Эрик ван Ластбадер

Черный клинок

Храм. Вот он тихо дремлет, сюда не залетают дикие птицы, не проникает свет фонарей из сада. Шики
Самый сильный яд из всех известных доныне на свете таился в лавровом венце Цезаря. Уильям Блейк
Храм Запретных Грез

Токио - Нью-Йорк

Водяной Паук, прыгая с камня на камень, совершенно бесшумно и даже будто не совершая никаких движений, пересек крошечный тихий прудик. Его внезапное, подобно призраку, появление из голубоватых зимних сумерек представляло собой завораживающее и в то же время весьма грозное зрелище.

Гладкие серые камни на пруду обросли мхом, который в эту пору года становится коричневым и шуршит, но Водяной Паук, похоже, не потревожил ни единого кустика.

Пруд находился в маленьком, ухоженном, с тонким вкусом оформленном садике, со всех сторон зажатом коробками токийских небоскребов, теснящихся вокруг него, словно лес на картине футуриста.

В садике находились двое: мужчина в темно-сером в узкую полоску костюме, в черных полуботинках и с плоскими золотыми часами на запястье и женщина в шелковом кимоно. Мужчина стоял возле большого валуна, лежащего на холмике, сплошь покрытом увядшими цветами. Женщина в шелковом кимоно опустилась на колени чуть поодаль, справа, наклонив голову, покорно сложив белоснежные руки на коленях и закрыв глаза, словно пребывая в той же зимней спячке, что и цветы. Рядом с ней лежал черный лаковый поднос с принадлежностями для торжественной чайной церемонии. Кимоно, ладно облегавшее ее стройную фигуру, тускло отливало серебром в сером зимнем свете. Вышитые на нем птицы фениксы с красно-черным оперением трепетали, будто живые, при малейшем движении женщины.

\"Пусть Нишицу всегда будет рядом с этой прекрасной женщиной\", - подумал Водяной Паук.

Наохару Нишицу представлял собой подтянутого, с хорошо развитой мускулатурой мужчину лет шестидесяти, твердого, решительного характера. На лице его выделялись лохматые густые брови и тонкая полоска усов. Радужная оболочка его правого глаза была совершенно белой, но не молочно-белой, как у слепых, а тускло-глянцевой, будто жемчужной.

Неподалеку от Нишицу в женщины, в комнате, устланной циновками в выходящей на этот немыслимый в городских условиях кусочек живой природы, бесшумно двигались люди в темных костюмах и солнцезащитных очках, несомненно, вооруженные, и сердитым выражением на хмурых лицах, присущим профессиональным головорезам. Нишицу никогда не расставался с личными телохранителями даже здесь, в храме Запретных грез, где его слово воспринималось как закон.

Про него говорили, что он никогда не повышает голоса, да ему и не нужно было его повышать. Гнев Нишицу мог проявиться иначе, ибо сам он был сгустком энергии, равной по силе разве что гравитационной энергии \"черных дыр\".

- Вы вызывали меня, и я пришел, - сказал Водяной Паук, представ перед Нишицу.

Его звали Мизусумаши Кафу. И хотя у него было прозвище Водяной Паук, друзья и враги знали его под именем Сума. Он походил на беспощадного хищника, напрочь лишенного чувства жалости и сострадания к жертве, с природными рубцами и шрамами на теле от ветра, соли и солнца. Его продолговатое лицо с резкими чертами венчала копна посеребренных сединой волос, над глазами нависали лохматые брови. Глаза больше походили на пустые глазницы, так как зрачки всегда оставались неподвижными. И все же они моментально подмечали все, что творится вокруг.

На Суме были надеты просторные черные брюки спортивного покроя, черная спортивная куртка с широко распахнутым воротом, открывающим его крепкое, будто высеченное из камня тело, и тапочки с тонкими картонными подошвами. Он обладал редкой способностью так скрывать исходящую от него угрозу, что жертва до последнего мгновения не могла ее распознать. Возможно, это удавалось ему благодаря его маленькому росту, необычному даже для японцев. Свой маленький роет он мастерски использовал для собственной выгоды и, по мнению Нишицу, делал это весьма умело. Сума сочетал в себе редкое качество \"коха\", то есть способность быстро распознавать характер человека, с качеством \"нинкьё\" - личным пониманием законов чести и достоинства. Его понимание совсем не походило на понимание справедливости европейцами и американцами, которое отличается беспристрастной и объективной оценкой. Водяной Паук целиком и полностью судил о людях, с которыми ему доводилось сталкиваться, по тому факту, в каких взаимоотношениях они находятся с тайным обществом Черного клинка.

Наступал час традиционной чайной церемонии, долгой и сложной и в то же время дающей отдохновение двум мужчинам, ибо во время этой церемонии им предоставлялось нечто большее, чем простой обмен словами о взаимном уважении. Хотя Водяной Паук и не был тем человеком, который удовлетворился бы обычным вежливым обращением, тем не менее он, как, впрочем, и Нишицу, получал удовольствие от традиционной торжественной церемонии. Ему также очень нравились тонкий вкус и умение, с которыми женщина в кимоно приготовила чай и подала его, молча ожидая, когда мужчины опустошат чашечки, чтобы вновь их наполнить. Он искренне позавидовал Нишицу, что у того в услужении такая женщина: ее умение держаться незаметной нечасто встречается в наши дни.

- Общество Черного клинка радо видеть вас, Сума-сан, - произнес Нишицу, опустив свою чашку чая.

Сума склонил голову чуть пониже, чем Нишицу, но достаточно, чтобы показать свою готовность повиноваться.

- Вы вызывали меня, - тихо сказал он. - Что-то случилось?

- Да, случилось, - ответил Нишицу.

\"Кто из посторонних сможет оценить силу, таящуюся в этом храме, подобно неосязаемому призраку? - подумал Нишицу. - Тайное общество Черного клинка глубоко укрыто от внимания мировой общественности и надежно защищено, так как в центре его деятельности находятся талантливые люди, раскручивающие маховик власти и скрытно замышляющие покорить весь мир.

Ни одному человеку не определить нашу истинную мощь. Никому не дано проникнуть в нашу тайну, никто не сможет встать на нашем пути.

Но, кажется, для \"Тошин Куро Косай\" настало время перемен. Поскольку у нас было довольно много времени - гораздо больше, чем жизнь человека, - чтобы разработать совершеннейший план относительно расширения сферы своего влияния, то люди с ограниченным мышлением даже и представить себе не могут, насколько оно теперь сильно.

И вот время - этот важнейший фактор в жизни обычного человека - стало ужасным призраком, незаметно подкрадывающимся и к нам, будто мы такие же простые смертные. Результаты могут оказаться весьма плачевными. Если время - великий косарь - выкосят нас всех до единого, то все наши мечты и замыслы, вынашиваемые многими десятилетиями, рассыпятся прахом\".

Разумеется, Нишицу не сказал Суме ни слова об этих своих мыслях. Вместо этого он произнес:

- Сума-сан, оказывается, нам понадобились ваши опыт и мастерство для одного щекотливого дела в Америке.

Внезапно послышалось непонятное жужжание, будто стрекот кузнечиков; но теперь зима, а в эту пору кузнечики не стрекочут. Нишицу сразу же сообразил, что жужжание исходит от Сумы.

- Вы должны лишь приказать, - сказал Водяной Паук.

- Задание очень сложное, - ответил Нишицу. - На его выполнение могут потребоваться месяцы.

- Тем лучше, - промолвил Сума. Он казался довольным в предвкушении предстоящего.

- Хочу предупредить, - заметил Нишицу, - вы должны будете согласовывать свои действия с нашим агентом, который уже находится на месте.

Сума сделал недовольную гримасу и сказал:

- Такое не предусмотрено в моей практике.

- Настало другое время, и оно диктует другую практику, - твердо произнес Нишицу. - Поэтому мы обязаны приспосабливаться в новым условиям, как приспосабливается гибкая ива в изменениям погоды.

- Хай! - воскликнул Сума и склонил голову. - Я все понял.

- Искренне надеюсь, что поняли, - сказал Нишицу, - потому как на нас надвигается буря. Развитие событий выходит из-под нашего контроля и вынуждает войти в последнюю стадию, когда любой шаг может оказаться критическим.

- Я не подведу вас, Нишицу-сан.

- Верю, - заключил Нишицу, глядя на склонившегося в поклоне Водяного Паука. - Я даже не сомневаюсь в этом.

