9—14 Еще в 1815 г у Пушкина в четырехстопном стихотворении «Моему Аристарху» (обращенном к лицейскому учителю латыни Н. Кошанскому, 1785–1831) появились следующие великолепные строки:



Брожу ль над тихими водами,
В дубраве темной и глухой,
Задумаюсь, взмахну руками,
На рифмах вдруг заговорю.



XXXVI

Опубликована только в отдельном издании четвертой и пятой глав:



Уж их далече взор мой ищет —
А лесом кравшийся стрелок
Поэзию клянет и свищет,
⁴ Спуская бережно курок —
У всякого своя охота,
Своя любимая забота —
Кто целит в уток из ружья;
⁸ Кто бредит рифмами как я;
Кто бьет хлопушкой мух нахальных;
Кто правит в замыслах толпой;
Кто забавляется войной;
¹² Кто в чувствах нежится печальных;
Кто занимается вином —
И благо смешано со злом.



Это исключительно слабая строфа. Первое четверостишие являет собой нагромождение разрозненных образов, из которых смутно вырисовывается следующее: поэт распугивает уток, декламируя свои стихи; охотник стреляет в уток, «бережно» нажимая на спусковой крючок; этот охотник крался себе лесом, а теперь поносит поэта и высвистывает своего пса.



8—9 Вместо этого вялого куплета, желая избавиться от назойливых мух (которых дядюшка Онегина давил корявым пальцем на стекле^{107}: см. гл. 2, III, 1–4), Пушкин внес от руки исправление на полях своего экземпляра отдельного издания четвертой и пятой глав (опубликованных 31 января — 2 февраля 1828 г. и переплетенных вместе с главами первой — третьей и шестой):



Кто эпиграммами, как я,
Стреляет в куликов журнальных.[584]



Именно сюда, в это переплетенное собрание глав (МБ 8318), Пушкин вписал одну строку эпиграфа из Вяземского (гл. 1), эпиграф «О Rus!» (гл. 2) и слово «ведьма» вместо «ворон» (см. ком мент. к гл. 5, XXIV, 7–8).

XXXVII



А что ж Онегин? Кстати, братья!
Терпенья вашего прошу:
Его вседневные занятья
⁴ Я вам подробно опишу.
Онегин жил анахоретом;
В седьмом часу вставал он летом
И отправлялся налегке
⁸ К бегущей под горой реке;
Певцу Гюльнары подражая,
Сей Геллеспонт переплывал,
Потом свой кофе выпивал,
¹² Плохой журнал перебирая,
И одевался…





9 Гюльнара — от фр. Gulnare. Эдвард Вильям Лэйн в примечании к главе 23 своего целомудренного переложения «Тысячи и одной ночи» (Edward William Lane, «The Thousand and One Night», London, 1839–1841) пишет (III, 305): «Джюлянар (в просторечии Джюльнар) происходит от персидского gulnàr и означает „цветок граната“». Словари это подтверждают.

В поэме «Корсар» (II, XII) Байрон так описывает свою героиню:



That form, with eye so dark, and cheek so fair,
And auburn waves of gemmed and braided hair.





(Этот образ с такими темными глазами, и нежными щеками,
И каштановыми локонами украшенных жемчугами волос.)



В письме Анне Керн от 8 декабря 1825 г. Пушкин пишет: «Byron vient d\'acquérir pour moi un nouveau charme… c\'est vous que je verrai dans Gulnare…»[585]



10 Геллеспонт — пролив между Мраморным и Эгейским морями; Дарданеллы.

Байрон писал Генри Друри 3 мая 1810 г.: «Сегодня утром я проплыл от Сестоса до Абидоса. Напрямую расстояние это не превышает и мили, но течение опасным образом его увеличивает… [Я проплыл его] за час и десять минут»

См. также восхитительные строки из конца песни II (CV) «Дон Жуана».



[Juan] could, perhaps, have passed the Hellespont,
As once (a feat on which ourselves we prided)
Leander, Mr Ekenhead, and I did.





([Жуан] возможно, переплыл бы Геллеспонт,
Как однажды (к вящей нашей гордости)
Переплыли его Леандр, мистер Экенхед и я.)



Пушкину они известны были в переложении Пишо (1820)



Варианты

13—14 Беловая рукопись (ПБ 14) содержит следующие два отвергнутых стиха, с аккуратной пометой на полях: «en blanc»[586].



