Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Проза

Далия Трускиновская

Аутсайдеры

Это будет стройка века, — пробурчал бухгалтер Миша. — Возвести Эмпайр Стейт Билдинг — и то дешевле.

— А на хрена мне этот билдинг? — спросил Вишняков. — Мне нужно, где жить. И жить так, как я хочу. Запиши, Миша, — художнице этой за эскизы двести баксов.

— Так много? — со всей возможной иронией спросил Миша.

— Пока. Я вот пересплю с ее бумажками… Если пойму, что мне хочется именно это, тогда и буду платить.

— Конечно, коли на потолке не будет росписи, то дом — не дом, а так, берлога, — заметил Миша. — Ладно, если это все, то я пошел.

Миша потому и был у Вишнякова главным бухгалтером, что мог спрятать во всевозможных проводках любую сумму и мастерски манипулировал налоговыми льготами. Но и оплачивался этот труд по-царски. Вишняков гордился тем, что знает цену интеллекта, и все понимали, что с командой вдвое меньше, чем у конкурента, он получит прибыль вдвое больше да еще вырвется вперед по многим направлениям.

Рабочий день заканчивался.

Вишняков прошелся по кабинету. Хороший кабинет, хоть папу римского принимай. И супруга уехала на неделю к родственникам в Берлин. И дочка прислала сегодня из Калифорнии мейл — дом купили, няню для внука нашли. И художница Марина согласилась поужинать в японском ресторане. Художница не дура — понимает, откуда растут ноги у выгодных заказов. А расписать стенки с потолками в трехэтажном особняке — это ей занятие на три месяца, после чего спокойно можно еще столько же отдыхать.

Но как раз в японском ресторане его ждал облом.

Марина, которая выпала из поля зрения дня на три, не больше, взяла доллары, сунула в сумочку и, сделав большие серые глаза очень строгими, сказала, что торопится. Полчаса посидеть и поговорить об искусстве может, а более — никак.

Вишнякову всегда нравилось это сочетание — темные волосы и серые глаза. Он говорил, что тут чувствуется порода. Сам он породой не блистал: обычный рыхловатый мужик, нос картошкой, тусклая рыжинка когда-то густых волос, начинающие обвисать щеки. Но в женщинах породу уважал едва ли не больше, чем стройную фигурку. Марина полностью соответствовала его понятиям об этом предмете.

Вишняков взял то, что подавали сразу, — суши пяти видов; полчаса развлекал даму беседой, а сам строил ловушки и засады: к кому же торопится вечером на свидание эта красавица?

Пискнул ее сотовый, и она дала адрес японского ресторана. К человеку, которого ждала, обращалась на «ты».

Они вдвоем вышли на деревянную террасу, пристроенную к старому каменному дому, где весь первый этаж занимал ресторан. Терраса была пуста: наступила осень, и никто не хотел есть сырую японскую рыбу под тентом.

— А, это за мной, — Марина показала на серебристый джип «чероки».

— На таких бандюганы катаются, — заметил Вишняков.

— Или просто умные люди, — несколько обиженно возразила Марина.

Вишнякову стало интересно: и какой же там, внутри, умный человек?

Он откланялся, сделал вид, что возвращается в ресторан, но сам остался стоять в дверях и на всякий случай надел очки. От возни с компьютером близорукость, зараза, прогрессировала.

Бандюган вышел из своего джипа и оказался высоким темноволосым молодым человеком. Даже слишком молодым — лет восемнадцати. Вишняков сквозь очки прищурился — не может быть! Нежный румянец, огромные глаза с поволокой… Но как держится! Как плечи развернуты!

Не может быть!..

Тут солидный человек Вишняков унизился беспредельно. Любопытство оказалось сильнее благоразумия — он быстрым шагом пересек террасу и оказался у джипа аккурат в минуту, когда молодой человек подсаживал Марину.

— Господин Адлер?

— Да, я, — молодой человек сказал это, повернувшись и подставив взгляду тонкое, воистину породистое лицо.

Но даже если бы не сказал, Вишняков ни секунды бы не усомнился. Вылитый Немка Адлер, но только прямой, как натянутая струнка, спокойный, как ледяная глыба, и в костюме дороже, чем у самого Вишнякова.

В глазах красавчика был вопрос: а ты, дядя, кто такой?

— Надо же, как быстро время бежит, — произнес Вишняков. — Кто бы подумал, что у Адлера такой взрослый сын? Привет папе передавайте.

