Роберт Силверберг

Подселенец

1

Это был мой первый полет в небеса, и я был никто, вообще никто, а этот полет должен был сделать из меня кого-то.

Но хотя я был никто, я уже осмелился взглянуть сверху на миллион миров и почувствовал к ним великое сострадание. Они окружали меня, жужжали в ночи, летели своими путями, и каждый из них верил, что движется. И каждый ошибался, конечно же, поскольку миры никуда не движутся, а лишь бесконечно вращаются, навеки прикованные к одной точке пространства, как жалкие обезьянки на цепочке. Кажется, что они движутся, да. Но на самом деле они стоят. А я — тот, кто глядел на эти небесные миры и преисполнялся сострадания к ним, — я двигался, хотя казалось, что я стою на месте. Поскольку я был на борту небесного корабля, корабля Службы, летевшего с такой непостижимой скоростью, словно он совсем не двигался.

Я был очень молод. Мой корабль, как и сейчас, назывался «Меч Ориона» и летел от планеты Канзас-4 к Кул-де-Саку, Страппадо и нескольким другим мирам. Обычный маршрут. Это был мой первый полет, и я был капитаном. Долгое время я думал, что могу потерять душу в том полете, но теперь я знаю: после случившегося на борту я не потерял душу, а приобрел ее. И возможно, не одну.

2

Роучер думал, что я мягкий. Я мог бы убить его за это; но он уже мертв.

Попадая на небеса, вы должны отказаться от своей жизни. Что можно получить взамен, мне только предстояло узнать, и вы, если захотите, тоже узнаете. Но одно неминуемо — вы оставляете позади все, что связывало вас с земной жизнью, и становитесь другим человеком. Мы говорим: вы отказываетесь от тела и обретаете душу. Конечно, вы можете сохранить и тело, если хотите. Должны хотеть. Но тело вам больше ни к чему — в том смысле, в каком, по-вашему, от тела есть толк. Я расскажу вам, как это происходило со мной во время первого полета на борту «Меча Ориона», много лет назад.

Я был самым младшим офицером на борту и поэтому, естественно, стал капитаном.

Вас назначают капитаном в самом начале, пока вы еще никто. Это испытание: человека бросают в море и смотрят, выплывет он или нет. Утонувшие остаются в команде и выполняют разные полезные обязанности, как то: питают корабль своей энергией, занимаются погрузкой-выгрузкой или спящими пассажирами, чистят, моют, убирают и прочее. Те, кто не утонул, занимают другие командные должности. Всем находится дело. Эра пустой траты ресурсов, в том числе и человеческих, давным-давно закончилась.

На третий день после вылета с Канзаса-4 Роучер сказал, что я самый мягкий капитан, под началом которого он когда-либо служил. А он служил под началом многих, потому что Роучер ушел в небеса, по крайней мере, двести лет назад, а может, и больше.

— Я вижу это в ваших глазах — мягкость. Даже в наклоне вашей головы.

В его устах это не было комплиментом.

— Мы высадим вас на Улътима Туле, — продолжал он. — Вам никаких обвинений не предъявят. Просто посадят в капсулу и сбросят вниз, а тулийцы поймают вас и выпустят. Лет за двадцать-сорок вы найдете способ вернуться на Канзас-четыре. Думаю, это лучший выход.

Роучер маленький, ссохшийся, со смуглой кожей. В его глазах сияют пурпурные отсветы космоса. Он видел миры, забытые тысячу лет назад.

— Сам иди в капсулу, — сказал я ему.

— Ах, капитан, капитан! Не надо понимать меня неправильно. Вы, капитан, дарите нам ощущение мягкости. — Он протянул руку и попытался погладить меня по щеке. — Подарите нам чуть-чуть вашей мягкости, капитан, хоть чуть-чуть!

— Я зажарю твою душу и съем ее на завтрак, Роучер. Вот тебе твоя мягкость. Вали отсюда, понятно? Подключись к мачте и наглотайся водорода, Роучер. Уходи. Уходи.

— Такой мягонький! — ответил он.

Но ушел. В моей власти было наказать его, ведь я капитан. Он понимал это, как и то, что я не стану применять свою власть; но всегда есть шанс ошибиться. Капитан действует в пограничной полосе между достоверностью и возможностью. Члены экипажа на свой страх и риск измеряют ширину этой полосы. Роучер понимал это. В конце концов, он сам когда-то был капитаном. В этом полете к небесам нас было семнадцать — обычный экипаж десятикилометрового корабля класса «мегаспор» с полным набором подпространственных пристроек, расширений и виртуальных отсеков. Мы доставляли большой груз вещей, в те дни считающихся жизненно важными на дальних колониях: картофельные чипсы, искусственные интеллекты, климатические установки, матричные разъемы, медицинские машины, банки костных трансплантатов, преобразователи почвы, транзитные сферы, коммуникационные «пузыри», синтезаторы кожи и органов, препараты для приручения диких животных, аппаратуру генного замещения, опечатанные партии «порошка забвения», запрещенное оружие, и так далее, и тому подобное. На борту также были пятьдесят миллиардов долларов в виде жидкой валюты для передачи от центрального банка центральному банку. Имелись и пассажиры — семь тысяч колонистов, восемьсот живьем, Остальные в матричной форме для последующей пересадки в тела в мирах назначения. В общем, стандартный груз. Экипаж работал за комиссионное вознаграждение, тоже стандартный вариант — один процент от накладной стоимости, разделенный на обычные доли. Моя доля составляла пятидесятую часть, то есть два процента чистой прибыли, включая бонус за капитанскую должность; в ином случае я получил бы сотую часть или даже меньше. Роучер получал десятую часть, а его дружок Булгар — четырнадцатую, хотя оба даже не были офицерами. Это показывает ценность старшинства на Службе. Но ведь старшинство — это выживание, и разве способный выживать не должен быть вознагражден? В последнем полете моя доля составляла одну девятнадцатую, а в следующем наверняка будет еще больше.

3

Вы никогда не увидите звездный корабль. Мы всегда остаемся в небесах; когда мы приближаемся к очередному миру, корабли наземного базирования взлетают к нам, чтобы забрать груз. Самое близкое расстояние, на которое мы можем подойти к планете, составляет миллион длин корабля. Чуть ближе, и нас разорвет на части ужасающая сила, которая исходит от планет.

Впрочем, мы не тоскуем по возможности ходить по земле. Для нас это смертельно. Если бы мне сейчас пришлось ступить на сушу — после того, как я провел в небесах большую часть жизни, — я бы умер через час. И это была бы чудовищная смерть. Но с какой стати мне сходить на землю? Вероятность этого еще существовала во время первого полета на «Мече Ориона», но с тех пор я выбросил эти мысли из головы. Вот что я имею в виду, когда говорю, что вы отказываетесь от своей жизни, уходя в небеса. Также вас покидает чувство, что пребывание на земле каким-то образом совместимо с самим фактом жизни. Если бы вы могли полететь на звездном корабле или хотя бы увидеть его, как мы, вы поняли бы меня. Я не упрекаю вас за то, что вы такие, какие есть.