* * *

Лоуренс Моравиа лежал на ковре, который стоил гораздо больше, чем годовая заработная плата многих людей. Он считал этот ковер одним из символов своего благосостояния, которые выбирал так тщательно, как делал бы это, выбирая личных телохранителей. Лоуренс Моравиа - миллиардер, и он твердо верил, что просто обязан помогать развитию творчества истинных мастеровых и художников, число которых в наше время неуклонно сокращается.

Миллиардером он стал только благодаря собственным усилиям и поэтому прекрасно уяснил себе, что обладание крупным капиталом обязывает ко многому: необходимо выделяться из общей массы. Люди ведь такие разные: есть равнодушные к богатству и есть алчные, есть великодушные и есть жадные. Но все они слетаются на запах денег, как мухи на г... Он полагал, что преодолеть этот инстинкт сами они не в силах, это у них врожденное, как, скажем, у собак академика Павлова, и они, привлеченные богатством, идут косяком, в надежде урвать хоть сколько-нибудь.

До сих пор он успешно справлялся с этими хищниками с той же легкостью, с какой проворачивал то одно, то другое дело, связанное с недвижимостью. Среди крупнейших дельцов Нью-Йорка Лоуренс Моравиа был единственным, кто еще в период экономического подъема в 80-е годы сумел предугадать наступление застойных времен в начале следующего десятилетия и учредил на всякий случай весьма солидный фонд. Однако ни одна вечеринка не длится до бесконечности. Эту наипервейшую заповедь внушил ему человек, обучавший его премудростям купли-продажи городской недвижимости. Поэтому, когда большинство крупных бизнесменов испытывали определенные трудности, а некоторые уже даже слышали плеск приближающихся волн банкротства, Моравиа продолжал делать деньги.

Деньги... Легко говорить, что они ничего не значат, когда их так много, что просто невозможно извести за всю свою жизнь: тратишь их, тратишь, а они все прибывают и прибывают. Правда, несколько лет назад он вдруг осознал, что все, чем он занимается, больше его не волнует.

Но тут ему предложили одно заманчивое дело японцы, и к нему вновь вернулось ощущение особого волнения, чего он чуть было не лишился. Моравиа понял, что они обратились к нему неспроста: он лучше других мог справиться с делом, которое они замыслили. Он занимался самым что ни на есть мирным бизнесом, много лет прожил в Японии, прекрасно владел японским языком, досконально знал образ мышления японцев; находясь в стране, установил множество полезных контактов, обзавелся друзьями. При этом успешно реализовывал в США японскую продукцию. Он был достаточно богат и потому смог привлечь к себе внимание нужных ему людей в Токио и в результате добиться приглашения посетить храм Запретных грез.

Этому способствовало также то, что он был знаком с Наохару Нишицу, лидером всемогущей японской Либерально-демократической партии. Оба они нередко сталкивались на деловом поприще, заключая всевозможные сделки, которые обогатили Лоуренса и позволили Нишицу без особого труда завязать контакты в Нью-Йорке, где он в то время испытывал затруднения в бизнесе.

Совершенно очевидно, что Нишицу играл более значительную роль, чем это казалось с первого взгляда: он был ключевой фигурой в мире, который Моравиа должен был тайно прощупать. Предполагалось, что Лоуренсу Моравиа придется заниматься своего рода шпионской деятельностью, против чего он не возражал.

К тому же Моравиа не чувствовал никаких угрызений совести от того, что при удобном случае он должен будет устранить Нишицу. Ведь этот человек погубил стольких людей, что уже и невозможно было удержать в памяти их число. Более того, держа в своих руках бразды политического правления страной, Нишицу испортил жизнь бесчисленному множеству других людей, которые даже и не подозревали о том, кто виновник их бед.

Нишицу вел двойную жизнь, как, впрочем, и Моравиа, и вот теперь Лоуренса Моравиа обвиняют в том, что он выболтал тайну. Вне всякого сомнения, ситуация сложилась опасная, но в то же время это заставляет действовать и быть начеку.

Моравиа стоял и смотрел, как прекрасная молодая японка - уже не юная девушка, но пока еще и не женщина - доливает чай в его чашку. Она проделывала это, даже не спрашивая его разрешения. Так поступают согласно истинно японскому обычаю - еще одна из причин, почему его так тянуло в Японию, когда он был молодым человеком. Потом она, обнаженная, села подле него в маленькой комнате без окон и сама как бы стала предметом мебели, находившейся там. Она мило улыбалась искренней и в то же время ничего не обещающей улыбкой, символизирующей современную Японию. Ему пришло на ум, что она чем-то напоминает ту молоденькую японку, которую он когда-то, еще будучи совсем молодым, повстречал в Нью-Йорке. Та девушка выглядела так же свежо, была такой же желанной и готовой исполнить любую его прихоть. И находились они тогда в такой же комнате, предназначенной для любви. Глядя на нее, он каждый раз отвлекался от раздумий, мысленно переносясь назад, в Японию, и она чуть не убедила его жениться на ней, но он вовремя одумался и с тех пор больше никогда не помышлял о женитьбе.

Прежде он считал, что длительным отношениям с женщинами мешает его огромное богатство, но теперь он понял, что причина была не только в этом. Препятствием стала его вторая - тайная - жизнь, проявлявшаяся по ночам подобно наркотику, поцелуй которого вызывает самые невероятные желания. Н не было для него на свете лучшего места, чем Токио, где он мог вдоволь насладиться утонченными сексуальными играми.

...Моравиа размотал красный шелковый шнур, обвивавший его руки, и осторожно потянул за него. Другой конец шнура был привязан к лодыжке женщины. Она придвинулась к нему. Он встал с тахты и повел ее на шнуре к узкому твердому стулу с наклонной спинкой. Дернул за шнур. Она стала над стулом лицом к спинке, широко расставив ноги.

Лоуренс опустился на колени и привязал ее ноги к ножкам стула, после чего приступил к самой вожделенной работе - начал обматывать женщину. Он обмотал ее почти всю: голову, шею, руки... Обмотал даже глаза и рот, сделав искусные узлы и хитроумные петли, что вкупе с ее гладким, упругим телом стало как бы произведением искусства, живой скульптурой, на которую не устанешь любоваться и которая в то же время удивительным образом возбуждает плоть. Ее беспомощность и совершенно очевидное наслаждение, которое она испытывала от этого, оказывали на Моравиа будоражащее действие. Он, тоже обнаженный, стоял, положив руки на плечи женщины, твердо зная, что она не сможет сделать ни единого движения, даже если и захочет этого; но она, разумеется, и не собиралась двигаться.

Моравиа мягко и нежно гладил ее спину, бедра, затем крепко сжал талию. Его ноги непроизвольно согнулись в коленях. Он подобрал удобную по высоте позицию, а затем, ухватившись за петли шнура, резко наклонил женщину вперед и плотно вошел в нее.

Она сладострастно застонала, откинув голову назад, ничего не видя с завязанными глазами, желая, чтобы он вошел в нее как можно глубже. Но такое сверхудовольствие не могло длиться бесконечно и закончилось для них обоих слишком быстро. \"Ничего, - подумал он, сжимая ее упругие груди, - сейчас восстановлюсь, и можно будет продолжить. Наверняка ей тоже этого хочется\".

Моравиа недавно вернулся из поездки в Токио и находился под впечатлением от последней ночи, проведенной там с девушкой по имени Ивэн. Теперь он понял, что только что пытался воспроизвести способ, которым они занимались любовью в их первую совместную ночь. Помнится, что ранним утром они отмечали вновь обретенную им мужскую силу. И едва он успел насытиться, как послышался осторожный стук в дверь, известивший о приходе Наохару Нишицу.

Моравиа обратил внимание на то, что когда Нишицу проходил мимо Ивэн, она низко склонилась перед ним, коснувшись лбом циновки, будто Нишицу был самим сегуном в феодальной Японии. Как только она подняла голову, Моравиа дал ей знак пойти и закрыть дверь. К своему неудовольствию, он заметил, что она сразу же взглянула на Нишицу, ожидая подтверждения приказания. Тот слегка кивнул головой, и она закрыла раздвигающуюся дверь. Лоуренс продолжал ощущать необычность ситуации: Нишицу, обычно строго следовавший восточным традициям, был одет в скромный европейский костюм, на ногах его были полуботинки, а он, Моравиа, человек с Запада, облачился в японское шелковое кимоно.

