Вот женщина на пятнадцатом этаже выбивает ковер. Двое мужчин с влажными от геля волосами, смеясь, подходят к дороге, на них ботинки из буйволовой кожи, воротники рубашек расстегнуты, несмотря на холод. Другой мужчина, в костюме, едет мимо на велосипеде. Он сразу подумал, что это, наверное, отец, спешащий домой, поиграть со своими детьми. Иногда Мальпасу снилось, будто он ласкает шелковистую мальчишескую макушку, но он неизменно просыпался один, обманутый и несчастный.

Снова движение. На этот раз оно не укрылось от его взгляда. Внутри бетонной мандалы, образованной тремя стоящими бок о бок многоэтажками, ошивался возле скамейки вчерашний слепой. Движения его были прерывисты, как в плохо смонтированном мультике. Он словно спотыкался. Мальпас подумал, не случилось ли с ним чего.

Он прижал к усталым глазам пальцы и слегка надавил. Услышал, как шуршат под костяшками брови. Открыв глаза, он увидел, что слепой смотрит прямо на него. Мальпас отскочил от окна, словно этот взгляд обжег его, как какой-то луч.

Он протянул руку и погасил свет. Постепенно набравшись храбрости, он вернулся к окну. Слепой исчез. Но куда? И что ему до него за дело? Ну, видел он его дважды за последние два дня. Разве это достаточное основание для подозрений?

А может, он не такой уж слепой. Темные очки и белая трость еще не означают, что он напрочь лишен зрения. Слепота ведь редко бывает абсолютной, правда?

Он посмотрел на свои руки и обнаружил, что они дрожат, — жуткая пародия на болезнь Грилиша. Работать так нельзя. Он плеснул себе еще виски, добавил побольше содовой, и стал набирать ванну. Принес в ванную комнату радио и настроил его на канал, передающий политические дебаты. Ему нужны были другие голоса, о чем бы ни шла речь.

Когда ванна наполнилась горячей, на грани терпения, водой, Мальпас разделся и, приятно обжигаясь, постепенно погрузился в нее. Тепло, посторонняя болтовня и виски помогли снять напряжение, развязать тугой узел в спине и плечах. Он даже испугался того, до какой степени ему удалось расслабиться. В каком же напряжении он проводит свои дни, прямо пружина, сжатая до отказа. Нет, не годится человеку предпенсионного возраста жить такой жизнью. Надо научиться заботиться о себе. Находить возможности для отдыха. Выкраивать время для маленьких удовольствий, вроде этого.

Он опустил голову на край ванны, и вода заплескалась вокруг его ушей. Закрыв глаза, он положил на лицо кусок горячей, разбухшей фланели. «Ну, вот, теперь я слеп, как ты. Что же ты видишь? О чем думаешь? Слышишь ли что-нибудь из того, что не слышат другие?»

На этаже открылась дверь лифта. По коридору зашаркали подошвы. Толкнула воздух вращающаяся дверь. «Вот что ты слышишь».

Вдруг он сел, так резко, что ягодицы скрипнули по акрилу ванны. Скинул с лица фланель, и холодный воздух тут же обжег кожу. Мурашки побежали по всему его телу, несмотря на горячую воду. Мальпасу показалось, что кто-то пробует его входную дверь. Скрипнули петли, поднялась и опустилась крышка почтового ящика. Он представил себе ладони, прижатые к деревянной панели, выщупывающие слабые места, измеряющие сопротивление. Хотя, быть может, это просто выходят остатки напряженного дня, затаившиеся в уголках его тела.

Он выбрался из ванны и завернулся в полотенце. Проверил полоску света под дверью: целая. Снаружи никого нет. Чтобы убедиться в этом, он широкими шагами подошел к двери и рванул ее на себя. Коридор был пуст. Какое-то время Мальпас не сводил глаз с пола под дверью, где на линялом сезалевом коврике еще читалось робкое «Добро пожаловать», будто видел там следы другого, его курящуюся подпись, дрожание воздуха, намекающее на недавнее присутствие.

Он уже хотел закрыть дверь, когда его внимание привлекла увертливая тень на стене в дальнем конце коридора: ее хозяин спускался по лестнице. Мальпас так расхрабрился, что едва не крикнул незнакомцу вслед, приглашая его вернуться и войти. Обсудить все как следует. Прийти к какому-то решению. Но едва эта мысль мелькнула у него в голове, как тень слилась со стеной, словно ее обладатель почуял его намерение.

Вот это и напугало Мальпаса. Казалось — хотя это наверняка было лишь совпадение, — что кто-то читает его мысли, предугадывает его движения.

Мальпас закрыл дверь и, слегка подумав, решил закрыть свой мозг для этой смехотворной ситуации, выбросить из головы всякие размышления о том, кто бы это мог быть.

Перестань думать о нем, и он тебя… не унюхает.

В этом-то и крылась суть беспокойства Мальпаса. Его не отпускало ощущение, что за ним идет тихая, необъявленная охота. И что скоро его загонят в угол. Причем он сам выдал себя преследователям. Они выследили его и подкрались совсем близко.

Он торопливо оделся и пошел к столу. Обыденность знакомого дела наполнила его спокойствием и уверенностью. Работа выгонит страх из его тела, по крайней мере на время. Как и раньше, он распластал по столу птицу, вырвав ее окостеневшие крылья из ревнивых объятий ригор мортис, и протянул руку за скальпелем. Стоило ему отвести от трупика взгляд, как тут же раздался тихий и хриплый, исполненный ненависти голос:

— Не тронь меня. Не режь меня.

Мальпас даже не поглядел на ворону. Отложив свои инструменты и выпрямив спину, он встал. Смахнул со щеки слезу и пошел в темную прихожую, где накинул плащ. Помедлил у двери, но в комнате все было тихо.

Он мог бы решить, что ему показалось, но голос засел в его ушах, как грязь под ногтями, — не выскрести. Он открыл дверь, и закутанная во тьму фигура сбросила с головы капюшон со всем, что копошилось под ним, и явила ему истлевающую пасть, которой суждено глотать и пережевывать его целую вечность…

Если бы. Смерть вдруг представилась ему желанным избавлением от его утомительной жизни.

Он закрыл за собой дверь, подумав, не стоило ли распахнуть окно, чтобы птица нашла дорогу домой, и зашлепал вслед недавнему посетителю, вниз по лестнице, на улицу, которую уже заволакивал наползающий со стороны канала туман, так что свет фонарей дробился во влажном воздухе.

Он шел два часа, избегая автобусов, желая отдалить неминучую беду. Наконец он добрался до пустынной ночной промзоны. Ни машин, ни людей, лишь километры цемента, стали и стекла. Экзотические сорные травы — днем они совсем не бросались в глаза — дрогли на растрескавшемся бетоне двора, словно таинственные пришельцы, выходцы из страны фей. Несмотря на страх, а может, и благодаря ему, серые, невзрачные растеньица оказались вдруг прекрасными.

Он постоял, остывая после своей марафонской прогулки и уже начиная замерзать, но еще не в силах оторвать взгляда от завитков, шпилей и канелюров, которыми вскипал каждый ядовито-зеленый уступ их хрупких стеблей. В этом кипении был свой ритм, как и везде в природе, подумалось ему. Ритм как отпечатки пальцев, оставленные на всем. Шифр, который не по зубам ни одному, даже самому талантливому, дешифровщику.

Когда-то ему на миг показалось, будто он одолел его. Дразнящая разгадка тайны жизни приоткрылась ему и снова исчезла под туманным пологом, и, может быть, к лучшему, ибо какой разум в силах справиться с таким знанием, не погрузившись в безумие?

Очнувшись от ступора, он огляделся, пытаясь понять, где он находится относительно фабрики. В темноте, без машин и людей, которые служили чем-то вроде подвижных ориентиров, все выглядело иначе. Но память зацепилась за зигзаг пожарной лестницы на выступе офисного здания. Впереди, в окнах дома, очертаний которого он не мог видеть, все еще горел свет, хотя вокруг было совершенно темно. Сердце у него подпрыгнуло, и он счел это за добрый знак.

Дверь оказалась не заперта Нехорошо. Совсем нехорошо.

— Клайв? — позвал он. Его голос как будто нарушил внутренний баланс фабрики. Десятки непохожих скрипов, стонов и вздохов неслись к нему со всех сторон, пока потревоженные акустической атакой фабричные стены заново ровняли ряды. Но ни один из этих звуков не был органического происхождения, это он знал наверняка — Клайв?

Его внимание привлек прилавок. Он, как всегда, имел вид наглядного пособия по созданию хаоса, только теперь к обычному беспорядку прибавилось что-то еще, какая-то нотка насилия.

Мальпас не смог бы объяснить, как именно он это понял, но что-то в расположении предметов на столе подсказало ему, что его давний друг и патрон мертв.

Крови не было. Никаких следов пороха от самодельного обреза. Никакого запаха закипевшей кожи и дерева от пролитой на них кислоты. Только… какая-то безумная мозаика бумаг. Быть может, рукой Грилиша, когда она скользила в последний раз по поверхности стола, сдвигая предметы, водила смерть, она и оставила на нем свой автограф.

Как бы там ни было, Мальпас с опаской приближался к прилавку, боясь обнаружить за ним самое страшное. Но ничего, кроме пустого стула, там не было. Грилиш не лежал под ним с лицом, обмякшим от безумной скуки вечности. На столе стояла наполовину пустая кружка с ледяным чаем.

Он дважды прошел по всей фабрике, каждые две-три секунды окликая Клайва. Ни в одном из проходов его не было. Лакированные лица знаменитостей в биографической секции ухмылялись ему и тому, чему они были свидетелями. Мягкие обложки в секции детективов и ужасов предлагали все возможные трактовки того, что могло здесь произойти. Пыль здесь была неоднократно потревожена ногами входящих, в том числе и тех, кто утащил с собой Клайва. Потому что он, совершенно очевидно, был похищен. Одержимый страхом Мальпас не видел никакой рациональной альтернативы.

Зайдя за прилавок — пол там устилали газеты, счета-фактуры и товарные накладные, — он протянул руку к трубке телефона, чтобы позвонить в полицию, пусть они с этим делом разбираются, как вдруг увидел себя на маленьком черно-белом экране.