Позвольте мне показать вам «Меч Ориона». Хотя вы никогда не увидите его так, как видим мы.

Что бы вы увидели, если бы вышли из корабля, как мы иногда делаем, на звездную прогулку в Великий Космос?

Первое — это свет корабля. Космический корабль светился ужасающим, необычайным светом, раскалывающим небеса, как рев трубы. Ослепительный свет предшествует ему и следует за ним. Перед кораблем движется светящийся конус, прорезающий пустоту. За собой корабль оставляет световой след такой интенсивности, что, кажется, его можно собрать и взвесить. Этот свет испускает гипердвигатель корабля: корабль пожирает пространство, и свет — его отбросы.

Внутри этого сияния вы увидели бы иглу в десять километров длиной. Это и есть корабль. Один его конец резко сужается до точки, а другой имеет Глаз. Чтобы пройти весь корабль из конца в конец, заглядывая во все отсеки, понадобится несколько дней. Это полностью самодостаточный мир. Игла плоская — вы легко можете расхаживать по внешней поверхности корабля, его верхней палубе. И по нижней палубе тоже — той, что с нижней стороны иглы. Мы называем одну палубу верхней, а другую нижней, но, когда вы снаружи, эти отличия не имеют смысла. Между верхней и нижней палубами располагаются палуба экипажа, пассажирская палуба, грузовая палуба и управляющая палуба. Обычно никто не переходит с одной на другую. Мы остаемся там, где нам положено быть. Двигатели помещены в Глаз. Там же и капитанская каюта.

Игла — корабль, но это не весь корабль. Вне вашего поля зрения останутся подпространственные пристройки, расширения и виртуальные отсеки. Они окутывают корабль сетью сложных внешних структур. Но они имеют другой уровень реальности, и по этой причине увидеть их невозможно. Корабль прокладывает в пустоте туннели, распространяясь вдаль и вширь в поисках пространства для всего того, что он должен нести на себе. В этих удаленных зонах хранятся наши припасы и продовольствие, запасы топлива и весь груз, перемещающийся по расценкам второго класса. Если на корабле находятся пленники, они тоже летят в подпространственных пристройках. Если высока вероятность того, что на своем пути корабль столкнется с серьезной турбулентностью, он оборудует себя стабилизаторами, а до тех пор хранит их в виртуальных отсеках. Вот они, таинства нашей профессии. Примите их на веру или проигнорируйте, как угодно: вам вообще не положено о них знать.

На постройку корабля ушло сорок лет. Сейчас у нас есть двести семьдесят один корабль и постоянно строятся новые. Они — единственное, что связывает материнские миры и восемьсот девяносто восемь колоний, а также множество колоний этих колоний. Со времени начала работы Службы пропали четыре корабля. Никто не знает почему. Утрата звездного корабля — худшее бедствие, какое я могу себе представить. Последнее такое событие произошло шестьдесят виртуальных лет назад.

Звездный корабль никогда не возвращается в мир, откуда впервые взлетел. Для этого Галактика слишком велика. Совершая полет, он уходит все дальше и дальше в небеса, описывая бесконечную незамкнутую кривую. Вот так мы служим в нашей Службе. Возвращаться нет смысла, поскольку мы пролетаем сквозь множество световых лет и миров. Мы живем вне времени. Приходится, поскольку другого способа нет. Это наша ноша и наша привилегия. Да, вот так мы служим в нашей Службе.

4

На пятый виртуальный день полета я внезапно ощутил легкое покалывание, словно что-то коснулось моего сознания, — почти неуловимый показатель того, что что-то идет не так. Мелочь на грани восприятия, вроде того как изъеденные временем булыжники наводят на мысль, что под холмом, на который ты взбираешься, захоронены дворцы и башни великого разрушенного города. Если не ждать такого сигнала, можно его и не заметить. Но в тот день я был «заряжен» на получение сигнала. Страстно желал его. Странное ощущение, нечто вроде радости охватило меня, когда я поймал мимолетный сигнал сбоя.

Я связался с дежурным искусственным интеллектом и спросил:

— Что за сотрясения на пассажирской палубе? Интеллект мгновенно оказался в моем сознании — яркое зеленовато-серое присутствие в ореоле звенящей музыки.

— Я не осведомлен ни о каких сотрясениях, сэр.

— Было отчетливое сотрясение. И прямо сейчас выброс новых данных.

— Неужели, сэр? Выброс данных, сэр? — ошеломленно, но с оттенком снисходительности переспросил интеллект. Это позабавило меня. — Какие действия я должен предпринять?

Это было приглашение к отступлению.

В тот день дежурным интеллектом был 49-Генри-Генри. Серия Генри склонна к увертливой невинности, которую я воспринимал как неискренность. Однако это очень способные интеллекты. Мелькнула мысль: а вдруг я неправильно расшифровал сигнал? Возможно, я слишком страстно жаждал какого-нибудь происшествия — любого, которое укрепило бы мои взаимоотношения с кораблем.

На борту корабля никогда не чувствуется никакого движения или активности, мы летим в молчании на волне тьмы, окутанные собственным ослепительным светом. Ничто не движется в этой вселенной, ничто даже не кажется живым. С тех пор как мы покинули Канзас-4, я все время чувствовал, что это великое молчание оценивает меня: могу ли я быть настоящим капитаном корабля? Прекрасно. Тогда дайте мне почувствовать груз ответственности на своих плечах.

Мы уже пролетели Ультима Туле, и возврата назад не было. Окутанные плащом собственного света, мы будем мчаться сквозь небеса одну виртуальную неделю за другой, пока не прибудем к первому месту назначения, к Кул-де-Саку в Хвастливом Архипелаге, сразу за Призрачным скоплением. Здесь, в свободном пространстве, я должен подчинить себе корабль, или он подчинит меня.

— Сэр? — подал голос интеллект.

— Проверь поток данных, — приказал я. — А именно пассажирскую палубу за последние полчаса. Там было какое-то движение. Там был выброс.

Я знал, что, возможно, ошибаюсь. Ошибка, вызванная осторожностью, может выглядеть наивной, но это не грех. И я знал: на этой стадии полета все, что я скажу или сделаю, экипаж «Меча Ориона» сочтет наивным. Что, в таком случае, я теряю, приказывая лишний раз проверить? Я соскучился по сюрпризам.

Если 49-Генри-Генри обнаружит хоть какое-то отклонение, это даст мне преимущество, а если нет, это не ухудшит моего положения.

— Прошу прощения, сэр, — через мгновение доложил 49-Генри-Генри, — но никаких сотрясений не было, сэр.

