Эрик ван Ластбадер

Черное сердце

Посвящается Виктории, моей любимой, без которой все было бы так трудно. Я знаю: есть роза, ради которой я хотел бы жить, Хотя, Бог знает, я, может, никогда и не встречу ее.
Хана-но каге ака-но танин ва накари кери Спасибо вишням в цвету: Под сенью их никто не чужд мне Исса (1762 — 1826 гг.)
От автора

Читая материалы по современной истории Камбоджи, вспоминаешь «Расемон». Ни одно из свидетельств, письменных или устных, нельзя принимать как факт. События и, в особенности, мотивы главных действующих лиц постоянно меняются, словно рельеф песчаного пляжа, постоянно меняемый ветром. Похоже, объективного взгляда на эти события и мотивы и существовать не может: политическая ситуация и по сей день остается взрывоопасной, политические линии так тесно переплетены, что истину выявить невозможно. И все это сопровождается людской болью, страхом и идеологической истерией.

Я попытался просеять многочисленные «факты» и «свидетельства» страшной истории Камбоджи последних десятилетий и полагался при этом, в основном, на интуицию — поскольку другого способа добраться до правды я не представлял.

Насколько правдиво то, что вы прочтете здесь — сказать невозможно. Но мне по крайней мере кажется, что истинную натуру характера камбоджийца мне показать удалось.

Эрик Ван Ластбадер, Нью-Йорк, 1982 год

* * *

«Черное Сердце» — плод фантазии. Однако исследования, которые понадобились для того, чтобы все это придумать, вполне серьезны и реальны. Я бы хотел воспользоваться возможностью и поблагодарить людей, которые щедро предоставили мне свою помощь. Вряд ли, конечно, стоит говорить, что все персонажи этой книги — сугубо вымышленные, они не имеют никакого сходства ни с кем из реально существующих людей.

За помощь в работе я искренне благодарю:

Морин Аунг-Туин, «Эйша сосайети»

Ричарда Дж. Мэнгана, шефа городской полиции Соулбери

Стивена Мередита, патрульного городской полиции Соулбери

Пра Маха Госананда

Меррил Эшли

Хелен Алексопулос «Нью-Йорк сити беллей»

Лесли Бейли

Мелину Хунг, туристическая ассоциация Гонконга

Гордона Корригана, конюха, а также весь персонал Королевского жокейского клуба Гонконга, и, особенно, Сичана Сива, который выжил в той трагедии, что постигла его страну

Милтона Осборна, чья книга «Перед Кампучией: прелюдия к трагедии» дала мне как исторический фон, так и идеи.

Я благодарю В. за бесценную помощь в редактировании, а также моего отца, который, как всегда, вычитывал рукопись.

Переводы: Сичан и Эмили

Техническая помощь: доктор Бертрам Ньюмен, доктор Брайан Коллиер

Посвящается Виктории, моей любимой, без которой все было бы так трудно.

Я знаю: есть роза, ради которой я хотел бы жить,

Хотя, Бог знает, я, может, никогда и не встречу ее.

Наши дни, Нью-Йорк

И око Будды узрит все сущее.

В ночном небе сияли короны света. Гирлянды лампочек указывали ему путь. Сгустки ночи расступались и обнажали тропу, по которой невидимым прошествует он.

Пространство, в которое он вступил, наполняли, словно ароматы свежеприготовленного мяса, ритмичные звуки их животного спаривания. Он слышал, как стонала женщина и как выкрикивала она имя мужчины:

— О, Джон, о!

Голос у нее был хриплым, она уже не владела собой. Голос, напоенный вожделением и обещанием. Но обещание не достигало его, он и не прислушивался — эта горячка не для него, ни сейчас, ни потом. Эти звуки были словно песнопение чуждой религии. Может, как христианская месса. На латыни.

Он полз на животе, молчаливый, как змей. Разум его был холоден и отстранен. Этот разум заполняли воспоминания, привычки, знания — все то, что они так тщательно вложили в него. Именно они сделали его таким, каким он был. Они и, если б он о том задумался, история. Но он никогда об этом не размышлял.

За диваном он перевернулся на спину и изготовился. Воздух пронизывали стоны и хрипы, плотная паутина страсти.

Из набедренного кармана он извлек мягкую пластиковую бутылочку с бесцветной жидкостью. Движением неощутимым, почти волшебным в своей неуловимости, он достал откуда-то стальную иглу, которую придумал и дал ему Мицо. По форме она напоминала букву Т, и потому очень удобно ложилась между вторым и третьим пальцами.

Расчетливым движением он воткнул иглу в пластиковую бутылочку со зловещей жидкостью. Убедившись, что она покрыла всю поверхность иглы, выдернул приспособление и невидящим взором уставился в потолок.

Он настраивался на волну их стонов и придыхании, словно радиоприемник на далекую станцию. Он старался зрительно представить их, замкнутых в свернувшемся пространстве растущей страсти:

— Мойра, о Мойра, я так тебя люблю!

Наконец он поднялся, возник из-за диванной спинки. Мужчина был сверху, с бычьей яростью он набрасывался на трепещущую женскую плоть. Их заливал пот, лицо мужчины покраснело от трудов. Похоже, он скоро извергнет в нее свое семя.

И даже скорее, чем он сам может предположить...

Точный глаз и натренированная рука действуют заодно, и он поднял иглу на уровень своей головы. И сразу же почувствовал, как его, словно потоки серебряного дождя, пронизало ощущение собственной мощи.

Мужчина двигался вверх-вниз, вверх-вниз, словно скакал на обезумевшем женском лоне. Глаза женщины были закрыты. Она протяжно стонала.

Вот шея мужчины опять дернулась вверх, и игла, сверкнув на свету, словно по своей собственной воле впилась ему в загривок.

Результат был мгновенным, хотя иглу тотчас выдернули. Мускулы мужчины напряглись, он громко глотнул воздух. В этот момент женщина открыла затуманенные страстью, ничего не видящие глаза. Ее бедра еще теснее обхватили мужчину, потому что ее уже настиг оргазм.

И тут она закричала, но не в экстазе. Что-то явно было не так. Она кричала, потому что залитое потом тело возлюбленного рухнуло на нее всей обессилевшей тяжестью. Она видела его глаза, подернутые пленкой смерти, он был все еще внутри нее, и все еще не утратил твердости.

Она, не переставая, кричала.

