Айзек Азимов и Роберт Силверберг

БЕЗОБРАЗНЫЙ МАЛЫШ

Мартину Гарри Гринбергу с двойной любовью «Один в полумраке спящего кубрика, он казался еще больше — казался гигантом, старым, как сам Отец-Время, великий утешитель, сошедший в это тихое, как склеп, место, чтобы терпеливыми глазами созерцать краткую победу сна. Но он был лишь сыном времени — последним, кто остался из позабытого, исчезнувшего поколения». Джозеф Конрад. «Негр с \"Нарцисса\"».
Пролог

СЕРЕБРИСТОЕ ОБЛАКО

Ночью пришел снег — мелкий, тонкий как туман, гонимый западным ветром. Этот снег проделал, должно быть, длинный путь. От него еще пахло морем — теперь этот запах поднимался от всей широкой голой тундры, пригретой первыми лучами солнца.

Серебристое Облако видел море единственный раз, давным-давно, мальчишкой, когда Люди еще охотились на западных землях. Море было огромное, темное и неспокойное, а иногда, освещенное солнцем, горело как жидкий огонь. Войти в него значило умереть, но смотреть на него было увлекательно. Серебристое Облако знал, что больше никогда не увидит моря. Приморские земли теперь заняли Чужие, а Люди отступают, с каждым годом все дальше и дальше уходя в ту сторону, где родится солнце. Даже если Чужие вдруг исчезнут так же внезапно, как появились, ему, понимал Серебристое Облако, к морю вернуться не суждено. Слишком стар он, слишком сильно хромает, слишком близок его конец. Племени понадобилась бы половина человеческой жизни, а то и больше, чтобы вернуться вспять по пройденному пути. У Серебристого Облака не было в запасе половины жизни. Ему осталось от силы два-три года, если посчастливится.

Однако все устроено правильно. Он видел море когда-то — никто во всем племени не мог сказать того же о себе. Никогда Серебристое Облако не забудет его запаха, его великой, накатывающей на берег силы. Сейчас он стоял на пригорке над стоянкой, глядя на нежданно побелевший простор, и раздувал ноздри, глубоко вдыхая мускусный запах моря, поднимающийся к нему от тающего снега. На миг Серебристое Облако вновь почувствовал себя молодым.

Всего лишь на миг.

— Ты не сказал, что будет снег, когда мы прошлым вечером разбивали лагерь, Серебристое Облако, — сказал кто-то у него за спиной.

Это был голос Ведуньи. Зачем она притащилась за ним? Он пришел сюда, чтобы побыть одному в тихий час рассвета. И меньше всего хотел, чтобы именно она докучала ему в его уединении.

— Разве снег — такое большое событие, что я должен каждый раз предупреждать о нем? — повернулся он к Ведунье.

— Теперь пятая неделя лета, Серебристое Облако.

— Снег может пойти и летом, женщина.

— На пятой-то неделе?

— На любой неделе. Я помню годы, когда снег шел все лето — день за днем. Сквозь него светило яркое летнее солнце, и все-таки он шел. И было это на западных землях, где летом теплее, чем здесь.

— Это было давным-давно, когда я еще не родилась. Теперь стало теплее — все так говорят, и это похоже на правду. Тебе следовало сказать нам, что будет снег, Серебристое Облако.

— Разве это снег? Припорошило чуть-чуть, вот и все.

— Мы достали бы спальные полости.

— Из-за того, что чуть-чуть присыпало снежком?

— Да. Кому же охота просыпаться со снегом на лице? Надо было сказать.

— Я не думал, что это так важно, — раздраженно ответил Серебристое Облако.

— Все равно надо было сказать. Если ты знал, конечно, что снег пойдет.

Ведунья не сводила с него злобных, враждебных глаз. С годами она становилась все докучливее. Серебристое Облако помнил то время, когда она была красивой стройной девушкой по имени Быстрая Река, с густой гривой темных волос и грудями как спелые дыни. Все мужчины племени желали ее — и он тоже, что скрывать. Но теперь она пережила свою тридцатую зиму, волосы ее повисли седыми космами, груди иссохли, мужчины больше не глядят на нее, и она переменила имя на Ведунью и напускает на себя важность, точно сама Богиня вселилась в нее.

— Я знал, что будет снег, — сердито ответил Серебристое Облако. — Но я знал и то, что о нем не стоит даже и говорить. Я чую снег старой раной на бедре, я всегда знаю, когда он будет.

— Не знаю, так ли это.

— Так, значит, я лгу?

— Тебе надо было сказать нам, что будет снег, если ты о нем знал. Тебе бы тоже не помешало укрыться полостью, как и всем остальным. Тебе особенно.

— Ну так убейте меня. Я сознаюсь во всем. Я не почувствовал, что будет снег, потому и не предупредил вас, и вы проснулись со снегом на лице. Это великий грех. Зови же Тех, Кто Убивает, пусть они отведут меня за холм и ударят двенадцать раз дубинкой из бивня. Думаешь, мне не все равно, Ведунья? Я прожил сорок зим и больше. Я очень стар и очень устал. Если ты, Ведунья, хочешь возглавить племя, я с радостью уступлю тебе...

— Полно, Серебристое Облако.

— Ты этого хочешь, верно? День ото дня твоя великая мудрость сияет все ярче, а я только старею. Займи мое место. Вот. И вот. — Он развязал свою медвежью мантию, знак своей власти, и швырнул женщине. — Бери! И шапку с перьями бери, и палицу из бивня, и все остальное. Спустимся вниз и скажем об этом всем. Мое время прошло, теперь главой племени можешь стать ты. Бери его! Оно твое!

— Ты говоришь пустое, и твои слова неискренни. Ты отдашь свою шапку с перьями и костяную палицу лишь тогда, когда мы найдем тебя однажды утром холодным и окостенелым — ни днем раньше. — Она сунула ему обратно медвежий плащ. — Избавь меня от своих громких слов. У меня нет никакого желания занять твое место — ни теперь, ни после твоей смерти. Сам знаешь.

— Тогда зачем ты пришла докучать мне этим несчастным снегопадом?

— Потому что у нас пятая неделя лета.

