Джонатан Келлерман

Дьявольский вальс

Моему сыну Джессу – джентльмену и ученому
Да сгинет тень дурной болезни; Да навсегда исчезнет страсть к наживе. Лорд Альфред Теннисон
1

Царство страха и мифов, место, где свершались чудеса и случались самые горькие неудачи.

Я провел здесь четверть жизни, стараясь научиться приспосабливаться к заведенному ритму, безумию и накрахмаленной белизне всего окружающего.

Теперь, после пятилетнего отсутствия, я стал тут посторонним и поэтому, войдя в вестибюль, почувствовал какое-то беспокойство.

Стеклянные двери, полы из черного гранита, высокие сводчатые стены из туфа увековечивали имена покинувших этот мир благотворителей.

Сверкающее преддверие на пути в неведомое.

Снаружи была весна, но здесь, внутри, время имело иной смысл.

Группа измотанных двойной сменой интернов[1]-хирургов – Господи, каких же молодых теперь набирают, – сгорбившись, проскользнула мимо в бахилах на бумажной подошве. Мои же ботинки на коже гулко стучали по граниту.

Полы скользкие как лед. Я как раз начинал стажировку, когда их настилали. Я помню протесты, петиции по поводу неуместности полированного камня там, где дети бегают, ходят, ковыляют и где их возят в инвалидных колясках, но какому-то филантропу нравился черный гранит. Тогда филантропов хватало.

Но в то утро увидеть гранит было трудновато; вестибюль заполняла толпа, в основном люди темнокожие и бедно одетые выстроились перед застекленными кабинками, ожидая благосклонности со стороны регистраторов с каменными лицами. Регистраторы избегали смотреть посетителям в глаза и священнодействовали над своими бумагами. Такое впечатление, что очередь не продвигается совсем.

Кричащие, плачущие, сосущие грудь младенцы, обмякшие женщины, проглатывающие проклятия и уставившиеся в пол мужчины. Незнакомцы, толкающие друг друга и находящие выход своему раздражению в ничего не значащих фразах. Некоторые из детей – те, кто еще выглядел как дети, – вертелись, и прыгали, и вырывались из рук взрослых, обретая драгоценные секунды свободы, прежде чем их подхватывали и прижимали к себе. Другие – бледные, худые, осунувшиеся, лысые, с неестественным цветом кожи – стояли тихо, душераздирающе покорные. Резкие иностранные слова прорывались над гулом регистратуры. Редкая улыбка или короткая шутка оживляли царящее здесь уныние, чтобы тотчас же погаснуть, как искра, вспыхнувшая от отсыревшего кремня.

Подойдя ближе, я уловил знакомый запах.

Спирт для дезинфекции, горечь антибиотиков, липкий ликер из исцеления и болезней.

О-де-госпиталь[2]. Некоторые вещи никогда не меняются. Но я изменился: в руках не было тепла.

Я пробрался сквозь толпу. У лифтов дюжий детина в темно-синей форме охранника появился как будто из-под земли и преградил мне путь. Ежик светлых седеющих волос, щеки выбриты настолько чисто, что кожа кажется надраенной песком. На треугольном лице очки в черной оправе.

– Чем могу помочь, сэр?

– Я доктор Делавэр. У меня назначена встреча с доктором Ивз.

– Позвольте взглянуть на ваше удостоверение личности, сэр.

С удивлением я выудил из кармана пристегивающуюся на клипсе карточку. Он взял ее и принялся изучать так, как будто в его руках находилось вещественное доказательство. Посмотрел на меня, затем снова на черно-белое фото десятилетней давности. В руке охранник держал радиотелефон. На поясе – пистолет в кобуре.

– С тех пор как я был здесь в последний раз, порядки, кажется, стали несколько строже, – заметил я.

– Просрочено, – бросил охранник. – Вы все еще состоите в штате, сэр?

– Да.

Он нахмурился и положил мое удостоверение в карман.

– Что-нибудь не так?

– Требуется новый пропуск, сэр. Если вы пройдете мимо часовни в службу безопасности, то вам моментально сделают снимок и все устроят. – Он дотронулся до своего лацкана. Цветная фотография, десятизначный номер.

– Как много времени это займет? – спросил я.

– Зависит от обстоятельств, сэр, – ответил он, глядя мимо меня, будто ему внезапно стало скучно.

– От каких?

– Сколько человек будет впереди вас. И от того, в каком состоянии ваши документы.

– Послушайте, – не выдержал я, – мне нужно быть у доктора Ивз через пару минут. А на обратном пути я займусь пропуском.

– Боюсь, что нет, сэр, – возразил он, все еще глядя куда-то в сторону. Затем скрестил руки на груди. – Таковы правила.

– И давно так?

– Письма были разосланы медперсоналу еще прошлым летом.

– Наверное, пропустил.

Должно быть, выбросил в мусорную корзину, не вскрывая, как и большую часть больничной почты.

Охранник ничего не ответил.

– У меня действительно нет времени, – сказал я. – А как насчет разового пропуска для посетителей?

– Пропуска посетителей – для посетителей, сэр.

– А я и посещаю доктора Ивз.

Он вновь перевел взгляд на меня. Нахмурился более сурово, даже с некоторым презрением. В раздумье стал рассматривать рисунок моего галстука. Прикоснулся к поясу с той стороны, где находилась кобура.

– Пропуска посетителям выдаются в регистратуре, – процедил он, указывая скрюченным большим пальцем на одну из плотных очередей, и вновь скрестил руки.

Я улыбнулся.

– И никакого обходного пути, а?

– Нет, сэр.

– Значит, мимо часовни?

– Мимо часовни и направо.

– Проблемы с преступностью? – поинтересовался я.

– Я не устанавливаю правила, сэр, я обеспечиваю их соблюдение.