Книга первая

Василиск

Июль, наши дни

Нью-Йорк — Кенилворт — графство Бакс — Вашингтон

— Эй, парень, ты что это со мной делаешь, а?

Трейси Ричтер продолжал отжиматься, упершись кулаками в великолепно натертый паркет. Над ним нависла тень сержанта полиции Дугласа Ральфа Туэйта. Тень эта явно нарушала гармонию света, царившую в доджо.

— Я с тобой разговариваю, парень. Изволь слушать.

Трейси уже сделал шестьдесят пять отжиманий и не собирался останавливаться ни ради сержанта полиции Туэйта, ни ради кого другого. Этим утром, спустя немногим более двух суток после смерти Джона Холмгрена, им все еще владела бессильная ярость, и он должен был изгнать ее из себя.

— Эй, парень, я не собираюсь торчать тут весь день. Так что уж отвечай на мои вопросы.

Семьдесят семь. Семьдесят восемь. Остальные ученики сэнсея мучились любопытством, но были слишком хорошо обучены, чтобы проявлять его и прерывать упражнения. Не зря их группа в этом доджо считалась самой подготовленной что в карате, что в айкидо.

Восемьдесят один. Восемьдесят два. Сэнсей сделал шажок в сторону посетителя, но Туэйт вынул свой значок. Этого было достаточно. Сэнсей хорошо знал Трейси и не удивился появлению полицейского. О Джоне Холмгрене слышали все. Потому что примерно до десяти часов позапрошлой ночи он был губернатором штата Нью-Йорк.

— Моя матушка, благослови ее Господь, всегда говорила, что терпения у меня ни на грош, — сержант полиции Туэйт нагнулся вперед, и полы его светлого плаща коснулись напряженных мышц на спине Трейси. — Но ребята-то знают, что я умею ждать.

Трейси сделал уже больше девяноста отжиманий, он изрядно вспотел. Пульс его участился, адреналин начал поступать в кровь, уравновешивая состояние его тела с состоянием мозга, полного отчаяния. Все, над чем он работал почти что десять лет, рухнуло в одно мгновение. Такое невозможно было даже представить.

— Твое время истекло.

Трейси отсчитал про себя «сто» и вскочил на ноги. Его трясло от ярости.

— Что вы от меня хотите? — голос его, однако, был ровен. — Я полагал, мы уже обо всем переговорили в губернаторском особняке. Вы продержали нас несколько часов.

— Единственное, что я услыхал от тебя, парень, — это обыкновенная трепотня и иносказания. Впрочем, я ничего другого и не ожидал — ты же у нас занимался связями покойного губернатора с прессой. А эту мадам, Монсеррат, накачали успокоительными.

— У нее началась истерика. Она же была с губернатором, когда это случилось.

На крупном лице полицейского появился намек на улыбку.

— Как же, как же, — с расчетливым цинизмом произнес он. — У Холмгрена приключился сердечный приступ.

Трейси понимал, что полицейский нарочно старается взбесить его, но, как ни странно, его это ничуть не заботило. Он не просто скорбел о друге: со смертью Джона вся его жизнь утратила смысл. Поэтому он ответил спокойно:

— Да, это был сердечный приступ. В глазах Туэйта вспыхнул огонек: он понял, что Трейси будет теперь отвечать на его вопросы.

— Ладно, Ричтер, будет. Старик трахал эту Монсеррат, — и вновь он расчетливо ввернул вульгарное словечко. — Он умер в седле.

— Он умер от обширного инфаркта миокарда, — в голосе Трейси послышалось отвращение. — Так гласит предварительное медицинское заключение. И я бы не советовал вам произносить на публике что-либо противоречащее этому заключению. Тогда уж я прослежу за тем, чтобы никому не захотелось оказаться в вашей шкуре.

— Вот потому-то я пришел сюда, парень, — морщинистое лицо Туэйта покраснело от гнева. Это был крепко сколоченный широкоплечий человек, но его внутренние силы, и Трейси это чувствовал, были явно разбалансированы. Трейси знал, что справиться с этим человеком будет просто. Это не означало, что Туэйт не может быть опасным. Трейси понимал: следует остерегаться подобного хода мыслей.

Здоровенная башка Туэйта дернулась, широко расставленные глаза злобно уставились на Трейси:

— А ты и так уже достаточно мне нагадил. Я только что встречался со своим капитаном, и знаешь, что он мне сказал?

— Не знаю, но непременно узнаю, Туэйт. Мне времени хватит, я подожду, пока вы сами мне доложите.

Казалось, в полицейском что-то оборвалось, и он шагнул к Трейси. Лицо его побагровело.

— Вы, высокопоставленные ублюдки, все вы одинаковые! Все вы считаете, что стоите над законом. Ты отлично знаешь, о чем я говорил с Флэгерти, потому что это ты сделал так, чтобы наша с ним встреча состоялась! И вот теперь я официально отстранен от дела Холмгрена!

— Какого дела Холмгрена? — произнес Трейси с максимальным спокойствием. — Губернатор до поздней ночи работал со своим личным секретарем, как делал это триста шестьдесят пять дней в году. Мы начинаем кампанию по выдвижению его в кандидаты в Президенты, и я думаю, что он...

— А мне плевать на то, что ты думаешь, парень, — мстительно заявил полицейский. — Если все было именно так, с чего бы это вдруг приключилось? От Монсеррат я получил какое-то абсолютно невнятное объяснение, потом мне заявили, что ее увезли. Кто ее увез? Некий Трейси Ричтер, сообщают мне. Я собираюсь допросить ее еще раз, но семейный доктор Холмгренов заверяет нашего капитана, что Монсеррат, видите ли, находится в таком эмоциональном шоке, что к ней нельзя «приставать с расспросами». — Как видишь, я хорошо запомнил выражение. А теперь мне просто приказывают забыть обо всем, как если б ничего и не случилось. — Его толстый указательный палец чуть не уперся в грудь Ричтера. — И знаешь, что я думаю, умник? — Он язвительно улыбнулся. — Не думаю. Знаю. Заявление доктора составил ты, а доктор только подписал. И ты разработал весь сценарий, по которому была разыграна смерть, потому что в истории этой Монсеррат есть целых сорок минут, о которых она мне ничего толком сказать не могла. А я знаю, что эти сорок минут потребовались ей на то, чтобы позвать тебя для расчистки свинарника. А теперь сверху давят и требуют прихлопнуть дело. Мой капитан ни о чем говорить не хочет, твердит только, что мне дают другое задание, а этой историей будут заниматься либо в Олбани, либо у генерального прокурора.

