Генри Джеймс

ДЭЗИ МИЛЛЕР

Окна Генри Джеймса^[1]

В мир Генри Джеймса читатель неизменно попадает через окно. Насмешливо-серьезный автор, сделав приглашающий жест, остается стоять в проеме, заложив руки за спину. Он взирает на открывающуюся из помещения картину и на читателя, который минуту назад стоял с ним рядом и смотрел, а теперь осторожно карабкается вниз. Высота окна и наличие балкона — переменные величины; все зависит от того, к какому из «отверстий в глухой стене» подвел нас этот американский джентльмен, столь сильно смахивающий на европейца. Добро пожаловать во всемирно известный «дом художественной литературы» — дом, который построил Джеймс.

В предисловии к роману «Женский портрет» («The Portrait of a Lady», 1881), написанном для главного прижизненного собрания сочинений Джеймса, так называемого «нью-йоркского издания» (1907–1909), писатель вводит столь полюбившийся исследователям XX столетия образ «дома литературы» («the house of fiction»). У этого дома, утверждает автор, имеется множество окон. Каждое из них открывает вид на определенный фрагмент «сцены человеческой жизни». Контуры окна и присущие только ему размеры — это и есть «литературная форма», уникальный в каждом случае ракурс подачи материала. У каждого окна стоит фигура наблюдателя, наделенная «парой глаз», индивидуальным восприятием, собственной волей. Эта фигура — сознание художника. Бесконечно великое число точек зрения на мир открывается из дома литературы. Перед нами плюралистическая концепция вселенной, таким способом описанная Генри Джеймсом на рубеже веков применительно к искусству прозы. И хотя американский писатель в то время не был единственным носителем подобного мировоззрения, производной которого является столь характерное для литературы XX века смещение объекта изображения в область внутреннего мира человека, этот взгляд на природу повествования составил ему репутацию новатора и главного «разработчика» техники «точки зрения» в современной прозе.

Визуальная образность в художественной практике и литературно-критических статьях, путевых очерках и рецензиях Генри Джеймса объединяет его с такими собратьями по перу, как Джозеф Конрад и Вирджиния Вулф; несомненно влияние Джеймса и на творчество большинства прочих англоязычных писателей прошлого столетия. О его литературных связях написано огромное количество специальных монографий и статей. Блестящий стилист, к которому вполне применимы знаменитые слова Поля Валери о Малларме («Он познал язык так, как если б сам его создал»), недооцененный современниками мастер передачи ускользающих эмоциональных состояний героев, творец становящихся и незавершенных, несмотря на строжайше выверенную композицию, драматических положений, тонкий знаток русской литературы, экспатриант, разбивший свой лагерь на границе американской и европейской культур, образцовый художник-эстет, не признававший эстетизма, — даже такой список «регалий» Джеймса не претендует на полноту.

Три «коротких романа» или, как выражался на французский манер сам мэтр, nouvelles, составившие книгу, которую вы держите в руках, — три окна в мир Генри Джеймса. Совершим экскурсию по коридорам и этажам дома литературы, почтительно следуя за его хозяином.



(…)

«Окно» первое. Уинтерборн: узор на стекле

«Дэзи Миллер» стала первым и фактически последним произведением Джеймса, успешным во всех отношениях. В отличие от написанных примерно в то же время «Американца» («The American», 1877), «Европейцев» («The Europeans», 1878) и более поздних «Бостонцев» («The Bostonians», 1886), повесть — неожиданно для самого автора — понравилась читающей публике как в Европе, так и в США. Последнее обстоятельство особенно примечательно, если учесть весьма непростые взаимоотношения писателя с собственной родиной. Еще в в двухлетнем возрасте Генри Джеймс совершил свое первое путешествие в Европу (разумеется, в сопровождении семейства своего отца), где с двенадцати до семнадцати лет переезжал с места на место (Париж, Лондон, Бонн, Женева…). В 1869 году он уже самостоятельно посещает Англию, где вращается в кругу британских писателей и поэтов, вскоре по возвращении в Америку вновь едет в Европу — на этот раз в литературный Париж. С 1876 года Генри Джеймс находит более или менее постоянное пристанище в Лондоне, а после кратковременных визитов на родину в начале XX века (1904–1910) и вовсе принимает британское подданство во время Первой мировой войны (1915)… Лекционное турне Джеймса по Соединенным Штатам и Канаде (1905) освещалось американской прессой почти исключительно в рубрике карикатур; обычно на них бывал изображен почтенный джентльмен в шляпе, державший в руках пухлый чемодан с надписью «Генри Джеймс», а в «пузыре», исходившем из уст заезжей знаменитости, помещалась объемистая (псевдо)цитата из какого-нибудь рассуждения Джеймса об искусстве. Рядом изображались представители американского пролетариата, крутившие пальцем у виска или отпускавшие скептические шуточки по поводу произносимой писателем зауми и изощренной синтаксической формы, в которую она облечена.

Напористое негодование, которым соотечественники с ходу встречали выведенных в произведениях Джеймса персонажей-американцев, поначалу не обошло и бедную Дэзи. Редактор одного из филадельфийских журналов отверг рукопись без объяснения причины; однако почти сразу после публикации в британском «Корнхилл Мэгэзин» летом 1878 года «Дэзи Миллер» была пиратским способом отпечатана в США и мгновенно стала бестселлером. На этот раз главная героиня Джеймса угодила всем: европейцы восторгались простотой и непосредственностью американской дикарки, в плане экзотики не уступавшей прославленным куперовским зверобоям; американцев восхищал истинный дух свободной нации, воплощенный в невинной героине с трагической судьбой. Ее имя стало нарицательным, растиражированное предметами моды вроде шляпок à la Дэзи Миллер. Однако повествовательное мастерство Джеймса, столь ощутимое уже в этой ранней повести, осталось практически незамеченным. Дальше идеологических суждений и споров о правдивости яркого женского образа дело не пошло.

Описывая впоследствии собственный творческий процесс, Джеймс указывал на то, что замысел его произведения во многих случаях рождается отнюдь не в виде сюжетной основы. Например, «Женский портрет» «произошел» от возникшего в авторском воображении характера Изабеллы Арчер, который затем обрастает биографией, окружается другими персонажами и «обрамляется» рассказанной в романе историей. Здесь писатель ссылается на авторитет одного из главных своих литературных кумиров — И. С. Тургенева, с которым его связывали самые теплые дружеские отношения и творческое родство. В «Дэзи Миллер» русский читатель без труда обнаружит параллели с тургеневской «Асей» (1858) — текстом, хорошо знакомым Джеймсу. Основной интерес обеих повестей заключается в главной героине, а не в событийной канве. Нагромождение приключений, свойственное беллетристике, не привлекало Джеймса; в творчестве русского классика его восхищала поэзия психологических переживаний, «внутренний», а не внешний сюжет. Вместе с тем, правильно определив основной объект изображения в «Дэзи Миллер» — весьма прозрачный, учитывая заглавие повести, — современники не обратили внимания на то, как подается этот объект.

Центральное положение в системе персонажей принадлежит не столько Дэзи, сколько Уинтерборну, глазами которого мы видим главную героиню. Перед нами так называемый персонаж-отражатель: мы знаем о Дэзи лишь то, что видит, чувствует, узнает и думает о ней Уинтерборн; мы воспринимаем героиню только через призму его сознания. Процесс формирования суждения Уинтерборна о Дэзи составляет сюжет повести. При этом само «центральное сознание», в терминологии Г. Джеймса, становится не менее важным объектом изображения, чем воспринимаемые этим сознанием предметы и события. Таким образом, метод «точки зрения» заключается в двойном фокусе повествования: мир произведения описывается через индивидуальное восприятие героя (героев), причем в сферу внимания читателя попадает само это восприятие и механизмы, управляющие его деятельностью.

Сцена одного из рандеву Дэзи и мистера Джованелли представляет довольно яркий образец повествовательной техники Г. Джеймса:

«Уинтерборн остался один, он взглянул в ту сторону, где была Дэзи со своим спутником. Они, по всей вероятности, ничего не видели вокруг, слишком занятые друг другом. Подойдя к низкому парапету, оба остановились, глядя на плоские кроны сосен, окружавших виллу Боргезе. Джованелли, не церемонясь, уселся на широкий выступ парапета. Солнце в западной части неба ослепительным лучом пронизало легкие облачка, и спутник Дэзи, взяв из ее рук зонтик, раскрыл его. Она подошла к нему ближе, а он поднял зонтик над головой, потом опустил его ей на плечо и загородил их обоих. Уинтерборн помедлил еще несколько минут, потом зашагал по дорожке. Но он шел не к парочке, загородившейся зонтиком, а к резиденции своей тетушки, миссис Костелло» (курсив мой. — И. Д.).

