Александр Кулешов

Повесть о спортивном капитане

Глава I. Эхо далеких лет

Вой сирены был неистов и пронзителен.

Он, словно штопор, впивался в мозг. Леденил сознание. Он не давал думать, дышать, двигаться. Он заглушал грохот разрывов, крики людей, рев моторов.

Он значил, что к артиллерийскому и минометному обстрелам сейчас прибавится еще и воздушная бомбардировка, что на смену жуткому вою сирены придет еще более жуткий, сверлящий, нарастающий звук летящих с неба бомб.

… Монастырский выскочил из блиндажа, где казалось тепло и уютно, где царила иллюзия безопасности и надежности, и, утопая в размокшей, чавкающей земле, натыкаясь в темноте на обломки, плюхаясь в лужи, побежал к батарее.

Они стояли в городе. Вернее, в том, что от него осталось. «Тем» были улицы, заваленные руинами домов, холмы битого кирпича, могильные холмы над засыпанными под ними людьми. Кое-где нелепо торчали голые черные стволы лип, некогда стройными рядами окаймлявших улицы. Обгорелые остовы трамваев, грузовиков, неподвижно застыли на перекрестках…

Ничего не осталось от этого городка. И только они — зенитчики, охранявшие зарывшийся в глубокие каменные подвалы штаб да разные тыловые службы, госпитали — теперь населяли город, ожидая очередного приказа о наступлении.

Фронт проходил совсем близко. Не то что мины или снаряды — порой и пули долетали сюда.

Монастырский пробрался наконец к своему орудию. Подбежали остальные бойцы расчета. Заняли места. В ночном небе рокотали моторы. Этот рокот слышался отовсюду. Казалось, со всех сторон слетались к городу тучи самолетов, чтобы, зависнув над ним, низвергнуть тысячи и тысячи воющих бомб. Разумеется, так только казалось. Было ясно, что войне подходит конец. Немцы сопротивлялись из последних сил.

Наша авиация господствовала в воздухе. И все же иногда несколько бомбардировщиков с черными крестами на крыльях возникали из небытия и бомбили город, выла сирена и старший лейтенант Монастырский, чертыхаясь, бежал на батарею и напряженно вглядывался в темное небо. Глаза слезились, болели от ветра, от дыма, от недосыпания. Прожекторы бороздили небо. Зенитчики открывали огонь. Бухали разрывы авиабомб. Потом наступал отбой и старший лейтенант возвращался в блиндаж досыпать.

Да, войне подходил конец, и у Монастырского были все шансы дожить до победного дня. Впрочем, он об этом не думал. Наши солдаты и в конце войны воевали так же самоотверженно, так же смело, как и тогда, когда она лишь началась. А умирать не хочется никогда: ни тогда, когда враг наступает, ни тогда, когда он повержен и вот-вот выбросит белый флаг. Но и в эти последние минуты идет бой и кто-то, быть может без царапины прошедший четыре года по полям сражений, находит свою смерть.

На то и война. Ни один советский солдат из миллионов не погиб на ней зря. Ни один.

Монастырский начал войну не в артиллерии. Могучий восемнадцатилетний парень, перворазрядник по борьбе самбо, студент-первокурсник института физической культуры, комсомолец, он с товарищами отправился в военкомат, в райком комсомола, в деканат. Шумели, хлопотали, требовали и в конце концов после недолгого обучения были переброшены в тыл врага.

На всю жизнь запомнил Монастырский свой первый бой. Это был странный бой — бесшумный, длившийся секунды, в котором участвовали лишь два человека.

Задание казалось простым: разведчикам надлежало проникнуть в небольшой домик, занятый сельской полицией, и похитить там бланки аусвайсов — пропусков. Закавыка состояла в том, что это следовало сделать незаметно. Если б стало известно, что. бланки похищены, — грош цена всей операции: их бы просто заменили другими.

Ночью в домике бодрствовал один полицай да обычно еще двое-трое отсыпались после дежурства, опасаясь в темную пору идти домой.

В группе насчитывалось шесть человек: трое партизан да трое разведчиков, прибывших с Большой земли. Старший из партизан, которому на вид — борода, усы — можно было дать лет пятьдесят, но которому в действительности не было и тридцати, долго и подробно излагал план операции — отвлекающая стрельба, выдавленная рама, перепиленный замок кладовой и разные другие хитрые меры. Закончив объяснять, он обвел всех взглядом и спросил:

— Ну как?

— По-моему, никуда не годится, — заметил Монастырский.

Он и в институте (и даже в школе) отличался самостоятельностью суждений, часто приносившей ему осложнения в жизни. Он не был старшим в группе. Старшего вообще среди разведчиков не было: при переходе линии фронта они заблудились, потеряли друг друга, и вот трое пробились к партизанам в ожидании инструкций, которые уже неделю безуспешно запрашивал по радио командир партизанского отряда. Но не сидеть же сложа руки! Их и включили в операцию по похищению аусвайсов.

— Почему? — спросил молодой бородач. Он был уязвлен.

— А зачем все эти сложности?

— Чтоб немцы не догадались, что бланки у них сперли, дурья башка.

— А может, они у них пересчитаны, бланки те, — нерешительно заметил кто-то. — Украдем — пересчитают и поймут.

Бородач молчал озадаченный.

— Что же предлагаешь? — спросил он Монастырского. В голосе его слышался вызов.

— Я вот что предлагаю, — решительно заявил Монастырский и, чтоб придать своим словам большую внушительность, встал. — Врываемся. Уничтожаем полицаев. Берем бланки. А потом все поджигаем. Мол, налет партизан на полицейскую управу. Месть предателям. Все сгорело, включая бланки.

Некоторое время все молчали, потом бородач широко улыбнулся, обнажив ослепительный ряд ровных, крепких зубов, и сказал с восхищением:

— Здорово! Молодец!

Много позже командир взвода разведчиков, многоопытный ас разведки лейтенант Монастырский, улыбался, вспоминая эту сцену, свой «гениальный» план и наивное восхищение товарищей, да и тот бородач, которого он больше не встречал, если остался жив, посмеялся бы над своим тогдашним восторгом. Но ведь это были первые шаги, и самые элементарные позже операции в то время казались удивительно смелыми и хитроумными.

История войн и тайных операций, бесспорно, свидетельствует о том, что внезапные атаки надо осуществлять на рассвете, когда часовых клонит ко сну. Группа подобралась к дому в середине большого села в тот час, когда по сырым низинам стелется белый, ватный туман, а на небе начинают гаснуть звезды.

