Йен Пирс

Падение Стоуна

Моей матери
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Париж. Март, 1953 г.

Церковь Сен-Жермен-де-Пре в начале так называемой весны была унылым местом и выглядела еще хуже из-за жалкости города, до сих пор не оправившегося от шока, и еще хуже, из-за маленького гроба перед алтарем, причины моего присутствия тут, и, опять-таки хуже, из-за ноющей боли, сводившей все мое тело, пока я стоял на коленях.

Она умерла за неделю до моего приезда. Я даже не думал, что она была еще жива, ведь ей перевалило далеко за восемьдесят, а невзгоды последних нескольких лет подорвали силы многих людей куда моложе ее. На нее это не произвело бы впечатления, но что-то вроде молитвы за нее пришло мне на ум как раз перед тем, как я с трудом снова сел на скамью. Старость не балует благами; и в любом случае унизительность физического страдания, усилие скрывать непреходящую назойливую боль причислить к ним никак нельзя.

Пока утром я не взял в руки «Фигаро» и не увидел извещение, я пребывал в прекрасном расположении духа, ведь я совершал прощальное турне; власти предержащие совместно наскребли достаточно иностранной валюты, чтобы я мог попутешествовать. Мое последнее посещение иностранных бюро перед отставкой. В те дни немногие люди могли позволить себе подобное — как и позднее, пока не были сняты запреты на обмен иностранных валют. Маленький знак уважения, который я высоко оценил.

Служба была недурной, хотя тут я не эксперт. Священники не торопились, хор пел очень мило, молитвы были вознесены, и все завершилось. Краткое надгробное слово воздало должное ее самоотверженным неустанным трудам в помощь обездоленным, но никак не отразило ее характера. Присутствовавшие состояли в основном из свежеумытых и сосредоточенных детей, которых учительницы щипали за уши, если они каким-либо образом нарушали тишину. Я огляделся, проверяя, кто возьмет на себя продолжение, но словно бы никто не знал, что делать дальше. В конце концов заговорил гробовщик. Погребение, сказал он, состоится сегодня в два часа дня на кладбище Пер-Лашез, по адресу номер пятнадцать, Шмен дю Драгон. Приглашаются все желающие. Затем носильщики подняли гроб и промаршировали из церкви, а скорбящие остались в растерянности, окутанные холодом.

— Простите меня, но ваше имя Брэддок? Мэтью Брэддок?

Тихий голос молодого человека, аккуратно одетого, с повязкой черного крепа на руке.

— Я Уайтли, — сказал он. — Гарольд Уайтли. «Гендерсон, Лэнсбери, Фентон». Я узнал вас по телевизионным новостям.

— Да?

— Солиситеры, знаете ли. Мы вели юридические дела мадам Робийар в Англии. Не то чтобы их было много. Я так рад встретить вас. В любом случае я намеревался написать вам по возвращении.

— Правда? Она ведь, полагаю, никаких денег мне не оставила?

Он улыбнулся.

— Боюсь, что нет. К тому времени, когда она умерла, она уже совсем обеднела.

— Господи помилуй! — сказал я с улыбкой.

— Что вас удивляет?

— Когда я был с ней знаком, она же была очень богата.

— Я слышал об этом. Но я знавал ее только милой старушкой со слабостью к достойным благотворительным делам. Однако при наших редких встречах я находил ее очаровательной. Просто обворожительной.

— Да, такой она и была, — ответил я. — Почему вы пришли на похороны?

— Традиция фирмы, — сказал он с гримасой. — Мы погребаем всех наших клиентов. Последняя услуга. Но, знаете, это же поездка в Париж! В наши дни такие случаи выпадают редко. К несчастью, я сумел получить так мало франков, что должен вернуться сегодня же вечером.

— У меня их немножко больше. Так, может быть, выпьем?

Он кивнул, и мы пошли по бульвару Сен-Жермен к кафе мимо угрюмых зданий, вычерненных за век или более дымом и испарениями. Уайтли — в прошлом капитан Уайтли — проявил назойливую склонность стискивать мой локоть в сомнительных местах, чтобы не дать мне споткнуться и упасть. Очень заботливо, но подразумевало одряхление и оттого раздражало.

Отличный коньяк — она заслуживала не меньшего, и мы пили за ее здоровье, сидя на шатких деревянных стульях у окна с зеркальными стеклами.

— Мадам Робийар, — повторили мы несколько раз, становясь более разговорчивыми по мере того, как пили.

Он сообщил мне о жизни в разведке во время войны — тех днях его жизни, сказал он тоскливо, которые закончились навсегда, сменились будничными заботами лондонского солиситера. Я сообщил ему о репортажах для Би-би-си, о Дне Д, о рассказах миру про Блитц. День вчерашний и иной век.

— Кто был ее муж? — спросил я. — Полагаю, он давно умер.

— Робийар умер примерно десять лет назад. Он вместе с ней управлял приютами и школами.

— Вот почему в церкви было столько детей?

— Полагаю, что так. Она основала свой первый приют сразу после войны… первой войны. Осталось так много сирот и брошенных детей. И каким-то образом она занялась ими. К концу приютов было что-то десять — двенадцать. Насколько понимаю, все они содержались согласно новейшим гуманным принципам. Они поглотили все ее состояние, собственно говоря. В такой мере, что их все теперь заберет государство.

— Достаточно достойное применение для него. Когда я знавал ее, она была замужем за лордом Рейвенсклиффом. Впрочем, тому уже больше сорока лет.

Я умолк. Уайтли никак не отреагировал.

— Вы что-нибудь слышали о Рейвенсклиффе? — спросил я.

— Нет, — сказал он. — А следовало бы?

Я прикинул и покачал головой:

— Пожалуй, нет. Он был промышленником, но большая часть его компаний исчезла в годы Депрессии. Некоторые закрылись. Другие были перекуплены. Несколько «Виккерс», если не путаю. Безлюдье одинокое песков простерлось прочь, знаете ли.

— Простите?

— Не имеет значения.

Я вдохнул густое скопление сигаретного дыма и сырости, а затем поймал взгляд официанта и потребовал еще спиртного. Удачная мысль. Уайтли никак меня не подбодрил. В кафе было пусто, занятых столиков мало, и немногих клиентов официанты были готовы обслуживать со всем усердием. Один из них чуть было не улыбнулся, но вовремя спохватился.

