Оскар Уайльд

•

Сфинкс[1]

Марселю Швобу, дружески и восхищенно


В глухом углу, сквозь мрак неясный
Угрюмой комнаты моей,
Следит за мной так много дней
Сфинкс молчаливый и прекрасный.





Не шевелится, не встает,
Недвижный, неприкосновенный,
Ему ничто — луны изменной
И солнц вращающихся ход.





Глубь серую сменяя красной,
Лучи луны придут, уйдут,
Но он и ночью будет тут,
И утром гнать его напрасно.





Заря сменяется зарей,
И старше делаются ночи,
А эта кошка смотрит, — очи
Каймой обвиты золотой.





Она лежит на мате пестром
И смотрит пристально на всех,
На смуглой шее вьется мех,
К ее ушам струится острым.





Ну что же, выступи теперь
Вперед, мой сенешаль[2] чудесный!
Вперед, вперед, гротеск прелестный,
Полужена и полузверь.





Сфинкс восхитительный и томный,
Иди, у ног моих ложись,
Я буду гладить, точно рысь —
Твой мех пятнистый, мягкий, темный.





И я коснусь твоих когтей,
И я сожму твой хвост проворный,
Что обвился, как Аспид черный,
Вкруг лапы бархатной твоей.



――――

Густав Эмар



Столетий счет тебе был велен,
Меж тем как я едва видал,
Как двадцать раз мой сад менял
На золотые ризы зелень.



Сурикэ



Но пред тобою обелиск
Открыл свои иероглифы,
С тобой играли гиппогрифы[3]
И вел беседы василиск.



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ



Видала ль ты, как, беспокоясь,
Изида к Озирису шла?
Как Египтянка сорвала
Перед Антонием свой пояс[4] —
И жемчуг выпила, на стол
В притворном ужасе склоняясь,
Пока проконсул, насыщаясь
Соленой скумброй, пил рассол?





И как оплакан Афродитой
Был Адониса катафалк?
Вел не тебя ли Аменалк,
Бог, в Гелиополисе скрытый?[5]



ГЛАВА I. Читатель знакомится с некоторыми из главных действующих лиц этой правдивой истории



Ты знала ль Тота грозный вид,
Плач Ио у зеленых склонов,[6]
Покрытых краской фараонов
Во тьме высоких пирамид?



Река Св. Лаврентия в первый раз была исследована от устья до верховья в 1535 году Жаком Картье.

――――

Туземцы называли эту реку Хохелега, а упомянутый мореплаватель дал ей имя реки Св. Лаврентия, которое она носит до сих пор.

Эта величественная река, что бы там ни говорили, может, без сомнения, считаться частью огромного бассейна, который начинается маленькой речкой Св. Людовика, впадающей в озеро Верхнее с самой западной стороны, и непрерывно тянется до Атлантического океана, обнимая собой большие озера и небольшие реки с многочисленными водопадами, на пространстве трех тысяч километров или 750-ти миль.



Что ж, устремляя глаз сиянье
Атласное в окрестный мрак,
Иди, у ног моих приляг
И пой свои воспоминанья,



Некоторые географы полагают, но без достаточного основания, что река Св. Лаврентия берет начало в озере Онтарио; как бы то ни было, эта река несколько раз меняет название на всем своем длинном протяжении; от впадения в залив Св. Лаврентия под 46° 52\' северной широты и 59° 69\' восточной долготы до города Монреаля она называется рекой Св. Лаврентия; от этого места, до озера Онтарио или Фронтенак — Катарикуи, или рекой Ирокезов; между Онтарио и Эри — Ниагарой; наконец, между озером Эри, через которое она протекает, и озером Сен-Клер — рекою Пролива.



Как со Святым Младенцем шла
С равнины Дева назаретской;
Ведь ты хранила сон их детский
И по пустыням их вела.



Ее наружный вид от устья до Монреаля не имеет ничего подобного ни в Старом, ни в Новом Свете; выше Монреаля быстрое течение и водопады делают плавание невозможным для каких бы то ни было судов, кроме легких пирог, направляемых опытными рулевыми из туземцев, или из бегунов по лесам.



Пой мне о вечере багряном,
Том душном вечере, когда
Смех Антиноя, как вода,
Звенел в ладье пред Адрианом.