Выделенные курсивом пассажи знакомят читателя с оценкой, которую герой дает наблюдаемой картине. «Парочка», «слишком» занятая собой, и в особенности бесцеремонный итальянец явно не вызывают одобрения Уинтерборна. Решение направить стопы в сторону миссис Костелло — одного из главных критиков Дэзи, то есть как бы в стан врага, — знаменует один из этапов его маятникообразного движения. Девушка то притягивает, то отталкивает героя, он все время пребывает в «подвешенном» состоянии. Прием «точки зрения» проливает свет не только на внешние события, но и на суждения персонажа о происходящем, на его субъективно-оценочное видение тех или иных явлений. Более того, внимательный читатель имеет возможность сделать выводы и о самом «отражателе», о его внутреннем состоянии, в котором персонаж не отдает себе отчета: очевидно, Уинтерборн задет увиденным за живое; героиня и ее поведение явно не оставляют его равнодушным. Уж не влюблен ли он?

Обратим внимание на то, что ни один из перечисленных аспектов приведенного отрывка не обозначен в самом тексте прямо. «Назвать предмет — значит на три четверти разрушить наслаждение от стихотворения, заключающееся в самом процессе постепенного и неспешного угадывания; подсказать с помощью намека — вот цель, вот идеал», — эти слова Стефана Малларме, формулирующие один из краеугольных принципов эстетики французского символизма, актуальны и в свете метода художественного изображения Генри Джеймса. Один из наиболее известных вариантов техники подтекста в американской литературе XX века — хемингуэевский «айсберг» — напрямую обязан своим появлением подробному знакомству автора с джеймсовской прозой. При этом сам Джеймс опирался на опыт русской и французской литературы, в частности на своих знакомцев Тургенева и Флобера.

От читателя «Дэзи Миллер» не обязательно требуется высокая концентрация внимания и постоянное интеллектуальное напряжение; в этом смысле ранний Джеймс — не поздний Джойс. Читая произведения Г. Джеймса, написанные в «ранней манере» (в противовес его же поздним сочинениям 1900-х годов, таким как «Крылья голубки», «Послы» или «Золотая чаша»), мы воспринимаем все нюансы, порой сами того не замечая. Пользуясь Уинтерборном как очередным «окном», мы вместе с ним разгадываем загадку героини, сведенную до простой дилеммы: безнравственна она или же просто непосредственна и наивна? Вслед за Уинтерборном мы склоняемся к тому или иному решению, ожидая разгадки в финале. Мы выслушиваем мнения его знакомых (миссис Уокер, миссис Костелло), следим за сменой светских настроений, сомневаемся, очаровываемся и разочаровываемся. Сама Дэзи недоступна нам изнутри; здесь автор последовательно выдерживает свой принцип: одно «центральное сознание». Мотивировка такого приема (разумеется, не единственного в творческом арсенале Г. Джеймса) лежит в области специфически понимаемой «правдивости» изображения жизни.

Лучше, чем кто бы то ни было, Генри Джеймс понимал роль собственной фантазии в создании художественной реальности. Однако скрыть «швы» авторского присутствия в вымышленном мире, показать художественную реальность аутентично, с помощью того, кто, в отличие от автора и читателя, находится внутри этой реальности и для кого она и есть сама «жизнь», — вот задача истинного «реалиста». Читатель — человек и скорее поверит себе подобному — человеку, проживающему описанный в произведении опыт. Но ведь и действительная жизнь, говорит Генри Джеймс, — это всегда жизнь, прожитая и увиденная кем-то, иначе и быть не может. Можно показать «жизнь» с разных точек зрения — из разных «окон», и всякий раз картина будет иной; а можно описать ситуацию, глядя на нее из одного «окна», и продемонстрировать читателю сложности и ограничения, связанные с одномерным видением реальности, провести его дорогой одного сознания. Опыт читателя «Дэзи Миллер» максимально приближен к опыту героя-«отражателя»; он предельно «реален»: каждый из нас — особый Уинтерборн.

Это не означает, что автор полностью исчезает из текста повести. Третье лицо, от имени которого ведется рассказ, — повествователь, — частенько позволяет себе иронию по отношению к Уинтерборну и его кругу: «Когда речь о нем заходила у его друзей, те обычно говорили, что он „пополняет свое образование“ в Женеве. Когда речь о нем заходила у его врагов, враги… Впрочем, врагов у него не числилось — он был чрезвычайно мил и пользовался всеобщей любовью. Поэтому скажем лучше так: когда речь о нем заходила у некоторых его знакомых…» и т. д. В этом отрывке из самого начала «Дэзи Миллер» явно соблюдается дистанция между повествователем и героем; можно даже сказать, что автор здесь приподнимает маску, оговоркой намекая на некоторую произвольность фактов своего рассказа («впрочем», «скажем лучше так»). Подобное положение вещей, возникающее за счет повествования в третьем лице, помогает читателю взглянуть на Уинтерборна и воспринимаемые им события со стороны и, таким образом, лучше осознать принципиальную неполноту тех сведений о персонажах и ситуациях, на основании которых Уинтерборн и другие выносят свои суждения и оценки. Однако, так же как и «безличный автор» Гюстава Флобера в романе «Госпожа Бовари», сам Генри Джеймс и его безымянный рассказчик не высказывают и тем более не навязывают собственных мнений; у читателя есть Уинтерборн, этого вполне достаточно. Оценочная характеристика мистера Джованелли в обозначении его словами «сей блистательный мелкорослый римлянин» принадлежит не автору, а Уинтерборну и фиксирует его ревнивое отношение к сопернику-итальянцу, хотя и встречается в тексте «от автора». Отказ от традиционной для реализма XIX века позиции «всезнающего автора» — важный элемент повествовательной техники Генри Джеймса.

Для того чтобы разгадать истинную сущность главной героини, нам необходимо вместе с Уинтерборном «прочесть» и правильно интерпретировать происходящие события. Мысли и истинные мотивы поступков Дэзи скрыты от нас так же, как и от персонажа-«отражателя». Однако Джеймс использует косвенные методы психологического портрета и применительно к Дэзи. Читателю, так же как и Уинтерборну, известен следующий диалог

«— Раз уж вы сами заговорили об этом, — сказала она, — так знайте: я помолвлена.

Уинтерборн взглянул на нее, сразу перестав смеяться.

— Вы мне не верите! — воскликнула Дэзи.

Минуту Уинтерборн молчал, потом проговорил:

— Нет, верю.

— Нет, не верите! — воскликнула Дэзи. — И я не помолвлена».

Что мы узнаем о Дэзи из этого обмена репликами? Что, в отличие от Уинтерборна, она способна играть даже такими «серьезными» понятиями, как помолвка, не придавая им, как это принято делать, большого значения; что она может с легкостью противоречить себе, солгав и сказав правду с минутным интервалом (поскольку одно из утверждений должно быть истинно), причем неизвестно, что из сказанного является правдой; что она взбалмошна и свободолюбива. Легкомысленность и «ветреность» ее натуры были открыты героем ранее; однако по поводу факта ее предполагаемой помолвки он не знает, что и подумать. Находится ли читатель в более выгодном положении, чем Уинтерборн? Можем ли мы сделать правильный вывод там, где герой попадает впросак?

Используя технику «точки зрения», автор, как было показано выше, дает читателю возможность судить не только о том, что видит «отражатель», но и о самом «отражателе». Поэтому нам, помимо всего прочего, видно и то, почему герой оказался в тупике. Мы знаем, что он «слишком долго жил за границей» и за это время приобрел изначально не свойственный ему («С твоей-то невинностью!» — адресуется к нему тетушка, миссис Костелло) взгляд на вещи, характерный для представителей европейского света. Как мы помним, эти представители (в основном у нас перед глазами американская элита в Европе, перещеголявшая в «европейскости» самих европейцев) однозначно осуждают Дэзи. Уинтерборн «больше похож на немца». Подсознательно он и вовсе не отождествляет себя с американцами, о чем говорит его отстраненный взгляд на Дэзи при первой их встрече: «Какие же они бывают прелестные, эти американочки!» Но и «американский» тип культуры и мировидения — позиция невинного и неискушенного «нового Адама» — не до конца утрачен Уинтерборном. Он способен сделать попытку распознать живую искренность, ребяческую спонтанность и элементарное невежество там, где европеизированным американцам видятся лишь недвусмысленное нарушение общепринятых норм поведения и безнравственность. В силу такого двойственного положения герою трудно прийти к конечному выводу. В приведенном выше диалоге, происходящем на арене Колизея, его замешательство (помолвлена она или нет?) и итоговая ошибка (осуждение Дэзи — ложный финал процесса интерпретации) объясняются тем, что пренебрежительно относиться к помолвке и шутить серьезными вещами для героя уже немыслимо, зато ночное свидание на римских развалинах — достаточно весомый факт для вынесения приговора.

