Нарастало напряжение. В большом шатре было жарко и очень душно. Рассыльный из канцелярии мэра ужом проскользнул сквозь толпу, знаками приглашая Лейбена и его гостей сесть в кресла для почетных приглашенных на втором ярусе с «лицевой» стороны. Прямо перед ними у ограды один из проповедников покаян спорил с альбертцем за место, занятое анализатором: на него же возложена миссия заглянуть в глаза Нашего Джона!

— А он правда способен нас видеть? — спросила Майра у дяди.

— Ну-ка, поморгай! — сказал Лейбен. — И вообрази, что всякий раз, когда твои веки размыкаются, ты видишь уже другое. Морг-морг-морг — и лишь Богу известно, сколько это уже длится.

— Ми-зе-ре-ре, пеккави[94],— выводили покаяне, и вдруг пронзительно проржало сопрано: — Да мину-у-ует нас багрец гре-е-ха!

— По их верованиям, его кислородный индикатор стал красным потому, что указывает на состояние их душ! — засмеялся Лейбен. — Что же, их душам придется оставаться проклятыми еще довольно долго. Резервный кислород Джон Делгано расходует уже пятьсот лет… Точнее сказать, он еще будет оставаться на резерве грядущие наши пятьсот лет. Полсекунды его времени равняются нашему году. Звукозапись свидетельствует, что он все еще дышит более или менее нормально, а рассчитан резерв на двадцать минут. Иными словами, спасение они обретут где-нибудь около семисотого года, если, конечно, протянут так долго.

— ПЯТЬ МИНУТ! Занимайте свои места, сограждане и гости. Садитесь, пожалуйста, не мешайте смотреть другим. Садитесь, ребята!

— Тут сказано, что мы услышим его голос в переговорном устройстве, — шепнул Сирил. — А вы знаете, что он говорит?

— Слышен практически только двадцатицикловый вой, — шепнул в ответ Лейбен. — Анализаторы выделили что-то вроде «эй» — обрывок древнего слова. Чтобы получить достаточно для перевода, понадобятся века.

— Какая-то весть?

— Кто знает? Может быть, конец какого-то распоряжения: скорей, сильней. Или просто возглас. Вариантов слишком много.

Шум в шатре замирал. Пухлый малыш у ограды захныкал, и мать посадила его к себе на колени. Стало слышно, как верующие бормочут молитвы и шелестят цветы — члены Святой Радости по ту сторону огороженного центра взяли их на изготовку.

— Почему мы не ставим по нему часы?

— Время не то. Он появляется по звездному.

— ОДНА МИНУТА!

Воцарилась глубокая тишина, оттеняемая лишь бормотанием молящихся. Где-то снаружи закудахтала курица. Голая земля внутри ограды выглядела совершенно обыкновенной. Серебристые нити анализатора над ней чуть колыхались от дыхания сотни человек. Было слышно, как тикает другой анализатор.

Одна долгая секунда сменяла другую, но ничего не происходило.

Воздух словно чуть зажужжал. И в тот же миг Майра уловила неясное движение за оградой слева от себя.

Жужжание обрело ритм, как-то странно оборвалось — и внезапно все разом произошло.

Их оглушил звук. Резко, невыносимо повышаясь, он словно разорвал воздух, что-то будто катилось и кувыркалось в пространстве. Раздался скрежещущий воющий рев и…

Возник он.

Плотный, огромный — огромный человек в костюме чудовища: вместо головы тускло-бронзовый прозрачный шар, в нем — человеческое лицо, темный мазок раскрытого рта. Немыслимая поза — ноги выброшены вперед, торс откинут, руки в неподвижном судорожном взмахе. Хотя он, казалось, бешено устремлялся вперед, все оставалось окаменевшим, и только одна нога не то чуть-чуть опустилась, не то чуть-чуть вытянулась…

…И тут же он исчез, в грохоте грома, сразу и абсолютно, оставив только невероятный отпечаток на ретине сотни пар перенапряженных глаз. Воздух гудел, дрожал, и в нем поднималась волна пыли, смешанной с дымом.

— О-о! Господи! — воскликнула Майра, ухватившись за Сирила, но ее никто не услышал.

Вокруг раздавались рыдания и стоны.

— Он меня увидел! Он меня увидел! — кричала какая-то женщина.

Некоторые в ошеломлении швыряли конфетти в пустое облако пыли, но остальные вообще о них забыли. Дети ревели в голос.

— Он меня увидел! — истерически вопила женщина.

— Багрец! Господи, спаси нас и помилуй! — произнес нараспев глубокий бас.

Майра услышала, как Лейбен свирепо выругался, и снова посмотрела через ограду. Пыль уже оседала, и она увидела, что треножник с анализатором опрокинулся почти на середину участка. В него упирался бугорок золы, оставшейся от букета. Верхняя половина треножника словно испарилась. Или расплавилась? От нитей не осталось ничего.

— Какой-то идиот кинул в него цветы. Идемте. Выберемся отсюда.

— Треножник упал и он об него споткнулся? — спросила Майра, проталкиваясь к выходу.

— А она все еще красная, эта его кислородная штука! — сказал у нее над головой Сирил. — Время милосердия еще не пришло, а, Лейбен?

— Ш-ш-ш! — Майра перехватила угрюмый взгляд пастыря покаян.

Они протолкались через турникет и вышли в залитый солнцем парк. Кругом слышались восклицания, люди переговаривались громко, возбужденно, но с видимым облегчением.

— Это было ужасно! — простонала Майра вполголоса. Я как-то не верила, что он настоящий живой человек. Но он же есть. Есть! Почему мы не можем ему помочь? Это мы сбили его с ног?

— Не знаю. Навряд ли, — буркнул ее дядя.

Они сели, обмахиваясь, возле стелы, еще укрытой простыней.

— Мы изменили прошлое? — Сирил засмеялся, с любовью глядя на свою жену.

Но почему она надела такие странные серьги? Ах, да это те, которые он купил ей, когда они остановились возле индейского пуэбло!

— Но ведь альбертцы не так уж виноваты, — продолжала Майра, словно эта мысль ее преследовала. — Все этот букет! — Она вытерла мокрый лоб.

— Инструмент или суеверие? — усмехнулся Сирил. — Чья вина — любви или науки?

— Ш-ш-ш! — Майра нервно посмотрела по сторонам. — Да, пожалуй, цветы — это любовь… Мне немножко не по себе. Такая жара… Ах, спасибо! (Дяде Лейбену удалось подозвать торговца прохладительными напитками.)

Голоса вокруг обрели нормальность, хор затянул веселую песню, у ограды парка выстроилась очередь желающих расписаться в книге для посетителей. В воротах показался мэр и в сопровождении небольшой свиты направился по аллее бугенвиллей к стеле.

— А что написано на камне у его ноги? — спросила Майра.

Сирил открыл брошюру на фотографии обломка песчаника, поставленного Карлом. Внизу был дан перевод: «Добро пожаловать домой, Джон!»

— А он успевает прочесть?

Мэр начал речь.

Гораздо позднее, когда толпа разошлась, в темном парке луна озарила одинокую стелу с надписью на языке этого места и этого времени:

«Здесь ежегодно появляется майор Джон Делгано, первый и единственный из людей, путешествовавший во времени.