Берега реки Св. Лаврентия представляют живописные и грандиозные пейзажи; она пересекается многочисленными, эффектнейшими водопадами; взору представляется множество извилистых бухт, гордо выдающихся мысов и величественных притоков, из которых одни впадают в главную реку бесшумно, а другие стремительно вливают в нее свои волны, с яростным ревом пролагая себе дорогу через многочисленные острова и скалы, стойко выдерживающие прибой.



А ты была тогда одна
И так достать его хотела,
Раба, чей красен рот, а тело —
Слоновой кости белизна.



Наконец, на каком бы пункте этой реки мы ни встали, везде она представляет такую необыкновенную, удивительную перспективу, какую мог бы показать разве самый волшебный калейдоскоп.



О Лабиринте, где упрямо
Бык угрожал из темноты;[7]
О ночи, как пробралась ты
Через гранитный плинтус храма,



Одно из самых красивых мест реки на всем ее течении есть, бесспорно, узкий канал между мысом Паленым и мысом Мучений, недалеко от Квебека, в том самом месте, где пресная вода реки сливается с горько-соленой водой залива.



Когда сквозь пышный коридор
Летел багровый Ибис с криком
И темный пот стекал по ликам
Поющих в страхе Мандрагор,[8]



Этого места очень боятся моряки по причине массы огромных известковых скал, окружающих берег, и малой глубины реки: корабли решаются входить в этот канал только во время прилива, да и то беспрестанно сверяясь с показаниями лота.



И плакал в вязком водоеме
Огромный, сонный крокодил
И, сбросив ожерелья, в Нил
Вернулся в тягостной истоме.



Начало нашего рассказа относится к 25 июля 1756 года; в этот день, как раз около описанного места и в расстоянии нескольких выстрелов из ружья от мыса Мучений, стояли на берегу двое мужчин, опираясь руками на дула своих длинных карабинов, поставленных прикладами на землю, и пристально смотря на реку.



Не внемля жреческим псалмам,
Их змея смела ты похитить
И ускользнуть, и страсть насытить
У содрогающихся пальм.



По-видимому, оба они уже давно были на этом месте, где и основали, должно быть, свое временное пребывание, как то показывал наполовину потухший, но раздуваемый крепким северо-западным ветром огонь и остатки скромного ужина.

――――



Твои любовники… за счастье
Владеть тобой дрались они?
Кто проводил с тобой все дни?
Кто был сосудом сладострастья?



Ночь была прекрасная, теплая; луна в первой четверти светила, как днем, и позволяла различать на далеком расстоянии разные подробности пейзажа; ветер усиленно свистел сквозь густолиственные ветки столетних деревьев-великанов огромного девственного леса и вспенивал бурливые волны реки, нагоняя их на прибрежные скалы, о которые они разбивались с глухим роптаньем.



Перед тобою в тростниках
Гигантский ящер пресмыкался,
Иль на тебя, как вихрь, бросался
Гриффон с металлом на боках?





Иль брел к тебе неумолимый
Гиппопотам, открывши пасть,
Или в Драконах пела страсть,
Когда ты проходила мимо?





Иль из разрушенных гробов
Химера выбежала в гневе,[9]
Чтобы в твоем несытом чреве
Зачать чудовищ и богов?



Первый из указанных мною мужчин был лет тридцати пяти или сорока; его рост был несколько выше среднего и доходил до пяти футов и трех дюймов; он был коренаст и крепок, одет в военный мундир с унтер-офицерскими нашивками, который сидел на нем с несколько преувеличенной ловкостью; у него было длинное костлявое лицо с круглыми глазами навыкате, с ястребиным носом и синевато-черными, густо нафабренными усами, убийственно закрученными кверху, что придавало его физиономии задорный, насмешливый вид, в то время, впрочем, свойственный почти всем старым солдатам, давно привыкшим тянуть свою лямку и смотревшим на всех невоенных сверху вниз с горделивой и пренебрежительной снисходительностью.

――――

Этот почтенный сержант носил благозвучное имя Ларутин и приехал в Канаду всего месяца два тому назад, хотя и воображал, что знает всю Америку лучше кого бы то ни было.



Иль были у тебя ночами
Желанья тайные, и в плен
Заманивала ты сирен
И нимф с хрустальными плечами?



Товарищ его составлял с ним полнейшую противоположность.



Иль ты бежала в пене вод
К Сидонцу смуглому, заране
Услышать о Левиафане,
О том, что близок Бегемот?[10]



Это был высокий молодец, шести футов четырех дюймов ростом и неимоверной худобы; его кожа, огрубевшая от солнца, ветра, дождя, холода и жары, приняла кирпичный цвет и буквально присохла к его мускулам, твердым как железо и натянутым как веревки.



