Силверберг Роберт
Как все было, когда не стало прошлого
Роберт Силверберг
Как все было, когда не стало прошлого
Перевод С. Монахова
День, когда какой-то гад всыпал вызывающее амнезию снадобье в резервуары, откуда питалась система водоснабжения Сан-Франциско, был самым забавным днем в истории города.
Пелену тумана, висевшую в воздухе вот уже недели три, в конце концов в ту среду стало относить вдоль побережья к Беркли, и появившееся солнце подарило старому городу самый светлый и теплый день за весь 2003 год. Температура, поднялась намного выше двадцати градусов, и даже старики, так и непривыкшие к стоградусной шкале, чувствовали, что на улице жарко. От Золотых Ворот до Эмбаркадеро жужжали кондиционеры. \"Пасифик Газ энд Электрик\" зарегистрировала между двумя и тремя часами пополудни самую высокую нагрузку за все время своего существования. Парки были забиты толпами народа. Люди пили неимоверное количество воды, некоторые значительно больше других. К вечеру те, кого особенно мучила жажда, уже начали кое-что забывать. Наутро у каждого горожанина, за небольшим исключением, начала исчезать память. Это был идеальный день для совершения ужаснейших преступлений.
***
За день до того, как не стало прошлого, Пауль Мюллер серьезно обдумывал вопрос о побеге из штата, чтобы скрыться в одном из прибежищ должников - Рено или Каракасе. В том, что он задолжал почти миллион красненькими, и его кредиторы начали бушевать, была не только его вина. Дело дошло до того, что они через каждые три часа посылали роботов-сборщиков, чтобы не давать ему покоя ни на минуту.
- Мистер Мюллер! Мне поручено известить вас, что вами просрочен платеж суммы в размере 8005 долларов 97 центов компании \"Современные Развлечения Инкорпорейтед\". Мы изучили ваше финансовое положение и обнаружили, что вы неплатежеспособны, поэтому если вы не внесете 395 долларов 61 цент до одиннадцатого числа сего месяца, мы можем счесть необходимым применить к вам конфискационные процедуры. Поэтому советую вам...
- ...количестве 11 554 фунта 97 пенсов, подлежащая оплате до 9 августа 2002 года, до сих пор не получена компанией \"Путешествия на Луну Инкорпорейтед\". Согласно кредитным законам 1995 года, мы можем прибегнуть к помощи суда с последующим получением постановления об обязательной личной отработке, если только нами не будет получена сумма...
- ...пеня за неуплату составляет, как это оговорено в контракте, четыре процента в месяц...
- ...обязаны немедленно погасить свою задолженность...
Мюллер уже притерпелся к этому. Роботы не могли дозвониться до него - \"Пасифик Телефон энд Телеграф\" уже несколько месяцев как отключила его от сети - и только слонялись вокруг, вежливые бледнолицые машины, разрисованные эмблемами корпораций, и мягкими чистыми голосами расписывали ему, как глубоко он увяз в трясине, как быстро громоздятся друг на друга штрафы, и что они собираются с ним сделать, если он немедленно не уплатит все долги.
Попытайся он улизнуть, они просто отправились бы за ним по улицам неутомимым маршем, разнося весть о его беде по всему городу. Поэтому он и не пытался бежать. Но очень скоро их угрозы могли осуществиться.
С ним могли обойтись жестоко. Постановление об обязательной отработке, например, превращало его в раба. Он работал бы на кредитора, получая установленную судом плату, но каждый цент шел бы в погашение долга, а получаемые от хозяина пища, одежда и кров были бы на редкость жалкими. Его могли заставить года два-три выполнять лакейскую работу, от которой отвернулся бы и робот, чтобы получить с него долг. Хуже всего была бы конфискация. В этом случае он мог бы, до конца дней своих вкалывать на какую-нибудь компанию, чистя башмаки или гладя сорочки. Решение могло быть и совсем изощренным, и тогда он и его, потомки, появись они у него, будут выплачивать определенную часть от среднего дохода, пока долг (со все нарастающими процентами) не будет погашен полностью. Для борьбы с неплательщиками существовали и другие ухищрения.
Он не мог объявить себя банкротом. Правительства штатов и федеральное правительство покончили с законами о банкротстве в 1995 году после так называемой кредитной эпидемии восьмидесятых, когда пошла мода делать долги, а потом сдаваться на милость правосудия. Тихой гавани банкротства больше не существует. Если вы неплатежеспособны, вам так или иначе суждено попасть в лапы своих кредиторов. Единственный путь спасения - махнуть в оазис, местность, где приняты законы, препятствующие выдаче беглецов. Таких оазисов около дюжины, и там можно неплохо устроиться, если только вы научитесь продавать свои способности по высокой цене. Вас ожидает прекрасная житуха, потому что там все строится на оплате наличными. Наличные за все, даже за стрижку. Мюллер считал, что он не пропал бы: он занимается звуковой скульптурой, и его работы всегда пользуются спросом. Ему нужно только несколько тысяч долларов, чтобы купить себе основные инструменты - своих он лишился недели три назад - и тогда он бы смог снять студию в одном из оазисов, недосягаемый для механических ищеек. Он полагал, что у него еще остался друг, который одолжит ему несколько тысяч. Во имя искусства, так сказать. Если повезет.
Если он безвыездно проживет в оазисе десять лет, то освободится от долгов и выйдет оттуда свободным человеком. Есть только одна загвоздка, совсем маленькая. Если человек попадает в оазис, по возвращении в большой мир он навсегда лишается всех видов кредита. Он не сможет даже взять почтовую кредитную карточку и должен позабыть о банковской ссуде. Мюллер не был уверен, что он смог бы прожить подобные образом, расплачиваясь за каждый пустяк наличными всю свою оставшуюся жизнь. Это было бы весьма тоскливо и затруднительно. Даже хуже: это было бы варварством.
Он сделал на памятной табличке пометку: Позвонить Фреду Монсону и одолжить у него три куска. Взять билет до Каракаса. Купить инструменты.
Жребий брошен... Если только он не передумает до утра.
Он без энтузиазма взглянул на ряд блестящих, построенных сразу же после землетрясения белых домов, спускающихся вдоль крутой улицы, ведущей от Телеграфного Холма к Пристани Фишермана. Они непривычно сверкали в свете солнца. Прекрасный день, подумал Мюллер. Прекрасный день, чтобы поваляться на пляже. Проклятье. Проклятье. Проклятье. Ему скоро стукнет сорок. Он вошел в этот мир в тот черный день, когда президент Джон Кеннеди покинул его. Он рожден в ужасный час и обречен на вечные несчастья. Мюллер поморщился. Подошел к крану и налил стакан воды. Это все, что ему позволено сейчас пить. Снова в который уже раз он попытался проанализировать, как же ему удалось так запутаться. Задолжать почти миллион! Он с мрачным видом опустился на кровать.
Когда он проснулся, близилась полночь. Впервые за последнее время он чувствовал себя лучше. Словно свет, который сиял сегодня над городом, проник в его душу. Мюллер был в прекрасном настроении. Хотя еще не понял - почему.