Вместе с тем можно представить себе читателя или читательницу, для которых (как, например, для большинства современных россиян) институт помолвки не является столь уж ценным и серьезным предметом. Представитель иной культуры, каковым в конце концов оказалась-таки для Уинтерборна Дэзи, способен истолковать встречу в Колизее иначе и увидеть в ней не подтверждение наихудших подозрений, как это сделал герой, но лишнее указание на естественность героини, ее нежелание следовать навязанным правилам, ее невинность и чистоту.

Миссис Уокер из друга юной Дэзи Миллер за считаные минуты превращается в ее злейшего врага. Переход от «спасти» к «утопить» основан на взаимном непонимании, ведь Дэзи воспринимает предложение сесть в карету как посягательство на свою свободу, ею управляет «бес противоречия», если воспользоваться названием знаменитого рассказа Эдгара По. В этой ситуации мы видим, что позиция миссис Уокер сугубо догматична. Она «не слышит» Дэзи. Судить о людях по себе — одна из самых распространенных ошибок, совершаемых нами ежечасно. Мы делим окружающих на «своих» и «чужих», на тех, кто соответствует нашим собственным понятиям о норме, и тех, кто такую норму нарушает. При этом понять явление означает для нас отнести его к заранее известному классу:

«Считать мисс Дэзи вполне благовоспитанной было невозможно, для этого ей не хватало известной тонкости. Все было бы гораздо проще, если бы Уинтерборн мог увидеть в ней одну из тех особ, которые именуются в романах подходящим объектом для „низменной страсти“. Прояви она желание отделаться от него, это помогло бы ему отнестись к ней с бо́льшим легкомыслием, а отнесись он к ней с бо́льшим легкомыслием, исчезла бы загадочность этой девушки».

Действительно, «было бы гораздо проще». Сформированные романами представления о жизни (в этом отношении прав английский эстет Оскар Уайльд, утверждавший, что искусство служит образцом для жизни, а не наоборот) неадекватны сложности бытия, проистекающей из многообразия индивидуальных восприятий мира. Обратим внимание на то, какова логика героя: между возможным поступком Дэзи (попыткой «отделаться от него» в пользу соперника) и разрешением загадки (безнравственна Дэзи или нет) лежит его же, Уинтерборна, собственное мнение («отнесись он к ней с большим легкомыслием»), а не «объективные» факты. То есть она будет для него легкомысленной не потому, что действительно легкомысленна, а в том случае, если он так к ней отнесется. И это — общий механизм: оценки, которые мы предлагаем действительности, коренятся в нас, они, как правило, априорны, и в этой априорности наших суждений — причина их ошибочности. Никакой объективности не существует; в основе той или иной интерпретации лежат не свойства интерпретируемого объекта, а некие готовые установки субъекта восприятия. Самая сильная сторона личности Уинтерборна, таким образом, заключается в его способности сомневаться. На страницах повести он — единственный, кто обладает этой способностью. И все же он «не мог не ошибиться». Присущая любому из нас внутренняя несвобода от привычных догм — предмет критики Джеймса в «Дэзи Миллер». Признавая правоту тетушки в заключительной реплике, Уинтерборн на деле осуждает не только себя, но и тех «мудрецов», которые, подобно миссис Костелло, были так уверены в своей правоте — и так несправедливы к Дэзи Миллер.

Однажды в Венеции Генри Джеймсу довелось стать свидетелем разговора двух леди, со стороны взиравших на пару молодых американок. Воспользовавшись широко известным образом, одна из дам назвала девушек «очередными дэзи миллер». Далее автору было предъявлено обвинение в том, что в жизни эти «дэзи миллер» такие, как увиденные только что американки, и вовсе не похожи на «тип», «описанный» Джеймсом. Писатель с удовольствием признал, что его героиня — это «чистая поэзия», плод фантазии. И это прекрасно, так оно и должно быть.

«Окно», в которое смотрел читатель «Дэзи Миллер», называлось «Уинтерборн» (Winterbourne). Это зимнее окно, и узор на стекле (перефразируя название другого рассказа Джеймса — «Узор на ковре», «Узор ковра») помешал герою вовремя разгадать загадку Дэзи — «ромашки» (daisy), летнего полевого цветка. Финал повести оставляет и читателя с вопросом: уж не была ли Дэзи Миллер влюблена в Уинтерборна? И не поэзия ли несостоявшейся любви (тургеневская тема) создает неповторимый, едва уловимый аромат этого маленького шедевра великого художника?



(…)



Если вы, как говорил Хемингуэй, никогда не бывали в Швейцарии, Италии, Франции и Англии конца XIX века, сейчас у вас есть такая возможность. Многим из нас доводилось лазать в Европу через окна, прорубленные Петром I или, на худой конец, Биллом Гейтсом. Иногда это приходится делать в музее. Но экскурсия закончена. Пришла пора вспомнить о Генри Джеймсе и воспользоваться его окнами. Переверните страницу: Рим, Париж, Лондон и Венеция ждут вас.




Иван Делазари


Дэзи Миллер

Часть I

В маленьком городке Веве, в Швейцарии, есть одна особенно благоустроенная гостиница. Собственно говоря, гостиниц там много, ибо попечение о путешественниках — основное занятие этого городка, расположенного, как, вероятно, запомнилось многим, на берегу поражающего своей синевой озера — озера, которое следует повидать каждому. Вдоль его берега и тянутся сплошной цепью всевозможные заведения подобного рода, начиная с «гранд-отелей» новейшего образца с белоснежными фронтонами, бесчисленными балкончиками и с флагами на крышах, и кончая скромными швейцарскими пансионами более почтенного возраста с готическим шрифтом названий на их розовых или желтых стенах и довольно-таки нелепыми беседками в дальних уголках сада. Но одна из здешних гостиниц — гостиница знаменитая и, можно сказать, классическая — выгодно отличается от своих многочисленных выскочек-соседок присущей ей атмосферой солидности и роскоши. К июню американцы буквально наводняют Веве; безошибочно можно сказать, что в летние месяцы у этого городка появляются некоторые черты, роднящие его с американскими курортами. Глаз и ухо улавливают здесь картины и отзвуки таких мест, как Ньюпорт или Саратога.^{1} Повсюду снуют модные молодые девицы, слышится шелест батистовых воланов, в первую половину дня гремит танцевальная музыка, а резкие американские голоса раздаются здесь с утра и до ночи. Представление обо всем этом вы получите в прекрасной гостинице «Trois Couronnes»[2] и невольно перенесетесь мыслью в какой-нибудь «Океан» или «Зал Конгресса». Следует добавить, впрочем, что гостинице «Trois Couronnes» присущи и другие черты, нарушающие это сходство: например, степенные немецкие официанты, похожие на секретарей дипломатических миссий, русские княгини, отдыхающие в саду, маленькие польские мальчики, прогуливающиеся за ручку со своими гувернерами, а также вид на озаренную солнцем вершину Dent du Midi и живописные башни Шильонского замка.^{2}

Не берусь судить, различие ли, сходство ли со знакомыми местами занимало молодого американца, который два-три года назад сидел в саду гостиницы «Trois Couronnes» и от нечего делать разглядывал упомянутые мною живописные картины. Было прекрасное летнее утро, и независимо от того, к каким выводам он приходил на основании своих наблюдении, все, что являлось здесь его взору, не могло не понравиться ему. Этот молодой американец приехал сюда накануне на маленьком пароходике из Женевы (где он жил не первый год), повидаться с теткой, которая остановилась в гостинице «Trois Couronnes». Но у тетушки разыгралась мигрень — его тетушка вечно страдала мигренями, — и теперь она нюхала камфарный спирт, запершись у себя в номере, следовательно, племянник был волен идти куда вздумается. Ему было двадцать семь — двадцать восемь лет. Когда речь о нем заходила у его друзей, те обычно говорили, что он «пополняет свое образование» в Женеве.^{3} Когда речь о нем заходила у его врагов, враги… Впрочем, врагов у него не числилось — он был чрезвычайно мил и пользовался всеобщей любовью. Поэтому скажем лучше так: когда речь о нем заходила у некоторых его знакомых, они утверждали, будто бы его затянувшееся пребывание в Женеве объясняется горячей привязанностью к одной даме — иностранке, которая жила там же и была гораздо старше своего поклонника.^{4} Насколько мне известно, мало кто, вернее, никто из американцев не видал этой дамы, хотя любопытных рассказов о ней ходило множество. Но Уинтерборн издавна любил маленькую столицу кальвинизма; он учился в тамошней школе, потом поступил в коллеж, вследствие чего у него было немало друзей в Женеве.^{5} С некоторыми из них он и до сих пор водил дружбу, что приносило ему большое удовлетворение.