Помедлив мгновение, он отошел в сторону и, прищурившись, наблюдал за моим отступлением. Я повернул за угол, ожидая, что он потащится за мной, но в коридоре было пусто и тихо.

Дверь с табличкой «СЛУЖБА БЕЗОПАСНОСТИ» находилась в двадцати шагах дальше по коридору. На ручке висела записка «Вернусь в...», ниже – нарисованные часы с передвижными стрелками, указывающими 9.30. На моих часах – 9.10. На всякий случай я постучал. Никакого ответа. Я оглянулся. Охранников не было. Вспомнив про служебный лифт, который находился за отделением лучевой терапии, я пошел дальше по коридору.

Там, где было отделение лучевой терапии, теперь размещалась служба благотворительных фондов. Еще одна закрытая дверь. Лифт все еще находился на прежнем месте, но кнопки отсутствовали; теперь он открывался ключом. Я начал было искать ближайшую лестницу, когда появились двое санитаров, толкавших пустую каталку. Оба молодые, рослые, чернокожие, и оба щеголяли геометрически правильными стрижками в стиле хип-хоп. Они увлеченно обсуждали игру «Рейдеров». Один из них вынул ключ, вставил в замок и отомкнул лифт. Двери открылись, обнажая обитые мягким материалом стены. На полу – обертки от гамбургеров и картофеля-фри, кусок грязной марли. Санитары втолкнули каталку. Я последовал за ними.

Отделение общей педиатрии занимало восточное крыло четвертого этажа и отделялось от палаты новорожденных открывающимися в обе стороны деревянными двустворчатыми дверями. Я знал, что клиника для приходящих пациентов была открыта всего пятнадцать минут назад, но небольшая приемная была уже переполнена. Чихание, кашель, тусклые глаза и повышенная болезненная активность. Напряженные материнские руки, удерживающие младенцев и малышей лет до пяти, документы и магические пластиковые карточки бесплатного медицинского страхования. На двустворчатой двери справа от окна приемной объявление: «Пациентов просят зарегистрироваться». Ниже испанский перевод.

Я пробрался сквозь толпу и направился по длинному белому коридору, увешанному плакатами о профилактике заболеваний и правильном питании, санитарными бюллетенями о состоянии здоровья в округе и плакатами на двух языках, призывающих растить здоровых детей: делать прививки, воздерживаться от алкоголя и наркотиков. Порядка дюжины приемных кабинетов были заняты, ящики для медицинских карт переполнены. Детский плач, похожий на мяуканье котят, и слова утешения просачивались из-под дверей. По другую сторону коридора – картотеки, шкафчики с медицинскими препаратами и холодильник, помеченный красным крестом. Секретарша стучала по клавишам компьютера. Сестры сновали между кабинетами и комнатами предварительного осмотра. Проживающие при больнице врачи на ходу разговаривали по телефонам и еле поспевали за быстро шагающими лечащими докторами.

Коридор под прямым углом повернул направо, в более короткий, где были расположены служебные кабинеты врачей.

Открытая дверь кабинета Стефани Ивз была третьей в ряду из семи дверей.

Комната размером десять на двенадцать футов, выкрашенная в обычный для больниц бежевый цвет, до некоторой степени оживлялась подвесными полками, забитыми книгами и журналами, парой репродукций Миро[3] и одним тусклым окном, выходящим на восток. За сверканием крыш автомобилей вершины Голливудских холмов, казалось, растворялись в смеси рекламных плакатов и смога.

Письменный стол – стандартная больничная мебель, отделанная хромированным металлом и пластиком под орех, – был придвинут к стене. Жесткий на вид хромированный стул с оранжевой обивкой соревновался за жизненное пространство с видавшим виды коричневым креслом. Между ними на дешевеньком столике стояли кофеварка и замученный филодендрон в синем керамическом горшке.

Стефани сидела за письменным столом, длинный белый халат был надет поверх платья винного цвета с серой отделкой. Она заполняла медицинскую карту амбулаторного больного. Правую руку заслоняла стопка других медицинских карт высотой до подбородка женщины. Как только я вошел в комнату, Стефани подняла глаза, отложила ручку, улыбнулась и встала.

– Алекс.

Она превратилась в привлекательную женщину. Когда-то тусклые каштановые волосы длиной до плеч, безжизненные и заколотые в хвост, были теперь пушистыми, посеребренными на концах и коротко подстриженными. Контактные линзы заменили допотопные очки, открыв янтарного цвета глаза, которые я раньше никогда не замечал, фигура стала более выразительной. Она никогда не была грузной, а теперь стала просто тоненькой. Время не обошло ее стороной – печально, но не за горами и сорокалетие; лучики морщинок собрались в уголках глаз, и вокруг рта появились жесткие складки. Но со всем этим хорошо справлялась косметика.

– Рада видеть тебя, – сказала она, беря меня за руку.

– И я рад видеть тебя, Стеф.

Мы обнялись.

– Могу предложить тебе что-нибудь? – спросила она, указывая на кофеварку; при этом движении ее руки раздалось побрякивание. Позолоченные браслеты обвивали ее кисть, на другой руке были золотые часы. Никаких колец. – Просто кофе, или настоящий cafe au lait[4]. Эта маленькая штучка конденсирует молоко.

Я отказался, поблагодарил ее и взглянул на аппарат. Небольшой, приземистый, черное матовое стекло, полированная сталь, немецкая торговая марка. Всего на две чашки. Рядом крошечный медный молочник.

– Здорово, правда? – не без восхищения воскликнула она. – Подарок друга. Нужно было сделать хоть что-нибудь, чтобы придать этой комнате некоторый стиль.