План был таков. Монастырский, который благодаря своей силе легко мог гнуть подковы (в институте, в том числе он сам, были твердо в этом убеждены, хотя он ни разу ни одной подковы не согнул, да и вообще — городской житель — видел подковы разве что у ломовых лошадей), неслышно подкравшись, вышибает плечом дверь и ликвидирует охранника, который наверняка спит. Ворвавшиеся вслед за ним остальные члены группы уничтожают других полицаев, грузят в припасенные мешки бланки, печати, документы и поджигают дом. Обязанности заранее распределены — кто стреляет, кто похищает, кто поджигает.

Но все обернулось не так, как было задумано. В ту ночь кроме одного полицая в управе никого не было. Приятная неожиданность. Была и неприятная — он не спал.

И когда, разогнавшись, Монастырский всем весом своего могучего тела ударил в дверь и та с треском разлетелась, а он едва устоял на ногах, то увидел в метре перед собой полицая. Тот смотрел на него внимательно и настороженно, без всякого страха, сжимая в руке «вальтер». И рука эта не дрожала.

Когда смерть смотрит на тебя своим беспощадным взглядом первый раз в жизни, а тебе восемнадцать лет, возраст, в котором нельзя представить себе, что когда-нибудь умрешь, растеряться простительно. Простительно промедлить, испугаться, отшатнуться, закрыть лицо руками, зажмуриться. Смерть редко кто встречает глядя ей прямо в глаза.

И будь Монастырский просто смелым, отчаянным парнем, будь даже обученным солдатом, возможно, он и промедлил бы.

Но он был спортсменом, отличным, опытным, несмотря на молодость. И, между прочим, спортсменом-самбистом. Поэтому все, что он проделал, он проделал автоматически, не думая. Его нога в молниеносном движении выбила пистолет из руки полицая, а в следующую секунду он уже взял того на прием, прижал к земле, рванул голову на себя. Хрустнули позвонки…

Подоспели ребята. Обежав помещение и убедившись, что никого, кроме того единственного полицая, нет, они торопливо открыли шкафы, побросали в мешок документы, полили из принесенной фляги керосин и подожгли дом.

Когда, выбежав из полыхавшего дома, они углубились в лес, по небу уже разливались золотые краски ранней зари.

Сначала радостно и возбужденно обсуждали успешную операцию.

— Ну что, брат, — оживленно вопрошал бородач Монастырского, — дрых небось полицай? Ты его небось прямо из временного сна в вечный отправил! Он весело захохотал, довольный нехитрым каламбуром. — Заснул полицай на часок, а оказалось навечно!

Монастырский молчал. О том, как прошел его первый бой на этой войне, знали лишь двое. Второй, как справедливо заметил бородач, уснул навечно.

В восемнадцать лет люди не особенно склонны философствовать. Скорее наоборот. В этом возрасте многое представляется ясным и простым. И все же, идя по жар кому густому лесу, запахи которого пьянили как вино, по лесу, наполненному криками, щебетом, щелканьем, гудением, жужжанием бесчисленных птиц и насекомых, шумом ветра в листве, скрипом деревьев, где дыхание перехватывало от яркости красок, он не мог забыть, что убил человека…

— Эй, борец (так партизаны прозвали Монастырского, узнав о его спортивной специальности), чего загрустил, будто милка поцеловать не дала? Какое дело сделали! Всем отрядом будем по округе с аусвайсами что по бульвару разгуливать.

Они долго шли лесными большаками, истомленными, жаркими полями, ромашковыми лугами и снова лесными дорогами. Искупались в тихой узкой речушке с осклизлыми илистыми берегами, с бритвой-травой у воды, повалялись часок нагишом под добрым солнцем, выстирали пропахшие потом гимнастерки и тут же напялили на себя — ничего, дорогой высохнут!

К вечеру вернулись в отряд. Скрывая гордость, доложили о выполнении задания, и завалились спать.

Наутро Монастырский и два его товарища согласно полученному наконец ночью по радио приказу отправились на соединение с основными силами своего особого отряда. Они так и не узнали, что среди захваченных в полицейской управе документов оказались списки советских активистов, списки полицейских осведомителей, планы местных карательных операций, имена и телефоны разных немецких начальников.

Не было только бланков аусвайсов…

Монастырский еще несколько раз ходил на задания. Попадал в переделки. Был легко ранен. А затем на скорую руку, как тогда частенько водилось, окончил курсы младших лейтенантов и был направлен на фронт командиром взвода войсковой разведки.

Теперь война стала для него ремеслом. Вернее, его жизнью. Другой-то он, в общем, пока еще не знал. Школа, один курс института и вот — война. Было у нас такое поколение, сначала познавшее смерть, а жизнь потом. Это для тех, для кого смертью все и не закончилось.

Монастырский был хорошим разведчиком. Сильный, отчаянно смелый, решительный, искусный, уже опытный, он был страшен в бою. Отпустил бороду и усы и выглядел как тот бородач партизан — лет на двадцать старше своих двадцати.

— Хорош! — сказал ему как-то комбат. — Имя, фамилия — прямо целая религиозная программа. Святослав— славный, знаменитый, значит, святой да еще Монастырский, хоть в монахах я тебя плохо вижу. — Комбат рассмеялся — А рост, а голос! Тебе б космы отпустить — за такого дьякона все митрополиты передерутся…

Монастырский посмеивался, он не отличался многословием.

Людей себе он подобрал сам. Как и все войсковые разведчики, это были лихие, хлебнувшие войны, хоть и молодые, ребята, отчаянные в бою, надежные в дружбе. И еще — спортсмены. Монастырский разыскивал в полку тех, кто занимался до войны борьбой, тяжелой атлетикой, боксом, стрельбой, искал лыжников и бегунов, придирчиво расспрашивал о результатах, о разрядах.

Иногда даже устраивал практический экзамен. Приглянувшихся перетаскивал к себе.

Его взвод вскоре стал лучшим не только в полку, а и в дивизии, о нем ходили легенды. Прошло время, и Монастырского назначили командиром роты. Грудь его украшали три ордена и медали. В большинстве операций он участвовал сам.

У войсковых разведчиков дел много. Одно из главных — добывание «языков» И тут Монастырский не знал себе равных. В какие только переделки он не попадал, охотясь за «языками»! Каких только «забавных» случаев не вспоминали разведчики в минуты отдыха, хохоча во все горло!