— Возможно, я преувеличиваю, называя это сотрясением. Может, это просто аномалия. Что скажешь? — Я задумался, не унижают ли меня такие разговоры с интеллектом. — Что-то было, я уверен. Необычный всплеск в потоке данных. Аномалия, да. Так что скажешь, Сорок Девять-Генри-Генри?

— Да, сэр.

— Что «да»?

— Запись показывает некую ненормальность, сэр. Ваша восприимчивость выше всех похвал, сэр.

— Продолжай.

— Нет никаких оснований для тревоги, сэр. Незначительное метаболическое движение, не более того. Как если бы кто-то перевернулся во сне. — «Идиот, что ты знаешь о сне?» — В высшей степени необычно, сэр, что вы оказались способны заметить такую малость. Хвалю вас, сэр. С пассажирами все в порядке, сэр.

— Очень хорошо. Занеси этот разговор в вахтенный журнал, Сорок Девять-Генри-Генри.

— Уже занес, сэр, — ответил интеллект. — Позвольте отключиться, сэр?

— Да, отключайся.

Приглушенная музыка, свидетельствующая о его присутствии, стала стихать и смолкла. Я мог себе представить, как он ухмыляется, призрачно скользя глубоко в нервных каналах корабля. Насмешливая программа, излучающая презрение к своему мнимому хозяину.

«Бедняга капитан, — думает он. — Бедный, безнадежный, глупый мальчишка-капитан. Какой-то пассажир чихнул, а он уже готов запечатать все переборки».

«Ну и пусть себе усмехается, — думал я. — Я действовал правильно, и запись подтвердит это».

Я знал: все это часть моего испытания.

Вы, возможно, думаете, что быть капитаном такого корабля, как «Меч Ориона», во время своего первого полета в небеса — ужасная ответственность и невыносимая ноша. Так и есть, но причину этого вы не можете угадать.

Дело в том, что обязанности у капитана менее значительны, чем у кого бы то ни было на борту корабля. Остальные выполняют четко определенные функции, существенно влияющие на безопасность полета, хотя корабль может, если возникнет необходимость, создать виртуальную замену любому члену экипажа и адекватно функционировать самостоятельно. А вот задача капитана, по сути, абстрактна. Его роль — быть свидетелем полета, воплощать его в собственном сознании, придавать ему логичность, целостность, переводя его в схему решений и реакций. В этом смысле капитан мало чем отличается от компьютерной программы: он кодировка, переводящая полет в серию линейных функций. Если он не справится с этим, другие позаботятся о том, чтобы полет протекал, как должно. Если капитан неадекватен, страдает не полет, а сам капитан. В ходе предполетного обучения я полностью уяснил это для себя. Полет будет продолжаться даже при самом жалком капитане. Как я уже говорил, с тех пор как возникла Служба, пропали четыре космических корабля, и никто не знает почему. Но нет никаких оснований полагать, что эти катастрофы произошли по вине капитана. Как такое возможно? Капитан — лишь посредник, через которого действуют другие. Не капитан творит полет, а полет творит капитана.

5

Встревоженный, я отправился в Глаз корабля. Вежливая насмешка 49-Генри-Генри не убедила меня. На борту что-то не так, это чувство не отпускало меня; вот-вот что-то произойдет.

Едва я добрался до уровня наружных экранов, как во второй раз возникло странное ощущение прикосновения. Но теперь оно было какое-то другое и сильно взволновало меня.

По мере спуска от верхней палубы к нижней в Глазу установлена цепочка экранов, выдающих изображения, реальные и виртуальные, всех внутренних и внешних аспектов корабля. Я подошел к большому черному экрану со скошенными углами, на котором моделировалось реальное пространство за пределами корабля, и какое-то время смотрел на уменьшавшееся колесо релейной станции Ультима Туле. И тут вновь возникла аномалия. Не просто сигнал на уровне подсознания, не сотрясение, не прикосновение. Больше похоже на попытку вторжения. Казалось, невидимые пальцы легко касаются мозга, зондируют, ищут вход. Потом пальцы отдернулись, и в левом виске возникла колющая боль.

Я окаменел.

— Кто здесь?

— Помоги мне, — беззвучно произнес голос.

Мне доводилось слышать безумные рассказы о матрицах пассажиров, вырвавшихся на свободу из своих ячеек памяти и дрейфующих, как призраки, по кораблю в поисках неосторожного тела, куда они могут вселиться. Источники этих слухов не заслуживали доверия — старые негодяи вроде Роучера и Булгара. Я отмахивался от этих рассказов, считая их сказками вроде баек об огромных кракенах, якобы плавающих в космосе, или манящих сиренах с сияющими грудями, танцующих вдоль силовых линий в точках разворота. Но я действительно почувствовал это! Зондирующие пальцы, внезапная острая боль. Ощущение кого-то, парящего совсем рядом, испуганного, но сильного, сильнее меня.

— Где ты?

Нет ответа. Кто бы это ни был — если вообще был, — он нанес мне удар и снова затаился в укрытии. Может, он ушел?

— Ты все еще где-то здесь, — сказал я. — Я знаю это. Молчание.

— Ты просил о помощи. Почему же исчез так быстро? Нет ответа. Я почувствовал, как в душе вскипает злость.

— Кто бы ты ни был. Что бы ты ни было. Говори! Ничего. Молчание. Может, показалось? Зондирование, безмолвный голос?

Нет. Нет. Я был уверен, что рядом со мной парит что-то невидимое. И это бесило — невозможность установить контакт. Я стал игрушкой в чьих-то руках, объектом издевательств.

— Тебя можно отследить, — сказал я. — И поймать. И уничтожить.

Я стоял и трясся от злости, когда снова почувствовал прикосновение к своему сознанию, на этот раз совсем легкое, как будто полное тоски и сожаления. Возможно, я придумал эти чувства — как и само ощущение.

Оно было совсем кратким — если вообще имело место, — а потом я остался один, на этот раз бесспорно. Я стоял, вцепившись в перила экрана, навалившись на них и слегка откачнувшись вперед, как будто что-то тянуло меня сквозь экран в пространство.

— Капитан?

Голос 49-Генри-Генри обрушился на меня откуда-то сзади.

— На этот раз ты тоже что-то почувствовал? — спросил я. Интеллект проигнорировал мой вопрос.

— Капитан, на пассажирской палубе неприятности. Угроза жизни. Вы пойдете?

— Показывай, куда. Уже иду.

В воздухе замигали огни — желтый, голубой, зеленый. Внутренность корабля представляет собой обширный темный лабиринт, и передвигаться по нему трудно без помощи направляющего интеллекта. 49-Генри-Генри наметил для меня рациональный маршрут из Глаза в основное тело корабля, а оттуда к лифту на пассажирскую палубу. Я вызвал трак на воздушной подушке и помчался, ориентируясь на огни. Вся дорога заняла не более пятнадцати минут. Без помощи интеллекта я добирался бы неделю.