Постучавшись к тетке и узнав, что она плохо себя чувствует, он отправился погулять по городу, а потом вернулся в отель позавтракать. Трапеза была уже закончена, и молодой человек сидел в саду за чашкой кофе, поданной ему на маленький столик официантом, похожим на атташе посольства. Допив кофе, он закурил сигарету. Вскоре на садовой дорожке появился мальчик — малыш лет девяти-десяти, щупленький, бледный, с резкими чертами несколько старообразного личика.^{6} На нем были штанишки с напуском, красные чулки, обтягивающие его тонкие, журавлиные ноги, и ярко-красный галстук. Он держал в руке длинный альпеншток и тыкал им во все, что попадалось ему на пути: в клумбы, в садовые скамейки, в дамские шлейфы. Поравнявшись с Уинтерборном, мальчуган остановился и вперил в него свои проницательные, смышленые глазенки.

— А вы не дадите мне кусок сахара? — спросил он неблагозвучным, резким голосом, в котором, несмотря на ребячливость интонации, слышались какие-то недетские нотки.

Уинтерборн взглянул на столик, где стоял кофейный прибор, и увидел, что несколько кусков сахара там осталось.

— Что ж, один кусочек возьми, — ответил он, — хотя маленьким мальчикам это не так уж полезно.

Мальчуган шагнул к столу, деловито выбрал три куска соблазнительного лакомства, два из них спрятал в карман штанишек, а третий так же проворно отправил прямо в рот. Потом вонзил альпеншток, точно копье, в скамейку, на которой сидел Уинтерборн, и стиснул челюсти, пытаясь разгрызть сахар.

— Фу, черт! Ну и кр-репкий! — воскликнул он, не совсем обычно произнеся прилагательное.

Уинтерборн сразу понял, что имеет честь видеть перед собой соотечественника.

— Смотри, не сломай зубы, — отечески предостерег он мальчика.

— А у меня их почти нет — и ломать нечего. Выпадают один за другим. Сейчас осталось только семь. Вчера мама считала и не успела пересчитать, как еще один выпал. Она грозится отшлепать меня за это. А при чем тут я? Это противная Европа виновата. Здесь такой климат, зубы сами собой выпадают. В Америке, небось, не выпадали. Всему виной гостиницы.

Его слова рассмешили Уинтерборна.

— Если ты съешь три куска сахара подряд, мама тебя непременно отшлепает, — сказал он.

— Тогда пусть даст мне конфеты, — нашелся его юный собеседник. — Здесь конфет нигде не достанешь — американских конфет. Американские конфеты самые лучшие в мире.^{7}

— Американские мальчики тоже лучшие в мире? — спросил Уинтерборн.

— Не знаю. Я сам американский мальчик, — последовал ответ.

— Да, ты, видимо, из самых лучших, — со смехом проговорил Уинтерборн.

— А вы тоже американец? — продолжал этот разговорчивый мальчуган и, услышав утвердительный ответ, заявил: — Американские мужчины самые лучшие в мире.

Уинтерборн поблагодарил его за такой комплимент, и мальчик, оседлавший к этому времени свой альпеншток, стоял, поглядывая по сторонам, и разделывался со вторым куском сахара. Глядя на него, Уинтерборн думал, что, может, он сам тоже был такой, когда его привезли, примерно в этом же возрасте, в Европу.

— Вон моя сестра! — вдруг крикнул мальчик. — Вот уж кто настоящая американка!

Уинтерборн взглянул на дорожку и увидел, что по ней идет красивая девушка.

— Американские девушки самые лучшие в мире! — весело проговорил он.

— Моя сестра вовсе не самая лучшая, — заявил его собеседник. — Она только и знает, что бранит меня.

— Ну, уж это ты пеняй на себя, а не на сестру, — сказал Уинтерборн.

Тем временем девушка поравнялась со скамейкой. На ней было белое батистовое платье, все в оборочках, воланах и в бантах бледных тонов.^{8} Она гуляла без шляпы, но держала в руке большой, густо расшитый по кромке зонтик. Уинтерборн был поражен ее редкостной красотой. «Какие же они бывают прелестные, эти американочки!» — подумал он и выпрямился, словно готовясь подняться со скамьи.

Девушка остановилась рядом с ним, в двух шагах от садового парапета, за которым виднелось озеро. Ее братец тем временем успел превратить свой альпеншток в шест для прыжков и скакал взад и вперед по дорожке, взрывая каблуками гравий.

— Послушай, Рэндолф, — сказала девушка, — что ты делаешь?

— Поднимаюсь в Альпы! — крикнул Рэндолф. — Вот смотри! — и совершил такой прыжок, что камешки, взлетевшие у него из-под каблуков, полетели в Уинтерборна.

— Так спускаются с Альп, — сказал Уинтерборн.

— Он американец! — заявил Рэндолф своим резким голоском.

Молоденькая девушка презрела это сообщение, но пристально посмотрела на брата.

— Ты бы лучше помолчал, — спокойно сказала она.

Уинтерборн счел себя в какой-то мере представленным. Он встал со скамейки и, бросив сигарету, не спеша подошел к девушке.

— Мы с этим мальчуганом уже познакомились, — учтиво проговорил он.

В Женеве, как ему было хорошо известно, не допускалось, чтобы молодой человек заговаривал с незамужней женщиной, если только их не вынуждали к этому из ряда вон выходящие обстоятельства. Но здесь, в Веве, какие обстоятельства служили бы лучшим поводом для знакомства, если очаровательная американка, гуляя по саду, останавливается возле вас? Впрочем, очаровательная американка молча посмотрела на него, потом отвернулась и устремила взгляд на видневшиеся за парапетом горы и озеро. Уинтерборн усомнился, не слишком ли много он позволил себе, но решил все же, что лучше храбро продолжать наступление, чем бить отбой. Пока он раздумывал, что бы сказать еще, девушка снова обратилась к брату:

— Интересно, откуда у тебя эта палка?

— Я ее купил! — крикнул Рэндолф.

— И что же, ты собираешься везти ее в Италию?

— Да, собираюсь везти ее в Италию! — заявил мальчик.

Девушка оглядела корсаж своего платья и расправила банты на груди. Потом снова перевела глаза на открывающийся за парапетом вид.

— Брось ее лучше здесь, — сказала она после минутного молчания.

— Вы уезжаете в Италию? — почтительно осведомился Уинтерборн.

Девушка снова посмотрела ему в лицо.

— Да, сэр, — ответила она и больше ничего не добавила.

— И поедете через… э-э… через Симплон? — несколько смущенно продолжал Уинтерборн.

— Не знаю, — сказала она. — Да, через какую-то гору. Рэндолф, через какую гору мы поедем?

— Куда?

— В Италию, — пояснил Уинтерборн.

— Не знаю, — сказал Рэндолф. — Я не хочу ехать в Италию. Я хочу в Америку.

— Да ведь Италия такая красивая страна! — воскликнул молодой человек.

— А конфеты там продают? — громогласно осведомился Рэндолф.

— Надеюсь, что нет, — сказала его сестра. — Довольно тебе объедаться конфетами. И мама тоже так считает.

— Да когда я их ел в последний раз? Сто лет не ел! — возразил ей мальчик, продолжая прыгать.