— Ну и что? Мы уже говорили об этом. Снег может пойти в любое время года, и ты это прекрасно знаешь.

— Я смотрела памятные зарубки. Снега в такую пору не бывало со времен моего детства.

— Ты смотрела зарубки? — опешил Серебристое Облако. — Когда — утром?

— Когда же еще? Я проснулась, увидела снег, и это испугало меня. Я пошла к Хранительнице Прошлого и попросила показать мне зарубки. Мы считали вместе. Семнадцать лет прошло с тех пор, как в последний раз выпадал снег на пятой неделе лета. А знаешь, что в то лето случилось? Шестеро наших погибло, охотясь на носорога, а еще четверых растоптали мамонты. Десять смертей за одно лето.

— Зачем ты мне это говоришь, Ведунья?

— Затем, что хочу спросить — не считаешь ли ты этот снег дурным предзнаменованием?

— Я считаю, что снег — это снег, и больше ничего.

— Не значит ли он, что Богиня гневается на нас?

— Спрашивай у Богини, не у меня. Богиня в последнее время не часто говорит со мной.

Ведунья сделала нетерпеливую гримасу.

— Не шути, Серебристое Облако. Вдруг снег означает, что нас тут ждет какая-то опасность?

— Смотри, — ответил он, обводя широким жестом долину и тундру. — Ты видишь там какую-то опасность? Я вижу немного снега, да. Совсем немного. И вижу, как Люди встают с улыбкой и берутся за дела, готовясь начать новый, добрый день. Вот что вижу я, Ведунья. Если ты видишь знаки гнева Богини — укажи мне их.

В самом деле, картина внизу казалась восхитительно мирной. В главном стойбище женщины и девушки разводили утренний костер. Мальчики, еще не доросшие до того, чтобы охотиться, бродили вокруг, разгребая тонкий снежок — собирали хворост и сухой дерн для костра. Левее, на том участке, где помещались матери, кормили младенцев: Источник Молока, эта неутомимая женщина, держала у каждой груди по ребенку. Глубокая Вода собирала малышей в круг для игры, успокаивая Меченого Небесным Огнем, который упал и ушиб коленку. Дальше хлопотали три жрицы — они уже сложили из камней алтарь-пирамиду, и теперь одна возлагала подношение из ягод, другая лила на жертвенный камень кровь убитого накануне волка, третья разводила огонь. По другую сторону Оседлавший Мамонта уже разложил свои инструменты и обтачивал кремневые наконечники с присущим ему искусством, хотя руки слушались его все хуже и хуже. Лунная Плясунья и одна из ее дочек сидели рядом с ним и тоже занимались привычной работой — жевали шкуры, чтобы размягчить их и потом сделать из них одежду. А далеко на горизонте рассеялись по тундре охотники с копьями и дротиками наготове. Их неровный длинный след — отпечатки пяток и вывернутых наружу пальцев, ведущий от стойбища, — еще виднелся на быстро тающем снегу.

Да, картина была мирной. Все казалось обыденным и привычным — еще один день начинается в жизни народа, старого, как само время, и предназначенного существовать до конца времен. При чем здесь какой-то снег, выпавший среди лета? Жизнь сурова — снег выпадает и будет выпадать круглый год; Богиня никогда не обещала, что летом снега не будет, хоть и была в этом милостива к ним в последние годы.

Странно, как это он, Серебристое Облако, не почувствовал, что ночью пойдет снег. А может, почувствовал, но не придал этому значения? В последнее время его одолевали самые разные боли: все труднее было определить, которая что означает.

Тем не менее все как будто хорошо.

— Я спущусь, — сказал вождь Ведунье. — Я пришел сюда только для того, чтобы побыть одному, но вижу, что это мне не удастся.

— Позволь мне помочь тебе, — сказала она.

Серебристое Облако яростно оттолкнул протянутую ему руку.

— Я что, женщина, по-твоему, калека? Убери свои руки!

— Как скажешь, Серебристое Облако, — пожала плечами та.

Но спускаться с холма было трудно и утомительно — снег предательски скрывал из виду мелкие камушки, заставляя оступаться и скользить. Не пройдя и десяти шагов, Серебристое Облако пожалел, что гордость не позволяет ему принять помощь Ведуньи. Но делать нечего. Против его легкой хромоты никто не возражал, но, если он начнет пользоваться чужой помощью, спускаясь под горку, все подумают, что ему пора на покой. Да, стариков почитали, но долго с ними не нянчились. В свое время Серебристое Облако помогал упокоиться другим старикам. Печальное это было дело — рыть им норы в снегу и потом стоять рядом, пока холод не убаюкает их навеки. Ему не хотелось, чтобы и с ним поступили так же — пусть его время придет само, не надо его торопить. И так уж недолго ждать.

Он слегка запыхался, пока сошел вниз, и весь взмок под своим серым медвежьим плащом. Но не так уж все плохо. Он пока еще держится на ногах.

Ноздри его щекотал запах стряпни. Слышался детский смех и пронзительные вопли младенцев. Солнце быстро поднималось. Чувство благополучия переполнило вождя.

Через три дня настанет Праздник Лета, когда ему придется танцевать в кругу и принести в жертву молодого буйвола и помазать его кровью избранную деву года. А потом уйти с девой и соединиться с ней, чтобы обеспечить успех осенней охоты. Серебристое Облако слегка беспокоило приближение празднества — он опасался, не помешает ли ему хромота исполнить свой танец и не дрогнет ли его рука при заклании, как дрогнула однажды у него на глазах рука другого стареющего вождя. Что же до девы, он и тут был не совсем уверен в себе. Но в это теплое утро все его страхи как рукой сняло. Ведунья — просто старая дура, которую пугает все на свете. Снег не означает ничего плохого. Ничего! День хороший и ясный. У Людей впереди славное лето, что будет разгораться все жарче и жарче.

Жаль, что Праздник Лета не сегодня, подумал вождь, когда его дух вознесся так высоко, а тело, хотя бы ненадолго, обрело прежнюю бодрость. Танец — буйвол — соитие с девой...