***
В элегантном здании на Морском Бульваре проводил свою ежедневную тренировку Изумительный Монтини. Изумительный Монтини, профессиональный мнемонист - маленький изящный человечек шестидесяти лет, никогда и ничего не забывающий. Дочерна загорелый, с косо подстриженной челкой, уверенным блеском в глазах и брезгливо поджатыми тонкими губами. Он достал с полки книгу и открыл ее наугад. Это был старый томик Шекспира, привычная разминка перед выступлением в ночном клубе. Он пробежал взглядом по странице, кивнул, быстро глянул на другую, еще на одну и улыбнулся про себя. Жизнь благоволила Изумительному Монтини. Во время гастролей он зарабатывал тридцать тысяч долларов в неделю, превращая свой удивительный дар в выгодное предприятие. Завтра ночью он на неделю отправится в Лас-Вегас, потом в Манилу, Токио, Бангкок, Каир и далее вокруг света. Того, что он заработает за двенадцать недель, хватит на целый год.
Все очень просто. Он знал кучу всяких фокусов. Пусть ему прокричат двенадцатизначное число, он прокричит его в ответ. Пусть его забрасывают длинной чередой бессмысленных слогов, он без запинки повторит эту абракадабру. Пусть на экране компьютера появляются сложнейшие математические формулы, он воспроизведет до последнего знака. Память его была превосходна - и визуальная, и слуховая, и какая угодно.
Фокус с Шекспиром (каждый раз вгоняющий в тоску своей шаблонностью) всегда вызывал восторг, смешанный у впечатлительных натур с преклонением. Большинству людей казалось фантастичным, что человек может запомнить страницу за страницей целые пьесы. Он любил открывать свои выступления этим номером.
Он протянул книгу Наде, своей ассистентке, а также своей возлюбленной. Монтини предпочитал узкий круг знакомств. Ей было двадцать лет. Она была рослой, выше него, с широко расставленными льдистыми глазами и водопадом сияющих искусственным лазурным светом волос: все это - по последней моде. На ней был прочный лифчик прекрасная упаковка для такого содержимого. Нельзя сказать, чтобы она была звездой, но она делала вещи, которых он от нее ждал, и делала их неплохо. Года через полтора он собирался подыскать ей замену. Эти женщины быстро утомляли Монтини. У него была слишком хорошая память.
- Поехали, - сказал он.
Она раскрыла книгу:
- Страница 537, левая колонка.
Перед глазами Монтини всплыла страница.
- \"Генрих IV\", часть вторая, - сказал он, - Король Генрих: \"Ты это говорил?\". Хорнер: \"С разрешения вашего величества, я никогда не думал и не говорил ничего такого. Бог свидетель, меня ложно обвиняет этот мерзавец\". Питер: \"Клянусь своей пятерней, милорды, он сказал мне это однажды вечером на чердаке, когда мы чистили доспехи лорда Йорка\". Йорк: \"Поденщик подлый, грубый негодяй\"... [Пер. Е. Бируковой.]
- Страница 778, правая колонка, - сказала Надя.
- \"Ромео и Джульетта\". Слова Меркуцио: ...\"глаз, кроме твоего, увидит в этом повод для ссоры? Голова твоя полна задора, как яйцо полно желтка, хоть ее столько раз рубили во время ссор, что удивительно, как она до сих пор не разбита, как яйцо. Раз ты сцепился с человеком из-за того, что он кашлял на улице и этим будто бы разбудил твоего пса, оравшего на солнце. А не напал\"... [Пер. Т. Щепкиной-Куперник.]
- Страница 307, с четырнадцатой строки справа.
Монтини улыбался. Ему нравилась эта улыбка. Неплохо. И такие штуки неплохо проходят во время съемок.
- \"Двенадцатая ночь\", - ответил он. - Герцог: \"Ох, как стара! Ведь женщине пристало быть моложе Супруга своего: тогда она (обыкновеньям мужа покоряясь) сумеет завладеть его душой\" [Пер. Э. Липецкой.].
- Страница 495, левая колонка.
- Минутку, - сказал Монтини. Он налил в высокий стакан воды и выпил ее тремя глотками. - От этой работы горло пересыхает.
***
Тейлор Браскет, капитан-лейтенант космической службы США в отставке, легкой пружинящей походкой возвращался домой, на Оук-Стрит, проходящую прямо за Голден Тейт Парк. В свои 71 командор Браскет все еще был способен совершать пешие переводы и надеялся по первому же зову вернуться в строй. Он считал, что сейчас страна нуждается в нем как никогда, ибо социализм, подобно лесному пожару, охватил половину европейских стран. Стоять на страже родного дома. Защищать то, что осталось от традиционной американской свободы. Все, что нам надо, считал командор Браскет, это кобальтовые бомбы на орбите, готовые низвергнуть геенну огненную на головы врагов демократии. Что бы ни значилось в договорах, он должен быть готовым к защите Родины.
Идеи командора Браскета не получали широкого распространения. Конечно, люди уважали его, как первого американца, высадившегося на Марсе, но он-то знал, что за его спиной о нем говорят как о ненормальном, чокнутом, дожившим до нового времени ополченце, пугающем всех Красными мундирами. У него хватало чувства юмора понимать, что в глазах современной молодежи он просто чудаковатый старик. Но он был искренен в своем стремлении сохранить свободу Америки - защитить молодежь от кнута тоталитаризма - и не обращал внимания на насмешки у себя за спиной. Весь тот великолепный солнечный день он провел в парке, стараясь втянуть в разговор кого-нибудь из молодых и объяснить им свою позицию. Он был вежлив, внимателен и настойчиво искал того, кто бы им заинтересовался. Вся беда была в том, что его никто не слушал. Ах, эта молодежь... Голые до пояса - и парни, и девушки, в открытую накачивающиеся наркотиками, без причины употребляющие грязные словечки... Временами командор Браскет начинал склоняться к мысли, что битва за Америку уже проиграна. Впрочем, он никогда не отчаивался.
Он пробродил по парку довольно долго. Вернувшись домой, он прошел через комнату, где висели, лежали и стояли его трофеи, в кухню, открыл холодильник и вынул бутылку воды. Каждые два дня ему доставляли по три бутылки воды талых снегов с гор. Он приобрел эту привычку лет пятнадцать назад, когда впервые пошли разговоры о присутствии в воде фторидов. Его не задевали едва заметные улыбки, появляющиеся, когда он признавался, что пьет только талую воду; он не обращал на них внимания. Он уже пережил многих таких весельчаков и сохранил завидное здоровье в награду за отказ пить грязную радиоактивную воду, которую пили все. Сперва хлориды, потом фториды, а теперь наверняка еще какая-нибудь гадость.
Он сделал большой глоток.
Никто не может сказать, что за отрава может оказаться сегодня в системе городского водоснабжения, сказал он себе. Я чокнутый? Пускай думают так. Однако пить лишь ту воду, в которой уверен, будет только здравомыслящий человек.