— От кого, если не секрет? — осведомился юноша.

— От одноклассника. Бори Вишнякова.

— Боря Вишняков? Хорошо, увижу — передам.

Когда юный джентльмен закрывал за дамой дверцу, Вишняков увидел платиновый перстень. По черной эмали — россыпь бриллиантов…

— Удивительное сходство! — добавил он.

— Да, я знаю. Извините.

Адлер коротко поклонился и, обойдя машину, сел на водительское место. Джип отбыл. А вот Вишняков остался, почесывая в затылке и тихо чертыхаясь.

Кем же стал малахольный Немка, если его сынок разъезжает на таком транспорте и носит такие костюмы? Всех городских миллионеров Вишняков знал наперечет, про миллионера Адлера слышал впервые.

Дурак Немка мог получить деньги только одним способом — по завещанию. Он жил не в том времени и пространстве, где существуют дензнаки. Даже если Немка правильно женился, вряд ли он стал практичнее. Значит, жена с приданым и наследство с шестью нулями?

Кому — Немке?

Все это не лезло ни в какие ворота.

Вишняков вернулся домой и уже оттуда позвонил Володьке Решетникову. Этот одноклассник был весь на виду. Имел свой маленький туристический бизнес, но пренебрегал делами ради личной жизни. Поэтому Вишняков общался с ним только тогда, когда не находил другого собеседника для расслабухи.

— Че надо? — спросил Володька. Грубоватость была игрой. Всерьез грубить Вишнякову никто бы в этом городе не осмелился.

— Ты Немку Адлера помнишь?

— Что — умер?

— Да ну тебя! — Вишняков даже испугался. — Ты когда его последний раз видел?

— Когда? — Решетников надолго задумался. — А на кой тебе?

— Хочу понять: он что, наследство получил?

— От дохлого осла уши! — развеселился Решетников. — Он так же похож на богатого наследника, как я на Лучано Паваротти! Вспомнил: год назад я его видел. Не повелишь — на фотовыставке!

— Тебя-то туда за каким бесом понесло?

— Так это Женьки Прохорова выставка была. Он же всюду снимает — на сафари, в Кордильерах, в Мексике, на Джомолунгме этой. Народ собрал, текилы выставил, презентация, тусовка!

— Ты хочешь сказать, что Немка — в тусовке Прохорова? — тут уж Вишняков точно ушам не поверил.

— Нет, но потом быдло пустили, прессу там, детишек каких-то детдомовских. Вот на детдомовца он точно был похож. Брючата какие-то жеваные, на десять сантиметров короче нормы, пиджак из сэконда, бомж бомжом.

— Может, он ваньку валял?

— Когда богатый дядя ваньку валяет и в таком прикиде заваливается, он все-таки перед этим моется. А от Немки несло, как из скотомогильника. Бомж, который забрел на халяву погреться, и ничего больше!

— Ни хрена себе… — пробормотал Вишняков.

* * *

В классе, как положено, были свои лидеры и «робинзоны». Лидеры, три мальчика и три девочки, объединились в компанию. Тут же нашлись охотники примкнуть. Пошли козни и интриги, расколовшие класс.

Немка из всех отщепенцев был самый невменяемый. Его не выперли из школы лишь потому, что сидел он очень-очень тихо, придраться было не к чему.

Вторым убогим был Алик Колопенко. С первого класса человека прозвали «Клоп», и кличка приросла. Он был маленький, черненький, плотненький и очень шустрый. Алька был немного не в своем уме — он собирал фигурки, что-то вроде оловянных солдатиков, и всюду таскал их с собой.

Третьей была девчонка, вспомнил Вишняков, Алка, рыжая, в очках, тихоня, вроде Немки. Тощенькая, маленькая и, невзирая на цвет волос, какая-то блеклая. Ей полагалось так вылинять годкам к сорока, не раньше.

Воспоминания были сумбурны и совершенно не объясняли, откуда у нищего Немки взялись деньги, чтобы купить сыну джип.

«А откуда вообще могут быть деньги у человека, которого идиоты родители назвали Наум?» — спросил себя Вишняков. Не то чтобы он увлекался мистикой — нет, до вражды с черными кошками было далеко. Просто он откуда-то знал, что лучше всего жить с именем и фамилией, которые никого не раздражают. Вот, скажем, неплохо живется Александрам, Николаям, Андреям, Анатолиям, звуки их имен для всех нейтральны. А Наум Адлер — в этом есть что-то несуразно-вызывающее. Адлер, кажется, по-немецки орел. Орел Немка! Еще хорошо, что Вишняков совершил это лингвистическое открытие в зрелые годы, читая мемуары о войне, а не в школьные. Орла Немку заклевали бы окончательно.