— Расскажите мне про нее, — сказал я, когда наши бокалы вновь наполнились. — Я не видел ее много лет и о ее смерти узнал лишь случайно.

— Сказать найдется немного. Она жила в квартире чуть дальше отсюда по улице, ходила в церковь, занималась благотворительностью и пережила своих друзей. Она много читала и любила ходить в кино. Насколько понимаю, она питала слабость к фильмам Хэмфри Богарта. И для француженки английским владела прекрасно.

— Когда я знал ее, она жила в Англии. Хотя и венгерка по национальности.

— Сверх этого добавить особенно нечего, ведь так?

— Пожалуй, да. Тихая и безупречная жизнь. О чем вы собирались написать мне?

— М-м-м? Ах это! Так мистер Гендерсон, знаете ли, наш старший партнер. Он умер год назад, и мы разбирали его бумаги. Среди них оказался пакет, адресованный вам.

— Мне? Что же это? Золото? Драгоценные камни? Доллары? Швейцарские часы? Кое-что в таком роде мне пригодилось бы. При перспективе пенсии по старости.

— Мне неизвестно, что в нем. Он запечатан. Входил в имущество мистера Генри Корта.

— Господи!

— Полагаю, вы его знали?

— Мы познакомились много лет назад.

— Как я говорю, входил в имущество Корта. Странно то, что, согласно инструкции, вы должны были его получить только после смерти мадам Робийар. Что для нас было увлекательной новинкой. В конторе солиситеров увлекательности места нет, позвольте вам сказать. Вот почему я намеревался вам написать. Вы знаете, что в нем?

— Не имею ни малейшего представления. Я практически не был знаком с Кортом и более тридцати лет вообще его не видел. Я познакомился с ним, когда писал биографию первого мужа мадам Робийар. Собственно, так я и с ней познакомился.

— Надеюсь, книга имела большой успех.

— К сожалению, нет. Я даже ее не завершил. У большинства издателей его имя вызывало примерно такой же энтузиазм, какой вызвало у вас, когда я его упомянул.

— Прошу прощения.

— Это было очень давно. Я вернулся к журналистике, затем Би-би-си, когда она только-только возникла. А Корт когда умер? Странно, чем больше стареешь, тем важнее становятся смерти других людей.

— В сорок пятом.

— Когда я вернусь, пришлите мне ваш пакет. Если он имеет ценность, буду рад получить его. Но сильно сомневаюсь. Насколько помню, Корту я не слишком нравился, а он очень не нравился мне.

И больше нам нечего было сказать друг другу, как обычно людям не знакомым между собой и разных поколений. Я заплатил и начал мой старческий обряд укутывания: пальто, шляпа, кашне, перчатки, — застегивая и затягивая все как можно крепче от сырого холода непогоды. Уайтли надел легкое ветхое пальто, видимо, полученное при демобилизации. Но казалось, мысль о том, чтобы выйти наружу, холодила его куда меньше, чем меня.

— Вы пойдете на кладбище?

— Это меня доконает. Она этого не ожидала бы и, вероятно, сочла бы сентиментальным. К тому же мне надо успеть на поезд к четырем. Когда вернусь, покопаюсь в моих старых заметках — проверить, сколько я помню на самом деле, а сколько всего лишь воображаю, будто помню.

Мой поезд отправлялся с Гар-де-Лион сегодня во второй половине дня, и холод Парижа отодвигался вдаль вместе с мыслями о мадам Робийар, прежде Элизабет, леди Рейвенсклифф, по мере того, как я уносился на юг к большему теплу средиземноморской весны.

Она оставалась в глубине моего сознания, куда бы я ни направлялся, что бы я ни видел, пока я не вернулся в мой домик в Хемпстеде, чтобы выкопать мои старые заметки. А тогда я отправился нанести визит мистеру Уайтли.

Лондон, 1909 г.

Глава 1

Когда я соприкоснулся с жизнью и смертью Джона Уильяма Стоуна, первого (и последнего) барона Рейвенсклиффа, я трудился как журналист. Вы заметили, я не говорю, что был журналистом. Всего лишь трубил, как журналист. Один из тщательнейше хранимых секретов профессии сводится к тому, что, если хочешь добиться успеха, необходимо быть абсолютно серьезным. Проводишь долгие часы, болтаясь по пабам в ожидании, не произойдет ли что-нибудь, а когда происходит, то зачастую оказывается не слишком-то интересным. Я специализировался на уголовных делах, а потому проводил жизнь вокруг и внутри Олд-Бейли: ел с моими сотоварищами, дремал рядом с ними на протяжении занудных показаний; пил с ними в ожидании вердикта, а затем мчался в редакцию сварганить бессмертную прозу.

Предпочтительнее всего были убийства. «Тамбурный убийца будет висеть». «Иллинский душитель просит о снисхождении». У них у всех были прозвища, во всяком случае, у стоящих. Многие пустил в оборот я. У меня был своего рода дар к забористым словечкам. Я даже брался за то, чего другие репортеры не делали, — иногда сам расследовал казус. Часть денег моей газеты я тратил на полицейских, которые и тогда были податливы на поощрительные пустячки — выпивку, обед, подарочки их деткам — не менее, чем теперь. Я стал знатоком методов полиции и убийц. Слишком уж хорошим, по мнению моих много о себе понимавших коллег, которые считали меня трущобником. В свою защиту могу сказать, что интерес этот разделяло со мной большинство покупавших газеты, которых ничто так не ублажало, как возможность почитать про увлекательное удушение шнурком вокруг шеи. Лучше же всего бывала молодая красавица, убитая особенно жутким образом. Вернейшая приманка для толпы. Без промаха. И вот это мое уменьице и свело меня с лордом Рейвенсклиффом. Вернее, с его вдовой, от которой в одно прекрасное апрельское утро я получил письмо с просьбой приехать к ней. Примерно через две недели после того, как он умер, хотя тогда это событие ускользнуло от моего внимания.

— Кто-нибудь что-нибудь знает про леди Элизабет Рейвенсклифф? — осведомился я в «Утке», где завтракал пинтой пива и колбаской. В то утро там было почти пусто. Недели и недели ни единого сносного процесса, и ни единого в обозримом будущем. Даже судьи сетовали, что преступные классы словно бы утратили вкус к своим занятиям.