Она улыбнулась. Стиль – что-то новое, о чем она никогда раньше не беспокоилась. Я улыбнулся в ответ и уселся в кресло. Рядом на столике лежала книга в кожаном переплете. Я взял ее в руки. Сборник произведений Байрона. Экслибрис магазина «Бразерс», что в Лос-Фелизе, над Голливудом. Пыльний и доверху забитый книгами, по большей части поэтическими сборниками. Много разного хлама, в котором попадаются и сокровища. Я заходил туда, когда был стажером, во время перерыва на ленч.

– Вот это писатель! – заявила Стефани. – Пытаюсь расширять кругозор.

Я положил книгу на место. Стеф села за свой письменный стол, развернулась лицом ко мне, скрестила ноги. Бледно-серые чулки и замшевые лодочки хорошо сочетались с платьем.

– Великолепно выглядишь, – сказал я.

Еще одна улыбка, мимолетная, но от души, как будто она ожидала этого комплимента, но тем не менее была довольна им.

– Ты тоже, Алекс. Спасибо, что приехал так быстро.

– Ты разожгла во мне любопытство.

– Да?

– Конечно. Все эти намеки на серьезную интригу.

Она чуть повернулась к письменному столу, взяла из стопки папку, положила ее на колени, но не открыла.

– Да, – произнесла она. – Это вызов. Сомнений быть не может. – Внезапно встав, она прошла к двери, закрыла ее и вновь села. – Итак, – продолжила она. – Какие ощущения по возвращении на старое место?

– Чуть не арестовали по пути к тебе.

Я рассказал ей о своем столкновении с охранником.

– Фашист, – весело откликнулась Стеф, и мой банк памяти заработал: я вспомнил конфликтные комиссии, в которых она обычно председательствовала. Белый халат, которым она пренебрегала ради джинсов, сандалий и вылинявших ситцевых кофточек. Стефани, а не доктор. Титулы – это исключительное изобретение стоящей у власти элиты...

– Да, это выглядело как что-то военизированное, – согласился я.

Но она рассматривала лежащую у нее на коленях медицинскую карту.

– Запутанная история, – проговорила она. – Похоже на детективный роман: кто сделал, как сделал и главное – сделал ли вообще. Только это не роман Агаты Кристи, Алекс. Это реальная жизненная ситуация. Я не знаю, сможешь ли ты помочь, но я не уверена, что сама смогу сделать что-нибудь большее.

Из коридора доносились голоса, визг детей, замечания, сделанные им, и быстрые шаги. Затем сквозь стены проник полный ужаса плач ребенка.

– Настоящий зоопарк, – вздохнула она. – Давай уйдем отсюда.

2

Задняя дверь вела на лестницу. Мы спустились по ней до цокольного этажа. Стефани шагала быстро, почти бежала по ступенькам.

Кафетерий был безлюден – за одним из столов с оранжевым покрытием просматривал спортивную страницу газеты интерн, еще за двумя столами сидели понурые пары в измятой, как будто в ней спали, одежде. Оставшиеся на ночь родители пациентов. За это право мы когда-то боролись.

Другие столики завалены пустыми подносами и грязной посудой. Санитарка, с убранными в сетку волосами, медленно двигалась между столами, пополняя солонки.

В восточной стене – дверь в докторскую столовую с панелями из полированного тика и красиво выгравированной медной табличкой, на которой красуется имя какого-то филантропа с морскими пристрастиями. Стефани прошла мимо и провела меня в кабинку в самом конце зала.

– Ты на самом деле не хочешь кофе? – спросила она.

Помня больничное пойло, я ответил:

– Я уже принял свою дозу кофеина.

– Я понимаю. – Она пробежалась рукой по своей прическе, и мы уселись за стол. – О\'кей, – начала она. – Итак, у нас младенец, которому год и девять месяцев от роду, женского пола, белый, полностью доношенный, роды прошли нормально. Развитие в норме. Единственным важным моментом в истории этого ребенка является то, что как раз перед его рождением у родителей внезапно умер в возрасте одного года младенец мужского пола.

– Другие дети есть? – спросил я, доставая блокнот и ручку.

– Нет. Одна Кэсси. Она чувствовала себя прекрасно до трех месяцев, когда ее мать сообщила, что подошла ночью к дочери и обнаружила, что та не дышит.

– Мать вставала к ней потому, что боялась повторения синдрома внезапной младенческой смерти?

– Именно. Когда не удалось разбудить ребенка, она применила искусственное дыхание и массаж. Девочка пришла в себя. Затем родители привезли Кэсси в отделение неотложной помощи. К тому времени, когда прибыла я, ребенок выглядел нормально, и при осмотре не было обнаружено ничего примечательного. Я приняла ее в больницу для обследования, проделала все обычные анализы. Ничего. После выписки мы снабдили их монитором для контроля сна с сигналом тревоги. В течение последующих месяцев устройство срабатывало несколько раз, но все сигналы были ложными – младенец дышал нормально. Записи монитора показывают незначительные отклонения, которые могли быть очень кратковременной остановкой дыхания, но вот двигательные артефакты[5] бесспорны – младенец метался в постели. Я отнесла это на счет беспокойного сна – сигнализация не всегда надежна, а первый эпизод объяснила какой-нибудь случайностью. Тем не менее я показала ее пульмонологам, памятуя о внезапной смерти ее брата. Результат отрицательный. Но мы решили повнимательнее понаблюдать за ней в течение периода повышенного риска внезапной младенческой смертности.

– Год?

Она кивнула.

– Для надежности я решила продлить срок до пятнадцати месяцев. Начала с еженедельных осмотров как амбулаторного больного и к девяти месяцам была настроена отпустить их до осмотра только в годовалом возрасте. Через два дня после обследования в девятимесячном возрасте они снова оказались в отделении неотложной помощи: посреди ночи возникли проблемы с дыханием – младенец проснулся, задыхаясь, с крупозным кашлем. Вновь мать делает искусственное дыхание, а затем родители привозят малышку сюда.

– А искусственное дыхание – не слишком ли сильный метод при крупе? Разве младенец действительно терял сознание?