И одевался — только вряд
Вы носите ль такой наряд:



XXXVIII

Вслед за вариантом двустишия из строфы XXXVII следует строфа XXXVIII, тоже отвергнутая. Пушкин начал наряжать Онегина в свои собственные одежды, но потом передумал.



Носил он русскую рубашку,
Платок шелковый кушаком;
Армяк татарской на распашку
⁴ И шляпу с кровлею как дом
Подвижный — сим убором чудным
Безнравственным и безрассудным
Была весьма огорчена
⁸ Псковская дама Дурина,
А с ней Мизинчиков — Евгении
Быть может толки презирал,
А вероятно их не знал,
¹² Но все ж своих обыкновений
Не изменил в угоду им
За что был ближним нестерпим.





1 Носил он… — Бродя в окрестностях своего имения в Михайловском, Пушкин одевался весьма причудливо — то была последняя твердыня его личной свободы, знак отстаивания собственных прав. Полиция и благонамеренные соседи распознали его истинные намерения. Местный купец по фамилии Лапин записал в своем дневнике (29 мая 1825 г.) в Святых Горах:


«И здесь имел щастие видеть Александру Сергеевича Г-на Пушкина, который некоторым образом удивил странною своею, а наприм. У него была надета на голове соломенная шляпа, в ситцевой красной рубашке, опоясавши голубою ленточкою, с железною в руке тростию, с предлинными черными бакинбардами, которые более походят на бороду, также с предлинными ногтями, с которыми он очищал шкорлупу в апельсинах и ел их с большим аппетитом, я думаю, около 1/2 дюжин»[587].


Пушкин носил железную трость, чтобы развить верность и меткость руки, готовясь к дуэли, на которой он намеревался при первой же возможности стреляться с Федором Толстым (см. примеч. к гл. 4, XIX, 5). Начал он носить ее после ссоры с одним молдаванином 4 февраля 1822 г. в Кишиневе, по воспоминаниям И. Липранди («Русский архив», 1866, с. 1424), оценившего вес трости в восемнадцать фунтов. Другой источник[588] пишет, что трость, которую Пушкин носил в Михайловском, весила восемь фунтов^{108}.

Журналист А. Измайлов (см. коммент. к гл. 3, XXVII, 4) писал другу 11 сентября 1825 г. из Петербурга, что 29 мая на ярмарке в Святых Горах Пушкин был окружен нищими и давил апельсины обеими руками. Была на нем красная рубаха с воротом, шитым золотом.

«Большая соломенная шляпа» (согласно дневнику Вульфа) была той плетенной из корней белой шляпой («корневой шляпой»), которую Пушкин привез из Одессы. Не следует путать ее с другим головным убором поэта, описанным далее (см. ком мент. к вариантам стиха 4).



3 Армяк… — Эта разновидность кафтана представляет собой нечто напоминающее по покрою верхнюю рабочую одежду, обычно из верблюжьей шерсти.



8 Определение псковская по отношению к госпоже Дуриной («Dame Goose») не обязательно означает, что место действия романа совпадает с той местностью в Псковской губернии, где находилось имение Пушкина. Псковская может значить и «родом из Пскова»). Напротив, несколько разрозненных деталей указывают на местность чуть восточнее; но верно также и то, что на протяжении всей поэмы тут и там происходит некое наложение деталей, когда собственные впечатления Пушкина от сельской жизни расцвечивают вымышленную картину обобщенной русской rus[589].



9 Мизинчиков — комическая фамилия, у которой, однако, есть двойник — фамилия одного из деревенских соседей Пушкина, Пальчиков^{109}, от слова «пальчик», то есть «маленький палец». Мизинчиков же образован от «мизинчика», «мизинца», фр. l\'auriculaire, так что раздраженного господина здесь можно по-английски назвать «Mr. Earfingerlet».



Варианты

4 Черновик (2370, л. 76 об.):



И шапку с белым козырьком…



Отвергнутый черновик:



Картуз с огромным козырьком…



На полях черновика гл. 5, III–IV (2370, л. 80), воспроизведенного Эфросом (с. 215), есть карандашный набросок: стоящий Пушкин в той самой шляпе и с хлыстом в руке (а вовсе не со знаменитой железной тростью, как полагает Эфрос)^{110}.

XXXIX



Прогулки, чтенье, сон глубокой,
Лесная тень, журчанье струй,
Порой белянки черноокой
⁴ Младой и свежий поцелуй,
Узде послушный конь ретивый,
Обед довольно прихотливый,
Бутылка светлого вина,
⁸ Уединенье, тишина:
Вот жизнь Онегина святая;
И нечувствительно он ей
Предался, красных летних дней
¹² В беспечной неге не считая,
Забыв и город, и друзей,
И скуку праздничных затей.





