать. — От его обескураженного, опрокинутого лица Фледино сострадание только усилилось, заставив позабыть об улыбке, напрашивавшейся при виде столь откровенного портрета простофили. — Зато здесь кругом одни старые знакомые, верно? Всё сплошь вещи, которые следовало бы оставить на месте. И что же, так во всем доме?

— Во всем, — сказала Фледа без обиняков. Ей сразу представилась ее прелестная комната.

— Никогда не думал, что я так к этим вещам привязан. Они ведь ужасно ценные, да?

Что-то в манере Оуэна было для нее загадкой; она заметила, что к ней возвращается непрошеное волнение, которое он пробудил в ней в тот ошеломительный день их последней встречи, и она поспешила напомнить себе, что ныне, когда она уже начеку, было бы непростительно вновь поддаться настигшему ее тогда страху — и тем самым признать страх небеспричинным.

— Maman полагает, что мне до них и дела не было, но, уверяю вас, я ужасно гордился. Честное слово, мисс Ветч!

В его жалкой растерянности была одна престранная особенность: он словно желал убедить ее — и заодно уверить себя, что она искренне считает его вправе воспринимать все случившееся как тяжкую обиду. На это она могла только воскликнуть, почти так же растерянно, как он сам:

— Ну конечно же, вы ценили их! Все это так мучительно. Я немедленно дам знать вашей матушке, — вновь объявила она, — о чем и как я говорила с вами. — За эту мысль она цеплялась как за свидетельство своей безупречной честности.

— И скажете, как, по-вашему, ей надлежит поступить? — подхватил он, немного оживившись.

— Как ей следует поступить?..

— Да разве, по-вашему… разве не следует ей все отдать?

— Все отдать? — Фледа снова замялась.

— Отослать обратно… чтобы все было тихо-мирно. — Ей не пришло в голову предложить ему сесть здесь, среди монументов его обиды, и он, все больше распаляясь и неуклюже суетясь, топтался по комнате, заложив руки в карманы и как бы отчасти возвращая себе статус владельца — по мере того, как излагал свою позицию. — Еще раз все упаковать и отослать обратно, коли она управляется с этим так ловко. Просто бесподобно! — Он пригляделся повнимательнее к двум-трем ценным вещицам. — Умеешь выигрывать, умей и проигрывать!..

Он сам рассмеялся своей шутке, но Фледа сохраняла серьезность.

— Это вы и приехали ей сказать?

— Не совсем в таких выражениях. Но я действительно приехал сказать. — Он запнулся, потом выпалил: — Приехал сказать, что она должна безотлагательно вернуть нам вещи!

— И вы полагали, что ваша матушка примет вас?

— Я не был уверен, но считал, что попытаться все-таки нужно… поговорить с ней по-хорошему, что ли, вы понимаете? Если бы она сама не пожелала меня принять, пусть бы тогда пеняла на себя. Единственным другим решением было бы напустить на нее законников.

— Я рада, что вы на это не пошли.

— Да мне самому этого меньше всего хочется! — чистосердечно признался Оуэн. — Но что прикажете делать, если она не желает спокойно поговорить?

— Что вы под этим разумеете — «поговорить»? — с улыбкой спросила Фледа.

— Как! Дать мне возможность перечислить дюжину предметов, которыми она будет владеть по праву.

Представить себе, чем закончились бы такие переговоры, Фледа, после секундного раздумья, не стала и пытаться.

— Итак, если она не согласится?.. — допытывалась она.

— Я предоставлю решать все моему поверенному. Уж он-то ей спуску не даст — нет, шалишь, я его хорошо знаю!

— Какой ужас! — сказала Фледа, горестно взглянув на него.

— Просто свинство!

Удивительное отсутствие логики и в то же время небывалая настойчивость ее насторожили; и, по-прежнему глядя ему прямо в глаза, она подумала, задать ли ему вопрос, из всего этого явно вытекающий. Наконец вопрос был задан:

— Что, Мона очень сердита?

— О Господи, да!

От нее не укрылось, что, не затронь она эту тему, он не заговорил бы о Моне. Без успеха выждав, не скажет ли он еще что-то, она стала спрашивать сама:

— Она снова туда ездила? Видела, что стало с домом?

— О Господи, да!

Фледе неприятно было делать вид, будто она не обратила внимания на лаконичность ответов, но это само по себе настолько ее поразило, что желание знать больше стало неодолимым. Строить догадки она могла, основываясь исключительно на собственной сообразительности, ибо искусством многозначительного намека Оуэн решительно не владел. Да разве не вывела она уже общее правило разговора с ним — говорить за него то, что сам он высказать не способен? Она лишний раз убедилась в истинности этого вывода, когда поинтересовалась, сильно ли Мона раздражена поступком миссис Герет. Он с готовностью это подтвердил — он как раз стоял перед камином спиной к огню, расставив свои длинные ноги и весьма энергично встряхивая перчатки в сложенных за спиной руках:

— Она вне себя. Если откровенно, она ни за что с этим не смирится. Вы же понимаете — она видела дом, когда все вещи были на месте.

— И теперь ей их, конечно, не хватает.