***
Нат Халдерсен, скорчившийся, словно младенец в утробе матери, закрыл глаза и попытался облегчить душевную боль. Новый день. Приятный солнечный денек. Счастливые люди гуляют в парке. Отцы с детьми. Он больно закусил губу, заглушая боль разбереженной раны. Он был большим мастером по части самобичевания.
Сенсоры его постели в психотравматическом отделении Мемориальной больницы Флетчера постоянно наблюдали за ним, посылая диктору Брайсу непрерывный поток сведений. Пат Халдерсен знал, что он был человеком без тайн. Гормональный уровень, степень ферментации, дыхание, кровообращение, даже вкус слюны во рту - все немедленно становилось известно больничному персоналу. Когда сенсоры обнаруживали, что уровень его депрессии опустился ниже некоего предела, из тайников матраца высовывались ультразвуковые сопла. Чувствительные рыльца наводились на нужные вены и накачивали его соком силы, чтобы взбодрить. Современная медицина была поистине чудодейственна. Вот только вернуть Халдерсену его семью она не могла.
Дверь открылась. Вошел доктор Брайс. Главный врач смотрелся на все сто: высокий, важный, все еще привлекательный, с седыми висками, ну просто воплощение силы и средоточие тайн. Как всегда, он сделал большую паузу, прежде чем посмотреть на череду экранов дисплеев, показывающих все подробности состояния Халдерсена.
- Нат, - спросил он, - ну, как ты?
- Никак, - буркнул Халдерсен.
- Не расположен поболтать?
- Не особенно. Дай лучше воды.
- Ну, конечно, - Брайс налил стакан воды и подал его Халдерсену. - Ослепительный денек сегодня. В парке погулять не хочешь?
- Я выйду из этой палаты через два с половиной года, доктор. Я уже говорил вам об этом.
- Время часто ломает слово. Физически ты в порядке.
- Я пока этого не чувствую, - ответил Халдерсен. Он протянул пустой стакан. - Еще.
- Чего-нибудь покрепче?
- Водичка хороша, - Халдерсен закрыл глаза. В голове его закружились навязчивые картины: ракетоплан, разваливающийся над, полюсом, пассажиры, сыплющиеся, словно зерна из коробочки мака, Эмили, падающая вниз, вниз с высоты восьми тысяч футов. Ее золотистые волосы подняты вверх холодным ветром, короткая юбка полощется у бедер, длинные стройные ноги судорожно ищут, обо что бы опереться. А рядом падают дети, ангелочки, низринутые с небес. Вниз, вниз, вниз, на белое нежное руно полярных снегов.
- Они покоятся в мире, - говорил Халдерсен. - А я опоздал, и я остался. И заговорил Иов и сказал: \"Да сгинет день, когда я был рожден, и ночь, когда было сказано: Вот зачато дитя человеческое\" [Ветхий Завет. Книга Иова, гл. 3, ст. 2-3.].
- Это было одиннадцать лет назад, - сказал доктор Брайс. - Почему ты не прогонишь эти навязчивые мысли?
- Глупый разговор. Почему _эти мысли_ не покидают меня?
- Потому что ты этого не хочешь. Ты вжился в свою роль.
- Сегодня что-то трудно говорить, а? Дай мне еще воды.
- Встань и налей сам, - сказал доктор Брайс.
Халдерсон горько усмехнулся. Он встал с постели, чуточку неуверенно пересек комнату и налил себе воды. Он прошел все виды терапии - симпатическую, антагонистическую, наркотическую, шоковую, ортодоксальную, фрейдистскую, трудовую. И все без толку. В его мозгу снова и снова проступала картина раскрывающегося горохового стручка и падающих вниз на фоне голубовато-стального неба фигур. \"Бог дал, бог взял, да святится имя его. Душа моя устала от жизни моей\" [Ветхий Завет. Книга Иова, гл. 1, ст. 211 гл. 10, ст. 1.]. Он поднес стакан к губам. Одиннадцать лет. Я опоздал на ракетоплан. Я согрешил с Мари, и Эмили умерла, и Джон, и Босс. Интересно, на что похоже падение с такой высоты? На свободный полет? Может, в нем даже есть какое-то удовольствие? Халдерсен осушил стакан.
- Жарковато сегодня, а?
- Да, - согласился Халдерсен.
- Ты точно не хочешь немного прогуляться?
- Ты же знаешь, что нет, - Халдерсен поежился. И вдруг, резко повернувшись, схватил врача за руку. - Когда же это кончится?
- Пока не захочешь забыть.
- Как я могу заставить себя забыть что-то? Тим, Тим, разве нет какого-нибудь снадобья, чего-нибудь, чтобы стереть память.
- Ничего эффективного.
- Врешь, - пробормотал Халдерсен. - Я читал про амнезификаторы. Ферменты, пожирающие РНК памяти. Эксперименты с диизопропилом фторфосфата. С пуромицином С...
- Мы не можем пока контролировать их воздействие, - перебил его доктор Брайс. - Мы не можем так вот запросто отыскать кусок травмированной памяти и стереть ее, оставив нетронутой всю остальную. Нам пришлось бы действовать наугад, в надежде наткнуться на нужную область, и кто знает, что бы мы стерли попутно. Ты бы проснулся, излеченный от своей травмы, но, возможно, не помня ничего, что происходило с тобой, скажем, от четырнадцати до сорока лет. Может, лет через пятьдесят мы будем знать состав и дозу для каждого...
- Я не могу ждать пятьдесят лет.
- Мне очень жаль, Нат.
- Дай мне это лекарство. Может, мне повезет.
- Поговорим об этом в другой раз, ладно? Эти лекарства экспериментальные. Пройдет еще много месяцев, прежде чем я осмелюсь испытать их на человеке. Ты должен всеми силами...
Халдерсен отключился. Он теперь видел лишь внутренним зрением, в миллионный раз возрождая свои горестные воспоминания, привычно возвращаясь к добровольно взятой на себя роли Иова. \"Брат я змиям и совам друг. Кожа моя черна на мне, и кости мои истлели от жара. И все во мне уничтожено им, и нет меня; и надежду мою вырвал он, словно древо\" [Там же, гл. 7.].
Психиатр продолжал говорить. Халдерсен не слушал его. Он выпил еще воды, стараясь справиться с дрожащими руками.
***
В ту среду Пьер Жерар, его жена, два сына и дочь только к полуночи смогли урвать время, чтобы перекусить. Каждый из них одновременно был и владельцем, и шеф-поваром, и официантом, и уборщиком маленького уютного ресторанчика \"Зеленый Горошек\" на Сэнсом Стрит. Дела в тот вечер шли необычайно, на редкость чудесно. Как правило, они выкраивали время для еды около половины шестого, перед тем, как начинался вечерний наплыв посетителей, но сегодня люди начали заполнять ресторанчик раньше - видимо, хорошая погода ускорила их обмен веществ - и до самого часа коктейлей ни у кого не было свободной минутки. Жерары привыкли поворачиваться быстро, поскольку владели, наверное, самым популярным в городе семейным бистро, у которого было много страстных приверженцев. Однако, подобная ночь - это уже слишком!
