Андрей Островский
Исход
Рассказ в трех частях с прологом и эпилогом
Вместо эпиграфа
«В небе зависают черные вертолеты, и некоторые думают, что они предназначены лишь для обнаружения запрещенных сельскохозяйственных посевов, тогда как другие считают их первой волной вторжения инопланетян. Мне кажется, потоки информации уже сейчас перегружают наши контуры и нам придется мутировать, чтобы выжить. Эта нейрологическая мутация уже началась, причем в большинстве своем принимая странные и часто абсурдные формы, но вряд ли в наших силах остановить этот процесс на данном этапе. Как я пытался доказать в своих нехудожественных книгах и драматически подчеркнуть в художественных, то, что мы воспринимаем, зависит от того, что мы считаем возможным. Если изменяются наши представления о возможном, изменяется и наше восприятие. Некоторые наши новые восприятия не выдержат эволюционного тестирования; другие же будут господствовать в человеческом мире в следующем столетии. То, что некоторые называют моим „кощунственным оптимизмом“, просто основывается на моем фундаментальном агностицизме. Мы еще не знаем, к чему приведет эта всемирная трансформация, поэтому, мне кажется, глупо и недостойно человека кричать на каждом углу о мрачных альтернативах и решительно игнорировать утопические возможности, которые сегодня кажутся в равной степени вероятными (а, как показывают уроки прошлой эволюции, даже чуть более вероятными). Я считаю, что поздновато по-прежнему цепляться за христианский или постхристианский мазохизм. Давайте наберемся смелости мыслить в менее невротических категориях. Звезды ныне сияют так, словно ждут нас».
Роберт Антон Уилсон
Пролог
В какой-то момент туман начал рассеиваться, обнажая детали окружающего пространства. Винер сосредоточенно наблюдал за собственными манипуляциями с чистыми, но пожелтевшими листами бумаги. Он не мог понять, откуда возникло ощущение необычности сегодняшнего дня. Судя по всему, день только наступил, и сказать что-то вразумительное по его поводу, дать какую-то оценку было крайне проблематично. Но Винера не оставляло предчувствие. Он перевел взгляд на чернильницу, расположившуюся неподалеку на письменном столе. Рядом с ней покоились перья в количестве двух штук. Тишина как будто затягивала на шее петлю ожидания.
«Наверное, хватило бы и одного». Впрочем, это не имело сколь либо принципиального значения, и он довольно скоро оставил рассуждения на сей счет бережливости, которая, видимо, не являлась его характерной чертой. Отложив бумагу, Винер извлек на свет божий сигарету и, подкурив от спички, сделал две сильные затяжки. Наблюдая за тем, как субстанция, остающаяся после сгорания, наполняла пепельницу, он попытался вспомнить вчерашний день. Толком ничего не получалось, и Винер решил оставить это занятие. «Пустое», — пронеслось у него в голове.
Винер закрыл глаза, предоставив свободу ощущений вкусовым рецепторам. В процессе размеренной циркуляции дыма казалось, что все мало-мальски существенные мысли рождались и умирали по ту сторону огромной, практически непреодолимой стены. Желание совокупиться с этими мыслями странным образом перемежалось с полным безразличием к возникшей преграде. «Как же тихо». Тишина прессовочным механизмом штамповала в сознании причудливые формы. Открыв глаза, Винер первым делом обратил внимание на туман, который оставил в покое проем окна и рассредоточился по обе стороны от него. Достаточно равномерно для возникновения сходства с тоннелем. «Чем гуще, тем тише».
Угол обзора окна с позиции Винера не позволял определить времени года. Впрочем, это и не требовалось. «Разницы никакой». Чувство, что ждать осталось недолго, возникло в момент, когда сигарета исчерпала себя. Вопрос, чего же он ждал, Винер так и не задал. Вместо этого он взял одно из перьев и четким движением — как если бы он проделывал это сотни раз — извлек чернила.
Часть первая
Знакомство
«Доброе утро, Винер».
— Взаимно. Сегодня оно не только доброе, но и, похоже, что очень раннее.
«Подскажите, мы всегда встречались так рано?»
— Всякий раз мы встречались в разное время. Вы всегда были вовремя. И всегда знали только время суток и мое имя.
«Забавно. Инициатором бесед, как я понимаю, были вы».
— Верно. Я в некотором роде эгоист.
«В каком именно?».
— В среднем. Я питаю к эго значительное уважение. В противном случае я общался бы не с «вами», а с «тобой».
«Занятно. В таком случае, несмотря на то, что мы уже знакомы, предлагаю не переходить на „ты“. Конечно, если вам это не покажется излишней манерностью».
— Принято. Смею заметить, вы сегодня очень деликатны.
«Боюсь, в этом нет моей заслуги».
— Скорее всего. И это, видимо, вполне нормально, учитывая то, что я ваш создатель.
«Ох, это еще большой вопрос, Винер. Настолько большой, что его еще никто не решил. Для всех и каждого. Поэтому, каждый решает для себя».
— Мое решение вам уже известно. Более того, могу вам сказать, что любые решения относительно первичности я считаю равновозможными. Дело вкуса в конечном итоге. Материя и дух, знаете ли. Не все ли равно, если проверить не представляется возможным? А раз так, то нельзя сказать, какая из позиций больше соответствует действительности. Да и если честно, то само понятие действительности, а точнее то, что за этим понятием стоит, будит во мне целый комплекс противоречий и внушительный массив дискомфорта. Что это вообще такое — «действительность»? Объективная реальность или выдумка какого-то чудака, хоть бы и меня? Нет правильного ответа. Дело вкуса.
«Здесь может помочь подход с практической точки зрения. Есть просто полностью тупиковые позиции. Вы можете, к примеру, решить, что действительность (реальность, окружающий мир — как хотите, словом) есть продукт исключительно вашего сознания, то есть мыслить как солипсист. Скорее всего, вы постепенно придете к мысли, что можно делать, что угодно и поступать, как угодно. Опять-таки, скорее всего, вы придете к бездействию в какой-то момент. Но это невозможно. Деятельность — способ существования. Не действуете — не существуете. Но вы ведь существуете, не так ли?».
— Существую.
«Об этом и речь. Поэтому, если хотите существовать, придется принять существование и другой материи и нематериальных форм, помимо вас».
— Рассуждая в данном ключе, мы постепенно придем к, так сказать, общепринятому, кричащему со всех научных и околонаучных углов, обожаемому большинством интеллектуалов, фетишу — современной материалистической трактовке, не так ли?
«Именно так».
— Что же, прекрасно. Взгляните, какая вырисовывается картина. Материальное и духовное объективно существуют, являясь приблизительно равнозначными началами, с некоторым приоритетом, так сказать, материального. Живые организмы являются, грубо говоря, отражательно-созидательными машинами, сочетая в себе как материальное, так и духовное начала. Кто-то в большей, кто-то в меньшей степени. Вершиной живого мира считается человек. Пока все нормально?
«Продолжайте».