Нишицу вперил свой жуткий молочно-белый взгляд в Моравиа, и они приступили к церемонии обмена приветствиями. Ивэн принесла чаю. Хотя чай не был зеленым и его не помешивали до появления пены, Нишицу тем не менее элегантным движением взял чашечку.

- Моравиа-сан, друг мой, - сказал он, когда опорожнил чашечку и Ивэн вновь наполнила ее, - примите мои извинения за то, что потревожил вас, но мне вспомнилось, что через несколько дней ваш день рождения.

- Да, это так, уважаемый Нишицу-сан, - ответил Моравиа, применяя самые вежливые обороты речи. - Однако я изумлен, услышав, что столь незначительное событие заинтересовало вас.

Нишицу сидел не шелохнувшись. Чашечка с чаем покоилась в его мозолистых ладонях. Любой японский студент сразу бы сказал, что такие руки могут быть только у человека, много лет усердно занимающегося каратэ, разбивающего ребром ладони доски, кирпичи, металлические пластины и способного удерживать в руках горячий песок.

- Как вы, должно быть, знаете, - заметил Нишицу, - мы придаем особый смысл празднованию дня рождения. И для нас нет более важного события. Поэтому мы решили устроить для вас праздничный вечер.

- Благодарю вас, Нишицу-сан, - ответил Моравиа, искренне польщенный, и низко поклонился.

Нишицу тоже поклонился, но лишь слегка, затем встал и вышел из комнаты, оставив за собой атмосферу торжественности и благожелательности.

В последний вечер пребывания Моравиа в Токио в его честь был устроен праздник. Ивэн была всего лишь легкой закуской перед обильным обедом. Сам Нишицу и несколько наиболее уважаемых людей из храма Запретных грез угощали его всевозможными яствами и изысканными напитками. Потом под утро, когда небо из розовато-черного превратилось в перламутровое и гости стали разъезжаться, изрядно напившись, Нишицу помог ему встать, приговаривая:

- Праздник еще не кончился, Моравиа-сан. Лоуренс и Нишицу накинули на себя пальто и вышли на улицу. Там их уже поджидало такси. Дверь автоматически распахнулась, и Моравиа сел в машину. Он выпил прилично, но пьяным себя не чувствовал, так только - захмелел немного. Обернувшись, он увидел, что Нишицу по-прежнему стоит на тротуаре и ехать с ним не собирается.

- А вы разве не едете?

- Как-нибудь в следующий раз, - ответил Нишицу и одарил его своей особенной улыбкой. - Развлекайтесь без меня, Моравиа-сан. Желаю вам весело провести время.

Дверь такси захлопнулась, и машина покатила. Прохладный ветерок, дувший в приоткрытые окна, немного освежил Моравиа, и, когда они подъехали к месту назначения, он чувствовал себя уже намного лучше.

Лоуренс Моравиа вышел из такси, огляделся и увидел, что находится в районе Сумида, где расположены огромные складские помещения. В воздухе сильно пахло рыбой, над крышами складов горели яркие фонари, придавая небу новую окраску. Тут Лоуренс понял, что находится неподалеку от Сузуки - огромного токийского рыбного рынка.

У входа на склад его поджидала какая-то женщина. Единственная лампочка без защитного колпака бросала золотистый свет на ее ноги.

- Лоуренс-сан, идите сюда.

Он шагнул навстречу женщине и только тогда признал ее:

- О-о, Минако-сан!

Минако была красивой женщиной неопределенного возраста. Нишицу примерно год назад познакомил их на одном из вечеров в респектабельном ресторане поблизости от района Гинза. Она показалась ему тогда незамужней женщиной, проявившей живой интерес к молодому американцу. Такое отношение польстило ему, в по японскому обычаю они стали друзьями. Никаких интимных отношений между ними не было, просто возникло то особое доверие, какое бывает между людьми, оказавшимися вдали от родных мест.

Минако рассмеялась, увидев его недоуменный взгляд.

- Бедненького Лоуренса-сан, - сказала она, - увели из храма и подкинули сторожу складских помещений.

Взяв Моравиа дружески за руку, она повела его прямо на склад.

- Как проходит празднование вашего дня рождения?

- Очень памятно для меня, - пробормотал он смущенно.

- Хорошо. Тогда и мы постараемся не разочаровать вас.

Они вошли в огромный лифт из хромированной стали. Подъемник работал почти бесшумно. Почувствовав запах солярки и дезинфицирующих средств, Лоуренс растерялся, так как не мог сообразить, куда он попал.

Лифт доставил их на третий этаж, и Минако повела своего гостя вниз через большой зал, пахнущий машинным маслом, опилками и горячим железом. Потом они вошли в небольшую комнату, чего Моравиа никак не ожидал увидеть после просторных помещений, и вот здесь-то его взору и предстал матово-черный куб, установленный на тележке. Лоуренсу почему-то сразу пришла на ум картинка, на которой нарисован коротышка Шалтай-Болтай, сидящий на стене.

Куб располагался таким образом, что видны были сразу две его стороны, на переднем плане находился пульт управления.

- Лоуренс-сан! Я хочу представить вас Оракулу, - сказала Минако и нажала кнопку на пульте дистанционного управления, который держала в руке. Оракул, как по мановению волшебной палочки, сразу ожил.

- Приветствую вас, Моравиа-сан, - раздался голос, несомненно исходящий из нутра матово-черного куба. - Я уже давно ждал этого момента.

Моравиа постарался сделать вид, будто он ничуть не удивился. Уголком глаза он заметил легкую усмешку на губах Минако. Он неопределенно хмыкнул, почувствовав некоторую неловкость, и сказал:

- Это, наверное, какая-то магнитофонная запись?

- Должен опровергнуть такое предположение, - произнес Оракул. - Хотя я и снабжен приспособлением для записи бесед и при необходимости могу воспроизводить их.

Моравиа уставился на куб, пытаясь понять его устройство. Но, по правде говоря, ему нелегко давалось постижение неведомого. Тогда он подошел поближе.

- Расскажите мне побольше об этой штуке, - попросил он Минако.

Вместо нее ответил сам Оракул.

- Меня создали путем сочетания особо чувствительного датчика неврологического замкнутого контура и новейшей технологии, именуемой аббревиатурой \"ЛАПИД\". ЛАПИД - это своеобразный акроним для световой наборной призмы, через которую вводятся данные о личности. Иначе говоря...

- Хватит, - резко оборвала Оракула Минако, а затем, улыбнувшись, пояснила: - Такие разъяснения утомительны для всех, за исключением разве что самых занудных ученых.

Моравиа сделал еще шаг по направлению к Оракулу и, пристально вглядываясь в куб, спросил:

- Но кто же вы?

- Именно то, что вы думаете, - ответил Оракул. - Форма существования жизни.

Последовало непродолжительное молчание, а затем Моравиа сказал:

- Это я форма существования жизни. А вы - нет.

- Думается, нам следует исходить из того, что вы уже не считаете меня звукозаписывающим устройством.

Моравиа не знал, что и делать: смеяться от полученного удовольствия или же посмеяться над собственным неверием. Он молча стоял, уставившись на Оракул.

- Во всяком случае, вы не станете отрицать, что мы ведем друг с другом беседу, - спокойно продолжал Оракул.

- Да, ведем беседу.

- Так с кем же вы ее ведете?

Моравиа, ошарашенный тем, что Оракул перехитрил его, не мог вымолвить ни слова.

- Разве вы ведете беседу с камнем, деревом или травинкой? А, Моравиа-сан? Может, вы потеряли разум?

- Не смейтесь, - только и сказал Моравиа и усилием воли заставил себя замолчать. Он прикусил губу, лицо его побагровело от напряжения.

- Я есть форма существования жизни, - продолжал между тем Оракул.

- Но ведь вы не живой, - повторил Моравиа. - У вас нет живых тканей, нет органов внутренней секреции.

- Я думаю - стало быть, я существую, - просто в логично заключил Оракул. - В любом случае, Моравиа-сан, вы ошибаетесь. Технология ЛАПИДа, созданная специально для меня, содержит в себе определенное количество ДНК человека, посредством которой я могу синтезировать и анализировать. Таким образом, вы видите, что внутри меня все же есть жизнь, известная вам.

- Трепещущая, как бабочка в стеклянной банке, - грустно согласился Моравиа.

- Что, что? - переспросила, не расслышав, Минако.

- Подмечено точно, - подтвердил Оракул, потому как он расслышал.

Но Моравиа все же улыбнулся.

- Ну что ж, - сказал он, вставая перед черным кубом в грозную позу борца сумо, - как вы думаете, вы могли бы сделать что-либо для меня?