Они скромненько пообедали тем, что осталось: ребрышки цыпленка, немного отдающего жженой пробкой Шато Бейчеваль 97-го года, опавшее суфле и так далее. Их страшно мучила жажда. Одной из их причуд была эвианская вода, импортируемая из Франции. Нога Пьера Жерара вот уже тридцать лет не ступала на землю родного Лиона, но он сохранял многие привычки, свойственные его соотечественникам, в том числе, и тягу к минеральной воде. Французы не пьют много, но употребляемая ими вода должна выливаться только из бутылки и никогда из крана. Иначе есть риск испортить печень. Человек должен заботиться о своей печени.
***
Фредди Монсон в тот вечер заехал на Гиари к Хелен, и они отправились на ту сторону, в Саусалито, чтобы, как обычно, отужинать в \"Ондире\". \"Ондир\" был одним из четырех ресторанов - и все четыре славились старыми традициями - в которых он появлялся с неизменным постоянством. Он никогда не изменял своим привычкам. Каждое утро он неизменно просыпался в шесть и в семь уже сидел в оффисе у экрана, изучая то, что произошло на европейском рынке, пока он спал. В семь тридцдть местного времени открывалась биржа Нью-Йорка, и начиналась настоящая работа. В одиннадцать тридцать биржа Нью-Йорка закрывалась, и Монсон шел перекусить - всегда в \"Зеленый Горошек\", владельцу которого он помог однажды стать миллионером, посоветовав вложить акции в фирмы, слившиеся через два с половиной года в гигантскую \"Консолидейтед Нуклеоникс\". В тринадцать тридцать Монсон возвращался в оффис и занимался собственными делами на бирже тихоокеанского побережья. Трижды в неделю он кончал в три, но по вторникам и пятницам задерживался до пяти, проворачивая дела на биржах Гонолулу и Токио. Потом - обед, спектакль или концерт - всегда в сопровождении хорошенькой женщины. К двенадцати часам он старался уже быть в постели.
Человек в положении Фредди Монсона _обязан_ быть собранным. Он регулярно утаивал от своих клиентов от шести до девяти миллионов и держал все подробности этих махинаций в голове. Он не мог доверить их бумаге, потому что всюду могли оказаться глаза сканнеров; не мог он прибегнуть и к помощи электроники, поскольку всем известно: доверенное одному компьютеру может оказаться известным какому-нибудь другому, какую бы надежную защиту вы ни применили. Поэтому Монсону приходилось помнить подробности пятнадцати, а-то и больше, сделок, постоянно меняющуюся схему вычетов, а человек, которому приходится держать свои мысли в строгом порядке, быстро привыкает к порядку во всем остальном.
Хелен прильнула к его плечу. Он ощутил тонкий запах психоделических духов.
Монсон переключил машину на саусалитскую сеть и с удовольствием откинулся на спинку сиденья, доверяя управление транспортному компьютеру. Хелен проговорила:
- Знаешь, вчера вечером я видела у Брайсов две скульптуры твоего обанкротившегося друга.
- Пауля Мюллера?
- Его самого. Это очень хорошие скульптуры. Одна из них зажужжала, когда я подошла поближе.
- Что это ты делала у Брайсов?
- Я училась в колледже с Лизой Брайс. Вчера она пригласила нас с Мартой.
- Никогда бы не подумал, что тебе уже столько лет, - сказал Монсон.
Хелен хихикнула:
- Лиза намного моложе мужа, дорогой. Сколько может стоить скульптура Мюллера?
- От десяти до двадцати тысяч. Знатоки дают и больше.
- И при этом он на мели?
- Пауль обладает редким даром к самоуничтожению, - ответил Монсон. - Он просто не понимает, что такое деньги. Этим он спасает в себе художника. Чем глубже он увязает в долгах, тем лучше идет у него работа. Он создает, так сказать, поневоле. Хотя он, похоже, переборщил с последним своим кризисом. От отчаяния он перестал работать вообще. По-моему, это преступление против человечества, когда художник не работает.
- Как ты красиво говоришь, Фредди, - промурлыкала Хелен.
***
Когда Изумительный Монтини проснулся в четверг, он сразу не осознал, что что-то изменилось. Его память была подобна вышколенному слуге, всегда оказывающемуся под рукой, как только его хотят позвать. Так и ряды фактов, закрепленных в его памяти, оставались разрозненными, пока в них не возникала нужда. Библиотекарь мог бы, оглядев полки, заметить пропажу книг. С Монтини же такого не могло случиться. Он повалялся с полчасика в постели, потом встал, принял молекулярный душ, позвонил насчет завтрака, разбудил Надю и велел ей заказать билеты на ракетоплан до Лас-Вегаса. И, наконец, словно пианист, пробегающий перед выступлением несколько арпеджио, чтобы размять пальцы, он обратился в свое хранилище за Шекспиром и не обнаружил его на месте.
Он остался внешне спокойным, только ухватился за астрагал, украшавший киноокно, и в замешательстве уставился на мост. У него никогда не было нужды прилагать какие-либо усилия, чтобы вспомнить какой-нибудь факт. Он просто смотрел, и факт появлялся. Но где же Шекспир? Где левая колонка на 136 странице и правая на 654-й, где правая колонка на странице 806, шестнадцатая строка снизу? Пропали? Он побледнел. На экране его памяти белели одни чистые страницы.
Спокойно. Это необычно, но это не катастрофа. Ты перенапрягся, и ты с этим справишься, вот и все. Расслабься, попытайся достать из хранилища что-нибудь другое...
Нью-йоркская \"Таймс\", третье октября 1973 года, среда. Так, вот первая страница, очень отчетливо видимая: бейсбольный репортаж в нижнем правом углу, шапка о воздушной катастрофе - крупный черный шрифт, даже кредитная стоимость видна. Отлично. Теперь попробуем...
Сент-луисская \"Пост-Диспетч\", 19 апреля 1987 года, воскресенье. Монтини вздрогнул. Он видел верхние четыре дюйма страницы и ничего больше. Стерто начисто.
Он пробежался по страницам газет, хранящихся в его памяти. Некоторые из них оказались на месте. Некоторые - нет. Некоторые, как \"Пост-Диспетч\" - с пробелами.
Его щеки запылали. Кто это решил вдруг позабавиться с его памятью?
Он снова попытался вспомнить Шекспира. Неудача.
Чикагский справочник за 1997 год. На месте.
Учебник географии за третий курс. Вот он - большой красный том с грязными пятнами на страницах.
Ксерокопия бюллетеня за ту пятницу. Отсутствует.
Он рухнул на диван, купленный в Стамбуле, как он помнил, 19 мая 1985 года за 4200 турецких фунтов.
- Надя! - закричал он. - Надя! - Голос его напоминал карканье. Она выглянула из ванной. Льдистый узор вокруг ее глаз был уложен едва ли наполовину, и лицо от этого казалось каким-то перекошенным.
- Как я выгляжу? - торопливо спросил он. - Мой рот... с ним все в порядке? А с глазами?
- Ты красный, как рак.
- Не то!