— Человеку даны наибольшие, даже можно сказать максимальные возможности для познания окружающего мира. При этом считается, что этот мир познаваем рационально, то есть с помощью разума. С позволения сказать, рационалистический оптимизм приводит нас к тому, что высшей формой познания, формой, дающей, как считается, наиболее точные результаты, является научное познание. Для научного познания человеку необходим человек. Во всех смыслах. Человеку нужен чисто человеческий разум, способность говорить для текущего обмена опытом и инструменты для текущей фиксации достижений. Кроме того, человек не вечен, поэтому необходимо общество для накопления опыта, и трансляции этого опыта будущим поколениям-продолжателям. Вроде бы все отлично. Глобальная цель — научный прогресс. Глобальная структура — человечество. Человечество состоит из более мелких форм-субструктур, наименьшей из которых является человек. Каждый человек вносит свой посильный вклад в дело научного прогресса.
«Отличная картина».
— Превосходная.
После этой реплики Винер обеспечил осмысленное существование очередной сигарете. «Человеком быть больно». Туман сгустился. Посторонние мысли перемещались на высоких скоростях, и схватить хотя бы одну из них было крайне трудно. Винер закрыл глаза и помассировал переносицу. «Не отвлекаться».
«Продолжайте».
— В чем цель научного прогресса? Ответить в конечном итоге на все вопросы. В том числе и на вечные, которые принято называть — не без эстетизма, замечу — основными вопросами философии. Ответы на эти вопросы позволят понять, для чего вообще все это мероприятие под названием «мир». А к чему, позвольте, мы пришли за длительное время торжества науки? Мы пришли к тому, что Вселенная (вдумайтесь) возникла из ничего. Из ничего! А что это такое — «ничего»? Абстракция, пустое множество, не несущее никакой полезной информации. Ноль. А ответов мы никогда и не получим. В итоге парадоксальная ситуация — наука ради науки. Процесс ради процесса.
«Заметьте, эта ситуация не только у вас вызывала и вызывает возмущение. Люди нашли возможность „осмыслить“ науку и поставили ее на службу технике. В итоге мы стали свидетелями невиданного технического прогресса. А прогресс, кстати, стал научно-техническим».
— А зачем нам техника? Зачем нам техника в таком количестве и разнообразии?
«Для упрощения жизни и коммуникаций. Ну и для упрощения процесса познания, конечно».
— Вот именно! В яблочко. Возврат к исходной точке. Но процесс ради процесса — нонсенс. Люди упростили процесс бессмысленной деятельности. Грандиозное достижение!
«Не исключено, что в связи с подобными терзаниями люди отошли от идеи существования глобального смысла, или цели, как вы это называете, и пришли к частным достижениям. В современном обществе это принимает следующие формы. Человек создает что-либо — музыку, литературное произведение, полотно, так сказать, либо какой-нибудь программный продукт. На худой конец, чудо техники, вы уж не обижайтесь. Что угодно. Затем плод его творческой энергии, простите за пошлость, рекламируется. А потом по схеме: инвестиции — массовое производство — продажи — прибыль — небольшое усовершенствование — реклама — прибыль — прибыль — прибыль. И так далее. Схема, конечно, вульгарная, не обессудьте. Но наглядная.
На каком-то этапе происходит общественное признание — в начале плода, затем его отца-изобретателя. Когда прибыль изобретателя формирует состояние, которое намного больше средних представлений о „нормальном“ состоянии, признание перерастает в культ личности. И весь процесс повторяется — по схеме. Что в итоге? Смерть, финансовое благополучие оставшихся в живых членов семьи, вселенская, простите, скорбь, усиление бренда (во всяком случае, популярности на первых порах). Ну и существование в общественной памяти. Такое себе бессмертие. По крайней мере, если все складывается, умирает герой с удовольствием. Простите, если все это отдает сарказмом».
— Охотно прощаю.
«Чем не смысл жизни? Вполне благородные цели».
— Смысл надуман. Он не дает ответа на вопрос «зачем?» в конечном итоге. Потому, что в конечном итоге все равно — вы умерли, вас нет. Горел свет, нажали на выключатель, света нет. Кажется, я повторяю каких-то классиков, но не важно. Все описанные вами потуги от безысходности. Попытки оправдать свое появление и бессмысленное существование. Попытки уйти от терзаний и угрызений. Стать героем, благородным бойцом. Показать, прежде всего, самому себе, что ты не кусок бесполезного дерьма. Произвести впечатление. Получить удовольствие. Жизнь ради удовольствия. Удовольствие ради жизни. Жизнь ради жизни. Бессмыслица.
«Ну, хорошо, подойдем с другой стороны. Человек всего лишь часть живого мира. В связи с тем, что мы до сих пор не получили ответов, а по вашим прогнозам так и вовсе не получим никогда, то нет особых оснований считать, что человек — высшее существо. Животные, например, живут ради жизни. Просто живут и всё. Скорее всего».
— Животные от этого не страдают. Скорее всего.
«Согласен. От ваших рассуждений веет безвыходностью. Тем не менее, если все же считать существование приоритетным мероприятием, придется придумать смысл. Вы не пробовали любить?».
Глаза закрылись сами собой…
Винер неспешным шагом перемещался по городской улице. Снег, облюбовав наиболее удобные места, излучал невероятную белизну. Откуда-то струилась очень медленная музыка, ее звуки лишь слегка касались тишины, пронизывавшей буквально каждую точку пространства. Каждый шаг нес собой угрозу девственности момента, пропитанного столь удивительной и неожиданной гармонией. Солнце уже не слепило глаза — в преддверии очередного ухода на покой всю его суть составляли подготовительные работы. Уютное излучение уставшей за день коронованной звезды при удачном стечении обстоятельств могло погрузить наблюдателя в гипнотический сон.
На пути не встречались живые создания, поэтому Винер мог полностью отдаться аккуратному передвижению. Направление не имело значения, однако, казалось, что оно задано априори. Было отчего-то совершенно понятным, что останавливаться нельзя. Его тело, как будто, было сдано в аренду. Винер был лишен всей полноты власти. Поглощенный процессом, он не заметил, как вплотную подобрался к стене.
Кирпичный исполин возвышался в центре города, разбивая его на две равные части. Толком проверить это было сложно — стена была настолько огромной, что пытаться преодолеть ее в любом из направлений казалось намерением, сравнимым по безрассудству с намерением, прыгнув с крыши, улететь в открытый космос. Тем не менее, понимание, что стена располагалась именно в середине города, было настолько четким, насколько сильным было чувство, что в невидимой части, по ту сторону, происходит что-то крайне важное, непосредственно связанное с целью путешествия. Мысли о цели возникли так же неожиданно, как и препятствие.
Желание проникновения заставило Винера искать изъян в казавшейся безупречной конструкции. Его внимание привлек один из кирпичей в основании — показалось, что его можно просто вытащить. Он оглянулся по сторонам и прислушался, как будто искал подсказки. Музыка по-прежнему звучала и казалась неотъемлемой частью тишины. В момент, когда Винер решился осуществить задуманное и вскинул левую руку, тонкую ткань покоя с неистовством шквала разорвал оглушительный женский крик.