Мой вопрос был встречен общим бурканьем, означавшим абсолютное отсутствие интереса.

— Элизабет, леди Рейвенсклифф. Выражайся правильно.

Ответил мне Джордж Шорт, старик, точно подходивший под определение «поденщик». Он брался за что угодно и мертвецки пьяный был репортером куда лучше любых других своих собратьев — включая и меня, — трезвых как стеклышко. Сообщите ему хоть какие-то сведения, и он их распишет. А не сообщите никаких сведений, он сам их создаст столь совершенно, что результат будет много лучше правды. А это, кстати, еще одно правило настоящего журналиста. Выдумка в целом лучше реальности, обычно более достоверна и всегда более убедительна.

Джордж, одевавшийся так скверно, что его как-то арестовали за бродяжничество, поставил свою пинту (его четвертую за это утро, а было только десять) и утер щетинистый подбородок. Определить статус репортера, как и аристократа, можно по его одежде и манерам. Чем они хуже, тем статус выше, поскольку лишь нижестоящие вынуждены производить хорошее впечатление. Джорджу не требовалось никого впечатлять. Его все знали, начиная с судей и до самих преступников, и все называли его Джорджем, и почти все поставили бы ему пинту. На том этапе я уже не был новичком, но до ветерана еще не дотягивал — я уже расстался с моим темным костюмом и носил теперь твидовые и курил трубку в тщании обрести литературный залихватский вид, по моему мнению, очень мне шедший. Мое мнение мало кто разделял, но я ощущал себя прямо-таки великолепным, когда по утрам смотрелся в зеркало.

— Ну, ладно. Пусть она Элизабет, леди Рейвенсклифф. Кто она? — ответил я.

— Жена лорда Рейвенсклиффа. Вернее, вдова.

— А он был?

— Бароном, — сказал Джордж, который иногда несколько перегибал палку касательно сообщения всей возможной информации. — Получил титул в одна тысяча девятьсот втором, насколько помню. За что, не знаю, вероятно, купил, как они все. Джон Стоун его звали. Денежный мешок какого-то рода. Упал из окна пару недель назад. Всего лишь несчастный случай, к сожалению.

— Какого рода денежный мешок?

— Почем я знаю? У него были деньги. А тебе-то это зачем?

Я протянул ему письмо.

Джордж выбил трубку о каблук башмака и громко потянул носом.

— Не слишком подробно, — сказал он, возвращая мне письмо. — Ни твое лицо, ни твой талант или манера одеваться объяснением быть не могут. Как и твое остроумие и обаяние. Может, ей нужен садовник?

Я скроил ему гримасу.

— Ты пойдешь?

— Конечно.

— Многого не ожидай. И будь начеку. Эти люди забирают много, а взамен ничего не дают.

Первое подобие политического мнения, какое я когда-либо от него слышал.

Глава 2

На следующий день я явился по адресу Сент-Джеймс-сквер во внушительный особняк, один из тех, в которых проживают богатые негоцианты и финансовые воротилы, хотя они уже мало-помалу перекочевывали в более лиственные районы города. О самой леди Рейвенсклифф я узнал всего ничего, а потому заполнил пробел игрой воображения. Вдовствующая аристократка лет под семьдесят, одета по последнему крику моды тридцатилетней давности, когда она была молода и (готов я был держать пари) достаточно миловидна. Что-то от герани в ее облике — моя бабушка выращивала герань, и особый густой запах этого растения всегда ассоциировался в моем сознании с респектабельной старостью. А может быть, нет, может быть, чуть-чуть обрюзглая и неотполированная. Уроженка северных графств, преуспевшая, но все же на несколько шаткой ступени общественной лестницы, с вечной обидой, что богатство не принесло с собой положения в обществе.

Мои мысли перебились, когда я оказался перед женщиной, которую принял за дочь или компаньонку. Я дал ей лет сорок, ведь Рейвенсклиффу, когда он умер, было почти семьдесят.

— Добрый день, — сказал я. — Мое имя Мэтью Брэддок. Меня пригласила… ваша матушка? Может быть…

Она улыбнулась с некоторой растерянностью.

— Надеюсь, что нет, мистер Брэддок, — ответила она. — Если у вас нет связи с миром духов, увидеться с ней вам не доведется.

— Я получил письмо от леди Рейвенсклифф… — начал я.

— Она — это я, — сказала она мягко. — Я приму вашу ошибку за комплимент. Несколько сбивчивый, возможно, но тем не менее лестный.

Ее развеселила эта маленькая путаница; я увидел, как заблестели глаза на лице, в остальном лишенном всякого выражения, словно она была благодарна за первое развлечение на протяжении многих дней. Одета она была во все черное, но сумела придать трауру оттенок очарования; на ней было абажурное платье, как их тогда называли, жакет с воротником, прилегавшим к шее, и простое ожерелье из очень крупных серых жемчужин, эффектно смотревшихся на черном бархате жакета. Я мало что знал о подобных вещах, но все-таки достаточно, чтобы понять, что туалет этот, на женский взгляд, был модным. Бесспорно, даже у такого невежды, как я, впечатление создавалось поразительное. И лишь цвет намекал на подобие траура.

Я сел. Никому не нравится выглядеть дураком, а начал я не слишком хорошо. Тот факт, что ей явно нравился такой оборот вещей, поддержкой не служил. Только позднее — гораздо, гораздо позднее — я взвесил, что мое нелепое начало было связано с самой леди, поскольку она была красива, хотя, если оценивать ее лицо, прямой причины думать так не находилось. Ничего, что обычно принято называть красотой; вернее, создавалось впечатление, что выглядит она несколько странно. Ее черты отличала четкая асимметрия — нос и рот крупноваты, брови слишком темные. Но она была красива, поскольку считала себя такой, и потому одевалась, и сидела, и двигалась в манере, вызывавшей соответствующий отклик у смотревших на нее. Тогда я этого не осознал, но соответствующее впечатление у меня возникло.

Что делать? Самое лучшее — ничего, решил я. Она пригласила меня, и начать должна она же. Это позволяло ей контролировать наш разговор, что и так подразумевалось само собой. И потому я собрался, насколько мог, изо всех сил стараясь не выдать мое смущение.

— Последнее время я много читаю газет, мистер Брэддок, — начала она. — Как мне сказали, и ваши многочисленные опусы в том числе.