И вдруг Вишняков вспомнил. Не то, что давало бы ключик к сегодняшней встрече, совсем другое, очень неприятное.

Кажется, они тогда учились в пятом классе. И был очередной идиотский месячник чистых тетрадок. И директриса ходила по классам, проверяла выложенные на парты тетрадки, говорила о первостепенном значении аккуратности; ее явление народу было событием мирового значения. Вишняков вспомнил старую дуру, толстую, как афишная тумба, с огромным гладким узлом на затылке.

У Немки, понятное дело, о тетрадки только ленивый ног не вытирал. На них и жирные пятна имелись, и отпечатки подошв, и обложки были надорваны, а уж Немкин почерк вообще был общим восторгом. Директриса увидела этот кошмар, велела Немке встать — и понесла, и понесла!

Классная, которая уже смирилась с неряшливостью тихого мальчика, ничем не могла помочь. Дети просто сжались и боялись дышать.

Вдруг Немка заорал. Что он выкрикивал в лицо старой дуре, захлебываясь, рыдая, брызжа слюной, никто так и не разобрал. Директриса прикрикнула на него, но тут мальчишка просто завизжал, как резаный, и затопал ногами.

— Это же псих! — с тем директриса и отступила, а к Немке наконец-то подошла классная.

— Нема, выйди в коридор, — велела она. — Кому говорю? В коридор!

Он тряс перед собой кулаками и бормотал невнятицу.

— Алла, выведи его, — распорядилась классная.

Алка тут же вскочила, взяла Немку за руку, и он покорно за ней поплелся. Дверь закрылась.

— С ним это бывает, — сказала классная директрисе. — Не волнуйтесь, девочка его успокоит.

— Его в спецшколу надо!

— Я же вам говорила…

— Завтра же позвоню в РОНО!

— Я еще два года назад говорила…

Класс молчал. Всех ошарашило, что взрослые беседовали, как будто тут не было тридцати шести мальчиков и девочек.

Что Немка — псих, знали с первого класса. Что он в истерике слушается только Алку, тоже выяснилось довольно быстро. Но всем казалось, что это — дело класса и классной, а директрисе про Немкины психования знать незачем.

На следующий день к директрисе приходила Немкина мама — худенькая, испуганная, такая же узкоплечая и сутуленькая, с такими же огромными жалобными глазищами. Больше о спецшколе речи не было.

Вишняков крепко поскреб в затылке.

Два полюса имела эта история, и на одном стоял псих, почему-то избежавший спецшколы, на другом — более чем благополучный, красивый, спортивный, выдержанный юноша. Юноша, который увез Марину!

Немка доплелся до выпускного класса в одиночестве. С годами он почти перестал общаться с ребятами, а общался только с Аликом Клопом. И с рыжей Алкой. Это, кажется, и дружбой-то не было — просто лишь с ними Немка и разговаривал, и во что-то непонятное они с Клопом играли. А после выпускного — стоп, а был ли он вообще на выпускном? — Немка пропал. Кто-то говорил, что мать пристроила его на завод, учеником слесаря-токаря, и там, на безымянном заводе, его след затерялся окончательно.

Откуда же в таком случае взялся джип?

* * *

— Вот тут я и живу, — сказала Марина банальные слова.

— Я знаю, — ответил ее спутник. — На третьем этаже.

Теперь следовало не менее банально предложить чаю.

— Хочешь чаю?

— Хочу.

Они вышли из джипа, и юноша закрыл машину.

— У меня печенье, могу бутерброды сделать. А то вон в маркетс пирожные всегда есть. Любишь сладкое?

— Почему нет?

Марину немного смущала сдержанность этого стройного мальчика. Он знал себе цену. И даже то, как он начал за ней ухаживать, было оттенено неугасимым и бессонным чувством собственного достоинства.

Она ловила себя на том, что в его присутствии немножко суетится…

В гости на ужин, постепенно переходящий в завтрак, он не напрашивался. Это и так было ясно — хочет, хочет. Но не станет ставить в неловкое положение ни Марину, ни себя.