Девушка снова оглядела свои воланы, расправила банты, и Уинтерборн отважился сказать несколько слов о красоте открывающегося перед ними вида. Убедившись, что девушка не испытывает ни малейшего смущения, он и сам перестал смущаться. В ее свежем личике не произошло ни малейшей перемены, следовательно, она не взволновалась, не почувствовала себя оскорбленной. Правда, она смотрела в сторону и словно не слушала его, но, очевидно, такое уж у нее было обыкновение. Но по мере того как Уинтерборн говорил, обращая внимание своей собеседницы на некоторые местные достопримечательности, о которых ей, как выяснилось, ничего не было известно, она все чаще и чаще удостаивала его взглядом, и он убедился, что взгляд у нее прямой, открытый. И не чувствовалось в нем ни малейшей нескромности, да разве мог быть нескромным смелый взгляд таких ясных, на редкость красивых глаз! Уинтерборну давно не приходилось видеть более очаровательные черты лица, чем у этой его соотечественницы — зубы, ушки, носик, нежная кожа. Уинтерборн был большим ценителем женской красоты и любил вникать в нее, разбираться в ней. Так и тут — приглядевшись к молоденькой девушке, он сделал кое-какие выводы. Это лицо никто не назвал бы незначительным, однако ему не хватало выразительности. Оно радовало глаз изяществом, тонкостью черт, но Уинтерборн отметил в нем, великодушно прощая этот недостаток, некоторую незаконченность. Сестра маленького Рэндолфа, по-видимому, кокетлива, думал он, и весьма своенравна, но в чертах ее милого, свежего и маловыразительного личика нельзя было подметить ни насмешливости, ни иронии. Вскоре не замедлила проявиться и ее разговорчивость. Она сообщила ему, что они, то есть ее мать, Рэндолф и она сама, хотят провести зимние месяцы в Риме. Потом спросила его, «настоящий ли он американец». Ей это не пришло бы в голову, он больше похож на немца, особенно… это было сказано после некоторого колебания… особенно когда говорит. Уинтерборн ответил со смехом, что ему попадались немцы, говорившие по-английски, как на родном языке, но он не помнит ни одного американца, который мог бы сойти за немца. Вслед за тем он предложил ей сесть на скамейку, на которой только что сидел сам, — так будет удобнее. Она ответила, что предпочитает стоять или ходить, и тут же последовала его совету. Потом сказала, что они живут в штате Нью-Йорк — «если вы представляете себе, где это». Еще больше сведений Уинтерборн почерпнул у ее непоседливого братца, которого он поймал за руку и удержал на несколько минут около себя.

— Ну-ка, дружок, скажи, как тебя зовут?

— Рэндолф К. Миллер, — отчеканил мальчуган. — И как ее зовут, тоже скажу. — При этом он показал альпенштоком на сестру.

— Не торопись, тебя об этом еще никто не спрашивал, — спокойно проговорила девушка.

— Мне бы очень хотелось узнать и ваше имя, — сказал Уинтерборн.

— Ее зовут Дэзи Миллер! — крикнул мальчик. — Но это не настоящее имя. На визитных карточках написано другое.

— Какая жалость, что ты не захватил с собой мою визитную карточку! — сказала мисс Миллер.

— По-настоящему ее зовут Энни П. Миллер, — не унимался мальчик.

— А теперь спроси, как зовут его. — И девушка показала на Уинтерборна.

Но до этого Рэндолфу не было никакого дела; он продолжал забрасывать Уинтерборна сведениями о своей семье.

— Моего отца зовут Эзра Б. Миллер. Мой отец не в Европе. Он в лучшем месте.

Уинтерборн подумал было, что такими словами мальчика научили сообщать о пребывании мистера Миллера в небесной обители. Но Рэндолф тут же добавил:

— Мой отец в Скенектеди.^{9} У него там большое дело. Он богатый-пребогатый.

— Ну, знаешь! — воскликнула мисс Миллер и, опустив зонтик, стала разглядывать расшитую кромку на нем.

Уинтерборн отпустил мальчугана, и тот побежал по дорожке, волоча за собой альпеншток.

— Ему в Европе не нравится, — сказала девушка. — Он хочет вернуться.

— В Скенектеди?

— Да, домой. Сверстников у него здесь нет. Правда, есть один мальчик, но он без учителя и шагу не ступит, играть ему не позволяют.

— А ваш брат не учится? — спросил Уинтерборн.

— Мама хотела взять ему учителя — в поездку. Одна леди порекомендовала нам такого; она американка, может быть, вы ее знаете? Миссис Сэндерс. Кажется, из Бостона.^{10} Она порекомендовала маме учителя, и мы хотели взять его с собой. Но Рэндолф заявил, что он не желает разъезжать с учителем и не будет заниматься в вагоне. А мы на самом деле почти все время проводим в вагонах. У нас была одна попутчица, англичанка, кажется, мисс Фезерстоун, может быть, вы ее знаете?^{11} Она спросила, почему я сама не занимаюсь с Рэндолфом, не «наставляю» брата, как она выразилась. А по-моему, скорее он может меня наставлять, чем я его. Он такой смышленый мальчик.

— Да, — сказал Уинтерборн. — Он, кажется, очень смышленый.

— Мама решила взять ему учителя, как только мы приедем в Италию. Ведь в Италии можно достать хороших учителей?

— Безусловно, можно, и очень хороших, — ответил Уинтерборн.

— А может быть, она отдаст его в школу. Рэндолфу надо учиться. Ведь ему только девять лет. Он пойдет потом в колледж. — И продолжая в том же духе, мисс Миллер рассказывала о семейных делах и о многом другом. Она сидела, сложив на коленях свои поразительно красивые руки, унизанные кольцами с драгоценными камнями, и ее ясные глаза то смотрели прямо в глаза Уинтерборна, то обегали сад, то останавливались на гуляющей публике или на прекрасном виде, который открывался вдали. Она говорила с Уинтерборном так, как будто давно знала его. Он был очень рад этому. Ему уже несколько лет не приходилось встречать таких разговорчивых девушек. Эту молоденькую незнакомку, которая подошла к нему и села рядом на скамью, можно было бы назвать болтушкой. Она держалась очень спокойно, она сидела в очаровательной, непринужденной позе, но ее глаза и губы находились в непрестанном движении, голос у нее был мягкий, певучий, тон общительный. Она представила Уинтерборну полный отчет о своем путешествии по Европе в обществе матери и брата, об их дальнейших планах и особенно подробно перечислила все гостиницы, в которых они останавливались. — Эта англичанка, мисс Фезерстоун, наша попутчица, — говорила она, — спросила, правда ли, что в Америке все живут в гостиницах. А я сказала ей, что в стольких гостиницах мне за всю мою жизнь не приходилось бывать. Я нигде не видела такого множества гостиниц, как в Европе, одни гостиницы — и больше ничего! — Но в этих словах не слышалось раздражения: мисс Миллер, видимо, ко всему относилась с легким сердцем. Она добавила, что гостиницы эти очень хорошие, надо только привыкнуть к их порядкам и что вообще в Европе чудесно. Она нисколько в ней не разочаровалась, ни чуточки, может быть, потому, что слышала много рассказов о европейских странах и до поездки. Ведь столько друзей бывало здесь, и не раз. Кроме того, у нее всегда было очень много парижских туалетов и других вещей. А ведь стоит только надеть парижское платье, и чувствуешь, как будто ты в Европе.

— Вроде волшебной шапочки?^{12} — сказал Уинтерборн.

— Да, — ответила мисс Миллер, не вникая в это сравнение. — Мне всегда хотелось в Европу. Конечно, не для того, чтобы накупать себе платьев. По-моему, все самое красивое и так отсылается в Америку; то, что видишь здесь, на редкость безобразно. Единственно, чем я недовольна в Европе, — продолжала она, — это обществом. Общества здесь совершенно нет, а если и есть, я не знаю, куда его запрятали. Может, вы знаете? Должно же оно где-то быть, но где? Я очень люблю бывать в обществе, дома мне никогда не приходилось скучать. Не только в Скенектеди, но и в Нью-Йорке. Зиму я обычно провожу в Нью-Йорке. Там мы очень часто выезжаем. Прошлой зимой в мою честь было дано семнадцать обедов, и три из них давали мужчины, — сказала Дэзи Миллер. — В Нью-Йорке у меня даже больше знакомых, чем в Скенектеди… Знакомых мужчин больше, да и подруг тоже, — добавила она после паузы. Потом снова помолчала; на Уинтерборна смотрели очаровательные живые глаза его собеседницы, ее губы улыбались ему легкой, несколько однообразной улыбкой. — Я очень часто бывала в мужском обществе, — сказала мисс Миллер.