- Я не знаю, - пожала она плечами. - Ты какой-то взволнованный, но...
- Я лишился половины мира, - сказал Монтини. - У меня, наверное, удар. На лице что-нибудь заметно? Это первый симптом. Зови доктора, Надя! Удар, удар! Это конец Монтини!
***
Пауль Мюллер, проснувшийся в ту среду в полночь и чувствовавший себя странно посвежевшим, никак не мог собрать разбегающиеся мысли. Почему он полностью одет и почему он спал? Видимо, задремал и не заметил, как уснул? Он попытался вспомнить, что он делал днем и не вспомнил. Он испытывал легкое недоумение, но отнюдь не подавленность. Руки чесались по работе. Ему чудились пять скульптур и, казалось, просили, чтобы их начали делать.
Пожалуй, прямо сейчас и нужно начать, подумал он. И поработать до утра. Вот эта маленькая щебечущая вещичка серебристого цвета - с нее и начну. Слеплю остов, а может, и электронику немножко успею...
- Кэрол! - позвал он. - Кэрол, где ты?
В странно пустой комнате загрохотало эхо.
Только теперь Мюллер заметил, как мало вокруг мебели. Кровать... кушетка, а не их двуспальная кровать, стол, шкафчик-термос для продуктов, несколько тарелок. Ни следа ковров. А где скульптуры? Его собственная коллекция лучших работ? Он заглянул в студию и обнаружил голые стены. Все инструменты таинственным образом исчезли, осталось только несколько разбросанных по полу эскизов. А где жена? Кэрол! _Кэрол!_
Ничего не понять. Похоже, пока он дремал, кто-то очистил весь его дом, стащив всю мебель, все скульптуры и даже ковер. Мюллеру приходилось слышать о таких ребятах. Они заявлялись с фургоном и вели себя нагло, разыгрывая киношников. Видимо, они накачали его каким-то наркотиком, чтобы он не мешал. Невыносима была мысль, что он лишился скульптур. Остальное было несущественно, но эта заветная дюжина была ему по-настоящему дорога. Он счел за лучшее вызвать полицию и бросился к аппарату коммуникационной сети, но его не было. И _его_ сперли?
Он зашагал от стены к стене, не в силах найти ответа ни на один вопрос, и тут его взгляд упал на собственную памятную табличку. Позвонить Фредди Монсону и одолжить три куска. Взять билет до Каракаса. Купить инструменты.
До Каракаса? Отдохнуть, что ли? И почему купить инструменты? Видимо, они исчезли до того, как он заснул. Почему? И где его жена? Что вообще происходят? Он подумал, что стоит позвонить Фредди Монсону прямо сейчас, не дожидаясь утра. Фредди может что-нибудь знать. К двенадцати Фредди всегда дома. С ним, наборное, опять одна из этих чертовых кукол, а он не любит, когда его отвлекают. Ну и плевать.
Что толку в друзьях, если их нельзя беспокоить всякий раз, когда тебе плохо?
Он выскочил из комнаты, припоминая, где находится ближайший автомат, и чуть не налетел в холле на гладкого робота-сборщика.
\"Эти жестянки не знают жалости, - подумал Мюллер. - Всегда они досаждают человеку\". - Этот, видимо, шел к увязшему по уши в долгах семейству Никольсенов, чья квартира располагалась дальше по холлу.
Робот произнес:
- Мистер Пауль Мюллер? Я полноправный представитель \"Интернейшил Фабрикейшн Картель Амальгамейтед\". Я здесь для того, чтобы напомнить, что на вашем счету значится неоплаченная сумма в размере 9150 долларов 55 центов и что раз вы не ответили на три наших предыдущих извещения, с девяти часов завтрашнего утра с нее будет браться пеня в размере пяти процентов за месяц. Далее, я должен сообщить...
- У тебя что, нейтрончик соскочил? - огрызнулся Мюллер. - Я не должен ИФК ни цента! У меня сегодня паршивое настроение, и не выводи меня из себя!
Робот терпеливо произнес:
- Показать вам копию договора? Пятого января 2003 года вы затребовали от нас следующие металлоизделия: три четырехметровые трубы из старинного иридия, шесть десятисантиметровых сфер из...
- Пятое января 2003 года будет через три месяца, - перебил его Мюллер, - и у меня нет времени выслушивать свихнувшегося робота. Мне необходимо срочно позвонить. Ты можешь соединить меня с линией связи вместо того, чтобы нести эту бредятину?
- Я не уполномочен разрешать вам пользоваться моими возможностями.
- Дело крайней важности, - отрубил Мюллер. - Человеческая жизнь в опасности, а я тут с тобой спорю!
Робот моментально включил сирену, оповещая всю округу об опасности, и выдвинул устройство связи. Мюллер назвал номер Фредди Монсона.
- Я могу обеспечить только звук, - сообщил робот, соединяясь с коммуникационной сетью. Прошла минута. Затем из решетки громкоговорителя на груди робота раздался знакомый глубокий бас Фредди Монсона:
- Слушаю. Чего вы хотите?
- Это я, Пауль. Я очень сожалею, что поднял тебя, Фредди, но у меня большие неприятности. Я так думаю, то ли я сбрендил, то ли все остальные.
- Естественно, все остальные. Что у тебя стряслось?
- У меня исчезла мебель. Робот-сборщик вытрясает из меня девять кусков. Я не знаю, где Кэрол. Я не могу вспомнить, что я делал вчера. Я обнаружил запись насчет билета до Каракаса, сделанную моей рукой, и не могу понять, зачем он мне. И...
- Можешь не продолжать, - сказал Монсон. - Я ничем не могу тебе помочь. У меня самого неприятности.
- Но мне хоть можно прийти к тебе и поговорить?
- Совершенно незачем! - отрезал Монсон. Потом добавил уже более мягко. - Послушай, Пауль, я вовсе не хотел орать на тебя. Но со мной кое-что случилось. Очень неприятное...
- Не притворяйся. У тебя Хелен, и ты желаешь, чтобы я оставил тебя в покое. О\'кэй.
- Нет. Честно, нет, - отозвался Монсон. - У меня вдруг произошла большая неприятность. Я оказался в сложной ситуации, и ничем не могу тебе помочь. Мне бы самому кто помог.
- А в чем? Может, я смогу что-нибудь сделать?
- Боюсь, что нет. И с твоего разрешения, Пауль...
- Ответь мне наедай вопрос. Где мне искать Кэрол? Ты не знаешь?
- Я так полагаю, что у мужа.
- Я ее муж.
Большая пауза. Наконец, Монсон произнес:
- Пауль, но она ушла от тебя шестого января и в апреле вышла замуж за Пита Кастина.
- Нет, - сказал Мюллер.
- Что нет?
- Нет, это невозможно.
- Ты что, наглотался таблеток, парень? Нанюхался дряни? Травки накушался? Знаешь, извини, но у меня сейчас нет времени.
- Скажи, по крайней мере, какой сегодня день?
- Среда.
- Какая среда?
- Восьмое мая. Впрочем, скорее, уже девятое, четверг.