А она, прекрасно чувствуя одиннадцать лет разницы в возрасте, то устремлялась к нему, то отступала.

И наконец решилась.

В прихожей их встретил флегматичный Кешка.

— Ему уже одиннадцать, — сказала Марина. — Знал бы ты его раньше. Он никому слова не давал сказать. А теперь словно разучился лаять.

— Может, сперва его выгулять? — предложил гость.

И стало ясно — он здесь останется. Надолго. До утра.

— Нет, он привык попозже, — не выдавая радости, ответила Марина. — Сейчас чайник включу.

На стол она накрыла в комнате — красиво, с льняными салфетками ручной работы, с чашками настоящего фарфора, а не молочного французского стекла. Он сел, налил ей и себе чаю. Воспитанный мальчик, подумала Марина, и как же он начнет?

— Давно хотела спросить: почему у тебя такое несовременное имя?

— Это отцовское.

— Ты, значит, Наум Наумович?

— Выходит, так. Только меня все зовут по фамилии. Если по имени — могу и не отозваться.

Это она знала. Когда они познакомились, а было это в пьяноватой компании системщиков, кто-то упорно называл его Адиком, Адькой. Действительно, так лучше, чем Наум. Тут и уменьшительное-то не сразу придумаешь.

— Значит, только Адик?

— Значит, только Адик, — он улыбнулся.

— И всегда так звали? С детства?

— Я плохо помню детство.

— А с какого возраста ты себя помнишь?

Адик-Адлер явно удивился вопросу.

— Никогда об этом не задумывался.

— Ты на маму похож или на папу?

— На папу, — неуверенно ответил гость. — Так все говорят. А вообще, я мать почти не знал. Так получилось, что она с нами не жила. Может быть, я и в нее тоже уродился.

— А я даже не представляю, как это — детство без мамы. Знаешь, что я помню? Как мы с ней идем по лугу, она останавливается и говорит: Мариша, вот это — пастушья сумка, а это — лютик, а это — белый донник. Потом она мне пижму показывала и как малина цветет. Ничего так хорошо не запомнила, как эти желтые цветы — лютик и пижма.

— Пастушья сумка — это что, цветок? — удивился Адик-Адлер.

Нормальное удивление городского ребенка, подумала Марина, нужно будет как-нибудь выбраться с ним на природу.

— Вроде цветка. Вообще, это лекарственное растение. А что, вам в школе не рассказывали?

И тут выяснилось, что Адик-Адлер — домашний ребенок.

— У меня была какая-то болезнь, что-то с нервами, и ко мне приходили воспитатели. Я даже во двор почти не выходил, — признался Адик-Адлер. — И в школе учился экстерном.

— Все десять лет?

— Почему десять лет?

— Столько учатся в школе. Или теперь — одиннадцать?

— Не знаю, я ведь очень рано начал учиться. Ко мне приглашали учителей, тренеров, а Семен Ильич вообще жил у нас в доме. Он со мной каждый день занимался.

Спрашивать, что за болезнь такая, было нетактично, парень выглядел вполне здоровым. Вот разве что румянец. Марина слыхала, что у туберкулезных больных — самый красивый румянец. Но, помилуйте, какой туберкулез? Парень холеный, как голливудская звезда!

— Тебе теперь восемнадцать? — вдруг спросила Марина.

Адька-Адлер ответил не сразу.

— Ну… да. А это имеет значение?

— Не знаю. Просто занять такую должность в Росинвестбанке в восемнадцать лет, даже с феноменальными способностями…

— Никакие не феноменальные. Бывают дети, которые в двенадцать лет в голове шестизначные числа перемножают, и вообще…

— А ты можешь — шестизначные?

— Зачем? Для этого калькулятор есть. Я системщик. Послушай, Марина, тот мужчина, с которым ты в ресторане была, он кто?

— Ничего серьезного, — быстро сказала Марина. И действительно поняла, что Вишняков для нее — ничего серьезного, двести баксов за эскизы, а роспись пусть ему делает кто-нибудь другой!

— Нет, я не про это, — Адька-Адлер усмехнулся. — Кто он в социуме?

— Деловар. И даже очень неглупый деловар. У него несколько фирм, он член совета директоров «Ассуэра», ему, кстати, и этот ресторан принадлежит, только записан на жену.

— Борис Вишняков? — уточнил Адька-Адлер. — Дай мне его телефон, пожалуйста.