Система слежения. Разыскав записывающее устройство, он обнаружил, что в нем ничего нет. Ругнулся. Грилиш забыл вставить кассету. Однако это было на него не похоже. Такого параноика, помешанного на разных видах преступлений, как тот, было еще поискать. В шкафчике рядом с записывающим устройством хранились десятки кассет. Каждая была снабжена ярлычком, и на каждом ярлычке аккуратным почерком Грилиша были поставлены дата и время записи. Последней кассеты, с событиями сегодняшнего утра, когда Грилиш фактически уволил Мальпаса, не было.

Мальпас вздохнул. Что-то дурное случилось здесь, он был уверен, но любые вещественные доказательства несчастья отсутствовали. Он покачал головой. Нет доказательств. Кружка недопитого чая. Вот-вот где-нибудь в глубинах фабрики раздастся журчание воды, и Грилиш выйдет в торговый зал с газетой в руках и ворчливо осведомится, почему это Мальпас стоит там, где не положено находиться посетителям.

Но отсутствие кассеты в магнитофоне, вот что совсем не похоже на его друга. Да и домой он бы не ушел, не погасив свет и не заперев дверь. Несмотря на нехватку явных следов преступления и злоумышленника, Мальпас почуял угрозу, она была здесь, на фабрике, рядом с ним, и, несмотря на просторное помещение, ему стало нечем дышать. Каждая секунда, проведенная им здесь, приближала его к чему-то страшному, что должно было случиться с ним самим, он был убежден в этом.

Он поймал себя на том, что смотрит на дверь — не меньше нескольких минут, наверное, — ожидая, что она вот-вот качнется внутрь, и нечто, слепленное из непросветленных составляющих ночи — тьмы, дизельных выхлопов, тумана, — ворвется внутрь и разорвет его в клочья своими острыми, как колючая проволока, зубами.

Он сделал шаг назад, и что-то треснуло у него под ногой. Он покачнулся, чтобы сохранить равновесие и не раздавить окончательно то, что, как он думал, лежало под слоем бумаги: кассету. С сегодняшним числом на ярлычке. Длинная трещина протянулась по корпусу, но лента внутри не пострадала. Оставалось только надеяться, что, когда он вставит кассету в магнитофон, она будет крутиться.

Невыносимо долгое ожидание, пока приемное устройство проглотило кассету, поставило ее на место и, подвывая, стало перематывать. Помехи. Мельтешение и обрывки. И вот, наконец, магазин Грилиша в расплывчатых пятнах черного, белого и серого. Запись происходила в разных частях торгового зала и при воспроизведении фрагменты непрерывно сменяли друг друга. Зона вокруг прилавка, зона погрузки-выгрузки в дальнем конце фабрики, и пара видов верхнего этажа.

Утром Мальпас пришел вскоре после открытия магазина, однако теперь он сдержался и не стал трогать кнопки управления. Если кассета серьезно пострадала, то не стоит рисковать и подвергать ленту чрезмерному напряжению.

Он увидел пустую зону погрузки, где громоздились штабеля гниющих поддонов и мусорных контейнеров, а на земле оспины выбоин чередовались с кустиками полыни. Вот прилавок, за ним Грилиш прихлебывает свой чай, склонившись над гроссбухом, точно монах над иллюстрируемой рукописью. Он увидел сначала восточную часть верхнего этажа, затем западную, в обеих книги в два или три ряда громоздились в лабиринтах полок.

Наблюдая за тем, как заново отрисовывается экран каждые десять секунд, Мальпас незаметно замечтался. Он представлял себе покупателей, которые теряли дорогу среди проходов, их заносило пылью, оплетало паутиной, полки затягивали их в себя в глубины фабрики, где никто и никогда не смог бы их найти, а их плоть, кости, внутренние органы алхимия литературы преображала в текст.

Зона погрузки, прилавок, верхний этаж. Зона погрузки, прилавок, верхний этаж.

Мальпас увидел, как вскинул голову Грилиш. Вот его собственный плащ поплыл через экран, сверток с вороной торчит под мышкой. Тень прошла вокруг его головы, точной рой мошки. Изображение споткнулось и зарябило. Мальпас учуял запах разогретого пластика и подумал, неужели лента греется, где-то цепляясь за трещину в корпусе. Но тут изображение выровнялось и перескочило наверх.

Еще одна тень вытекла из груды книг, точно жидкость из перевернутого стакана. Прыжок в зону погрузки. К прилавку. Грилиш убирает сверток в коробку, отводя взгляд. Говорит. Раздались слова: «В этой старой книжной лавке полно слов, которые лучше бы никогда не вытаскивать на свет божий». Мальпас нахмурился.

Скачок наверх. Фигура удаляется от камеры. В следующем кадре, снятом с противоположного конца магазина, фигура, наоборот, плавно плывет в кадр, но задергалась и затряслась, прежде чем ее можно было узнать. Зона погрузки со своим неизбежным двором. Снова Грилиш, жестом показывает Мальпасу, что их партнерству конец. Передает ему полтинник. Головы обоих поворачиваются на звук сверху. Когда камера возвращается к прилавку, Мальпаса там уже нет, а Грилиш продолжает смотреть в потолок.

Камера верхнего этажа показывает спускающуюся фигуру. Как только в поле ее видения вплывает голова, Мальпас, не задумываясь о том, что будет с кассетой, нажимает на паузу. Изображение прыгает, вопреки режиму, выбранному Мальпасом. Лицо, или что-то вроде. На месте глаз широкие черные провалы: темные очки, наверное, но Мальпас уже ни в чем не уверен. Губы слишком тонкие, рот искажен движением, так что разобрать сложно. Пока он смотрит, глаза расплываются по лицу, как чернильное пятно по промокательной бумаге.

Он отпускает паузу, и фигура выскальзывает из вида. Когда камера возвращается к прилавку, Грилиш уже сидит на своем стуле прямо, словно аршин проглотил, на его лице панический ужас и… что-то вроде восторга. Его глаза закрыты, но пальцы с зажатой в них ручкой продолжают двигаться.

На экране возникает тень. Огромная, конической формы, точно ее владелец накинул себе на голову плащ, как делают дети, играя в вампиров где-нибудь на детской площадке. Экран заливает свет, такой яркий, что Мальпас зажмуривается. Запись кончилась.

«В этой старой книжной лавке полно слов, которые лучше бы никогда не вытаскивать на свет божий».

Лучше бы? Или он сказал «надо бы»? Может быть, и так, тогда навык Мальпаса читать по губам нуждается в тренировке. Хотя какая, по правде говоря, разница?

Однако он подумал, что разница все же есть. Он был убежден, что Грилиш дал ему подсказку. Но если в магазине и в правду есть для него сообщение, то могут пройти века, прежде чем он найдет его, даже зная, что надо искать. Пленка продолжала крутиться, показывая пустые комнаты. Постепенно парок над чашкой Грилиша исчез.

Мальпас сел на стул и склонился над Грилишевым гроссбухом. Нет, конечно, думал он. Но все-таки открыл тяжелую верхнюю обложку. В книге оказались не цифры. Не стройные колонки дебета и кредита. Мелким-мелким почерком Грилиша — три строки своего текста он ухитрялся вписать в одну линованную строчку — был написан дневник, охватывавший все время его жизни начиная с детства.

Мальпас сгреб с прилавка огромную книгу и, сгибаясь под ее тяжестью, заспешил к двери и на улицу. Там он поймал такси, чтобы ехать домой, и всего раз за дорогу чертыхнулся из-за экстравагантности своего поступка. Его собственные счета подождут, лишь бы в книге нашлось что-нибудь такое, что поможет спасти его бедного друга.

По пути домой он то и дело поглядывал в заднее окно, нет ли кого на «хвосте» у нанятого им такси, но движение было незатрудненным, и очевидной слежки не было. Водитель, слава богу, не пытался вовлечь его в беседу. Длинными ногтями гитариста он отбивал на руле ритм какой-то песни, невнятной ушам Мальпаса.

Он расплатился с водителем и, не дожидаясь жалкой сдачи, заспешил через входную дверь к лифту. Рядом с ним сидели на корточках двое парнишек лет десяти, и, выдувая ртами огромные пузыри жвачки, пытались развести костер из страниц порножурнала. На Мальпаса они не обратили внимания. Он к этому привык, и даже был благодарен. Он не взаимодействовал ни с кем из соседей, равно как и они с ним. Так оно и лучше, безопаснее, думал он теперь, поднимаясь.

«Для кого безопаснее»? Голос, хриплый, сорванный позвучал в его ушах, когда он приближался к своей двери, вытряхивая нужный ключ из связки. «Для тебя… или для них»?

Он тихонько открыл замок и зажал связку ключей в кулаке так, чтобы их бородки торчали вперед меж пальцев.

— Выходи! — заорал он, но его голос прозвучал совсем не так устрашающе, как ему хотелось.

Он шагнул в квартиру, зная, чувствуя, что она пуста. Все было на своих местах. Закрыв дверь, он потер лоб, словно хотел таким образом доказать себе, что слышанный им голос прозвучал у него в голове. Он положил гроссбух на диван и налил себе виски с содовой. На обратном пути он захватил с рабочего стола увеличительное стекло, замешкавшись лишь на секунду, когда ему показалось, что вороний глаз едва заметно пошевелился, следя за ним.

Чушь. Но он все же набросил на ворону платок, чтобы прикрыть ее.

Он сел и открыл последнюю запись в журнале. Число вчерашнее. Что-то отвлекло Грилиша, он не закончил последнее предложение последнего абзаца. Почерк был уже не ровным, а размашистым, корявым:

«Я не могу сделать больше, чем я могу, чтобы помочь ему. И я уже не молод. Я старею, слабею. Пугаюсь каждой тени. Все барьеры, которые я создал, рухнули один за другим. Я — последнее препятствие. Что-то вроде покровителя. Хотя ангел-хранитель мне и самому не помешал бы. Но я сделал все, что мог, и старался изо всех сил. Единственное, что меня утешает, — это мысль о том, что я точно не буду присутствовать при последнем судилище и его огненной смерти. Надеюсь только, что для него все кончится быстро, и ему не дадут увидеть под конец, каким он был вначале. И да, он приближается, он уже близко, я чувствую его жар, но смотреть не стану. Я не стану смотреть в твое осунувшееся лицо. Я не стану молить о пощаде, Самаил, слепой Бог, разрушитель, неправедный жнец, злодейский пас»…

Мальпас поднял стакан, чтобы сделать еще глоток, но обнаружил, что он пуст. Его сердце билось быстро, как у птицы. Черные звезды взрывались перед глазами. Что это? Что за безумие? Он никогда не замечал за Грилишем склонности к безумию. Он был всегда спокоен, собран, пунктуален во всем. Хотя, может быть, этот журнал как раз и служил ему отдушиной, клапаном, через который он выпускал пар. Разве не правду говорят, что в тихом омуте черти водятся?