Ну как же! Вот подобрался однажды Монастырский к передовому секрету врага, залег, выжидая удобный момент. Наконец ему показалось, что притаившийся фашист отвлекся, засмотрелся. Монастырский весь сжался, готовясь к броску. Но в это время в окоп подполз фельдфебель. Ого! Это тебе не солдат! Надо брать фельдфебеля! Монастырскому уже приходилось справляться с двумя. Он вновь начал готовиться к атаке. Тут в окопе немцев появился третий — лейтенант! Офицер! Совсем здорово! Только справиться с тремя не так-то просто. Да больно соблазнительна добыча! Монастырский решил рискнуть. И вдруг в окоп медленно и неуклюже вползла еще одна фигура — капитан! О чем-то посовещавшись со своими подчиненными, он отправил лейтенанта и фельдфебеля обратно, а сам остался с солдатом.

Монастырский понимал, что в его распоряжении секунды — капитан не задержится, надо действовать быстро.

Словно ящерица, бесшумно и молниеносно проскользнул он немногие метры, отделявшие его от вражеского окопа, и спрыгнул в него. Точным ударом ножа прикончил солдата, кулаком оглушил офицера и, взвалив на спину, быстро пополз к своим.

Такие операции проводились нередко. И хотя «язык» в тот раз попался что надо, но главное, из-за чего историю эту долго потом вспоминали, была юмористическая сторона, которую разведчики умудрились в ней усмотреть.

— Ну дает ротный! — веселились они. Сперва фельдфебель, за ним лейтенант, за ним капитан! Товарищ лейтенант, чего ж не погодили? Может, какой генерал или фельдмаршал сиганул бы! Али сам Гитлер! Погодить надо было.

Они хохотали, не думая о том, что главным-то был смертельный риск, которому они ежечасно подвергались, что поймать в качестве «языка» Гитлера или фельдмаршала шансов мало, а вот получить пулю в живот или осколок мины в сердце — проще простого. И что до конца войны дожить им при их военной профессии будет трудновато.

Разведчики получали ранение не в своих окопах, не среди своих, а в расположении врага, иной раз в десятке километров за линией фронта. Это почти всегда означало смерть, потому что уйти от преследования, добраться к своим с тяжело раненным товарищем — дело безнадежное. И все же раненых никогда не бросали, иной раз погибали вместе с ними, но несли на себе, пока могли.

Бросить товарища просто никому бы не пришло в голову.

Однажды в далеком поиске наткнулись на патруль, завязалась перестрелка. Патруль уничтожили, но сами понесли потери: один разведчик был убит, другой тяжело ранен. Остались Монастырский и сержант. А сведения, что добыли, цены огромной. Выяснили: на этом участке готовится наступление — и определили какими силами.

— Вот что, сержант, — приказал Монастырсикй, — топай до дома, и доложи командованию. Тут и минуты терять нельзя. А я его понесу, — и он указал на раненного.

— Одному не снести, товарищ лейтенант. Тут же километров поди пятнадцать…

— Выполняй приказание, топай до дома, — сухо говорил Монастырский. — За меня не беспокойся — доберемся.

Приказ есть приказ, и, с тоской взглянув на оставшихся, сержант через минуту скрылся в лесу.

А Монастырский расстегнул ворот гимнастерки и, не обращая внимания на моросивший осенний дождь, принялся рыть саперной лопаткой могилу погибшему. Земля, к счастью размокла от дождя, и через час он уже записывал в блокнот координаты безымянной могилы.

Сколько таких могил пораскидала война!.. В лесных чащобах, в глухих балках, у степных курганов. Иные разыскали потом вернувшиеся с войны товарищи, пионеры-следопыты, иные так и заросли травой, потому что вырывшие их сами покоились в могилах. А те, кто лежал под холмиками в лесах и степях, назывались без вести пропавшими. Но на войне никто без вести не пропал. У каждого был свой путь. Возвращались порой через много лет солдаты из дальних госпиталей, из горького плена. Кто не вернулся, тоже не пропал без вести, — он погиб в боях. Безвестной осталась лишь затерянная где-то могила.

Монастырский вытер с лица пот, дождевые капли, а быть может, и нечаянную слезу, пролитую по товарищу, взвалил на плечи тяжелораненого и медленно побрел к своим. Это был долгий и страшный путь, длившийся без малого двое суток.

Раненный бредил, стонал и вскрикивал, просил пить. Монастырский как мог перевязал его, поил из фляжки. Дождь не переставал. Все в лесу промокло, земля превратилась в болото, чавкала под ногами, уходила. С ветвей лились холодные струйки. Вяло шелестела листва; брезентовые небеса, ровно-серые, без оттенков, проглядывали порой, когда непонятно откуда взявшийся порыв ветра раздвигал кроны деревьев. Промозглый воздух студил разгоряченное тело, и Монастырский радовался этому. Ему было жарко, пот заливал глаза, сбегал по спине. Только огромная физическая сила, закалка позволяли ему идти метр за метром со своей тяжелой и с каждым шагом тяжелевшей ношей.

Он старался припомнить что-нибудь веселое и радостное. Тогда становилось легче идти и короче казалась дорога. Но настороженность не покидала его. Он ловил каждый звук, замечал каждое движение в лесу. Огромный, заросший густой бородой, тяжело дыша, он шел, словно лесной зверь, ежесекундно ожидавший нападения, ежесекундно готовый к схватке.

Через каждые полкилометра он делал привал, съедал размокший сухарь, жадно пил, неумело пытался хоть чем-то помочь товарищу: вытирал ему горевшее лицо, смачивал рот, горестно наблюдая приметы ускользавшей жизни.

И снова, яростно скрипя зубами, взваливал на себя тяжелое тело и шел, спотыкаясь, хватаясь за скользкие стволы, проваливаясь в мягкую почву; шел, вдыхая осенний траурный аромат леса — мокрой коры, первых опавших листьев, дождя…

Вышедшие навстречу разведчики нашли его в двух километрах от линии фронта, когда он уже не шел, а полз, упрямо полз, привязав к спине товарища и тщательно оберегая его от толчков, от хлестких ветвей, от ударов. Не ведая о том, что тащит уже мертвого…

Потом их отвели на отдых. В небольшой полуразрушенной деревеньке они отлеживались, грелись, отмывались, в бане, отъедались.

Лейтенанта Монастырского вызвали к командиру

полка.

— Ну, герой, — восхищенно оглядывая могучую фигуру лейтенанта, сказал майор, — тебе и скручивать «языков» незачем. Как увидят — небось сами в плен бегут.

— Так вот не бегут, товарищ майор, — отшутился Монастырский, — все равно скручивать приходится.

— Что, ни разу на такого же не нарвался? — полюбопытствовал командир полка.

— Как не нарваться! У них тоже здоровые ребята есть. Приходилось.

— И как? — спросил майор.

— Так ведь я-то здесь, — усмехнулся Монастырский.

— Верно, ты здесь, а они в аду маются, — констатировал майор и, сделав паузу, задал новый вопрос: — Чем верх берешь? Силищей одной или самбо своей?