— Просьба, — произнес Трейси, решив, что на сегодня это будет последним его вежливым ответом полицейскому, — исходит от Мэри Холмгрен, вдовы Джона.

— Ага, вот и третье заинтересованное лицо! — Туэйт и не думал останавливаться. — И еще одно я знаю наверняка. Именно ты организовал все таким образом, именно ты обвел вокруг пальца комиссара... И капитана Флэгерти. Потому что он трус, потому что у него в штанах пусто. Но я, я совсем другой человек!

— Слушайте, Туэйт, — Трейси сдерживался уже с явным трудом. — Мне надоели ваши угрозы. И они для меня ничего не значат. Мой лучший друг мертв. Это была естественная смерть. Не более того. Мне кажется, вы слишком долго общались с мошенниками и преступниками, и теперь охотитесь за тенью.

Туэйт злобно захохотал:

— Совершенно верно, парень, ты и есть мошенник. Вы, политики, все мошенники. От вас воняет, как из помойки. — Туэйт все-таки ткнул Трейси пальцем в грудь. — Мне все равно, куда ты запрятал Монсеррат, я ее найду. И тогда я все из нее выжму. Я сломаю ее, парень.

— У вас есть приказ, Туэйт. Держитесь в сторонке. Глаза полицейского вылезли из орбит.

— Я сломаю ее, Ричтер!

— Не смешите меня. Существует медицинское заключение и официальный приказ о прекращении дела. Если вы только приблизитесь к Мойре Монсеррат, вас выкинут из полиции и к тому же предъявят гражданский иск за угрозы и запугивание. Забудьте. Эта история похоронена.

Туэйт подошел почти вплотную.

— Я бы хотел, чтобы оно было так, парень. Я бы хотел, чтобы губернатора действительно похоронили с миром, но, будь моя воля, я бы выволок его из гробика. — Он ткнул толстым пальцем Трейси под ребра. — Но ты и это предусмотрел, ублюдок. Ты сделал так, чтобы Холмгрена кремировали сразу же после предварительного вскрытия.

— Такова была воля Мэри.

— О да, говори, говори... А я знаю, кто именно ей насоветовал. Это ты спустил губернатора в сортир, чтобы никто из нас и попытаться не мог провести полное расследование.

Терпение Трейси лопнуло. Он почувствовал, что его снова охватывает волна тоски и отчаянья, и он был близок к тому, чтобы совершить какую-нибудь глупость. Он даже принял атакующую позу, и лишь годы самовоспитания и тренировок спасли Туэйта. Но все мышцы Трейси трепетали.

Туэйт это почувствовал. Он поднял сжатые кулаки:

— Ну давай, парень. Хочешь подраться — будем драться. Ты доставил мне слишком много огорчений, — его бицепсы напряглись под плащом. — Будет расследование дела Холмгрена, или нет, но ты получишь большие неприятности.

— Послушайте Туэйт, я не из тех, кого легко запугать.

— А ты что, думаешь, я тоже боюсь тебя или твоих конфетных мальчиков-политиков?

Трейси пропустил оскорбление мимо ушей, но сказал:

— Открою вам секрет. Больше всего на свете мне хочется выкинуть вас на улицу. Для меня это не составит никакого труда. Мне понадобится лишь мгновение. И я догадываюсь, что потом буду чувствовать себя намного лучше. Но этим мы ничего не добьемся... Я проработал с Джоном Холмгреном десять лет. Сначала я заронил в него зерно мысли о том, что ему стоит выдвигаться в кандидаты, затем сам разработал план его предвыборной кампании. Нам приходилось сражаться со многими, особенно с Атертоном Готтшалком, но я твердо знал, что мы справимся. И вот теперь... Если вы думаете, что я позволю какому-то поганому копу трепать наши имена на страницах «Нью-Йорк пост», вы глубоко заблуждаетесь. Что было у Джона в ту ночь с Мойрой Монсеррат — это их личное дело, и ничье более. И да поможет вам Бог, Туэйт, если вы посмеете хоть чем-то запятнать имя Джона Холмгрена.

Сэнсей посмотрел на Трейси, и Трейси понял, что ему пора. Он молча отошел от Туэйта и занял позицию в центре доджо, напротив сэнсея. Они поклонились друг другу. Туэйт уже собрался было уходить, но сэнсей вдруг четырежды взмахнул рукой, и четверо учеников покинули свои позиции.

— Вы четверо станьте вокруг Ричтер-сана, — сказал сэнсей. Его голос был мягким и сухим, как песок. Он словно бы и не приказывал.

Ученики заняли новые позиции, и в зале возник звук, похожий на шум ветра. Полицейский почувствовал, как волосы у него на загривке встали дыбом, мышцы на животе напряглись. В этом звуке было нечто ужасное, как в вопле завидевшего добычу хищника.

Звук стал громче, казалось, в унисон с ним завибрировали стены. На лбу Туэйта выступил пот. Он с ужасом понял, что звук исходил из приоткрытого рта Трейси.

— Вот это, — произнес сэнсей, указывая на вздымавшуюся грудь Трейси, — есть йо-ибуки, тяжелое дыхание, применяемое в битве. Как вы все знаете, оно противоположно ин-ибуки, дыханию медитации. И при обоих типах дыхания задействован весь ваш дыхательный аппарат, а не только верхушка легких, как принято в современном обществе. Работает весь организм, включая горло и пищевод, по ним воздух выталкивается из области диафрагмы.

Сэнсей словно танцуя, отступил назад и очистил пространство.

— А теперь, — сказал он, — постарайтесь сбить его с ног. Ученики послушно приблизились к Трейси. Туэйт почему-то обратил внимание на пальцы ног Трейси, согнутые и напряженные, пребывавшие в такой неподвижности, словно они были высечены из камня. Он прикинул, что эти четверо учеников в общей сложности весили где-то между 600 и 750 фунтами.

— Работайте в полную силу! — выкрикнул сэнсей. Казалось, Трейси всего лишь шевельнулся на месте, но его партнеры полетели от него прочь, словно подхваченные ураганом. Туэйту это напомнило разрушительной силы ураган Уинн, буквально разметавший Кони-Айленд.

— Отлично! — В голосе сэнсея слышался сдерживаемый триумф. — Займите свои места. На сегодня занятия окончены. Учитесь у него! А сейчас часовая медитация.