Он перелистал несколько десятков страниц назад. Записи пятилетней давности:

«Иногда мы теряем дорогу. Не обращаем внимания на карту, поскольку знаем местность как свои пять пальцев, или думаем, что знаем. А на практике всегда подвернется какой-нибудь левый поворот, он-то и уведет нас прочь от цели. Да еще возникнет какая-нибудь забытая улица или белое пятно, которого не было в справочнике. А искать обратный путь сложно, будь то в смысле географическом или любом другом, особенно если привык блуждать одинокими тропами. То, что казалось нам реальностью, на деле является забытой или забракованной версией из альбома картографа. Так мы и идем, оступаясь на каждом шагу. Шарим ладонями по дверям, которых не ожидали встретить. Вслепую бредем по переулкам, где на каждом шагу нас подкарауливают опасности, готовые растерзать нас на части, стоит нам сделать нечаянный шаг в сторону. Мы теряем крылья. Раны зарубцовываются. Мы забываем, как летать. Ищем любви, дружбы, тепла, всего вообще и ничего конкретно. Ищем дом. Ищем дорогу к волшебным зверям своего детства. Детства, которое длилось тысячелетия».

Дальше к началу. Десять лет назад.

«Таким способом он… как бы это сказать… отгоняет волков от порога. Каждый стежок, каждый шов, каждая заделанная глазница — это маленький шаг, позволяющий сохранить его секрет еще на какое-то время. Направить охотника по ложному следу. Его ремесло — это маскировка. К тому же в нем есть поэзия, разве не так? В этих законсервированных им жизнях можно узнать образ его собственной жизни, отложенной до лучших времен, пока он мечется здесь, хлопая крыльями. Как одна из его ворон. Уязвимая. Хитрая. Падальщица».

Ближе к началу гроссбуха, почти на самых первых страницах, Мальпас со страхом и изумлением обнаружил свои собственные изображения, нарисованные Грилишем в детстве — ему тогда, судя по датам, было не больше семи лет. Да, такой он и был, в точности, как сейчас (только волосы еще черные, и спина прямая), в черном, поношенном плаще, ходит важно, как… да, наверное, как ворона. Серебряная цепь тянулась от его ладони к небу, где была привязана, кажется, к самой середине солнца. И если приглядеться как следует, то плащ вовсе не плащ. Это длинные, заскорузлые крылья; промасленные перья слиплись друг с другом. И тут же отозвались знакомым зудом его лопатки.

«Там, где тебя поцеловали ангелы».

Мальпас так резко вскинул голову на призыв шершавого, надтреснутого голоса, что боль вонзилась в его череп у самого основания. Над мертвой вороной зашевелилась тряпка.

Он не мог встать. Страх накрепко пригвоздил его к дивану. Он смотрел, как ворона поднимается, как жутко каркает, точно курильщик, прочищая легкие. Тряпка слетела с нее, и птица предстала во всем безобразии своей незавершенности, неудавшийся опыт таксидермиста, недоделка, запущенная в производство раньше, чем был подписан проект.

В ней не было тайны. Зато была насмешка Природы. Ворона каркнула еще раз, и от ее клича зазвенели в окнах стекла. Органы извивались в полости ее груди, точно черви-паразиты, которыми кишит придорожная падаль. Клюв казался мягкой серой копией настоящего.

Мальпас в ужасе следил за тем, как отвалился клюв, не выдержала некротическая ткань. И на месте вороньего лица оказался слепец, извиваясь, словно материализовавшийся кошмар. Птица взмахнула крыльями, и облако земли и пепла взметнулось вокруг нее, скрыв все, что было сзади, затуманив свет.

Слишком поздно он понял, кто подбросил ему эту птицу. Чрезмерная преданность своему мрачному хобби — вот что его погубило.

Долго же я искал тебя, Мальпас. В поисках твоего следа я обрыскал этот неприметный шарик вдоль и поперек, намотав столько миль, что хватило бы пересечь вселенную.

Мальпас попытался сделать вид, что все это ему только кажется, что он сам придумывает кошмары в наказание себе. Но слишком скоро убедился в абсолютной реальности происходящего.

— Что ты сделал с Грилишем?

Он боялся тебя, ты этого не знал? Всю жизнь страх перед тобой пронзал его до мозга костей. И все же он защищал тебя, как только мог.

— Что? — губы Мальпаса вдруг стали мертвыми, как древесные стружки.

Здесь все еще есть те, кто готов ценой своей жизни спасти падшего ниже всех прочих падших. Но я здесь, чтобы сообщить тебе: изгнание окончено. Мы забираем тебя назад, в стадо.

Мальпас думал о воронах, которых так любовно воскрешал для Грилиша, и тут ему открылась тайна тех волосков, предназначенных для того, чтобы сбить чудовище со следа, пустить его по ложному пути, потянуть время, как можно дольше не давая ему протянуть свои древние черные когти к Мальпасу. Подумал он и о мальчике, которому принадлежали волоски, о том, кем тот был. Подумал, чувствуя, как подкатывает к горлу тошнота, не сам ли он был его убийцей. Вот и Грилиш отдал жизнь ради этого обмана. Он-то знал, кто такой Малыше, и умудрялся жить с этим, хотя любой другой на его месте давно покончил бы с собой от такого знания или превратился в клинического идиота.

Надо отдать Грилишу последний долг дружбы. Знакомая боль ворвалась в острия его лопаток, рассыпая искры. Теперь он понял ее природу. Никакого тебе артрита. Скрытая, похороненная внутри него самого часть его «я», которая знала полет, отзывалась на призыв. Хорошо бы испытать это снова. Но забытое и непознанное не причиняет вреда.

Возможно, демоны вырвали ему крылья… или они сами по себе усохли от того, что он не пользовался ими, превратились в рудимент… хотя какая теперь разница?

Несмотря на свой монументальный возраст, он все-таки сроднился с этим миром сильнее, чем привычный к более разреженной атмосфере Самаил.

Осушив свой стакан, он швырнул его в ворону. Слепой увернулся, взревел и стал расти. Но Мальпас только смеялся над ним. Он-то знал, что свободен. Когда Самаил крутанул запястьем и послал к нему раскаленную цепь жидкого золота, Мальпас уже бежал, набрав такую скорость, какой не знал веками. Цепь впилась в шрам на его руке, но уже не могла помешать его замыслу.

Бросившись в окно под негодующие вопли Самаила, в считаные мгновения перед ударом, Мальпас увидел себя ребенком, каким он был много тысяч лет тому назад. Этот образ оставался с ним, пока он летел. И, умирая, он успел выкрикнуть одно слово, значившее для него больше всех остальных в его зачарованном существовании:

— Отче.

Роберт Сильверберг

БАЗИЛЕВС


Роберт Сильверберг, неоднократный лауреат премий Хьюго и Небьюла, в 2004 году был избран Великим Магистром американского общества авторов научной фантастики и фэнтези. Еще подростком он начал рассылать свои рассказы в журналы научной фантастики, а его первый роман для детей, названный «Восстание Альфа Ц.», был напечатан в 1955 году. На следующий год он получил своего первого Хьюго.
Сильверберг — плодовитый литератор, в первые четыре года своей карьеры писавший, предположительно, по миллиону слов в год, автор таких книг, как «Открыть небо», «Новая жизнь», «Смерть внутри», «Ночные крылья» и «Замок лорда Валентина». Последняя легла в основу популярного сериала Маджипур, действие которого происходит на одноименной планете. А в издательстве «Сабтеррениан Пресс» недавно произошло редкое событие: вышел в свет новая фантазийная повесть Сильверберга «Последняя песнь Орфея».
«„Базилевс“ — история о компьютерном „гении“, который общается с настоящими ангелами при помощи своей машины, — рассказывает автор. — В нем полно разных словечек вроде „хард“, „софт“ и прочей компьютерной терминологии, звучащих вполне убедительно. А подробности о жизни и деятельности самых разных ангелов просто льются через край.
Сам я не верю в ангелов. Да и компьютера в те времена, осенью 1982-го, когда была написана эта история, у меня не было.
Теперь вы понимаете, что за обманщики мы, профессиональные писатели? Садясь за рассказ, я могу иметь намерение впарить вам что угодно, причем сделать это так убедительно, что вы поверите, а все потому, что, работая над той или иной историей, я сам верю в нее.
В случае с „Базилевсом“ мне нужна была хорошая идея, а мое воображение в тот миг начисто пересохло. В таких случаях я иногда прибегаю к следующей тактике: беру две идеи, никак между собой не связанные, сталкиваю их и смотрю, будет ли искра. Вот я и попробовал. Взял свежую газету и заглянул сначала на одну страницу, потом на другую. Самыми интересными словами, которые привлекли мое внимание, были „ангелы“ и „компьютеры“.
Ну, вот. В ту же минуту у меня сложился рассказ. Но об ангелах надо было писать так, как будто я всю жизнь провел, беседуя с ними, и знаю их всех по именам. На такой случай я собираю всякие чокнутые справочники, и у меня как раз был среди них „Словарь ангелов“ Густава Дэвидсона. (Ссылки на который есть и в самом рассказе.) Я начал его пролистывать. Скоро миновав Гавриила, Рафаила и Михаила, я перешел к более таинственным персонажам, вроде Израфела, который подует в трубу, объявляя о начале Судного Дня, или Анафаксетона, который призовет всю вселенную на суд. Найдя их, я сразу понял, что коллизия, вокруг которой я буду строить сюжет, у меня в руках. Судный День! Конечно, я сразу решил, что еще пару ангелов придется придумать самому, иначе все не сложится как надо, но это было не трудно; в конце концов, мне платят за то, чтобы я выдумывал существ вроде ангелов, и, смею надеяться, это получается у меня не хуже, чем у тех, чьими измышлениями заполнены страницы огромного словаря Густава Дэвидсона.
А вот как быть с компьютерами? Я-то со своей пишущей машинкой что в них понимал? Пришлось провести несколько бесед со всезнающим компьютерным экспертом Джерри Пурнеллом, который не только объяснил мне все, что следовало, но и прислал письмо на двадцати страницах, в котором подробно объяснял, что именно искать в магазине, когда я пойду покупать себе компьютер.
Вот так я написал „Базилевса“.
Вся работа заняла четыре-пять дней. Вообще-то это был последний текст, который я написал на пишущей машинке. Несколько недель спустя я уже был гордым обладателем компьютера, на котором выстукивал подробности нового рассказа о гигантском лобстере, „Путь домой“, ежечасно вознося мольбы о том, чтобы проклятая штуковина не подвела.
Вы, конечно, знаете, кому я адресовал мои мольбы. Израфелу. Анафаксетону. Базилевсу».