— Да нет, товарищ майор, — уже серьезно заговорил Монастырский, — силы одной мало, конечно. Приходилось «языков» и посильней себя брать. Самбо помогает. Нужно же быстро, точно, без ошибок действовать. А если начнешь возиться, кто кого пересилит, — гиблое дело! Довозишься, пока ему подмога не подоспеет. Мы же их все-таки не в нашем расположении берем, а в их.

— Ну ты мастер…

— Перворазрядник, товарищ майор, — Монастырский не любил хвастать.

— Черт с ним, перворазрядник, — отмахнулся командир полка, — я не о том. Один ты такой или все твои гаврики самбисты?

— Никак нет. Есть боксеры, штангисты — разные есть! Самбистов двое. Только самбо я их всех обучил. Такие занятия проводим! Война кончится — хоть по мастерам выступай!

— Сам учишь или помогает кто?

— Сам.

— Так вот такое дело, лейтенант Монастырский. Есть мнение тебя в полковую школу направить. Разведчиков готовить, самбо преподавать. Погоди, погоди спорить! Знаю, что скажешь. Учти, неволить не буду. Но подумай— ты ведь комсомолец. Сделав ребят хорошими самбистами, сколько жизней товарищам спасешь.

— Но есть ведь тренеры…

— Э нет, брат. Ты же их не для соревнований готовить должен — для боя. У тебя опыт. Значит, ты не просто самбо преподавать должен — подножки, подсечки, броски, захваты, а творчески. Автомату фашиста — такой прием, нож — другой. Сугробы кругом — так бросай, коряги лесные — эдак. Ты все тонкости знаешь. И потом; сам понимаешь, одно дело хоть и заслуженный мастер, но пороха не нюхавший, другое дело — ты. Ты каждый раз можешь сказать: «А вот у меня так было…» Это для ребят, как говорится, две большие разницы.

— Товарищ майор…

— Прекратить разговоры, лейтенант Монастырский! Я же сказал — неволить не буду. Идите подумайте. Рассчитываю на вашу сознательность.

Рассчитывал майор, увы, напрасно. Сознательности у лейтенанта Монастырского на то, чтобы отправиться в тыл готовить разведчиков, не хватило. На следующее утро он сам явился к командиру полка и заявил, что категорически отказывается, что отдых действует на него демобилизующее, и попросил поскорей отправить снова на фронт.

Майор укоризненно посмотрел на него, махнул рукой и сказал:

— Поступаешь ты, Монастырский, несознательно. Эгоистично поступаешь. Но что я могу с тобой сделать, раз и сам иначе бы не поступил? Так что с глаз моих долой!

Довольный, напевая, Монастырский вернулся к своим разведчикам, не ведая, что готовит ему судьба.

Через два дня они вернулись на передовую, через три — он пересек линию фронта и углубился в немецкий тыл. На этот раз задание было сложным. Требовалось., добраться до рокадной дороги, по которой, как стало известно, с немецкой аккуратностью в одно и то же время проезжал мотоциклист-курьер с важными документами, и документы эти перехватить.

Их было четверо, а мотоциклистов двое; кроме курьера в коляске сидел автоматчик. Трудность заключалась в том, что дорога была оживленной и улучить момент, когда, кроме курьера, на ней никого не будет, представлялось сомнительным. Да и ездил курьер не ночью, не на рассвете, а в самый полдень. Ежедневно в 12 часов дня, в том месте, где лес ближе всего с двух сторон смыкался у рокады, проезжал мотоциклист с автоматчиком, и именно тут его требовалось атаковать. На исполнение давалось три дня.

Монастырский тщательно все продумал и соответственно подобрал свою группу. В нее входили снайпер, бывший чемпион округа по стрельбе, мастер спорта, еще один мастер спорта по мотокроссу и стайер, до войны занявший третье место во всесоюзном кроссе для юношей. План был таков. Снайпер «снимает» курьеров, мастер-мотоциклист вскакивает в седло, устраняет в случае чего какую-нибудь поломку и гонит в лес. Там они обыскивают немцев, а может быть, и мотоцикл, забирают документы, и стайер «аллюром три креста» уносит их к своим. Остальные прикрывают его.

Это был, так сказать, идеальный вариант. Разумеется, если на дороге возникали танки, колонны машин и так далее, все отменялось. Но ведь могли появиться, скажем, другой мотоцикл или одинокая легковая машина. Как быть тогда? На эти случаи были разработаны разные запасные варианты.

Монастырский отлично понимал, что всего не предусмотришь и что на деле может оказаться как раз тот единственный вариант, которого почему-то никто не предвидел. Так оно и случилось.

Разведчики, благополучно перейдя ночью линию фронта, ранним утром залегли в предусмотренном месте и стали ждать. В тот момент, когда курьер возник на дороге, на ней оказалась колонна танков, конца которой не было видно. Мотоциклист не спеша проехал так близко, что можно было хорошо рассмотреть его красивое молодое лицо, голубые глаза, полные губы, новенький Железный крест на груди.

— Ариец, — проворчал снайпер, но его никто не расслышал — не до того.

На следующий день картина повторилась. Правда, на этот раз была уже не танковая колонна, а пехотная, но она шла еще медленней и была еще длинней.

Оставался последний день.

Они лежали неподвижно под светло-серым ледяным небом. Стекляшки инея кое-где поблескивали на обнажившихся ветвях кустов. Стояла над этой осенней землей ничем не нарушаемая гулкая тишина. Они продрогли насквозь. Вернее, промерзли. Молчали.

Монастырский в сотый раз поглядывал на часы, стараясь рассмотреть через решетчатую крышечку движение времени. Треск мотоцикла, которого они так ждали, к которому так прислушивались, возник все-таки неожиданно. Монастырский осмотрел шоссе: оно казалось пустынным. Лишь мотоциклист быстро приближался. И хотя треск становился все громче, но теперь сквозь него ясно проступал далекий гул: откуда-то двигалась механизированная колонна. Каждая секунда была на счету.

Мотоцикл вырос, казалось, мгновенно. И снова сюрприз. Курьеров оказалось трое. Один в коляске, двое в седлах. Однако разведчики приступили к операции уверенно и деловито.

— Огонь! — тихо скомандовал Монастырский.

Почти сразу же прогремел выстрел. Казалось, мотоциклист как ни в чем не бывало продолжает движение. Только между глазами у него возник третий кровоточащий глаз. И тут же мотоцикл резко свернул, перемахнул через обочину и врезался в невысокую насыпь. За это время снайпер успел подстрелить второго немца, сидевшего позади водителя. А вот третий, невредимый, ловко выкатился из коляски, залег за насыпь и бешено застрочил из автомата. Скорей всего, чтобы придать себе бодрости. В общем-то, ему нечего бояться — через десять-пятнадцать минут здесь появятся танки.