— Возьми визитку.

Взяв картонный прямоугольничек, Адька-Адлер поднес к губам женскую руку и поцеловал. Марина ждала других поцелуев, но он задумался.

— Извини, — сказал он вдруг растерянно, — не могу, не получается… Я столько хотел тебе сказать — и будто мне кто запретил! Я не умею!

— Что — не умеешь?

— Говорить это. Понимаешь? Я не умею! Мне нельзя!

Марина впервые видела Адьку-Адлера взволнованным.

— Ну и не надо. Не в словах же дело!

— Да?..

Он встал, отошел к книжным полкам, провел пальцами по корешкам.

— Столько слов… Дос-то-евс-кий… Кто это?

— Писатель, — стараясь не выглядеть слишком удивленной, ответила Марина.

— Лермонтов?

— Поэт.

Адька-Адлер открыл книгу.

— Почему такие короткие строчки?

— Это же стихи!

— Почему их так печатают?

— Адька! К тебе же учителя ходили! Ты что — литературу не учил?

— Я не помню… Я не помню, чтобы мне это показывали.

— Очень странно, — зная, что этого говорить нельзя, все же произнесла Марина. — Адька! Сядь и расскажи все с самого начала! Про твой дом! Про учителей! Про маму и папу! Мы вместе разберемся… Ты же сам понимаешь — это как-то странно…

— Мне нельзя волноваться, — глядя в пол, не своим, а чьим-то чужим голосом выговорил Адька-Адлер. — Мне нельзя волноваться, мне нельзя волноваться, мне нельзя волноваться…

И Марина увидела, как на его глазах выступили слезы.

А потом он просто-напросто сбежал. Не сказав больше ни единого слова.

* * *

Вишняков озадачил секретаршу, и через день имел сведения о рыжей Алке и Клопе. Сведения примитивные, элементарные, то, что можно узнать по телефону. Алка, естественно, осталась старой девой, родители умерли, оказывается, она была очень поздним ребенком. Работала в какой-то конторе непонятно кем, потом и оттуда исчезла. Клоп, напротив, кое-чего добился. Даже был единожды женат. Но сейчас пребывал в разводе, а жил на даче. Городской квартиры у него больше не было.

— Дача? — переспросил Вишняков. — Ну, Наталья, ты даешь! Это он, наверное, землянку выкопал! Или шалаш из сена навалил, как Ленин в Разливе!

— И в самом деле — какие, на фиг, дачи в Матрюховке?! Умирающая деревня — вот что это такое, более безнадежного места на свете не сыскать. Вишнякову предлагали купить там землю, этак с полторы Бельгии, он поездил по району и наотрез отказался.

Наталья умела хохотать. Вишняков искренне любил свою секретаршу, такую отзывчивую на шутки. И Наталья его любила — за постоянное благодушие и снисходительность, хотя бывали дни, когда он зверел и понятие «рабочее время» отменялось: все свободное от короткого сна время было рабочим. Но и за эти авралы его тоже любили — Вишняков, кстати, устраивал их не столько для того, чтобы срочно сделать что-то важное, сколько ради сплочения команды и отсева обленившихся и утративших нюх людей. Кроме того, при авралах у многих прорезаются совершенно неожиданные способности, и потом человека можно использовать с большим коэффициентом полезного действия.

— А про Адлера я ничего не узнала, — отсмеявшись, пожаловалась Наталья. — В телефонной книге был один Адлер, но он год назад в Германию уехал. По-моему, не тот.

— А где жил этот новоявленный фриц?

— На Соколовской.

Когда Вишняков учился, детей распределяли по школам строго в соответствии с местожительством. Соколовская — другой конец города. Предположить, что Немка способен сам организовать переезд, Вишняков не мог. Неужели этот убогий все-таки женился?

Мальчишка, который увез Марину, был хорош собой. Выходит, и Немка, что ли, в восемнадцать был хорош собой?! Надо же! Открытие, блин!

— Наталья, тебе мальчики нравятся? — вдруг спросил Вишняков.

— Мне, Борис Андреевич, мужчины нравятся. А мальчик — это так, заготовка.

Пожалуй, Наталья права, подумал Вишняков, и тот же Немка был именно заготовкой! Если бы не идиотская школьная система, не старая дура с фальшивым пуком волос на затылке, что могло из него получиться?