В искристом лимонно-желтом октябрьском свете Каннингем касается клавиш своего терминала и вызывает ангелов. Миг на загрузку программы, миг на выбор файла, и вот они уже здесь, готовы прянуть на экран по его команде: Аполлион, Анауэль, Уриэль и все остальные. Уриэль — ангел грома и ужаса; Аполлион — разрушитель, ангел бездны; Анауэль — ангел банкиров и комиссионеров. Каннингема притягивает разнообразие дел и обязанностей, как возвышенных, так и повседневных, которые приписываются ангелам. «Всякое явление, видимое в мире, имеет своего ангела-покровителя», — сказано в «Восьми вопросах» святого Августина.

Сейчас в компьютере Каннингема обитают 1114 ангелов. Каждый вечер он прибавляет еще несколько, хотя и знает, что впереди у него долгий путь. В четырнадцатом веке ангелов исчислили каббалисты и получили 301 655 722 — не без погрешностей, конечно. Еще раньше Альберт Великий вычислил, что каждый ангельский хор состоит из 6666 легионов, а каждый легион — из 6666 ангелов; даже не зная точного числа хоров, очевидно, что общая сумма намного превышает вышеназванную. А рабби Иоханан в Талмуде предположил, что новый ангел является на свет «с каждым словом, которое слетает с уст Единого, да благословится имя его».

Если рабби Иоханан прав, то число ангелов бесконечно. Персональный компьютер Каннингема, память которого расширена до чрезвычайности и который, по желанию хозяина, способен передавать команды прямо в головные машины Министерства обороны, все-таки не слишком уверенно обращается с бесконечностью. Так что 1114 ангелов онлайн после восьми месяцев программирования, да и то лишь в свободное от работы время, не такой уж и мелкий результат.

В данный момент один из его любимцев — Харахель, ангел архивов, библиотек и хранилищ редкостей. Каннингем назначил его заодно и ангелом компьютеров: это показалось ему логичным. Он часто вызывает Харахеля, чтобы посмаковать с ним нюансы все усложняющихся процессов обработки информации. Есть у него и другие любимчики, правда, довольно мрачного толка: Азраил, ангел смерти, к примеру, или Ариох, ангел мщения, или Зебулеон, один из девяти ангелов, которые будут править в конце мира. Работа Каннингема, которой он занимается с восьми до четырех каждый будний день, состоит в том, чтобы изобретать программы для распознавания летящих советских боеголовок, и это, судя по всему, особенно расположило его к наиболее апокалипсическим представителям ангельского сонма.

Сейчас он вызывает Харахеля. Ангела ждут плохие новости. Заклинание призыва, которое он использует, стандартно, он нашел его в «Аемегетоне, или Малом Ключе Соломоновом» Артура Эдварда Уайта, и отвел ему отдельную клавишу на своей клавиатуре, чтобы загружать его одним нажатием пальца. «Молю, заклинаю и повелеваю тебе, о, дух N, явиться и показать себя мне, встав перед этим Кругом в образе видимом, в теле приятном и миловидном» — таково его начало, за которым следует перечисление тайных и могущественных имен Бога, обязывающих духа N явиться — среди них Забаоф, Элион и, конечно же, Адонай, — а завершатся оно так: «Так я могущественно заклинаю тебя явиться и исполнить всякую мою волю, каковая представляется мне доброй. А потому явись видимым, миролюбивым и любезным, сейчас, без промедления, и покажи мне то, что я желаю, говори ясно и четко, разборчиво и для меня понятно». Доля секунды уходит на то, чтобы вызвать заклинание, еще несколько мгновений на то, чтобы подставить вместо духа N имя Харахеля, и вот уже ангел перед ним на экране.

— Я здесь, прибыл по твоему велению, — рапортует он.

Он придал Харахелю физический облик своего первого компьютера, маленького Радио Шак ТРС-80, с крылышками по бокам экрана. Сначала он хотел сделать всех своих ангелов более абстрактными — к примеру, Харахель должен был выглядеть как свиток килобайтов, — но, как многие лучшие и самые простые идеи Каннингема, эта оказалась непригодной для воплощения, поскольку он не был силен в переводе чистых идей в графические формы.

— Хочу уведомить тебя, — говорит Каннингем, — о сдвиге в полномочиях. — Со своими ангелами он общается на английском. Из верного, хотя и апокрифического источника, Каннингем знает, что первичным языком ангелов был древнееврейский, но аудиоалгоритмы его компьютера не поддерживают этот язык, да и сам Каннингем им не владеет. Зато ангелы довольно охотно откликаются на английский: выбора-то у них нет.

— Отныне, — сообщает Харахелю Каннингем, — сфера твоей ответственности ограничивается только самим компьютером и всеми его составляющими, кроме софта.

Гневные зеленые линии стремительно проносятся через экран Харахеля.

— Чьей властью ты…

— Это вопрос не власти, — уклончиво отвечает Каннингем. — А точности. Я только что занес в базу данных Вретиля, и мне надо закодировать его функции. В конце концов, он ведь ангел записей. Так что в какой-то степени его функции пересекаются с твоими.

— Ах, — меланхолически вздохнул Харахель. — А я-то надеялся, что ты не стаешь с ним возиться.

— Как же я мог проглядеть такого важного ангела? «Писец знания Всевышнего», если верить книге Еноха. «Хранитель небесных книг и записей». «Скорейший в премудрости из всех архангелов».

— Раз он такой быстрый, — буркнул угрюмо Харахель, — так и дай ему хард. Ведь это от него, в конце концов, зависит скорость реакции машины.

— Я понимаю. Но он хранит списки. А это база данных.

— А где живет база данных? В машине!

— Слушай, для меня это нелегко, — говорит Каннингем. — Но я должен быть справедливым Знаю, ты сам согласен с тем, что некое перераспределение обязанностей необходимо. И ведь я отдаю ему только базы данных и связанные с ними софты. Все прочее остается у тебя.

— Мониторы. Клавиатуры. Процессоры. Большое дело.

— Но ведь без тебя он ничто, Харахель. Да и вообще, ты же всегда отвечал за всякого рода ящики, разве не так?

— А также архивы и библиотеки, — говорит ангел. — Не забывай о них.

— Я помню. Но что такое библиотека? Книги, полки, стеллажи или слова на страницах? Необходимо отделять контейнеры от того, что они содержат.

— Буквоед, — вздыхает Харахель. — Педант. Казуист.

— Слушай, Вретиль хочет получить и железо тоже. Но он готов к компромиссу. А ты?

— С каждым днем ты все меньше напоминаешь программиста и все больше — Всевышнего, — говорит Харахель.

— Не богохульствуй, — говорит ему Каннингем. — Пожалуйста. Договорились? Только хард?

— Ты выиграл, — говорит ангел. — Но ты всегда выигрываешь, это же естественно.



Естественно. Ведь это Каннингем держит руки на клавиатуре, контролируя все. Ангелы же, при всем их красноречии и страстности непохожих друг на друга натур, всего лишь магнитные импульсы глубоко внутри компьютера. В случае противостояния с Каннингемом шансов у них нет. А Каннингем, хотя и старается всегда соблюдать правила игры, знает это, и они тоже знают.

Думая об этом, он испытывает неловкость, но в этой игре ему определенно досталась роль бога. Он вводит ангелов в компьютер; он придумывает им обязанности, черты характера и внешность; он вызывает их или оставляет без внимания, по собственному желанию.

Роль бога, да. Но Каннингем избегает смотреть реальности в глаза. Он не верит в то, что пытается быть богом; он не хочет даже думать о боге. Его семья всегда была с ним в наилучших отношениях: дядя Тим был священником, несколько поколений назад в роду был даже один архиепископ, родители и сестры жили, нежась в ласковом господнем присутствии, словно в теплой ванне, — и только он один, не в силах постичь глубину божественной природы, предпочел отойти подальше. Его занимали другие, более срочные дела. Его мать хотела, чтобы он принял сан, ни больше ни меньше, но Каннингем избежал этого, продемонстрировав столь неподдельный и виртуозный математический дар, что даже она вынуждена была уступить, признав, что его судьба — наука. Тогда она стала молиться за то, чтобы ему дали нобелевку по физике; но он выбрал компьютерные технологии.

— Ладно, — сказала она, — пусть будет премия по компьютерным технологиям Я ежедневно прошу об этом святую деву.

— Нобелевки по компьютерам не существует, мам, — объяснил он ей. Но до сих пор подозревает, что она продолжает возносить за него молитвы.

Ангельский проект начался как шутка, которая скоро переросла в одержимость. Пролистывая старый «Словарь ангелов» Густава Дэвидсона, Каннингем натолкнулся на описание ангела Адрамелека, восставшего вместе с Сатаной и сброшенного с Неба, и ему пришла в голову мысль о том, что забавно было бы изготовить его компьютерную симуляцию и побеседовать с ней. Дэвидсон сообщал, что Адрамелек изображается то как крылатый и бородатый лев, то как мул в перьях, то как павлин, а один поэт описал его как «врага Божия, злобой, коварством, гордыней и пакостливостью превосходящего Сатану, демона, более проклятого, более лицемерного». Это вызывало интерес. Так почему бы его не сделать? С графикой проблем не было — Каннингем остановился на крылато-бородатой форме, — а вот на конструирование личности потребовался месяц изнурительного труда, плюс несколько консультаций с парнями из отдела искусственного разума в институте Кестрела. Зато через месяц изысканный и дьявольски обворожительный Адрамелек мило болтал с ним онлайн, рассказывая ему о своей службе в качестве ассирийского бога и встречах с Вельзевулом, который назначил его Канцлером Ордена Мухи (Большого Креста).