- А год?
- Ради бога, Пауль...
- Год?
- 2003.
У Мюллера опустились плечи.
- Фредди, я где-то потерял полгода, Для меня сейчас октябрь 2002 года. Я подцепил заразную форму амнезии. Это единственное объяснение.
- Амнезия, - произнес Монсон. Напряжение в его голосе исчезло. Она и тебя мучает... Амнезия... А может быть - эпидемия амнезии? Она что, заразная? Пауль, тебе действительно лучше зайти ко мне. Знаешь, у меня то же самое...
***
Тот четверг, девятое мая, обещал быть таким же прекрасным днем, как и прошедшая среда. Солнечные лучи снова залили Сан-Франциско. Небо было чистым, воздух - теплым и нежным. Командор Браскет проснулся как всегда рано, заказал обычный спартанский завтрак, просмотрел утренний ксерофакс с новостями, потратил около часа на диктовку мемуаров и часов в девять вышел прогуляться. Он повернул на Хай Стрит - скопище всевозможных магазинов - и обнаружил, что улицы по непонятной причине заполнены народом. У людей были сонные глаза, и они слонялись бесцельно, словно лунатики. Пьяные? Наркоманы? За пять минут командора трижды останавливали молодые люди, интересующиеся, какой сегодня день. Не час, _день_. Он отвечал, кратко и презрительно. Он старался быть терпеливым, но ему было трудно не презирать этих слабых людей, неспособных удержаться от отравления собственного мозга стимулянтами, наркотиками, психоделиками и прочей дрянью. На углу Хай и Масоник его остановила хорошенькая девушка лет шестнадцати, с глазами загнанной лани.
- Сэр, это ведь Сан-Франциско, правда? То есть я собиралась приехать сюда из Питсбурга в мае, а раз сейчас май, то ведь это Сан-Франциско, да?
Командор Браскет, коротко кивнул и раздосадовано отвернулся. Он был рад увидеть через дорогу Луи Сандлера, управляющего местным отделением \"Бэнк оф Америка\". Сандлер стоял у дверей банка. Командор поспешно перешел улицу.
- Это сущее наказание, Луи, - возмущенно проговорил он. - Вся улица забита ненормальными. Сегодня что, карнавал, посвященный шестидесятым?
Сандлер улыбнулся в ответ и сказал:
- Это меня так зовут? Луи? А вы случайно не знаете моего второго имени? Как-то так получилось, что оно совершенно вылетело у меня из головы.
Только тут до командора Браскета дошло, что в городе происходит нечто ужасное, а может, не только в городе, но и во всей стране, что наконец, случилось то, чего он всегда так опасался: левые захватили власть, и настало время надеть свой старый мундир и сделать все, что в его силах, чтобы отразить врага.
***
Нат Холдерсен проснулся в то утро полным радости и растерянности, чувствуя, что он как-то странно и прекрасно изменился. В мозгу его что-то билось, но это не была боль. Ему казалось, что с его плеч снята гнетущая ноша, что рука смертельного недуга отпустила свою хватку.
Он спрыгнул с постели, полный вопросов:
- Где я? Что это? Почему я не дома? Где мои книги? Отчего я так счастлив?
Помещение походило на больничную палату.
На мозг словно набросили вуаль. Он мысленно приподнял ее и начал вспоминать, что он обратился в... во Флетчеровский Мемориал... в прошлом августе... нет, в позапрошлом в связи с сильным нервным расстройством, вызванным... вызванным...
Он никогда не чувствовал себя более счастливым, чем в тот момент.
На глаза ему попалось зеркало. В нем отражалась верхняя половина Натаниеля Халдерсена, доктора философии. Нат улыбнулся отражению. Высокий, жилистый, носатый человек с густыми соломенными волосами н наивными голубыми глазами улыбнулся в ответ. Отлично сложенное тело. Он расстегнул пижаму. Бледная, лишенная волос грудь; выступающие на плечах эполеты костей.
Я долго болел, подумал Халдерсен. Теперь пора и честь знать. Студенты, наверное, заждались. Хватит валяться. Где одежда?
- Сестра! Доктор! - он трижды нажал кнопку вызова. - Эй! Кто-нибудь!
Никого. Странно. Всегда приходили. Халдерсен пожал плечами и вышел в холл. В дальнем конце он увидел трех санитаров. Они шептались о чем-то, низко склонившись голова к голове. На него они не обратили внимания. Мимо проскользнул робот, неся подносы с завтраком. В то же мгновение по холлу промчался молодой врач. Он даже не остановился, когда Халдерсен окликнул его. Халдерсен раздраженно хмыкнул, вернулся в палату и занялся поисками одежды. Он не нашел ничего, кроме тощей пачки журналов, валяющейся на полу маленькой кладовки. Он еще трижды нажал кнопку. Наконец, в комнату вошел робот.
- Мне очень жаль, - сказал он, - но, персонал больницы сейчас занят. Чем могу служить, доктор Халдерсен?
- Мне нужна одежда. Я ухожу домой.
- Мне очень жаль, но записи о вашей выписке нет. Без распоряжения доктора Брайса, доктора Рейнольдса или доктора Камакуры я не могу вас отпустить.
Халдерсен вздохнул. Он уже знал, что робота не переспоришь.
- Где сейчас эти три джентльмена?
- Они заняты, сэр. Вы, возможно, знаете, что в городе утром сложилась критическая ситуация. Доктор Брайс и доктор Камакура помогают создать комитет общественного спасения. Доктор Рейнольдс сегодня на работе не отмечался, и мы никак не можем его отыскать. Видимо, что он стал жертвой сегодняшнего происшествия.
- _Какого_ происшествия?
- Потери памяти большой частью населения, - ответил робот.
- Эпидемия амнезии?
- Это одно из объяснений происшедшего.
- Как могла... - Халдерсен замолк. Теперь ему стала понятна причина собственной радости. Только вчера днем он обсуждал с Тимом Брайсом возможность применения амнезификатора для его излечения, и Брайс сказал...
Халдерсен больше не помнил причины своей болезни.
- Минутку, - остановил он направившегося к выходу робота. - Мне нужна информация. Почему я оказался здесь?
- Вас мучили неприкаянность и бездеятельность, первопричиной которых, по мнению доктора Брейса, была личная потеря.
- Потеря чего?
- Вашей семьи, доктор Халдерсен.
- Ну да. Все правильно. Я припоминаю... У меня была жена и двое детей. Эмили. И маленькая девочка... Маргарет, Элизабет, что-то в этом роде. И мальчик по имени Джон. Что же с ними случилось?
- Они были пассажирами межконтинентального воздушного лайнера 5-го сентября, рейс сто три - Копенгаген-Сан-Франциско. Ракетоплан разгерметизировался над Арктикой в результате взрыва. Никому не удалось спастись.
Халдерсен выслушал все это совершенно спокойно, словно ему рассказывали про убийство Юлия Цезаря.
- А где в это время был я?