- Все, что вы хотите, у вас уже есть, - ответил Оракул тоном, каким обычно отвечают озорные и капризные дети.

И вот теперь Лоуренс Моравиа, шпион в запасе, опять в Нью-Йорке. Лежит, прильнув к восхитительному теплому женскому телу, в ожидании зова хозяина, и берет от жизни все, чего ни пожелает. Нишицу невольно открыл ему двери в святая святых, и Моравиа узнал все, что хотел. Но сколько еще осталось невыясненного! По сути дела, столько, что он даже послал зашифрованный телекс с просьбой провести дополнительную встречу с Оракулом для получения информации. Безусловно, подобный шаг создавал опасный прецедент и противоречил строгим указаниям, данным ему при вербовке. Но он осознавал, что его действия определяются чрезвычайным характером последних сообщений, полученных от Оракула.

Случилось это, когда он вдруг почувствовал, как что-то необычное, конечно, не более чем сомнение, закралось в него. Это было сродни ощущению, испытываемому человеком, заснувшим днем, а проснувшимся ночью. Возможно, он почувствовал нечто похожее на булавочный укол, и если это был укол, то какой-то тупой и настолько неявный, что, скорее всего, к нему отношения и не имел.

...После напряженных минут секса глаза Моравиа застилала какая-то пелена, он мог различать лишь расплывчатые темные очертания предметов, будто, вынырнув с большой глубины, внезапно опять погрузился в темноту, еще более густую и беззвучную, чем только мог себе вообразить.

Моравиа очнулся, чувствуя головокружение и тошноту. За свою жизнь он перепробовал массу разных наркотиков и поэтому сразу понял, что по жилам у него течет какая-то сильнодействующая отрава. Он попытался было перебороть слабость, но все попытки оказались тщетными.

Повернув голову, Лоуренс с тупым удивлением обнаружил, что уже находится не дома, а в своем офисе. Что это, его похитили? Но разве можно похитить человека и упрятать его в здании, принадлежащем ему же?

Будучи уверенным, что он каким-то образом перемещался в пространстве, Моравиа снова повернул голову и почувствовал, что теряет ориентир. Судя по всему, он заболевал. Заложив в рот два пальца, он попытался вызвать рвоту, но даже на это у него не хватило сил. Непонятно, каким образом воздух все еще входил в его легкие и выходил из них.

Он увидел, как что-то бесформенное, подобно огромному скату, плывет по воздуху навстречу ему. \"Кто это?\" - мелькнула мысль. Волнообразные движения огромных крыльев, машет ими и шевелится, и весь такой жуткий, хвост в колючках - вверх-вниз, вверх-вниз. Тогда Моравиа попытался крикнуть, но что-то забило ему глотку, нет, не глотку, а полость рта - что-то вроде ваты, да в таком количестве, что нельзя ее ни выплюнуть, ни проглотить. Он опять попытался вызвать рвоту, чтобы освободиться от ваты, и снова ничего не смог сделать.

- Ну и что вы ощущаете? - раздался чей-то голос. Чей? Мужской, женский? Определить он не сумел. - Хорошо быть беспомощным?

Моравиа закрыл глаза, стремясь мобилизовать все свои силы, чтобы разорвать внутренние оковы, крепко удерживающие его, но смог лишь ускорить сердцебиение и довести его до такой частоты, что заныли мускулы. Он посмотрел на ужасные бесформенные очертания ската, щурясь и моргая, пытался прочистить глаза.

- А вот и я! Позвольте помочь вам.

Кто-то поднял его и понес, как ребенка, голова Лоуренса уткнулась в колени.

- Хотите знать, кто я такой? А, Моравиа? Тогда я скажу вам то же, что говорю им всем.

\"Кому всем?\" - изумился про себя Лоуренс.

- Ежедневно по утрам я молю богов просветить меня, ибо просвещенность порождает успех, - продолжал тот же голос. - Некоторые полагают, что боги отвернулись от меня, потому что я нечист и запятнан кровью моих жертв. На это я отвечаю: пусть боги делают то, что могут делать, я не контролирую их мысли или поступки. Но я не прекращу молиться, и в этом я чист.

Моравиа почувствовал, как его щек поочередно коснулось что-то нежное и пушистое, как мимолетное прикосновение бабочки.

- Кто-то в эту же минуту рождается и кто-то умирает.

К его губам прикоснулись чужие губы, мягкие, как масло, и холодные как лед, а вслед за этим что-то крепко, словно тисками, сжало его сердце, сжало с нечеловеческой силой.

Моравиа пронзительно закричал, вернее, хотел громко закричать. Его разум, разреженный, словно облака под напором холодного северного ветра, приказывал ему кричать, но он не мог произнести ни звука. Чувствовалась одна лишь невероятная боль, а теперь еще сдавило и все тело - изнутри, да так нестерпимо, что постепенно начали отмирать одна за другой клетки его измученного организма, затем резко упало кровяное давление, исчез пульс, прекратилось дыхание и, наконец, отключился мозг.

Книга первая

Тревожные дни мира

Тайну сохранят и трое, если двое из них мертвы. Бенджамин Франклин
Нью-Йорк-Сити

Вулф Мэтисон затаился на посыпанной щебнем крыше шестиэтажного дома, возвышающегося над зловонным районом Восточного Гарлема. Был конец февраля, стояла глубокая ночь, нависшие клочковатые облака закрывали луну.

Он выслеживал убийцу уже целых семь недель - никогда прежде ни один преступник не мог так долго укрываться от него. Но наконец-то в эту промозглую вонючую ночь он выследил его и теперь заставит держать ответ перед судом, как уже выследил и представил суду трех других убийц, за которыми числилось не одно \"мокрое дело\". Распутывать эти дела Вулфу поручил комиссар полиции Хейс Уолкер Джонсон, когда год назад назначил его начальником следственной группы по особо важным делам об убийствах при нью-йоркском полицейском управлении. \"Оборотни\", как быстро из уважения и опаски окрестили в управлении его парней, составили отборное подразделение, созданное специально ему в помощь. Вулф обладал природным талантом выслеживать наиболее опасных и жестоких убийц, которые могли то ли благодаря своей хитрости, то ли чистой случайности, а иногда в силу сочетания того и другого - одному Богу известно почему - долго водить за нос целые отряды сбившихся с ног городских детективов.

Комиссар впервые заметил Вулфа, когда тот размотал дело об убийстве двух проституток - матери и дочери. Жестокость, с которой было совершено преступление, поразила даже видавших виды и ничему не удивлявшихся полицейских. И тем не менее, что вообще-то типично для заваленного по горло работой полицейского управления, ничего не делалось до тех пор, пока не прикончили схожим манером какого-то туриста примерно того же возраста, что и убитая молодая проститутка.

На проституток, конечно, можно махнуть рукой, они и так всем оскомину набили, но турист... Он ведь как-никак турист, пополняющий вечно нуждающийся городской бюджет, да еще и не требует отчета, куда из него расходуются средства. Поэтому сразу же было созвано совещание отцов города, на котором поборник справедливости чернокожий Хейс Уолкер Джонсон, между прочим, самый продувной и осторожный из всех своих предшественников, признал, что дело приобрело первостепенную значимость, хотя Вулф и без него давно это понял.

Трудность заключалась в том, что никто не знал, с чего начинать розыск убийцы. Вулф же вечером того бесконечно долгого дня, когда он осматривал место убийства туриста, лежа дома в постели, нашел разгадку. Глядя на мерцающие - заменяющие в городе звезды - уличные фонари, свет от которых едва пробивался сквозь стеклянную крышу спальни, он медленно прикрыл глаза, но не полностью.

Сквозь прозрачную красноватую пелену Вулф явственно увидел лицо убийцы, почуял кисловатую вонь от него, заметил его странную легкую, как у танцора, походку и, как только опознал преступника, услышал настоятельный зов на чужеземных языках, мучительный и обессиливающий, словно гнойный нарыв.

Теперь он знал все обстоятельства дела, но рассказывать о них не мог. За семьдесят два часа лейтенант Вулф поймал убийцу, и, хотя его как сыщика уже хорошо знали во всех пяти муниципальных районах Нью-Йорка, он сразу же стал центром внимания для средств массовой информации, чем немало поспособствовал поднятию авторитета самого комиссара.