— Серебристое Облако! Серебристое Облако! — послышалось вдруг с равнины. Хриплые, отрывистые тревожные призывы неслись издали, с той стороны, где жрицы возвели свой алтарь.

Что это? Охотники вернулись так скоро? И в такой спешке?

Серебристое Облако заслонил глаза ладонью, глядя против солнца. Да — Волчье Дерево и Расколотая Гора во всю мочь бежали к стойбищу, на бегу призывая вождя. Волчье Дерево махал копьем как безумный, а Расколотая Гора и вовсе, кажется, был безоружен.

Они ворвались в стойбище и упали у ног Серебристого Облака, хрипя, стеная и задыхаясь. Эти двое были самыми сильными и резвыми мужчинами племени — как видно, они бежали во весь дух с самого места своей охоты и теперь совсем изнемогли.

Тревога обуяла Серебристое Облако, и краткий миг покоя и радости покинул его.

— Что такое? — спросил он, не дав охотникам отдышаться. — Почему вы вернулись так рано?

Расколотая Гора указал в ту сторону, откуда они прибежали. Рука у него тряслась, как у старца, и зубы стучали.

— Чужие! — выпалил он.

— Как? Где?

Расколотая Гора только тряс головой, не в силах говорить.

— Мы их не видели, — с огромным усилием выговорил Волчье Дерево. — Видели только их следы.

— На снегу?

— Да, на снегу. — Волчье Дерево стоял на коленях, свесив голову на грудь, и дышал так тяжело, что, казалось, его тело до пояса сотрясают судороги. Пересилив себя, он заговорил вновь: — Следы. Ступни узкие и длинные. Вот такие. — Он изобразил в воздухе очертания следа. — Это Чужие, нет сомнений.

— Сколько их?

Волчье Дерево покачал головой, глаза его закрылись. Теперь дар речи обрел Расколотая Гора.

— Много. — Растопырив пальцы на руках, он вновь и вновь выбрасывал вперед ладони. — Больше нас. Вдвое, втрое, вчетверо больше. Идут с юга на север.

— И немного к западу, — мрачно заметил Волчье Дерево.

— Значит, прямо на нас?

— Может быть. Не уверен.

— Я думаю, что на нас, — сказал Расколотая Гора. — Или мы движемся к ним. Можем наткнуться прямо на них, если не остережемся.

— Чужие здесь? — промолвил Серебристое Облако, словно сам с собой. — Но ведь они не любят открытых равнин. Это не их земля. Им тут нечего делать. Им следовало сидеть у моря. Ты уверен, что это их следы, Волчье Дерево? Ты, Расколотая Гора?

Охотники кивнули.

— Они пересекают нашу тропу, но не думаю, что они выйдут на нас, — сказал Волчье Дерево.

— А я думаю — выйдут, — сказал Расколотая Гора.

— Думаю, они не знают, что мы здесь.

— А я думаю — знают.

Серебристое Облако вцепился себе в бороду. Удар, какой удар. Он глядел на восток, будто ожидая, если вглядится как следует, увидеть там Чужих, пересекающих тропу его племени, но видел только свет восходящего солнца.

Потом он встретился глазами с Ведуньей.

Он ждал, что она посмотрит на него победно, злорадно. Вышло ведь, что снег в середине лета предвещал-таки беду. А он, Серебристое Облако, не только не сумел предсказать снегопада, но и неправильно истолковал его зловещий смысл.

«Что я тебе говорила, — с полным правом могла бы сказать Ведунья. — Пришла большая беда, и ты больше не годишься в вожди».

Но, к удивлению Серебристого Облака, Ведунья не испытывала никакого злорадства. Она потемнела от горя, и тихие слезы струились у нее по щекам.

Она почти с нежностью протянула к нему руку.

— Серебристое Облако. Ох, Серебристое Облако.

А ведь она не о себе плачет. И не о племени. Она плачет обо мне, с изумлением понял вождь.

Глава 1

ЛЮБОВЬ

1

Эдит Феллоуз оправила свою сестринскую форму, как всегда перед этой наглухо запертой дверью, и переступила невидимую черту, отделявшую существующий мир от несуществующего. В руках она держала блокнот и авторучку, хотя теперь почти не делала заметок — разве только при крайней необходимости.

На этот раз при ней был еще и чемоданчик. «Несу игры мальчику», — с улыбкой сказала она охраннику, который давно уже и не думал ни о чем ее спрашивать. Он приветливо помахал ей через барьер безопасности.

А мальчик, как всегда, почувствовал, что она вошла в его мирок, и подбежал, крича, как обычно, мягко и невнятно:

— Мисс Феллоуз, мисс Феллоуз!

— Тимми, — ответила она, нежно взъерошив его лохматые темные волосы на странной формы головенке. — Что с тобой?

— Где Джерри? Он сегодня больше не придет со мной играть?

— Сегодня нет.

— Я жалею, что так получилось.

— Я знаю, Тимми.

— А Джерри...

— Забудь пока про Джерри, Тимми. Ты из-за него плакал? Из-за того, что его нет?

Мальчик отвел глаза.

— Не только из-за него, мисс Феллоуз. Мне опять снился сон.

— Тот же самый? — Мисс Феллоуз плотно сжала губы. Конечно, происшествие с Джерри неминуемо должно было вызвать этот сон.

— Да, тот же, — кивнул мальчик.

— Очень было страшно?

— Да, очень. Я был там снаружи. Там были дети, много детей. Джерри тоже был. Они все на меня смотрели. Некоторые смеялись, некоторые показывали на меня и корчили рожи, но другие были хорошие. Они сказали: иди сюда, иди, ты можешь, Тимми. Просто шагай. Иди, иди все время — и выйдешь. Я и пошел Прямо взял и вышел отсюда наружу. И сказал: ну, теперь давайте играть, но они стали расплываться, и я их больше не видел, а меня стало тянуть обратно сюда. Я не мог остановиться. Меня все тянуло, и вокруг сделалась черная стена, и я не мог шевельнуться, я завяз, я...

— Ох, как страшно. Мне очень жаль, что тебе это снилось, Тимми, — ты знаешь, как жаль.

Он попробовал улыбнуться, показав свои чересчур большие зубы, — так что казалось, будто его челюсти еще сильнее выпячиваются вперед, чем на самом деле.