1—4 Один из лучших примеров для иллюстрации трудностей особого рода, которые должны иметь в виду переводчики Пушкина, — это следующее четверостишие из строфы XXXIX, описывающее летнее времяпрепровождение Онегина в 1820 г. в его деревенском поместье:



Прогулки, чтенье, сон глубокой,
Лесная тень, журчанье струй,
Порой белянки черноокой
Младой и свежий поцелуй,



В первом стихе (верно переведенном Тургеневым — Виардо как «La promenade, la lecture, un sommeil profond et salutaire»), прогулки нельзя перевести очевидными «walks», поскольку это русское слово может означать и верховые прогулки, предпринимаемые как в виде спортивных упражнений, так и для удовольствия. В своем переводе я отказался от «promenades» и остановился на «rambles», поскольку это слово с равным успехом может быть употреблено для обозначения как пеших, так и верховых прогулок. Следующее слово означает «reading», а далее идет головоломка: «сон глубокой» подразумевает не только «deep sleep», но и «sound sleep» — «целительный сон» (откуда и двойной эпитет во французском переводе), а также, конечно, и «sleep by night» — «ночной сон» (и в самом деле, в черновике стоит отвергнутое: Прогулки, ночью сон глубокой…). Появляется искушение воспользоваться словом «slumber» — «дремота», что было бы славным эхом (хоть и в иной тональности) аллитераций подлинника (прогулки — глубокой, «rambles» — «slumber»), но подобных изысков переводчику следует остерегаться. Самое верное переложение этого стиха, скорее всего:



Rambles, and reading, and sound sleep… —



что сравнимо с «Sound sleep by night; study and ease» («Ночной целебный сон, занятья и свобода») в «Оде на одиночество» Поупа («Ode on Solitude», 1717) или с томсоновским «Retirement, rural quiet, friendship, books» («Покой, тишь сельская, друзья и книги») в «Весне» («Spring», стих 1162).

В следующем стихе:



Лесная тень, журчанье струй… —



лесная тень — это «the forest\'s shade» или даже более адекватная «the sylvan shade», но тут появляется еще одно затруднение: ловушка, таящаяся в журчанье струй, что в конце концов я перевел как «the purl of streams», поскольку слово «струи» (им. пад. мн. ч.) имеет два смысла: один, простейший, это английское «streams» в его старом понимании, означающее не «массы вод», а скорее «тонкие потоки», «ручейки» (например, у Чарльза Коттона в «Уединении» / Charles Cotton, «The Retirement», стих 48: «And Loire\'s pure streams…» — «Луары чистые струи»; см. также «Оксфордский английский словарь»), тогда как есть и другое значение, сходное с французским ondes — «воды», которое и пытался выразить Пушкин; поэтому переводчику Пушкина должно быть ясно, что стих в английском переводе:



the sylvan shade, the purl of streams



(или, как выразился бы английский стихотворец старого образца: «the greenwood shade, the purling rillets» — «тень дубрав, журчанье ручейков») по умыслу автора, описывает идиллическую картинку, милую поэтам-аркадийцам. Лес и воды, «les ruisseaux et les bois»[590], без труда отыщутся в бесчисленных «éloges de la campagne»[591], восхваляющих «зеленые чертоги», бывшие в фаворе у французских и английских поэтов XVIII в. Типичные образчики банальностей такого рода:

«Le silence des bois, le murmure de l\'onde» — «Молчание лесов, журчанье вод» у Антуана Бертена (Antoine Bertin, «Les Amours», кн. III, элегия XXII) и «dans l\'épaisseur du bois, / Au doux bruit des ruisseaux» — «во глубине лесов, в нежном говоре ручьев» у Парни (Parny, «Poésies érotiques», bk. I: «Fragment d\'Alcée»).