Поначалу Туэйт и не собирался прислушиваться к угрозам Трейси, но теперь понял, что ему все-таки лучше уйти отсюда. Он задыхался от бешенства. Этот человек был отныне его врагом.

* * *

Сенатор Роланд Берки был склонен к театральным эффектам. Именно поэтому он и предпочитал контрасты. Убранство его дома в Кенилворте, самом дорогом пригороде Чикаго, было выдержано в черном и белом цветах, а лампы расположены таким образом, чтобы создавать пляшущие острова света в океанах глубокой тьмы.

Этим теплым июльским вечером сенатор с особым удовольствием открыл входную дверь: за ней его встречала столь любимая им тщательно аранжированная чересполосица света и тьмы.

Сенатор повернулся и, глубоко вздохнув, закрыл за собою дверь. Он медленно пошел через холл, то возникая в световом потоке, то снова исчезая в тени. Как же все-таки хорошо дома!

В Кенилворте всегда было тихо. Ветер, элегантно колышущий ветви хорошо ухоженных деревьев, летом пара соловьев, сверчки и цикады — и все.

Он прикрыл глаза, помассировал веки. В ушах его все еще рокотал наглый шум утренней пресс-конференции. В гостиной он сразу же прошел к бару и принялся смешивать себе бурбон с водой.

Господи, подумал он, опуская в сделанный под старину стакан кубики льда, какой же вой поднимает пресса, когда сенатору вздумается изменить свое мнение. Будто войну объявили! При этой мысли он улыбнулся: что ж, его выступление действительно похоже на объявление войны. Да, он объявил свою личную войну с больной экономикой Америки, с ужасающим сокращением расходов на нужды слабых и убогих, с загрязнением окружающей среды.

Он пригубил напиток. Теперь ему казалось странным, что еще недавно он мог думать об отставке. Да, чего только не сделаешь ради денег, ради благополучной службы в частном секторе.

Он фыркнул. Ишь, частный сектор! Обыкновенная кормушка для скотов!

Над решением он мучился три недели. Он не мог ни работать, ни спать. В душе постоянно звучала данная им клятва, клятва избирателям. Эти люди заслуживали лучшего.

И вот вчера он объявил, что собирает наутро пресс-конференцию, на которой довел до всеобщего сведения, что включается в борьбу за переизбрание на следующий срок. И, Боже, как же они все завопили!

Он снова вздохнул, но уже с облегчением — лихорадка дня начала оставлять его. Поступивший в кровь алкоголь согрел, снял напряжение.

Он сбросил ботинки, в носках прошелся по комнате, чувствуя ступнями мягкость и толщину огромного, от стены до стены, ковра. Это ощущение напомнило ему детство — он ведь всегда любил ходить босиком.

Шторы были опущены, и он постоял у окна, придерживая занавеску рукой. За окном виднелось огромное озеро, волны его мягко набегали на берег. Порою, когда не спалось, он подолгу всматривался в лунную дорожку на воде, и она казалась ему лестницей в небо.

— Vous navez pas ete sage![1]

Бёрки подпрыгнул от неожиданности, виски выплеснулось на ковер. Он повернулся и вгляделся в пятна света и тени. Но никого не увидел, не почувствовал никакого движения.

— Кто здесь? — голос его задрожал. — Quest ce que vous etes venu faire ici?[2] — фраза на французском вырвалась из него против воли.

— Vous naves pas ete sage.

Он вновь вгляделся в комнатные тени и вновь ничего не различил. Мышцы живота неприятно напряглись. Что за дурацкая история? Надо прекратить ее раз и навсегда!

— Montrez vous! — С угрозой произнес он. — Montrez-vous ou j\'appelle la police![3] — Ответом ему было молчание. Он двинулся к телефонному аппарату, стоявшему на стойке бара.

— Nebouge pas![4]

Сенатор Берки замер. Он служил в армии. И мог отличить по-настоящему командирский тон. Боже мой, подумал он.

— Pourquoi l\'avez vous fait? — Спросил голос. — Qn est qui vous fait agir comme ca? On etait pret a vous tout donner mais vous n\'etiez pas fidele a notre accord,[5] — от этого тона Берки вспотел.

И снова вперился в густые тени. Как же это неприятно — беседовать с бесплотным голосом.

— Моя совесть, — сказал он, помолчав. — Я не мог жить, памятуя о том, что я совершил. Я... Я должен был защищать людей. Помогать людям, которым я поклялся помогать, — Господи, как нелепо это звучит даже для меня, подумал он. — Я... Я понял, что не могу поступить иначе.

— Сенатор, на вас сделали ставку, — голос был мягкий, спокойный, словно шелковый. И Берки, сам не ведая, почему, начал дрожать. — Из-за вас были приведены в движение определенные планы.

— Что ж, значит придется эти планы изменить. Осенью я буду выдвигать свою кандидатуру на следующий срок.

— Эти планы, — произнес голос, — изменить нельзя. Вам объяснили с самого начала. И вы согласились. Мягкий, убеждающий голос был непереносим.

— Черт побери, мне плевать на то? что я тогда сказал! — закричал сенатор. — Убирайтесь! Если вы полагаете, что я что-то вам должен, вы глубоко ошибаетесь. Я — член сената Соединенных Штатов! — Он улыбнулся. Его собственный голос, решительный и резкий, успокоил его. — Вы мне ничего не можете сделать! — Он кивнул и направился к бару. — Кто вы такой? Вы всего лишь бесплотный голос. Никто. — В баре у сенатора хранился никелированный пистолет 22 калибра, была у него и лицензия на ношение оружия. Если он сможет достать пистолет, противник запросит пощады. — Вы ничего не посмеете сделать, — он почти приблизился к бару. — Взгляните правде в глаза и отступитесь. — Ладонь сенатора скользнула по шершавой поверхности стойки. — Обещаю, что забуду о вашем приходе.

И тут сенатор Берки вновь замер, будто на что-то натолкнувшись. Глаза его широко распахнулись. Пространство перед ним словно бы разорвалось, а затем взвизгнуло, будто тысячи зверюшек разом взвыли от боли. Он с усилием глотнул воздух и упал на спину, потому что в грудь ему ударила волна чудовищной силы.

— Vous niez la vie[6].

— Что?.. — успел он произнести, и сразу же свет и тени комнаты завертелись с невероятной быстротой.