— А когда я вырасту большой, чтобы выйти отсюда, мисс Феллоуз? Выйти взаправду, а не только во сне?

— Скоро, — ответила она, и сердце у нее разрывалось. — Скоро.

Она протянула мальчику руку. Ей нравилось теплое прикосновение его сухой шершавой ладошки. Он потянул ее за собой, ведя через все три комнаты Первой секции стасиса — достаточно удобные, но ставшие ему тюрьмой на все семь лет его жизни. (Семь ли? Кто может знать?)

Он подвел мисс Феллоуз к единственному окошку, выходящему на заросший кустами пустырь существующего мира, сейчас скрытый ночной тьмой. Днем там были видны забор и доска с надписью, грозившей страшными карами любому, кто вздумает войти сюда без разрешения. Тимми прижал нос к стеклу.

— Расскажите еще раз, что там, снаружи, мисс Феллоуз.

— Там хорошо. Лучше, чем здесь, — грустно сказала она.

И опять, как столько раз за три последних года, стала следить за ним краешком глаза, глядя на профиль маленького узника, прилипшего к окну. Над покатым лбом вихрами торчали густые жесткие волосы — ей никогда не удавалось толком их причесать. Задняя часть черепа выпирала несуразной глыбой — голова из-за этого казалась слишком тяжелой и как будто перевешивала, заставляя тело сутулиться. Над глазами уже выступали тяжелые валики надбровных дуг. Большой рот выдавался гораздо дальше вперед, чем широкий сплюснутый нос, а подбородка не было вообще — челюсть плавно уходила назад. Мальчик был невысок для своих лет, почти карлик, несмотря на мощное не по годам сложение, а ножки были короткие и кривые. Родимое пятно — красная метина в виде зигзага молнии — резко выделялось на его широкой скуле.

Ужасно безобразный был мальчик — а Эдит Феллоуз любила его больше всех на свете.

Он не видел ее лица, и она могла не скрывать, как дрожат у нее губы.

Его хотят убить. К этому все сводится. Он совсем малыш и еще беспомощнее обыкновенного ребенка, а его собираются послать на смерть.

Но этого не будет. Она сделает все, чтобы этому помешать. Все. Мисс Феллоуз сознавала, что преступает свой долг — а она еще никогда в жизни не нарушала того, что считала своим долгом. Но теперь ей было все равно. Да, бесспорно, у нее есть долг перед компанией, но есть долг и перед Тимми, не говоря уже о долге перед самой собой. И она не сомневалась относительно того, какой долг стоит на первом месте, какой на втором, а какой на третьем.

Она открыла свой чемоданчик.

И достала пальтишко, вязаную шапочку с ушами и все остальное.

Тимми смотрел уже не в окно, а на нее. Какие большущие у него глаза, какие лучистые, какие серьезные.

— Что это за вещи, мисс Феллоуз?

— Это одежда. Одежда, которую носят снаружи. Поди сюда, Тимми.

2

Она была, собственно, только третьей из претенденток на это место, с которыми беседовал Хоскинс, а отдел кадров рекомендовал двух первых. Но Джеральд Хоскинс был не из тех начальников, которые настолько доверяют своему аппарату, что не дают себе труда проверять его. Кое-кто в компании считал, что это его основной недостаток как руководителя. Порой Хоскинс с ними соглашался, но с этими тремя женщинами решил все же побеседовать лично.

Первую Сэм Айкман, начальник отдела кадров «Стасис текко-лоджиз, лимитед», оценил в три звездочки, что уже само по себе внушило Хоскинсу легкое подозрение — Айкман имел слабость к твердым волевым профессионалам. Если бы им требовался специалист по взрывным работам или человек, способный управиться с беспорядочным потоком позитронов, — тогда дело другое. Но Хоскинс не был убежден, что излюбленный тип Сэма годится для той работы, что имелась в виду сейчас.

Даму звали Мериэнн Левиен, и она была настоящая тигрица. Лет под сорок, стройная, тонкая, подтянутая и элегантная. Не красавица — так ее, пожалуй, нельзя было назвать, — но потрясающая женщина, просто потрясающая.

У нее были великолепные высокие скулы, иссиня-черные, туго зачесанные назад волосы и холодные блестящие глаза, от которых ничто не могло ускользнуть. Свой элегантный деловой костюм густого шоколадного цвета с золотой искрой она, наверное, приобрела позавчера в Париже или Сан-Франциско, а скромненькая брошь у ворота — золотые висюльки с жемчугом — показалась Хоскинсу не тем украшением, которое надевают, идя устраиваться на работу, особенно на такую работу. Левиен скорее отвечала образу напористой моложавой администраторши, которая метит в совет директоров, чем представлению Хоскинса о сестре милосердия.

Но она действительно была сестрой милосердия, хотя этот факт бледнел на фоне ее последующих достижений. Ее анкета просто ошеломляла. Докторская степень по эвристической педагогике и восстановительному воспитанию. Помощница заведующего специальным отделением Хьюстонской детской клиники. Консультант Федеральной комиссии Катцина по корректирующему образованию. Шесть лет исследований в области применения компьютерной техники для обучения детей-аутиков и библиография программных средств в милю длиной.

Как раз то, что требуется «Стасис текнолоджиз, лимитед»!

По крайней мере, Сэм Айкман, похоже, считал именно так.

— Вы должны понять, — сказал Хоскинс, — что мы попросим вас отказаться от всех ваших занятий на стороне, от ваших вашингтонских и хьюстонских обязанностей, от любой консультационной деятельности, требующей отлучек. Вам придется сидеть здесь, как на привязи, весь день напролет в течение нескольких лет, занимаясь лишь одной, узкоспециальной работой.

— Я понимаю, — ответила она, не моргнув и глазом.

— Я вижу, вы только за последние восемнадцать месяцев побывали на конференциях в Сан-Паулу, Виннипеге, Мельбурне, Сан-Диего и Балтиморе, а еще на пяти конференциях, которые вы не смогли посетить, зачитывались ваши доклады.

— Верно.