Бедного Уинтерборна это и развеселило и озадачило, а больше всего очаровало. Ему еще не приходилось слышать, чтобы молодые девушки говорили о себе подобные вещи; а если и приходилось, то такие речи служили только явным доказательством фривольности тех особ, которые произносили их. Но вправе ли он обвинять мисс Миллер в inconduite[3] (может быть, и бессознательном?), как выражаются женевцы. Уинтерборн почувствовал вдруг, что за долгие годы, прожитые в Женеве, он многое утерял: он отвык от принятой в Америке манеры поведения. Да, с тех пор как Уинтерборн, повзрослев, мог давать ту или иную оценку людям, ему не встречались молоденькие американки столь ярко выраженного типа. Слов нет, девушка очаровательна, но эта дьявольская общительность! Впрочем, может быть, в штате Нью-Йорк таких девушек много; может быть, они все на один лад — хорошенькие, часто бывают в мужском обществе? Или это расчетливая, беззастенчивая, многоопытная молодая особа? Уинтерборн утратил чутье, необходимое для разрешения таких вопросов, а разум здесь помочь не мог. Вид у мисс Миллер был совершенно невинный. Кое-кто уверял его, что как там ни суди, а американские девушки — существа в высшей степени невинные, другие же говорили, что как там ни суди, а это неверно. Уинтерборн был готов признать в мисс Миллер хорошенькую ветреную американку. До сих пор ему не встречались девушки этой категории. Он знал в Европе двух-трех завзятых кокеток — особ, которые были старше мисс Дэзи Миллер, и приличия ради держали при себе мужей; они считались ужасными, опаснейшими женщинами, и отношения с ними могли принять весьма серьезный оборот. Но эту молоденькую девушку нельзя было назвать завзятой кокеткой, она казалась такой простодушной; она была всего лишь хорошенькая ветреная американка. Уинтерборн чуть ли не возрадовался, найдя формулу, применимую к мисс Дэзи Миллер. Он откинулся на спинку скамьи; он отметил мысленно, что такого точеного носика, как у этой девушки, ему еще не приходилось видеть; он призадумался, как же вести себя с хорошенькими ветреными американками, где границы в отношениях с ними? И, как не замедлило выясниться, ему предстояло кое-что узнать по этому поводу.

— Вы были в том старинном здании? — спросила девушка, показывая зонтиком на отсвечивающие вдали на солнце стены Шильонского замка.

— Да, бывал, и не раз, — ответил Уинтерборн. — Вы, вероятно, тоже его осматривали?

— Нет, мы туда еще не ездили. А мне ужасно хочется побывать там. И я побываю. Не уезжать же отсюда, не осмотрев его!

— Это очень интересная экскурсия, — сказал Уинтерборн, — и совсем не утомительная. Туда можно съездить в коляске или пароходиком.

— Можно и в дилижансе, — сказала мисс Миллер.

— Да, можно и в дилижансе, — подтвердил Уинтерборн.

— Наш агент говорит, что дилижанс останавливается у самого замка, — продолжала девушка.^{13} — Мы собрались туда на прошлой неделе, но мама вдруг раздумала. У нее хроническое расстройство пищеварения. Она отказалась ехать с нами. Рэндолф тоже не пожелал; его, видите ли, старинные замки не интересуют. Но я все-таки думаю, что мы соберемся как-нибудь на днях, если уговорим Рэндолфа.

— Вашему брату нет дела до памятников старины? — с улыбкой спросил Уинтерборн.

— Да, Рэндолф не любитель старинных замков. Ведь ему всего девять лет. Он говорит, что лучше сидеть в гостинице. Мама боится оставлять его одного, а наш агент не желает следить за ним. Поэтому мы мало куда ездим. Будет очень жаль, если нам не удастся побывать там. — И мисс Миллер снова показала на Шильонский замок.

— Я думаю, это можно устроить, — сказал Уинтерборн. — Неужели нельзя найти кого-нибудь, кто бы остался на несколько часов с Рэндолфом?

Мисс Миллер взглянула на него и преспокойно сказала:

— Вот вы и останьтесь.

Уинтерборн не сразу решился ответить ей.

— Я с бо́льшим удовольствием поехал бы с вами.

— Со мной? — так же невозмутимо переспросила мисс Миллер.

Она не вспыхнула, не поднялась со скамьи, как это сделала бы женевская барышня, и все же Уинтерборну показалось, что его излишняя смелость покоробила ее.

— И с вашей матушкой, — почтительно добавил он.

Но ни его дерзость, ни его почтительность, по-видимому, не произвели ни малейшего впечатления на мисс Дэзи Миллер.

— Маму, пожалуй, не уговоришь, — сказала она, — мама не любит выезжать днем. А вы правду говорите, вам серьезно хочется поехать туда?

— Самым серьезным образом, — подтвердил Уинтерборн.

— Тогда мы это устроим. Если мама согласится побыть с Рэндолфом, Юджинио тоже останется.

— Юджинио? — переспросил молодой человек.

— Да, Юджинио, наш агент. Юджинио не любит оставаться с Рэндолфом. Он у нас ужасный привередник, но агент замечательный. Я думаю, он побудет с Рэндолфом, если мама тоже останется, а мы поедем тогда в Шильонский замок.

Уинтерборн рассудил с предельной трезвостью: «мы» могло относиться только к мисс Миллер и к нему самому. В такую заманчивую перспективу трудно было поверить! Ему показалось, что надо поцеловать девушке руку. Может быть, он и отважился бы на такой поступок, — и тем самым испортил бы все дело, но в эту минуту в саду появилось новое лицо, по-видимому, Юджинио. Высокий благообразный мужчина с великолепными бакенбардами, в бархатной куртке, с поблескивающей цепочкой для часов, подошел к мисс Миллер, бросив пристальный взгляд на ее собеседника.

— А, Юджинио! — приветливо встретила его девушка. Юджинио оглядел Уинтерборна с головы до ног, потом степенно склонился перед мисс Миллер.

— Имею честь доложить мадемуазель, что завтрак подан.

Мисс Миллер не торопясь встала со скамейки.

— Юджинио, знаете что? — сказала она. — Я все-таки поеду посмотреть этот старинный замок.

— Шильонский замок, мадемуазель? — спросил агент. — Мадемуазель уже условилась о поездке? — добавил он тоном, в котором Уинтерборну послышалась наглость.

Этот тон заставил даже мисс Миллер признать некоторую сомнительность ее поведения. Она повернулась к Уинтерборну, зардевшись легким, совсем легким, румянцем.

— Вы не раздумаете?

— Я не успокоюсь до тех пор, пока мы не съездим! — воскликнул Уинтерборн.

— Вы остановились в нашей гостинице? — продолжала мисс Миллер. — Вы на самом деле американец?

Агент стоял, все еще бросая оскорбительные взгляды на Уинтерборна. Молодому человеку они казались оскорбительными, по крайней мере для мисс Миллер, так как агент явно осуждал ее за то, что она заводит «случайные знакомства».

— Я буду иметь честь познакомить вас с одной дамой, которая сообщит обо мне все, что вы пожелаете узнать, — с улыбкой сказал Уинтерборн, имея в виду свою тетку.

— Так мы поедем в один из ближайших дней, — сказала мисс Миллер. Она одарила его улыбкой, повернулась. Потом подняла зонтик над головой и пошла к гостинице рядом с Юджинио. Уинтерборн долго смотрел ей вслед, и, глядя, как она шагает, волоча по дорожке пышные воланы своего платья, он признал мысленно, что у этой девушки поистине царственная осанка.

Однако Уинтерборн взял на себя слишком много, пообещав познакомить свою тетушку миссис Костелло с мисс Дэзи Миллер. Лишь только эта леди оправилась от мигрени, он зашел к ней, с должной заботливостью осведомился о ее здоровье, а потом спросил, не заметила ли она здесь, в гостинице, одно американское семейство — мать, дочь и маленького мальчика.

— И еще их агента? — сказала миссис Костелло. — Как же, конечно заметила — видела, слышала их и старалась держаться от них подальше.