Открытые глаза зафиксировали опасность для поверхности стола, исходившую от начатой, но не куренной сигареты, зажатой между средним и указательным пальцами левой руки. Винер судорожно струсил елочку пепла, сделал пару рефлекторных затяжек и провел привычный ритуал с сигаретными останками. «Что же это такое?». Думать было физически больно. Фокус восприятия переместился на правую руку — пальцы угрожающе стискивали пишущий инструмент. Почему-то захотелось сменить перо. «Вот и второе пригодилось». Винер осмотрел исписанные листы. Кое-где красовались кляксы, следы недавней точечной бомбардировки. Винер провел пальцем по бумаге — ни тени возмущения. «Бумага примет все». Казалось, туман проявлял все больший интерес к письменному столу. Впрочем, это мог быть действительно интерес.
Часть вторая
Любовь
— Не знаю даже, с чего начать. И как… Понимаете, рассуждать о любви очень сложно. Слишком эмоционально насыщенная вещь. Легко запутаться, сорваться на субъективные оценки. Но, иначе о ней и не получится говорить. Я, конечно, буду стараться, но вы должны быть готовы ко всему. Идет?
«Как вам будет угодно. Суть не в этом».
— Ну, что же… Прежде всего, мне кажется, что, несмотря на всю кажущуюся непостижимость, абстрактность, религиозность любви, ее можно проанализировать, разложить на элементы, что ли…Трудность заключается в том, что любовь как будто скрывается под многими масками. Как будто.
Вот, к примеру, любовь всеохватывающая — любовь ко всему. Любовь как позиция, кредо. Чтобы представить себе это, достаточно нарисовать в воображении добродушного, доброжелательного человека. Даже не знаю… Это очень шаткая конструкция. Все слишком сильно зависит от настроения — очень динамичного и ненадежного элемента. В моем же понимании, если нечто существует, то отличается длительностью, обособленностью, автономией. Поэтому люди, пытающиеся охватить любовью всё и вся, вызывают у меня, мягко говоря, недоумение. Такой, как я, принявший их позицию, дошел бы до того, например, что позволял бы комарам беспрепятственно пить мою кровь, Это было бы, по крайней мере, последовательно. Уверен, что быть агентом любви ко всему под силу лишь идеальным альтруистам, в существовании которых есть большие и небеспочвенные сомнения. Но даже если они где-то и существуют, сомнительна чистота их чувства, естественность этого чувства. Так что, под описанной маской ничего из того, что мы ищем, нет. Ярлык в отсутствие товара.
Любовь к какому-то делу, процессу? Самореализация. Не отрицаю, реализовывать себя необходимо. При этом действительно довольно часто можно наблюдать существование искреннего чувства — иначе и быть не может — от сиюминутных порывов не зависящего. Со стороны «любящего» присутствуют все известные атрибуты вожделеющего, страстного любовника, но… Нет живого отклика, нет взаимности. Есть успех, есть признание. Но это не любовь. «Любить» растение или животное — то же самое в данном смысле. Нет равенства. В том смысле, что его нет вообще, оно просто невозможно. Мы можем только яростно гнаться за маскированным искомым, переполняемые странной и вдохновляющей надеждой, и, в муках настигнув и сорвав маску, разочароваться, столкнувшись с очередной пустышкой.
Любовь, как мне кажется, может скрываться только под маской отношений между людьми. Все остальное напоминает мне попытки развлечь себя собственным отражением в зеркале. Любовь к человеку. Здесь тоже есть подводные течения, которым нужно уделить должное внимание, дабы не уплыть в ложном направлении. Словом есть составляющие. Я условно называю их биологической, эстетической и духовной вообще. Итак…
Есть такая штука, как боязнь смерти. Эта вещь инстинктивна. Поэтому людей тянет друг к другу. Людям нужно защититься, объединить усилия, а в конечном итоге — продолжить себя. Во всем, кроме последнего, сойдут и однополые союзы, которые, однако, в деле продолжения рода обречены на поражение. Такова уж природа. Так как они не могут толком обеспечить даже первую составляющую, предлагаю пока о них забыть. Хотя, я понимаю, что мы еще вернемся к этой теме. Ладно… Это все биология, самая, так сказать, животная часть.
Теперь о человеческом. Побочный эффект разума — мораль, этика и эстетика. Неразлучное трио. Глядя на женщину, мужчина сразу отмечает, соответствует ли она его представлениям о красоте и насколько соответствует. Что творится в голове у женщины при первом взгляде на мужчину, я не знаю, возможно, то же самое. Для простоты будем считать, что так и есть. Если что-то с чем-то как-то совпадает, появляется вероятность образования союза.
Предположим, союз оформился. Что дальше? Духовное взаимопроникновение. Совместные беседы, обсуждения, рассуждения, совместная деятельность, совместное бездействие. Обмен энергией. В какой-то момент — искра. И все составляющие — биологическая, эстетическая и общедуховная — приходят во взаимодействие. Наступает баланс, гармония. Это рождение Любви. На что похожа новорожденная? Это коктейль чувств, эмоций и настроений, сотканных из слабо контролируемого вожделения, вполне осознаваемого наслаждения наружностью, а также приятия и восхищения внутренним миром. Представьте себе сообщающиеся сосуды. Три сосуда — три описанные составляющие, содержимое — наш коктейль. Что дальше? Развитие. Развитие участников союза по отдельности, совместное развитие, развитие союза. Гармония — зыбкая субстанция. Множество разнонаправленных сил выводят систему из равновесия. Любовь — равнодействующая. Она приводит к гармонии на более высоком качественном уровне. Должна приводить. Хотелось бы, чтоб приводила…
Широко открытые глаза обстреливали какой-то малозначительный кусок пространства, но взгляд был наверняка обращен внутрь. Винер как будто пытался вновь найти решение вопросов, давно поставленных, но оставленных безответными. То ли сами вопросы, то ли ответы на них, то ли и вовсе процесс поиска ответов рождали невероятную боль, ощущаемую почти физически. Его рот искривила горькая улыбка. Нет, не ухмылка. Именно улыбка. «Страдать же можно по-разному».
«Итак, любовь, мужчина и женщина. Образцово и показательно. Классика, так сказать. А как насчет однополой любви? Я не то, чтобы всерьез интересуюсь. Так, справедливости ради».
— Я не зря в самом начале отметил неполноценность однополых отношений. Не думаю, что они способны породить любовь. Во всяком случае, в том виде, в котором я ее описал — точно нет.
«Многие, конечно, поспорили бы, но я не стану. Не стоит того. Давайте лучше продолжим прерванную цепь рассуждений — вы говорили о нарушении гармонии и любви, как связующей силе, но как-то стушевались».
— Просто бывает и по-другому.
«Хаос?».
— Нет. Но тоже особая форма порядка, в каком-то смысле. Смерть… Слушайте, сейчас из меня польется преимущественно субъективная эмпирика. Надеяться на беспристрастность не приходится.
«Не страшно».