Это понимали и разведчики.

— Вперед! — скомандовал Монастырский, и, пригибаясь, они бросились к опрокинувшемуся мотоциклу. Гранату метать боялись: взрыв мог уничтожить документы.

Снайпера немецкий автоматчик поразил сразу. Он лежал теперь раскинув руки посреди шоссе, устремив неподвижный взгляд в серое небо, сжимая в руках винтовку с оптическим прицелом. Еще одна пуля попала Монастырскому в живот. Сначала он не понял — так, толкнуло что-то, потом почувствовал нарастающую боль.

Однако немец совершил ошибку: он быстро переполз за другой холмик, сменил, как того требовала инструкция, позицию. Но теперь он находился на достаточном расстоянии от машины — документам ничего не угрожало, и через секунду на том месте, где он притаился, вознесся к небу столб земли и огня — граната сделала свое дело.

Разведчики подбежали к мотоциклу. Он оказался неповрежденным, и через несколько минут они, подпрыгивая на кочках и ухабах, скрылись б лесу. Грохот приближающейся танковой колонны покрывал теперь все шумы.

Обыскали трупы курьеров, мотоцикл, забрали документы, и Монастырский в соответствии со своим планом приказал разведчику-бегуну:

— Мы свое дело сделали, теперь все зависит от тебя. Марш!

— А вы? — Разведчик стоял в нерешительности. — Один он вас не дотащит.

Действительно, третьему разведчику, хоть и мастеру спорта по мотокроссу, вряд ли удастся донести могучее тело командира до линии фронта.

Монастырскому становилось все хуже. Пот заливал лицо, боль, казалось, пронизывала все тело, словно щупальцы расползалась, грызла…

Он лежал прислонившись к дереву, без кровинки в лице.

— Приказываю срочно доставить добытый пакет. Всю дорогу бежать! Зачем я тебя брал? Бежать! За невыполнение расстрел…

Последние слова он уже еле бормотал.

Разведчик еще минуту в сомнении потоптался на месте, вопросительно посмотрел на товарища и, отчаянно махнув рукой, устремился в лес.

А оставшийся мотоциклист-кроссмен с трудом погрузил потерявшего сознание Монастырского в коляску и поехал вслед. Он ехал осторожно, чтобы раненого не слишком трясло, виляя между деревьями, тихо переваливаясь через корни и коряги. И так пока хватило бензина. А потом нес Монастырского на себе, точно так же, как тог в свое время нес другого раненого.

Разведчика, из последних сил тащившего лейтенанта, тоже встретили товарищи, помогли добраться к своим. Монастырского тут же отправили к врачам. Те внимательно осмотрели его и заявили единогласно: «Безнадежен». Тогда начальнику полевого госпиталя позвонил комдив и приказал «сделать чудо». Наверное, майор медицинской службы, до войны хирург районной больницы, был дисциплинированным подчиненным. Он «сделал чудо». И вскоре медленный санитарный поезд увозил Монастырского в далекий тыл.

— Уникальный случай, — сказал хирург, напутствуя своего пациента. — Один из миллиона. Горжусь («Сейчас скажет „вами“», — подумал Монастырский)… собой! — серьезно закончил врач и добавил: — Для вас война кончилась, но и на гражданке найдите работу полегче. Природа два раза делать подарки не любит.

Наверное, на этот раз природа все же сделала исключение: через три месяца Монастырский выписался из госпиталя, затем сумел попасть в артиллерийское училище и, пройдя ускоренный курс, догнал войну уже в Германии. Теперь он был старший лейтенант, артиллерист, кавалер шести боевых наград.

Воевать стало легче (если можно употребить это слово, говоря о войне). Легче вообще. Советская Армия наступала. Круша врага, она неудержимо двигалась вперед, на Берлин, и уже были отчетливо видны предвестники победы. Приподнятое настроение завтрашних победителей царило в войсках. И тем большую ярость вызывало уже бессмысленное, ожесточенное сопротивление врага. Исход войны был решен, и тысячи умиравших сейчас на полях сражений уже не могли ничего изменить. Но враг сопротивлялся, и люди умирали. И если легче стало воевать вообще, то на всех конкретных участках фронта по-прежнему свистели пули, рвались снаряды, летели мины.

На войне не бывает легких боев. Каждый бой труден. Идет ли столкновение фронтов или снайперская дуэль — все дело в масштабах.

Но, пожалуй, один из самых страшных — бой между танками и противотанковой артиллерией. С чем сравнить его? Когда эти пышущие жаром, грохочущие чудовища несутся на тебя, извергая огонь, нужно иметь не нервы — стальные канаты, чтобы неторопливо, но споро наводить орудие, хладнокровно выжидать, чтобы танк приблизился к заранее отмеченному рубежу, и открывать огонь. Ни секундой раньше, ибо можно промахнуться, и ни секундой позже, ибо тогда не промахнется враг, а в ту единственную секунду, которая принесет победу. Когда с воем умчится снаряд, вспыхнет огнем бронированная громада, повалит густой черный дым и, словно тараканы, вывалятся из люков и начнут разбегаться танкисты в черных комбинезонах. Или, как тараканы, сгорят внутри своей машины.

Но пока они живы, они тоже стараются не упустить секунды, упредить выстрел противотанкистов и скорее приблизиться, налететь, раздавить, превратить в месиво и сталь орудия, и землю окопа, и живую человеческую плоть.

Бой танков и противотанковой артиллерии ужасен. Всякий бой — чудовищное испытание для нервов, но этот… Монастырский ведь был мальчишкой, ему бы сидеть в институтской аудитории и заглядывать в шпаргалку, играть в волейбол где-нибудь в парке или гулять с девушкой вдоль Москвы-реки на заре. Ну что за годы, двадцать два, господи! А он, огромный и суровый, со своей бородой Черномора, будто сросся с орудием, и казалось, все пятьдесят лет прошумели над его седой головой.

Белокрестные танки выползали из леса и, казалось, медленно, неуверенно, словно нащупывая дорогу, рассеивались по полям. Они были такие маленькие и далекие… Но Монастырский отлично знал, с какой огромной скоростью мчатся они, как страшен пока лишь отдаленный грохот гусениц. Пройдут минуты, и они окажутся рядом, и можно будет заглянуть в огромный черный орудийный зрачок. А орудие качается, трясется вместе с танком на ухабах, и не сразу заметишь, как медленно вращается башня, как неумолимо нащупывает тебя черный зрачок.