— Матрюховка? — что-то в памяти закопошилось, словно таракашка, выползающий из-под газетного листа. — Наталья, не в службу, а в дружбу! Вот ключ, возьми у меня в бардачке автодорожный атлас!

Матрюховка… Было два слова рядом — это и еще одно. И вот как раз второе слово имело некий смысл. Когда Вишняков ездил смотреть землю, он этот смысл помнил.

Наталья принесла атлас — и тут все стало ясно. «Матрюховка — Долгое — 32 км». Это с дорожного указателя в память заскочило.

Вишняков года два ждал, пока совсем разорится агонизирующий институт органического синтеза. Институту чуть ли не при Хрущеве выделили роскошный особняк в самом центре с прилегающим сквером, понемногу дом оброс пристройками — теперь, да еще в хороших руках, эта недвижимость стала бы курицей, способной нести не то что золотые яйца, а пресловутые яйца Фаберже.

Не один Вишняков пас эту прелестную недвижимость. Но ему лишь пришло в голову, что нужно предложить паникующему руководству института нормальный альтернативный вариант. Долгое — это час езды от города, там была, да загнулась швейная фабричка с большими цехами, и общежитие при ней живо, и соседняя школа, в которой почти не осталось учеников, готова сдать в аренду свой новый корпус.

Переговоры Вишняков провел столь успешно, что конкуренты и опомниться не успели. Институт со всеми лабораториями переехал в Долгое, а руководство вскоре приобрело себе новые иномарки. И чем плохо? Чтобы двигать науку, не обязательно нюхать адскую смесь городских магистралей. На свежем воздухе химикам-биологам, поди, легче думается, а бедолага-бизнесмен уж как-нибудь в экологической катастрофе, зажав нос…

Тем более, что обстановка экологической катастрофы у некоторых сильно обостряет нюх…

— Наталья! — позвал по селектору Вишняков. — Ну-ка, узнай мне, когда Колопенко слинял в эту самую, прости Господи, Трюхомуховку! В котором году?

И улыбнулся, услышав заливистый смех секретарши.

Но улыбка продержалась на лице недолго.

Что общего могло быть у двоечника Клопа с институтом оргсинтеза? Разве что институт использовал бездельника в качестве живой органики?

Три «робинзона», вместе взятые, составили какую-то нехорошую загадку.

Вошла Наталья.

— Я позвонила в квартиру, где он раньше жил. Он ее продал пять лет назад.

— Именно он продавал? Колопенко? — уточнил Вишняков.

— Он самый, они его помнят: маленький и усатый, вроде таракана.

— Усатый? — Вишняков представил себе Клопа и хмыкнул.

С одной стороны, не все ли равно, женат или не женат Немка, усат или не усат Клоп. Да и Марина не то сокровище, чтобы помирать от ревности. Просто Вишняков решил, что свободная, красивая и образованная женщина под тридцать, художница, реставратор старинных стенных росписей, вполне подходит для эскорт-услуг. Ее и в приличное общество взять можно, и в командировку.

С другой стороны…

Побороться, что ли?

* * *

Адька-Адлер сидел перед монитором, на котором сами собой возникали и таяли графики. Он отслеживал нужные цифры, открывая и закрывая окна, таская взад-вперед таблицы со скоростью, для нормального человека непостижимой.

Подошел и положил ему на плечо руку полноватый мужчина в очках.

— Сиди. Что у тебя?

— Динамика такая, что лучше бы сбросить баксы, — сказал Адька-Адлер. — Немного, миллионов шесть-семь, тогда при любом раскладе будем без убытка. Я бы даже сказал — шесть четыреста.

— Звучит идиотски, но тебе виднее.

— Я вас когда-нибудь подводил?

Мужчина чуть скривил рот — это была одобрительная улыбка.

— Я могу завтра взять отгул? — спросил Адька-Адлер.

— Без вопросов. Далеко собрался?

— Хочу наконец нормальный холодильник домой привезти. И у Героняна меня ковер дожидается.

И Адька-Адлер вновь принялся двигать таблицы и гонять графики.

Павел Юрьевич отошел и задумчиво посмотрел на юношу сквозь стекло. Чтобы человек, не имеющий высшего образования, так решал задачи?

«Это математик от Бога, — высокопарно произнес Альберт, который и привел парня. — Его учить — только портить. Я сам его боюсь — это ходячий компьютер».

Ходячему компьютеру устроили маленькую проверку. Через два часа к проверке подключили ведущих специалистов. Еще через час мальчишку выпроводили из кабинета, велев молодым системщикам сводить его в бистро за счет фирмы.