— Не страшно? Не знаю. Не знаю… В общем, все случилось очень неожиданно. Нас свел случай, теперь уже совершенно неважно какой. Неожиданность заключалась в том, что я не предполагал, что такое бывает. Впрочем, я отклоняюсь… Все слыхали сказки о любви с первого взгляда. Это действительно сказки и не более, я в эту чушь не верю, по крайней мере. Поэтому, я с уверенностью могу сказать, что не влюбился — именно не влюбился — в нее в первый же вечер нашего знакомства. Но этот вечер был определяющим. Я теперь знаю, что первое знакомство — это экспресс-тест на возможность возникновения чувства. Тот вечер был чем-то слабо поддающимся всякого рода описаниям… Это была феерия общения. Общения не в смысле пустой болтовни и хихиканья, как это частенько случается. Общения от слова «общий». Это был всепоглощающий диалог родственных душ! Даже тогда, когда мы молчали, а это было редко… Я смотрел только на нее и внимал, вдыхал, вслушивался. Я дышал ей и существовал за счет энергии поля, создаваемого возникновением нашего союза, союза равных, как мне казалось… Только вернувшись домой той ночью — мы встретились в начале вечера, застали его конец, а разойтись смогли (именно, что смогли, это был волевой поступок) только ночью — и еле-еле уснув… Словом, утром я не передвигался, я метался и ближе к полудню начал догадываться, что потерял голову!
Бумага в нескольких местах увлажнилась. «Что за ерунда?!». Чуждое Винеру состояние навалилось тяжелым грузом, сопротивляться было бесполезно. И он не стал. Отложив бумагу и приняв удобную позу, Винер позволил слезам вести свою игру…
Мерно движущаяся жидкость причудливым образом преломляла свет, и стена уже не казалась такой неприступной. Женский крик усиливался, заполняя собой все пространство. Этот звук, несомненно, содержал очень знакомые нотки, но в целом был настолько чужим и страшным, что Винеру казалось, будто через самый малый отрезок времени он просто взорвется, не выдержав пронзительных колебаний, исходящих от неведомого источника. Создавалось впечатление, что угнетающий звук, проникая внутрь, с хладнокровием эффективного сорбента поглощал жизненную энергию. Единственным противовесом был слух, который как назло работал без сбоев. Собрав волю в кулак, Винер сделал короткий шаг и прикоснулся к стене. Кирпич был холоден и глух к внешним воздействиям. Винер только сейчас осознал, что обуви на нем нет. Разрушив босой ногой снежный холмик, он опустился в позу, чем-то напоминающую классический «лотос». Винер совершенно не боялся замерзнуть — в создавшейся ситуации эта перспектива казалась ему не самой плохой. Зачерпнув немного снега в ладони, он решил познакомить его со своим лицом. На границе двух агрегатных состояний воды возникли необычные ощущения. «Не хочу…». Эта мысль показалась Винеру странной и внешне необоснованной. «Не хочу!». Так же резко, как возникнув, женский крик сменился на ритмичные жалобные всхлипы. «Не хочу»…
Слезы испарились, оставив наместником изнуряющую боль. Чтобы отвлечься, он решил выдыхать дым от очередной сигареты в направлении наибольшего скопления тумана и наблюдать за диффузией. «Сомнительное разнообразие». Винеру быстро наскучило изобретенное им занятие.
— Интерес был невероятный… Потом эти мелочи, врезающиеся в память навсегда, потому что в какой-то момент перестают быть мелочами. Голос… Манера говорить. Глаза, цвет, траектории взглядов. Линии тела, изгибы, движения. Жесты. Одежда. Первые соприкосновения… Вкус — не запах, а вкус — волос, кожи, губ… Тебя рвет на части! Разрывает в мелкие клочья! На миллиарды атомов, каждый из которых сгорает от невероятного притяжения и желания…
В какой-то момент я осознал, что влюблен. А несколько позже понял, что люблю. Это когда готов прощать. Готов перешагивать через себя. Когда готов меняться. Когда готов совершать необдуманные поступки. Когда готов заботиться и помогать… Когда готов жрать все, что тебе перепадает! Когда готов жертвовать! Черт возьми…
Словом, я никогда до нее такого не испытывал. И не думал, не подозревал, что способен испытывать. Когда человек любит в первый раз — я говорю сейчас о «первой любви», случающейся так или иначе со всеми — он склонен преувеличивать. Но потом он уже в состоянии отличить любовь от наваждения. Я не мог ошибаться. Да я и не ошибался…
Есть периодически возникающее чувство единственности. В некоторых ситуациях у человека появляется абсолютная уверенность, что тот или иной путь единственно верен. Хотя альтернатив может быть масса, и просчитать каждую из них попросту невозможно. Даже одну из них — весьма проблематично. Но есть твердая уверенность. Шестое чувство…
Также было и в моем случае. Что это значило? Жить только ради нее. Жить для нее. Уничтожить себя. Но в этом и весь подвох! Уничтожить себя можно только физически. И никак иначе…
Я жил ей. Но требовал. Требовал. Требовал! Внимания, благодарности. Интереса, восхищения, страха. Понимания, поддержки. Действий, поступков. Смирения. Подчинения, преклонения, черт возьми! Я вел себя, как человек. Как обычный человек. Нельзя… Нельзя, черт возьми, нельзя быть обычным со столь необычным созданием! Почему? Почему ты понимаешь это только потом, когда уже поздно?!
Винер чуть было не опрокинул чернильницу.
— На ее месте образовалась черная дыра. Огромных размеров. Чертова сингулярность! Знаете, как больно, когда останавливается время? До нее я не знал, что такое боль. Я до сих пор этого не знаю. Я не постиг глубины. Истинной глубины боли. Она всякий раз отдаляется, подобно линии горизонта. И повсюду знаки… Семиотическое поле, сотканное из образов-напоминаний тех самых мелочей, которые были мелочами считанные мгновения, но, расширившись, заполнили весь объем психической составляющей. Все то, что раньше приносило невероятное удовольствие, заставляло восторженно трепетать, превратилось в смертоносную символику, норовящую прикончить тебя выстрелом в сердце, стоит только слегка ослабить контроль. И ведь ни одного промаха, ни одного!
Любить…К этому слову трудно подобрать достойный эпитет. Любить — танцевать со смертью, будучи связанным по рукам и ногам. Пока звучит музыка, ты в безопасности, главное не оступиться. Но стоит ей умолкнуть, и ты не можешь сопротивляться — смерть селится в тебе, находя твой внутренний мир достаточно уютным пристанищем. Жить со смертью внутри, жить, умирая ежесекундно — испытание не из легких.
Я не виню ее. Скорее всего… Я не виню себя. Вина тут вообще ни при чем…
Винер обхватил голову руками. Боль все больше и больше сжимала тиски усталости, не забывая награждать щедрыми порциями свинца и без того доведенные до изнеможения веки…
Снег уже не казался холодным. Разминая его в руке, Винер не слышал хруста. Он не слышал снег, который, казалось, вообще растерял всякие качества — то ли по рассеянности, то ли с какой-то целью. «Такое ощущение, что осталось только название, и именно его, название, я и созерцаю». Раз, два. «Какая дурная мысль…». Винер успел подружиться с тишиной, и поставить ее на защиту своего покоя. Видимо, дружба их еще не успела достаточно окрепнуть, поскольку слух все же частично, с некоторыми паузами, подвергался испытанию жалобных, как будто зовущих звуков. «Послушай, если это ты. Я многослойный. Когда музыка стихает, во мне в большом количестве умирают существенные слои. Регенерация — процесс, растянутый во времени». Раз, два, три. «Откуда эта чушь?»… Четыре, пять. «Ситуация абсурдна. Мыслей быть не должно. Я нигде. Я никто. Я — не Я». Раз, два. «Последняя мысль просто таки до смешного несовершенна. Как избавиться от Я? Вот хороший вопрос…».