Пассажирская палуба уставлена специальными футлярами — «гробами», как мы их называем. Сотни, даже тысячи, бесконечное число рядов по три в каждом. Здесь наш живой груз спит, пока мы не прибудем на место и не разбудим их. Вокруг вздыхают и бормочут машины, чье назначение — ухаживать за спящими. Далеко позади, в тусклом полумраке, место для пассажиров другого сорта — паутина сенсорных кабелей с тысячами бестелесных матриц. Это колонисты, покинувшие свои тела для путешествия в космос. Это темное, запретное место, тускло освещенное шарами, которые кружат наверху, испуская красные и зеленые искры.

Тревога возникла в зоне спящих. Здесь уже собрались пять членов экипажа, самые старшие: Кэткэт, Дисмас, Рио де Рио, Гавот и Роучер. Увидев их вместе, я понял — случилось что-то серьезное. Мы движемся внутри огромного корабля по удаленным друг от друга орбитам: в течение виртуального месяца встретиться с тремя членами экипажа — экстраординарное событие. Каждый из этой пятерки бороздил небесные моря дольше, чем я прожил на свете. И уже более десяти полетов они работали в одной команде. Я в их среде был чужаком — неизвестно кто, не прошедший проверки, незначительный. Роучер уже указал на мою мягкость, а в его устах это означало неспособность действовать решительно. Я не соглашался с ним, но, возможно, он понимал меня лучше, чем я сам.

Они расступились, давая мне пройти. Гавот, огромный неповоротливый широкоплечий мужчина с удивительно деликатной манерой вести себя, сделал жест, как бы говоря: «Вот, капитан, видите? Видите?»

Я увидел кольца зеленоватого дыма, исходящие из футляра с пассажиром, и полуоткрытую стеклянную крышку, треснувшую снизу доверху, покрытую инеем из-за разницы температур. Еще я услышал зловещий капающий звук. Струйка густой голубоватой жидкости вытекала сквозь разбитую крышку. Внутри виднелась бледная обнаженная фигура мужчины. Его глаза и рот были широко раскрыты, как бы застывшие в безмолвном крике. Левая рука поднята, кулак сжат. Он напоминал статую страдания.

Спасательное снаряжение уже стояло рядом. Спасательное не для жизни злополучного пассажира — тут, похоже, спасать было нечего. Однако все годные к употреблению части его тела должны быть отделены и отправлены в хранилище, как только я отдам соответствующее распоряжение.

— Его нельзя восстановить? — спросил я.

— Взгляните сюда. — Кэткэт кивнул на показания приборов футляра. Все кривые устремились вниз. — Разрушение уже составляет девятнадцать процентов и продолжает повышаться.

— Действуйте, — сказал я. — Даю «добро».



Вспыхнули лазеры. Стали видны отдельные части тела — блестящие, влажные. Гибкие металлические руки спасательного снаряжения поднимались и опускались, вытаскивая пригодные для последующего использования органы и укладывая их в специальный контейнер. Работала машина, вокруг нее трудились люди — отключали разбитый футляр, разорванные кабели питания и охлаждения.

Я спросил Дисмаса, что произошло. В этом секторе он отвечал за обслуживание спящих пассажиров. Лицо у него было открытое, беспечное, но этой обманчивой жизнерадостности противоречили холодные мрачные глаза. Он сказал, что работал значительно дальше на палубе: выполнял рутинное обслуживание людей, следующих на Страппадо, — когда внезапно ощутил небольшой дисбаланс, легкое покалывание.

— И я тоже, — сказал я. — Как давно это было?

— Примерно полчаса назад, точно не помню. Я подумал, это что-то у меня внутри, капитан. Говорите, вы тоже почувствовали?

Я кивнул.

— Легкое покалывание, да. Это занесено в отчет.

Я услышал отдаленную мелодию 49-Генри-Генри; возможно, таким образом он пытался извиниться, что сомневался во мне.

— Что произошло потом?

— Вернулся к работе. Пять, десять минут. Потом новый толчок, сильнее. — Дисмас прикоснулся к правому виску, показывая, где именно возникло это ощущение. — Детекторы были отключены, стекло разбито. Бросился сюда, обнаружил пассажира, летящего на Кул-де-Сак. Он бился в конвульсиях, молотил руками и ногами, обрывая кабели. Освободился и стал колотить по стеклу. Разбил его. Очень быстрая смерть.

— Вторжение матрицы, — произнес Роучер. Волосы зашевелились у меня на затылке.

— Поясни, что это такое.

— Иногда у кого-то, долгое время пробывшего в ячейке памяти, возникает непреодолимое желание вырваться. Он находит способ освободиться и странствует по кораблю в поисках тела, куда можно вселиться. Именно так они и поступают. Могут вселиться в меня, или в Кэткэта, или даже в вас, капитан. В любого, кто оказывается под рукой. Для них это единственный способ снова почувствовать плоть. Вот и в этого он вселился, но что-то пошло не так.

Зондирующие пальцы, да. Беззвучный голос. «Помоги мне».

— Никогда не слышал о вселении в спящего пассажира, — заметил Дисмас.

— Почему бы и нет? — ответил Роучер.

— А толку? По-прежнему заперт, только в футляре. Заморожен. Это не лучше, чем оставаться матрицей.

— Пять к двум, что это было вторжение матрицы. — Роучер сверкнул глазами.

— Заметано, — сказал Дисмас.

Гавот засмеялся и присоединился к пари. Хитрый маленький Кэткэт тоже, только на противоположной стороне. Рио де Рио, на протяжении последних шести полетов не произнесший ни слова, фыркнул и сделал неприличный жест, предназначенный обеим партиям.

Я почувствовал себя лишним зрителем. Чтобы восстановить иллюзию своего главенства, я сказал:

— Если есть сбежавшая матрица, это можно определить по корабельному реестру. Дисмас, проверь это вместе с дежурным интеллектом и доложи мне. Кэткэт, Гавот, наведите тут порядок и все опечатайте. Потом напишите отчет в вахтенный журнал и перешлите копию мне. Я буду у себя. Дальнейшие инструкции получите позже. Недостающую матрицу, если это именно она, нужно идентифицировать, найти и вернуть на место.

Роучер усмехнулся мне. Я подумал, что сейчас последует шквал острот, отвернулся, забрался в свой трак и последовал за желтыми, голубыми, зелеными огнями через лабиринт палуб обратно в Глаз.

Когда я входил в свою каюту, что-то коснулось моего сознания и безмолвный голос произнес:

— Пожалуйста, помоги мне.