Освещение средствами информации успешного завершения этого дела привело непосредственно к созданию следственной группы по особо важным делам об убийствах. Комиссар должен был преподнести своему герою нечто ощутимое и, чтобы быть по-настоящему справедливым, хотел вознаградить Вулфа как-то по-особенному, высоко поднять его рейтинг в знак признания заслуг перед горожанами.

Когда Вулф стал подбирать кадры для подразделения, он задумался о необыкновенном таланте, которым он обладал. Он решил, что дар ясновидения ниспослан ему свыше.

И вот он один на этой крыше, в ожидании, когда же появится выслеживаемый преступник. Вулф затаился, сидел не шевелясь, подобно одному из каменных изваяний, оберегавших покой сильных мира сего, тех, кто чувствовал себя в полной безопасности в своих просторных апартаментах, построенных в Вест-сайдском районе еще до войны. Уже заканчивался третий час ночи - время, когда город становится одинаково серым, а он и выслеживаемые им преступники чутко прислушиваются к каждому звуку и действуют в темноте сообразно шуму. Его служебное задание закончится лишь тогда, когда он поймает преступника или убьет его, а может, преступник убьет его самого.

Неожиданно до Вулфа донесся какой-то отдаленный крик, как в его любимой детской игре в прятки, любимой оттого, что он никогда в ней не проигрывал. А может, ему просто послышалось?

Вулф находился на самой окраине района Эль-Баррио, этой гноящейся язвы, которая, хоть и относилась к Нью-Йорку, с успехом могла быть частью либо Калькутты, либо какого-нибудь другого крупного города, в котором есть свой Блюмингдейл или собор святого Патрика.

С неба сыпалось нечто непонятное. В другой, более благоприятной по климату стране это мог бы быть и снег, но здесь осадки, обрушиваясь вниз, по пути вбирали в себя так много разных ядовитых примесей, что, попадая на металлические крыши домов с выщербленным щебеночным покрытием, мгновенно подвергались распаду.

Внизу, на улице, ничего особенного не происходило. Выли и затихали вдали сирены полицейских машин, злобно рычали и лаяли собаки, сражаясь целыми стаями с бездомным людом за остатки пищи в кучах мусора, которые громоздились вдоль сточных канав. И там и сям горели переполненные отбросами мусорные ящики, окруженные тележками из супермаркетов, нагруженными сверх всякой меры ворованным хламом. Подальше на пустыре виднелись убогие лачуги, сооруженные из листов картона. Их кривобокие, конусообразные формы отбрасывали острые тени на засоренные сточные канавы. По осколкам бутылочного стекла, служащего границей пустыря, пробирался какой-то старик, с трудом волоча босые ноги, белые, как мучные черви, в свете уличных фонарей. Он следил за крысой, рыскающей впереди. Старик отхаркнул и выплюнул порядочный комок слизи. Крыса в страхе метнулась в темноту, и он громко загоготал ей вслед. Под знаком \"Стоянка запрещена!\" стоял старый - чиненый-перечиненый - лимузин \"Файерберд-87\", тихо урча включенным двигателем. Напротив него прогревал мотор старый \"шевроле\" повышенной мощности с яркими, стилизованными языками пламени, нарисованными на дверях. Вскоре он с ревом сорвался с места и исчез из виду, добавив ядовитых выхлопных газов в ночной воздух.

Где-то среди мусорных куч и тлеющего хлама сидели в засаде люди из его группы - Бобби Коннор и Джуниор Руиз. В силу особенностей своей профессии Вулф предпочитал работать в одиночку, но на случай, если преследуемый ускользнет от него или, что тоже не исключено, прикончит его, он всегда выставлял где-нибудь неподалеку подкрепление. А с такими людьми, как те двое в засаде, можно было идти на выполнение любого задания.

На часы Вулф мог и не смотреть. Время для него исчислялось рабочими днями. Когда же он был не на работе, то он весь был поглощен тем, что мысленно слушал голоса выслеживаемых преступников.

На этот раз он сел на пятки одному колумбийцу по имени Чучо Аркуилло, главному оптовому торговцу наркотиками и оружием, похищаемым с американских военных баз. Почему вновь объявился Аркуилло после столь длительной отсидки в подполье? Чтобы перейти к массовым убийствам, или же он просто-напросто спятил? Именно так стоял вопрос, хотя и не вполне определенный, но тем не менее главный в проблеме, как вычислить, где скрывается преступник, и поймать его. Таким образом, пока Вулф мысленно рассматривал вопрос с разных сторон, словно кристалл, его грани оставались по-прежнему непроницаемыми, как и тайна необъяснимой способности Вулфа определять местонахождение особо опасных обитателей города.

Оставалось только гадать, когда появится Аркуилло. Это могло произойти в любое время, но Вулф знал, что почувствует его приближение. Как всегда, определив преступника, он вычислял и очередную его жертву. Как Вулфу удалось установить, между убийцей и жертвой существовала некая связь, как между охотником и выслеживаемой им дичью. Охотник каким-то образом умудряется распознавать настрой дичи, который настолько же индивидуален, как и отпечатки пальцев, и подстроиться под него: когда нужно, затаить дыхание, замереть, синхронизировать биение сердца.

Вулф прикрыл глаза и представил себе, будто наяву видит Бобби и Джуниора. На самом же деле он уже не в первый раз сомневался в своей способности к ясновидению и полагал, что она является какой-то формой сверхъестественного салонного фокуса, не укладывающегося в его понимании.

- Пришью, сволочь, американо, на месте!

Вулф мгновенно обернулся на выкрик, раздавшийся снизу, с улицы, и увидел приземистого пуэрториканца с квадратной грудью, гнавшегося за юношей, кожа которого блестела в свете, отраженном от мокрой мостовой, словно маслянистая нефть. Они пробежали по диагонали через улицу, пересекли зеленовато-желтую жижу, выливающуюся из-под чугунной крышки люка, и помчались по другой стороне к черному \"файерберду\". Вслед им неслись отнюдь не возгласы обеспокоенных граждан, как бы, мол, не свершилось убийство, а всего лишь смех зевак, живущих здесь, в этом своеобразном театре Брехта.

Вулф ощутил некоторое движение воздуха и понял, что Аркуилло где-то здесь. Он явственно услышал свист грозного клинка. Но даже когда этот звук раздался совсем рядом, он не повернул головы, инстинктивно почувствовав, что за любым его движением последует нападение, успешно отразить которое он не сможет.

Аркуилло притаился где-то позади него. Это был круп-вый, крепкий мужчина, умевший подсознательно чувствовать надвигающуюся опасность. По мере ее приближения это чувство перерастало у него в первобытный страх. Аркуилло подкрадывался к Вулфу сзади, прячась в тени крыши и готовясь к нападению. Вулф всем своим существом ощущал его присутствие, мысленно видел, как тот приближается, облизывая пересохшие губы.

\"Жди! - приказал Вулф себе. - Не суетись\".

В последний момент он резко, уже пригнувшись, обернулся и увидел Аркуилло в броске, увидел его красивое лицо, широкие плечи; он был похож на быка, проткнувшего матадора и несущего его на своих рогах.

А жизнь между тем продолжалась. Вулф, даже не глядя, знал, что снег временно перестал падать, что костры на проклятом месте Нью-Йорка по-прежнему горят и по скользкой мостовой со свистом проносятся автомобили. Он знал, что еще не закончилась погоня пуэрториканца за чернокожим юношей и что она вполне может кончиться убийством.

Время словно замедлило свой бег, а затем стремительно потекло. Вулф отпрянул в сторону и увидел, как у Аркуилло от ненависти и от предвкушения убийства исказилось лицо. Тишина раскололась, все пришло в движение. Увернувшись в самое последнее мгновение от ножа, Вулф правым локтем сильно ударил Аркуилло в предплечье. Они стиснули друг друга и какое-то время боролись почти неподвижно, напрягая лишь мускулы. Вены у них вздулись, сердца отчаянно бились, дыхание сделалось частым, как у быка и матадора, сцепившихся под конец корриды в последнем танце смерти. Снова повалил густой снег, залепляя брови и ресницы. Вулф заскрипел зубами, мобилизуя все свои силы. В следующий момент послышался отвратительный хруст - переломились лучевая, а затем и локтевая кости противника.

Тяжелый самодельный клинок Аркуилло, которым он недавно уничтожил троих, лежал на темной крыше никому не угрожая, такой невинный, будто палец младенца. Аркуилло тыльной стороной ладони неповрежденной руки ударил Вулфа в переносицу, вырвался и побежал.