- В Копенгагене, - ответил робот. - Вы собирались вернуться в Сан-Франциско вместе с семьей, однако согласно вашему личному делу, хранящемуся в больнице, вы вступили в чувственную связь с женщиной по имени Мари Расмуссен, встреченной вами в Копенгагене, и вернулись в отель, когда ехать в аэропорт было уже поздно. Ваша жена, видимо, осведомленная о причине вашей задержки, решила не дожидаться вас. Последующая смерть ее и ваших детей привела к появлению у вас сильнейшего чувства вины, так как вы считали себя ответственным за все происшедшее.
- Такую позицию я и _должен_ был занять, - сказал Халдерсен. Преступление и наказание. Моя вина, моя огромная вина. Я всегда слишком болезненно относился к греху, даже когда грешил сам. Из меня вышел бы отличный ветхозаветный пророк.
- Желаете выслушать дальше, сэр?
- А что там дальше?
- В архиве есть доклад доктора Брайса, озаглавленный: \"Комплекс Иова\". Изучение гипертрофированного чувства вины.
- От этого меня избавь, - сказал Халдерсен. - Можешь идти.
Он остался в одиночестве.
\"Комплекс Иова? - подумал он. - Не слишком-то подходит, а? Иов не был грешником, и все же постоянно подвергался наказанию. Порой просто из-за прихоти Всемогущего. Я бы сказал, что мое с ним отождествление носит несколько поверхностный характер. Тут скорее Каин: \"И воззвал Каин к Господу: \"Наказание мое больше, чем я могу вынести\" [Ветхий Завет. Книга Бытие, гл. 4, ст. 13.]. Каин был грешником. В моем же случае согрешил я, а Эмили умерла за это. Когда? Одиннадцать, пятнадцать лет назад? Теперь я не знаю об этом ничего, кроме того, что только что сказал мне робот. Я бы определил это как искупление забвением. Я искупил свой грех и отныне свободен. Мне больше незачем здесь оставаться. Врата узки и извилист путь, в жизнь ведущий, и мало число тех, кто его отыщет. Мне надо идти. Может быть, я чем-то смогу помочь другим\".
Он завязал пояс купального халата, напился воды и вышел из палаты. Никто его не остановил. Лифт, похоже, не работал, но он отыскал лестницу и спустился по ней, хотя его отвыкшие от движения суставы чуть ли не скрипели. Ему год, если не больше, не приходилось ходить далеко. На первом этаже царил хаос: повсюду сновали возбужденные доктора, санитары, пациенты, роботы. Роботы вовсю старались успокоить людей и вернуть каждого на свое место.
- Разрешите, - решительно и спокойно повторял Халдерсен, прокладывая себе путь. - Разрешите. Разрешите, - он вышел, так никем и не задержанный, через центральный вход. Воздух был свеж, словно молодое вино. Халдерсен чуть не заплакал, когда он защекотал его ноздри. Он был свободен. Искупление забвением. Происшествие в небе Арктики больше не занимало его мысли. Он глядел на него со стороны, словно это случилось с семьей кого-то другого и очень давно. Халдерсен бодро зашагал по Ван Несс, чувствуя, как былая сила возвращается ногам с каждым шагом. Вдруг из двери выскочила безудержно рыдающая молодая женщина и с размаху налетела на него. Он подхватил ее и не дал ей упасть, удивляясь неизвестно откуда взявшейся у него силе. Она задрожала и прижалась к его груди.
- Могу ли я что-нибудь сделать для вас? - спросил он. - Могу я чем-нибудь вам помочь?
***
Фредди Монсон начал испытывать панику еще в среду, за ужином в \"Ондине\". Неожиданно его стала раздражать Хелен, обставившаяся цыплятами с трюфелями, и он начал думать о бизнесе. К его изумлению, оказалось, что он не может вспомнить все детали. Так он почувствовал первый испуг.
Все осложнилось еще тем, что Хелен продолжала тараторить про искусство звуковой скульптуры вообще и о Пауле Мюллере в частности. Она проявляла такой интерес, что у Монсона начала зарождаться ревность. Не собирается ли она прыгнуть из его постели к Паулю? Не подумывает ли она о том, чтобы сменить богатого, обаятельного, но совершенно прозаического биржевика на безответственного, безденежного, но необычайно одаренного скульптора? Конечно, Хелен бывала в компании и других мужчин, но Монсон всех их знал и не считал соперниками, они были пустышками, свитой, призванной заполнять те ночи, когда у него не было для нее времени. Пауль Мюллер - совершенно другое дело. Монсону была невыносима мысль, что Хелен может бросить его ради Пауля. Поэтому он мысленно переметнулся на манипуляции прошедшего дня. Он удержал на тысячу долларов привилегированных акций Лунного Транзита из вклада Шеффера, заложив их в качестве дополнительного обеспечения, чтобы покрыть дефицит в собственном долговом обязательстве фирме Комсат, а потом, подоив счет Ховарда на пять тысяч акциями Юго-восточной Энергетической Корпорации, он... или эти акции позаимствованы со счета Брюстера? У Брюстера преимущественно акции предприятий общественного пользования. У Ховарда тоже, но он строит свое благополучие на Среднеатлантической Энергетической и вряд ли имеет отношение к Юго-Восточной. Так или иначе, вложил ли он эти акции в угорихское Оборудование по Обогащению Урана или пустил их в качестве своих маклеров в Антарктическую Аренду Буровых Машин? Он не мог вспомнить.
Он не мог вспомнить!
Он не мог вспомнить...
Каждое дело лежало на своей полочке в его памяти. Но все детали куда-то пропали. В голове кружились и сталкивались цифры, словно мозг его парил в невесомости. Все сегодняшние дела вдруг улетучились. Это испугало его. Он принялся механически пережевывать пищу, соображая, как бы ему уйти отсюда, избавиться от Хелен, добраться до дому и постараться восстановить в памяти сегодняшние действия. Странно, он отчетливо помнил все, что происходило вчера - колебания Ксерокса, двойной опцион Стил - но сегодняшний день был начисто стерт, минута за минутой.
- Тебе хорошо? - спросила Хелен.
- Нет, - ответил он. - Похоже, я что-то подхватил.
- Венерианский вирус. Он всех мучает.
- Да, должно быть, так. Венерианский вирус. Тебе, пожалуй, сегодня лучше оставить меня.
Они прикончили десерт и торопливо вышли из ресторана. Он подбросил Хелен до ее квартиры. Чувствовалось, что она была сильно расстроена, и это обеспокоило его, но совсем не так, как то, что случилось с его головой. Оставшись в одиночестве, он попытался восстановить события сегодняшнего дня, но оказалось, что теперь он не помнит гораздо больше. В ресторане он еще помнил, что за кусок он урвал и откуда, хотя и не твердо знал, что он собирался делать с каждым из них. Теперь он не мог даже припомнить названий акций. На руках у него было на несколько миллионов чужих денег, все подробности он держал в голове, а мозг отказывался ему служить. К тому времени, как позвонил Пауль Мюллер - это было уже за полночь - в нем начало подниматься отчаяние. Он слегка воспрял духом, впрочем, только слегка, узнав, что странные вещи, затронувшие его мозг, поразили Мюллера гораздо сильнее. Мюллер не помнил ничего, происшедшего позднее прошлого октября.