Миссис Костелло, богатая вдова и особа весьма почтенная, не раз высказывала мысль, что, если б не ее подверженность головным болям, она, возможно, сыграла бы более видную роль в современной ей эпохе. У миссис Костелло было длинное бледное лицо, нос с горбинкой и пышные, на удивление белые волосы, которые она укладывала вокруг головы валиком и крупными буклями. Двое женатых сыновей жили в Нью-Йорке, третий сын был в Европе. В данное время этот молодой человек развлекался в Хомбурге,^{14} и хотя он часто переезжал с места на место, его редко можно было увидеть в том же городе, на котором останавливала свой выбор его родительница. Следовательно, племянник, приехавший в Веве только для того, чтобы повидаться с тетушкой, проявил к ней, как она говорила, гораздо больше внимания, чем ее родные дети. Живя в Женеве, Уинтерборн проникся твердой уверенностью, что к тетушкам надо относиться со вниманием. Миссис Костелло, не видавшаяся с племянником уже много лет, осталась очень довольна им и, выказывая ему свое расположение, посвятила его в тайные причины того могущественного влияния, которое, как следовало понимать, исходило из ее апартаментов в Нью-Йорке. Она призналась Уинтерборну, что круг ее знакомых подобран с большой осмотрительностью, и подчеркнула, что, зная Нью-Йорк несколько лучше, он вряд ли счел бы такую разборчивость излишней. И картина строжайшей иерархии, на которой зиждилось светское общество этого города, картина, всесторонне освещенная миссис Костелло, показалась Уинтерборну чуть ли не удручающей.

Он сразу же понял по тону тетушки, что место, занимаемое мисс Миллер, находится на самом низу общественной лестницы.

— Увы! Я вижу, вы их не одобряете, — сказал Уинтерборн.

— Это семейство на редкость вульгарно, — заявила миссис Костелло. — Они принадлежат к той категории американцев, с которыми даже… даже знаться не следует.

— Даже знаться не следует? — повторил молодой человек.

— Дорогой мой Фредерик. Мне приходится так поступать. Что поделаешь?

— А эта девушка такая хорошенькая, — сказал Уинтерборн после минутной паузы.

— Да, очень хорошенькая. Но она на редкость вульгарна.

— Я вас понимаю, — сказал Уинтерборн, снова помолчав.

— Она прелестно выглядит, как и все подобные девицы, — продолжала его тетушка. — Откуда у них это берется, не понимаю. Одевается она великолепно, впрочем тебе этого не оценить. Откуда у них такой вкус, я тоже отказываюсь понимать!

— Но, тетушка, ведь в конце концов это не дикари племени команчей!^{15}

— Эта молодая девушка, — сказала миссис Костелло, — держится на короткой ноге с разъездным агентом своей мамаши!

— На короткой ноге с агентом? — воскликнул молодой человек.

— А маменька ничуть не лучше дочки! Они относятся к своему агенту как к близкому другу, как к джентльмену.^{16} Я нисколько не удивлюсь, если мне скажут, что он обедает с ними за одним столом. Вероятно, им не приходилось видеть человека с лучшими манерами, более изысканно одетого и столь похожего на джентльмена. Эта молодая девушка, видимо, такими рисует себе титулованных аристократов. По вечерам он сидит с ними в саду. И, кажется, даже курит в их присутствии.

Уинтерборн с интересом выслушал эти обличительные речи; они помогли ему составить окончательное представление о мисс Дэзи. По-видимому, она была действительно сумасбродка.

— Я хоть и не агент, — сказал он, — но тем не менее она была очень мила со мной.

— Тебе следовало бы признаться с самого начала, — с достоинством проговорила миссис Костелло, — что ты имел честь познакомиться с ней.

— Мы просто встретились в парке и немного побеседовали.

— Tout bonnement![4] Разрешите полюбопытствовать, о чем?

— Я сказал ей, что возьму на себя смелость представить ее моей милой тетушке.

— Чрезвычайно тебе признательна!

— Надо же было как-то доказать свою добропорядочность, — сказал Уинтерборн.

— А разрешите спросить, кто мне докажет ее добропорядочность?

— Не будьте так жестоки! — воскликнул молодой человек. — Она вполне благонравная девушка.

— В твоих словах не чувствуется уверенности, — возразила миссис Костелло.

— Мисс Миллер не хватает воспитания, — продолжал Уинтерборн, — но она поразительно хороша собой и вообще очень мила. Искренность моего отзыва подтверждает то, что я поеду с ней в Шильонский замок.

— Вы собираетесь ехать туда вдвоем? По-моему, это доказывает как раз обратное. Интересно, сколько же времени прошло с начала вашего знакомства, до того как вы составили этот увлекательный план? Ты и суток не прожил у нас в гостинице.

— Я беседовал с ней полчаса, — улыбнувшись, ответил Уинтерборн.

— Бог мой! — воскликнула миссис Костелло. — Она просто немыслима!

Племянник несколько минут сидел молча.

— Значит, вы думаете, — наконец заговорил он уже серьезно, — вы действительно думаете, что… — и снова умолк.

— Что я думаю, сэр? — спросила миссис Костелло.

— По вашему, она принадлежит к числу тех девушек, которые рассчитывают, что рано или поздно мужчина похитит их сердце?

— Я не имею ни малейшего понятия, на что рассчитывают такие девицы. Но по моему, тебе не следует заводить знакомства с молоденькими американками, которым как ты выражаешься, не хватает воспитания. Ты слишком давно не был в Америке. Так можно совершить серьезную ошибку. С твоей-то невинностью!^{17}

— Дорогая тетушка! Я далеко не такое невинное существо, как вам кажется, — запротестовал Уинтерборн, смеясь и покручивая усы.

— Значит, ты существо греховное.

Уинтерборн продолжал задумчиво покручивать усы.

— Так вы не разрешите мне представить вам эту девушку? — спросил он наконец.

— А она действительно собирается ехать с тобой в Шильонский замок?

— По-моему, у нее не было никаких колебаний на этот счет.

— Тогда, мой дорогой Фредерик, — сказала миссис Костелло, — я должна отказаться от знакомства с ней. Уволь меня от этой чести. Я стара, но, благодарение Богу, не настолько, чтобы не возмущаться таким поведением.

— Но разве же молоденькие девушки не поступают точно так же у нас, в Америке? — спросил Уинтерборн.

Миссис Костелло уставилась на него в упор.

— Хотела бы я посмотреть, как поступили бы в таком случае мои внучки! — грозно проговорила она.

Это несколько разъяснило положение, ибо Уинтерборн помнил, что его хорошенькие кузины слыли в Нью-Йорке «отчаянными ветреницами», следовательно, если мисс Дэзи Миллер превышала свободы, дарованные этим девицам, значит, от нее можно было ожидать всего.

Уинтерборн с нетерпением ждал следующего свидания с мисс Дэзи и сердился, что чутье изменило ему и он не может ее разгадать.

Но, с нетерпением ожидая следующей встречи с мисс Дэзи, он не знал, как преподнести девушке отказ тетки от знакомства. Впрочем, вскоре ему пришлось убедиться, что в отношениях с этой девушкой не требуется особой щепетильности. Он встретил ее вечером в саду; она, словно томная сильфида, гуляла при теплом свете звезд, обмахиваясь громадным веером. Было десять часов. Уинтерборн пообедал в обществе тетушки, просидел с ней несколько часов, а затем откланялся до завтрашнего утра. Мисс Дэзи Миллер явно обрадовалась этой встрече; она пожаловалась, что сегодняшний вечер показался ей просто бесконечным.

— Вы были все время одна? — спросил Уинтерборн.

— Я гуляла с мамой. Но она быстро устает, — ответила мисс Миллер.

— Ваша матушка легла спать?

— Она старается оттянуть это до последней минуты. Она почти не спит, каких-нибудь три часа за ночь. Говорит: «Сама не знаю, как я жива до сих пор». У нее очень слабые нервы. Но, по-моему, она спит гораздо больше, чем ей кажется. А сейчас она пошла разыскивать Рэндолфа, хочет, чтобы он лег спать. А он тоже не любит ложиться.

— Будем надеяться, что она уговорит Рэндолфа, — сказал Уинтерборн.

— Да, она начнет уговаривать его, но он не любит, когда к нему пристают с уговорами, — сказала мисс Дэзи, раскрывая веер. — Мама хотела попросить Юджинио, чтобы он сам поговорил с Рэндолфом, хотя Рэндолф не боится Юджинио. Юджинио прекрасный агент, но Рэндолф и с ним не считается. Я уверена, что раньше одиннадцати он все равно не ляжет спать.

Рэндолф, по-видимому, восторжествовал и продолжал бодрствовать, так как мать молоденькой девушки еще не появлялась в саду.