— Не хватает — еще как! Она прикипела к ним всей душой.

Фледа хорошо помнила, сколько «души» было в поведении Моны, и подумала, что, если для объяснения с матерью он приготовил какой-нибудь подобный довод, то, пожалуй, лучше, чтобы он вовсе не показывался ей на глаза. Это было еще не все, что ей хотелось знать, но, как она по наитию поняла, все, что ей было нужно.

— Видите ли, в результате я оказываюсь в положении человека, который не выполняет своих обещаний, — посетовал Оуэн. — Говоря ее словами, — тут он на миг запнулся, — это как если бы я заполучил ее обманным путем. — Покуда он, как еще минуту назад, говорил, сам того не замечая, полунасмешливо, Фледа оставалась вполне серьезной; теперь же от его неподдельной мрачной серьезности Фледа так и прыснула. Она не таясь рассмеялась, и он как будто удивился, но все же продолжал: — Она смотрит на наш уговор как на обычную торговую сделку.

Фледа промолчала, но в конце концов, поскольку к сказанному больше он так ничего и не прибавил, воскликнула:

— Ну разумеется, это многое меняет! — Она уже знала все, что ей было нужно, и тем не менее рискнула, выдержав еще одну паузу, уточнить: — Я забыла, когда назначена ваша свадьба?

Оуэн отошел от камина и, в явном замешательстве, не зная, куда себя деть, пошел к окну.

— Тут пока нет полной ясности; день в общем-то не назначен.

— Ах, вот как, а мне помнится, что в Пойнтоне вы называли какой-то день — и не столь отдаленный.

— Наверняка так и было, сперва все планировалось на девятнадцатое. Но мы передумали — она захотела отодвинуть дату. — Он посмотрел в окно; потом сказал: — Вообще, ничего не будет, если maman не смирится.

— Смирится?

— Вернет дому его прежний вид. — И в присущей ему небрежной манере добавил: — Вы же сами понимаете!

Он говорил не то чтобы с досадой, скорее с какой-то доверительной фамильярностью, и это ее так тронуло, что она почувствовала укор совести, вынудив его делиться с нею подробностями для него неприятными и даже унизительными. Да, теперь она и точно знала все, что нужно; все, что ей было нужно, — это знать, что Мона сумела-таки топнуть своей удивительной, затянутой в лакированную кожу «ножкой». Ее натура могла ввести в заблуждение лишь того, кто судит обо всем поверхностно, а Фледа менее всех на свете была расположена к поверхностным суждениям. Она угадала правду в Уотербате и мучилась из-за нее в Пойнтоне; в Риксе ей оставалось только принимать ее — вместе с глухим волнением, которое сейчас в ней нарастало. Мона, однако, весьма расторопно и решительно двинула упомянутой конечностью — расторопность еще мягко сказано, если иметь в виду, что она решилась на это до свадьбы. Не слишком ли она торопила события? Но кто может это знать, кроме тех, кто судит о ходе вещей при ясном свете результатов? Однако ни в Уотербате, ни в Пойнтоне даже Фледе, с ее дотошностью, не дано было разглядеть все, что было — вернее, все, чего не было, — в Оуэне Герете.

— Ну разумеется, это все меняет! — сказала она в ответ на его последние слова. И после некоторых раздумий, вновь принялась допытываться: — Так, значит, вы хотите, чтобы я от вашего имени сообщила вашей матери, что вы требуете немедленной и фактически полной реституции?

— Да, прошу вас. Вы окажете мне огромную услугу.

— Что ж, хорошо. Вы подождете?

— Ответа maman? — Оуэн ошарашенно уставился на нее; его все сильнее лихорадило от препарирования их семейного дела. — А вам не кажется, что, если я останусь ждать, она только пуще разозлится — подумает, будто я хочу заставить ее решать сплеча.

Фледа задумалась.

— То есть вы этого не хотите?

— Я хочу обращаться с ней как требуют приличия, понимаете? А не так, что я даю ей час-другой и точка!

— Что ж, — сказала Фледа, — в таком случае, раз вы не станете ждать, до свидания.

Это, кажется, опять было не то, чего он хотел.

— Может, вам тоже не нужно выкладывать ей все вот так, сплеча?

— Просто я думаю, ей уже не терпится… ну, вы понимаете, узнать, о чем мы с вами говорим.

— Что ж, — сказал Оуэн, опуская взгляд на перчатки. — Я могу дать ей день-два, пожалуй. Оставаться здесь на ночь я, конечно, не собирался, — продолжал он. — Здешняя гостиница наверняка та еще дыра! Как ходят поезда, я изучил досконально — ведь я не предполагал, что вы окажетесь здесь. — Почти одновременно со своей собеседницей он заметил в своих словах отсутствие видимой связи между следствием и причиной. — То есть, я хочу сказать, потому что в этом случае я, может, подумал бы, не задержаться ли здесь. Я подумал бы, что смогу поговорить с вами спокойно и обстоятельно, не то что с матушкой!

— Да мы ведь уже поговорили, и куда как обстоятельно! — улыбнулась Фледа.