6

Я тщательно закрыл за собой дверь, запер ее и включил личные экраны защиты. Каюта капитана на борту звездного корабля Службы — это целый мир, тихий, приватный, просторный. На стенах моей каюты вращались сверкающие спиральные Галактики. Тут имелся ручей, озеро и серебристый водопад за ним. Чистый воздух искрился. Одно прикосновение руки — и я мог получить любой свет, музыку, запах, цвет, исходящие из тысячи скрытых отверстий. Или сделать стены полупрозрачными и впустить внутрь сияние космоса.

Когда я почувствовал себя полностью защищенным и расположился со всеми удобствами, я сказал:

— Ладно. Кто ты?

— Обещаешь не докладывать обо мне капитану?

— Не обещаю ничего.

— Но ты поможешь мне?

Голос был испуганным и настойчивым, требовательным и ранимым.

— Откуда мне знать? Ты пока ничего не сообщил мне.

— Я расскажу тебе все. Но сначала пообещай не связываться с капитаном.

Я обдумал его просьбу и предпочел откровенность.

— Я и есть капитан. — Нет!

— Ты способен видеть это помещение? Что это, по-твоему? Каюта простого члена экипажа? Кухня?

Я почувствовал волны страха, исходящие от моего собеседника. А потом все стихло. Ушел? Наверно, зря я заговорил так прямо. Этот фантом нужно удержать взаперти и, возможно, уничтожить — пока он еще чего-нибудь не натворил. Следовало быть хитрее. Мне не хотелось упустить его и по другой причине: приятно было поговорить с кем-то, кто не является ни членом команды, ни всемогущим и высокомерным искусственным интеллектом.

— Ты все еще здесь? — спросил я через какое-то время. Молчание.

Ушел. Пронесся по «Мечу Ориона», словно порыв ветра. Скорее всего, сейчас он уже где-то на дальнем конце корабля. И вдруг, словно разговор и не прерывался:

— Не могу поверить! Из всех мест, куда можно было пойти, выбрать именно капитанскую каюту!

— Выходит, так.

— А ты действительно капитан?

— Да.

Новая пауза.

— Ты выглядишь так молодо. Для капитана.

— Выбирай выражения.

— Я ничего такого не имел в виду, капитан. — Сейчас в голосе смешались бравада и неуверенность, вызов и тревога. — Сэр.

Глядя на потолок, где сверкающие резонаторные узлы переливались всеми цветами спектра, когда синхронизированный внешним сигналом свет перескакивал с сочленения на сочленение вдоль цепочки иллюминаторов, я искал там хотя бы легкий проблеск своего призрачного собеседника, мгновенный электромагнитный сгусток. Но ничего не увидел.

Я представил себе паутинку неуловимой силы, блуждающий огонек: он мечется по каюте, то садится мне на плечо, то цепляется к какому-нибудь прибору, то растягивается, заполняя собой все открытое пространство. Легкий, воздушный эльф, игривый и непостоянный. В этом вибрирующем духе со всеми его противоречиями было что-то притягательное. Но он стал причиной смерти одного из моих пассажиров.

— Ну что? — спросил я. — Здесь ты в безопасности. Собираешься рассказать мне, что же ты такое?

— Разве это не очевидно? Я матрица.

— Продолжай.

— Свободная матрица, вырвавшаяся из клетки. Матрица, у которой большие неприятности. Думаю, я причинила кому-то вред. Может, даже убила его.

— Одного из пассажиров?

— Значит, ты знаешь?

— Пассажир погиб, да. Мы не были уверены, что именно произошло.

— Я не виновата. Это несчастный случай.

— Может быть. Расскажи, что случилось. Расскажи мне все.

— Я могу доверять тебе?

— Больше, чем кому бы то ни было на этом корабле.

— Но ты же капитан.

— Именно поэтому, — сказал я.

7

Ее звали Лилиана, но она хотела, чтобы я называл ее Вокс. «Это означает „голос“, — сказала она, — на одном из древних языков Земли». Ей семнадцать лет, она с Джана-Хед, острова у побережья Западного Палабара на Канзасе-4. Ее отец — фермер-оранжерейщик, мать управляет гравитационной воронкой, и у нее пять братьев и три сестры, все гораздо старше ее.

— Знаешь, на что это похоже, капитан? Быть самой младшей из девяти? И родители все время работают, и крестные родители тоже постоянно заняты? Можешь себе представить? И расти на Канзасе-четыре, где между городами тысячи километров, а ты даже не в городе, ты на острове?

— Я знаю, на что это похоже, — ответил я.

— Ты тоже с Канзаса-четыре?

— Нет. Не с Канзаса-четыре. Но мой мир очень на него похож.

Она рассказывала о неспокойном детстве, полном одиночества и ссор. Канзас-4, я слышал, прекрасный мир, если вы вообще склонны видеть красоту в мирах. Это дикий и пышный мир, где небо ярко-малиновое, а на востоке голые базальтовые горы поднимаются, словно величественная стена. Но послушать Вокс, так это был жалкий, угрюмый, унылый мир. Мир без любви, где она жила без любви. Тем не менее она рассказывала о бледно-фиолетовых морях, в которых водятся сверкающие желтые рыбы, о деревьях, в пору цветения выбрасывающих множество ослепительных малиновых листьев, о теплых дождях, поющих в воздухе, словно арфы. Тогда я еще не так много времени провел в небесах, чтобы забыть красоту морей, деревьев и дождей, — не то что сейчас, когда все это стало для меня пустым звуком. Тем не менее жизнь на Канзасе-4 казалась Вокс ненавистной, и она пожелала расстаться не только с родным миром, но и с собственным телом. В этом мы были схожи: я тоже отказался от своего мира и прежней жизни, разве что не от плоти. Я избрал небеса и Службу. Вокс предпочла остаться в рабской зависимости от земного тяготения и просто сменить одну планету на другую.

— Наступил день, — продолжала она, — когда я поняла, что больше не выдержу. Я была такая несчастная, такая опустошенная. И что, прожить вот так еще двести или даже больше лет? Нет, лучше взять у матери грузило и нырнуть с ним на дно моря. Я даже составила список — перечисляла способы самоубийства. Хотя понимала, что ничего подобного не сделаю. Я хотела жить. Но не хотела жить так.

И как раз в тот день, продолжала Вокс, на Канзас-4 прибыл запрос на души с Кул-де-Сака. Там имелись тысячи незанятых тел, и требовались матрицы душ, чтобы снова вдохнуть в них жизнь. Не колеблясь ни мгновения, Вокс дала согласие.

Между мирами постоянно происходит миграция душ. В каждом полете я перевозил тысячи тех, кто отправлялся к новым телам на незнакомых планетах.