– Нет. Она вообще не теряла сознания, просто задыхалась. Возможно, мать перестаралась, но, учитывая то, что она потеряла первого ребенка, как можно осуждать ее действия? К тому времени, когда я прибыла в отделение неотложной помощи, младенец выглядел нормально – ни температуры, ни болей. Но это и неудивительно. Прохладный ночной воздух может снять приступ крупа.

Сделали рентген ее грудной клетки, анализ крови – все нормально. Прописала декондестанты[6], обильное питье, отдых и уже собиралась отпустить их домой, но мать попросила оставить ребенка в больнице. Она была уверена, что у младенца серьезное заболевание. Я была практически уверена, что беспокоиться не о чем, но в последнее время мы наблюдали случаи тяжелейших респираторных заболеваний, поэтому я распорядилась принять ее в стационар, предписав ежедневно проводить анализ крови. Все показатели были нормальными, но через пару дней уколов при виде белого халата девочка впадала в истерику. Я выписала ее, вернувшись к еженедельным осмотрам, причем девочка на приеме буквально не подпускала меня к себе. Как только вхожу в кабинет, она начинает визжать.

– Да, такова привлекательная сторона профессии врача, – пошутил я.

Стефани печально улыбнулась и взглянула в сторону буфета.

– Они уже закрывают. Может быть, хочешь что-нибудь?

– Нет, спасибо.

– Если не возражаешь, я себе возьму – еще не завтракала.

– Конечно, давай.

Она быстро прошла к металлическим прилавкам и вернулась с половинкой грейпфрута на тарелке и чашкой кофе. Попробовала кофе и поморщилась.

– Может, к этому кофе нужно добавить конденсированное молоко? – спросил я.

Она промокнула рот салфеткой.

– Его уже ничто не спасет.

– По крайней мере, он бесплатный.

– Кто это говорит?

– Как? Врачам больше не положен бесплатный кофе?

– Что было, то прошло, Алекс.

– Еще одна традиция повергнута в прах, – вздохнул я. – Вечные бюджетные трудности?

– Ну а что же еще? Кофе и чай теперь стоят сорок девять центов за чашку. Интересно, сколько потребуется чашек, чтобы свести баланс?

Она принялась за грейпфрут. Вертя авторучку в руке, я заметил:

– Помню, как вы дрались за бесплатное питание для интернов и проживающих при больнице врачей.

Она покачала головой:

– Поразительно, что нам тогда казалось важным.

– Что, теперь финансовые дела хуже, чем когда-либо?

– Боюсь, что так.

Она нахмурилась, положила ложечку и отодвинула от себя тарелку.

– Ладно, вернемся к нашей истории. На чем я остановилась?

– Младенец при виде тебя поднимает визг.

– Да. Так вот, дела вновь начинают поправляться, и поэтому я опять сокращаю, а затем и совсем прекращаю амбулаторные посещения и назначаю следующий визит через два месяца. Через три дня в два часа ночи они вновь в отделении неотложной помощи. Вновь приступ крупа. Только на сей раз мать утверждает, что ребенок действительно потерял сознание, посинел. Опять искусственное дыхание и массаж.

– Через три дня после того, как ты отменила посещения? – переспросил я, делая пометку в блокноте. – В прошлый раз это случилось через два дня.

– Интересно, а? О\'кей, я провожу обычные при неотложной помощи обследования. Давление крови у младенца слегка повышено, дыхание учащенное. Но она вдыхает большое количество кислорода, никаких хрипов. Все же я стала подозревать или острый приступ астмы, или реакцию на что-то, что вызывает у нее беспокойство.

– Страх вновь оказаться в больнице?

– Или это, или просто передавшаяся ей тревога матери.

– А у матери проявлялись внешние признаки беспокойства?

– Не особенно, но ты знаешь, как это бывает между матерью и ребенком – некие флюиды. В то же время я не могла исключить и чисто физический фактор. Когда младенец теряет сознание – это уже кое-что серьезное.

– Безусловно, – согласился я. – Но это могла быть и просто далеко зашедшая вспышка раздражения. Некоторые дети очень рано учатся задерживать дыхание и терять сознание.

– Я знаю, но с ней это произошло в середине ночи, Алекс, а не после какого-либо проявления упрямства. Поэтому я вновь принимаю ее в больницу, назначаю исследования на предмет аллергии. Полное исследование работы легких показывает – никакой астмы. Я уже начинаю подумывать о более редко встречающихся дефектах – о патологии на клеточном уровне, идиопатических образованиях в головном мозге, а также ферментных нарушениях. Их подержали неделю на пятом этаже – настоящая карусель из консультантов по всем специальностям, бесчисленные процедуры и осмотры. Бедная малышка впадает в истерику, как только открывается дверь в ее комнату. Но никто не может поставить диагноз, и за все время, что она находится здесь, – никаких дыхательных осложнений. Уверившись в своей теории, что приступ был вызван передаваемой тревогой матери, я выписала их. В следующий раз на приеме я не предпринимала никаких исследований, только пыталась играть с ней. Но она по-прежнему не желает меня признавать. Поэтому я осторожно заговорила с матерью о том, что ее тревоги передаются ребенку, но она не разделяет моего мнения.

– Как она восприняла этот разговор?

– Не сердилась – это не в ее привычках. Она просто сказала, что не понимает, как это может происходить, – ведь ребенок еще слишком маленький. Я объяснила ей, что фобии могут проявиться в любом возрасте, но было ясно, что это ее не убеждает. Поэтому я оставила этот разговор, отправила их домой, чтобы дать ей время подумать. Я надеялась, что, когда Кэсси исполнится год и риск внезапной младенческой смерти уменьшится, страхи матери ослабнут и девочка также начнет успокаиваться. Через четыре дня они вновь оказались в отделении неотложной помощи: круп, одышка, мать в слезах умоляет вновь принять их в стационар. Я приняла ребенка, но не назначила никакого обследования, ничего, даже отдаленно напоминающего какое-либо вмешательство. Только наблюдения. И младенец выглядел превосходно – даже не чихал. Тут я более серьезно начала разговаривать с матерью о психологической стороне проблемы. Однако опять безрезультатно.