— И все же вы полностью уверены, что готовы отказаться от активной деятельности, отраженной в вашей анкете, ради замкнутого существования, которое ожидает вас здесь?

Она ответила ему холодным решительным взглядом.

— Не только готова, но и стремлюсь к этому.

Хоскинс уловил в ее словах некоторую фальшь.

— Может быть, остановимся на этом чуть подробнее? Возможно, вы не совсем представляете себе, насколько... э-э... монашескую жизнь ведем мы здесь. И какая ответственность будет возложена на вас лично.

— Думаю, что представляю, доктор Хоскинс.

— И все же готовы и стремитесь?

— Возможно, я просто уже не так стремлюсь мотаться между Виннипегом, Мельбурном и Сан-Паулу, как бывало раньше.

— Так сказать, кончился завод доктор Левиен?

На губах у нее мелькнула улыбка — первое проявление человечности, которое подметил в ней Хоскинс с тех пор, как она вошла в кабинет. Мелькнула и пропала.

— Можно и так сказать, доктор Хоскинс.

— А как бы выразились вы?

Вопрос вызвал, у нее некоторое замешательство, но она перевела дыхание и обрела привычную невозмутимость без видимого усилия.

— «Кончился завод» — это, пожалуй, слишком сильное определение для моей нынешней ориентации. Скажем лучше, что я хочу сосредоточить свою энергию — которую, как видите, расходовала в широком диапазоне — на чем-нибудь одном, повысив тем самым ее концентрацию.

— Ах так. Прекрасно. — Хоскинс смотрел на нее со смесью благоговения и ужаса. Тембр ее контральто был безупречен; брови строго симметричны; сидела она, держась прямо, как струна, в самой изящной из всех мыслимых поз. Превосходная женщина во всех отношениях, но какая-то ненастоящая. Помолчав немного, он спросил: — Но что же все-таки привлекает вас в этой работе, кроме желания сконцентрировать на ней свою энергию?

— Меня увлекает сама суть эксперимента.

— Ага. Подробнее, пожалуйста.

— Всем хорошим детским писателям известно, что мир детства в корне отличается от мира взрослых, — это чуждые друг другу миры, ценности и реалии которых совершенно различны. Взрослея, большинство из нас настолько бесповоротно переходит из одного мира в другой, что забывает тот мир, который мы покинули. Работая с детьми, я всегда старалась проникнуть в ход их мыслей и понять их чуждую нам природу настолько полно, насколько позволит мне моя взрослость.

— Вы считаете, что дети — чуждые нам существа? — спросил Хоскинс, стараясь не слишком проявлять свое удивление.

— Образно говоря, да. Не буквально, конечно.

— Конечно. — Он снова, нахмурясь, просмотрел ее анкету. — Вы ведь не были замужем, нет?

— Нет, — холодно ответила она.

— И детей, полагаю, тоже не заводили?

— Я серьезно рассматривала такой вариант несколько лет назад, но приемных детей, которыми обеспечивает меня работа, оказалось вполне достаточно.

— Да. Полагаю, что достаточно. Однако вы только что сказали, что рассматриваете мир детства как нечто в корне чуждое нам. Как соотнести это с моим вопросом о том, чем привлекает вас наше предложение?

— Если верить предварительным сведениям, которые я получила о вашем выдающемся эксперименте, под мою опеку поступит ребенок, в буквальном смысле слова прибывший из чуждого мира... не в смысле пространства, а в смысле времени; однако экзистенциальная ситуация остается той же. Очень хотелось бы выяснить, чем конкретно этот ребенок фундаментально отличается от нас, и такое параллактическое[1] смещение могло бы впоследствии помочь мне в моей работе.

Хоскинс не сводил с нее глаз.

Нет, решил он. Она не настоящая. Это просто искусно сделанный андроид. Медикопедагогический робот. Правда, роботов такого качества пока еще не делают — это факт. Значит, она все-таки сделана из плоти и крови, хотя по ней этого и не видно.

— Возможно, вам придется нелегко, — сказал он. — Могут возникнуть трудности в общении. У ребенка скорее всего плохо развита речь — весьма вероятно, что он вообще не владеет речью.

— Он?

— Он или она — нам это пока неизвестно. Полагаю, вы знаете, что ребенок прибудет сюда не раньше чем через три недели, плюс-минус пара дней, а до того момента мы о нем практически ничего сказать не можем.

Ее это не беспокоило.

— Я отдаю себе отчет во всем этом. Ребенок может оказаться дефективным в речевом, физическом и даже интеллектуальном плане.

— Да — очень возможно, что ваш подопечный будет походить на умственно отсталого ребенка нашего времени. Мы этого просто не знаем. Нам неизвестно, кого мы вам вручаем.

— Я готова к любой неожиданности. Как раз неизвестность и привлекает меня, доктор Хоскинс.

Он ей верил. Подводные камни будущей работы не пугали ее. Она охотно шла на риск, не очень задумываясь о последствиях.

Понятно, почему она произвела такое впечатление на Сэма Айкмана.

Хоскинс снова умолк, чтобы дать слово ей. Мериэнн Левиен не замедлила этим воспользоваться.

Она достала из своего «дипломата» мини-компьютер величиной с большую монету.

— Я захватила с собой программу, над которой работаю с тех пор, как узнала по электронной почте о том, что вы ищете специалиста для этой работы. Я использовала в ней свой опыт работы с умственно отсталыми детьми в Перу семь лет назад: здесь шесть алгоритмов, уточняющих и модифицирующих способы общения. Они, как правило, не затрагивают обычные речевые каналы мозга...

— Благодарю вас... — прервал Хоскинс, глядя на машинку так, точно Левиен протягивала ему бомбу. — Однако юридические тонкости не позволяют мне знакомиться с вашими материалами, пока вы не являетесь официально сотрудником «Ста-сис текнолоджиз». Когда мы заключим контракт, я, естественно, с удовольствием подробно поговорю с вами о вашем труде, но до тех пор...