— Я польщен, ваша милость.

— Не из-за вашего литературного таланта, хотя, не сомневаюсь, вы искусны в выбранном вами занятии. Но потому, что я нуждаюсь в ком-то, умеющем собирать информацию и бесстрастно ее оценивать. И вы мне кажетесь именно таким человеком.

— Благодарю вас.

— К несчастью, мне также требуется кто-то, на чью сдержанность можно положиться, а это, если не ошибаюсь, качество, репортерам не свойственное.

— Мы же профессиональные сплетники, — сказал я, подбодрившись, так как тему я знал досконально. — Мне платят за несдержанность.

— А если вам заплатят за сдержанность?

— Ну, в таком случае сфинкс в сравнении со мной будет выглядеть болтуном.

Она помахала рукой и задумалась. Какого-нибудь угощения мне предложено не было.

— У меня есть для вас поручение. Сколько вы зарабатываете в настоящее время?

Невежливый вопрос. По журналистским меркам, я оплачивался достаточно, хотя и понимал, что, по меркам леди Рейвенсклифф, сумма эта выглядела жалкой. Болезненный удар по мужской гордости.

— Почему вы хотите узнать это? — спросил я осмотрительно.

— Потому что, не сомневаюсь, мне, чтобы заручиться вашими услугами, надо будет заплатить вам несколько больше получаемого вами сейчас. И я хочу узнать, насколько больше.

Я пробурчал:

— Ну, если вам обязательно знать, то мне платят в год сто двадцать пять фунтов.

— Да, — сказала она мило, — именно столько.

— Прошу прощения?

— Естественно, я узнала это сама. И хотела проверить, назовете ли вы мне точную цифру или преувеличите в надежде получить с меня побольше. Хорошее начало — показать себя честным человеком.

— И очень плохое — для нанимателя.

Она приняла упрек, хотя и без малейших признаков раскаяния.

— Да, правда. Но вы сейчас увидите, почему я так осторожна.

— Я жду.

Она нахмурилась, что не шло ее от природы ровному цвету лица, и на минуту задумалась.

— Ну, — сказала она затем, — я хочу предложить вам работу. Триста пятьдесят фунтов годовых плюс расходы, которые вы можете понести, на срок в семь лет, независимо от того, сколько времени вам потребуется для выполнения задачи. Это поспособствует вам принять мое предложение и соблюдать сдержанность. Если вы ее нарушите, все выплаты сейчас же прекратятся.

Потребовалось несколько секунд, чтобы усвоить все это. Сумма феноменальная. Я легко сумею откладывать сотню в год, таким образом обеспечив себе еще четыре года без тревоги о деньгах. В общей сложности одиннадцать лет благословенной обеспеченности. Что могло ей требоваться за такую сумму? Но каким бы ни оказалось это дело, я твердо решил взяться за него. Если только оно не грозило тюрьмой.

— Возможно, вам известно, что мой муж, лорд Рейвенсклифф умер две недели назад?

Я кивнул.

— Кошмарный несчастный случай. Я все еще не могу поверить… Однако это произошло. И я теперь должна жить вдовой.

«Но не долго, держу пари», — подумал я, пока придавал лицу выражение подобающего сочувствия.

— Прошу, примите мои соболезнования в вашей тяжкой потере, — сказал я благочестиво.

Она выслушала эти избитые слова со всей серьезностью, какую они заслуживали. То есть пропустив их мимо ушей.

— Как вы, без сомнения, знаете, смерть это не просто душевные страдания для понесших утрату. Закон также требует внимания.

— Вмешалась полиция?

Она посмотрела на меня очень странно. И ответила:

— Разумеется, нет. Я имела в виду оглашение завещания, вступление в наследство, выплаты завещанных сумм.

— А, да. Прошу прощения.

После этой маленькой стычки она довольно долго молчала; возможно, спокойное изложение ситуации оказалось для нее более трудным, чем выглядело.

— Мы прожили в браке более двадцати лет, мистер Брэддок. И все это время были так счастливы и довольны, насколько доступно супружеской паре. Надеюсь, вы оцените это по достоинству.

— Разумеется, — ответил я, прикидывая, что бы это значило.

— И потому вы поймете, насколько я была изумлена, когда прочитала его завещание, оставляющее значительное наследство его ребенку.

— Да? — спросил я тактично.

— У нас не было детей.

— А!

— Поэтому я хочу, чтобы вы установили личность этого ребенка, и условия его завещания могли бы…

— Минуточку! — Я торопливо поднял ладонь. Горстка сведений, которые она мне сообщила, уже вызвала столько вопросов, что мне было трудно удерживать их в памяти одновременно.

— Минуточку, — повторил я спокойнее. — Нельзя ли нам разобраться в этом помедленнее? Во-первых, почему вы говорите мне все это? То есть почему мне? Вы же ничего обо мне не знаете.

— Напротив. Мне рекомендовали именно вас.

— Неужели? И кто же?

— Ваш редактор. Мы познакомились с ним довольно давно. Он сказал, что вы спец по выведыванию чужих секретов. Еще он заверил меня, что вы умеете держать язык за зубами, и случайно упомянул, сколько вам платят.

— Несомненно, существует кто-то лучше меня.

— Вы очень скромны. И не думайте, что я тщательно все не взвесила. Собственно говоря, людей, способных справиться с такой задачей, найдется очень мало. Юристы иногда нанимают таких людей, но у меня нет подходящих знакомых. Есть частные детективные агентства, но я не склонна доверять человеку, не рекомендованному мне лично. К тому же им может понадобиться больше информации, чем располагаю я. Я не знаю, жив ли этот ребенок, когда он (или она) родился, кто была его мать. Я даже не знаю, в какой стране он родился. Всего одна фраза в завещании мужа.

— И это все? Ничего сверх?

— Ничего.

— Но что точно сказано в завещании?

Она промолчала, а затем процитировала:

— «Памятуя о многих моих промахах во стольких делах и желая возместить зло, причиненное в прошлом, я оставляю сумму в двести пятьдесят тысяч фунтов моему ребенку, которого прежде не признавал своим». Как видите, речь идет не о мелочи. — Она смотрела на меня спокойным взглядом.

А я вытаращил глаза. Деньги не моя специальность, но я осознал колоссальность такого состояния, когда потерял счет нулям, затанцевавшим у меня в голове.