Потом Каннингем сделал Асмодея, тоже падшего ангела, по слухам, изобретателя танцев, азартных игр, музыки, театра, французских мод и прочих фривольностей. Каннингем придал ему облик франтоватого иранца из Беверли-Хиллз, с парой крошечных крылышек на уголках воротничка. Именно Асмодей и уговорил его продолжать проект; тогда он добавил к ним Гавриила и Рафаила, просто для баланса добрых и злых сил, а потом Форкаса, ангела, который делает людей невидимыми, находит потерянное добро и учит логике и риторике в Аду; к тому времени сам Каннингем уже крепко подсел.

Он взялся за эзотерическую литературу: Апокрифы под редакцией М. Р. Джеймса, «Книгу о церемониальной магии» и «Священную Каббалу» Уайта, «Мистическую теологию и небесные иерархии» Дионисия Ареопагита и тому подобные книги, которые он с упорством маньяка дюжинами скачивал из базы данных Стэнфордского университета. Продолжая совершенствовать системные коды, он мог вводить в проект по пять, восемь, двенадцать ангелов за вечер; однажды в июне, посидев за компьютером гораздо больше обычного, он выдал на-гора тридцать семь. Чем гуще его проект заселялся ангелами, тем весомее, материальнее он становился, ведь ангелы пересекались друг с другом и в последнее время вели себя так, словно подолгу беседовали между собой в отсутствие Каннингема.

Вопрос истинной веры в ангелов, равно как вопрос веры в Бога, никогда его не посещал. Его проект был чисто техническим экспериментом, а отнюдь не теологическим исследованием. Как-то раз, за ланчем, он поделился с одним коллегой своим увлечением, но получил в ответ только холодный, равнодушный взгляд.

— Ангелы? Ангелы? Это что, те, с большими такими крыльями, которые чудеса творят? Уж не хочешь ли ты сказать, что серьезно веришь в ангелов, а, Дэн?

На что Каннингем ответил:

— Чтобы от ангелов был прок, в них не обязательно верить. Вряд ли я верю в электроны и протоны. Знаю только, что никогда ни одного не видел. Но от них есть прок.

— А какой может быть прок от ангелов?

Но Каннингем уже потерял к разговору всякий интерес.

Он проводит вечера, попеременно вызывая ангелов для разговора и вводя новых в свой пантеон. Последнее требует продолжительных интенсивных поисков, ибо об ангелах написано чрезвычайно много, а он скрупулезен во всем, что делает. Поиски отнимают массу времени, но он хочет, чтобы его ангелы соответствовали самым высоким критериям подлинности. Поэтому он часами корпит над книгами вроде семитомных «Иудейских легенд» Гинзберга, «Профетических эклог» Клемента Александрийского, «Тайной доктрины» Блаватской.

Сейчас начало вечера. Он вызывает Хагита, правителя планеты Венеры и повелителя 4000 легионов духов, и задает ему вопросы о трансмутации металлов, узкой специальности последнего. Потом он вызывает Гадраниеля, который, если верить Каббале, служит привратником у вторых ворот Рая, и чей глас, когда он провозглашает волю Господа, пронзает 200 000 вселенных; этому ангелу он задает вопросы о его встрече с Моисеем, который вогнал его в трепет, произнеся при нем Верховное Имя. А затем Каннингем посылает за четырехкрылым Исрафелем, чьи ступни пребывают под седьмой землей, а голова касается подпор божественного трона. Именно Исрафелю назначено дуть в трубу, оповещая всех о наступлении Судного Дня. Каннингем просит его дунуть разок прямо сейчас — просто так, для тренировки, говорит он, но Исрафель отклоняет его просьбу, говоря, что не может коснуться инструмента до тех пор, пока не получит сигнал, последовательности команд для отправки которого, замечает ангел, пока не существует среди программ, написанных Каннингемом.

Устав от бесед с ангелами, Каннингем приступает к вечернему программированию. Алгоритм введения нового ангела в компьютер уже стал его второй натурой, и, закончив поиск информации, он создает нового в считаные минуты. За этот вечер он успевает сделать девятерых. Потом открывает банку пива, расслабляется и ждет, когда день подойдет к концу.

Ему кажется, он понял, почему его так сильно увлекло это предприятие. Все дело в том, что на работе он изо дня в день имеет дело с вопросами воистину апокалипсической важности: угроза уничтожения всего мира, вот сфера его деятельности, ни больше ни меньше. Обычно Каннингем работает с симуляцией смерти.

Шесть часов в день он разрабатывает гипотетические ситуации, в которых страна А входит в режим повышенной готовности, ожидая нападения со стороны страны Б, которая, в свою очередь, начинает ждать превентивного удара и планирует равноценный ответ, что заставляет страну А ускорять собственную подготовку, и так далее, до тех пор, пока ракеты не взлетят в воздух. Как многие думающие люди в странах А и Б, он прекрасно понимает, что шансы компьютера сгенерировать ложный сигнал, ведущий к ядерному холокосту, возрастают год от года, в то время как временной промежуток для корректирования дисфункции машины становится все короче. Каннингем также знает то, что пока неизвестно почти никому другому — а может, и совсем никому: теперь появилась возможность послать прямо на головной компьютер — неважно, Их или Наш — сигнал, неотличимый от импульсов, производимых летящей ракетой с ядерной боеголовкой. Войди такой сигнал в систему немедленно, и для проверки его достоверности ей понадобится не менее одиннадцати минут. Это слишком много: никто в настоящее время не может позволить себе ждать так долго, чтобы понять, летит настоящая ракета или нет — необходимо более оперативное реагирование.

Сконструировав свой симулирующий ракетный сигнал, Каннингем хотел сразу его уничтожить. Но не смог себя заставить: слишком хороша, слишком изысканна была программа. С другой стороны, сказать кому-нибудь об этом он боялся, ведь тогда программу немедленно засекретили бы, в том числе и от него самого. А этого ему не нужно, ведь он мечтает найти противоядие, придумать такой режим резонансного запроса, который сумеет отличить настоящую тревогу от ложной. Когда у него это получится — если, конечно, получится, — тогда он и представит обе программы в Министерство обороны в одном, так сказать, пакете. А пока он несет на своих плечах груз тайны: скрывает идею чрезвычайного стратегического значения. Ничего подобного с ним еще не случалось. И он не обманывает себя, не думает, что его мозг уникален: если он смог придумать такое, то кто-нибудь другой тоже сможет, и, может быть, это будет кто-то с Той стороны. Правда, это программа бесполезная, самоубийственная. Но разве мало других самоубийственных программ разработали военные в интересах безопасности?

Он знает, что следует как можно скорее показать разработанный им симулятор начальству. Порожденное этим знанием напряжение разрушает его изнутри, и первые его признаки становятся очевидными. Все меньше и меньше времени он проводит с людьми; ему снятся плохие сны, в остальное время его мучает бессонница; он потерял аппетит и выглядит худым и бледным. Ангельский проект — единственное, что вносит разнообразие в его жизнь, для него это главное развлечение, способ забыться.



При всей своей щепетильности в ученых делах, Каннингем, не задумываясь, изобрел парочку собственных ангелов. Один из них Ураниель: ангел радиоактивного распада, с лицом в вихре скорлупок электронов. А еще он придумал Димитриона: ангела русской литературы, с крыльями-санями и головой в виде засыпанного снегом самовара. Такие причуды не вызывают у Каннингема чувства вины. Это ведь его компьютер, в конце концов, и программа тоже его. И он знает, что он не первый творец собственных ангелов. Блейк в своих поэмах плодил их целыми взводами: Уризен, Ор, Энитармон и другие. Мильтон, как он подозревает, тоже населил «Потерянный рай» дюжинами духов собственного изобретения. Гурджиев и Алистер Кроули, и даже папа Григорий Великий — каждый из них в свое время приложил руку к увеличению ангельских реестров: так почему же тогда не Дэн Каннингем из Пало Альто, Калифорния? Так что время от времени он придумывает то одного, то другого. Самое последнее его изобретение — ужасающий верховный владыка Базилевс, которому Каннингем присвоил титул императора ангелов. Базилевс еще не окончен: Каннингем пока не нашел ему лицо и не поручил никаких функций, за исключением администрирования ангельских сонмов. Но как-то странно придумывать нового архангела, когда уже есть Гавриил, Рафаил и Михаил, осуществляющие верховное командование. Базилевсу нужна новая работа. Каннингем откладывает его в сторону и начинает набирать Думу, ангела молчания и тишины смерти, тысячеокого, с раскаленным жезлом в руках. Его ангельские предпочтения становятся все мрачнее и мрачнее.

Туманным, дождливым вечером в конце октября из Сан-Франциско звонит женщина, которую он немного знает — встречались несколько раз, — и приглашает его на вечеринку. Ее зовут Джоанна; ей за тридцать, она микробиолог, работает в Беркли, в одном из отделов по препарированию генов; лет пять-шесть тому назад, когда она еще была в Стэнфорде, у Каннингема была с ней скоротечная прерывистая связь, с тех пор они время от времени встречаются, хотя между встречами проходят большие интервалы. Вот и теперь от нее больше года не было вестей.

— Компания обещает быть интересной, — говорит она ему. — Футуролог из Нью-Йорка, Томсон, социобиолог, парочка видеопоэтов, кто-то из отдела обучения языку шимпанзе, а остальных я забыла, но помню, что звучало очень заманчиво.

Каннингем терпеть не может вечеринок. Они утомляют и раздражают его. Неважно, даже если подберется действительно первоклассный народ, думает он, все равно настоящий обмен идеями невозможен в большой, беспорядочно сложившейся группе, и лучшее, на что в таких случаях можно надеяться, это приятная, но незначительная болтовня. Лучше уж побыть одному со своими ангелами, чем убивать вечер подобным образом.