— Где ты его откопал? — спросил изумленный Павел Юрьевич.

— Вообрази: ребенок-инвалид, до четырнадцати лет лежал пластом, только ты его об этом не спрашивай. Ни за что не признается. Дед когда-то математику в педагогическом преподавал. Дед его на ноги и поставил… Хочешь — бери. Если тебе, конечно, не диплом, а человек нужен. Не хочешь — желающие найдутся.

Теперь Адик-Адлер стал крайне необходим. И хотя на первый взгляд казалось, что парень витает в облаках, его практичность поразила сослуживцев. Он прекрасно знал, что почем. Проработав в банке столько, чтобы успеть оказать серьезные услуги, взял кредит на покупку квартиры. Подкараулил миг, когда были бешеные скидки на итальянские кухни. Здоровенный музыкальный комбайн купил в ломбарде и там же набрел на платиновое кольцо.

Мечтательный и отрешенный взгляд огромных черных глаз вкупе с нежным румянцем и блуждающей улыбкой уже никого в банке не вводил в заблуждение.

Но Павел Юрьевич видел, что сегодня Адька-Адлер чем-то сильно обеспокоен. Вряд ли ковром и холодильником. Парень прекрасно держал себя в руках, но обмануть профессионала ему не удалось. На всякие каменные морды насмотрелся в жизни банкир — и, кажется, неподвижность лица уже говорила ему больше, чем самая живая мимика.

Решив, что дело, видимо, в подружке, а холодильник — вранье, Павел Юрьевич неторопливо двинулся в свой кабинет.

Адька-Адлер покосился ему вслед. Дал программе задание и, пока компьютерное нутро переваривало его приказ, набрал телефонный номер.

— Борис Андреевич? Добрый вечер. Вас беспокоит Наум Адлер. Если помните, сын вашего одноклассника. Нельзя ли завтра с вами увидеться в удобное для вас время?

— Ближе к вечеру, — сразу ответил Вишняков. — Днем я отъезжаю за город. Турне по провинции. Раньше семи не вернусь.

— Хорошо, тогда в половине восьмого? — предложил Адька-Адлер.

— Думаю, что к половине восьмого я из этой самой Мухотраховки… тьфу, Матрюховки вернусь. Еще неизвестно, какие там дороги.

— Вам будет удобно подъехать к «Золотому Дракону»? Московский проспект, двадцать семь.

— Да, вполне… — задумчиво произнес Вишняков.

— Благодарю. До встречи.

Отключившись, Адька-Адлер уставился на монитор. Матрюховка? Это слово было ему знакомо. Матрюховка…

И он услышал голос. Старческий голос.

«— Есть рейс Долгое — Матрюховка — Игнашково, сюда приходит в шесть тридцать, а есть еще дополнительный, по средам, пятницам и субботам…

— Деда, ты уезжаешь?

— На два дня только, это совсем немного. Двадцать четыре часа умножить на два?

— Сорок восемь!

— Ну вот! Из них ты двадцать часов все равно проспишь…»

Кто спрашивал, кто отвечал? Кто они — старик и ребенок?

В ребенке Адька-Адлер признал себя. Старик-деда имел имя и отчество. Очень скоро он стал настаивать именно на таком обращении.

Может ли быть, что несколько лет раннего детства прошли в Матрюховке? Чем измеряется время в детстве? Сутками? А пока не умеешь считать сутки? Тем, что тебе говорят о времени взрослые?

Надо съездить в эту самую Матрюховку, решил Адька-Адлер. Надо поискать следы тех, кого все нормальные люди называют «папа» и «мама». Если уж для женщин так важно, показывали тебе мама с папой цветочки или не показывали. Главное — не волноваться. Главное — взять себя в руки.

Иначе всю жизнь будет так, как было вчера.

Всю жизнь придется убегать от женщин, задающих вопросы.

Адька-Адлер посмотрел на монитор — машина еще не выполнила задание. Тогда он прошелся по пустому помещению и остановился у входа, возле зеркала.

Что сказала та толстуха за кассовым аппаратом?

«— Извините, — сказала она. — С вас двести пять рублей. Вы случайно не Немы Адлера сын?

— Нет, — почему-то отрубил Адька-Адлер.

— Еще раз извините. Девяносто пять сдачи. Просто удивительное сходство».