— Ну и промах! — заметил я. Она ответила ледяным взглядом. — Прошу прощения.

— Я хочу исполнить последнюю волю моего мужа со всем тщанием, если это возможно. Мне необходимо поставить это лицо в известность о завещанном ему (или ей) наследстве. Сделать я этого не могу, пока не узнаю, кто он или она.

— У вас правда больше никаких фактов нет?

Она покачала головой.

— В завещании была ссылка на документы в его сейфе. Но там их нет. По крайней мере могущих как-то касаться этого дела. Я перечла их несколько раз.

— Но если ваш муж поддерживал… э…

Я не знал, как вести этот разговор. Даже женщину моего собственного социального класса было бы невозможно спросить прямо: «Была ли у вашего мужа любовница? Когда? Где? Кто?» Но задать эти вопросы леди в первой поре траура было свыше моих сил.

К счастью, она решила выручить меня. Хотя я предпочел бы, чтобы она воздержалась. Это ввергло меня в еще большее смущение.

— Я не верю, будто у моего мужа была склонность заводить любовниц, — сказала она невозмутимо. — Бесспорно, в последнее десятилетие или около того. А до того я не знала ни про единую. И нет причины, которая помешала бы мне знать про такую особу, существуй она.

— Почему так?

Она улыбнулась мне. Опять с насмешливыми искорками в глазах.

— Вы стараетесь скрыть, насколько шокированы, но вам это не слишком удается. Разрешите мне просто сказать, что я никогда не сомневалась в его любви ко мне, как и он в моей к нему, даже хотя он дал мне совершенно ясно понять, что я свободна поступать как хочу. Вы понимаете?

— По-моему, да.

— Он прекрасно знал, что я приму все, что он сочтет нужным мне сказать, а потому у него не было причин что-либо скрывать от меня.

— Понимаю.

Конечно, я не понимал, абсолютно ничего не понимал. Моя мораль была — и остается! — моралью моего социального класса и воспитания, то есть куда более строгой, чем у людей вроде Рейвенсклиффов. Довольно ранний урок: богачи куда закаленнее большинства людей. Потому-то, полагаю, они и богачи.

— Извините меня, но почему он так усложнил жизни других людей? Он ведь, конечно, знал, как будет трудно отыскать этого ребенка.

— Возможно, вы найдете ответ на это в своих розысках.

Она, несомненно, зарабатывала бы очень мало, работая продавщицей в универмаге, а потому, пожалуй, было к лучшему, что она была богата. Тем не менее проблема оставалась интригующей и, что лучше всего, я буду оплачиваться, каков бы ни был результат. Триста пятьдесят фунтов в год были могучим стимулом. Меня все больше раздражала чреда холостяцких меблирашек, в которых я жил последние несколько лет. Я не был вполне уверен, хочу ли я домашности и стабильности — жену, собаку, загородный дом. Или хочу сбежать на чужбину — скакать на арабских конях по пустыне, а по ночам спать у лагерных костров. Подошло бы и то и другое, лишь бы убраться подальше от запаха вареных овощей и мебельной политуры, который обдавал меня всякий раз, когда я возвращался вечером домой.

Я томился скукой, и присутствие красивой женщины, ее необычайное предложение и впечатление необъятного богатства разбередили чувства, которые я давно игнорировал. Мне хотелось чего-то иного вместо того, чтобы болтаться по уголовным судам и пабам. Задание, которое она предлагала, и деньги, сопряженные с ним, сулили мне, пожалуй, единственную возможность изменить обстановку.

— Вы о чем-то задумались, мистер Брэддок?

— Я прикидывал, как взяться за решение этой задачи, если соглашусь принять ваше предложение.

— Вы уже согласились, — сказала она очень серьезно.

У многих людей эти слова прозвучали бы презрительно. Она же, напротив, сумела произнести их безмятежным, почти дружеским тоном, абсолютно обескураживающим.

— Да, пожалуй. Хотя и не без некоторых опасений.

— Не сомневаюсь, что они рассеются.

— В первую очередь мне необходимо узнать как можно больше о жизни вашего мужа. Мне надо будет поговорить с его поверенным о завещании. Ну, не знаю… Вы уже посмотрели его переписку?

Она покачала головой. Ее глаза внезапно наполнились слезами.

— Я еще не в силах заняться этим, — сказала она. — Мне очень жаль.

Я подумал было, что она извиняется за свою лень, но тут же понял, что за проявление слабости. И правильно. Людям, ей подобным, не положено проявлять эмоции по пустякам вроде смерти мужа. Не вынуть ли мне носовой платок, чтобы утереть ей глаза? Мне это было бы крайне приятно; позволило бы сесть рядом с ней на диване, вдохнуть в нее силу. Вместо этого я сменил тему, притворяясь, будто ничего не заметил.

— Полагаю, мне необходимо обеспечить, чтобы никто не догадался, зачем я задаю эти вопросы, — сказал я громче, чем требовалось. — Я не хочу поставить вас в неловкое положение.

— В неловкое положение меня это не поставит, — ответила она. Нелепость этой идеи заставила ее опомниться. — Но думаю, если ваша цель станет общеизвестной, не избежать лжепретендентов. Я уже сказала кое-кому — вашему редактору в том числе, — что намерена заказать биографию покойного мужа. Сентиментальный поступок, естественный для женщины в большом горе и при больших деньгах.

— А поскольку я репортер, — сказал я, вновь подбодренный возвращением на привычную территорию, — то могу задавать неделикатные вопросы, будто мной руководит страсть ко всему грязному и вульгарному.

— Вот именно. В этой роли вы преуспеете, я уверена. Ну, я договорилась о вашей встрече с мистером Джозефом Бартоли, главным управляющим моего мужа. Он уже приготовил контракт для вас.

— А вы?

— Думаю, вам следует приходить ко мне с отчетом каждую неделю. Вся частная переписка лорда Рейвенсклиффа находится здесь, и вам тоже, я полагаю, придется ее прочесть. Потом вы можете задать любые вопросы. Хотя я намерена в ближайшем будущем поехать во Францию. Как я ни любила моего мужа, как ни тоскливо мне без него, правила траура в этой стране слишком уж угнетающи. Понимаю, что буду шокировать и возмущать теми или иными нарушениями приличий, а потому мне следует поискать некоторого облегчения где-нибудь еще.