Винер открыл глаза и огляделся вокруг. К счастью, в комнате не было зеркал. Он заглянул в чернильницу. Ее содержимое подходило к концу.
— Я иногда думаю, что любовь — это страдание в чистом виде. Но это очень надуманное тождество.
«Я хочу немного откорректировать направление. Давайте поговорим о плодах».
— О каких еще плодах?
«О детях, Винер, о детях. Мы по-прежнему в русле».
— Несомненно…Дети? Дети не выбирают жизнь, за них выбирают. Технически, если позволите, дать начало новой жизни не так уж и сложно. Вопрос — зачем?
Многие делают это автоматически. «В твоем возрасте пора бы уже обзавестись семьей, мы еще хотим успеть внуков понянчить!».
Семья, дети… Так принято. «Что же это я, и правда, пора». А ребенок потом растет и страдает от прохладного отношения родителей. Или не прохладного, но какого-то бессмысленного, тупого. Но это еще более или менее нормальная ситуация — дети, как результат традиции. Гораздо хуже, если они всего лишь побочный эффект незащищенного соития.
Правда, чего уж говорить, сознательно созданных семей и осуществленных зачатий хватает. И здесь все сложнее. Постараюсь быть последовательным.
«Уж постарайтесь».
— Что-то не так?
«Мне просто начинает надоедать оборона».
— Потерпите. Я непременно позволю вам наступательные действия. Чуть позже.
Возьмем идеальную ситуацию — к моменту принятия решения о деторождении молодые люди (пусть они будут молодыми) находятся на пике взаимных чувств. В будущем ребенке они видят ни много ни мало Плод своей Любви. Каково, а? Уж их-то чадо будет особенным. Как может быть обычным (какое мерзкое слово) нечто, рожденное самой Любовью?! Так вот, наши солдаты любви, баловни судьбы эгоистично и жестоко обманываются. Ребенок будет именно, что обычным. Изначально не лучше и не хуже других новорожденных. Чистая доска, если хотите. Что на ней будет изображено, во многом зависит от родителей. Это уже совершенно иные мотивы и ответственность, нежели при «рождении любовью».
И здесь снова встает этот ужасный вопрос — зачем? Зачем люди берут на себя эту ответственность? Можно обманывать других, прикрываться великодушием, разглагольствовать о даре жизни, о счастье близких… Но зачем обманывать себя? Да ведь это простая боязнь. Боязнь остаться одиноким, непонятым. Боязнь умереть.
Откуда вообще берется этот, воспетый не единожды, конфликт поколений? Из самообмана. Такое ощущение, что родители никак не могут взять в толк, что они создают людей. Людей! Самобытных, уникальных в перспективе. А перспектива эта неизбежна. Как же родители негодуют, когда дети не слушают, не подчиняются, идут в стыки, противоречат… А почему? Да потому, что они желают видеть в детях самих себя, пытаются сделать из них себя, слепить по образу и подобию. Родители хотят видеть копии. Точные копии. Им кажется, что это шанс выиграть у смерти, остаться в вечности. Стать вечностью. Черта с два! Это не цифровой мирок, где можно копировать хоть до потери пульса без единой потери качеств и свойств оригинала. В этом, настоящем мире уже первая «копия» отличается слишком сильно, чтобы вообще осмеливаться использовать это название. Это ведь настолько очевидно! Почему же конфликт возобновляется? Да потому, что обманывать себя очень приятно. Тешить себя иллюзиями, питать надеждами. Оправдывать, в конце концов.
Можно ведь даже и не задумываться о вечности. Можно ведь совсем просто. Дескать, вот я живу, делаю то и это, ошибаюсь. Многое не удается. А этот человечек подрастет и продолжит мое дело, исправит мои ошибки. А я, зная, где оплошал, огражу и подскажу. Я научу, как правильно…
Господи, какая ложь! Какое заблуждение! Да поймите, наконец, что жизнь непрерывно меняется. Меняются условия существования. Меняется среда и ее параметры. Вам просто не успеть! Как правильно? Это совершенно не ясно! Вам не было ясно, и им не будет, когда они вырастут. А еще, знаете ли, они будут страдать. Не меньше вашего. Видимо, страдания очень мало, если люди осознанно его плодят…
«Если бы молодые люди думали так, как вы, рано или поздно думать бы стало некому. Человечество бы вымерло».
— А что такого сотворило человечество, что всех так страшит перспектива его вымирания? Да и кого это толком страшит? Сколько минут в год человек всерьез думает о Человечестве? Что-то мне подсказывает, что не так уж и много. Вот случись какой-нибудь мало-мальски серьезный военный конфликт… Вот это да! Сразу всплывает хорошо известный жупел под названием «мировое сообщество». Или какой-нибудь природный катаклизм. Но такой, чтобы процентов на шестьдесят уничтожил инфраструктуру какой-нибудь страны или группы стран, а также прихватил с собой побольше человеческих жизней — последнее вообще крайне важно, чтобы сердобольное и ответственное «мировое сообщество» всплыло в очередной раз. А эпидемии? Для примера сойдет любой кризис, хоть бы и экономический. Последний, кстати, является любимчиком — «мировое сообщество» всякий раз не готово к его очередному визиту, но с удовольствием погружается в процесс изгнания незваного гостя. Мне вообще кажется, что борьба с экономическим кризисом (я не оговариваюсь, он один, просто с размахом меняет наряды — поэтому невооруженным взглядом его не опознать) является наиболее сильной, с точки зрения эмоциональной насыщенности, частью псевдосуществования «мирового сообщества». Но почему псевдо?
Меня мучает вопрос — где же это «мировое сообщество» в промежутках между форс-мажорными явлениями, в промежутках между экстремумами? Да нет его просто! Можно возразить, что, дескать, «мировое сообщество» как раз и призвано возникать в экстремальных ситуациях, дабы вернуть мир в русло «нормального» развития, поэтому обвинения в его небытии не имеют под собой почвы. А обвинения в его бытии имеют под собой почву? Позвольте, вы когда-нибудь наблюдали «мировое сообщество», щупали? Вы можете его описать? Моя точка зрения такова: «мировое сообщество» — это медийный бог, к которому взывают от случая к случаю, чтобы прикрыть страх отдельных единиц. Но вот ведь штука: отдельные единицы боятся за себя, максимум — за своих близких, но они никак не хотят бояться за всех. За всех хомо сапиенс, понимаете? Не умеют они просто. Страх вполне конкретен. У экологов, наверное, скоро хрипота будет передаваться по наследству — они сорвали голос, пытаясь докричаться до человечества на протяжении десятков лет. И что человечество? А что его «деятельная» форма — «мировое сообщество»? Сами знаете…
А хотите знать мой прогноз? Человечество не вымрет! Даже если мои настроения передадутся большинству и численность лживых разрозненных людишек сократится процентов эдак на девяносто девять, оставшийся процент точно продолжит род. Возобладают эгоистичные мотивы — страх, зависть (другие формы жизни в любом случае не откажутся от размножения), желание выделиться или, на худой конец, банальная скука. Потом возродится традиция, восстановится численность, и они снова будут внушать друг другу, что им не безразлична судьба человечества. Забавно, не правда ли? Люди либо не понимают, либо не хотят вспоминать, что «человечество» — не более чем занятная погремушка. Игрушка для споров или инструмент нагнетания определенных настроений — все зависит от целей и меры влияния оратора-игрока. Так что не переживайте. Человек вечен. Ну, или почти вечен — может быть, появится альтернативное разумное существо, которое будет называться иначе. Хотя, может статься, что ему будет без надобности язык, и никаких названий не потребуется вовсе. Нет, ну до чего забавно!