Вулф собрался уже было предупредить Бобби и Джуниора по радио, ларингофоны которого были укреплены у него на шее, но раздумал и помчался к железной двери на чердаке, за которой исчез преступник. Распахнув дверь, он секунд пять прислушивался, пытаясь определить, куда побежал Аркуилло и каково расстояние до него, а затем устремился вслед за ним, перепрыгивая сразу через три ступеньки. Брать убийцу в одиночку, разумеется, опасно, гораздо лучше вызвать подмогу, но теперь между Вулфом и Аркуилло уже возникло личное соперничество - кто кого раньше выследит, - начался медленный танец смерти. Оба были твердо намерены вести поединок до конца. Теперь это было делом чести. Решимость совершить очередное убийство, читаемая на лице Аркуилло, запечатлелась в памяти Вулфа. \"Потемневшие зрачки, нацеленные на смерть, - вот что видели те трое за мгновение до своей гибели\", - подумал Вулф.

После совершенных преступлений Аркуилло скрывался у знакомой девушки, которая жила на четвертом этаже этого дома, в заброшенной квартире, более пригодной для крыс и тараканов, чем для людей. И все же Вулф минувшим вечером обнаружил, что у нее хранятся три матраца, доверху набитые деньгами, самые мелкие из них - пятидесятидолларовые купюры. Что это? Доказательство того, что Аркуилло не окончательно свихнувшийся подонок, а бизнесмен, озабоченный своими делами? Возможно. Но тогда почему он не нанял убийцу, чтобы устранить конкурентов? Почему решил сам пойти на убийство? Видимо, иная причина толкнула его на преступление.

Ударом ноги с разбегу Вулф распахнул дверь в квартиру девушки. Его встретило ужасное зловоние, будто с кладбища, развороченного армией гробокопателей. Глаза мгновенно заслезились, словно в лицо ему кто-то плеснул формалин.

Пронзительно закричала девушка, и Вулф подумал, что именно этого и хотел Аркуилло: предупредить его о своем присутствии, а потом убить ее. Вулф и на сей раз не понял, каким образом догадался об этом, но под сомнение свою догадку не поставил. А вот как Аркуилло узнал о том, что он тут появится, это другой вопрос, и над ним следует поломать голову, когда бандит будет пойман и засажен за решетку. Сам же факт, что ему, сыщику, дают понять, что за ним самим следят, Вулф считал непростительным.

Подобно охотничьей собаке, он почуял запах крови, тягучий и терпкий, как запах конфетти на Новый год. Кровь будто проникла ему в рот, вызывая тошноту. Вулф быстро прошелся по комнатам, чувствуя легкое головокружение от спертого воздуха и от приближающейся смерти девушки, которую Аркуилло убьет на его глазах.

...Прогнившая мешковина, которой затыкают щели, чтобы сохранить тепло в неотапливаемом помещении, висела и жалобно всхлипывала, как это делает маленький ребенок, видя во сне кошмары. Вулф отогнул край ее и увидел там тонкую темно-коричневую руку, судорожно сжатую в кулак.

Он вдруг понял, откуда доносится периодически повторяющийся звук - словно звук работающего под нагрузкой мотора, но только более сильный. Этот звук раздражал его, и он припомнил первые дни службы в полиции, когда патрулировал около балаганчиков на Восьмой авеню, сооруженных из дешевой фанеры и дребезжащих на ветру.

Он направил свой кольт на тело под мешковиной. Но ему так хотелось взять этого подонка живьем, приволочь его в полицейский участок в качестве трофея и таким образом преподать урок другим таким же ублюдкам.

Ему пришла в голову мысль о римлянах, этих славных воинах, в свое время непобедимых, укрывавшихся от врага за массивными щитами. Вспомнил он о них потому, что Аркуилло использовал девушку в качестве такого щита, да еще и сам завернулся в мешковину с головы до пят, как это делали римляне, заворачиваясь в тогу. Сломанной рукой он крепко удерживал девушку, волна гнева притупляла боль, и он не обращал на нее внимания, так как его заботило совсем другое.

Вулф колебался, стоит ли стрелять (возможно, из-за того, что тоже повредил руку, когда ударил бандита в правый висок). Ведь при таком слабом освещении можно и промахнуться, несмотря на то что он был лучшим стрелком нью-йоркской полиции. Застонала девушка, лицо ее побелело и исказилось от боли и страха. Вулф отдернул мешковину и увидел, что она истекает кровью.

Что сделал с ней Аркуилло? Ответа на этот вопрос не было. Но теперь перед Вулфом встала моральная дилемма: стрелять или не стрелять. Что, если девушка потеряла столько крови, что все равно умрет, независимо от того, что он предпримет? А что, если поднять револьвер и трижды выстрелить в этот живой щит в упор? В таком случае хоть одна из пуль поразит негодяя. Но нет, этого он ни за что не сделает, ни при каких обстоятельствах.

Аркуилло вдруг широко ухмыльнулся, будто они схватились в упорной дружеской партии в гольф, обнажил огромный самодельный нож, изготовленный из трех лезвий опасной бритвы, и, приподняв девушку за волосы, трижды полоснул ее по горлу - раз, два, три! Отделив голову от туловища, он с дьявольским хохотом швырнул окровавленный шар в Вулфа.

Весь в крови, Вулф перепрыгнул через обезглавленный труп и подбежал к окну, через которое успел удрать Аркуилло. Тот достиг уже второго этажа, быстро спускаясь по заржавленной пожарной лестнице, пересекающей стену дома, как некий никогда не заживающий шрам. Вулф двинулся за ним, на этот раз оповестив по радио Бобби и Джуниора о создавшейся ситуации.

- Хватай его! - услышал он в наушниках жесткий голос Бобби.

Вулф был уже почти на уровне второго этажа, когда услышал выстрелы, довольно неожиданные даже для этой беспокойной округи. Он побежал по мостовой по направлению к заваленному кучами мусора переулку. Завернув за угол, он увидел Бобби Коннора, стоящего на коленях перёд распростертым на земле телом Джуниора Руиза.

- Твою мать! - выкрикнул Вулф, заметив остановившиеся зрачки Джуниора, и громко спросил: - А где тот гад?

Бобби поднялся с колен. Его руки были измазаны кровью Джуниора. Оба они выглядели так, будто работали на скотобойне. Бобби молча кивнул в сторону углового здания, не в силах произнести ни слова. Вулф подошел к лежащему на мостовой телу и ногой перевернул его. Смуглое лицо Чучо Аркуилло было сплошь залито кровью.

- Неплохая работа, Бобби, - заметил Вулф.

- Это... это не я, лейтенант.

Услышав в хриплом голосе Бобби почти истерические нотки, Вулф повернулся к нему.

- Что, черт побери, тут произошло?

- Посмотри... - начал Бобби, с трудом сглатывая слюну. - Посмотри на рожу этого ублюдка.

Вулф повернулся к телу Аркуилло: его лицо за последние семь недель стало настолько привычным, что неотступно стояло перед глазами, как полная луна. Кровь, похоже, все еще пузырилась и булькала в ране, невидимой со стороны Вулфа. Тогда он опустился на колени а стал внимательно разглядывать труп. Да, действительно, кровь булькает, будто из тела Аркуилло выходит его свирепый пыл. Вулф продолжал пристально вглядываться. Заметно ли хоть какое-то свечение по контуру щек трупа, наподобие свечения светлячков? Нет, не может быть... И все же... Он провел ладонью над лицом убитого и почувствовал какое-то тепло. Что это за тепло, определить он не смог.

Вулф почувствовав, что Бобби не хочется подходить к трупу, сам пошел к нему, поеживаясь. Бобби уже исполнилось тридцать. Он был широкоплеч, крепок, с открытым лицом, характерным для жителя Среднего Запада, голубоглазым и светловолосым, с рыжинкой. Вид у него был будто с тяжелого похмелья. Вулф положил на его плечо руку, чтобы как-то успокоить, и попросил:

- Расскажи мне, что здесь произошло.

Видя, что Бобби мучительно пытается обрести хладнокровие, он сказал:

- Если тебя тошнит, блюй здесь, не стесняйся. Бобби мотнул головой, смахнул со лба холодный пот и неуверенно произнес:

- Со мной все в порядке, лейтенант.

А когда Вулф одобрительно кивнул, начал рассказывать:

- Мы с Джуниором заметили, как Аркуилло спустился вниз, и подбежали. Он успел спрятаться в тень. Здесь таких мест до черта.