– А она когда-нибудь упоминала о смерти первого ребенка?

Стефани отрицательно покачала головой:

– Нет. Я подумывала об этом, но тогда это казалось просто неуместным, Алекс. Это было бы слишком тяжело для нее. Я считала, что хорошо понимала ее состояние. Я была дежурным врачом, когда они принесли своего первого, мертвого, ребенка. Провела все посмертные обследования... Я сама отнесла его в морг, Алекс. – Она зажмурила глаза, потом открыла их, но смотрела куда-то в сторону.

– Это просто какой-то кошмар, – сказал я.

– Да... и я попала в это дело случайно. Они были частными пациентами Риты, но ее не было в городе, а я дежурила на вызовах. Я совсем не знала их, но завязла в этом деле – ведь мне пришлось проводить летальную комиссию. Я изо всех сил пыталась помочь им, дала направление в группу психологической поддержки, но это их не интересовало. Когда же через полгода они явились ко мне и попросили стать лечащим врачом новорожденного младенца, я была очень и очень удивлена.

– Почему?

– Я бы скорее подумала, что ассоциируюсь для них с трагедией, нечто вроде «убей гонца, принесшего плохие вести». Но у них не возникло подобного чувства, и я поняла, что обращалась с ними так, как должно.

– Уверен в этом.

Стефани пожала плечами.

Я спросил:

– А как Рита отнеслась к тому, что ты взялась вести ее пациентов?

– А что ей оставалось делать? Когда она была им нужна, ее не оказалось на месте. В то время у нее появились собственные проблемы. Ее муж – ведь ты знаешь, за кого она вышла замуж?

– За Отто Колера.

– Знаменитого дирижера, именно так она обычно упоминала о нем – «мой муж, знаменитый дирижер».

– Он, кажется, недавно умер?

– Несколько месяцев тому назад. Он болел некоторое время, затем ряд сердечных приступов. С тех пор Рита отсутствует чаще, чем обычно, а мы, остальные, тянем за нее. Большей частью она разъезжает по симпозиумам, представляя старые исследовательские работы. Вообще-то собирается уйти на пенсию. – Стефани смущенно улыбнулась. – Я подумываю, а не претендовать ли мне на ее должность, Алекс. Можешь представить меня во главе отделения?

– Разумеется.

– На самом деле?

– Конечно, Стеф, а почему нет?

– Я не знаю. Эта должность в некотором роде является... авторитарной по сути.

– До некоторой степени, – согласился я. – Но мне кажется, что должность может нести в себе различные стили руководства.

– Так-то оно так, – продолжала она. – Но я не уверена, что из меня получится хороший руководитель. В общем-то я не люблю указывать людям, что они должны делать... Ладно, хватит об этом. Я отвлекаюсь от дела. Были еще два случая с обмороками, после которых я вновь подняла вопрос о психологическом воздействии.

– Еще два, – сказал я, просматривая свои заметки. – В целом у меня уже набралось пять.

– Правильно.

– Сколько ребенку к этому времени?

– Почти год. И уже старожил больницы. Еще два случая пребывания в стационаре, и все анализы отрицательные. В конце концов я занялась мамашей и настоятельно рекомендовала психологическую консультацию, на что она реагировала следующим образом... Дай я лучше тебе процитирую... – Стефани открыла медицинскую карту и негромко зачитала: – «Я понимаю, что это нужно, доктор Ивз. Но я просто уверена, что Кэсси больна. Если бы вы только видели ее, когда она лежала там, синюшная». Конец цитаты.

– Она выразилась именно так – «синюшная»?

– Да. У нее есть некоторая медицинская подготовка. Училась на специалиста по вопросам дыхания.

– И оба младенца страдали остановкой дыхания. Интересно.

– Да. – Стефани напряженно улыбнулась. – В то время я еще не понимала, насколько это интересно. Я все еще была поглощена самой проблемой, пытаясь поставить диагноз, с беспокойством ожидая нового кризиса и гадая, смогу ли я чем-нибудь помочь. К моему удивлению, некоторое время ничего не случалось.

Она вновь заглянула в медицинскую карту.

– Прошел месяц, другой, третий, а они все не появляются. Я была счастлива, что ребенок здоров, но все же начала подумывать, не нашли ли они другого врача. Поэтому я позвонила к ним домой и поговорила с матерью. Все в порядке. Затем вдруг поняла, что в разгар всей этой истории ребенок не прошел обследования, обязательного по достижении одного года. Я назначила это обследование и обнаружила, что все в полном порядке, за исключением несколько замедленного развития речи.

– А именно?

– Никакого отставания или чего-либо подобного. Просто она издавала мало звуков – я практически не слышала ее, а мать сказала, что она и дома ведет себя так же. Я пыталась провести тест по Бейли, но не смогла, потому что ребенок не шел на контакт. По моим предположениям, отставание было в два-три месяца, но, знаешь, в таком возрасте не много нужно, чтобы сдвинуться с места, а учитывая все стрессы, через которые прошла бедняжка, это вообще ничего не значит. Ну какая я умница: заводя разговоры о проблемах с развитием речи, я сумела вызвать у матери беспокойство хотя бы по этому поводу. Я послала их в отделение оториноларингологии проверить речь и слух. Врачи сочли, что строение ушей и гортани абсолютно нормальные, и подтвердили мое заключение: возможна незначительная задержка в результате реакции на медицинскую травму. Я дала матери некоторые рекомендации по стимулированию развития речи. Следующие два месяца они у меня не появлялись.