Майор Делгано был отправлен в будущее за несколько часов до катастрофы Нулевого Дня. Все сведения о способе, каким его сместили во времени, утрачены, и, возможно, безвозвратно. Согласно одной гипотезе, он по какой-то непредвиденной причине оказался гораздо дальше в будущем, чем предполагалось. По мнению некоторых аналитиков — на целых пятьдесят тысяч лет. Когда майор Делгано достиг этой неведомой точки, его предположительно отозвали назад или попытались вернуть по тому же пути во времени и пространстве, по которому он был отправлен. Вероятно, его траектория начинается в точке, которую наша Солнечная система займет в будущем, и он движется по касательной к сложной спирали, описываемой нашей Землей вокруг Солнца.

Он появляется здесь ежегодно в тот момент, когда его путь пересекает орбиту нашей планеты, и, видимо, в эти моменты он способен соприкасаться с ее поверхностью. Поскольку никаких следов его продвижения в будущее обнаружено не было, напрашивается вывод, что возвращается он иным способом, чем забрасывался. Он жив в нашем настоящем. Наше прошлое — его будущее, а наше будущее — его прошлое. Момент его появления постепенно смещается по солнечному времени таким образом, что должен совпасть с моментом 1153,6–2 мая 1989 года по старому стилю, иными словами — с Нулевым Днем.

Взрыв, которым сопровождалось его возвращение в его собственное время и место, мог произойти, когда какие-то элементы прошлых мгновений его пути перенеслись вместе с ним в свое предыдущее существование. Несомненно, именно этот взрыв ускорил всемирную катастрофу, которая навсегда оборвала Век Опасной Науки».



Он падал, теряя власть над своим телом, проигрывая в борьбе с чудовищной инерцией, которую набрал, стараясь совладать со своими человеческими ногами, содрогаясь в нечеловеческой жесткости скафандра, а его подошвы накалялись, теряли опору из-за слишком слабого трения, пытались ее нащупать под вспышки, под это мучительное чередование света, тьмы, света, тьмы, которое он терпел так долго под ударами сгущающегося и разрежающегося воздуха о его скафандр, пока скользил через пространство, которое было временем, отчаянно тормозя, когда проблески Земли били в его подошвы, — теперь только его ступни что-то могли: замедлить движение, удержаться на точном пути, ведь притяжение, его пеленг, слабело, теперь, когда он приближался к дому, оно размывалось, и было трудно удерживать центровку; он подумал, что становится более вероятным. Рана, которую он нанес времени, заживлялась сама собой. Вначале она была такой узкой и тесной — единственный луч света в смыкающемся туннеле, — и он ринулся за ним, как электрон, летящий к аноду, нацелившись точно по этому единственному, изысканно изменяющемуся вектору, выстрелив себя, как выдавленную косточку, в этот последний обрывок, в это отторгающее и отторгнутое нигде, в котором он, Джон Делгано, мог предположительно продолжить свое существование, в нору, ведущую домой; и он рвался по ней через время, через пространство, отчаянно работая ногами, когда под ними оказывалась реальная Земля этого ирреального времени, держа направление с уверенностью зверька, извилистой молнией ныряющего в спасительную норку, он, космическая мышь в межзвездности, в межвременности, устремляющаяся к своему гнезду наперегонки с неправильностью всего вокруг, смыкающейся вокруг правильности этого единственного пути, а все атомы его сердца, его крови, каждой его клетки кричали: «Домой! ДОМОЙ!» — пока он гнался за этой исчезающей отдушиной, и каждый шаг становился увереннее, сильнее, и он несся наперегонки с непобедимой инерцией по бегущим проблескам Земли, словно человек в бешеном потоке — с крутящимся в волнах бревном. Только звезды вокруг него оставались постоянными от вспышки к вспышке, когда он косился мимо своих ступней на миллион импульсов Южного Креста и Треугольника; один раз на высшей точке шага он рискнул на столетие поднять взгляд и увидел, что Большая и Малая Медведицы странно вытянулись в сторону от Полярной звезды, но ведь, сообразил он, Полярная звезда тут на полюс не указывает, и подумал, снова опуская взгляд на свои бегущие ступни: «Я иду домой к Полярной звезде! Домой!» Он утратил память о том, где был, какие существа — люди, инопланетяне или неведомое нечто — вдруг возникали перед ним в невозможный момент пребывания там, где он не мог быть; перестал видеть проблески миров вокруг: каждый проблеск — новый хаос тел, форм, стен, красок, ландшафтов; одни задерживались на протяжении вздоха, другие мгновенно менялись: лица, руки, ноги, предметы, бившие в него, ночи, сквозь которые он проходил, темные или озаренные странными светильниками, под крышами и не под крышами, дни, вспыхивающие солнечным светом, бурями, пылью, снегом, бесчисленными интерьерами, импульс за импульсом снова в ночь; теперь он опять был на солнечном свету в каком-то помещении. «Я наконец-то уже близко, — думал он. — Ощущение изменяется…» Только надо замедлиться, проверить — этот камень у его ног остается тут уже некоторое время, и он хотел рискнуть, перевести взгляд, но не осмеливался; он слишком устал, и скользил, и терял власть над телом в старании одолеть беспощадную скорость, которая не давала ему замедлиться; и он ранен — что-то его ударило там, что-то они сделали, — он не знал что — где-то там, в калейдоскопе лиц, рук, крючьев, палок, столетий кидающихся на него существ, а его кислород на исходе, но не важно, его должно хватить, ведь он идет домой! Домой! Если бы он только мог погасить эту инерцию, не сбиться с исчезающего пути, соскользнуть, скатиться, съехать на этой лавине домой, домой… и гортань его выкрикнула: «ДОМОЙ!» Позвала: «Кейт! Кейт!» Кричало его сердце, а легкие почти совсем отказывали, а ноги напрягались, напрягались и слабели, а ступни цеплялись и отрывались, удерживались и соскальзывали, а он клонился, молотил руками, пробивался, проталкивался в ураганном временном потоке через пространство, через время в конце самой длинной из самых длинных дорог — дороги Джона Делгано, идущего домой.

ФРИЦ ЛЕЙБЕР

Ведро воздуха

Я искренне надеюсь, что имя, творчество и репутация Фрица Лейбера (1910–1992) не меркнут. Он был одним из самых заметных авторов научной фантастики и фэнтези начиная с 1939 года и вплоть до своей смерти, а также одним из наиболее почитаемых. Согласно списку журнала «Locus», Лейбер шесть раз завоевывал премию «Хьюго», три раза премию «Небьюла», дважды Всемирную премию фэнтези, дважды премию журнала «Locus», по одному разу Британскую премию фэнтези, премию Геффена, специальную премию Уорлдкона (Worldcon Special Convention Award), премию «Балрог», премию «Гэндальф», а также Всемирную премию фэнтези и премию Брэма Стокера за вклад в развитие жанра и звание Грандмастера от Ассоциации американских писателей-фантастов (Science Fiction Writers of America). Вероятно, больше всего Лейбер прославился своей серией в жанре меча и магии о приключениях Фафхрда и Серого Мышелова, состоящей из семи книг, первая из которых — «Мечи Ланкмара» («The Swords of Lankhmar», 1968). Он также известен своими произведениями о сверхъестественном, например, роман «Ведьма» («Conjure Wife», 1943) был трижды экранизирован. Научно-фантастические работы Лейбера, пожалуй, занимают второстепенное место в его творчестве, однако он получил премию «Хьюго» за роман «Странник» («Wanderer», 1964), в котором попавшая в Солнечную систему странствующая планета представляет угрозу Земле. В романе «Тьма, сгущайся!» («Gather, Darkness», 1943), действие которого происходит через триста лет после ядерной катастрофы, две мощные фракции пытаются взять под контроль остатки цивилизации. Из прочих постапокалиптических произведений писателя меня особенно привлекает «Ведро воздуха» из-за своей необычной идеи и ярких образов.