Посмотрев на чернеющий переулок, он опять вздрогнул и продолжал:

- Во всяком случае, когда Аркуилло грохнулся на землю, все произошло в мгновение ока, и я не знаю... не понял, что случилось. Мы оба пальнули из кольтов. Джуниор выстрелил первым и подумал, что попал. Он пошел в ту темень, я прикрывал его. Потом я услышал два выстрела подряд, и Джуниор, отпрянув назад, почти повалился на меня.

Он замолк, будто закончил свое объяснение.

- А потом ты увидел и Аркуилло, - подсказал Вулф.

Бобби отрицательно покачал головой.

- Я увидел что-то, но, что именно, не знаю. Это было похоже... не знаю... на огненный шар, что ли... да, голубой огненный шар. Я услышал шипение, почувствовал запах... Боже мой, какой-то тошнотворный запах. Затем кто-то закричал, уверен, что Аркуилло. После этого он, шатаясь, вышел из темноты. Одна рука его висела, как сломанная, а другой он закрывал лицо. Свое пылающее лицо.

Бобби энергично выдохнул, будто освобождаясь от жуткого воспоминания.

Вулф, думая о шаре, моментально вспомнил мерцание светлячков по контуру щек Аркуилло и попросил:

- Я хочу, чтобы ты тщательно припомнил все это, Бобби. Аркуилло угодил в огонь, так ведь?

Бобби посмотрел на него:

- Нет, пылало лишь его лицо. Только его рожа.

Приближался звук сирен. Вулф расслышал их знакомый вой издалека. Он спокойно спросил:

- Ну а потом что произошло?

- А потом что-то проскочило мимо меня.

- Ты имеешь в виду кто-то?

- Да-а, полагаю, так. По правде говоря, лейтенант, я не понял, что это была за хреновина. Было темно и ничего не видно.

- Что-нибудь тяжелое, как ты считаешь?

- Нет. - Бобби покачал с сомнением головой. - Что-то густое, как сироп, как студень. Оно заполнило весь переулок. На какое-то время там даже стало темнее.

У Вулфа по спине змейкой пробежал холодок нехорошего предчувствия. Он напряг каждую клетку своего мозга, надеясь, что возникнет новая аура, может, даже более сильная, чем аура Аркуилло, но, к сожалению, ничего не изменилось. Змейка, пробудившись, начала шевелиться, попеременно отдавая то холодом, то жаром.

Бобби снова глубоко вздохнул.

- Потом темнота разредилась, я повернулся и заметил, как кто-то быстро уходит из переулка. Парень - предполагаю, это был парень - торопился к машине, черному \"файерберду-87\", собранному из разного старья, латаному-перелатаному. Выглядел он как кусок дерьма. Малого кто-то поджидал, чтобы он смог поскорее смыться от нас.

У Вулфа тут же возникла в памяти эта машина: он заметил ее с крыши. Она показалась ему тогда неотъемлемой частью убогого пейзажа.

- Хоть как-то опиши того, кто сидел за рулем. Припомни, Бобби.

- Я пытаюсь, лейтенант, но ничего не могу вспомнить. Я имею в виду, что если бы мне пришлось поклясться, то я не смог бы даже сказать, кто это был - мужчина или женщина.

Бобби вздохнул и добавил:

- Впрочем, часть номера машины я все же запомнил.

- Это уже много, - похвалил Вулф наблюдательность Бобби, но тут же подумал, что его молодому сотруднику необходима сейчас серьезная поддержка.

- А теперь лети на всех парах в дорожную полицию:

пусть они проверят по компьютерам. Скажи им этот номер и дай описание машины. Жду ответа в течение часа.

Отдав распоряжение, Вулф опустился на колени рядом с Джуниором Руизом. Позже он припомнит, что лицо у Бобби было белое и вытянутое, как у той девушки, которую обезглавил Аркуилло.

Решительно настроенный и преданный Вулфу, как терьер, Бобби стремглав помчался навстречу яркому нереально белому свету вращающихся бело-голубых мигалок на крышах полицейских машин, которые он сам (а может, и Джуниор в последние минуты жизни) вызвал на подмогу. Огни вспыхивали и тут же гасли, словно фантастические цветы, рождающиеся и умирающие в одно и то же мгновение. По команде Вулфа полицейские оцепили местность. Некоторые из них направились в дом осматривать место преступления и искать свидетелей. Даже будучи загруженными делами по горло, они находили время наказать виновного, разбившего стекло в окне, разбудить пьяного или там-сям помахать своими полированными дубинками - так, чтобы отвлечься. У них была своя, совсем другая жизнь, которую обычным гражданам и представить себе невозможно: постоянное ощущение того, что тебя держат на прицеле и могут убить в любой момент.

Во время всей этой суматохи Вулф продолжал стоять на коленях, поддерживая мокрую от крови и дождя голову Руиза, и, даже когда приехали медицинские эксперты, он все еще держал ее, будто его подчиненного, даже мертвого, требовалось оберегать от грязи на мостовой.

* * *

Штаб-квартира \"оборотней\" размещалась в здании бывшего кинотеатра в Чайнатауне. Раньше в нем показывали дешевенькие, но имеющие успех фильмы типа расистских кинокартин о восточных боевых единоборствах (негодяями в них неизменно выставлялись японцы, дьяволы), пока в результате войны между подростками, гораздо более жестокой, чем ее демонстрируют в фильмах, кинотеатр не прикрыли.

Его обветшалый старый фасад выглядел на запущенном Восточном Бродвее словно бродячий лохматый пес под стальными опорами Манхэттенского моста. В конструкции же моста со временем образовались широкие дыры, опоры и балки проржавели, обнажилась деревянная обшивка, которую растаскивают по ночам и жгут, чтобы согреться, бездомные, собирающиеся в кучки на авеню Ист-Ривер-драйв и во многих других местах Нью-Йорка.

Вулфу нравилось, что мало кто знал местонахождение его подразделения, хотя поначалу и удивился, что ему не выделили места в здании Главного полицейского управления, юго-западнее кинотеатра. На самом же деле комиссар Хейс Уолкер Джонсон запросил для \"оборотней\" помещение в основном здании, и они должны были разместиться именно там, но неожиданно вмешался начальник полиции Джек Бризард, не любивший Вулфа, и высказался вообще против создания его подразделения в системе Главного управления. Он видел в Вулфе серьезного потенциального соперника в борьбе за кресло начальника полиции и поэтому в макиавеллевском духе всячески придирался к нему, лишь бы только выжить его из полиции.

Увидев впервые полуразрушенное внутреннее помещение кинотеатра, Вулф принял решение выбросить из зала все сиденья, настелить фанерные листы на прогнившие полы и с помощью легких перегородок построить служебные кабинеты для сотрудников. Перед экраном, который по-прежнему висел блестящий, как волосы ночных красавиц из кинофильмов сороковых годов, оставили места побольше. Стены же не тронули, и они чернели, словно смола, забрызганная кровью молодого китайца. Вулф многократно просил прислать бригаду маляров и покрасить их, но Бризард заворачивал все его заявки.

...Покончив со всеми необходимыми формальностями на месте преступления, Вулф и Бобби вернулись к себе в офис, поневоле сделав порядочный крюк. К их приезду пришло сообщение из дорожной полиции, из которого следовало, что между черным лимузином \"Файерберд-87\" и номерным знаком ничего общего нет. Номерной знак, как оказалось, давным-давно украден с другой машины. Этого, конечно, и следовало ожидать, но все же нужно было проверить все версии.

Вулф вместе с Бобби отправились к жене Джуниора. Пока Вулф успокаивал плачущую женщину, Бобби оцепенело сидел и смотрел в одну точку. Восьмилетний сынишка их друга играл на краешке полированного стола, держа в руках бейсбольную биту и не говоря ни слова. Глядя на него, Бобби подумал: \"Что, собственно, понимает ребенок? Возможно, он считает взрослых полными идиотами, если они говорят, что его папа больше не вернется\".

- Может быть, Мария, вам это ни о чем и не говорит, - услышал Бобби слова Вулфа, обращенные к вдове, на испанском языке, - но ваш муж был храбрым мужчиной. Он выполнял важную работу и заставлял считаться с собой все уличное отребье. Вот это вы и скажите Джулио, когда он подрастет и станет понимать, что к чему. Такое повлияет на всю его дальнейшую жизнь.

- Не знаю, лейтенант, как ты умеешь так успокаивать, - сказал Бобби, когда они ехали обратно. - Я бы не нашел слов утешения.