— Товарищ старший лейтенант, товарищ старший лейтенант! Ну пора уж, ну вот же они!

Он весь вспотел, у него глаза сейчас вылезут из орбит, губы трясутся у этого молоденького солдата — недавнее пополнение. О нет, он не отступит, не убежит, но Монастырский его понимает — сам вначале испытывал такое же, а ведь он к тому времени уже прошел фронт…

— Рано еще, чего спешишь? — говорит он нарочито спокойно, и рука его с биноклем не дрожит. — Пусть погуляют еще.

Перед дулом танкового орудия вспыхивает огонь, слышен далекий грохот, свист над головой, и где-то позади гремит взрыв. Перелет. Снова грохот, снова взрыв — теперь ближе.

Наводчики приникают к орудиям.

— Огонь! — негромко командует Монастырский.

Гремят выстрелы. Снаряды взрываются, метров двадцать не долетев до танка.

Бой начался.

И вот уже сплошной орудийный рев накрывает поля, стелется черный густой едкий дым, догорают подстреленные танки, дымится земля у искореженных противотанковых орудий. Свистят осколки.

А Монастырский все так же спокойно подает свои команды, внимательно следит за танками, словно вся эта смертельная кутерьма не имеет к нему ни малейшего отношения, словно он застрахован от этих раскаленных железных кусочков смерти, что, подобно огневым метеоритам, бороздят пространство.

В конце концов — теперь это стало обычным — уцелевшие танки отступают, поворачивают назад, улепетывают. Монастырский же подводит итоги. Танков противника подбито столько-то, потери — одно орудие. Трое убитых, четверо раненых. Среди погибших и тот молоденький солдат из недавнего пополнения. Для него первый бой оказался последним. А до победы-то рукой подать…

Над полем рассеивается последний дым, догорают пожары; усатый сержант, покуривая, неторопливо и удовлетворенно выписывает белой краской на еще не остывшем стволе орудия седьмую звезду — свидетельство о еще одном подбитом фашистском танке. Вдали стихает гул…

Старший лейтенант Монастырский вытирает вспотевшее лицо, зачерпнув из лужи, смывает сажу.

Бой окончен…

Потом Монастырский стал зенитчиком. Немцы давно уже перестали контратаковать танками. Да и самолетов их почти не было видно. Но все же воздушные налеты случались, и зенитчики бдительно стерегли небо, оберегая штаб.

…Так что, услышав вой сирены, Монастырский не удивился, хотя и не особенно встревожился.

Странно, самолетов не видно, а взрывы все оглушительней, все громче. И эта сирена — она воет все пронзительней. Да ведь это не сирена, это бомба! Звук буквально разрывает перепонки! Бомба все ближе, от нее нет спасения, сейчас она врежется в землю в метре, в двух от него, и в раскрепощении ее чудовищной силы, в огне и фонтанах земли он, Монастырский, исчезнет, растворится, перестанет существовать. Он бросается в сторону, но натыкается на стену, в другую — путь ему преграждает орудие. А вой бомбы уже невыносим. Остается три секунды до взрыва, две, одна…

С хриплым стоном он бросается на дно окопа, старается вжаться в стенку, царапает ногтями податливую землю, неимоверным бесполезным усилием закрывает лицо и… просыпается.

О господи! Надо же такому присниться! Монастырский сбрасывает одеяло, срывает насквозь мокрую от пота пижаму — хоть выжимай! Садится в постели, тяжело дыша, тупо смотрит перед собой. Сидит долго — приходит в себя. Внимательно вглядывается в циферблат часов, тускло освещенный проникающим сквозь толстые шторы рассветом. Пять часов утра!

И вдруг Монастырский замирает. С улицы доносится жуткий вой сирены, взрывы, дикие вопли. Что это, продолжение сна? Учебная тревога? Война?

Он бросается к окну, отдергивает штору.

На дворе ровный белесый рассвет. Дремлют многоэтажные дома, машины у тротуаров, деревья — их листву ничто не колышет.

Посреди улицы человек двадцать парней в сине-белых каскетках с сине-белыми шарфами, с флагами отчаянно кричат что-то непонятное. Неожиданно один из них бросает петарду в стоящую рядом машину; петарда с грохотом взрывается, осыпая все вокруг искрами, окутывая серым дымом. В ту же минуту другой парень начинает неистово крутить ручку сирены, и зловещий вой заполняет все вокруг. Снова слышны дикие посвисты, вопли. Толпа скандирует: «Гам-бург! Гам-бург! Гам-бург!»

Только тогда наконец Монастырский понимает, в чем дело. Завтра (а вернее, сегодня) состоится финальная встреча розыгрыша Кубка европейских чемпионов. Играют команды английского — «Ноттингем форест» и немецкого клуба «Гамбург». Накануне десятки чартерных авиалайнеров, сотни автобусов и машин доставили в испанскую столицу болельщиков обеих команд. Только из ФРГ, как рассказали Монастырскому, прибыло пятьдесят тысяч человек! Со знаменами, транспарантами, флагами, призывами. С сиренами, клаксонами, петардами, хлопушками. Готовые любыми средствами поддержать боевой дух своей команды, а если надо, доказать ее преимущество кулаками.

И вот город наводнили толпы молодых, здоровых парней, разодетых в цвета своего клуба: майки, шорты, шляпы, куртки красно-белые или бело-синие, украшенные значками, лентами, кокардами. Большинство уже подвыпившие и все шумные, развязные, крикливые и задиристые. Впрочем, прибыли не только молодые парни, были и люди средних лет, и пожилые, и женщины, и девчонки — кто только не приехал болеть!

Они бродили по городу, заходили в рестораны и кафе, толпились возле отелей и стадиона. Пока все обходилось мирно, но усиленные наряды полиции патрулировали улицы, а испуганные прохожие спешили обойти буйных гостей стороной.

Наступление ночи прибывшие проигнорировали начисто. Они по-прежнему, если не с еще большим остервенением, утверждали себя криками, нестройным пением, грохотом трещоток и завыванием сирен. Никому не давая спать, мотались по улицам, взрывая шутихи и барабаня палками по крышам безответных автомобилей, оставленных хозяевами у подъездов.

Монастырский представил себе, как будет выглядеть вся эта толпа на стадионе после двухдневного «подогрева», и ему сделалось не по себе. Да, веселенький предстоит матч! Некоторое время он еще смотрел с высоты десятого этажа своего апартотеля «Мелия Кастилия» на бесновавшуюся внизу кучку болельщиков, пока не подъехали к ним полицейские и не уговорили вести себя потише. Потом снова лег в постель. Но заснуть уже не смог.