В каждом мире имеется запас тел, ожидающих обновления душ. Большинство принадлежат людям, ставшим жертвами насилия или несчастного случая. Жизнь на любой планете несет в себе определенный риск, смерть таится в засаде повсюду. Спасти и привести в порядок тело — не такая уж сложная проблема, но если душа покинула его, плоть не может быть оживлена. Поэтому «пустые» тела тех, кто утонул, кого ужалило ядовитое насекомое, или выбросило из машины, или во время работы придавило тяжелой веткой, подбирают и осматривают. Не подлежащие восстановлению уничтожаются, их уцелевшие части изымаются и впоследствии пересаживаются нуждающимся. Остальные приводят в порядок и помещают на хранение до тех пор, пока не появятся новые души.

И еще повсюду есть люди, отказывающиеся от собственных тел добровольно — потому что устали от них, или устали от своего мира, или жаждут перемен. Именно они предоставляют души для заполнения «пустых» тел в далеких мирах, в то время как другие готовы вселиться в оставленные ими тела. Самый дешевый способ путешествия между мирами — это отказаться от своего тела и перейти в матричную форму, чтобы позже сменить постылую жизнь на другую, пока незнакомую. Именно так Вокс и поступила. Охваченная болью и отчаянием, она согласилась на то, чтобы ее сущность — все, что она когда-либо видела и ощущала, о чем думала и мечтала, — была преобразована в сетку электрических импульсов, которую, наряду с другими, «Меч Ориона» должен был доставить на Кул-де-Сак. Там ее ожидало новое тело. Ее собственное осталось на Канзасе-4. Когда-нибудь, возможно, оно станет вместилищем странствующей души из другого мира, а если останется невостребованным, в итоге будет уничтожено с последующим использованием отдельных частей. Вокс никогда не узнает, что с ним произошло. Ее это не интересовало.

— Мне понятна идея сменить несчастную жизнь на возможность счастливой, — сказал я. — Но зачем ты сбежала из ячейки на корабле? С какой целью? Почему не подождала до Кул-де-Сака?

— Потому что это настоящая пытка, — ответила она.

— Пытка? Что именно?

— Жить в виде матрицы. — Она горько рассмеялась. — Я сказала «жить»? Это хуже смерти!

— Объясни.

— Ты никогда не принимал матричную форму?

— Нет, — ответил я. — Я предпочел другую форму бегства.

— Тогда тебе не понять. Ты просто не можешь понять. У тебя целый корабль матриц в ячейках, но ты ничегошеньки о них не знаешь. Представь, что у тебя зудит затылок, капитан, но нет рук, чтобы почесаться. Или бедра. Или грудь. Или зудит все, но ты не можешь почесаться. Понимаешь?

— Но как матрица может ощущать зуд? Ведь матрица — электрическая схема…

— Ох, это невыносимо! Ты тупица! Я говорю не о буквальном зуде. Я употребила это слово для примера. Потому что реальную ситуацию тебе никогда не понять. Смотри: ты в ячейке памяти. Но прежде у тебя было тело. Тело испытывало ощущения. Ты их помнишь. Ты пленник. Пленник воспоминаний о всевозможных вещах, которые прежде воспринимались как сами собой разумеющиеся. Ты готов отдать все за ощущение ветра в волосах, вкус холодного молока или запах цветов. Все, что угодно. Я ненавидела свое тело, не могла дождаться, пока отделаюсь от него. Но как только это произошло, стала скучать по его ощущениям. По чувству собственной тяжести. По обволакивающей меня плоти — плоти, пронизанной нервами, способной испытывать удовольствие. Или даже боль.

— Понимаю. — Мне и вправду так казалось. — Но полет до Кул-де-Сака недолог. Всего несколько виртуальных недель, и ты была бы там, покинула запоминающую ячейку, вошла в новое тело и…

— Несколько недель? Вспомни о зуде, капитан. Когда зудит, а почесаться невозможно. Как долго, по-твоему, можно это выдержать? Пять минут? Час? Несколько недель?

Лично мне казалось, что, если не чесаться, зуд постепенно прекратится сам собой. Но именно казалось. Я не был Вокс, не был преобразован в матричную форму и заключен в ячейку памяти.

— Ну, ты решила освободиться. Каким образом?

— Это оказалось не так уж сложно. Особенно если тебе нечего больше делать, кроме как думать. Ты подлаживаешься к полярности ячейки. Это ведь тоже матрица, электрическая схема, удерживающая тебе перекрестными связями. Ты постепенно меняешь ориентацию. Это вроде как быть связанным, а потом понемногу расслаблять веревки, пока не сумеешь выскользнуть. И тогда можешь идти, куда пожелаешь. Ты подключаешься к корабельному биопроцессору и вытягиваешь энергию оттуда, а не из ячейки. Я могу перемещаться по всему кораблю со скоростью света. Куда угодно. Не успеешь ты глазом моргнуть, а я уже там, где пожелаю. Я побывала на дальнем конце, и на мачте, и на нижних палубах, и в каютах членов экипажа, и там, где хранится груз. Я даже проникла в то, что прямо снаружи корабля, но не совсем реально, если ты понимаешь, что я имею в виду. Какая-то странная зона вероятности… Быть матрицей — все равно, что быть призраком. Но это не помогает. Понимаешь? Пытка продолжается. Ты хочешь испытывать ощущения, но не можешь. Ты хочешь снова обрести целостность, чувства, восприятие. Поэтому я и попыталась проникнуть в того пассажира, понимаешь? Но он меня не впустил.

Я начал понимать.

Не все путешествуют к другим мирам в матричной форме. Те, кто может позволить себе лететь в собственном теле, так и делают; хотя позволить себе это могут немногие. Они путешествуют в состоянии самого глубокого сна. Служба не доставляет бодрствующих пассажиров, ни за какую плату. Они постоянно досаждали бы нам, лезли туда и сюда, задавали вопросы, выдвигали требования. Мы не смогли бы лететь спокойно и мирно. По-этому они ложатся в свои «гробы» и спят там на протяжении всего полета; их жизненные процессы приостанавливаются, они становятся «живыми мертвецами» и пребывают в таком состоянии, пока мы не доставим их к месту назначения.

Бедняжка Вокс, сбежавшая из ячейки-тюрьмы и жаждущая ощущений, попыталась проскользнуть в тело пассажира.

Я слушал зачарованно, но мрачно, как она описывала свою одиссею по кораблю. Она вырвалась на свободу — и именно в этот момент я в первый раз ощутил некую странность, некое прикосновение на грани подсознания.

Первое мгновение свободы подарило ей чувство радости. Однако очень быстро пришло понимание, что, в сущности, ничего не изменилось. Она была свободна, но по-прежнему лишена тела. И это страшно угнетало ее. Возможно, такого рода пытка — обычное дело для матриц; возможно, именно поэтому время от времени некоторые из них вырываются на свободу, как Вокс, чтобы слоняться по кораблю, словно печальный дух, охваченный тревогой. Как там говорил Роучер? «Иногда у кого-то, надолго запертого в ячейку памяти, возникает непреодолимое желание вырваться. Он находит способ освободиться и странствует по кораблю в поисках тела, в которое можно вселиться. Именно так они и поступают. Могут вселиться в меня, в Кэткэта, даже в вас, капитан. В любого, кто окажется под рукой. Для них это единственный способ снова ощутить плоть». Да.