Па послал меня за ведром воздуха. Только я наполнил ведро и тепло сошло с моих рук, как я увидел ЭТО.

Знаете, сначала мне показалось, что я вижу молодую леди. Да, красивую молодую леди со светящимся в темноте лицом. Она смотрела на меня из квартиры напротив на пятом этаже, как раз над белым покрывалом замерзшего воздуха толщиной двадцать метров. Я никогда не видел живых молодых леди, кроме как на картинках в старых журналах: Сеет еще ребенок, а Ма сильно болеет и несчастная. От удивления я даже выронил ведро. Да и вы на моем месте сделали бы то же самое, зная, что на Земле никого нет, кроме Па, Ма, Сеет и меня.

Но все равно, наверное, не следовало мне так удивляться. Время от времени чего мы только не видим. Ма — обычно что-то плохое, судя по тому, как начинает таращиться на пустое место, а потом кричит и кричит и бьется об одеяла, которыми обвешано Гнездо. Папа говорит, что иногда мы и должны так реагировать.

Подняв ведро и снова посмотрев на квартиру напротив, я начал понимать, что, возможно, в такие моменты чувствует Ма: оказалось, что это не молодая леди, а пятнышко света — маленький призрачный зайчик, двигающийся от окна к окну, словно одна из далеких звездочек спустилась с безвоздушного неба, чтобы узнать, почему Земля убежала от Солнца, а может, найти внизу кого-нибудь и попугать, раз уж теперь Земля лишилась защиты Солнца.

И, говорю вам, от этой мысли у меня мурашки побежали по коже. Пока я стоял и хлопал глазами от удивления, у меня замерзли ноги, а на шлеме образовался такой слой инея, что я уже не увидел бы свет, если бы он выкатился из одного из окошек, чтобы добраться до меня. Но у меня хватило ума нырнуть обратно.

Медленно пробираясь сквозь многочисленные слои одеял, тряпок и резины, которые Па повесил, чтобы не выпускать воздух из Гнезда, я постепенно успокоился. Наконец услышал тиканье часов и понял, что вокруг уже воздух, потому что в вакууме, естественно, нет никаких звуков. Протиснувшись сквозь щель в последнем слое одеял, которые Па обшил алюминиевой фольгой, чтобы сохранить внутри тепло, я вошел в Гнездо. Но в душе оставалась тревога.



Давайте я расскажу вам о Гнезде. Оно небольшое и уютное, и места там хватает лишь для нас четверых и наших вещей. Пол покрывают толстые шерстяные ковры. Три стены — одеяла, потолок — тоже одеяла, касающиеся головы Па, когда он стоит. Он объяснял, что они висят внутри гораздо большего помещения, но я никогда не видел ни настоящих стен, ни потолка.

Вдоль одной одеяльной стены тянутся длинные полки, на которых лежат инструменты, книги и прочие вещи, а наверху — целая шеренга часов. Па ревностно следит за тем, чтобы они ходили. Говорит, что мы не должны терять счет времени, а без Луны и Солнца это не так-то просто.

Четвертая стена — тоже одеяла, но там еще есть и камин, в котором всегда горит огонь. Он не дает нам замерзнуть и вообще приносит большую пользу. Кто-то из нас должен постоянно наблюдать за ним. У нас есть несколько будильников, которые напоминают нам, когда чья смена. В первое время за огнем следили только Па и Ма, но теперь им помогаем и мы с Сест.

Конечно, Па — главный хранитель огня. Таким он навсегда останется у меня в памяти: высокий мужчина сидит закинув ногу на ногу и, нахмурившись, смотрит на пламя, бросающее бронзовый отсвет на его морщинистое лицо. Через равные промежутки времени он осторожно кладет в огонь кусок угля из большой корзины, стоящей рядом. Па говорит, что в древности тоже были хранительницы огня, их называли весталками, хотя тогда их окружал не замерзший воздух, на небе светило солнце и люди вполне могли обойтись без огня.

Па и сейчас сидел в той же позе, но, увидев меня, встал и, взяв ведро, отругал за то, что я долго оставался снаружи. Он сразу заметил иней, покрывавший мой шлем. Тут же и Ма набросилась на меня. Па объясняет, что ей необходимо выплескивать чувства. Даже Сест и та что-то пару раз пискнула.

Па завернул ведро в плотную ткань. Только в Гнезде ощущаешь, какое же холодное это ведро. Кажется, оно высасывает тепло отовсюду. Даже языки пламени съеживаются, когда Па ставит ведро рядом с огнем.

Однако мерцающее бело-голубое вещество, насыпанное в ведро, сохраняет нам жизнь. Оно медленно тает и, испаряясь, освежает Гнездо и поддерживает огонь. Слои одеял не дают ему слишком быстро покинуть Гнездо. Па хотел бы заткнуть все щели, но у него ничего не получилось (здание сильно повредили землетрясения), да и к тому же он должен держать трубу открытой, чтобы дым выходил наружу. Но там у него поставлены какие-то хитрые штуки (Па называет их отражателями), которые мешают выходу воздуха.

Па говорит, что воздух — это крошечные молекулы, которые улетят мгновенно, если что-то их не остановит. Мы должны пристально следить за тем, чтобы воздуха не оставалось мало. У Па всегда наготове большой его запас, который он держит за первым слоем одеял, вместе с углем, консервами, бутылками с витаминами и прочим, например ведрами со снегом, из которого получаем воду. За ним приходится спускаться на первый этаж, что не так-то легко, и выходить из дома через дверь.

Видите ли, когда Земля начала остывать, вода, находившаяся в атмосфере, замерзла первой, и на поверхности образовалась снежная корка толщиной около четырех метров. А на снег легло покрывало из кристаллов замерзшего воздуха, поднявшееся до пятого этажа.

Разумеется, не все составляющие воздуха замерзали и падали на землю одновременно.

Сразу над снегом — слой углекислоты. Поэтому, когда идешь за водой, надо убедиться, что не набрал этого вещества, которое при испарении может усыпить нас и погасить огонь. Затем идет азот, от которого нет никакой пользы, хотя он составляет большую часть одеяла замерзшего воздуха.

Сверху, к счастью для нас, находится кислород, поддерживающий нашу жизнь. Мы отличаем его от азота по светло-голубому цвету. Твердый кислород образуется при меньшей температуре, чем азот, поэтому он и оказался на самом верху. Па говорит, что мы живем лучше, чем в прошлом короли, потому что дышим чистым кислородом. Но мы привыкли и не видим в этом ничего особенного.

А на самом верху — тоненькая пленка жидкого гелия, очень забавного вещества. Слои всех этих газов четко разделены между собой. Как слоеный торт, иногда говорит папа, что бы это ни значило.



Мне не терпелось рассказать об увиденном, и я заговорил, как только снял шлем и пока выбирался из костюма. Ма разволновалась, принялась поглядывать на входную щель в одеялах, сцепила руки — ту, на которой потеряла три пальца (отморозила), зажимала здоровой. Я видел, что Па сердится за то, что я ее испугал, пытаясь все быстро объяснить, но понимает, что я ничего не выдумываю.

— Ты долго наблюдал свет? — спросил он, когда я закончил.