И сама тень вдруг ожила, словно в кошмарном сне. Сенатор попробовал двинуться, но вновь раздался этот ужасный пронизывающий звук. Звук припечатал его к стойке бара, и он увидел, как приближается смерть.

Он попытался закричать, но голосовые связки были парализованы, а тень подползала все ближе и ближе, и от ужаса сенатор испачкал брюки.

На него глядели глаза, сверкающие, как огромные алмазы, нечеловеческие глаза смерти. В полосе света тень приняла чьи-то очертания, она надвигалась.

Чудовищный звук рос, он пожирал мозг. Сенатор выбросил вперед руки, обороняясь, и стакан с виски полетел к дивану, роняя блестящие, похожие на слезы, капли. Сенатор прижал ладони к ушам, безуспешно пытаясь отгородиться от звука.

Сгусток тьмы — последний в его жизни световой эффект — был уже прямо над ним, и кулак нападающего под особым углом и с особой мощью обрушился на его нос, и переносица, словно снаряд, пронзила мозг.

Неведомая сила оторвала сенатора от пола. Сила, которую он не смог бы понять, даже если бы был жив.

* * *

Что Трейси сильнее всего запомнилось из той ночи, так это звук Мойриного голоса. Она разбудила его, позвонив из каменного особняка губернатора.

— Боже мой, он умер! Кажется, он действительно умер!

От ее голоса у Трейси побежали по спине мурашки. Он быстро оделся и помчался в особняк.

Тело Джона лежало на диване. Одна нога свесилась, ступня приросла к полу, словно он собирался встать именно с этой ноги.

Джон был абсолютно нагим и страшно белым, лишь левая сторона грудной клетки, шея и лицо казались багровыми.

Трейси встал на колени перед телом друга и протянул руку, чтобы коснуться похолодевшей плоти. Лицо было лицом мертвеца — Трейси видел такие лица в Юго-Восточной Азии. Белые, вьетнамцы, китайцы, камбоджийцы — неважно. Внезапная смерть оставляла на всех лицах один и тот же отпечаток.

Трейси невольно задержал дыхание. Он никогда не сомневался в достоинствах Мойры — это была блестящая женщина, не склонная ни к истерике, ни к преувеличениям. Но физическое, реальное подтверждение того, что между нею и Джоном было, удирало его в лицо, словно внезапно распахнувшаяся тяжелая дверь. Значит, вот как... Господи, а ведь у них с Джоном были общие мечты. Когда-то были! И вот ушли все эти мечты. Ушли прочь.

Он повернулся к Мойре. Она глядела в сторону, словно не могла себя заставить взглянуть на мертвое тело Джона. Похоже, у Джона случился сердечный приступ — все признаки говорили об этом. Но он хотел, чтобы Мойра сама рассказала ему о том, что произошло.

Трейси прошел через комнату и уселся в кресло напротив нее. Взял ее за руку.

— Мойра, — мягко позвал он. — Ты должна рассказать мне все.

Она молча смотрела в пол. Он видел лишь ее длинные ресницы, веки покраснели. Он знал, что через несколько мгновений она отреагирует на его вопрос. Надо было звонить в полицию, и чем скорее, тем лучше. Медицинские эксперты установят приблизительное время смерти, начнется расследование. Первый вопрос, который зададут детективы, будет следующим: почему между смертью губернатора и звонком в полицию прошел час?

Он попытался действовать иначе:

— Мойра, если ты не поможешь мне сейчас, я не смогу помочь тебе впоследствии.

Она резко вскинула голову, и он увидел эти сверкающие зеленые глаза, тонкий нос, полные губы, высокие скулы.

— Что ты имеешь в виду? — голос у нее был напряженный, он видел, что всю ее трясет.

— Ты прекрасно понимаешь, — он старался говорить негромко, убедительно. — Я должен знать, Мойра. Сейчас я должен позвонить в полицию. Каждая минута промедления работает против нас. Ты обязана мне рассказать.

— Хорошо, — это прозвучало как сигнал о капитуляции. — Он... Ну, мы... — Голос ее прервался, и Трейси почувствовал, как длинные худые пальцы сжали ему руку, — Мы... Мы занимались любовью... Второй раз за вечер. — Она с вызовом глянула ему в глаза, но Трейси сидел молча, и она, почувствовав, что с его стороны ей ничего не угрожает, продолжала: — Мы часто... занимались этим. Джону нужен был секс. Трейси, ты понимаешь меня?

— Да, Мойра, понимаю.

Лицо ее сморщилось от боли:

— Это случилось под конец... Глаза у меня были закрыты. Сначала я подумала, что он... что он кончил, — она зажмурилась, ноздри ее затрепетали. — Но потом что-то... я не знаю, что... заставило меня открыть глаза.

— Что именно, Мойра? Ты кого-то увидела?

— Это было похоже на пробуждение после кошмара. Ты чувствуешь чье-то присутствие, оглядываешь спальню, но никого нет... Я взглянула ему в лицо, и, Трейс, мне показалось, что я все еще во сне, внутри кошмара. Он стал белый, как бумага, а губы потемнели, раскрылись. И он скрипел зубами... О, Боже, он был в этот момент похож на зверя! — И тут она зарыдала, а Трейси принялся гладить ее, обняв за плечи и бормоча слова утешения, которые, как он знал, не имели никакого смысла.

— Но тогда я думала не о том, как он выглядит, — шептала Мойра. — Я просто держала его, как ребенка, целовала его щеки, веки, этот полуоткрытый рот. Я звала его снова и снова. Но он был мертв, Трейс. Мертв, — она в отчаянии прижалась к нему. — Я больше никогда не услышу его голоса. Никогда не почувствую его ласковых рук.

И при этих словах Трейси дрогнул. Он очень хотел ее успокоить, он прекрасно осознавал, что она потеряла. Но что мог поделать? Он ненавидел себя за то, что должен был сейчас ей сказать. Но выбора не было. Она должна пройти через это. И он произнес мягким спокойным голосом, по-прежнему обнимая ее за плечи:

— Тебе надо остаться здесь. Ты понимаешь?

— Но ты же останешься со мной? — она искательно заглядывала ему в глаза. — Останешься?

Он покачал головой:

— Нет, Мойра. Я не могу. Так нельзя. А то они поймут, что прежде чем звонить в полицию, ты звонила кому-то еще. Я не могу позволить, чтобы тебя заподозрили во лжи или в том, будто бы ты кого-то покрываешь. Самое тяжелое — первые две недели. Потом все затихнет.