С другой стороны, с тех пор, как он в последний раз выбирался в люди, прошло уже столько времени, что он даже не помнит, когда это было. А он и так всю жизнь твердит себе, что надо почаще выходить из дома. Ему нравится Джоанна, им давно пора встретиться, думает он, к тому же он боится, что, если откажет ей сейчас, она не позвонит еще несколько лет. К тому же нежный шелест дождя, долетающий с улицы в этот славный вечер, наступивший после долгих засушливых месяцев лета, делает его необычайно расслабленным, открытым, доступным.

— Ладно, — соглашается он. — С радостью приду.

Вечеринка состоится в Сан-Матео, в субботу вечером. Он записывает адрес. Они договариваются встретиться там. Может быть, после вечеринки она даже зайдет к нему, думает он; от его дома до Сан-Матео всего пятнадцать минут езды, тогда как до Сан-Франциско куда дольше. И сам удивляется своей мысли. Он ведь думал, что давно потерял к ней такого рода интерес; вообще-то он считал, что интерес такого рода он потерял ко всем на свете.

За три дня до вечеринки он решает позвонить Джоанне и отменить встречу. Мысль о том, что придется толочься в комнате, полной незнакомцев, ужасает его. Он не может понять, с какой стати вообще согласился. Лучше посидеть дома одному и провести долгий дождливый вечер, конструируя ангелов и беседуя с Уриилом, Итуриилом, Рафаилом и Гавриилом.

Но стоит ему подойти к телефону, как возникшая невесть откуда жажда одиночества исчезает так же стремительно, как появилась. Он хочет пойти на вечеринку. Он хочет увидеть Джоанну: и даже очень сильно. Он прямо-таки пугается, осознав, что просто жаждет хоть каких-нибудь перемен в рутине своей жизни, ему не терпится вырваться куда-нибудь из своей квартирки, сплошь заставленной замысловатой компьютерной техникой, и даже оторваться от населяющих ее ангелов.

Каннингем воображает себя на вечеринке, в ярко освещенной комнате красивого дома из стекла и красного дерева, высоко в холмах над Сан-Матео. Он стоит спиной к огромному сверкающему панорамному окну, с бокалом в руке, и заливается соловьем, доминируя над беседой, щедро делясь с восхищенными слушателями богатым запасом знаний об ангелах.

— Да, их триста миллионов, — говорит он, — и каждый отвечает за свое дело. У ангелов ведь нет свободной воли, понимаете. То есть, согласно церковной доктрине, они рождаются свободными, но уже в момент появления на свет оказываются перед выбором: встать на сторону Бога или против Него, и отменить этот выбор нельзя. То есть, выбрав раз, они остаются в том или ином лагере навеки. Да, и конечно, ангелы рождаются обрезанными. По крайней мере, ангелы Освящения и ангелы Славы точно, и, вероятно, семьдесят Богоносных ангелов тоже.

— Значит ли это, что все ангелы — мужчины? — спрашивает стройная темноволосая женщина.

— Строго говоря, они бестелесны и потому бесполы, — объясняет ей Каннингем. — Но дело в том, что религии, в которых распространена вера в ангелов, патриархальны, и потому ангелы в них наделяются мужскими чертами и изображаются чаще всего в облике мужчин. Однако некоторые из них, судя по всему, могут менять пол по желанию. Так сказано у Мильтона в «Потерянном рае»: «Духи, когда пожелают, пол могут взять любой, или оба; так неясна и несложна их чистейшая природа». Но есть и такие ангелы, которые изначально рассматриваются как существа женского рода. Такова, к примеру, Шекина, «невеста Господа», проявление Его славы, пребывающей в людях. Такова и София, ангел мудрости. И Лилит, первая супруга Адама, демон похоти…

— Так, значит, демоны тоже относятся к ангелам? — задает вопрос высокий мужчина профессорской внешности.

— Разумеется. Это те ангелы, которые выбрали сторону, противоположную божественной. Но они остаются ангелами, даже если мы, смертные, рассматриваем их природу как дьявольскую, или демоническую.

Он говорит и говорит. А они все слушают, как будто он и есть вестник господень. Он рассказывает об иерархиях ангелов — серафимы, херувимы, ангелы престола, господства, силы и власти, архангелах — а еще он говорит о разных списках семи главных ангелов, которые сильно расходятся во всем, кроме наличия в них Михаила, Гавриила и Рафаила, и о 90 000 ангелов разрушения и 300 ангелах света, вспоминает семерых ангелов с семью трубами из Книги Откровения, сообщает, какие именно ангелы управляют днями недели, а какие — часами дня и ночи, чудесные ангельские имена — Задкиель, Хашмаэль, Орфаниэль, Джехудиель, Фалег, Загзагель — потоком стекают с его уст. И нет этому конца. Час его славы настал. Он — источник тайных знаний. Потом маниакальное настроение проходит. Он один в своей комнате; его не окружают внимательные слушатели. И снова он решает пропустить вечеринку. Нет. Нет. Он пойдет. Он хочет видеть Джоанну.

Он подходит к машине и вызывает на сон грядущий двух последних ангелов: Левиафана и Бегемота. Бегемот — огромный ангел-гиппопотам, гигантский темный зверь, ангел хаоса. Левиафан, его товарищ, могучая китиха, восхитительная морская змея. Они танцуют перед ним на экране. Бегемот широко разевает свою непомерную пасть. Ротовое отверстие Левиафана в раскрытом виде выглядит еще внушительнее.

— Мы проголодались, — говорят они ему. — Когда будет пора есть? — Если верить раввинам, эти двое проглотят все проклятые души в конце времен. Каннингем бросает им пару электронных сардинок и отсылает прочь. Закрывая глаза, он вызывает перед своим внутренним взором Потеха, ангела забытья, и проваливается в черный сон без видений.



Утром, сидя за своим столом в офисе, он работает над стандартной программой избавления от глюков для спутников слежения третьего квадранта, когда на него вдруг нападает неконтролируемая дрожь. Такого с ним еще не бывало. Его ногти белеют, запястья деревенеют, пальцы трясутся. Ему становится холодно. Впечатление такое, как будто он не спал несколько ночей. В туалете он хватается обеими руками за край раковины и смотрит в зеркало на свое бледное лицо в бусинах пота. Кто-то подходит к нему сзади и спрашивает:

— Ты в порядке, Дэн?

— Ага. Так, тошнота что-то накатила.

— Беспорядочная жизнь посреди рабочей недели порядком утомляет, — замечает другой, проходя мимо. Социальные условности соблюдены: вопрос, ничего не значащий ответ, небольшая острота и прощай. Пусть бы его хоть удар тут хватил, они все равно разыграли бы то же самое, как по нотам. У Каннингема нет друзей в офисе. Он знает, что коллеги считают его эксцентриком, только неправильным, — не ушлым живчиком, как положено эксцентрику, а мрачноватым отшельником, — и от этого ему становится только хуже. Я могу разрушить весь мир, думает он. Я могу зайти в Большой Зал, постучать там секунд пятнадцать на клавиатуре, и уже через минуту завоет сирена воздушной тревоги, а еще через шесть с орбиты на нас посыплются бомбы. Я могу подать такой сигнал. Правда, могу. Хоть сейчас.

Тошнота накатывает на него волнами, и он вцепляется в край раковины и не отпускает его до тех пор, пока не проходит последний выворачивающий душу спазм. Тогда он умывает лицо и, успокоившись, возвращается к своему столу, где продолжает глядеть на маленькие зеленые символы на экране.



В тот вечер, продолжая подыскивать занятие для Базилевса, Каннингем обнаруживает, что думает о демонах, в особенности об одном, отсутствующем в классической демонологии — Демоне Максвелла, том, который, по заявлению физика Джеймса Кларка Максвелла, посылает быстродвижущиеся молекулы в одном направлении, а медленные — в другом, обеспечивая, таким образом, возможность сверхэффективного нагревания и заморозки. Может быть, и Базилевсу стоит приписать роль своеобразного фильтра На той неделе кое-кто из верховных ангелов жаловался на чрезмерную близость к ним некоторых падших внутри компьютера.

— Этот диск пованивает серой, мне это не нравится, — сказал Гавриил. Каннингем подумывает, не сделать ли ему Базилевса эдаким регулировщиком движения внутри программы: пусть себе сидит и помахивает жезлом — небесные в один сектор диска, падшие — в другой.

Идея кажется ему симпатичной секунд тридцать. Потом он замечает ее фундаментальную тривиальность. Для такой работы не нужен ангел: достаточно крошечной программки. Каннингем следует кантовскому категорическому императиву, переиначив его на свой лад: «Никогда не используй ангела вместо обычной программы». Он улыбается, возможно, впервые за всю неделю. Да ему и программка не нужна. Он и сам справится, достаточно отправить князей небесных в один файл, а демонов — в другой. Просто сначала никакой нужды в сегрегации ангелов не было, а то бы он давно это сделал. Но раз они жалуются…

Он принимается мастерить сортирующую программу для разделения файлов. Вообще-то это должно занять всего несколько минут, но он почему-то работает медленно, думает, как сквозь туман, то и дело отвлекается, и результат его нисколько не удовлетворяет. Одним щелчком мыши он удаляет всю проделанную работу. Придется Гавриилу еще потерпеть запах серы, думает он.

В голове позади глаз начинается тупая пульсирующая боль. Горло пересохло, губы запеклись. Базилевсу тоже придется подождать. Каннингем вызывает другого ангела, наугад, и вскоре оказывается лицом к лицу с невыразительным существом, чья кожа отливает металлическим блеском. Один из ранних, догадывается Каннингем.

— Я не помню твоего имени, — говорит он. — Кто ты?

— Я Анафаксетон.

— А твоя функция?

— Когда мое имя скажут вслух, я велю всем ангелам собрать все живое во вселенной и привести на судилище в Судный День.

— О, Господи, — говорит Каннингем. — Сегодня ты мне не нужен.

Он отсылает Анафаксетона прочь и обнаруживает на его месте темного ангела Апполиона, чешуйчатого, с драконьими кожистыми крыльями, медвежьими лапами, изрыгающего дым и огонь, держащего ключ от Бездны.