Впрочем, я ничего не сказал о том, что сначала принял свет за лицо молодой леди. Почему-то мне хотелось сохранить это в тайне.

— Да, огонек прошел пять окон и скрылся этажом выше.

— Может, он выглядел как блуждающее электричество? Или ползучая жидкость? Или звездный свет, сфокусированный растущим кристаллом? Или что-то такое?

Па расспрашивал меня не зря. Много странного случается в мире глубокого холода. Даже когда ты уверен, что вся материя намертво замерзла, вещество обретает новую жизнь. Липкая пленка ползет, ползет к теплу, как собака бежит на запах пищи, — это жидкий гелий. А однажды, в моем детстве, молния — даже Па не представляет себе, откуда она взялась, — ударила в шпиль неподалеку от Гнезда, и электричество сохранялось в нем долгие недели, пока не рассеялось.

— Ничего похожего я еще не видел, — ответил я.

Па какое-то время стоял глубоко задумавшись.

— Выйдем вместе и разберемся, что там делается, — наконец решил он.

Ма и Сест очень не хотели оставаться одни, но Па их успокоил, и мы начали надевать костюмы для дальних походов. Па сделал их сам, со шлемами из трехслойного стекла, которые когда-то были большими прозрачными банками для консервов. Наши костюмы держат воздух и тепло — во всяком случае, мы ходим в них за водой, углем, консервами и прочими необходимыми нам вещами.

Ма вновь начала причитать:

— Я всегда знала, снаружи что-то есть, ждущее, чтобы добраться до нас. Я чувствовала это долгие годы, что-то холодное и ненавидящее тепло, жаждущее уничтожить Гнездо. Оно наблюдало за нами все это время, а теперь явилось, чтобы расправиться с нами. Оно схватит тебя, а потом придет за мной. Не ходи, Гарри!

Па надел все, кроме шлема, и, опустившись на колени перед камином, сунул в него руку и дернул за длинный металлический прут, идущий вдоль всего дымохода. Им мы сбиваем лед, постоянно нарастающий в трубе. Раз в неделю Па лезет на крышу и проверяет, все ли в порядке. Это наше самое опасное путешествие, и туда Па не пускает меня одного.

— Сест, — тихо сказал Па, — следи за огнем. И за воздухом тоже. Если его останется мало или он будет испаряться недостаточно быстро, возьми корзину, стоящую за одеялами. Но будь осторожна. Не касайся корзины голыми руками. Возьми тряпки, прежде чем поднять корзину.

Сест перестала помогать Ма бояться и сделала то, что ей велели. Ма внезапно успокоилась и, хотя глаза оставались дикими, наблюдала, как Па надевает шлем, берет пустое ведро и мы уходим из Гнезда.



Па шел первый, а я держался за его пояс. Что самое смешное, я не боюсь ходить один, но когда Па рядом, мне хочется за него ухватиться. Привычка, наверное, хотя в данной ситуации, надо признать, я и вправду немного боялся.

Видите ли, так уж вышло, что за пределами Гнезда нет жизни. Па слышал, как последние радиоголоса затихли много лет тому назад, и видел, как некоторые из последних людей умирали, потому что им не повезло или они не смогли укрыться в таком вот Гнезде. Поэтому мы знали: если рядом что-то есть, то в этом «чем-то» нет ничего человеческого или дружелюбного.

И кроме того, там всегда ночь, холодная ночь. Па говорит, что и в прежние времена люди боялись ночи, но каждое утро всходило солнце и прогоняло этот страх. Я должен верить ему на слово, потому что помню солнце лишь большой звездой. Видите ли, я еще не родился, когда черная звезда оторвала Землю от Солнца, а теперь утащила за орбиту Плутона, и Па говорит, что она утаскивает нас все дальше.

Мы можем ее видеть, когда она пересекает небо, закрывая звезды, и особенно четко она выделяется на фоне Млечного Пути. Черная звезда довольно велика, и мы находимся к ней ближе, чем планета Меркурий к Солнцу, но у нас нет времени часто наблюдать за ней.

Я задался вопросом: а вдруг на черной звезде есть что-то такое, что хочет добраться до нас, и именно поэтому черная звезда и прихватила Землю с собой? Но тут, пройдя по коридору, мы вышли на балкон.

Я не знаю, как выглядел город раньше, но сейчас он прекрасен. В звездном свете все неплохо видно (Па говорит, что раньше звезды мерцали — из-за атмосферы, — а теперь сияют ровным светом). Наш дом расположен на холме, над сверкающей пеленой, которую пронзают высокие здания, а темные впадины между ними, когда-то бывшие улицами, образуют ровную прямоугольную сетку. Я иногда нарезаю такую на выровненном картофельном пюре и наливаю в канавки подливу.

На каждом здании — круглая шапка кристаллов замерзшего воздуха, похожая на меховой капюшон Ма, только еще белее. В этих домах видны черные квадраты окон, с белыми наличниками кристаллов воздуха. Некоторые дома наклонились, а многие разрушились во время землетрясений и ураганов, обрушившихся на город в тот период, когда черная звезда боролась с Солнцем за Землю.

Кое-где висят сосульки. Как из воды — эти появились в первые дни похолодания, — так и из замерзшего воздуха. Иногда какая-нибудь сосулька так ярко отражает звездный свет, что кажется, будто одна из звездочек сама спустилась к нам в гости. Именно об этом и подумал Па, когда я рассказал ему об увиденном. Но и я подумал о том же и понял, что причина тут другая.

Он прижал свой шлем к моему, чтобы мы могли говорить, и попросил показать, в каких окнах я видел свет. Но мы не заметили ничего похожего — ни в тех самых окнах, ни в соседних. К моему удивлению, Па не стал меня ругать и говорить, что мне что-то там привиделось. Он какое-то время оглядывался, после того как набрал ведро воздуха, и мы пошли обратно. А когда входили в дом, он вновь резко оглянулся, словно хотел захватить кого-то врасплох.

Я тоже это чувствовал. Ситуация изменилась. Что-то таилось в темноте, наблюдало, ждало, готовилось.

Когда мы подходили к Гнезду, он вновь коснулся моего шлема:

— Если ты увидишь это опять, сынок, не говори остальным. Твоя Ма очень нервничает, а мы должны ее беречь. Ей пришлось много пережить. Однажды, когда родилась твоя сестра, я уже хотел сдаться и умереть, но твоя мать убедила меня, что надо жить. В другой раз, когда я заболел, она целую неделю сама поддерживала огонь. Выхаживала меня и еще заботилась о вас двоих.

Ты знаешь нашу игру, когда мы садимся в кружок и бросаем друг другу мяч? Мужество — это тот же мяч, сынок. Каждый держит его, сколько сможет, а затем передает мяч другому. Когда он летит к тебе, ты должен поймать его и крепко держать, надеясь, что найдется человек, которому ты сможешь бросить мяч, когда устанешь быть храбрым.

Конечно, мне было приятно услышать такие слова, я почувствовал себя взрослым, но все-таки меня беспокоило увиденное. А кроме того, Па отнесся к этому очень серьезно.



Трудно прятать свое отношение к таким событиям. Вернувшись в Гнездо и раздевшись, Па рассмеялся и сказал, что у меня слишком богатое воображение. Но его слова не убедили ни Ма, ни Сест. Казалось, никто не хотел держать этот мяч-мужество. Следовало как-то отвлечь их от тяжелых мыслей, и я разрядил обстановку, попросив Па рассказать о прежней жизни, о том, как все случилось.