– Ребенку двадцать один месяц, – записал я.

– И через четыре дня после этого он опять в отделении неотложной помощи. Но на сей раз не из-за проблем с дыханием. Теперь критическая температура – сорок и пять десятых. Жар и сухость, учащенное дыхание. Если честно, Алекс, я была почти рада обнаружить у нее лихорадку – по крайней мере, я имела дело с чем-то органическим. Но анализ лейкоцитов оказался нормальным, ничего вирусного или бактериального. Поэтому я провела токсикологический анализ. Все в порядке. Правда, лабораторные исследования не всегда безупречны – даже у нас опасность ошибок достигает десяти – двадцати процентов. Но высокая температура была на самом деле – я сама ее измеряла. Мы выкупали девочку и тайленолом сбили температуру до тридцати восьми и восьми, приняли ее в стационар с диагнозом «лихорадочное состояние неизвестного происхождения», поставили капельницу и устроили ей настоящий ад: сделали пункцию спинного мозга, чтобы исключить менингит, несмотря на то что уши были чистыми, а шейные мышцы расслабленными, ведь мы не знали, мучают ли ее головные боли – она не могла сказать об этом. Плюс к тому дважды в день делали анализ крови – девочка просто сходила с ума, и ее приходилось держать. Даже несмотря на это, она ухитрилась дважды выдернуть иглу. – Стефани вздохнула и еще дальше отодвинула грейпфрут. Ее лоб увлажнился. Промокнув его салфеткой, она проговорила: – Я впервые рассказываю об этом с самого начала.

– В отделении не проводили обсуждения?

– Нет, теперь это бывает нечасто. От Риты практически никакой пользы.

– А как реагировала на все эти процедуры мать? – поинтересовался я.

– Немного поплакала, но в целом держалась спокойно. Пыталась успокоить малышку, брала ее на руки, когда процедуры заканчивались. Я постаралась, чтобы она не участвовала в процедурах, узы между матерью и ребенком – дело святое. Видишь, твои лекции не пропали даром, Алекс. А мы чувствовали себя нацистами. Она вновь вытерла лоб. – Во всяком случае, анализы показывали, что кровь пришла в норму, но я откладывала выписку и продержала ее еще четыре дня с нормальной температурой. – Вздохнув, Стефани зарыла пальцы в волосы, перелистала медицинскую карту. – Следующий скачок температуры: ребенку пятнадцать месяцев, мать утверждает, что было сорок один и один.

– Это опасно.

– Само собой. Врач отделения неотложной помощи регистрирует сорок и три десятых, купает ее, постепенно снижает температуру до тридцати восьми и шести. А мать сообщает о новых симптомах: сильная рвота, понос. И черный стул.

– Внутреннее кровотечение?

– Похоже. Это уже взбудоражило всех. На пеленке, в которую была завернута девочка, следы поноса, но не крови. Мать сказала, что окровавленную пеленку она выбросила, но попытается разыскать. При обследовании обнаружено легкое покраснение в области прямой кишки, некоторое раздражение по внешним краям сфинктера. При пальпации никакого вздутия кишечника я не обнаружила, животик мягкий, хороший. Может быть, только слегка чувствительный на прикосновение. Но это трудно определить, потому что во время осмотра она впадает в непрерывную истерику.

– Раздражение прямой кишки, – отметил я. – Были какие-нибудь ранки, царапины?

– Нет-нет, ничего подобного. Просто небольшое раздражение, какое бывает при поносе. Непроходимость или аппендицит исключаются. Я вызвала хирурга, Джо Лейбовича, – ты знаешь, какой он добросовестный. Он обследовал девочку, сказал, что нет никакой необходимости вскрывать полость, но мы должны положить ее в стационар и понаблюдать некоторое время. Мы поставили капельницу – то еще удовольствие – и сделали полный анализ крови, на этот раз количество лейкоцитов слегка увеличилось. Но все было в пределах нормы, не столько, сколько должно быть при сорока с лишним. На следующий день температура упала до тридцати семи и семи, в последующий день – тридцати семи и трех, и казалось, что животик перестал болеть. Джо совершенно исключил возможность аппендицита и вызвал специалиста по желудочным заболеваниям. Консультировал Тони Фрэнкс, пытался диагностировать начальные признаки раздражения кишечника, болезнь Крона, нарушения функций печени. Результаты отрицательные. Еще один полный токсикологический анализ и тщательная проверка диеты кормления ребенка с первых дней жизни. Я вновь обратилась к аллергологам и иммунологам, чтобы проверить девочку на какую-либо скрытую сверхчувствительность к чему-либо.

– Она выросла на искусственном кормлении? По формуле?

– Нет. Выкормлена грудью, хотя сейчас уже полностью перешла на обычную пищу. Через неделю она выглядела прекрасно. Слава Богу, что мы не сделали вскрытия полости.

– Возраст – пятнадцать месяцев, – отметил я. – Риск внезапной младенческой смерти миновал. Итак, дыхательная система успокаивается и возникают проблемы в пищеварении?

Стефани посмотрела на меня долгим, изучающим взглядом.

– Отважишься поставить диагноз?

– И это все?

– Ага. Были еще два желудочно-кишечных кризиса. В шестнадцать месяцев. Через четыре дня после приема у Тони в отделении гастрологии и еще полтора месяца спустя после последнего приема у него.

– Те же симптомы?

– Да. Но в обоих случаях мать принесла пеленки со следами крови, и мы исследовали их на все возможные патогены – вспомнили о тифе, холере, тропических болезнях, которые никогда не встречались на нашем континенте. Строили догадки о каком-нибудь токсине из окружающей среды – свинце, тяжелых металлах, что только ни вспоминали. Но все, что обнаружили, – немного здоровой крови.

– Может быть, родители заняты на такой работе, что могут подвергнуть ребенка воздействию каких-то неизвестных загрязняющих агентов?