— Нет, — говорит Каннингем и вызывает Михаила, обнажившего меч над Иерусалимом, отсылает и его и остается наедине с ангелом, у которого 70 000 ног и 4000 крыльев, это Азраил, ангел смерти. — Нет, — говорит Каннингем снова. — Не ты. О, Господи! — Мстительная армия заполонила его компьютер. Мохнатые эскадроны крыльев, клювов и глаз маршируют по экрану. Он вздрагивает и закрывает систему на ночь. Господи, думает он. Господи, Господи, Господи. Целую ночь в его мозгу вспыхивают и лопаются солнца.



В пятницу его начальник, Нед Харрис, подходит к его столу какой-то особенно развязной походкой и спрашивает, не планирует ли он на ближайший выходной чего-нибудь интересненького. Каннингем пожимает плечами:

— В субботу иду на вечеринку, вот и все. А что?

— Да так, подумал, может, ты на рыбалку собираешься или что-нибудь в этом роде. Похоже, другого выходного с хорошей погодой уже не предвидится, сезон дождей настает, не так ли?

— Я не рыбак, Нед.

— Съезди куда-нибудь. В Монтерей хотя бы. Или, наоборот, в горы, на виноградники.

— На что это ты намекаешь? — спросил Каннингем.

— У тебя такой вид, как будто тебе не помешало бы поменять обстановку, — дружелюбно заметил Харрис. — Взять пару выходных. А то ты так энергично давишь на клавиши в последнее время, что, похоже, они начинают давить на тебя в ответ.

— Что, заметно?

Харрис кивает:

— Ты устал, Дэн. Это видно. Мы здесь как авиадиспетчеры, работаем столько, что во сне видим пятна на экране. А это нехорошо. Так что давай, вали из города. Министерство обороны без тебя не сдохнет. Понял? Возьми выходной в понедельник. Даже во вторник. Дать таким мозгам, как твои, скиснуть от чрезмерной работы — непозволительная роскошь для нашего отдела, Дэн.

— Ладно, Нед. Хорошо. Спасибо.

У него снова трясутся руки. Бледнеют ногти.

— Да и начни, пожалуй, пораньше. Нечего тебе тут торчать сегодня до четырех.

— Если ты не возражаешь…

— Давай, проваливай. Кыш!

Каннингем приводит в порядок свой стол и неуверенно выходит из здания. Охранники машут ему. Все, похоже, знают, что его сегодня рано отправили домой. Может быть, это и называется «двинуться на работе»? Некоторое время он бродит по парковке, не может вспомнить, где поставил свой автомобиль. Наконец находит его, садится за руль и едет домой со скоростью тридцати миль в час, не обращая внимания на другие машины, которые возмущенно гудят вокруг него, пока он плетется по фривею.

Дома он устало плюхается за компьютер и приводит систему в режим онлайн, вызывая Харахеля. Вряд ли ангел компьютерных технологий станет донимать его апокалипсическими материями.

Харахель говорит:

— Знаешь, а мы решили для тебя проблему Базилевса.

— Вот как?

— Идею подал Уриель, основываясь на твоих записях о Демоне Максвелла. Исрафель и Азраил слегка подправили. Нам нужен ангел, воплощающий справедливость и милосердие Господа. Этакий эксперт-оценщик, фильтрующий ангел. Который взвешивает деяния на весах и выносит суждение.

— И что же тут нового? — спрашивает Каннингем. — Нечто подобное встроено в любую мифологию, от Шумера и Египта до наших дней. Всегда есть какой-нибудь механизм для оценки деяний мертвых и их посмертного распределения — этого в Рай, того в Ад…

— Подожди, — говорит Харахель. — Я еще не кончил. Я говорю не об оценке отдельных душ.

— А о чем же?

— Об оценке миров, — отвечает ангел. — Базилевс будет судьей миров. Он будет подвергать беспристрастной оценке планету в целом и решать, не пора ли трубить последний сбор.

— То есть речь идет о частичном Страшном Суде?

— Точно. Он будет тем, кто станет представлять вещественные доказательства Господу и помогать Ему выносить вердикты. И он же будет командовать Исрафелю дуть в трубу, и он же будет выкликать имя Анафаксетона, чтобы тот вел всех на суд. Он будет главным апокалипсическим ангелом, разрушителем миров. И мы подумали, что ты мог бы сделать его похожим на…

— Ох, — говорит Каннингем. — Не сейчас. Давай поговорим об этом как-нибудь в другой раз.

Он закрывает систему, наливает себе выпить, садится у окна и смотрит во двор, на растущий там огромный эвкалипт. Начинается дождь. Не такая уж подходящая погода для поездки за город, думает он. Больше он в тот вечер компьютер не включает.



Несмотря ни на что, Каннингем все же идет на вечеринку. Джоанны там нет. Она звонила в субботу днем, сказалась сильно простуженной и отменила встречу. Никаких следов простуды в ее голосе он не заметил, но, возможно, она не лгала. А может быть, просто нашла себе на субботний вечер занятие получше. Но он уже настроился идти, и к тому же так устал, так вымотался, что ему легче следовать заранее намеченному плану, чем менять свою внутреннюю программу сейчас. Так что около восьми часов вечера он выезжает под моросящим дождем в Сан-Матео.

Вечеринка оказывается не в гламурных холмах к западу от города, а в малюсеньком тесном кондоминиуме ближе к центру, в квартирке, обставленной стульями, диванами и книжными шкафами, которые словно прибыли прямиком из чьего-то студенчества. Дешевая стереосистема играет поп-музыку десятилетней давности, на стенном экране переливается огоньками сработанное на компьютере немудрящее цветовое шоу. Хозяин вечеринки — менеджер по маркетингу в большой компании по производству видеоигр в Сан-Хосе, и большинство гостей тоже похожи на корпоративных служащих. Футуролог из Нью-Йорка прислал свои извинения; знаменитый социобиолог тоже по какой-то причине не приехал; видеопоэты оказались двумя геями из Сан-Франциско, которые разговаривают только друг с другом и не отходят далеко от бутылок; эксперт по обучению шимпанзе речи напился до стадии потной краснорожести и изо всех сил старается соблазнить пампушку, обвешанную астологической бижутерией. Каннингем, не открывая рта, дрейфует сквозь вечеринку так, словно он сделан из эктоплазмы. Он ни с кем не разговаривает, с ним никто не разговаривает. На столе у окна — кувшины с красным вином, он наливает себе немного. Стоит около них, неподвижный, скованный инерцией. Представляет себе, что бы сейчас было, начни он вдруг говорить об ангелах и расскажи всем о том, как Итуриель коснулся своим копьем Сатаны в Саду Эдема, когда враг рода человеческого подбирался к Еве, и как иерарх Атафиель не дает небу упасть, поддерживая его тремя пальцами. Но он молчит. Немного погодя к нему подходит худая, кожистая женщина с сияющими глазами и спрашивает:

— А вы чем занимаетесь?

— Я программист, — отвечает Каннингем. — По большей части разговариваю с ангелами. А еще занимаюсь национальной безопасностью.

— С ангелами? — повторяет она и смеется хрупким, звенящим смехом. — Вы разговариваете с ангелами? Никогда такого не слышала. — Она наливает себе вина и поспешно отходит в сторону.

— Ангелы? — говорит астрологическая пампушка. — Кажется, здесь кто-то сказал «ангелы»?

Каннингем улыбается, пожимает плечами, смотрит в окно. Дождь усиливается. Поеду-ка я домой, думает он. Нет абсолютно никакого смысла быть здесь. Он снова наполняет свой стакан. Специалист по шимпанзе все еще обрабатывает астрологиню, но та старается отвертеться от него и подойти к Каннингему. Поговорить с ним об ангелах? У нее большой бюст, она слегка косит и выглядит неряшливо. Он не хочет говорить об ангелах с ней. Он ни с кем не хочет говорить об ангелах. Он стоит у окна до тех пор, пока ему окончательно не становится ясно, что астрологиня направляется именно к нему; тогда он снимается с места и идет к двери. Она говорит:

— Я слышала, вас интересуют ангелы. Это и моя сфера интересов тоже. Я училась у…

— Англез, — отвечает Каннингем. — Я играю в англез. Вам показалось. Я профессиональный игрок.

— Подождите, — говорит она ему, но он проходит мимо нее и выходит в ночь. Он не сразу находит ключи от машины, так что дождь успевает вымочить его до нитки, но это его не тревожит. Домой он приезжает незадолго до полуночи.

Он вызывает Рафаила. Великий архангел излучает чудесное золотистое сияние.

— Базилевсом будешь ты, — говорит ему Рафаил. — Мы все проголосовали за тебя, сонм за сонмом. Все согласны.

— Но я не могу быть ангелом. Я же человек, — отвечает Каннингем.

— Прецедентов существует достаточно. Енох был вознесен живым на небо и превращен в ангела. Так же Илия. Святой Иоанн Креститель был, вообще-то, ангелом. А ты станешь Базилевсом Мы уже приготовили для тебя программу. Она на диске: кликни Базилевса, и увидишь. Твое собственное лицо, глядящее на тебя.

— Нет, — говорит Каннингем.

— Как ты можешь отказываться?

— Ты и в самом деле Рафаил? Судя по твоим словам, ты как будто из другого лагеря. Искуситель. Асмодей. Астарот. Бельфегор.

— Я Рафаил. А ты Базилевс.

Каннингем задумывается. Он так устал, что мысли у него путаются. Ангел. Почему бы нет? Субботний вечер, дождь как из ведра, вечеринка не задалась, голова раскалывается: приходишь домой, а тебя назначили ангелом с местом в иерархии. Так почему бы и нет? Почему нет, черт возьми?

— Ладно, — соглашается он. — Я Базилевс.

Он опускает руки на клавиатуру и выстукивает на ней простенькую формулу, которая направляется по сети прямо в большой компьютер северо-калифорнийского отдела Министерства безопасности. Он нажимает еще две клавиши, и точно такой же сигнал направляется к Советам Почему бы и нет? Чем больше, тем вернее. Миру осталось жить около шести минут. Каннингем всегда хорошо разбирался в компьютерах. Еще никто и никогда не владел их тайным языком так хорошо, как он.

Затем он опять вызывает Рафаила.