— Вы не англичанка.

Еще одна улыбка.

— Боже мой, если это пример вашей сообразительности, то мы далеко не продвинемся. Нет, я не англичанка. По происхождению я венгерка, хотя до замужества жила во Франции.

— У вас нет и намека на какой-либо иностранный акцент, — сказал я, несколько задетый.

— Благодарю вас. Я прожила в Англии долгое время. Языки никогда меня не затрудняли. Другое дело манеры. Обучиться им куда труднее.

Она встала и пожала мне руку на прощание; от нее веяло нежными, абсолютно женственными духами, безупречно отвечавшими ее черной одежде. Ее большие серые глаза были устремлены на меня, когда она сказала «до свидания».

Выпить! Чтобы отпраздновать или чтобы прийти в себя, я толком не знал, но мне, безусловно, требовалось подкрепиться, чтобы обдумать волну перемен, захлестнувшую мою жизнь. Примерно за сорок пять минут я из репортера-поденщика, перебивающегося на сто двадцать пять фунтов в год, превратился в субъекта, зарабатывающего почти втрое больше и с возможностью делать все, что мне заблагорассудится. Это ли не повод попраздновать? А за углом Сент-Джеймс-сквер в Эппл-Три-Ярде есть вполне приличный паб, облюбованный слугами из больших особняков и поставщиками, обеспечивающими обитателям особняков тот стиль жизни, к какому они привычны. После двух стопок я почувствовал себя на коне. Сниму дом, куплю новую одежду. Приличную пару ботинок. Новую шляпу. Есть буду в гостиничных ресторанах. Иногда буду брать кеб. Жизнь будет чудесная.

И выполнять мое поручение я могу с тем усердием, какое сочту нужным. Леди Рейвенсклифф, очевидно, все еще не оправилась от шока, вызванного смертью мужа и обнаружением его тайной жизни. Она зависела от него, смотрела на него снизу вверх. Неудивительно, что теперь она швыряет деньги направо-налево.

Зачем вообще вести расследование? Я бы не стал. Если ее муж не позаботился узнать, где находится его чертов ребенок, его вдове-то это зачем? Что-то вроде совершенно ненужного самонаказания, но что мне известно о психологии вдов? Может, любопытство бездетной женщины, желание узнать, какой он, ребенок ее мужа? Или узнать что-то о женщине, преуспевшей в том, в чем она потерпела неудачу?

Глава 3

Контора главного управляющего Рейвенсклиффа находилась в Сити, дом 15, Мургейт — безвестная улочка пяти-шестиэтажных зданий, построенных в прошлом полувеке контор и тому подобного. Улочка ничем не примечательная, как и люди там; обычное бурление торговцев и агентов, молодых людей с прыщавыми лицами, цилиндрами, плохо сидящими костюмами и в рубашках с жесткими воротничками. Улочка страховых и биржевых маклеров, и торговцев зерном, и поставщиков металлов, тех, кто импортировал и экспортировал, продавал прежде, чем покупал, и умудрялся обеспечивать себя и Империю, в центре которой они обретались, ликвидными капиталами. Мне он никогда не нравился, этот район города; Сити впитывает в себя талантливую молодежь и вытряхивает из нее всякий живой дух. Иначе не может. Это неизбежное следствие корпения над цифрами одиннадцать часов в день шесть дней в неделю, в знобких конторах, где запрещены всякие разговоры, а легкомыслие карается увольнением.

Другое дело Биржа; как-то я оказался там, когда троица маклеров решила поджечь фалды сюртука важного спекулянта, и несколько минут вокруг него завивались струйки дыма, прежде чем он заметил, что происходит. Обстрел булочками, летящими над залом, где происходят торги, — зрелище повседневное. Американские Ценные Бумаги громят Иностранные Железные Дороги. Работают они там чудовищные часы за мизерную плату и легко теряют работу, хотя и зарабатывают своим хозяевам большие деньги. Неудивительно, что они склонны к инфантильности, поскольку обращаются с ними как с несмышленышами. В пабах и кабаках Сити я завел много друзей среди маклеров и биржевиков. Но среди банкиров практически (а то и вовсе) никого. Они были совсем другими; видели себя джентльменами — маклеру подобное обвинение никак не могло быть брошено.

Я не знал, чего ожидать от мистера Джозефа Бартоли. Ничего удивительного: ведь он занимал необычную должность, хотя эволюция капитализма, по мере усложнения индустрии, будет преумножать его тип. У Рейвенсклиффа (узнал я позднее) было столько пальцев в таком количестве пирогов, что ему было нелегко уследить за ними всеми; и в отличие от владельца шахт или литейного завода он не мог посвящать себя будничным операциям. Для этого у него в каждом предприятии имелся управляющий. Мистер Бартоли надзирал за управляющими и докладывал Рейвенсклиффу, в каком состоянии дела каждого предприятия.

Контора, которую он занимал над конторой агента по снабжению судов, была достаточно скромной. Его собственный кабинет, комната клерков — примерно десяти — и одна комната со стеллажами, заполненными рядами папок и переплетенных отчетов; однако он был такого крупного сложения, что прямо-таки заполнял свой кабинет. Оставшееся свободное пространство населял странный, смахивающий на эльфа субъект, с поблескивающими глазами и острой козлиной бородкой. Лет сорока, среднего роста, худощавый, в коричневом костюме и с парой ярко-желтых кожаных перчаток в одной руке. Он практически не сказал ни слова все то время, пока я находился там, и мы не были представлены друг другу. Он сидел на стуле в углу и читал подшивку, лишь иногда поднимая глаза и сочувственно мне улыбаясь. Я всем сердцем предпочел бы иметь дело с ним, чем с Бартоли. Он выглядел куда более приятным человеком.

По контрасту Бартоли был облачен в ортодоксальный черный костюм, но без конца почесывался, подсовывая палец под воротничок, словно тот натирал ему шею. Его обширный живот еле умещался за письменным столом, а багровое лицо и баки привели мне на память завсегдатаев, которых я часто наблюдал сидящих рядком у стоек окрестных баров. Голос у него был зычный и сдобрен сильным акцентом, хотя мне понадобилось время, чтобы определить, каким именно. Манчестерско-итальянским, решил я в конце концов.