Вот мы и одолели, не без помощи второразрядных французских поэтов, два первых стиха этой строфы. Теперь первое четверостишие готово:



Rambles, and reading, and sound sleep,
the sylvan shade, the purl of streams,
sometimes a white-skinned, dark-eyed girl\'s
young and fresh kiss…



В стихах 3–4:



Порой белянки черноокой
Младой и свежий поцелуй —



переводчик становится пред лицом того факта, что Пушкин маскирует автобиографический намек под видом дословного перевода из Андре Шенье, которого, впрочем, он не упоминает ни в одном из сопутствующих примечаний. Я несгибаемый противник ведения литературных дискуссий, основанных преимущественно на обстоятельствах личной жизни автора; к тому же подобная эмфаза была бы особенно несообразной в случае пушкинского романа, где стилизованный и потому нереальный Пушкин является одним из главных героев. Однако почти несомненно, что в настоящей строфе поэт, посредством уникального для 1825 г. приема, закамуфлировал свой собственный опыт — имеется в виду приключившаяся тем летом в Михайловском любовная история с одной хрупкой крепостной девицей, Ольгой Калашниковой (род. ок. 1805 г.), дочерью Михаила Калашникова (1775–1858), в то время управляющего имением, а позднее бывшего в той же должности в Болдине (имение отца Пушкина в Нижегородской губернии). В конце апреля 1826 г. Пушкин отправил Ольгу, брюхатую, в Москву, попросив Вяземского отослать ее после родов в Болдино, а ребеночка укрыть в одном из имений Вяземского. Неясно, какие в конце концов были предприняты меры. Ребенок (мальчик) родился в Болдине 1 июля 1826 г. и был записан сыном крестьянина Якова Иванова, причетника. Окрестили его Павлом. О судьбе его ничего не известно. Мать же его по приезде в Болдино была выдана замуж (в 1831 г.) за какого-то Павла Ключникова, мелкого помещика и пьяницу^{111}.

Если теперь мы обратимся к Шенье, то в отрывке, датированном 1789 г., «Элегии», III (в кн.: «OEuvres», ed. Walter), опубликованном А. де Латушем (H. de Latouche) в 1819 г., найдем (стихи 5–8):



Il a, dans sa paisible et sainte solitude,
Du loisir, du sommeil, et les bois, et l\'étude,
Le banquet des amis, et quelquefois, les soirs,
Le baiser jeune et frais d\'une blanche aux yeux noirs.[592]



Никто из переводчиков Пушкина — английских ли, немецких ли, французских — не заметил того, что несколько русских пушкинистов открыли[593] независимо друг от друга, что два первых стиха нашей строфы XXXIX представляют собой парафраз, а два следующих — дословный перевод строк Шенье. Странная озабоченность Шенье (и в этом, и в других его стихах) белизною женской кожи и образ хрупкой возлюбленной Пушкина переплавились в чудесную маску, скрывающую пушкинские чувства; наш автор, который вообще был весьма осторожен в том, что касалось идентификации источника такого рода, нигде не раскрывает своего прямого заимствования, будто, отсылая к литературному происхождению этих стихов, он мог бы потревожить тайну собственного романа. Любопытно, что у Пушкина на самом-то деле была возможность раскавычить свой источник. Критик Михаил Дмитриев, нелицеприятно рецензируя эту песнь в «Атенее» (1828, ч. 1, № 4, с. 76–89), учинил поэту головомойку за его «невразумительные выражения». В черновике ответа на эту рецензию Пушкин возражает, что «младой и свежий поцелуй» вместо «поцелуй молодых и свежих уст» — очень простая метафора; но он не призывает на помощь авторитет Шенье (хотя и мог бы).

В этих стихах, а также в других, например в его послании к Лебрену («Epîtres», И, 1, 1. 39, ed. Walter: «Les ruisseaux et les bois et Vénus et l\'étude…»[594]), Шенье подражает Горацию. См., например, «Сатиры» Горация (II, VI, стихи 60–62, начало которых используется Пушкиным как эпиграф к гл. 2 ЕО; см. коммент.):



о rus, quando ego te aspiciam! quandoque licebit
nunc veterum libris, nunc somno et inertibus horis,
ducere sollicitae iucunda oblivia vitae!



Английские переводчики, не подозревая обо всех сложностях и тонкостях, обсужденных выше, имели с этой строфой немало хлопот. Сполдинг подчеркивает гигиенический аспект события:



И чистый поцелуй,
Младой селянки темноглазой…



Мисс Радин произвела на свет следующий кошмар:



И временами поцелуй одной красотки молодой,
Темноглазой, с ярким юным видом…



Мисс Дейч, очевидно не сознавая, что Пушкин намекает на плотские отношения Онегина с крепостными девушками, выступает до невероятности целомудренно:



И если как-то черноокая девица дозволит
Поцелуй, столь свежий, как она сама…



А вот профессор Эльтон, от которого в подобных случаях всегда только и жди какой-нибудь банальности или нескладухи, меняет местами действующих лиц и перекрашивает волосы девицы пергидролем:



[Онегин] иногда дарил свой поцелуй
Какой-нибудь блондинке черноокой…



Пушкинский стих 3, между прочим, прекрасно иллюстрирует то, что я подразумеваю под буквализмом, дословностью, буквальной интерпретацией. Я понимаю «буквализм» как «абсолютную точность». Если в результате такой точности вдруг возникает нечто странное, что можно описать аллегорично — «буква убила дух», тому лишь одна причина: что-то было неладно то ли с буквой, то ли с духом подлинника, и это уже не зависит от переводчика. Пушкин дословно (то есть с абсолютной точностью) перевел «une blanche» Шенье как белянка, и английскому переводчику следует перевоплотить здесь обоих, Пушкина и Шенье. Было бы ложным буквализмом переводить слово «белянка» («une blanche») как «a white one» — «белая» или, что еще хуже, «a white female» — «белая женщина», а назвать ее «fair-faced» было бы к тому же и двусмысленно («белолицая», «красивая»). Точное значение — «a white-skinned female» — «белокожая женщина», конечно, «young» — «молодая», следовательно, «a white-skinned girl» — белокожая девушка, с темными глазами и, скорее всего, черными волосами, оттеняющими светящуюся белизну незагорелой кожи.

Пушкин уже имел (январь 1820 г.) опыт точного перевода одного стиха из Шенье. Им он заключает стихотворение из шести александрийских стихов «Дориде»:



И ласковых имен младенческая нежность.



Ср.: Шенье, «Искусство любить» («L\'Art d\'aimer»), IV, 7, стих 5 (ed. Walter):



Et des mots caressants la mollesse enfantine…[595]



В связи с этим примечанием см. у Шенье, «Послания», VII («Epître sur ses ouvrages», ed. Walter), стихи 97—102, 137–140.



Un juge sourcilleux, épiant mes ouvrages,
Tout à coup à grands cris dénonce vingt passages
Traduits de tel auteur qu\'il nomme; et, les trouvant,
Il s\'admire et se plaît de se voir si savant.
Que ne vient-il vers moi? je lui ferai connaître
Mille de mes larcins qu\'il ignore peut-être.
………………………………………………………………
Le critique imprudent, qui se croit bien habile,
Donnera sur ma joue un soufflet à Virgile.
Et ceci (tu peux voir si j\'observe ma loi),
Montaigne, s\'il t\'en souvient, l\'avait dit avant moi.[596]



Здесь Шенье обращается к следующему пассажу из эссе Монтеня «О книгах» («Essais», 1580: «Des Livres», bk. II, ch. 10; орфография по бордосской рукописи, опубликованной А. Арменго, Париж, 1927): «Je veus qu\'ils donnent une nasarde à Plutarq sur mon nez: et qu\'ils s\'eschaudent à injurier Seneque en moi»[597].



12—14 Представление о целительности сельского отдохновения после рассеянной городской жизни, конечно же, являет собой классическое общее место, до смерти заезженное petits poètes[598], птиметрами XVIII столетия. Для примера возьмем хотя бы «Попурри» Дора (Claude Joseph Dorat, «Le Pot-pourri»):



Après les frivoles tendresses
De nos élégantes beautés,
Ce long commerce de foiblesses,
D\'ennuis et d\'infidélités
………………………………………………
Combien il est doux pour le sage
De s\'échapper dans les forêts;
Et de chiffonner les attraits
De quelque nymphe de village![599]



XL



Но наше северное лето,
Карикатура южных зим,
Мелькнет и нет: известно это,
⁴ Хоть мы признаться не хотим.
Уж небо осенью дышало,
Уж реже солнышко блистало,
Короче становился день,
⁸ Лесов таинственная сень
С печальным шумом обнажалась,
Ложился на поля туман,
Гусей крикливых караван
¹² Тянулся к югу: приближалась
Довольно скучная пора;
Стоял ноябрь уж у двора.





1—2 Здесь пришлось пожертвовать ямбом, чтобы сохранить порядок слов подлинника, — иначе не показать того тончайшего различия, что есть между этим четверостишием и вариантом XXIVf, 1–4.



6 …солнышко… — «small sol», «dear sol», «dear little sun», «good sun», «nice sunshine». По-английски невозможно передать эту неназойливость русской уменьшительной формы слова «солнце».



11 …крикливых… — от слова «крик» — «cry», «scream». Интересно, что точного английского эквивалента не существует. Есть французские «criard, criarde». «Screamy» не годится.