— Разумеется, — ответила она с легкой краской на безукоризненном лице. Она поняла, что совершила тактическую ошибку; поторопилась, пережала. Хоскинс наблюдал, как эффективно она стала исправлять оплошность. — Я полностью понимаю ситуацию. Я поступила неразумно, пренебрегая формальностями. Но вы, надеюсь, поняли, доктор Хоскинс, что за моим тщательно отделанным фасадом скрывается исследователь, со всем пылом студента-выпускника жаждущий раскрыть тайны Вселенной. И порой я, хоть и знаю, что положено и что не положено, могу нарушить протокол из одного лишь горячего нетерпения проникнуть в суть...

Хоскинс улыбнулся. Хоскинс кивнул. Хоскинс сказал:

— Разумеется, доктор Левиен. Избыток энтузиазма — это не грех. Наша беседа была весьма содержательной. Мы уведомим вас, как только примем решение.

Она, как видно, удивилась тому, что он не принял ее на работу сразу, однако у нее достало здравого смысла ограничиться «благодарю вас» и «до свидания». У двери она задержалась, одарила Хоскинса прощальной высоковольтной улыбкой и вышла, запечатлев свой обжигающий образ на его сетчатке.

Уфф, подумал Хоскинс.

Достал платок и вытер лоб.

3

Вторая кандидатка отличалась от Мериэнн Левиен почти во всем. Во-первых, она была на двадцать лет старше; во-вторых, в ней не было ничего элегантного, холодного, ошарашивающего, ослепительного или андроидного. Звали ее Дороти Ньюкомб. Солидная, полная, почти грузная, она не носила бижутерии и одевалась просто, даже чересчур. У нее были мягкие манеры и приятное добродушное лицо.

Ее как будто окружала золотистая аура материнской любви. Она походила на идеальную бабушку ребячьей мечты. С трудом верилось, что эта простая добрая женщина получила требуемую подготовку по педиатрии, физиологии и биохимии. Однако анкета утверждала, что это так. Кроме того, миссис Ньюкомб владела еще одной редкой специальностью — у нее была степень по медицинской антропологии. При всех чудесах цивилизации двадцать первого века на Земле еще встречались первобытные племена, и Дороти Ньюкомб работала с ними в шести или семи точках планеты — в Африке, Южной Америке, Полинезии, Юго-Восточной Азии. Неудивительно, что Сэм Айкман одобрил и ее кандидатуру. Женщина, с которой можно лепить богиню материнства, имеющая притом опыт работы с детьми отсталых обществ...

Она показалась Хоскинсу подходящей во всех отношениях. После подавляющей, сверхсовершенной, вселяющей трепет Мериэнн Левиен ему было с ней так легко, что он с трудом поборол желание принять ее на работу прямо так, безо всякого собеседования. Уже не впервые Хоскинс позволил бы себе поддаться внезапному порыву чувств.

Но он поборол свой порыв.

И что же? Не продлилось собеседование и пяти минут, как выяснилось, что Дороти Ньюкомб, к удивлению и огорчению Хоскинса, им не подходит.

До этого рокового мгновения все шло отлично. С ней было хорошо и приятно. И детей она несомненно любила: у нее было трое своих, а до этого она, старшая в большой семье, где постоянно болела мать, привыкла нянчить братишек и сестренок, с тех пор как себя помнила. Профессиональная подготовка тоже была на высоте. Больницы и клиники, в которых она работала, давали ей похвальные рекомендации; она с честью переносила труднейшие, самые невероятные условия жизни в первобытных племенах; ей нравилось работать с трудными детьми всякого рода и не терпелось заняться уникальной задачей, которую обещал проект «Стасис текнолоджиз».

Но затем разговор зашел о том, почему она хочет уйти со своей теперешней работы — с видной и, наверное, хорошо оплачиваемой должности главной сестры в детском лечебном центре одного южного штата — и затвориться в засекреченной, тщательно охраняемой «Стасис текнолоджиз». Тут Дороти Ньюкомб сказала:

— Я знаю, что от многого отказываюсь, переходя к вам. Но многое и приобретаю. Я не только буду заниматься своей любимой работой в таких обстоятельствах, в которых никому еще не приходилось, но еще и этот противный Брюс Маннхейм наконец отвяжется от меня.

Хоскинса прохватило холодком.

— Брюс Маннхейм? Адвокат по правам детей?

— А разве есть другой?

Хоскинс затаил дыхание. Маннхейм! Этот краснобай! Этот возмутитель спокойствия! Как только Дороти Ньюкомб угораздило с ним связаться? Совершенно неожиданно и крайне нежелательно.

— Значит, у вас, — осторожно начал он, — имеются какие-то разногласия с Брюсом Маннхеймом?

— Разногласия? — засмеялась она. — Да уж. Он возбудил дело против нашей больницы. А точнее, против меня. Я ведь одна из ответчиков по делу. Полгода уже как мучаемся.

У Хоскинса засосало под ложечкой, и он стал рыться в бумагах на столе, пытаясь восстановить равновесие.

— Отдел кадров об этом не упоминает.

— А меня никто не спрашивал. Я, конечно, ничего не хочу скрывать, иначе сейчас бы тоже промолчала. Просто об этом не заходила речь.

— Так вот, сейчас я вас спрашиваю, миссис Ньюкомб. В чем там у вас дело?

— Вы же знаете, какой Маннхейм демагог. Знаете, как он раздувает самые невинные факты, лишь бы показать всем, что он заботится о благе детей.

Вряд ли следовало распространяться о своем мнении там, где дело касалось Брюса Маннхейма. Хоскинс осторожно сказал:

— Да, многие о нем так отзываются.

— Как вы дипломатичны, доктор Хоскинс. Думаете, он и ваш кабинет нашпиговал «клопами»?

— Едва ли. Но я не совсем разделяю вашу очевидную неприязнь к Маннхейму и его идеям. Собственно говоря, я не составил себе о нем определенного мнения, поскольку не слишком слежу за его деятельностью. — Это была явная ложь, и Хоскинсу стало неловко. В первом же докладе по текущему проекту говорилось: «Соблюдать осторожность на каждом шагу, чтобы не прицепился клещ вроде Брюса Маннхейма». Но беседу вел он, а не миссис Ньюкомб — он не обязан говорить ей больше того, что считает нужным. — Знаю только, что он повсюду громогласно провозглашает свои идеи на предмет того, как должны воспитываться дети, находящиеся на попечении общества. Судить, верны его идеи или нет, не в моей компетенции. Итак, по поводу вашего процесса, миссис Ньюкомб...