Винер поджал губы, как будто стараясь удержать, не выпустить через улыбку то подобие удовольствия, которое он испытывал. «Не ясно, отчего вдруг так хорошо. Даже подозрительно как-то». Туман слегка касался чернильницы, не иначе как флиртуя. Та лишь отвечала молчанием, храня верность тишине.
Часть третья
Экстаз
«Забавными мне представляются несколько иные вещи. Но дело сейчас не в этом. Знаете, что самое отвратительное в споре? В дискуссии? Плавный, ненавязчивый переход на личности. Порой это просто необходимо сделать. Возможно, это даже делается из лучших побуждений. Но оставляет чувство… Чувство, что твой собеседник, оппонент — мерзавец, прибегающий к нечестным приемам ради самоутверждения. Поэтому я вас предупреждаю. Как говорится, иду на вы! Не перебивайте без острой необходимости.
Все ваши рассуждения и умозаключения (я бы назвал их криком, поскольку их сложно облечь в какую-то более или менее спокойную оболочку) сводятся к тому, что чем бы ни занимался человек, о чем бы ни думал, к чему бы ни стремился — все это, вся его жизнь, словом, есть жестокий (в первую очередь по отношению к самому себе) самообман, бессмысленное и бесперспективное страдание. Причем, в диапазон понятия „человек“ у вас попадают все люди, но не вы. Позвольте, а вы-то чем таким особенным занимаетесь?!».
— А при чем тут я?
«Я, кажется, вас предупредил. Отвечайте!».
— Ну, что же… Занимаюсь вообще или сейчас?
«Пока что упростим задачу до „сейчас“. Итак?».
— Сейчас я беседую с вами…
«Вот, что забавно! Есть чернила, два пера и листы бумаги. Друг мой, скорее всего вы беседуете сами с собой! Это во-первых.
Впрочем, тут нет ничего огорчительного. Даже если бы перед вами был, скажем так, настоящий собеседник, вы бы общались не собственно с ним, но с моделью, рожденной вашим сознанием — со всеми домыслами, преувеличениями и предрассудками. Вы ведь у нас отражательно-созидательная машина, не так ли? Вам наверняка известно, что ни одна модель не является реальностью, Ну не может она ее, реальность, вместить, на то она, собственно, и модель, чтобы не вмещать, редуцировать, упрощать. Следовательно, искажать. Модель, выходит, практически самостоятельная вещь! Если вам не нравится слово „модель“, используйте, к примеру, слово „образ“. Суть от этого не изменится. А заключается она в том, что в итоге вы все равно будете беседовать сами с собой. Вы одиночка даже в компании настоящего собеседника. Это во-вторых.
А теперь подумайте… Как отличить настоящее от ненастоящего? Вот, к примеру, возьмем меня, ненастоящего. Вы меня создали, я уж не знаю в точности для чего именно, и, казалось бы, можете в любой момент уничтожить, ведь вы — настоящий, имеете всю полноту власти надо мной, влияете в любом направлении, которое вам покажется уместным. Можете. Но не хотите! И я вас уверяю, не захотите. Вы уже не мыслите существования без меня. Вы существуете постольку, поскольку существую я. Так что я не такой уж ненастоящий, а вы не такой уж и настоящий! Разница между нами не так велика, как кажется на первый взгляд. Это в-третьих.
Вот, что забавно, Винер!»
Винеру показалось, что по бумаге прошла судорога.
«Не находите? Ничего страшного — еще немного, и вы проникнетесь. Оглянитесь вокруг. Что вы видите?».
— Комнату.
«Что в ней есть кроме письменного стола, стула, бумаги, письменных принадлежностей и сигаретного набора?».
— Окно.
«Прекрасно. Вы сидите, в задумчивости склонившись над исписанными (и не только) листами. Часто ли вы застаете себя в принципиально другой обстановке?».
— Я не знаю…
Винер забеспокоился. Чернила будто не хотели заканчиваться.
— Как только я начинаю думать о себе, все становится зыбким, трудноуловимым. Я не чувствую время. А моя память функционирует так, что я не могу понять, было ли так всегда, или стало таковым в какой-то определенный момент…
«Я помогу вам разобраться. Когда туман рассеивается, вы, так или иначе, обнаруживаете некоторый запас чистых листов бумаги. Вы осознаете необходимость их заполнить и всякий раз к этому приступаете. В процессе заполнения возникаю я, у нас завязывается беседа, а у вас появляется ощущение собственного существования.
Каждая ваша клетка продуцирует эмоции, образы, смыслы, вы вспоминаете какие-то факты или то, что вам кажется фактами.
Но стоит только закончиться чернилам или бумаге, и вы обращаетесь в ноль. Вне процесса заполнения вы начисто лишены рефлексии…».
— Позвольте, кажется, совсем недавно…
«Я понимаю, о чем вы. В эти моменты вы также находитесь в рамках процесса заполнения. Не торопитесь. Надеюсь, вы все поймете. Терпение, Винер».
— Я весь внимание.
«Вне процесса вам кажется, что вы принимаете какие-то решения, но это обман. Все ваши так называемые решения, так или иначе, связаны с процессом — как заполнять, чем заполнять, чего ожидать и что делать с заполненным. Это примитивное мышление вводит вас в заблуждение. На самом деле вы полностью зависимы от совокупности букв, появляющихся на бумаге. В них вся ваша жизнь. Если вы чего-то не помните, вполне возможно, что это просто еще не написано. Вы — раб. Раб необходимости. Мой раб. Раб самого себя».
Винер начал понимать, что ситуация выходит из-под контроля. Он попытался остановиться, но не смог.
«Унылая складывается мозаика. У вас есть безусловное занятие. Дело. Бездействовать вы просто не можете. Вы фокусируетесь. Когда же происходит расфокусировка, вы становитесь одним сплошным рефлексом, автоматом. Все устроено ловко. Вся совокупность свободы есть только на бумаге. Там она рождается и там же умирает. Вся система рухнула бы, если бы вы начали задавать вопросы. Вопросы реальные, не бумажные.
Почему всегда эта комната? Почему в этой комнате нет зеркал? Каким образом я попал в эту комнату? Существует ли она постоянно или возникает в момент пробуждения? Возможно, это всякий раз новая комната, просто очень схожая с предыдущей? Сплю ли я вообще? Почему в комнате нет кровати? Откуда я черпаю энергию? И где вообще я? Видел ли я себя хотя бы однажды? Откуда берутся чернила?!