Отдернул шторы, спустив в комнату розово-голубое раннее утро, открыл окно. Стали доноситься первые звуки просыпающегося города: шелест шин, тарахтенье мотоцикла, автомобильный сигнал… Включил радио — оно еще не работало. Захотелось пить. Открыл маленький бар-холодильник, что размещался в прихожей, достал бутылочку молока и с удовольствием выпил прямо из горлышка.

Он еще некоторое время приходил в себя после кошмарного сна. Руки слегка дрожали, тело не просохло от липкого пота.

Монастырский встал под душ и долго, бесконечно долго с наслаждением плескался под острыми струями, то ледяными, то обжигающими. Взбодренный, окончательно проснувшийся, побрился и спустился завтракать. В ресторане «Ля бодега» («Погреб»), сразу же прозванном в делегации «Бодягой», он выпил крепкий кофе, съел яичницу с беконом, хрустящие рогалики с вареньем и запил все это апельсиновым соком. Да, он любит поесть. Ну и что? В свои пятьдесят пять лет он по-прежнему могуч, почти нет жира — одни мышцы, легко играет двойниками, а весит сто или сто десять килограммов. Так какое это уже имеет значение? Рана в живот дает себя чувствовать частенько, зато сердце болит совсем редко. И вид у Святослава Ильича Монастырского, председателя одного из крупнейших ДСО страны «Эстафета», а в данном случае руководителя советской делегации, прибывшей на розыгрыш Кубка мира по борьбе самбо, прямо-таки бравый. Косая сажень в плечах, ежик седых волос на круглой, словно ядро, литой голове, уверенный взгляд серых глаз, тонкие губы, свидетельствующие о твердом характере. Густой бас. Немногословен. Решителен. А вот бороды Черномора уже нет — сбрил начисто. Несолидно. Солидно было в двадцать лет. В пятьдесят пять солидность придает не борода. Так-то…

Монастырский бросил взгляд на часы. Расписался в счете — пометил номер своей комнаты—1058 — и неторопливо вышел из ресторана. Ребята, наверное, уже встали. Все команды жили в этом роскошном отеле, только на разных этажах.

Поднявшись в быстроходном, еще хранившем запах чьих-то духов и сигарного дыма лифте к себе на десятый этаж, Монастырский прошел в конец коридора и постучал в номер к Стасу Воинову — старшему тренеру.

Глава II. В Мадриде

Воинов — спокойный, неторопливый в движениях человек — очень нравился Монастырскому. Он ценил в нем глубокие знания, опыт, умение работать с людьми. Воинов не кричал, не нервничал даже в трудные минуты, что, увы, свойственно многим тренерам. Выводя борца, он обнадеживающе хлопал его по плечу и, усевшись у ковра в своем углу, застывал в неподвижности. В перерыве не спеша массировал, обтирал подопечного и, избегая жестов, давал короткие советы. Не растекался по мелочам. Успевал заметить в схватке главное и об этом сказать. Когда его борец становился победителем, не орал, не бросался целовать, не выносил на руках. Когда тот проигрывал, не ругался и не болтал пустые утешения. По-деловому, серьезно анализировал схватку.

«Эх, мне б его в „Эстафету“, — не раз думал Монастырский. — Он бы у меня самбо поставил».

Однажды даже намекнул о своих мечтах Воинову. Тот сразу понял и серьезно сказал:

— Что ж, Святослав Ильич, я не против. Как выгонят, сразу к вам приду.

— А почему тебя должны выгнать? — удивился Монастырский.

— Как же, — в свою очередь удивляясь вопросу, ответил Воинов, — тренеров всегда выгоняют, стоит начать команде, хоть и не по их вине, проигрывать. Это закон.

— Ну уж если на то пошло, то не закон, а традиция, — усмехнулся Монастырский. — И замечу: вредная, плохая. Так тебе-то это не грозит. Твои ребята вряд ли кому проиграют в обозримом, как теперь принято выражаться, будущем.

— Вы не правы, Святослав Ильич. — Воинов повернулся к нему — разговор происходил в самолете — и устремил на руководителя делегации спокойный взгляд светлых глаз. — Конечно, еще годик-два опасаться нечего. Хотя уже сейчас монголы, испанцы, болгары, японцы — конкуренты серьезные. Но вот включат борьбу самбо в олимпийскую программу, тогда увидите. Года не пройдет, как ГДР чемпионов заимеет, и американцы тоже. Вы знаете, что в Мадрид приезжает Трентон?

— Трентон? Это кто? — спросил Монастырский и укорил себя за неосведомленность. Едешь руководителем, так будь любезен изучи, что к чему и кто есть кто.

— Интересный человек, — задумчиво произнес Воинов, — начальник американской команды, коуч, что ли, у них называется. У него большой клуб в Сан-Диего, в Калифорнии. Целая, по их выражению, «конюшня» — боевые виды: каратэ, саватта, таиландский бокс, дзю-до, джиу-джитсу, айкидо, кэтч, конечно. Его труппы по всей Америке разъезжают, несколько филиалов открыл — платное обучение дзю-до, каратэ. Но кроме профессионального спорта руководит и любительским. Председатель спортклуба местного университета; там любители — боксеры, дзюдоисты, каратисты. Довольно сильные, входят в сборную страны. Теперь заинтересовался самбо. Наверное, прикидывает — дело новое. Пока другие не перехватили, надо в своем клубе развивать. У него сейчас двое ребят в команде.

В Кубке мира помимо команды Советского Союза участвовали спортсмены США от Америки, японцы от Азии, испанцы как организаторы и сборная Африки.

Некоторое время Монастырский размышлял об услышанном, потом вернулся к прежнему разговору.

— В трудное положение меня ставишь, — улыбнулся, он. — Как патриот хочу, чтоб мы выигрывали, как председатель «Эстафеты» — чтоб проиграли. Тогда, как ты говоришь, тебя выгонят и я заимею первоклассного тренера.

Воинов тоже улыбнулся; улыбался он хорошо, заразительно, всем лицом.

— Так на мне свет клином не сошелся, Святослав

Ильич, другие есть не хуже. Денисов, например…

Это был второй тренер, он тоже летел в Мадрид. Денисов представлял прямую противоположность Воинову, и Монастырский удивлялся, как этот человек вообще может тренировать молодежь.

Сам в прошлом чемпион страны, он сумел в начале тренерской работы воспитать двух-трех неплохих учеников и теперь держался былой репутацией и поддержкой кое-какого влиятельного начальства.

Шумливый, грубоватый, какой-то дерганый, он только нервировал спортсменов и к тому же имел малоприятную привычку сеять интриги, сплетничать, намекать на свои связи. Словом, Денисов был антиподом понятию «педагог».