— Садитесь, — сказал он, указывая на неудобный стул напротив себя. — Вы, значит, Бурдок.

— Брэддок, — ответил я. — Мистер.

— Да-да, садитесь. — Жесты у него были иностранные: экстравагантные и чрезмерные, именно такие, каким англичане не доверяют. Я тут же проникся неприязнью к Бартоли и (должен сознаться) к Рейвенсклиффу за то, что он вручил подобному субъекту право отдавать приказания. На мгновение я стал ярым патриотом. Не знаю, говорю ли я это с гордостью или с печалью.

Он просверлил меня взглядом, будто оценивая для какого-то поручения и убеждаясь, что я не гожусь.

— Я не одобряю намерения леди Рейвенсклифф, — сказал он в конце концов. — Говорю вам это откровенно, поскольку вам следует сразу же узнать, что вы не должны рассчитывать на мою поддержку.

— А что, вы полагаете, она намерена поручить мне? — спросил я, прикидывая, что ему известно про завещание.

— Написать биографию барона Рейвенсклиффа, — сказал он.

— Да. Ну, как вам угодно. Только не вижу, почему вы против.

Он фыркнул.

— Вы журналист.

— Да.

— Что вы знаете о бизнесе?

— Почти ничего.

— Я так и думал. Рейвенсклифф был бизнесменом. Может быть, величайшим из всех, каких только когда-либо знала эта страна. Чтобы постичь его, вы должны понимать бизнес, индустрию, финансы. А вы их понимаете?

— Нет. И до вчерашнего утра я вообще ничего про него не слышал. И могу сказать только, что взяться за эту работу меня попросила леди Рейвенсклифф. Я ее не искал. Если вы хотите знать, почему она выбрала меня, вам придется спросить ее. Как и вы, я мог бы назвать много людей, которые лучше способны воздать должное этой теме. Но таково ее решение, и она предложила такие условия, что отказаться было бы безумием. Может быть, я не справлюсь, и уж точно, если не получу поддержки от тех, кто его знал.

Он крякнул и вытащил папку из ящика стола. Во всяком случае, я чванливо не выдал себя за эксперта, каким не был.

— Плата абсурдна, — указал он.

— Абсолютно согласен с вами. Но если кто-нибудь предложит вам за вашу продукцию цену выше, чем вы предполагали, вы же не станете торговаться с ним, чтобы он ее снизил?

Он швырнул мне папку.

— Ну, так подпишите.

— Не прежде, чем я его прочту.

— Ничего неожиданного вы не найдете. Вы обязуетесь написать биографию лорда Рейвенсклиффа и представить законченную рукопись ее милости для одобрения. Вам воспрещается обсуждать что-либо, имеющее отношение к любой из компаний, перечисленных в приложении. Издержки будут оплачиваться по моему усмотрению.

Мне еще никогда не доводилось подписывать контракты с приложениями, но, с другой стороны, мне ни разу не платили столь много.

— Как я буду оплачиваться? — спросил я, продолжая читать. (Для проформы, сказать правду. Он безупречно изложил содержание контракта.)

— Каждую неделю я буду посылать чек по вашему адресу.

— У меня нет банковского счета.

— Так обзаведитесь им.

Меня подмывало спросить у него, с чего мне начать. Но я понимал, что его и без того низкое мнение обо мне станет еще ниже. В редакции я еженедельно получал коричневый конверт. После того как я расплачивался за стол и кров, то, что оставалось, обычно хранилось у меня в кармане — хотя и очень недолго, незамедлительно переходя к владельцам пабов и мюзик-холлов.

Приехав в контору, я полагал, что получу от Бартоли все сведения о предприятиях Рейвенсклиффа, но он не сказал мне ровно ничего. На вопросы он отвечать не будет, но в первую очередь мне требовалось узнать, о чем спрашивать. Необходимо формулировать конкретные просьбы, прежде чем он дозволит мне взглянуть в какие-то документы. И даже тогда — намек был ясен — он может уклониться от сотрудничества.

— В таком случае, — сказал я бодро, — мне хотелось бы узнать, если возможно, где именно он бывал.

— Когда?

— На протяжении всей своей карьеры.

— Вы с ума сошли?

— Нет. Еще я хотел бы получить список всех, кого он знал и с кем встречался.

Бартоли уставился на меня.

— Лорд Рейвенсклифф должен был соприкасаться с десятками тысяч людей. Он постоянно путешествовал по всей Европе, Империи и обеим Америкам.

— Послушайте, — сказал я терпеливо, — мне предстоит написать биографию, которую людям захочется прочесть. Мне нужны подробности личной жизни. С чего он начал? Кем были его друзья и близкие? Что означают путешествия по всему миру? Вот то, что привлекает читателей. А не сколько денег он заработал в данном году или в следующем. Это никого не интересует.

Он раздражал меня. Он обходился со мной несерьезно и ни в чем не шел мне навстречу. Мне подобное обхождение никогда не нравилось. Мои коллеги считают, будто я чересчур чувствителен к обидам, подлинным или воображаемым. Может быть, может быть, но эта склонность очень помогала мне на протяжении многих лет. Неприязнь и досада — великие стимуляторы. Бартоли преобразил меня из человека, думавшего только о деньгах, которые ему платят, в кого-то, кто твердо намеревался выполнить порученное ему дело как следует, даже если бы ему вовсе не платили.

Глава 4

Я покинул контору в убеждении, что пора браться за работу, и начинать следовало с одного очевидного места. «Сейд и К°», по меркам Лондонского Сити, было почтенным учреждением. Более полувека назад оно начало поставлять данные о кредитоспособности негоциантов, желавших занять деньги в банке, и расследования эти постепенно охватили все аспекты финансов. Чем более усложнялся мир бизнеса, тем темнее становились операции торговцев, тем больше увеличивались возможности обмана и афер. И все шире — возможности для компаний вроде «Сейда» грести деньги, высвечивая самые темные глубины человеческой алчности.

По большей части — и официально — они занимались составлением справочников. «Бирмингемский коммерческий список», «Калифорния и ее ресурсы». Их все должны были покупать импортеры и экспортеры, дилеры и торговцы, чтобы не попасть на удочку мошенников. Но незаметно и тайно делали они куда больше. По самой своей природе Сити полнилось негодяями и ворами. Но у воров есть свой кодекс чести. «Сейд» же выискивал тех, кто не придерживался правил. Тех, кто ссылался на поддержку несуществующих финансистов, кто забывал упомянуть судебные приговоры за аферы в далеких странах. Тех, кто упоминал свои капиталы, но не долги. Чье слово, иными словами, не было их гарантией.