Иль ты, когда уж солнце село,
Прокрадывалась в мрак трущоб,
Где б отдал ласкам Эфиоп
Свое агатовое тело?
Иль ты в тот час, когда плоты
Стремятся вниз по Нилу тише,
Когда полет летучей мыши
Чуть виден в море темноты,



По-видимому, этот человек был еще молод, в возрасте от 25-ти до 30-ти лет самое большее. Его черты напоминали нормандский тип во всей чистоте, его маленькие, словно буравчиком просверленные глазки, глубоко скрытые под дугообразным навесом бровей, блестели умом и честностью; у него была изжелта-белокурая борода, волосы которой местами перепутались с красновато-рыжими беспорядочными прядями волос на голове, и этот рыжий цвет придавал его чертам выражение упорной энергии и могучей воли, которое так резко обозначено на морде льва.



Ползла но краю загражденья,
Переплывала реку, в склеп
Входила, делала вертеп
Из пирамиды, царства тленья,



Этого человека звали Жак Берже, но он почти забыл это имя; он больше был известен под прозвищем Бесследный, данным ему ирокезами за легкость походки и за неподражаемое умение скрывать свои следы, проходя степью. Этим славным титулом он немало гордился.



Пока, покорствуя судьбе,
Вставал мертвец из саркофага?
Иль ты манила Трагелага
Прекраснорогого[11] к себе?



Бесследный, которого мы так и будем называть, был канадец, родом из города Трех Рек, родители же его были нормандцы, уроженцы маленького прелестного городка Флер-де-Лориса; он считался искуснейшим охотником, хитрейшим разведчиком, а главное — опытнейшим из бегунов по лесам во всей Новой Франции.



Иль влек тебя бог мух, грозящий
Евреям бог, который был
Вином обрызган? Иль берилл,
В глазах богини Пашт[12] горящий?



Генерал Монкальм, незадолго до того приехавший в Америку, чтобы принять начальство над армией вместо несчастного Диеско, отменно уважал канадского охотника; он оказывал ему всегда полнейшее доверие.



Иль влюбчивый, как голубок
Астарты, юный бог тирийский?[13]
Скажи, не бог ли ассирийский
Владеть тобой хотел и мог?





Чьи крылья вились над бесстрастным,
Как бы у ястреба, челом
И отливали серебром,
А кое-где горели красным?



Костюм, усвоенный Бесследным, не оставлял никакого сомнения насчет его занятий; этот замшевый костюм представлял странную смесь индейской и европейской моды.



Иль Апис[14] нес к твоим ногам,
Свернув с назначенных тропинок,
Медово-золотых кувшинок
Медово-сладкий фимиам?



――――

Кроме длинного ружья, у него был еще топор вроде томагавка гуронов или ирокезов, ножик или, скорее, клинок с лезвием в 23 дюйма длины и 5 дюймов ширины, мешок для пуль, пороховница из буйволового рога и ягдташ из кожи карибу, наполненный провизией и несколькими ценными вещами, составляющими все его богатство.



Как! ты смеешься! Не любила,
Скажи, ты никого досель?
Нет, знаю я, Аммон[15] постель
Делил с тобою возле Нила.



История этого человека не длинна, но ужасна.



Его заслыша в тьме ночной,
Ручные кони ржали в тине,
Он пахнул гальбаном пустыни,
Мидийским нардом и смолой.



Ему было не более семи лет, когда все его семейство, состоявшее из отца, матери, пяти братьев и четырех сестер, было захвачено шайкой ирокезов, подвергнуто гнуснейшим мучениям, скальпировано и наконец убито с неслыханной, утонченной жестокостью.

Жак Берже каким-то чудом спасся от этой ужасной бойни; он сам не умел хорошенько рассказывать, как это случилось, он помнил только, что ему удалось с величайшим трудом и после множества лишений, руководствуясь одним инстинктом, добраться до Мехиллимакмака, где бедный сиротка, умирающий от голода и усталости, был принят сострадательными гуронами.



Как оснащенная галера,
Он шел вдоль берега реки,
И волны делались легки,
И сумрак прятала пещера.



С тех пор Жак Берже остался навсегда в племени своих спасителей, любя и уважая их, как своих.