— Мы подбирали на улице детей, которые в большинстве своем — наркоманы в третьем, а то и в четвертом поколении.

Врожденная наркомания. Печальнее их судьбы ничего невозможно представить. Вы ведь знакомы с распространенной теорией, что наркомания, как и большинство физиологических аддиктивных проявлений, зависит от определенной генетической предрасположенности?

— Разумеется.

— Ну так вот, мы проводили генетические исследования на этих детях, а также на их родителях и родителях родителей, если тех удавалось найти. Мы пытаемся открыть и выделить ген предрасположенности к наркотикам, если такой существует, в надежде, что когда-нибудь сможем от него избавиться.

— Мне кажется, это хорошая мысль, — сказал Хоскинс.

— Всем так кажется — кроме Брюса Маннхейма. Послушать его, так мы занимаемся какой-то генной хирургией, а не прощупываем потихоньку хромосомы этих детишек — что там и как. У нас чисто исследовательская работа, никаких генетических модификаций. А он добился в суде шестнадцати различных запретов, которые связали нас по рукам и ногам. Прямо хоть плачь. Мы пытались ему объяснить, но он и слушать не хочет. Искажает наши же показания, чтобы на их основе начать новый процесс. А вы знаете, как в суде реагируют на обвинения в использовании детей для эксперимента.

— Боюсь, что знаю, — печально сказал Хоскинс. — Значит, ваша больница тратит силы и средства на защиту, вместо того чтобы...

— Не просто больница. Он обвиняет определенных лиц. И я одна из них. Одна из девяти, которых он обвинил в жестоком обращении с детьми — к такому выводу он пришел, изучив якобы нашу работу. — Она возмущалась, но не без юмора, глаза смотрели весело, и объемистая грудь колыхалась от смеха. — Подумать только — это я-то жестоко обращаюсь с детьми!

— Да, в это невозможно поверить, — посочувствовал Хоскинс, но сердце у него сжалось. Он по-прежнему был убежден, что эта женщина подходит им идеально. Но как он мог принять на работу человека, уже ставшего мишенью грозного Брюса Маннхейма? Вокруг проекта и так будет достаточно полемики, и Маннхейм, безусловно, вскорости сунет к ним нос, каких бы мер предосторожности они ни принимали. Иметь при этом в штате Дороти Ньюкомб значило напрашиваться на неприятности самого худшего толка. Хоскинс уже воображал себе пресс-конференцию, которую созовет Брюс Маннхейм. Он оповестит всех, что «Стасис текнолоджиз» приняла на работу женщину, которая обвиняется по делу о жестоком обращении с детьми в другом научном учреждении — а в устах Маннхейма «обвиняется» прозвучит все равно что «осуждена». И эту-то женщину взяли, чтобы растить и лелеять несчастное дитя, трагическую жертву беспрецедентного похищения нового вида!

Ну нет. Хоскинс просто не мог ее принять.

Он с трудом заставил себя задавать ей вопросы еще минут пять. Беседа как будто по-прежнему шла мило и дружески, но была уже просто волокитой, и Хоскинс знал, что Дороти Ньюкомб это знает. В конце концов он поблагодарил ее за откровенность, дал высокую оценку ее квалификации и заверил, что вскоре уведомит ее, а она улыбнулась и сказала, что ей было очень приятно, — и у Хоскинса не осталось сомнений: она знает, что не получит этой работы.

Как только миссис Ньюкомб ушла, Хоскинс позвонил Сэму Айкману.

— Бога ради, Сэм, почему ты не сказал мне, что Брюс Маннхейм шьет дело Дороти Ньюкомб?

Лицо Айкмана на экране отразило изумление, граничащее с шоком.

— А он шьет?

— Так она говорит. Жестокое обращение с детьми, связанное с родом ее работы.

— Надо же. Надо же, — сказал потрясенный Айкман. Теперь он был более ошарашен, нежели удивлен. — О черт, Джерри, я и понятия не имел, что у нее этакое приданое. А ведь мы очень внимательно ее расспрашивали, уверяю тебя. Выходит, недостаточно внимательно.

— Нам только и не хватало взять на это место женщину, которая уже на крючке у Маннхейма.

— А ведь отличная тетка, правда? Живое воплощение материнства.

— Да уж, воплощение. С железной гарантией, что маннхей-мовские стервятники слетятся к нам, как только он узнает, что она здесь. Или ты другого мнения, Сэм?

— Выходит, Мериэнн Левиен — так, что ли?

— Я еще не со всеми побеседовал. Но Левиен, кажется, подойдет.

— Еще бы, — ухмыльнулся Айкман.

4

Эдит Феллоуз не могла знать, что она только третья в списке кандидаток — но, узнав, не удивилась бы. Она привыкла, что ее недооценивают. В ней не было ничего показного, ничего эффектного, ничего такого, что достигало бы превосходной степени. Она не была ни потрясающей красавицей, ни отъявленной уродкой, ни слишком страстной, ни загадочно безразличной натурой, не обладала ни острой проницательностью, ни особыми талантами. Всю жизнь окружающие воспринимали ее как должное. Но сама она, будучи твердой, уравновешенной женщиной, прекрасно знала себе цену и, в общем и целом, жила до сих пор сносной, наполненной жизнью — в общем и целом.

Городок компании «Стасис текнолоджиз» показался ей таинственным. Хотя серые коробки корпусов среди приветливых газонов, обсаженных редкими деревцами, были такими же, как в тысяче других научных центров — мисс Феллоуз знала, что там, внутри, происходят странные вещи, выше ее понимания, нечто такое, во что она и поверить не могла. Мысль о том, что она, возможно, будет работать в одном из этих зданий, казалась ей невероятной.