- Ты обанкротился, - вынужден был объяснить ему Монсон. - Ты носился с сумасшедшей идеей учредить центральный пункт обмена произведений искусства, нечто вроде биржи - такое может прийти в голову только художнику. Ты не позволил мне и слова сказать поперек. Потом ты принялся подписывать векселя и условные долговые обязательства, и раньше, чем твоему проекту исполнилось шесть недель, тебе предъявили с полдюжины судебных исков - дело начало выдыхаться.
- Когда все это началось?
- Эта идея обуяла тебя в начале ноября. К рождеству у тебя уже были серьезные неприятности. Ты уже наделал кучу долгов, которые так и оставались непогашенными, и твое имущество пошло с молотка, В твоей работе наступил странный застой, ты не мог ничего создать. Ты действительно ничего не помнишь, Пауль?
- Совершенно ничего.
- В феврале наиболее рьяные кредиторы стали обращаться в суд. Они забрали все, кроме мебели, а потом забрали и мебель. Ты обошел всех своих друзей, но они не смогли собрать даже и близкую сумму, потому что ты одалживал тысячи, а должен был сотни тысяч.
- А тебя я насколько расколол?
- На одиннадцать кусков, - ответил Монсон. - Но о них ты не тревожься.
- Я и не тревожусь. Я вообще ни о чем не тревожусь. Ты говорил, у меня был застой? - протянул Мюллер. - Все в прошлом. У меня руки тянутся к работе. Все, что мне нужно, это инструменты... то есть деньги, чтобы, купить инструменты.
- Сколько они могут стоить?
- Два с половиной куска, - ответил Мюллер.
Монсон откашлялся:
- Хорошо. Я не могу перевести их на твой счет, потому что тогда они отправятся в карманы кредиторов. Я возьму в банке наличные. Ты возьмешь завтра три куска, и вперед!
- Благослови тебя бог, Фредди, - сказал Мюллер. - Эта амнезия неплохая штука, а? Деньги так заботили меня, что я не мог работать. А теперь я совершенно спокоен. Я все еще в долгах, но меня это ни капельки не волнует. Теперь расскажи, что случилось с моей женой?
- Кэрол все это надоело, и она ушла, - ответил Монсон. - Она с самого начала была против этой идеи. Когда тебя закрутило в жерновах, она вовсю старалась вытащить тебя, но ты все пытался свести концы с концами при помощи новых долгов, и она обратилась в суд за разводом. Когда она стала свободной, на сцене появился Пит Кастин.
- В это труднее всего поверить. Выйти замуж за дилера, за человека, не способного ничего создать... настоящего паразита...
- Они всегда были хорошими друзьями, - перебил Монсон. - Не буду говорить, что любовниками, потому что не знаю, но они всегда были близки. И Пит не так уж и ужасен. Он обладает хорошим вкусом, интеллигентностью, всем, чем может обладать художник, конечно, кроме одаренности. Я думаю, что Кэрол попросту устала от одаренных мужчин.
- Как я это воспринял? - спросил Мюллер.
- По тебе ничего нельзя было сказать, Пауль. Ты был слишком занят своими финансовыми делами.
Мюллер кивнул. Он задумчиво подошел к одной из своих работ трехметровой конструкции из тонких опалесцирующих стержней, пробегающей весь звуковой спектр до верхнего предела слышимости, и провел двумя пальцами по глазку активатора. Скульптура принялась тихонько бормотать. Мюллер немного постоял и сказал:
- У тебя был очень расстроенный голос, когда я разговаривал с тобой по фону, Фредди. Ты говорил, у тебя тоже амнезия?
Стараясь, чтобы голос его звучал как можно беззаботнее, Монсон ответил:
- Я обнаружил, что не могу припомнить некоторые важные сделки, заключенные сегодня. К несчастью, все подробности этих сделок хранились у меня в голове. Но может быть, все это вернется, когда я высплюсь.
- Да. В этом я тебе никак не могу помочь.
- Никак.
- Фредди, откуда взялась эта амнезия?
Монсон пожал плечами.
- Наверное, кто-то высыпал что-нибудь в воду, или нашпиговал им пищу, или еще что-нибудь. Теперь такое время, что никогда ни в чем не можешь быть уверен. Знаешь, Пауль, мне надо поработать. Если хочешь, можешь лечь у меня...
- Спасибо, мне совершенно не хочется спать. Я заскочу утречком.
Когда скульптор ушел, Монсон около часа лихорадочно сражался с амнезией, но потерпел неудачу. Он так и не вспомнил того, что хотел. В третьем часу ночи он принял снотворное, действие которого длилось четыре часа, и заснул. Когда он проснулся, то с ужасом осознал, что ничего не помнит, начиная с первого апреля и кончая вчерашним днем. В течение этих пяти недель он совершал бесчисленные перемещения ценных бумаг, используя собственность других в качестве параллельного обеспечения, играя на своей способности возвращать каждый маркер на место раньше, чем владелец решит поинтересоваться состоянием своих дел. Он всегда все помнил. Теперь он не мог вспомнить ничего. Он вошел в свой оффис в семь часов утра, как обычно, и привычно включил каналы информации, чтобы просмотреть курсы на, биржах Цюриха и Лондона. Но колонки цен на экране были какими-то странными, и он понял, что оказался не у дел.
***
В этот самый момент домашний компьютер доктора Тимоти Брайса послал сигнал, и из-под подушки донесся тихий, но настойчивый тревожный голос:
- Время вставать, доктор Брайс. - Брайс завозился. После запрограммированного десятисекундного интервала голос произнес, но на этот раз более резко: - Время вставать, доктор Брайс! - Брайс сел на кровати и вовремя: поднятая с подушки голова предотвращала третье, более неприятное предупреждение, за которым следовали мощные аккорды симфонии \"Юпитер\". Психиатр открыл глаза.
К своему удивлению он обнаружил, что делит постель с ошеломительно красивой девушкой.
Девушка была смуглой блондинкой с медового цвета волосами, полными бледными губами и тонкой стройной фигурой. Она выглядела чрезвычайно, молодой, по крайней мере, лет на двадцать моложе его. На вид ей можно было дать лет двадцать пять - двадцать семь. На ней не было ничего, и она крепко спала, непроизвольно надув губки. Его не удивила ни ее красота, ни ее нагота, ни ее молодость. Он был ошарашен тем, что не имел ни малейшего понятия, кто она такая и как она оказалась его постели. У него было такое чувство, что он вообще видит ее в первый раз. Во всяком случае, имени ее он не знал уж точно. Может, он подцепил ее вчера на вечеринке? Он никак не мог вспомнить, где он был вчера вечером, и тихонько тронул ее за локоть.
Она мгновенно проснулась, заморгала и с усилием тряхнула головой.
- Ой! - воскликнула она, увидев его, и до подбородка закрылась простыней. Потом улыбнулась и отбросила ее в сторону. - Это глупо, глупо быть скромницей _сейчас_.