Иногда он не отказывается повторить эту историю, а мы с Сест любим его слушать. И мы сели в кружок около камина, Ма поставила поближе к огню несколько банок с консервами, наш ужин, и Па начал. Впрочем, я заметил, что перед этим он взял молоток с полки и положил рядом с собой.

Это одна и та же история, я думаю, что могу повторить ее и во сне, но каждый раз Па прибавляет незначительные детали, уточняя ее.

Он рассказал нам, что Земля обращалась вокруг Солнца и на ней жили люди, зарабатывали деньги, устраивали войны, развлекались и относились друг к другу хорошо или плохо. И тут, без предупреждения, из глубин космоса появилась эта черная звезда, сгоревшее солнце, и все изменилось.

Знаете, мне трудно поверить в то, что люди могли плохо относиться друг к другу, как и в то, что их было так много. Я не могу представить, что они готовились к ужасной войне, которая могла уничтожить человечество. Хотели войны, во всяком случае, надеялись, что после ее завершения они уже ни о чем не будут тревожиться. Впрочем, им же не приходилось бороться за каждую крупицу тепла, чтобы остаться в живых. Но как они могли надеяться избавиться от всех опасностей? С тем же успехом мы можем рассчитывать на избавление от холода.

Иногда я думаю, что Па преувеличивает и представляет все в слишком мрачном свете. Он иногда сердится на нас и, возможно, раньше сердился и на других людей. Однако в старых журналах я прочитал такие ужасные истории… Так что, может быть, он и прав.



Черная звезда, продолжал Па, приблизилась довольно быстро и не дала времени подготовиться. Сначала ее появление скрывали от людей, а потом правда открылась сама, пришли землетрясения и потопы — подумать только, океаны незамерзшей воды! — и люди видели, как по ночам что-то закрывало звезды. Сначала все думали, что черная звезда врежется в Солнце, затем — в Землю. Началась паника, и все бросились в Китай, потому что надеялись, что звезда ударит по другому полушарию. Но оказалось, что она пройдет в непосредственной близости от Земли.

Другие планеты в это время находились за Солнцем, и появление черной звезды не повлияло на их движение.

Солнце и пришелица некоторое время боролись за Землю, тянули ее в разные стороны, как две собаки, дерущиеся за одну кость, — на этот раз Па предложил такое сравнение, — но черная звезда победила и утащила нас с собой. Правда, в последний момент Солнце успело получить утешительный приз — в последний момент ухватило Луну.

Тогда же произошли чудовищные землетрясения и наводнения, в двадцать раз хуже, чем прежде, и наша планета полетела вдогонку за черной звездой. Па называет это время «Большим рывком», потому что Землю резко дернули, совсем как Па раз или два дергал меня. Я спрашивал Па, дернулась ли Земля, как дергаюсь я, когда он хватает меня за шиворот, если я сажусь далеко от огня. Па покачал головой и ответил, что гравитация действует иначе. Тоже как толчок, но его никто не чувствует. Как я понял, будто тебя дернули за шиворот во сне.

Видите ли, темная звезда двигалась сквозь космос быстрее, чем Солнце, и в противоположном направлении, поэтому ей пришлось как следует тряхнуть наш мир, прежде чем прихватить с собой.

«Большой рывок» длился недолго и закончился, как только Земля перешла на орбиту вокруг черной звезды. Но, пока он продолжался, с Землей творилось что-то ужасное. Горы и здания рушились, океаны гигантскими волнами накатывали на берег, болота и песчаные пустыни наползали на окружающие земли. Земля также лишилась части атмосферы, и в некоторых местах воздух становился таким разреженным, что люди падали и теряли сознание. И землетрясения сбивали их с ног, ломали им руки и ноги, пробивали головы.

Мы часто спрашивали Па, как вели себя люди в это время: испугались, держались мужественно, сходили с ума или впадали в апатию, — но он обычно отнекивался, как и в этот день. Он говорит, что был слишком занят, чтобы обращать на людей внимание.

Па и его друзья, ученые, предположили заранее, что должно случиться, и вычислили, что наша планета уйдет от Солнца и воздух замерзнет. Поэтому они работали как бешеные, готовя убежище с герметичными стенами и теплоизоляцией, а внутри создавали большие запасы продуктов, топлива и воды. Но во время последних землетрясений убежище разрушилось, а друзья Па погибли. Поэтому ему пришлось начать все сначала и быстренько соорудить Гнездо из того, что оказалось под рукой.

Предполагаю, он не грешит против истины, когда говорит, что не смотрел на других людей ни тогда, ни при наступлении Большого Мороза. А наступил Большой Мороз очень быстро, знаете ли, потому что черная звезда утаскивала нас все дальше от Солнца и вращение Земли замедлилось, а потому ночи стали в десять раз длиннее.

Однако я могу представить себе, что происходило. Потому что видел замерзших людей: в других комнатах этого здания или у очагов в подвалах, когда мы ходим за углем.

В одной комнате старик сидит на стуле, его нога и рука в гипсе. В другой мужчина и женщина лежат в кровати под горой одеял. Видны только их головы, близко друг к другу. В третьей прекрасная молодая леди сидит, натянув на себя разную одежду, и с надеждой смотрит на дверь, словно ждет человека, ушедшего за теплом и едой. Они неподвижные, твердые, как статуи, но выглядят как живые.

Па однажды показал мне их, направив луч фонаря, когда батареек еще хватало и мы могли часть заряда тратить попусту. Они сильно испугали меня и заставили учащенно биться сердце, особенно молодая леди.



Па в какой уж рассказывал эту историю, чтобы отвлечь нас от другого страха, а я вдруг подумал об этих замерзших людях. Внезапно в голове сверкнула мысль, жутко меня испугавшая. Видите ли, я вспомнил лицо молодой леди, которую, как мне показалось, видел в окне. Я забыл его, потому что не хотел говорить об этом видении остальным.

А что, спросил я себя, если замороженные люди ожили? Может, они обрели новую форму жизни и теперь ползут к теплу, как гелий, хотя мы думали, что они замерзли и не могут пошевелиться? Или как электричество, которое при таких низких температурах не хочет рассеиваться? Что, если холод пробудил этих замерзших людей к жизни? Не теплокровной жизни, а какой-то ледяной и ужасной?

Это куда как хуже, чем если бы к нам заявились обитатели черной звезды.

А может, обе идеи правильные? Что-то спустилось с черной звезды и оживило замороженных людей, чтобы использовать их в своих целях. Тогда становится понятным, почему я видел и прекрасную молодую леди, и движущийся звездный свет.

Замороженные люди, управляемые разумом пришельцев с черной звезды, бредущие, ползущие, нацелившиеся на тепло Гнезда.

Говорю вам, мысль эта сильно меня напугала, и я очень хотел рассказать остальным о своих страхах, но потом вспомнил просьбу Па, сжал зубы и не заговорил.

Мы сидели очень тихо, даже огонь горел беззвучно. Слышался лишь голос Па и тиканье часов. Но тут мне померещилось, что где-то за одеялами раздался шорох, и по коже у меня побежали мурашки. А Па рассказывал о первых днях жизни в Гнезде и подходил к месту, где обычно принимался философствовать.

— И я спросил себя: какой смысл тянуть еще несколько лет? Зачем продлевать существование, обреченное на тяжелую работу, холод и одиночество? С человечеством покончено. С Землей покончено. «Почему мы не сдаемся?» — спросил я себя и неожиданно получил ответ.