Мисс Феллоуз, подобно большинству людей, имела самое смутное представление о «Стасис текнолоджиз» и о том, каким образом она достигает своих удивительных успехов. Но, разумеется, слышала о детеныше динозавра, доставленном сюда из прошлого. Когда мисс Феллоуз преодолела первоначальный скептицизм, это событие стало казаться ей настоящим чудом. Правда, из телепередачи, объяснявшей, как «Стасис текнолоджиз» доставила ископаемую рептилию из прошлого, она ничего не поняла. А потом экспедиция на луны Юпитера отодвинула «Стасис» вместе с ее динозавром на последние страницы газет, и мисс Феллоуз забыла о них. Динозавр оказался всего лишь одним из недолговечных чудес их чудотворного века.

Однако на этот раз «Стасис» собиралась перенести из прошлого ребенка — человеческое дитя, дитя доисторического человека. О ребенке нужно было кому-то заботиться.

Мисс Феллоуз сумела бы.

Ей хотелось бы этим заняться.

У нее это получилось бы лучше, чем у кого бы то ни было. Обязательно получилось бы.

Предупреждали, что работа будет невероятно сложной, сопряженной с неожиданностями и риском. Мисс Феллоуз это не пугало. Она всегда избегала как раз несложной, простой, монотонной работы.

В объявлении компании приглашались женщины со знанием физиологии и биохимии, любящие детей. Эдит Феллоуз отвечала всем этим требованиям.

Любовь к детям была заложена в ней изначально — она просто не понимала, как может не любить детей нормальный человек. Особенно женщина.

Физиология входила в курс подготовки медсестер, а биохимией мисс Феллоуз в свое время занялась по собственной инициативе — поскольку она собиралась работать с больными детьми, и недоношенными, и имеющими врожденные дефекты, то нелишне было разобраться, как и чем лучше всего поставить этих крох на ноги.

Незаурядная, трудная задача, уход за необычным ребенком — да, это по ней. Жалованье предлагалось тоже феноменальное — одно это могло бы заинтересовать ее, хотя она никогда особенно не гналась за деньгами. И потом, ей хотелось чего-то нового. Привычный распорядок детской больницы начинал надоедать ей, даже вызывать раздражение. Ужасно, когда работа тебе противна, думала она, — особенно такая работа, как у меня. Наверное, нужна перемена.

Уход за доисторическим ребенком...

Да. Это то, что надо.

— Доктор Хоскинс ждет вас, — сказала секретарша.

Электронная дверь бесшумно скользнула вбок. Мисс Феллоуз вошла в неожиданно скромный кабинет, где был обыкновенный стол с обыкновенным компьютером, а за столом сидел обыкновенный человек лет пятидесяти с редеющими светлыми волосами, полным лицом и намечающимся двойным подбородком. Рот углами вниз придавал владельцу более угрюмый вид, чем ему бы, возможно, хотелось. Табличка на столе гласила:

Джералд А. Хоскинс, доктор физ. наук Директор-распорядитель

Надпись не столько вселила в мисс Феллоуз почтение, сколько развеселила. Неужели компания так велика, что директор-распорядитель должен напоминать окружающим, кто он такой, ставя именную табличку на собственный стол? И почему он считает нужным оповещать всех о том, что он доктор физических наук? Ведь здесь, наверное, все имеют степень, и не одну? Может быть, он таким образом дает понять, что он не просто чиновник, а еще и ученый? Само собой разумеется, что руководитель фирмы с такой специализацией, как «Стасис текнолоджиз», должен быть ученым — незачем тыкать этим в глаза.

Впрочем, не беда. У человека бывают слабости и похуже, чем подчеркивание собственной важности.

Перед Хоскинсом лежали какие-то бумаги. Ее анкета, предположила мисс Феллоуз, результаты предварительного собеседования и прочее. Он переводил взгляд то на нее, то на бумаги, откровенно, даже слишком откровенно, оценивая ее. Мисс Феллоуз невольно застыла, лицо ее порозовело, и на щеке дернулся мускул.

Он думает, что у меня слишком массивные брови и нос немного набок, сказала она себе.

И одернула себя — ведь это просто смешно. Какое ему дело до того, какой у тебя нос, какие брови или какую обувь ты носишь. Просто непривычно и немного неудобно, когда тебя так разглядывает мужчина. Медсестра в своей форме для большинства мужчин невидима. Сейчас мисс Феллоуз была без формы, но она долгие годы старалась стать невидимой для мужчин и в обычном платье, в чем, кажется, и преуспела. Столь пристальное внимание к ее особе стесняло больше, чем было необходимо.

— У вас просто замечательная анкета, мисс Феллоуз, — сказал Хоскинс.

Она улыбнулась, но промолчала. А что тут говорить? Соглашаться? Возражать?

— И все ваши руководители превосходно вас рекомендуют. Причем почти в одинаковых выражениях, известно вам это? Полнейшая поглощенность работой, глубокая преданность долгу, исключительная надежность в критические моменты, высокое профессиональное мастерство...

— Я человек трудолюбивый, доктор Хоскинс, и, как правило, знаю, что делаю. Все остальное, по-моему, — только более красочные определения для этих двух основных качеств.

— Допустим. — Он взглянул ей в глаза, и она вдруг поняла, что это человек сильный, целеустремленный, упорно доводящий любое дело до конца. Для руководителя это, пожалуй, и хорошо — только вот тем, кто у него работает, приходится, наверно, несладко. Время покажет, подумала мисс Феллоуз, и спокойно выдержала его взгляд. Наконец он сказал: — Не вижу никакой необходимости расспрашивать вас о вашей подготовке — этим достаточно подробно занимались на предыдущих собеседованиях, которые вы прошли с честью. Я хочу обговорить с вами только два момента.

Она молча ждала продолжения.

— Во-первых, я хотел бы знать: не случалось ли вам заниматься чем-нибудь таким, что имело бы отношение... ну, скажем, к политике? К политическим конфликтам?

— Я совсем не занимаюсь политикой, доктор Хоскинс. Я голосую, когда считаю, что стоит за кого-то голосовать, а это не часто бывает. Но не подписываю петиций и не участвую в демонстрациях, если вас это интересует.

— Не совсем это. Мне бы следовало сказать — профессиональные конфликты, а не политические. Все, что касается отношения к детям.

— Я знаю только один способ отношения к детям: отдавать все силы ради их благополучия, как я его понимаю. Сожалею, если это звучит наивно, но...