— Я все ищу ту даму, которой вы хотите представить меня, — снова заговорила его собеседница. — Она ваша тетушка? — И после того как Уинтерборн подтвердил эту догадку и поинтересовался, где мисс Миллер получила такие сведения, она призналась, что о миссис Костелло ей все рассказала горничная. Миссис Костелло очень почтенная дама, очень comme il faut,[5] носит платья с буфами, ни с кем не разговаривает и никогда не обедает за табльдотом.^{18} Мигрени у нее бывают через день. — Прелестное описание — эти мигрени и прочее! — веселым, звонким голоском щебетала мисс Дэзи. — Я очень хочу познакомиться с ней. Я прекрасно представляю себе, какая у вас должна быть тетушка, мне она понравится. Она, вероятно, очень разборчива в выборе знакомых. Я люблю таких. Мне самой ужасно хочется быть разборчивой. Хотя мы с мамой, по-моему, разборчивые. Мы ни с кем не разговариваем… или с нами никто не разговаривает, что, собственно, одно и то же. Во всяком случае, я буду очень рада познакомиться с вашей тетушкой.

Уинтерборн смутился.

— Она была бы очень рада, но эти мигрени…

Девушка пригляделась к нему в сумерках.

— Не каждый же день у нее бывают мигрени! — сочувственно сказала она.

Уинтерборн помолчал минуту.

— По ее словам — да, — ответил он наконец, не придумав ничего лучшего.

Мисс Дэзи Миллер остановилась и посмотрела на него. Уинтерборн еще мог разглядеть в сумерках ее хорошенькое личико; она стояла, обмахиваясь своим огромным веером.

— Ваша тетушка не хочет познакомиться со мной? Что же вы сразу не сказали! Вам бояться нечего! Меня это нисколько не пугает. — И она негромко рассмеялась.

Уинтерборну послышалось, что голос ее дрогнул, его это и тронуло, и расстроило, и испугало.

— Дорогая мисс Миллер, — сказал он, — моя тетушка ни с кем не встречается. Всему виной ее злополучное нездоровье.

Молодая девушка сделала несколько шагов по дорожке, не переставая смеяться.

— Вам бояться нечего, — повторила она. — С какой стати ей знакомиться со мной? — И замолчала, подойдя к садовому парапету, за которым перед ней в свете звезд расстилалось озеро. На водной глади неясно мерцали мягкие отблески, а вдали, еле различимые в темноте, поднимались горы. Дэзи Миллер взглянула на эту полную таинственности картину и снова тихо засмеялась. — Бог мой! Вот это разборчивость! — сказала она.

Уинтерборн старался понять, действительно ли мисс Дэзи уязвлена его ответом, и на секунду ему захотелось, чтобы девушка огорчилась не на шутку, дав повод утешать и успокаивать ее. Он уже почувствовал приятную уверенность, что в такую минуту мисс Дэзи охотно выслушает его утешения. Ему уже ничего не стоило пожертвовать теткой, по крайней мере на словах, признать, что она женщина гордая, неделикатная и принимать ее причуды близко к сердцу нет никакой нужды. Впрочем, он не успел скомпрометировать себя столь неблаговидным сочетанием рыцарства и непочтительности, так как в эту минуту мисс Дэзи отошла от парапета, воскликнув совсем другим тоном:

— А вот и мама! Наверно, ей так и не удалось уложить Рэндолфа.

В дальнем конце дорожки появилась женщина, еле различимая в темноте, она шла по направлению к ним медленными, нетвердыми шагами и вдруг остановилась.

— Вы уверены, что это ваша матушка? Как вы узнали ее в таком мраке? — спросил Уинтерборн.

— Все-таки это моя родная мать! — со смехом сказала мисс Дэзи. — К тому же на ней моя шаль. Она всегда носит мои вещи.

Дама, о которой шла речь, так и не двинулась дальше и продолжала топтаться на месте.

— Ваша матушка, вероятно, не видит вас, — сказал Уинтерборн. — А может быть, — добавил он, считая, что в разговоре с мисс Миллер можно отважиться на такую шутку, — может быть, она испытывает угрызения совести из-за шали?

— Ну-у, это такое старье! — как ни в чем не бывало ответила девушка. — Пусть носит. Я ей позволяю. Она не хочет подойти, потому что увидела вас.

— Тогда, — сказал Уинтерборн, — лучше мне удалиться.

— Нет, нет! Пойдемте! — воскликнула мисс Дэзи Миллер.

— А вдруг вашей матушке не понравится наша совместная прогулка?

Мисс Миллер без улыбки посмотрела ему в лицо.

— Дело не во мне, дело в вас, то есть в ней самой. Ну, я не знаю, как сказать! Просто мама недолюбливает моих знакомых — мужчин. Она очень застенчивая. Каждый раз, как я представляю ей какого-нибудь молодого человека, поднимается такое волнение! А я все-таки знакомлю ее с ними, почти со всеми. По-моему, — добавила девушка ровным, однотонным голосом, — по-моему, так и нужно делать.

— Но чтобы представить меня, — сказал Уинтерборн, — вам следует знать мое имя. — И он провозгласил его.

— О! Я всего и не выговорю, — смеясь, воскликнула его собеседница. В эту минуту они поравнялись с миссис Миллер. Но, увидев их, она отошла к парапету, облокотилась на него, повернувшись к ним спиной, и уставилась на озеро. — Мама! — весьма решительным тоном окликнула ее девушка. Почтенная дама оглянулась. — Мистер Уинтерборн, — сказала мисс Дэзи Миллер — сказала просто, без всяких церемоний. Может быть, она и была «вульгарна», как утверждала миссис Костелло, но разве не поразительно, подумал Уинтерборн, что вульгарность сочетается в ней с таким редким чувством такта?

Мать мисс Дэзи была маленькая, хрупкая женщина с блуждающим взглядом, крохотным носиком и большим лбом, прикрытым жиденькими, мелко завитыми волосами. Так же как и дочь, миссис Миллер была одета с большим вкусом, в ушах у нее поблескивали крупные бриллианты. Насколько Уинтерборн мог заметить, она не ответила на его поклон, даже не взглянула на него. Дэзи стояла рядом с матерью, оправляя на ней шаль.

— Что ты здесь слоняешься? — спросила эта юная особа, однако в голосе ее не было и признака той резкости, которой обычно требует такой выбор слов.

— Да так просто, — ответила ее мать и снова повернулась к озеру.

— Вот уж не думала, что тебе захочется надеть эту шаль! — воскликнула Дэзи.

— Однако надела, — с легким смешком ответила ей мать.

— Ну что, Рэндолф спит? — спросила девушка.

— Нет, мне так и не удалось его уложить, — тихо проговорила миссис Миллер. — Ему захотелось поболтать с лакеем. Он очень любит болтать с этим лакеем.

— А я только что рассказывала про Рэндолфа мистеру Уинтерборну, — продолжала девушка таким тоном, как будто его имя было привычно ей с давних пор.

— Да, да, как же! — подтвердил Уинтерборн. — Я уже имел удовольствие познакомиться с вашим сыном.

Матушка Рэндолфа безмолвствовала, все ее внимание было сосредоточено на озере. Потом, после долгой паузы, она сказала:

— Просто не понимаю, как он жив до сих пор!

— В Дувре еще не то было, — сказала Дэзи Миллер.

— А что случилось в Дувре? — спросил Уинтерборн.

— В Дувре Рэндолф вообще не пожелал спать. По-моему, он просидел всю ночь напролет в гостиной. В двенадцать часов в постели его еще не было. Я прекрасно это помню.

— Он и в половине первого еще не спал, — кротким голосом сообщила миссис Миллер.

— А днем он много спит? — поинтересовался Уинтерборн.

— По-моему, нет, — ответила Дэзи.

— Хоть бы днем спал! — сказала ее мать. — Да вот не спится ему.

— Он мне ужасно надоел, — продолжала Дэзи.

Наступило молчание.

— Вот уж не ожидала от тебя, Дэзи Миллер, — сказала наконец почтенная дама, — что ты будешь осуждать родного брата.

— Но, мама, ведь Рэндолф, право, надоедливый! — воскликнула Дэзи, впрочем, без всякого раздражения.

— Ему только девять лет, — стояла на своем миссис Миллер.

— И в замок он не желает ехать, — сказала девушка. — А я поеду туда с мистером Уинтерборном.

Это заявление, сделанное самым безмятежным тоном, миссис Миллер оставила без ответа. Уинтерборн прочел в ее молчании резкое осуждение их планов, но решил, что миссис Миллер женщина простая, податливая и, следовательно, несколько почтительных слов смягчат ее недовольство.