— Трейс, я не могу здесь оставаться. Я не выдержу.

— Ты и не останешься. У меня есть жилье в графстве Бакс, неподалеку от Нью-Хоупа. Я дам тебе ключи и отвезу тебя туда завтра утром. Пересидишь там. У тебя есть деньги?

Она кивнула.

— О`кей. Теперь мне надо идти, а ты подожди минут пять, и звони. Ты знаешь, что сказать и как сказать, — Мойра снова кивнула, и впервые после ее звонка он подумал, что, может, все еще и обойдется. — Хорошо. А теперь помоги мне одеть губернатора.

* * *

Свист перематываемой магнитофонной ленты из студийных «Ямах», и наступившая затем тишина, такая плотная, что, казалось, ее можно потрогать руками. Искаженные записью голоса, фразы, всплывающие, словно пузыри в болотной воде: «...не знаю, что...». Второй голос: «Что именно?» И первый, дрожащий: «Я не могу объяснить это словами». Голос прерывается: «Может быть, завтра я смогу думать...»

Замечательная машина! Чувствуется даже царившее в той комнате напряжение!

И снова голос Мойры: «Это было похоже на пробуждение после кошмара». Прерывистый вздох и затем: «Ты чувствуешь чье-то присутствие, оглядываешь спальню, но никого нет. Я...» Голос исчез, будто стертые тряпкой со школьной доски слова.

Помещение было слабо освещено, сюда не доносились уличные шумы. Причудливые тени создавали затейливый трехмерный ландшафт.

— Je ne crois rien а се qu\'elle dit. Son amant s\'est fait tue; elle en est completement hysterique[7], — сказал молодой человек. Он говорил по-французски без всякого акцента, для него говорить по-французски было явно естественнее, чем по-английски. Даже в полутьме было заметно, что кожа у него смуглая.

Могло показаться, что он разговаривает сам с собой, размышляет вслух. Но ему ответил второй голос:

— Non, au contraire, je crois qu\'elle est au courant... de quelque chose[8].

Этот второй голос был бесплотен, казалось, он исходит из стен, из сердца здания. Но затем в кожаном кресле, стоявшем рядом с молодым человеком, шевельнулся какой-то сгусток тени, и в слабом свете возникла чья-то резко очерченная скула.

Судя по тому, где она появилась, можно было заключить, что принадлежит она человеку высокому, а поскольку на этой скуле не было заметно никаких намеков на жировые отложения, человек скорее всего был строен, даже тощ. Отраженный от металлических частей аппаратуры свет упал на тонкие длинные руки, спокойно лежащие на полированном-красном дереве подлокотников. Странное сочетание: наманикюренные ногти и загрубевшие костяшки.

— А что она может знать? — молодой человек бесшумно прошелся по комнате — так мог двигаться только профессионал. — Помыслите логически.

— Твое камбоджийское мышление в сочетании с логикой французского языка утрачивает свою особую природу. Да, логика подсказывает, что она ничего не видела. Но все же я верю ей, когда она говорит, что что-то почувствовала, — произнес голос.

— Это невозможно, — молодой человек встал перед креслом на колени. — Я был невидим.

— Невидим, да. Но не неощутим. Она почувствовала тебя, и что именно может выплыть на поверхность ее сознания, мы определить не в состоянии, — человек в кресле сжал кулаки. Голос был глубоким, звучным, юноша ему поверил.

Кулаки проделали ряд упражнений на изометрические нагрузки.

— Человеческий мозг — лучший компьютер, всегда им был и всегда им будет. Вот почему программу компьютерам составляет человек, и иного не дано. Но мозг по-прежнему остается для нас тайной, для всех нас. — Завершив упражнение, ладони спокойно легли друг на друга. — Сегодня она может ничего не знать. Но она подозревает. Где-то внутри нее сидит насторожившийся зверь, как сидит он, несмотря на миллионы лет, в каждом из нас, и этот зверь пометил тебя. И он узнает метку, завтра, послезавтра, или позже, и что тогда? Можешь ты ответить мне?

Молодой человек вглядывался в глаза собеседника. А затем склонил голову. В это мгновение в комнате еще сильнее запахло восточными курениями, словно ворвался ветер дальних стран и древних веков.

— Ученик почитает учителя, — забормотал молодой человек. — Подчиняется ему, выказывает свое уважение словами и деяниями, внимает мудрости учителя.

Темная фигура восстала из кресла, будто вздыбленный ветром непобедимый парус. Теперь между ним и юношей расстояние было не больше дюйма, и тот, кто был старше, возвышался над молодым человеком, словно башня. Казалось, он подавляет своим величием.

— Черт побери! — воскликнул тот, кто был старше. — Хватит пичкать меня этой буддистской чепухой! Если у тебя есть, что возразить — так и говори. И прекрати прятаться за всей этой белибердой, которую в тебя вдолбил в Пномпене тот старый хрыч!

Молодой человек снова наклонил голову, как ребенок, который признает справедливость родительской нотации.

— Pardonnez-moi, — прошелестел он, словно слабая тростинка на ветру.

Высокий отреагировал скорее на тон, чем на слова, и расслабился.

— Ладно, ладно, — его рука обвилась вокруг плеч молодого человека. — А теперь, Киеу, — произнесен, мягко, — расскажи мне, что ты об этом думаешь.

Они направились к шторе, закрывавшей высокое створчатое окно. Шагали в одном ритме, будто в такт невидимому метроному — их ход был похож на ритуал, совершавшийся бессчетное число раз.

Молодой человек заговорил:

— Мы оба прослушали пленку. И я по-прежнему уверен, что она ничего не поняла, — слабый свет улицы отразился в его черных глазах, стали видны необычно широкие скулы, мягкие полные губы. В этом спокойном лице была какая-то чувственная красота, она не могла не привлекать. — Я был там, и могу не колеблясь сказать, что она меня не видела. Не могла видеть. Когда я нанес удар, она была... занята другим. — Он протянул руку и погладил плотную, цвета слоновой кости ткань шторы. — Вы же знаете, секс сводит все человеческие ощущения к одному.

Высокий слушал молодого человека, но продолжал думать о том, что сказала женщина. «Не знаю, что...» Он-то знал, что именно, точнее, кого именно она почувствовала.

Он сжал плечи молодого человека.