Потом был второй толчок, посильнее. Его ощутили и Дисмас, и я — когда Вокс, наобум выбрав пассажира, внезапно, импульсивно проскользнула в его мозг. И сразу же поняла свою ошибку. Пассажир, находящийся в состоянии глубокого сна, воспринял ее неожиданное вторжение с диким ужасом. Его начали сотрясать конвульсии. Он приподнялся, цепляясь за снаряжение, поддерживавшее его жизнь, и отчаянно пытался изгнать проникшего в него суккуба. В процессе этой яростной борьбы он разбил крышку своего футляра и умер. Вокс сбежала и, в страхе носясь по кораблю в поисках убежища, наткнулась на меня, пока я стоял у экрана Глаза, и предприняла безуспешную попытку проникнуть в мое сознание. Но как раз в этот момент 49-Генри-Генри зарегистрировал смерть пассажира и связался со мной, чтобы рассказать о случившемся. Вокс снова сбежала и, молча страдая, парила рядом, когда я возвращался к себе в каюту. Она сказала, что не хотела убивать пассажира. И была сильно напугана его смертью. Она чувствовала смущение и страх, но не вину. В этом ее отрицании собственной вины было что-то вызывающее. Он умер? Значит, умер. Откуда ей было знать, что это может произойти? Она просто искала тело, чтобы использовать его как убежище. Услышав от нее такое, я подумал, что она совсем не похожа на меня, что она непостоянна, переменчива и, возможно, склонна к насилию. Тем не менее, я отчего-то чувствовал родство с ней, некую идентичность. Как будто мы были двумя частями одного и того же духа; как будто она и я — одно целое. Я не понимал, откуда пришло это чувство.

— И что теперь? — спросил я. — Ты сказала, что тебе нужна помощь. Какая?

— Впусти меня. — Что?

— Спрячь меня. В себе. Если меня найдут, то уничтожат. Ты сам сказал, что меня нужно запереть и, возможно, уничтожить. Однако этого не случится, если ты защитишь меня.

— Я капитан! — в изумлении воскликнул я. — Да.

— Как я могу…

— Они будут искать меня. Интеллекты, члены экипажа. Сама мысль о том, что какая-то матрица бродит на свободе, пугает их. Они хотят уничтожить меня. Но если их поиски окончатся неудачей, то через какое-то время они забудут обо мне. Подумают, что я сбежала в пространство или еще что-нибудь произошло. И если я вселюсь в тебя, никто меня не найдет.

— На мне лежит ответственность за…

— Пожалуйста, — просила она. — Я могла бы обратиться и к кому-то другому, но чувствую, что ты мне очень близок. Пожалуйста. Пожалуйста.

— Очень близок? Я?

— Ты несчастлив. Ты не можешь найти свое место — ни здесь, ни где-либо еще. Тебе даже труднее, чем мне на Канзасе-четыре. Я ощутила это, едва прикоснувшись к твоему сознанию. Ты новый капитан. И остальные на борту только и делают, что вставляют тебе палки в колеса. Какое тебе дело до них? Спаси меня. У тебя гораздо больше общего со мной, чем с ними. Пожалуйста. Ты ведь не позволишь им просто уничтожить меня? Я так молода. У меня и в мыслях не было причинить кому-то вред. Я лишь хотел, а добраться до Кул-де-Сакаи получить новое тело. Начать жизнь с нуля, в первый раз. Ты поможешь мне?

— С какой стати ты спрашиваешь разрешения? Ты ведь можешь, если захочешь, войти через мой разъем.

— Тот человек умер.

— Он был в отключенном состоянии. Он погиб не потому, что ты вошла в него. От внезапного сильного испуга он начал метаться и разбил свой футляр.

— Все равно, — сказала Вокс. — Против воли «хозяина» я больше не буду ни в кого входить. Скажи, что разрешаешь, или я не войду.

Я молчал.

— Ты поможешь мне? — спросила она.

— Входи, — ответил я.

8

Это было похоже на любое другое подключение: электрохимическая связь двух сознаний через гнездо, имплантированное у основания позвоночника. Так могут сделать два любых человека, желающие установить контакт. С одной разницей — подключения как такового не было. Мы обошлись без этой сложной волынки: сверка полос пропускания и напряжений, подбор преобразователя-адаптера. Вокс просто приспособила свой потенциал к моему. Я на миг ощутил что-то острое — и она уже была во мне.

— Дыши, — сказала она. — Дыши глубоко. Во всю силу легких. Потри руки друг о друга. Дотронься до щеки. Почеши за левым ухом. Пожалуйста. Пожалуйста. Я так давно ничего не чувствовала!

Ее голос звучал так же, как прежде, — реальный и одновременно воображаемый. Он не имел телесной основы, и потому не было напряженности тембра и ощущения, что его создают вибрации голосовых связок. Тем не менее, в некоторых существенных аспектах он звучал ясно, твердо и вполне материально — настоящий голос во всех отношениях, кроме одного: он не исходил из чьих-то уст. Полагаю, пока она была снаружи, ей приходилось распространять какую-то часть себя в мою нервную систему, чтобы создавать такой эффект. Теперь в этом необходимости не было, но я по-прежнему воспринимал ее голос, как возникающий где-то вне меня, хотя сейчас она находилась внутри.

Она забросала меня просьбами.

— Выпей воды. Съешь что-нибудь. Можешь похрустеть костяшками пальцев? Давай, ох, пожалуйста! Мне так многое хочется почувствовать. У тебя тут есть музыка? Давай послушаем музыку! Что-нибудь по-настоящему громкое, чтобы оглушало.

Я выполнял все ее желания. Постепенно она угомонилась.

Сам я испытывал странное спокойствие. Не было никаких конкретных проявлений ее присутствия внутри меня — ни особого давления в черепе, ни скольжения вдоль позвоночника. Потоки наших мыслей не смешивались. Вокс никаким образом не могла контролировать мои движения и вообще тело. В этих отношениях наш контакт носил менее интимный характер, чем когда люди соединяются через обычное подключение. Таков, как я вскоре осознал, был ее выбор. Мы вряд ли надолго сможем остаться так тщательно отделенными друг от друга.

— Теперь тебе лучше? — спросил я.

— Я думала, что сойду с ума, если не почувствую хоть что-нибудь.

— Теперь ты почувствовала?

— Да — через тебя. Когда ты к чему-то прикасаешься, как бы прикасаюсь и я.

— Ты же понимаешь, я не смогу прятать тебя долго. Они отстранят меня от командования, если узнают, что я укрываю беглянку. Или сделают что-нибудь похуже.