– Едва ли. Мать занимается только ребенком, а отец – профессор колледжа.

– Профессор в области биологии?

– Социологии. Но подожди говорить о семье, есть еще кое-что. Новый кризис. Шесть недель тому назад. Прощай желудок, здравствуй новая система. Хочешь отгадать?

Я немного подумал:

– Неврология.

– В точку. – Она дотронулась до моей руки. – Я чувствую, что не ошиблась, пригласив тебя.

– Припадки?

– Посреди ночи. По словам родителей, вид эпилептического припадка с потерей сознания, вплоть до пены изо рта. Электроэнцефалограмма не обнаружила никакой аномалии, у ребенка сохранились все рефлексы. Но мы все-таки подвергли девочку компьютерной томографии, сделали еще одну пункцию и провели всякие там высокотехнические неврорадиологические штучки на случай, если у нее образовалась какая-то опухоль мозга. И должна тебе сказать, что это действительно напугало меня, Алекс, только сейчас я подумала о том, что мозговая опухоль могла быть причиной всего, что происходило с девочкой с самого начала. Новообразование, которое воздействует на различные мозговые центры, по мере роста и вызывало различные симптомы. – Она покачала головой: – Ничего себе ситуация: я разглагольствую о психосоматике, в то время как в мозге ребенка разрастается астроцитома или что-то вроде этого. Слава Богу, что результаты исследований не подтвердили этого диагноза.

– Когда ты осматривала девочку в отделении неотложной помощи, она выглядела так, как выглядят после припадков?

– Если говорить о том, что она была сонливой и вялой, то да. Но вместе с тем это естественно для маленького ребенка, которого притащили посреди ночи в больницу и пропустили через всю эту мясорубку. Но все равно я испугалась: вдруг пропустила что-то органическое? Я попросила проследить за пациенткой коллег из неврологического отделения. Они наблюдали ее в течение месяца, ничего не нашли и прекратили исследования. Через две недели, то есть два дня назад, еще один припадок. И я действительно нуждаюсь в твоей помощи, Алекс. Сейчас они находятся в восточном крыле пятого этажа. Вот такая запутанная история. Готов сейчас поделиться со мной своей мудростью?

Я просмотрел свои заметки.

Повторяющиеся вспышки не поддающихся объяснению заболеваний. Многочисленные случаи госпитализации.

Заболевания затрагивают различные системы организма.

Расхождения между симптомами и лабораторными исследованиями.

Ребенок женского пола, проявляющий панический страх перед исследованиями и процедурами.

У матери начальная медицинская подготовка.

Приятная, внимательная мать.

Приятная мать, которая на самом деле может оказаться чудовищем. Которая может подготовить сценарий и поставить спектакль в стиле вертепа, в котором звездой станет ее собственный, ничего не подозревающий ребенок.

Редкий диагноз, но все факты ему соответствуют. Еще двадцать лет назад никто о нем не слышал.

– Синдром Мюнхгаузена «по доверенности», то есть переносимый на другое лицо, – заключил я, закрывая свои записи. – Прямо как по учебнику.

Стефани прищурилась:

– Да, это так. Когда слышишь рассказ от начала до конца. Но когда тебе приходится иметь дело с каждым отдельным случаем... даже теперь я не могу быть уверена.

– Ты все еще предполагаешь что-то органическое?

– Приходится, пока я не докажу обратное. Был один подобный случай – в прошлом году, в другой больнице. Двадцать пять раз за шесть месяцев ребенка помещали в стационар с повторяющейся из раза в раз странной неопознанной инфекцией. Ребенок женского пола, внимательная мать, которая показалась слишком спокойной, чем и вызвала подозрение медицинского персонала. Тот ребенок действительно погибал, и врачи уже были готовы обратиться к властям, когда обнаружили редкую форму иммунодефицита. В литературе есть всего три задокументированных случая, они требуют специальных анализов в Национальном институте здравоохранения. Как только я услышала об этом, тут же проверила Кэсси. Результат отрицательный. Но это не означает, что не существует какого-то незамеченного мной фактора. Постоянно появляются новые материалы – я едва-едва успеваю следить за журналами. – Она помешала ложечкой кофе. – Или, может быть, я просто... пытаюсь убедить саму себя как можно дольше не замечать синдром Мюнхгаузена. Поэтому-то и вызвала тебя – мне нужен совет, Алекс. Подскажи, в каком направлении я должна искать.

Некоторое время я размышлял.

Синдром Мюнхгаузена.

Или pseudologia fantastica.

Иными словами, психическое расстройство, характеризующееся искусственно вызванными болезнями.

Особо преувеличенная форма патологической лжи, названная по имени барона Мюнхгаузена, вруна мирового класса.

Мюнхгаузен – это тяжелый случай ипохондрии. Пациенты фабрикуют болезни, уродуя или отравляя себя, а подчас просто придумывая. Они ведут изощренные игры с докторами и сестрами, с самой системой здравоохранения.

Взрослые пациенты с синдромом Мюнхгаузена ухитряются многократно попадать в больницы, где проходят курс ненужного им лечения, и даже умудряются лечь на операционный стол, чтобы подвергнуться вскрытию.

Жалкие, ставящие врачей в тупик мазохисты – странный вывих психики, который не поддается пониманию.

Но тот случай, который мы рассматривали сейчас, находился за пределами всякой жалости. Это был отвратительный вариант синдрома:

Мюнхгаузен, переносимый на другое лицо.

Родители – почти всегда матери, – фабрикующие болезни у своих собственных отпрысков. Использующие своих детей – особенно дочерей – в качестве жертв для страшного смешения изо лжи, боли и болезней.

– Так много сходится, Стеф, – проговорил я. – С самого начала. Временная остановка дыхания, потери сознания могут свидетельствовать о том, что ребенка душили, – зафиксированные монитором судорожные движения могут означать, что девочка оказывала сопротивление.