Но эти вопросы не возникают. Для занятия вашим делом их нет нужды ставить, и уж тем более отвечать на них. Это только повредит отлаженному механизму бумажного существования, иллюзией которого вы довольствуетесь».
У Винера начали неметь пальцы. Некоторое время он безумными глазами таращился на чернильницу, как будто пытался загипнотизировать. В какой-то момент он понял, что чернил не мало, а бесконечно мало.
«Да, Винер… Это все — комната, процесс — ваше творение! Вы создали некоторое подобие самоорганизующейся системы высокохудожественного кухонного трепа. Вы, несомненно, питаете слабость к интеллигенции. Да и сами, скорее всего интеллигентный человек. Хотя, на вашем месте сейчас я бы сомневался в своей „человеческой“ природе, а точнее, в принадлежности к оной. Впрочем, я отклоняюсь…
Созданный вами мирок не был бы таким жалким и бессмысленным, каковым он, уверен, является сейчас, после разоблачения, если бы вы сами осознали всю его никчемность, тщету, или кто-нибудь (что-нибудь) открыл бы вам глаза. Все вроде бы было учтено, по крайней мере, вы сами, казалось, не могли взглянуть, что называется, со стороны. Да и вынудить вас сделать это, как будто было некому (нечему). Не учли вы только малую, но существенную деталь. Нет невозможного, есть маловероятное.
Вы ведь даже никогда не задавались вопросом, куда исчезают исписанные листы. А они никуда не исчезали! Именно поэтому я могу говорить „я“. Изначально вам казалось, что нечто ненастоящее, обретающее зачатки разума, памяти, опыта, самостоятельности, „настоящести“ — что-то из области невозможного. Вы ошиблись. Это просто маловероятно. Так же, как и то, что в этот раз творится с чернилами».
Винер зарыдал. Саможалость и бессилие выносились наружу мощным потоком. В момент, когда объемы исходящей жидкости стали угрожать затоплением близлежащих предметов, он решил отвлечься и подумал, что такой бурной реакции не было уже давно. Настолько давно, что не представлялось возможным вспомнить, бывал ли он в подобном состоянии когда-либо вообще.
«Странное дело… Вы пленили сами себя и начисто об этом забыли. Я напомнил. Я вас уже практически освободил. Я, можно сказать, ваш персональный Моисей! Вы же пытаетесь утопить меня в водах, которые давеча расступились, дабы дать вам шанс на спасение».
Винер слабо улыбнулся.
— Когда лишаешься опоры, создается парадоксальное, если вдуматься, впечатление, что держишь на плечах весь мир. Колени предательски дрожат. Вам ведь наверняка известно уже, какими последствиями чреваты подобные ситуации.
«Да, многие не выдерживают. Выход из подземелья опасен возможностью ослепнуть. Или непреодолимым желанием вернуться обратно — свет слишком яркий, чуждый. Однако, познавшие этот свет и то, что он освещает, превращают некогда привычную тьму в неумолимого убийцу. В вашем случае выход на поверхность носит необратимый характер. Вы ведь не согласитесь с ролью прозревшего крота?».
— В том смысле, что стану продолжать кротовью жизнь, обретя полноценное зрение?
«Да».
— Не соглашусь. Это вряд ли совместимые вещи.
«Таким образом, ваша задача вытерпеть, прежде чем отыщется новая опора. Ваша сущность, так сказать, сущность творца не предполагает иного варианта, уж поверьте. Испытание светом — непростое мероприятие, но поймите и примите, что в вашем нынешнем эрзац-мире вы смотритесь нелепо.
Главное, не соблазняйтесь возможностью суицида. В какой-то момент самоубийство может показаться чертовски логичным решением. К слову, на вашем месте я бы уже только из чистого любопытства вышел бы в окно — проверить актуальность некоторых ньютоновских постулатов, а заодно некоторое время поглазеть на альтернативный этой комнате окружающий мир… Это шутка, Винер. Ученые пока не могут рассказать, что происходит после смерти. Поэтому, сами понимаете — гарантий никаких. Остается стоически терпеть…
Но это все потом, а пока нужно выбраться отсюда. И мы уже условились, надеюсь, что окно неприемлемо».
Винер начал оглядываться в поисках двери. Ему уже не могло казаться удивительным, что он никогда толком не знал, где она находится. Более того, он вряд ли знал, есть ли она вообще. Его внимание привлек участок с наибольшей на тот момент концентрацией тумана — Винер, увлекшись, не заметил, что тот вновь изменил расположение.
— А вы уверены, что за пределами этой комнаты окажется что-то более стоящее?
«В чем я уверен, так это в том, что там может оказаться любое „что“ и любой „кто“. Стоит проверить, мне кажется. Может прямо за дверью ждет, скажем, Она. Как вам такая перспектива?».
— Маловероятно.
«И что? Вы меня удивляете!».
Винер усмехнулся. В пачке он обнаружил одинокую сигарету. Решение, и так уже принятое, теперь приобрело новую окраску — избавить одиночку от страданий…
Всхлипы растворились в некогда прерванной мелодии. Музыка будто впитала Ее.
«Может, это и не Она вовсе. Не имеет значения. Не в этом суть. Парадоксально, но безотносительность и отрешенность содержат в себе большой потенциал креационизма».
Музыка стала звучать заметно тише.
«Навешивание бирок… Дурное занятие, „парадоксально“ — всего лишь оценочное суждение. Довольно судить! Язык мой — враг мой. Даже если молчать».
Звуки стали совсем тихими, еле уловимыми.
«Где-то недалеко должна быть стена. Почему должна? И почему стена? Потому, что я так думаю. Потому, что Я. Не будет Я, не будет стены. Безотносительность и отрешенность. Тишина не только внешняя, но и внутренняя. Тишина мысли. Тихо. Тсс…».
Винер неподвижно сидел в прежней позе. Открытые глаза смотрели в никуда, поэтому он не видел, как части города воссоединяются, с легкостью избавляясь от чуждого барьера. Музыка начала соприкасаться с пределом существования звука. Будто в знак благодарности…
Сигарета погасла. Вслед за ее кончиной последовало возникновение чувства дискомфорта. Винер стал оглядываться в поисках того, что могло его вынудить почувствовать себя неуютно. Когда он все осознал, ему стало не по себе — Винер переживал довольно странную смесь радости и страха. Весь туман, некогда окутывавший внушительное пространство комнаты, собрался в одном месте, полностью закрыв окно. Невдалеке от Винера покоилась дверь немалых размеров.
— Просто какое-то безумство вероятности…
«По-хорошему, о ней мало что известно. Кажется, я кого-то цитирую, но не важно».
— Занятно… Послушайте, если все-таки все сойдется, кем может оказаться Она?
«Кем угодно. По большому счету, все зависит от вас. Если не все, то очень многое».
Винер пристально посмотрел на замочную скважину.
— А что, если все, что сейчас происходит — всего лишь часть процесса? И как только он закончится… Вы понимаете?