— Ужас, сколько всего наговорили, правда? — Не беда, что прозвучало это глуповато — она ничего против не имела. Он хоть и не мастак говорить, но ему было что сказать; и может, он оттого и медлил с уходом, что смутно чувствовал неискренность ее попыток поскорее его выпроводить. — Хочу просить вас об одной услуге, — обронил он напоследок, как будто услуг, о которых он мог просить, было не перечесть. — Пожалуйста, не говорите ничего о Моне.

Она не поняла.

— О Моне?

— О том, что это она считает, что maman зашла слишком далеко. — Фраза звучала не очень вразумительно, но Фледа поняла. — Не должно создаваться впечатления, будто что-то исходит от нее, хорошо? А то с maman будет еще хуже.

Фледа как никто знала, насколько хуже, но из деликатности сочла за благо оставить его слова без подтверждения. И кроме того, она уже с головой ушла в размышления, как сделать так, чтобы «с maman» было лучше. Пока ей ничего на ум не шло; оставалось надеяться на внезапное озарение, когда они расстанутся. Ах, конечно, есть спасительное средство, но о нем и помыслить нельзя; и тем не менее в мощном свете беспокойного присутствия Оуэна, его встревоженного лица и неугомонного топтания по комнате, это средство несколько минут маячило перед ее мысленным взором. Она сердцем чувствовала, что, как ни удивительно, несмотря на понятную жесткость его требований, несчастный молодой человек в силу целого ряда причин, измученности, брезгливости уже и сам готов отказаться от всех своих притязаний. Боевой запал для сражения с матерью у него весь вышел — он был явно не в форме для драки. У него нет ни природной алчности, ни даже особенной разгневанности; у него нет ничего, чему бы его ни подучили, и он изо всех сил пытался усвоить урок, от которого ему теперь так тошно. У него есть свои прекрасные, тонкие качества, но он упрятывает их подальше, как подарки до Рождества. Он пустой, недалекий, жалкий — игрушка в чужих руках. Если точнее, в руках Моны, и даже сейчас эти руки увесисто лежат на его крепкой, широкой спине. Отчего же ему поначалу так нравилось ощущать на себе это прикосновение? Фледа отогнала от себя праздный вопрос, не имевший отношения к ее насущной задаче. Задача состояла в том, чтобы помочь ему жить как джентльмену и довести до конца начатое; задача в том, чтобы восстановить его в правах. И не важно, что Моне даже невдомек, чего она лишила себя.

— Разумеется, я не стану упоминать Мону, — сказала Фледа, — в этом нет ни малейшей надобности. Вам самому нанесен ощутимый урон, и ваши требования вполне этим оправданы.

— Вы даже не представляете, как важно для меня, что вы на моей стороне! — воскликнул Оуэн.

— До этой минуты, — сказала Фледа после небольшой паузы, — ваша матушка нисколько не сомневалась, что я на ее стороне.

— Тогда ей, конечно, не понравится, что вы переметнулись.

— Да уж не понравится, можете быть уверены.

— Хотите сказать, вам теперь придется постоянно быть с ней на ножах?

— Я не очень понимаю, что вы подразумеваете под «быть на ножах». Нам, естественно, многое придется обсудить — если она вообще согласится все это обсуждать. Вот почему вам совершенно необходимо дать ей дня два или три, не меньше.

— Вы, как я вижу, допускаете, что она может и отказаться обсуждать все это, — сказал Оуэн.

— Я просто стараюсь приготовиться к худшему. Не забывайте, что отступать с завоеванных позиций, публично отказаться от того, на что она публично заявила права, будет жесточайшим ударом по ее гордости.

Оуэн задумался над ее словами; лицо его словно расплылось, хотя он не улыбался.

— Она ведь невероятно гордая, а? — Видимо, раньше эта мысль ему в голову не приходила.

— Вам лучше знать, — сказала Фледа, великодушно уступая ему первенство.

— Да я вполовину не знаю того, что знаете вы! Был бы я такой же умный, мне еще можно было бы надеяться с ней совладать. — Оуэн замялся, но потом все-таки сказал: — Честно говоря, я не совсем понимаю, что можете даже вы сделать.

— Я и сама не понимаю пока что. Буду думать — буду молиться! — с улыбкой произнесла Фледа. — Могу только обещать вам, что я попытаюсь. Я хочу попытаться — хочу вам помочь. — Он стоял и смотрел на нее так долго, что она добавила с нарочитой отчетливостью: — Поэтому оставьте меня, прошу вас, наедине с нею. Отправляйтесь назад, немедленно.

— Назад в гостиницу?

— Да нет же, назад к себе, в город. Завтра я вам напишу.

Он как во сне повернулся взять шляпу.

— Есть, конечно, слабый шанс, что она испугается.

— Испугается, если я вас правильно поняла, что вы станете преследовать ее в судебном порядке.

— У меня исключительно выигрышное дело — я могу призвать ее к ответу по закону. Бригстоки говорят, это элементарное воровство.

— Могу себе представить, что говорят Бригстоки! — позволила себе заметить Фледа без всякой почтительности.

— Не их ума это дело, правда? — неожиданно подхватил Оуэн.