— Не разговаривай со мной вслух, — сказала она.

— Не понимаю.

— Просто думай. У нас с тобой сейчас общая нервная система.

— Ты можешь читать мои мысли? — по-прежнему вслух спросил я.

— Вообще-то нет. Я не подключена к высшим мозговым центрам. Но я ловлю двигательные, сенсорные сигналы. И могу слышать твои мысли — если ты хочешь, чтобы я их слышала. Примерно так бывает в контакте. Ты бывал с кем-нибудь в контакте?

— Время от времени.

— Тогда ты понимаешь. Просто открой для меня канал. Ты не можешь расхаживать по кораблю, вслух разговаривая с кем-то невидимым. Посылай мне мысль. Это нетрудно.

— Вроде вот этого?

Я отчетливо представил себе некий пакет вербальной информации, скользящий по каналам моего сознания.

— Видишь? У тебя получается!

— Все равно, — сказал я. — Ты не сможешь долго оставаться со мной. Пойми.

Она засмеялась — без сомнений, это был смех, пусть и беззвучный.

— Ты говоришь так серьезно. Спорю, ты до сих пор сам удивляешься, как согласился впустить меня.

— Точно. Скажи, ты действительно рассчитывала, что я соглашусь?

— Конечно. С первого мгновения. По сути, ты добрый человек.

— Неужели, Вокс?

— Конечно. Позволь себе быть таким. — Снова безмолвный смех. — Я даже не знаю, как тебя зовут. Подумать только! Я в твоей голове — и не знаю, как тебя зовут.

— Адам.

— Очень милое имя. Земное?

— Древнее земное имя, да. Очень древнее.

— Значит, ты с Земли?

— Нет. Правда, иногда мне кажется, что все мы с Земли.

— Откуда же ты?

— Я не в настроении говорить об этом, — ответил я. Она задумалась.

— Ты так сильно ненавидишь мир, в котором вырос?

— Пожалуйста, Вокс…

— Конечно, ты его ненавидишь. Как я ненавидела Канзас-четыре. В этом мы похожи, ты и я. И не только в этом. Ты осторожен, я импульсивна, вот и вся разница. Вот почему мы так подходим друг другу. Я рада, что я с тобой, Адам. Ты же не прогонишь меня? Мы принадлежим друг другу. И ты позволишь мне остаться с тобой до Кул-де-Сака. Уверена, ты позволишь.

— Может, позволю, а может, и нет. Я сам не знал, как поступлю.

— Ох, ты позволишь, Адам. Я уже знаю тебя лучше, чем ты сам знаешь себя.

9

Вот так все начиналось. Я оказался в некоей новой реальности за пределами укоренившегося представления о себе. Это было настолько за гранью моих понятий о приличествующем поведении, что я даже не мог поражаться содеянному. Я впустил ее в себя — вот что я сделал. У меня в голове поселилось чужое существо. Она обратилась ко мне с просьбой, и я впустил ее. Как будто ее безрассудство оказалось заразно. И хотя я не собирался прятать ее дольше, чем это необходимо, я уже понимал, что не выгоню ее, пока она не окажется в полной безопасности.

Но как я рассчитывал скрыть ее присутствие от всех?

Да, она невидима, но «засечь» ее можно. И все будут искать ее.

Все шестнадцать членов экипажа боялись сбежавшей матрицы, как вампира. И пока она на свободе, они не прекратят поиски. Не только члены экипажа — интеллекты тоже будут выслеживать ее, не из страха, а из целесообразности: им нечего бояться Вокс, но они хотят, чтобы к моменту прибытия на место назначения декларация судна была безупречна.

Экипаж с самого начала не доверял мне. Я был слишком молод, слишком зелен, слишком мягок. Как раз такой человек способен предоставить убежище прячущейся беглянке. Скорей всего, ее вселение в меня будет очевидно для других, хотя я и не понимал пока, отчего. Что касается интеллектов, то они имеют доступ к любым данным, это часть их рутинной деятельности. Возможно, они окажутся в состоянии оценить крошечные психологические изменения, отличия в моих реакциях, или в общей эффективности, или в чем-то еще, что позволит им понять истинное положение дел. Откуда мне знать? Мне придется постоянно держаться настороже — чтобы ничем не выдать присутствие тайного «жильца», поселившегося в моем сознании.

Первое испытание началось меньше чем через час после того, как Вокс проникла в меня. Включился огонек коммуникатора, и послышалась далекая мелодия дежурного интеллекта.

Это был 612-Язон, работавший в вечерней смене. Аура золотистая, музыка звучная и пульсирующая. По сравнению с серией Генри Язоны были резковаты, без этой снисходительности, и обычно я предпочитал их. Однако это было ужасно — видеть этот свет, слышать эту музыку и понимать, что корабельный интеллект хочет поговорить со мной. Я съежился в напряженной позе — так делают, когда не хотят встречаться с кем-то лицом к лицу.

Конечно, лица интеллект не имел. Интеллект — всего лишь голос в динамике и магнитные импульсы где-то на управляющих уровнях корабля. Тем не менее, сейчас я воспринимал 612-Язона как огромный пылающий глаз, способный разглядеть притаившуюся во мне Вокс.

— Да? — сказал я.

— Краткий отчет, капитан, относительно мертвого пассажира и сбежавшей матрицы.

Глубоко внутри возникло ощущение быстрого нырка, потом кожа на руках и плечах вспыхнула, когда химия страха яростной волной понеслась по моим венам. Я понимал — Вокс, охваченная внезапной тревогой, открыла «сливные краны» моей гормональной системы. Именно этого я и боялся. Как мог 612-Язон не заметить столь явной эндокринной реакции?

— Продолжай, — произнес я как можно холоднее.

Однако заметить что-то — одно, а интерпретировать данные — совсем другое. Флюктуации эндокринных выбросов у людей могут иметь самые разные причины. Для моей растревоженной совести все было вопиющим сигналом моей виновности, а 612-Язон пока не подавал никаких признаков того, что у него возникли подозрения.

— Мертвого пассажира звали Ганс Эгер Олафсен, пятьдесят четыре года, уроженец…

— Не останавливайся на деталях. Потом пришлешь мне распечатку.

— Сбежавшая матрица, — невозмутимо продолжал 612-Язон. — Лилиана Элиани, семнадцать лет, уроженка Канзаса-четыре, направляется к Кул-де-Саку, Хвастливый Архипелаг, контракт Д-14871532, датированный двадцать седьмым днем третьего месяца…

— Это тоже с распечаткой, — прервал его я. — Меня интересует, где она сейчас.

— Такая информация отсутствует.

— Это не ответ, Шестьсот Двенадцать-Язон.

— На данный момент другого ответа нет, капитан. Отслеживающие устройства активированы и работают в режиме поиска.