— Ты хотя бы посмотри на себя в образе Базилевса, пока время есть, — говорит ему архангел.

— Да. Конечно. Какой пароль? — Рафаил отвечает. Каннингем набирает. «Приди, Базилевс! Мы едины».

С растущим изумлением и восторгом Каннингем смотрит на экран, в то время как часы продолжают тикать.

Кристофер Фаулер

КРАСИВЫЕ ЛЮДИ


Кристофер Фаулер родился в Гринвиче, Лондон. Он лауреат литературных премий, автор десяти сборников рассказов и тридцати романов, включая восемь томов популярной мистической серии Брайант энд Мэй.
Фаулеру удалось воплотить в жизнь немало такого, о чем только грезят современные мальчишки; так, он выпустил кошмарный рождественский поп-сингл, был фотомоделью, послужил прототипом отрицательного героя для графической серии о Бэтмене, управлял ночным клубом, появлялся на страницах «Pan Book of Horror Stories» и чуть не сыграл Джеймса Бонда.
Его собственные произведения относят к жанрам черной комедии, ужасам, мистике и рассказам, настолько не поддающимся классификации, что критикам остается только рвать на себе волосы.
В 2009 году автор выпустил смешную и трогательную биографию под названием «Бумажный мальчик» — о детстве и взрослении в Лондоне 50–60-х.
«Я придумал этот рассказ, сидя на том же месте, где и Райан в конце и в начале, — говорит Фаулер. — Нигде в мире нет таких красивых закатов, как в Ницце, а мне доводилось наблюдать их в самые разные периоды жизни, и в моменты острого счастья, и столь же пронзительного несчастья.
Городская среда меня успокаивает, вот я и придал моим ангелам тот облик, который больше всего подошел бы им в городе. Я предположил, что любой посланец небес был бы фигурой одновременно чудесной и трагической — ни одна радостная весть не обходится без своей трагической пары. А еще про Ниццу следует сказать, что в этом городе все люди красивы».


Берег

У выхода из бухты последние воднолыжники обгоняют друг друга на фоне заходящего солнца. Рядом, на мысе Феррат, заканчиваются летние вечеринки. Налетает мистраль, он подбрасывает в воздух лепестки цветов и сосновые иголки, морщит сапфировую гладь бассейнов. В этом году отели заняли русские, которые сменили исчезнувших американцев. Все ломают головы над тем, куда они подевались. Вспоминают их с удовольствием; они были щедры и радовались жизни, а теперь совсем перевелись. Рестораторы во всем винят политиков, хотя и в самых уклончивых выражениях. Городки Ривьеры — настоящий рай, далекий от фундаменталистских атак. Всем здесь кажется, что конец света обойдет их стороной.

Горячие ветры еще гонят огненные шторма к подножиям холмов. Желтые бипланы расстреливают стены огня морской водой, но наблюдать за этой драмой находится все меньше желающих. Приближается зима, и многие дома запирают до весны. Целые районы впадают в спячку, хотя температура едва отошла от летнего максимума Многие грезят под утесами Центрального Массива, где под защитой гор образовался регион с особым микроклиматом, известный как Маленькая Африка, подходящий для выращивания фиг и клементин, идеальный для тех, кто желает укрыться от мира.

Свет обжигает Райану глаза Низкое солнце дробится в море, осколками лучей царапая роговицу, но он не спешит надевать темные очки, сейчас ему необходимо видеть все. Моторные лодки выжигают последние остатки драгоценного топлива, нарезая геометрические узоры по лазурным волнам. Яростный золотой свет омывает розовый конус похожей на женскую грудь горы Негреско, превращает медленный изгиб Променад дез Англе в шкворчащую ленту, унизанную рубиновыми точками фар, — курортники едут домой.

Райан бросает взгляд на свой «Ролекс» и начинает считать про себя. Первые полосы неоновых огней уже расцветили отели Ниццы. С Корсики приходит последний вечерний паром. Пиццерии в порту уже готовятся к наплыву посетителей. Здания, напитавшиеся солнечным светом за день, будут теперь отдавать его энергию всю ночь. Все здесь взаимосвязано, неостановимо, как время, и останется таким до самого конца.

Райан прижимается спиной к теплому камню сиденья и включает музыку, которую слушает через наушники. Он улыбается тем, кто проходит мимо, а сам ждет наступления багряной мглы, терпеливо наблюдая за городом, занятым своими делами, привязанным к повседневности, поглощающим несчастья, нечувствительным к боли, счастливым уже одним своим существованием.

И он думает про себя, какой прекрасный мир.



Девушки

13 июня, ровно четыре месяца назад, он сидит в той же самой позе, только на другом конце бухты, в подвальном ночном клубе, красные стены которого, покрытые испариной и пульсирующие в такт ударным, напоминают стенки сердечных камер. Он наблюдает за тремя блестящими от пота девушками с сильным петербургским акцентом, которые наседают на интервьюера с веб-камерой, толкаются, стараясь занять каждая побольше места на экране.

Их расспрашивают о том, чего они ищут в мужчинах. Интервью проецируется на огромные экраны высокого разрешения, которых полно в комнате, они жадно повторяют все нюансы мимики, раскрашивая их алым и синим, превращая в пособия по антропологии для студентов. Девчонки вопят в камеру, что их парни должны быть широкоплечими, решительными и с чувством юмора, но главное — иметь собственность, красивые машины и много денег. Наблюдая за ними со стороны бара, он задумывается о том, как странно, что те, кто умеет видеть красоту мира, меньше всех приспособлены для того, чтобы пользоваться ею. А те, кто не видит вообще ничего, побеждают в борьбе за выживание, по крайней мере, пока их собственная красота с ними.

Райан бесстрастно рассматривает этих русских куколок и делает попытку увидеть в них то, что они хотят показать. Но ему открывается лишь витрина; белые джинсы с разрезами, декольте и струящиеся волосы, позирующие тела, толкающиеся бедра, вздернутые головы, сверкающие украшения, натужный смех, открывающий неестественно белые зубы. Ему приходится прислушиваться к словам, иначе ничего, кроме истерических взвизгов на заднем плане, не разобрать, но сексуальность поз говорит сама за себя. Мужчины в ночных клубах вообще прислушиваются только к телам.

Пробравшись сквозь их пустословие, он пытается сформировать свое мнение о том, что они говорят, хотя это усилие едва не стоит ему жизни. У него получается следующее: «Вы всем говорите, что хотите получить все, но я вас знаю; в конце концов, вы согласитесь и на меньшее, гораздо меньшее, потому что вам придется. Потому что девушки вроде вас здесь по десятку за пенни, и красивым мужчинам с большими деньгами вы можете понадобиться разве что на ночь, да и то утром они вас выгонят еще до завтрака и поедут к другим. Потому что они умеют не выглядеть дешевками, а вы — нет».

«Это не сексизм, — добавляет он про себя, — а просто здравый смысл».

Девушки на Лазурном Берегу претендуют на многое, а довольствуются малым. Они встречаются с мужчинами, которые исчезают, ни слова ни говоря, на много дней подряд, которые лгут, не переставая, которые не могут удержаться ни на одной работе и вечно сидят без денег, у которых лысины, и животы, и вообще они страшные, как боровы, и постоянно подводят своих подруг. Девушки делают вид, что ждут принцев, а тем временем уровень их ожиданий постепенно сползает ниже плинтуса, так что мужчинам, которые рядом с ними, с рук сходит практически все.

По мнению Райана, во всем виноват Переключатель, самозарождающаяся мутация, встроенная в мозг каждой девушки: в один прекрасный день «щелк», и в ее глазах загорается огонь, который показывает — ей надо как можно скорее найти мужчину и родить. В этот самый миг все их идеалы горят синим пламенем, а сами они мечутся, как при игре в жмурки, хватаясь за первых попавшихся мужиков, будь они хоть трижды продажные, злые, полные ненависти. Ведь большинство мужиков на самом деле ненавидят женщин, ненавидят так сильно, что им почти не удается это скрыть. Но девушкам с Ривьеры надо заводить семьи, пока они не привыкли жить в одиночестве и не обзавелись странными привычками, посвятив себя гороскопам, гаданию по хрустальным шарам, кошкам и ложным воспоминаниям, которые наполняют их дома.

«При чем тут несправедливость, — думает он, — просто реалистическое мышление».



Единственная

Райан знает, о чем говорит, потому что он как раз один из тех, за кем охотятся отчаявшиеся девушки. Он всегда выбирает самых глупеньких и хорошеньких, потому что отвечает всем их запросам. Молодость? Он всем говорит, что ему двадцать шесть, хотя на самом деле двадцать девять. Работа? Он занимается сетевыми продажами и маркетингом в Кэп 3000, огромном шопинг-молле к западу от Ниццы. Внешность? Волосы уже начинают редеть, да и живот помаленьку отвисает, зато у него оливковый загар, и рост тоже дает преимущество. Шестьдесят процентов всех гендиректоров выше шести футов росту, напоминает он себе, и почти все мужчины. Личные качества? Может рассмешить любую девушку и почувствовать, что его оценили по достоинству. Мозги? У него диплом по языкам и новым технологиям, и он необычайно начитан. Деньги? У него приличная зарплата, его недавно повысили, он меняет машины и получает ежегодные бонусы. Пригодность? Он же не женат! Никаких тебе неприятных сюрпризов и тайных детей.

Желание сдаться?

Сейчас, в последний год перед тридцатым днем рождения, Райан не знает отказа у женщин, встречаясь с двумя-тремя сразу. Но в ту ночь, 13 мая, он встречает в ночном клубе Лэйни Грей, высокую хрупкую американку, которая преподает в языковой школе в Виллефранче. Они разговорились на «раковой палубе», замусоренной лестнице в задней части клуба, где завсегдатаи одно время повадились ширяться вместо того, чтобы курить, и она застигла его врасплох, когда он еще не успел опустить свое психологическое забрало. Обычная чушь, которую Райан привык нести с другими, на нее не действует. Она слушает его отстраненно-весело, легкая улыбка не сходит с ее малиново-льдистых губ, и он знает, что она видит его насквозь. И все же она не выпускает его из виду, потому что ждет, когда кончатся его шуточки, и хочет поглядеть, что после них останется.

Умная девушка.