Стефани вздрогнула:

– Господи, правильно. Я совсем недавно читала о подобном случае в Англии, там изменения в организме подсказали, что ребенок был задушен.

– Плюс к тому не забывай, что мать специализировалась на дыхании, и именно дыхание могло оказаться той первой системой, за которую она принялась. А что ты думаешь по поводу проблем с кишечником? Какое-нибудь отравление?

– Весьма возможно, но токсикологические анализы никаких отклонений не показали.

– Может быть, мать применяла средства кратковременного действия?

– Или какой-то инертный раздражитель, оказывающий на кишечник механическое воздействие и затем быстро удаляемый.

– А припадки?

– Возможно, что-то в том же роде. Но не знаю, Апекс. Я на самом деле не знаю. – Стефани опять сжала мою руку. – У меня нет ровно никаких доказательств. А вдруг я ошибаюсь? Мне нужно, чтобы ты был беспристрастен. Примени в отношении матери Кэсси презумпцию невиновности. Может быть, у меня предвзятое мнение. Попытайся проникнуть в ее мысли.

– Не могу обещать тебе чуда, Стеф.

– Я понимаю. Но мне может помочь любая мелочь. Иначе быть большой беде.

– Ты сообщила матери, что пригласила меня для консультации?

Стефани кивнула.

– Теперь она более благосклонно смотрит на психологические консультации?

– Я бы не сказала, что более благосклонно, но она согласилась на них. Кажется, перестав утверждать, что проблемы Кэсси возникают из-за стресса, мне удалось убедить ее в необходимости психологической консультации. Что касается Кэсси, то я считаю: ее припадки чисто органического происхождения. Но я настаивала на необходимости помочь Кэсси справиться с эмоциональной травмой, связанной с госпитализацией. Сказала матери, что эпилепсия повлечет за собой более частое пребывание Кэсси у нас, и мы должны способствовать тому, чтобы девочка преодолела свой страх. Я сказала, что ты специалист по психологическим травмам, связанным с медициной, вероятно, сможешь с помощью гипноза помочь Кэсси расслабиться во время процедур. Это звучит достаточно убедительно?

Я согласно кивнул.

– Тем временем, – продолжала она, – ты сможешь присмотреться к матери и установить, не психопатка ли она.

– Если это синдром Мюнхгаузена, передаваемый другому лицу, то нам не потребуется искать психопата.

– Кто же она тогда? Каким еще другим помешательством может страдать человек, проделывающий подобные вещи над своим собственным ребенком?

– Этого не знает практически никто, – ответил я. – Я давно не просматривал литературу по этому вопросу, но насколько помню, раньше наиболее перспективным считалось предположение о каком-то психическом расстройстве, вызванном раздвоением личности. Трудность состоит в том, что задокументированные случаи настолько редки, что практически нет никакой базы данных.

– Так обстоит дело и сейчас, Алекс. Я просмотрела литературу на медицинском факультете и почти не нашла материалов по этому вопросу.

– Мог бы я позаимствовать у тебя на время эти работы?

– Я читала их в библиотеке и не взяла на дом, – ответила Стефани, – но, по-моему, у меня где-то сохранились записи. И, кажется, я что-то припоминаю по вопросу об этом самом раздвоении личности – кто его знает, что это означает.

– Это означает, что мы не имеем знаний и поэтому занимаемся сочинительством. Отчасти трудности состоят в том, что психологи и психиатры зависят от информации, которую мы получаем от пациентов. А полагаться на истории какого-нибудь Мюнхгаузена означает доверять закоренелому лгуну. Но когда удается добраться до истины, их истории кажутся довольно последовательными и логичными: перенесенные в раннем возрасте серьезное физическое заболевание или травма; семьи, которые придавали слишком большое значение болезням и здоровью, жестокое обращение с детьми, иногда кровосмешение. Все это приводило к слишком слабо развитому чувству собственного достоинства, к проблемам в отношении с другими людьми и патологической потребности привлечь к себе внимание. Болезнь становится полем деятельности, где эта потребность удовлетворяется, именно поэтому многие из Мюнхгаузенов приобретают специальности, связанные с заботой о здоровье. Но множество людей с точно такой же историей жизни не становятся Мюнхгаузенами. Все сказанное в одинаковой мере относится и к Мюнхгаузенам, издевающимся над собой, и к тем, кто переносит истязания на детей. В общем-то, существует предположение, что родители детей, ставших Мюнхгаузенами «по доверенности», начинают с самоистязания и в какой-то момент переключаются на детей. Но почему и когда это происходит, не знает никто.

– Странно, – проговорила Стефани, покачивая головой. – Это похоже на танец. Я чувствую, что кружусь с ней в вальсе, но ведет она.

– Дьявольский вальс, – сказал я.

Она вздрогнула:

– Я знаю, Алекс, что наш разговор далек от науки, но предположим, тебе удалось докопаться до сути, скажи, думал бы ты, что она проделывает все это...

– Конечно. Но мне не совсем понятно, почему ты не пригласила специалистов из местного отделения психологии и психиатрии?

– Мне никогда не нравилось наше больничное отделение, – пожала плечами Стефани. – Они слишком увлекаются Фрейдом. Хардести готов был подвергнуть психоанализу всех подряд. Кроме того, бесполезно обсуждать все это. Отделения психологии и психиатрии больше нет.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Их разогнали.

– Все отделение? Когда?

– Несколько месяцев назад. Ты что, не читаешь информационный бюллетень?

– Не очень часто.

– Это и видно. Ну в общем, отделение психологии и психиатрии распущено. Контракт Хардести с окружными властями был аннулирован, ii он не получал субсидии. Таким образом, он оказался без финансовой поддержки. А правление решило не брать расходы на себя.