Снова послышался шорох, на этот раз громче и ближе. Что-то вроде бы зашуршало. У меня перехватило дыхание.

— Жизнь — это постоянный труд и борьба с холодом.

Земля всегда была одинока, находясь за миллионы миль от ближайшей планеты. И как долго ни существовала бы цивилизация, все равно пришел бы конец. Но это не имеет значения. Главное, что жить — хорошо. Жизнь — очень нежная, как густой мед или лепестки цветов, вы, дети, никогда не видели их, но знаете наши ледяные цветы. Или как язычки пламени, которые никогда не повторяются. Жизнь стоит того, чтобы ее прожить. И это так же верно для последнего представителя человечества, как и для первого.

А шорох приближался, и мне показалось, что заколыхался последний слой одеял.

— И хотя обстоятельства изменились, — продолжал Па (теперь я не сомневался, что он тоже слышал шорох и говорил громче, чтобы заглушить его), — я сказал себе, что надо продолжать жить так, будто впереди у нас целая вечность. У меня будут дети, и я научу их всему, что знаю сам. Я дам им возможность читать книги. Я буду планировать наше будущее и постараюсь увеличить Гнездо и улучшить его изоляцию. Я приложу все силы, чтобы мои дети росли и учились видеть прекрасное. И я сохраню в себе веру в чудеса, несмотря на холод, темноту и далекие звезды.

Тут одеяло дернулось и начало подниматься, а за ним показался яркий свет. Голос Па смолк, и его рука тянулась к молотку, пока крепко не схватилась за рукоятку. Наши взгляды устремились на щель между одеялами.



И в Гнездо вошла та самая прекрасная молодая леди. Она стояла, изумленно глядя на нас и держа в руке что-то яркое. А за ее плечами показались два мужских лица, побледневших, с выпученными от изумления глазами.

Прошло несколько секунд, и сердце мое пропустило не больше четырех или пяти ударов, прежде чем я понял, что она в костюме и шлеме — таких же, как сделал нам Па, только лучше, и мужчины тоже в шлемах, а замерзшие люди определенно их не носили бы. И яркое пятно у нее в руке — переносной фонарь.

Ма тихо вздохнула и упала в обморок. Некоторое время стояла мертвая тишина, и я успел несколько раз проглотить слюну, а потом поднялся невероятный шум.

Они оказались обыкновенными людьми. Как выяснилось, выжили не только мы одни. Мы лишь думали, что это так. Эти трое тоже выжили, и еще многие другие. А когда мы узнали, как они пережили катастрофу, Па издал громкий радостный вопль.

Они прилетели из Лос-Аламоса, и им помогла выжить атомная энергия — уран и плутоний, которые собирались использовать для атомных бомб. И их могло хватить на тысячи лет. Они построили небольшой городок с теплоизоляцией и воздушными шлюзами для входа и выхода.

У них было искусственное освещение, при котором они выращивали растения и животных (тут Па издал второй радостный вопль, а Ма пришла в себя).

Но если нас только удивило их появление, то для прилетевших эта встреча стала потрясением.

Один из мужчин продолжал повторять:

— Нет, это невозможно. Вы не можете поддерживать давление воздуха без герметичной изоляции. Это просто немыслимо.

Он уже снял шлем и дышал нашим воздухом, а молодая леди глядела на нас как на святых. Она сказала, что мы сделали что-то фантастическое, а потом ее лицо скривилось и она заплакала.

Они действительно искали выживших, но не предполагали, что найдут здесь кого-нибудь. У них есть космические корабли и большие запасы химического горючего. Что же касается кислорода, то для его добычи стоило лишь выйти на улицу и сгрести сколько надо из верхнего слоя замерзшего воздуха. И после того как они навели порядок в Лос-Аламосе (на это ушло несколько лет), начались поиски других колоний. Конечно, они не могли использовать радио, потому что с исчезновением атмосферы пропала ионосфера и радиосигналы не следовали за кривизной земной поверхности, а улетали в космос.

Они нашли людей в Аргонне и Брукхейвене и на другой стороне Земли, в Харвелле и на Урале. А теперь они осматривали наш город, в общем, без всякой надежды. Но у них есть прибор, регистрирующий тепловые волны, и он показал, что там, внизу, тепло, и они спустились, чтобы проверить. Конечно, мы не слышали, как приземлился корабль, так как нет воздуха, чтобы передать звук. А им пришлось поблуждать, прежде чем они нашли нас.



К этому моменту пять взрослых говорили, как шестьдесят. Па показывал мужчинам, как он поддерживает огонь, избавляется ото льда в трубе, прочие хитрости. Ма рассказывала молодой леди, как она готовит, шьет, и расспрашивала ее, что сейчас носят женщины. Незнакомцы громко удивлялись и расхваливали Па на все лады. Впрочем, по тому, как они морщили носы, я понял, что им не нравится запах в Гнезде. Но никто не упомянул об этом, и они продолжали засыпать нас вопросами.

В общем, из-за возбуждения и разговоров мы позабыли обо всем, и Па не сразу заметил, что воздух в ведре уже кончился. Он тут же бросился за одеяла и притащил полную корзину. Конечно, незнакомцы снова начали смеяться и хвалить нас всех.

Что интересно, я почти ничего не говорил, а Сест прилипла к Ма и прятала лицо в ее юбку, когда кто-то смотрел на нее. Да и мне было как-то не по себе. Даже хотелось, чтобы они ушли и мы могли бы наконец разобраться, что к чему.

И когда незнакомцы предложили нам перебраться в их городок — они не сомневались, что мы согласимся, — я увидел, что Па пришла в голову та же мысль, да и Ма тоже. Па неожиданно замолчал, а Ма несколько раз повторила молодой леди:

— Но я не знаю, как там себя вести, и у меня нет подходящей одежды.

Незнакомцы сначала удивились, но потом все поняли. После того как Па сказал:

— Нельзя дать угаснуть этому очагу.



Незнакомцы ушли, но они вернутся. Мы пока ничего не решили, но все должно измениться. Возможно, Гнездо сохранят в качестве, как сказал один из мужчин, «школы выживания». А может, мы присоединимся к колонистам, которые хотят строить новые города на урановых рудниках около Большого Соленого озера и в Конго.

Конечно, теперь, после их ухода, я много думаю о подземном городе с теплоизоляцией и других удивительных местах, где живут люди. Я очень хочу увидеть их сам. Да и Па, несомненно, тоже хочет побывать там.

— Когда стало ясно, что не мы одни остались в живых, — объяснил он мне, — все выглядит совсем по-другому. Твоя Ма не чувствует себя такой беспомощной. Да и мне легче, зная, что я не несу полной ответственности за сохранение рода человеческого. А это не такая уж легкая ноша, сынок.

Я оглядываю стены из одеял, ведра с испаряющимся воздухом, Ма и Сеет, спящих в тепле при мерцающем свете огня.

— Не так-то легко покинуть Гнездо, — говорю я и чувствую, что вот-вот заплачу. — Оно такое маленькое, и нас здесь всего четверо. Я боюсь больших мест, где много незнакомых людей.

Па кивает и кладет в огонь кусочек угля. Затем, поглядев на черную горку рядом с собой, он улыбается и добавляет еще две пригоршни, будто сегодня один из наших дней рождения или Рождество.

— Это быстро пройдет, сынок, — говорит он. — Беда была в том, что наш мир становился все меньше и меньше, пока не сжался до одного Гнезда. А теперь ему снова пора расти и стать настоящим огромным миром, каким он был в самом начале.