— Ты так долго был вдали от меня, Киеу, — теперь его голос казался легким, словно отблеск плывущего по воде света. — Сначала ты учился в Высшей коммерческой школе в Париже, потом Женева, Висбаден, Гонконг, где ты занимался... менее традиционными науками. Как много миновало со времени «Операции Султан», верно? — Он с нежностью глянул на юношу. — Теперь ты готов. Мы оба готовы. И события идут с нами в ногу... Час настал.

Высокий поднял взор к потолку, на котором, словно блики свечей, играли пятна света от проезжавших по улице автомобилей.

— В утренней газете я прочел о кончине бедного сенатора Берки. Написано, что его дом был также ограблен. Хорошо! Наказание не останется незамеченным для его... бывших коллег. Никто из них не посмеет ступить теперь на путь, по которому шел он. Так что, — он стиснул руки, — мы абсолютно прикрыты. У нас стопроцентная безопасность. Но теперь мне пришло в голову, что эта женщина может стать миной с часовым механизмом.

— Даже если она вспомнит, — возразил Киеу, — она не сможет нам навредить.

— Возможно, — согласился высокий. — Но тот человек, Трейси Ричтер, это совсем другая история. Нам с тобой надо соблюдать осторожность, — он снова взглянул в окно. Сырой туман смочил улицы, словно их лизнул язык Бога. — Сейчас он еще дремлет, и я хотел бы, чтобы он оставался в дреме. Но если наступит миг и он проснется, мне придется разобраться с ним. Пойми меня: я не хочу ничего предпринимать, пока это не станет неизбежным... Вот почему я не желаю, чтобы эта женщина, Монсеррат, тревожила его своими подозрениями, какими бы смутными они ни были... Сейчас мы не можем рисковать. Сейчас, когда мы набрали силу, мы стали уязвимее. Я не хочу никаких случайностей. Я... Мы пошли на риск и жертвы. Годы научили меня не рисковать понапрасну. Риска следует избегать.

И в этот миг в комнате возникла какое-то силовое поле. Казалось, его вызвал высокий человек, произнеся древнее, неведомое заклинание, и из заклинания соткалась тьма, более глубокая, чем ночь.

Юноша с черными глазами, глазами хищника, отстранился. Киеу сказал то, что должен был сказать, и его сердце наполнилось покоем — решения принимает не он.

Глаза высокого медленно закрылись, словно он отгородил себя от силового поля. Он глубоко вздохнул, на пять секунд задержал дыхание, затем выпустил воздух через приоткрытые губы. Во тьме блеснули зубы. Прана.

— Это похоже на камушек, брошенный в тихую воду, облагодетельствованную отражением. И вот в воде возникают маленькие волны, поднимается муть, которая портит совершенство отражения, — человек говорил тихо, но голос его заполнял все пространство. — Кто может предвидеть последствия?

Он умолк, и силовое поле стало еще более ощутимым. Казалось, воздух вибрирует темной энергией. Киеу уже почти подошел к двери.

— Награда власти не для робких. — Высокий человек дышал медленно и глубоко. — И единственный способ избежать кругов на воде — убрать камешек, их потенциальный источник.

Человек вновь повернулся к окну и услышал, как за его спиной мягко отворилась и затворилась дверь. Спокойствие медленно возвращалось к нему.

* * *

Некоторые мужчины убегают в бары, некоторые — на природу. А когда Туэйт чувствовал, что больше не в силах выносить напряжение, в которое он сам себя вгонял, он шел к Мелоди. Для него это было способом скрыться, исчезнуть с лица земли.

У нее была квартира на последнем, шестом этаже в доме на Одиннадцатой улице, неподалеку от Четвертой авеню. Квартира казалась огромной. Мелоди выкрасила стены в черный цвет, и по ночам, когда потолок и мебель играли сине-серыми тенями, квартира напоминала Туэйту очень удобную пещеру.

Он позвонил в парадное, она, нажав у себя кнопку, открыла замок, и он вошел в старый скрипучий лифт с проволочной сеткой. Он устало массировал переносицу. Встреча с Ричтером прошла не так, как он поначалу себе представлял. Каким-то образом он утратил инициативу. Его сбил с толку этот дикий звук и легкость, с которой Ричтер расшвырял четверых, словно бы люди были легкими, как перышки. Туэйт вздрогнул, будто отгоняя дурной сон.

Мелоди, в наскоро накинутом красном кимоно, ждала его в дверях. Это была узкобедрая женщина с маленькой грудью. Черные прямые волосы свисали почти до поясницы.

Узкое лицо, маленький подбородок, тонкий нос с изящно вырезанными ноздрями. Она ни в коей мере не могла претендовать на звание классической красавицы, подумал Туэйт, зато у нее было много других чудесных достоинств.

— Что ты здесь делаешь, Дуг? — в ее голосе звучали отголоски иных языков, если быть точным, одиннадцати, включая русский, японский и по меньшей мере три диалекта китайского — это был ее способ времяпрепровождения: она гордилась умением говорить на основных языках мира.

— А ты как думаешь? — резко произнес он. — Я просто захотел прийти.

Он двинулся к Мелоди, но она уперлась рукой ему в грудь и покачала головой.

— Сейчас не время. Я...

— Глупости! — Вот так вот, выкинули из дела, и пойти некуда! Ну и ладно!

Он попытался отстранить ее. Мелоди сопротивлялась.

— Дуг, постарайся понять...

— Мы договаривались, — он не собирался понимать.

— Я знаю, но это не означает, что ты можешь являться в любое время, когда тебе...

— Да мне плевать, пусть у тебя хоть принц Уэльский сидит! — гаркнул он, вталкивал ее в квартиру. — Скажи ему, пусть убирается.

Мелоди захлопнула дверь и смерила его долгим взглядом.

— Господи, — прошептала она, затем, чуть громче: — Лучшее, что ты можешь сделать — исчезнуть.

Туэйт молча прошел через гостиную, повернул налево, в кухню. Открыл холодильник, оглядел полки, и только тогда понял, что есть ему совсем не хочется. Он рухнул на стул и, уперев локти в стеклянную столешницу, положил голову на руки. Странно, подумал он, но в последние дни у него совсем пропал аппетит. И вот сегодня, к примеру... Какого черта он делает здесь, в квартире шлюхи, когда ему следует быть либо на работе, либо дома?