- Да разве это правильные слова, Бобби? - ответил Вулф, глядя вперед через ветровое стекло и рассеянно наблюдая, как лихо обгоняет Бобби слева и справа грузовые машины, спешащие куда-то в это раннее утро. - Но я рад, что ты так считаешь.

- А разве не так? Ты же успокоил ее.

Вулф даже не пошевелился. Он обладал необыкновенной способностью отрешаться от всего и становиться абсолютно спокойным, что не раз лишало Бобби, впрочем, как и преступников, задержанных Вулфом, присутствия духа.

- Собственно говоря, я и сам не знаю, верю ли я в то, что сказал, или же все это только слова.

- Но ведь то, что ты сказал, - правда.

Вулф, хотя его голова и была забита другими мыслями - горящими лицами, густой темнотой переулка, какой-то жаркой змейкой, снующей туда-сюда внутри него, - машинально ответил:

- Может, тогда я и сказал правду, но отныне правда лишь в том, что Джуниора убили.

Бобби с минуту молчал, обгоняя фургон, развозящий газеты, а затем тихо произнес:

- Лейтенант, я не согласен с тем, что Джуниор мертв, а его убийца все еще разгуливает на свободе. И сейчас это и есть главное.

* * *

Настроение у всех в офисе было подавленное. Кто-то прикрепил к экрану фотографию Джуниора Руиза как печальное напоминание о нем. Он смотрел на мир широко открытыми глазами, двадцатидевятилетний, хотя на фото и выглядел гораздо старше: взгляд у него был такой серьезный, что никто бы и не подумал, каким шутником он был на самом деле, если бы не общался с ним до его гибели. Вулф прошел в свой кабинет и, усевшись на вращающийся металлический стул, подумал, как глубоко презирает свой образ жизни.

Когда же он пришел к заключению, что город для него неподходящее место? На прошлой неделе, в прошлом месяце или в минувшем году? Ему осточертело быть мягко-желтым подбрюшьем прогнившей столицы, осточертело патрулировать целыми днями по грязным улицам, в то время как в ушах все время звучат мерзкие голоса выслеживаемых преступников. \"Боже мой, - подумал он, - как же угораздило меня, молодого парнишку, выросшего в провинции Элк-Бейсин, в штате Вайоминг, очутиться в этой сточной канаве?\"

Вулф прикрыл глаза. Он знал, почему упорхнул из Элк-Бейсина. По правде говоря, ему даже не хотелось и думать об этом. Реальность была такова, что теперь он находился здесь, и, черт подери, ему самому решать, как поступать дальше: жить в этой выгребной яме всю оставшуюся жизнь или... Что \"или\"?

- Лейтенант! - раздался голос вошедшего Бобби Коннора.

- Подожди, не сейчас.

Бобби вышел. Если посмотреть на Вулфа Мэтисона со стороны, можно заметить в его облике нечто необычайно грозное: высокие скулы, прямые черные волосы и какой-то странный разрез светло-коричневых глаз. Ну а кроме особых примет наиболее характерным для него было спокойствие, резко отличавшее его от всех остальных, с кем Бобби приходилось сталкиваться.

Вулф, медленно и глубоко дыша, обдумывал последние события. Кто же убил Аркуилло и, может быть, заодно и Джуниора Руиза? И что из этого следует? Конечно, можно просто предположить, что Аркуилло в темноте принял Джуниора за него, Вулфа, и подстрелил его. Но что же произошло на самом деле? Вулф мысленно представил себя в темном переулке, где кровь Джуниора Руиза окропила и его, и почувствовал, как аура убитого оставила в нем ложный следок, будто на него капнули чаем вместо слезы обманутой любовницы. И тут он понял, нет, он знал теперь наверняка, что Джуниора подстрелил не Аркуилло.

Тогда кто же? Что-то неясное мелькнуло в голове Вулфа. Расплывчатые очертания фигуры Бобби, тягучие, как сироп, противные, как дерьмо.

Кто же стоял и ждал в тени \"Файерберда-87\"? И каким образом, черт подери, эта тень умудряется скрыть от него ауру того, кто сидел в машине?

Ему вдруг стало ясно, когда он на мгновение увидел кровь, булькающую и льющуюся на гордое, как у матадора, лицо Аркуилло. Вот где нужно искать след!

Он попытался сосредоточиться, но ему мешали беспорядочные видения девушки, обезглавленной разъяренным бандитом. Она, безусловно, ни при чем, да и какой грех может перевесить столь жестокое убийство? В его сознании промелькнули открытые глаза Джуниора, похожие на медные центовики, уже ставшие черными; появился образ его жены (теперь уже вдовы), сразу догадавшейся - потому как жена любого \"фараона\" ожидает этого, - почему он появился перед дверью ее квартиры в столь ранний час. А самым ярким видением был тот жуткий, страшный огонь, вспыхнувший откуда-то изнутри Аркуилло.

Ему бы получше прислушаться к себе, к своему здравому рассудку, который сумеет подсказать, как далеко зашло его воспаленное воображение...

\"Вот твой разум\", - упрямо твердил один голос. \"А вот твое бренное тело\", - говорил другой. Причем второй голос старался заглушить первый.

Мысленно Вулф увидел себя юным, красивым и в то же время несколько испуганным, когда дедушка сводил свои ладони вместе с его ладонями. Вначале они, казалось, сдвигались медленно, а потом так быстро, что получался громкий хлопок. От этого звука Вулф даже подпрыгнул. Затем он явственно услышал знакомое позванивание звеньев металлического браслета на руке деда. На звеньях были выгравированы фигурки медведя, бизона, сокола и волка.

Дедушка улыбался, глядя на реакцию внука. Там, где он обитал, стоял смешанный, пьянящий запах трав и деревьев, отчего у Вулфа теперь слегка закружилась голова. Улыбка дедушки стала благожелательной. \"Не веришь мне, - казалось, говорил он. - А зря. Вера, в первую очередь в себя, может прийти со временем\". Он придвинулся еще ближе, и его длинные пальцы коснулись плеч Вулфа. Пальцы были сильные, Вулф помнил их силу, как помнил и многое другое из своего прошлого.

\"А теперь успокойся, - сказал дедушка, пристально глядя на мальчика. - Нет, не так! Вот так. Успокойся, успокойся, не шевелись\". Дед был высокий, статный и нисколько не грузный, хотя Вулф и считал его самым крупным мужчиной на свете. Возможно, внук обладал той же аурой, что и дед, а она у деда была довольно сильной. \"Теперь слушай меня: скоро ты перестанешь ощущать свое тело. На время у тебя останется только способность мыслить и хаотично вспоминать события прошлых лет, доволен ли ты своим нынешним состоянием: бегаешь, носишься и никогда ни о чем не думаешь? Как ты можешь так жить? Только в состоянии полного покоя можно правильно мыслить и принимать верные решения. Думай о горах или о деревьях, о том, какие они спокойные и величавые. Когда ты станешь таким же спокойным, как горы или деревья, ты обретешь способность верно мыслить\".

Немало времени потребовалось молодому Вулфу, чтобы понять и оценить напутствия деда. Для него, как, впрочем, и для его отца, был характерен подвижный образ жизни. Он увлекался игрой в прятки, в бейсбол, скачками, не раз испытывал свою выносливость и силу в марафонских заплывах по реке Винд-Ривер-Шошоне - все это стало для него очень важным воспоминанием о прошлом.

Вулф открыл глаза, очнулся от воспоминаний. Приснилось все это ему или его действительно зовет дед? Зовет для чего-то нужного, в этом сомнений нет.

- Мэтисон...

Вулф уставился на широкое черное лицо начальника полиции Джека Бризарда - по его мнению, человека крайне опасного. От маленьких желтых глазок Бризарда веяло холодом, будто от морозильника, хотя он и улыбался во весь рот своей заученной улыбкой, отработанной для телевидения или для того, чтобы притворяться доброжелательным. На это он был превеликим мастером. Бризард был крупным мужчиной, как ни посмотри; навис над Вулфом, будто великан-людоед над мальчиком с пальчик.

- Как дела-делишки?

- Прекрасно, шеф.

Ответ звучит нейтрально и в то же время многозначительно, ибо Бризард слишком занят, чтобы заходить и болтать по пустякам.

- Слышал, вы потеряли своего человека сегодня утром. Его ухлопали из его же служебного оружия. - Лицо Бризарда приобрело выражение лица строгого школьного учителя. - Думаю, подобные новости не следует сообщать прессе.