Я думаю, он прав. А интересно, подождет ли прекрасная молодая леди, пока я вырасту? Я спросил ее об этом, а она улыбнулась и ответила, что у нее в городке дочка почти моего возраста и вообще там много детей.

Представляете?

ЭРИК БРАУН

Часовые «Феникса»

Эрик Браун опубликовал более двадцати романов и восьмидесяти рассказов начиная с 1990 года, когда вышел первый сборник писателя «Человек в промежутке времени» («The Time-Lapsed Man»). Первый роман Брауна — «Кульминационные дни» («Meridian Days», 1992), среди недавних работ можно назвать «Падение Тартара» («The Fall of Tartarus», 2005) и «Необыкновенное путешествие Жюля Верна» («The Extraordinary Voyage of Jules Verne», 2005). Он дважды, в 2000 и 2002 годах, завоевывает премию Британской ассоциации писателей-фантастов (British Science Fiction Association) за свои рассказы. Я имел удовольствие сотрудничать с Эриком Брауном, составляя антологию «Новые приключения Жюля Верна» («The Mammoth Book of New Jules Verne Adventures», 2005)



Светало, когда мы выехали из-под перекрученного костяка Эйфелевой башни и отправились через пустыню в Танжер.

Весь день мы ехали по выжженной безжизненной местности, а вечером остановились и попытались уснуть. Я лежал в койке и смотрел сквозь тент, как магнитные бури раздирают тропосферу. Жара стояла невыносимая, даже в условно прохладные ночные часы. Когда я заснул, мне снились женщины, которых я видел в старых журналах, а когда проснулся в обжигающей утренней жаре и Дэнни повел грузовик дальше, сидел молчаливый и угрюмый от меланхоличного вожделения.

В двух днях пути от Парижа, проезжая через место, которое, как сообщил Эдвард, когда-то было Оверном, мы подобрали пятого члена нашей команды.

Ближе к закату, когда горизонт пылал, а над головой свирепствовала магнитная буря, грузовик задергался и остановился. Дэнни стукнул кулаком по рулю:

— Черт! Один из главных конденсаторов. Спорю на что угодно…

— Что, опять?

Страх стиснул мне горло. Грузовик ломался уже в третий раз за столько же недель, и всякий раз отчаяние Дэнни передавалось и мне. Он пытался его скрыть, но я видел ужас в его глазах, видел, как дрожат его руки. Без грузовика, без транспорта, чтобы пересекать опустошенную землю в поисках воды, мы покойники.

Дэнни был нашим лидером исходя из того простого факта, что владел грузовиком и буровой установкой, и потому, что был инженером. Ему было уже за пятьдесят. Невысокий и худощавый, он был оптимистом, несмотря на все, что ему довелось испытать.

Я и слова-то такого не слышал, пока не встретил Дэнни четыре года назад.

Я посмотрел через ветровое стекло. Мы стояли на краю города: зазубренные силуэты разваливающихся зданий четко выделялись на фоне догорающего заката. Песок десятилетиями засыпал парки и эспланады, смягчая резкие углы зданий, создавая красивые параболические изгибы между засыпанными обломками улицами и вертикалями стен.

— Эдвард! Катрин! — позвал Дэнни.

Через несколько секунд в люке показалась лысеющая голова Эдварда. Чуть позже, из-за хромоты, к нам присоединилась Кат. Ее морщинистое лицо сморщилось еще больше, когда она посмотрела сквозь ветровое стекло.

Дэнни указал на местность перед нами:

— Знаешь, что здесь происходило?

Эдвард бросил взгляд на карту, лежащую на сиденье между мной и Дэнни.

— Клермон-Ферран. Ядерного удара по нему не наносили. Уж это я точно знаю. Слишком маленький город, чтобы стать мишенью — что ядерной, что биологической.

Дэнни взглянул на него, почесал седеющую бороду:

— Значит, ты полагаешь, что здесь безопасно?

Эдвард подумал, затем кивнул.

— Я лишь надеюсь, что мы здесь никого не встретим, — вставила Кат.

На неисправном грузовике мы станем легкой добычей для мародеров. Впрочем, все эти годы никто из них нам уже не попадался.

— Ладно, — решил Дэнни. — Пошли, Пьер. Взглянем, что там сломалось.

Я достал из шкафчика винтовку и выбрался следом за Дэнни из грузовика. Хотя солнце уже садилось, жара стояла яростная — впечатление было такое, словно мы вошли в промышленную печь. Мы прошли вдоль грузовика и остановились у подножия лесенки, приваренной к его боковой стенке. Дэнни осторожно открыл лючок и достал из ниши за ним коробку с инструментом и две пары перчаток. Одну пару он передал мне. Перекладины лесенки сожгли бы нам кожу на пальцах, если бы мы стали подниматься без перчаток.

Дэнни кивнул, я поднялся следом за ним по лесенке и прошел по крыше. Жар, исходящий от солнечных батарей и стальной облицовки грузовика, ударил меня раскаленным кулаком. Шагая за Дэнни, я осторожно выбирал дорогу, чтобы не коснуться голой ногой горячей стали.

Дэнни остановился, поднял крышку смотрового люка и передал ее мне. Следующие десять минут он копался внутри, проверяя по очереди все конденсаторы, ворча и ругаясь.

Я снял с плеча винтовку и обвел взглядом темнеющий город, гадая, каким он мог быть пятьдесят или шестьдесят лет назад, когда улицы и дома были полны людей, занимавшихся своими повседневными делами: до ядерных и биологических войн, до того, как правительства рухнули, пытаясь удержать мир на краю гибели.

Я услышал, как внизу открылся люк, и увидел, как из грузовика вышел Эдвард и, прихрамывая, зашагал по песку к ближайшему зданию. Он постоял перед ним, болезненный и изнуренный, глядя вверх на руины, потом вошел.

Я обвел взглядом горизонт, высматривая признаки жизни и понимая, что занятие это безнадежное. Я уже несколько месяцев не видел никаких живых существ, а других людей — вот уже три года. Но я все равно осматривал руины с надеждой и немного со страхом — потому что, если здесь все-таки сохранились люди, все шансы за то, что они окажутся нам враждебны.

— Пьер!

Я вздрогнул:

— Извини, я…

— Передай мне крышку.

Он взял у меня крышку и установил ее на место.

— Ну как, починил? — спросил я.

— На время. Не знаю, сколько еще он протянет. — Дэнни покачал головой. — Но нам еще повезло. Если бы поломка оказалась существенней…

Я кивнул, улыбаясь. Дэнни рассмеялся, пытаясь не относиться всерьез к собственной маленькой победе. Я спустился по лесенке на землю, а когда Дэнни вернулся в грузовик, чтобы успокоить Кат, тоже побрел по песку к разрушенным зданиям.

Эдвард к тому времени вошел в тень ближайших стен. Я прошел по его следам и прислонился к дверному проему, наблюдая за ним.

Он был норвежцем, и ему пришлось объяснять мне, что это значит, потому что теперь нации уже не существовали. До того как колония вымерла, он был врачом в Осло. Эдвард неторопливый и мудрый и такой же призрачно-бледный, как и все мы. Именно он научил меня читать и писать.

Он быстро постарел за те четыре года, что я его знаю. Движения стали более медленными, он сильно похудел, а когда я спросил, все ли с ним хорошо, он лишь улыбнулся и ответил, что для старика он в полном порядке. На вид ему немного меньше пятидесяти.