В давние времена компании вроде «Сейда» не требовались, так как денежное Сити было невелико, и все хорошо знали своих клиентов. Жизнь была простой, когда банкиры одалживали только тем, с кем сидели рядом на званых обедах. А что может быть проще, чем узнать величину поместья джентльмена или кредитоспособность его семьи? Теперь же это бормочущий на всех языках Вавилон неизвестностей. Этот субъект — мошенник без гроша в кармане или действительно один из богатейших людей в империи Габсбургов? Он действительно заключил доходнейший контракт в Буэнос-Айресе, или ему следует сидеть в тюрьме за бегство от своих кредиторов? Как определить? Притворство — главный трюк банкира и афериста.

«Сейд» устанавливал истину. Не всегда и не безупречно, но лучше кого бы то ни было еще. Я знал это, потому что иногда выполнял для них кое-какую работу. Несколько лет назад ко мне обратились для наведения справок о человеке, который представлялся учредителем компании на севере Англии. Он заявлял, что может объединить семерых производителей хлопка в трест, который затем можно будет выставить на продажу. Ему требовался лишь исходный капитал…

Мне пришлось на день оставить мою работу и отправиться на север, но я установил правду незамедлительно. Эрнест Мейзон покинул страну за день до того, как был бы арестован за мошенничество, но потому лишь, что я его предупредил. Он предложил мне деньги в уплату за эту услугу, но моя совесть восстала против того, чтобы трижды получить плату за одно и то же: один раз от моей газеты за статью об аферистах-учредителях, один раз от «Сейда», уплатившего мне за мое сообщение, и один раз от Мейзона. Однако, без сомнения, многие служащие компании извлекают подобную прибыль из своих сведений, а то проделывают что-нибудь и похуже. В Лондонском Сити те, кто действительно в них нуждаются, могут заполучить хорошие деньги.

Уилф Корнфорд был слишком ленив, чтобы когда-нибудь разбогатеть. Обладай он легким богатством, полученным по наследству, то был бы ученым, открывающим виды и подвиды в мире насекомых. А так он каталогизировал черты характера и глупости homo economicus;[1] это было его обязанностью и его увлечением, и он принадлежал к числу немногих истинно счастливых людей, каких мне доводилось встретить. Он мог бы стать силой в стране, поскольку все боялись бы его, оцени они в полную меру, как много он знает. Но ему было лень, да и, как он однажды сказал мне, это помешало бы его наблюдениям. Все люди, обеспечивающие ему своими проделками такое интересное времяпрепровождение, стали бы вести себя совсем иначе, знай они, что за ними ведется наблюдение.

Именно он первым подал идею нанять меня для повременного сбора сведений в полицейских судах, а уплатой иногда были деньги, а иногда полезное предупреждение о намечающемся аресте или скандале, о которых его агентурная сеть болтунов ему сообщала. Несколько раз он указывал, что мне следовало бы постоянно работать у «Сейда». Но я никогда не ловил его на слове, предпочитая разнообразную диету.

— Мэтью, — сказал он с присущей ему невозмутимостью, когда я постучал в его дверь и был впущен. — Рад снова тебя увидеть. Что-то мы давно не видели тебя тут.

Манера Уилфа говорить была такой же анонимной, как и его внешность. Пятидесяти с лишним лет, дородный, но не чрезмерно. Говорил он с размеренной невыразительностью, не совсем как джентльмен, и все же без малейшего намека на тональность уроженца Западного края, где он родился, ведь его отец был батраком в Дорсетшире, и его еще ребенком отдали в услужение в дом местного помещика. Там он каким-то образом научился читать и писать, а когда семья захватила его с собой в Лондон на сезон, примерно тридцать пять лет назад, он в одно прекрасное утро вышел из дома и не вернулся. Нашел работу у торговца свечами вести счетные книги, так как почерк у него был каллиграфический. Затем он перешел к зерноторговцу, затем в учетную фирму и, наконец, к «Сейду».

— Я был занят процессом «Морнингтон — Кресчент».

Он неодобрительно сморщил нос и с полным на то основанием. Отнюдь не классика в анналах британской преступности, и единственным интересным аспектом этого дела была поразительная глупость Уильяма Голдинга, убийцы, который хранил голову своей злополучной жертвы в картонке под кроватью. Так что, когда явились полицейские (как должны были явиться, поскольку женщина эта жила в этом же доме), даже они не могли не заметить смрада и пятен засохшей крови, которая прокапала сквозь половицы спальни вверху и омочила ковер в гостиной. Голдинг не читал бульварной прессы, а потому, возможно, был единственным человеком в Англии, не знавшим про магию отпечатков пальцев, позволяющую устанавливать личность даже безголовых трупов. Дело было простейшее, но слушалось оно в период затишья, а публика обожает кровавости.

— Право, не понимаю, как ты терпишь свою работу, — сказал он. — По-моему, она невероятно скучна.

— По сравнению с гроссбухами, которые ты любишь читать?

— О да! Они завораживают. Если уметь их читать.

— Чего я не умею. И это одна из причин, почему я здесь.

— А я-то надеялся, что ты пришел поделиться со мной информацией, а не клянчить ее.

— Тебе известен некто Рейвенсклифф?

Он минуту смотрел на меня, затем, что было для него редкостью, откинулся на спинку кресла и захохотал.

— Ну, — сказал он мягко, — да. Да, думаю, могу сказать, что я слышал про него.

— Мне необходимо получить сведения о нем.

— Сколько у тебя в распоряжении лет? — Он умолк и посмотрел на меня снисходительно. — Ты можешь потратить остаток своей жизни, собирая сведения о нем, но так и не узнать всего. С чего ты начинаешь? Сколько ты уже знаешь?

— Очень мало. Я знаю, что он был богат, был чем-то вроде финансиста и умер. И что жена его хочет, чтобы я написал его биографию.

Это пробудило его внимание.

— Правда? Но почему ты?

Я кратко изложил мою встречу с ней — опустив действительно важную часть — и в довесок сообщил о моем коротком разговоре с Бартоли.