Почему он соврал? Не так уж часто встречается эта фамилия — Адлер. Да еще имя! Деда звал его Наумкой, но ведь можно было и Немкой. А по документам — Наум Наумович!

А как же звала мать, мама?

— Мне нельзя волноваться, — вслух сказал Адька-Адлер. — Мне нельзя волноваться…

И сделал несколько дыхательных упражнений. Почему он забыл о них вчера, у Марины? Ведь он знал это средство давно, очень давно, сколько помнил себя — столько и знал!..

* * *

Вишняков ехал с удобствами — музыка, кондиционер, хорошие сигареты. Вот только дорога… Эту бетонку, пожалуй, в последний раз еще до войны ремонтировали.

Матрюховка началась сразу — рядами крошечных домиков по обе стороны дороги, причем домики кособочились на пригорках, и Вишняков теперь ехал по настоящему ущелью. Потом уж пошли двухэтажные строения, совсем городские. И наконец, сама, без расспросов и поисков, возникла «Почта».

— Добрый день, девочки, — бодро сказал Вишняков двум дурно накрашенным теткам. — Я человечка одного ищу, он пять лет назад сюда перебрался. Вы должны знать: он, наверное, больше всех газет и журналов выписывает. А фамилия — Колопенко.

Насчет подписки Вишняков не соврал. Клоп постоянно что-то читал — если только не сидел в глубокой и тупой задумчивости. И не рисовал карты несуществующих стран с фантастическим населением, или планы сражений, или корабли с надутыми парусами.

— Знакомая фамилия, — сказали ему.

— Я же знал, куда обращаться! — обрадовался Вишняков. И достал из кармана большую толстую шоколадку.

Колопенко жил на окраине Матрюховки, в доме, который приятно удивил Вишнякова. Не землянка и не шалаш из набросанного на стожары сена, не кривая черная хибара с резными облупленными наличниками вокруг мрачных и пыльных окон, даже не аккуратная избушка, а двухэтажный деревянный дом, выкрашенный красновато-коричневой краской, стоящий посреди довольно большого двора.

У калитки висела табличка: «Осторожно, злая собака».

Вишняков постучал и понял, что злости у этой собаки хватит на всю Матрюховку.

Хозяев, похоже, не было дома.

Вишняков задумался — где мог быть Клоп? Если он живет здесь, то ведь и работает поблизости, так? А где он может работать в этой зачуханной Матрюховке? И вообще — способен ли Клоп на работу как таковую? Кем, кроме вахтера на заводе «Красная галоша», мог стать Клоп?!

Клоп, рыжая Алка и Немка — вот три идеальных вахтера для «Красной галоши», подумал Вишняков. И не потому, что дураки. Может, даже не совсем дураки. А потому, что не вписываются. Как теперь говорят — неадекватны.

Он решил подождать. Вряд ли Клоп ездит на работу в Долгое или в Игнашково. Скорее всего, он где-то поблизости. И не ездит, а ходит. Тут ведь нет общественного транспорта, только пролетают рейсовые автобусы, останавливаясь на две минуты у базара.

Вишняков вернулся в машину, достал журнал, затем припасенные самодельные бутерброды такой толщины, что не всякий рот под них разинется. Он делал себе такие, с сантиметровыми ломтями копченого окорока, когда супруги не было дома, и блаженствовал от безнаказанности.

Подумав, открыл в машине окно.

Воздух был хорош.

И разве не заслужил деловой человек, который кормит полторы сотни народу, этого скромного блага — расслабиться в мягком кресле и, вдыхая свежайший деревенский воздух, закусывая его вкуснейшим бутербродом, полистать глупейший журнал с очень красивыми картинками?

Блаженство, подумал Вишняков. Главное — насладиться этими минутками до отвала. Хорошо бы еще и мозги отключить. Они ведь тоже в отдыхе нуждаются…

Но мозги просто не умели бездельничать.

Они выцепили в непривычном шумовом фоне звуки, близкие сердцу… а может, и не звуки, а некую ауру, окружающую все, за что плачены большие деньги. Аура эта приближалась, но не равномерно, а рывками. Вишняков поднял глаза от журнала и увидел, как из-за поворота возникает тускло-серебряная морда джипа.

Джип «чероки» притормозил, постоял и со скоростью пешехода двинулся дальше. Водитель, незримый за тонированными стеклами, что-то искал. Наконец машина добралась до лужи.