Он услышал тихие голоса, потом стук затворяемой двери. Он старался ни о чем не думать — так было легче. Мелоди ворвалась в кухню и принялась швырять в раковину сковородки и кастрюли — совсем как разъяренная домохозяйка.

— Ты просто скотина, ты знаешь об этом? Даже не представляю, как я могла вляпаться в такую историю.

— Ты трахаешься с мужиками за деньги, ты что, забыла? — злобно ляпнул Туэйт и тут же пожалел об этом. Мелоди повернулась к нему, щеки ее горели.

— Да. Но я та, к которой приходишь ты, Дуг! Так что тебе удобнее было бы забыть об этом. Почему ты не идешь домой к жене и детям?

Он прижал пальцы к глазам, пока под закрытыми веками не появились белые круги.

— Прости, — сказал он, тихо. — Я не ожидал, что у тебя кто-то будет, вот и все.

— Да, а что ты ожидал?

Он взглянул на нее снизу вверх:

— Я об этом просто не подумал. Все в порядке?

— Нет, — сказала она, подходя к нему. — Все не в порядке. У тебя со мной те же отношения, что и с другими в этом городе, как я понимаю, только с меня ты берешь не деньгами. Хорошо, я это принимаю. У меня нет выбора. Но если дело доходит до того, что ты разгоняешь моих клиентов, тех, на ком я зарабатываю, мне следует провести четкую черту.

— Только не говори мне, где проводить черту! — заорал он и так резко вскочил, что она отпрянула. — Я устанавливаю правила! Я здесь хозяин и господин, и если ты в этом хоть на минуту усомнишься, я отволоку тебя в участок и посажу за решетку!

— И все себе испортишь? — Она тоже повысила голос. — Не смеши меня. Тебе здесь нравится, тебе здесь хорошо. Еще бы, бесплатные радости! Да здесь ты их получаешь куда больше, чем дома!

— А это не твое дело! — орал он. — Я тебя больше предупреждать не буду!

— Я устала от твоих предупреждений. Я устала от тебя, Туэйт. Оставь меня в покое, слышишь? Я буду отдавать тебе процент от заработка, как все остальные. А ты трахай кого-нибудь еще.

— Черт тебя побери! — он кинулся к ней из-за стола.

— Что такое? — дразнила она. — Я предлагаю тебе часть выручки. Разве этого недостаточно, чтобы смягчить твое суровое сердце? Да вы там у себя в участке, ублюдки, тем только и заняты, что высчитываете, с кого сколько содрать.

До этой последней фразы она, возможно, и не понимала, насколько глубоко оскорбляет его. Но теперь увидела, как в его глазах зажглась ярость убийцы, и отступила к буфету. Она нащупала за спиной длинный хлебный нож с деревянной ручкой.

Но он выхватил у нее оружие и влепил ей пощечину. Она закрыла лицо руками, он с силой раздвинул их.

— Сволочь! — кричала она. — Ублюдок! — И тут она увидела, что из глаз его текут слезы. — Дуг... — произнесла она нежно.

— Ну почему ты не займешься чем-нибудь другим. Господи Боже мой... — рыдал он, прижавшись своей большой головой к ее груди. Она гладила темные волосы, потом обняла конвульсивно вздрагивавшие плечи. Она целовала его лоб и шептала «все в порядке» — скорее себе, чем ему.

Конечно же, настоящее ее имя не Мелоди. Родилась она Евой Рабинович в трущобах примерно в миле от нынешнего обиталища. Но об этом знал только Туэйт. Он познакомился с ней во время расследования одного особо запутанного убийства, и на первых порах она была его главной подозреваемой, поэтому он вызнал о ней все.

— Ты закончила Колумбийский университет, — сказал он ей однажды. — Почему ты занялась тем, чем ты занимаешься?

— После окончания я получила степень доктора философии, и ничего более, — ответила она. — Я чувствовала себя, как голый король. Мне некуда было идти, мне нечего было делать. Ты же знаешь, у нас в семье денег не водилось. А теперь я зарабатываю столько, сколько мне надо, — она пожала плечами. — Иногда даже больше. И могу позволить себе то, что хочу. — Ее серые глаза внимательно его изучали. — Ну а ты-то сам?

Она обладала способностью счищать один за другим все слои лжи и грязи, пока ты не представал перед нею полностью обнаженным. Туэйт сразу же понял, какой у нее точный и беспощадный ум, способный не только к изучению языков, и даже слегка ей завидовал.

— А тебе каково быть полицейским?

Туэйт опустился на кушетку.

— Я служу в полиции почти двадцать лет, и десять из них в отделе по расследованию убийств, — он покачал головой. — Господи, сколько же там грязи и гадости. Я слыхал об этом, еще когда учился в академии, — он печально улыбнулся, — и поклялся себе, что в этих делах участвовать не буду. — Он не мог смотреть ей в глаза. — Но то были детские мысли, ты же понимаешь. Я был молод и не представлял, что такое настоящая жизнь. И вскоре я это узнал...Мой первый арест был возле школы. Я прихватил ублюдка, который продавал ребятишкам наркотики. Я был в ярости — я видел этих ребятишек. Я сам вызывал «скорую помощь» для одной девчушки.

Так что я очень хотел схватить этого типа. И взял его. Я все сделал правильно. Я зачитал ему права на английском и на испанском, на всякий случай. Я был уверен, что избавил мир от этой сволочи... Но у скотины хватило денег нанять адвоката, который знал в суде все входы-выходы. Социальная среда, прочая дребедень... Ответственность общества... Короче, сукин сын вышел через шесть недель. Шесть недель! Можешь ты в это поверить? — Он пожал плечами. — И это только начало. Взятки, грязь были повсюду. Нельзя было сделать ни шагу, чтобы не вляпаться в дерьмо.

И я понял, кто я такой: крыса в канализационной трубе. Я приходил домой и часами стоял под горячим душем, все пытался содрать с себя грязь, тер себя до ссадин.

— Но ты остался в полиции. — В голосе Мелоди не было упрека.

— Это то, чему я учился, к чему готовился. За стенами участка я чувствовал себя полным идиотом, — он стиснул руки. — А потом я женился, жена захотела дом. Появился ребенок. Ну, и так далее. Счета росли... Как у всех. А потом как-то утром я вошел в участок и огляделся. Там были ребята, я знал, что они зарабатывают столько же, что у них тоже семьи, только дела у них шли совсем иначе. А другие тянули воз и старились раньше времени...