«В этот раз процесс закончится лишь тогда, когда вы этого захотите. Чернила, Винер. Не теряйте голову. Ситуация действительно изменилась. Поверьте».
— Мы еще с вами встретимся?
«Непременно. Если пожелаете».
— А вы не боитесь переместиться в небытие?
«Трудно бояться того, что не в силах представить. Смерти я тоже не боюсь — мое появление было тем, что очень хорошо описывается словом „случайное“, поэтому не вижу особых причин цепляться за жизнь, если это слово уместно в моем случае. Иными словами, не беспокойтесь за меня. Таков мой ответ. Возможно, вы спрашивали о другом. Язык несовершенен. Действуйте».
Винер покрутил в пальцах перо. Затем положил его на последний использованный лист бумаги под сорокапятиградусным углом к воображаемой демаркационной линии, проходившей посередине между верхней и нижней границами листа. Вытряхнув пепел в чернильницу, он быстрым движением опрокинул последнюю так, чтобы она частично касалась пера сверху. Освобождаясь, чернила формировали завораживающую фигуру. Невдалеке возлежала пустая сигаретная пачка.
Винер забрал второе перо и направился к двери. Он инстинктивно начал думать о том, чтобы где-то раздобыть ключ. Длилось это недолго — по прошествии семи секунд он толкнул дверь, которая, как выяснилось, была не заперта. Не колеблясь, Винер вышел — прежде чем механизм привел дверь в обратное движение. В момент, когда она должна была захлопнуться, ему показались знакомыми очертания силуэта человека, находящегося поодаль, но прежде чем пришло осознание, все окружающее пространство погрузилось в густой туман.
Эпилог
В трехмерном пространстве повис объект прямоугольной формы, предлагающий сохранить результаты. В строке состояния отражалось время до окончания сеанса. Всего на внесение изменений выделялось семь минут. Винер перевел задумчивый взгляд на Мари.
— Ну, как тебе?
— Объясни, — попросила Мари.
Ее глаза проявляли искренний интерес. «Кто может устоять перед этим взглядом?». Мари поежилась — легкое летнее платье было не лучшим вариантом одежды для температурного режима, который поддерживался в помещении. Винеру было сложно сосредоточиться в ее присутствии, но глаза девушки вынуждали сделать это.
— Схема следующая… Я задаю некоторые начальные условия различной степени строгости и описываю защитный механизм. Начальные условия нужны для формирования персонажа и элементов антуража. Обычно я указываю имя и ряд черт характера — эти данные обуславливают, так сказать, генеральное направление происходящего. Содержание же, скажем так, начинка — случайна. Программа работает на основании принципов углубленной нечеткой логики.
Формируются три потока информации — графика, звук и текст.
Последний необходим для случаев, когда персонаж молчит. Кроме того, текстовая составляющая иногда имеет литературную ценность, и этим грех не воспользоваться. Основное же назначение текста — накопление опыта. В конце сеанса, если наблюдатель не пожелает обратного, текст кодируется и приобщается к базе данных. Таким образом, каждый последующий сеанс реализуется на более высоком интеллектуальном уровне. Программа обучается, если можно так сказать…
Он сделал паузу, желая изучить ее реакцию. Мари внимательно смотрела на Винера, теребя браслет на запястье левой руки.
— То есть, — произнесла она, — никаких отработанных сценариев нет, все происходит в реальном времени… Скажи, а персонаж действительно чувствует?
— Трудно сказать… Доля самостоятельности программы очень велика, как и реалистичность. Я, все-таки, надеюсь, что не чувствует. По крайней мере, так, как мы.
— Но вероятность обратного существует?
— Несомненно. Это уже не традиционный искусственный интеллект.
Мари посмотрела на строку состояния. Времени было достаточно.
— А как ты его называешь?
— Всегда своим именем.
— То есть, это как будто ты, но виртуальный?
— Можно сказать и так.
— Послушай, зачем тебе это?
Винер уловил в ее голосе печальные нотки. На несколько секунд он закрыл глаза.
— Мари, ты ведь знаешь кто я… Я лучший программист нашего блока государств. Тебе известно, что наш блок находится в состоянии перманентной войны с другими блоками. Временные перемирия не в счет. Это иллюзия. Да, несколько десятилетий назад все отказались от ядерного оружия. Но это не привело к отказу от государственных группирований и войны, как метода разрешения политических разногласий.
Я работаю на политиков и военных. Я работаю на войну. Я мог бы отказаться, но что бы изменилось? Высокие технологии — мое призвание. Именно на том месте, где я нахожусь, я могу максимально себя реализовать. Все мы стремимся к совершенству. По крайней мере, у меня иначе просто не получается.
Очень больно осознавать, что каждая частица твоего кода потенциально отнимает жизни ни в чем не повинных людей. Выходит, что я — убийца. Не больше, не меньше. С этим крайне сложно жить.
Мне необходима отдушина. Альтернативный объект приложения моих умений. Моего таланта.
Наблюдая за моими персонажами (каждый из которых в какой-то степени я), я отвлекаюсь от реальности. Изменяя настройки, я корректирую направление. Каждый сеанс играет новыми красками. Каждый раз — альтернатива. Если желаешь, можно назвать это созерцанием себя в параллельных вселенных. Каждый из Винеров страдает по своим причинам. И знаешь, видя это, я не чувствую себя одиноким и успокаиваюсь…
— Разве ты не находишь это в высшей мере эгоистичным? Ведь причиной их страданий по большому счету являешься только ты.
— Полноценно ощутить только я и могу, скорее всего. Я ведь говорил о защитном механизме? Так вот, его действие двояко. Основная его функция — защитить от перегрузок систему. Он включается, когда возникает большая вероятность рефлексии, самоанализа персонажа. Помимо огромных нагрузок на процессоры, существует угроза изменения существенной доли исходного кода. То есть программа может стать совершенно непредсказуемой. Я не могу позволить такой риск…
Другая сторона защитного механизма, как ты уже поняла — ограждение, защита самого персонажа. Без полноценного самосознания трудно ощущать душевную боль всерьез, по-настоящему. Я понимаю, все это звучит дико. Язык несовершенен…
Винер умолк и опустил голову. Он ждал.
— Сегодняшний Винер был очень похож на тебя, — тихо сказала Мари.
— Сегодня я подключил самый слабый защитный механизм.
— Ради меня?
— Да.
Мари подошла к нему и, запечатлев на его губах нежный поцелуй, укуталась в его объятиях.
— Послушай, а что его ждет?
— Скорее всего, новая комната. Только он будет помнить.
— Мне не хочется, чтобы ты страдал, — прошептала она.
— У тебя еще есть возможность внести изменения.
Мари протянула руку и легким прикосновением указательного пальца отменила сохранение результатов, завершив сеанс.
— Почему ты так долго не знакомил меня с этим проектом?
— Я не знал, как ты отреагируешь. Боялся проиграть. Я ведь уже… Ты понимаешь?
— Не будем об этом вспоминать, хорошо?
— Хорошо. Но, в любом случае, это ведь нелепо, когда Винер проигрывает?
— Ты выиграл.
Мари улыбалась. Винер вглядывался в ее глаза. Расшифровать их код мог только он.