14 …у двора — «by the stead», «near the premises», «at the gate». См. коммент. к гл. 5, I, 2.

XLI



Встает заря во мгле холодной;
На нивах шум работ умолк;
С своей волчихою голодной
⁴ Выходит на дорогу волк;
Его почуя, конь дорожный
Храпит – и путник осторожный
Несется в гору во весь дух;
⁸ На утренней заре пастух
Не гонит уж коров из хлева,
И в час полуденный в кружок
Их не зовет его рожок;
¹² В избушке распевая, дева²³
Прядет, и, зимних друг ночей,
Трещит лучинка перед ней.





1—4 Это четверостишие дает нам превосходный образец совершенной взаимосвязи между ритмом и содержанием.



Встает заря во мгле холодной;
На нивах шум работ умолк;
С своей волчихою голодной
Выходит на дорогу волк;



Два первых, «правильных стиха» в повествовательной манере разворачивают перед нами две картины — холодное утро, тихие поля. Затем «быстрое теченье» стиха вводит зловещую тему волков, а «плавный скад» выдерживает мелодраматическую паузу (на дорогу), чтобы эффектнее подать появление волка.



7 Несется в гору во весь дух… — В черновых примечаниях к изданию 1833 г. (ПД, 172) Пушкин говорит: «Критиковали меру этого стиха несправедливо:

U─U─UUU─

одно из измерений четырехстопного ямбического стиха, впрочем довольно однообразного». И к этому Пушкин добавляет еще один пример (гл. 3, V, 14: «И после во весь путь молчал») того, что он считает обычным пиррихием <…>



И после во весь путь молчал.



U─UUU─U─

Здесь, конечно, нет никаких настоящих «пиррихиев». Булгарин, который процитировал этот стих в своем критическом разборе третьей главы («Северная пчела», 1827, № 124) как ошибку в стихосложении, благоразумно не стал входить в подробности; а Пушкин, защищаясь, не знал, как возразить по существ у.

На самом деле обсуждаемые нами стихи скандируются так (гл. 4, XLI, 7 и гл. 3, V, 14):



Несется в гору во весь дух



U┴U┴U─Ú┴



И после во весь путь молчал



U┴U─Ú┴U┴

Стопа во весь в обоих случаях (означающая, соответственно, «изо всех сил» и «всю дорогу») представляет собой не пиррихий (UU), a то, что я в своих заметках о просодии называю «обратным смещением» (─Ú). Метрическое ударение в стопе падает на безударное во, образуя скад (─), то есть под метрическое ударение попадает слог, не несущий ударения словесного, тогда как обычно метрическое и словесное ударения совпадают (┴), — пример тому другие стопы разбираемых стихов. Это обычная аберрация; но до чего же режет ухо, когда «понижение» (слог, не несущий метрического ударения) стопы приходится на весь — слово, явно акцентированное в обороте во весь, вот в чем и состоит «обратное смещение», вот что раздражает слух. За дальнейшими подробностями можно обратиться к Приложению II «Заметки о просодии».



9, 11 Упомянутое здесь стадо пригнали в Красногорье с известняковых плато нормандского Вексена, где Шолье (Chaulieu, «Les Louanges de la vie champêtre», см. коммент. к гл. 1, LVI, 2) распевал во все горло своим церковным фальцетом:



Quel plaisir de voir les troupeaux,
Quand le midi brûle l\'herbette,
Rangés autour de la houlette [sheephook],
Chercher le frais sous ces ormeaux![600]



Почему вид коров вкруг пастушьего посоха должен хоть в ком-то вызывать умиление, — остается тайной, разгадать которую возможно лишь в виду литературных мод или условностей.



12 …дева… — В своем примечании 23 Пушкин отзывается на критику Бориса Федорова, который в первом и единственном выпуске журнала «Петербургский зритель» (1828) отрецензировал главы четвертую и пятую^{112}. Пушкин использовал «благородное» поэтическое слово дева вместо девушка, девица или девка; а в гл. 5, XXVIII, 9 он употребил слово девчонки вместо девы или барышни.

В одной рукописной заметке (ПСС 1949, т. 7, с. 176) Пушкин продолжает свою полемику:


«Господин Федоров в журнале, который начал было издавать, разбирая довольно благосклонно 4 и 5-ую главу, заметил, однако ж, мне, что в описании осени несколько стихов сряду начинаются у меня частицею уж [на самом деле только два: гл. 4, XL, 5 и 6; еще одно уж стоит в середине стиха 14], что и называл он ужами»^{113}.