С возрастом ненависть его к убийцам своих родных перешла в какое-то хроническое бешенство; возмужав, он стал думать только об одном: как бы отомстить ирокезам да придумать месть самую ужасную, чтобы нанести им как можно больше зла; он всюду выслеживал их один, он объявил им войну не на жизнь, а на смерть. Встречаясь с ними, он без колебаний нападал всякий раз на них, каково бы ни было их число.



Так он пришел к долине той,
Где ты лежала ряд столетий,
И долго ждал, а на рассвете
Агат грудей нажал рукой.



Вскоре он нанес им такие чувствительные потери, ни разу не попавшись ни в одну из устроенных ему засад, что ирокезы начали чувствовать к нему суеверный страх; одно его имя нагоняло на них трепет, тем более что, сколько ни пытались они застичь его врасплох, всякий раз не они его, а он их настигал неожиданно и избивая без жалости.

Таковы были двое мужчин, стоявших 25-го июля на берегу реки Св. Лаврентия и присматривавшихся к ее течению.



И стал твоим он, бог двурогий,
Уста устами ты сожгла,
Ты тайным именем звала
Его и с ним была в чертоге.



В ту минуту, когда мы их встретили, они оживленно разговаривали.



Шептала ты ушам царя
Чудовищные прорицанья,
Чудовищные волхвованья
В крови тельцов и коз творя.



— С вашего позволения, Бесследный, — говорил сержант, возражая, должно быть, на какое-нибудь замечание охотника, — не в обиду будь вам сказано, если бы вы не были чем-то вроде дикого, то вы поняли бы, что некая середина между человеком и обезьяной, именуемая гуроном, отправившаяся из Квебека четыре часа спустя после нас, не может никоим образом проплыть по реке две мили выше того места, где мы в настоящий момент обретаемся, и вернуться назад сюда, чтобы взять нас в лодку в назначенный вами час. Что вы на это скажете, милый человек?



Да, ты была женой Аммона
В той спальне, словно дымный Нил,
Встречая страсти дикий пыл
Улыбкой древней, негой стона.



— Я? — сказал канадец, пожимая плечами. — Да ничего.

――――

— То-то! — заликовал сержант. — Сознайтесь, что вы существенно обремизились!



Он маслом умащал волну
Бровей, и мраморные члены
Пугали солнце, точно стены,
И бледной делали луну.



— Что такое? Что это вы говорите, сержант?



Спускались волосы до стана,
Желтей тех редкостных камней,
Что под одеждою своей
Несут купцы из Курдистана.[16]



— Я говорю, что вы существенно обремизились; это самое, так сказать, отборное выражение, — сказал солдат, насмешливо крутя усы. — Впрочем, — прибавил он снисходительно, — вы — канадец и наполовину гурон, и поэтому немудрено, что вы не слыхали отборные выражения; за это винить вас нельзя.



Лицо цвело, как муст вина,
Недавно сделанного в чанах,[17]
Синее влаги в океанах
Синела взоров глубина.



— Говорите-то вы хорошо, сержант, — ответил Бесследный насмешливым тоном, — да, лиха беда та, что вас иной раз и понять-то трудно.

— Не всякому, дружище, — отвечал, подтягиваясь, сержант, — удается получить такое образование, как мне; я ведь — шутка сказать! — два года служил в Версальском гарнизоне. Но вы мне вот что скажите лучше: неужели вы серьезно доверяете гуронам?



А шея, плечи, на которых
Свет жил, казалось, голубой,
И жемчуг искрился росой
На шелковых его уборах.



— А почему бы мне им не доверять, сержант?

――――

— Не в обиду будь вам сказано — да вы и сами с этим согласитесь, конечно, по секрету, — но ведь эти гуроны — сущие чудаки, а мундиры их еще чуднее.



Поставленный на пьедестал,
Он весь горел, — и слеп глядящий,
Затем, что изумруд горящий
На мраморной груди сиял,



— Одежда ничего не значит, сержант; важно знать человека; Тареа — вождь; его отец и дед были сагаморы; хотя Тареа еще очень молод, но слава его велика; он прославился на войне, и его сиятельство маркиз де Монкальм, ваш новый генерал, лично его знает; он ценит его и вполне доверяет его мудрости.

— Я питаю отменное уважение к господину маркизу де Монкальму, который есть мой главнокомандующий, — отвечал сержант с высокомерным видом, — но я так понимаю, что и при всем том я имею право иметь свое собственное обстоятельственное рассуждение.



Тот страшный камень, полнолунье
В себе сокрывший (водолаз,
Найдя его в Колхиде,[18] раз
Колхидской подарил колдунье).