В комнате, куда мы вошли, было пусто, если не считать песка, клочков бумаги и скелета в дальнем углу. Кости уже развалились, а череп лежал на правой скуле. В полутьме казалось, будто пустые глазницы следят за нами.

— Эд, грузовик в порядке. Накрылся конденсатор, но Дэнни его починил.

Он повернулся и улыбнулся:

— Отлично. — Он выглядел рассеянным и погруженным в свои мысли.

— О чем ты думаешь? Он показал на скелет:

— Я еще помню времена, когда я взял бы эти кости, Пьер. Можешь в такое поверить? В них еще имелись питательные вещества, понимаешь? Костный мозг. Их можно было отварить, получился бы суп. Жидкий, но все же питательный… — Он пожал плечами. — Теперь, конечно, от них толку нет. Все безнадежно высохло.

Он медленно опустился на колени, и я практически услышал, как скрипят его суставы. Эдвард протянул руку и взял обрывок бумаги. Подошел ко мне, потому что возле двери было светлее, и всмотрелся в кусок старой газеты.

— Боже правый, Пьер. Две тысячи сороковой год. Это сколько… пятьдесят лет назад. Смотри, заголовок о мирном договоре с Китаем. Много толку было от того договора!

Он рассказал мне о том, что происходило в Китае. Военные там устроили кровавый переворот, свергнув правительство, которое обвинили в том, что оно не делает всего возможного, чтобы накормить народ. А потом народ сверг хунту, поскольку военные оказались такими же бесполезными, как и правительство.

Вскоре после этого Китай вторгся в Индию, Европа пришла на помощь индийцам, и разразилась Третья мировая война. По словам Эдварда, она продолжалась пять дней. А потом мир уже никогда не был таким, как прежде.

Это стало началом конца, рассказал Эдвард. После войны надежды уже не осталось. То, что человечество начало войнами, планета завершила ускорившимся глобальным потеплением.

Он долго смотрел на обрывок газеты. Бумага крошилась в его скрюченных пальцах. Я взял его за руку:

— Пойдем, Эд. Поедим чего-нибудь.



Мы сидели в грузовике за складным столиком и ужинали шпинатом и картошкой, выращенными на гидропонике в трейлере, запивая их дневной порцией воды. Дэнни с энтузиазмом говорил о картах, которые нашел в Париже.

Улыбка Катрин была как у матери, наблюдающей за любимым ребенком. В свои шестьдесят она была седая, худая и напоминала скрученную проволочку. В ее серых глазах читалось нечто такое, что говорило о трагедии в прошлом или о знании будущего, и Дэнни любил ее с нежной, трогательной заботой.

Он ткнул пальцем в карту:

— Есть впадина, вот здесь, чуть севернее африканского побережья. Я уверен, что если мы пробурим достаточно глубоко…

— Да, свежая водичка нам не помешает, — заметил я. — Меня уже достало пить переработанную мочу.

Дэнни рассмеялся. Эдвард поднял стакан, рассмотрел мутноватую жидкость и причмокнул:

— Ну не знаю. Меня вполне устраивает. Хорошее тело чуть отдает горчичкой.

Я смотрел, как ест Кат — очень скупо. Она положила себе маленькую порцию, да и ту не доела. Мы еще не успели прикончить свою еду, как она встала из-за стола и, прихрамывая, направилась к койке, которую делила с Дэнни. Тот проводил ее взглядом и последовал за ней. Я взглянул на Эдварда, словно для объяснения, но его глаза не отрывались от тарелки.

После ужина я выбрался наружу, прихватив винтовку, и в лужице света от грузовика «принял ванну». Раздевшись, я уселся на песок и стал набирать горсти мельчайших песчинок и натирать ими тело. Грязь и пот постепенно сходили с кожи, оставался лишь тончайший слой песчаной пыли. Я копнул глубже, нарыл более прохладного песка и засыпал им живот и бедра.

Я подумал о Кат и решил, что у нее, наверное, все будет хорошо. Через несколько минут, как будто в подтверждение этой надежды, грузовик начал покачиваться, когда Дэнни и Кат занялись любовью. Я поймал себя на мысли о том, какой, наверное, Кат была привлекательной в прошлом. Но оборвал эти мысли в зародыше, встал и натянул шорты.

Я уже собрался было вернуться, когда открылась боковая дверь и из нее выглянул Эдвард:

— Пьер, ты где?

Он вышел из грузовика и медленно сел на песок рядом со мной.

Какое-то время мы молчали, глядя на ночное небо. Высоко над далеким горизонтом начались магнитные бури, расцвечивая небо полотнищами белого огня.

— Кат в порядке? — спросил я в конце концов.

Он бросил на меня взгляд:

— Она больна, Пьер. Мы все больны.

— Но Кат…

— У нее рак. — Он вздохнул. — И я не знаю, на какой стадии. Я ничем не могу ей помочь, разве что давать какое-нибудь болеутоляющее. Да и оно у меня уже на исходе. — Помолчал, добавил: — Мне очень жаль.

— И сколько ей осталось?

Он покачал головой:

— Может, год. Если повезет, то два.

Я кивнул, уставясь на едва различимые в темноте здания. Мне хотелось что-то сказать, но ничего в голову не приходило. И я сменил тему:

— Как думаешь, Дэнни прав насчет той донной впадины?

Эдвард пожал плечами:

— Честно не знаю. — Он помолчал. — Я помню, как на том месте было море, Пьер. И великолепные города. Туда съезжались богачи.

Я уже не впервые пытался вообразить огромный объем воды, описанный Эдвардом. Воды, заполняющей пространства размером с пустыню, и как она перекатывается волнами… Я тряхнул головой. Потому что смог представить лишь пустыню цвета питьевой воды, плоскую и неподвижную.

Эд посмотрел на небо, когда его разорвала белая вспышка. В свое время он объяснил, почему, несмотря на бушующие грозы, никогда не выпадает дождь: если немного дождя и проливается, то капельки испаряются в перегретых нижних слоях атмосферы, не успев долететь до земли. Теперь я думал о грозе как о дразнилке, манящей ложными обещаниями.

Я обвел взглядом здания:

— Как думаешь, мы сможем это восстановить? В смысле, сделать все так, как было прежде?

Эдвард улыбнулся:

— Мне нравится думать, что со временем, упорно трудясь… Я оптимист, как и Дэнни, и действительно считаю, что люди по сути своей хороши. Можешь назвать меня дураком, если хочешь, но я думаю так. Поэтому… если мы будем держаться вместе и при условии, что людей осталось достаточно, чтобы когда-нибудь восстановить нашу численность… тогда, пожалуй, надежда останется.

— И вернемся к временам, когда все было… цивилизованно?

— А это уже большой вопрос, Пьер. Мы столько утратили, так много знаний и культуры. Так много человеческого опыта. Так много из того, что мы знали, что узнали за столетия научных исследований и постижения природы… все это пропало и может никогда не быть открыто заново. А если и может, то на это уйдут века… даже при условии, что планета не слишком загублена и что человечество сможет исправиться… — Он рассмеялся. — А под исправлением я имею в виду не только буквальный смысл этого слова.

Я подумал над его словами, потом сказал:

— Но раз больше нет океанов, нет морей…

Он улыбнулся:

— Я живу надеждой, Пьер. Могли остаться маленькие моря, подземные запасы. Я слышал, что все еще есть небольшие моря там, где был Тихий океан…