И тайной оставалось, почему его включали в ответственные поездки и вообще допускали к сборной.

Монастырский посмотрел в окно. Неинтересно стало летать. Когда-то с высоты четырех-пяти километров видны были внизу континенты, страны, города. А теперь летишь почти в стратосфере и кроме плотного ковра белых облаков ничего не видишь. Он снова повернулся к Воинову.

…И вот теперь он входил к нему в номер. Здесь собрались еще врач, массажист, переводчик. На столе красовались открытые банки консервов, колбаса, буханка черного хлеба. Изысканный завтрак роскошного отеля явно не мог удовлетворить спортсменов, в связи с чем из дому был прихвачен дополнительный паек.

Воинов как всегда обстоятельно доложил о проведенной накануне тренировке, о самочувствии борцов, о планах на день. Монастырский особенно тщательно вникал во все детали. Его мучила совесть — сегодня он не мог пойти на тренировку, поскольку организаторы пригласили его на тот самый финальный матч Кубка европейских чемпионов, ради которого прибыли в Мадрид никому не давшие уснуть болельщики. Кто ж откажется от возможности побывать на финале? Да и на тренировке Монастырскому, собственно, нечего делать: там компетентно и уверенно всем руководит Воинов. Но, привыкший всегда за все отвечать, Монастырский тем не менее чувствовал себя виноватым — его команда тренируется, а он, видите ли, футбол пошел смотреть!

Он даже поделился своими сомнениями с Воиновым.

— Да что вы, Святослав Ильич! Занятия мы и так проведем — привычное же дело! — успокоил его тренер, — А вот на футболе вам обязательно надо побывать. Я слышал, они не только вас, а всех руководителей команд пригласили, так что и Трентон там будет. Познакомитесь. И вообще… — туманно закончил он.

Монастырский приободрился. Раз он там сможет заниматься чем-то связанным с его обязанностями руководителя делегации, тогда другое дело.

На стадион Монастырский отправился пешком. Он был в двух шагах от отеля, да и место, где можно было поставить машину, вряд ли удалось бы найти ближе двух-трех километров от входа.

В мае Мадрид прекрасен. Тридцатиградусная жара почти не ощущается. Легкий ветерок колышет листву. В синем еще, предвечернем небе маленький самолетик назойливо, словно жучок, кружит и кружит над стадионом, волоча за собой на ветру бело-оранжевый транспарант, рекламирующий «фанту».

Бесчисленные машины (красные, синие, белые, зеленые, желтые — словом, всех цветов) — плотными рядами приткнулись к тротуарам, застыли на просторных стоянках ярким ожерельем, окружили мрачно-черную громаду стадиона «Сантьяго-Бернабе», принадлежащего клубу «Реал-Мадрид». Прибывшие из Англии и Западной Германии разукрашенные флагами и вымпелами гигантские автобусы на многие километры выстроились вдоль красивейшей Авениды дель Генералиссимо, напоминавшей Монастырскому Ленинградский проспект.

На прилегающих к стадиону улицах, на перекрестках, на скверах Авениды царило столпотворение. Уличные продавцы расставили свои нехитрые лотки, столы, стенды. Здесь продавались изготовленные в Мадриде флажки, вымпели, значки, майки, шорты, каскетки, шарфы, стаканы, кружки и множество других вещей, украшеных эмблемами и цветами финалистов. Красно-белым — «Ноттингема» и сине-белым — «Гамбурга».

Тут же шла бойкая торговля гигантскими, чуть ли не в полметра, бутербродами, орехами, фруктами, «пепси-колой», пивом в банках, жареным картофелем, мороженым…

Толпы болельщиков опустошали эти лотки, словно саранча, но запасы немедленно возобновлялись.

Болельщики накупали бутерброды, съедали сыр, колбасу, мясо, а хлеб выбрасывали, и целые горы румяных, золотистых булочек валялись на траве, в пыли у тротуаров, в мусорных урнах.

Впрочем, порожних банок из-под пива валялось куда больше.

Через узкие решетчатые калитки, охраняемые затрапезно одетыми контролерами, Монастырский прошел на трибуны. Контролеры оглядывали входящих многоопытными быстрыми взглядами, ощупывали, а иногда и досматривали сумки. Его провели на место. «Южная трибуна, вход 20, сектор Д-5, ряд 3, № 149» было обозначено на билете, украшенном гербами УЕФАи «Реал-Мадрида». Стадион поразил Монастырского своей функциональностью. Бетонные серые трибуны, лишенные всяких украшений, даже реклам, бетонные узкие скамейки с железными спинками, зеленое, почти квадратное поле без легкоатлетических секторов, окруженное высокими сетками. Запасные и тренеры сидят в ямах, прикрытых козырьками. Козырьки закрывают и часть мест на трибунах. У поля полицейские в коричневых беретах и бежевых брюках, большинство бородатые, военные санитары с красным крестом на днищах каскеток.

Впрочем, главное, что потрясло Монастырского, это, разумеется, зрители. Он не так уж часто бывал за границей, а на футболе вообще последний раз — в олимпийском Монреале, и то, что он увидел, показалось ему удивительным.

Испанских зрителей, судя по всему, было немного. Стадион до отказа заполнили болельщики играющих команд. Организаторы предусмотрительно продали в ФРГ билеты на южную трибуну, а в Англию — на северную. Оба лагеря разделялись тонкой прослойкой местных зрителей, которых можно было легко узнать, поскольку они выглядели и были одеты как нормальные люди.

Сказать то же о прибывших из-за рубежа болельщиках значило погрешить против истины.

Места, на которых сидели руководители Испанской федерации борьбы, проводившей финал Кубка по самбо, и их гости находились в «немецком лагере». Прямо перед Монастырским расположилось человек двадцать здоровенных парней в белых брюках и синих рубашках с закатанными рукавами, в сине-белых каскетках. Они держали трещотки, колокольчики, на специальных распорках перед ними стоял огромный, пудов на пять, колокол. В стороне лежала гора конфетти, серпантина и шутих.

Чувствовалось, что парни навеселе. Они кричали, громко хохотали, иногда взвизгивали и без конца острили. Так, по крайней мере, показалось не очень сильному в немецком языке Монастырскому. Слева от него, несколькими рядами ниже, теснилась кучка грудастых, румяных девчат, тоже в сине-белом, и хотя по шумливости они несколько отставали от парней, но по количеству выпитого вряд ли. Еще дальше трое рыжебородых гигантов крепко держали в мускулистых руках сирену воздушной тревоги, а четвертый, еще более могучий, устремив в пространство стеклянный взгляд в усмерть упившегося человека, время от времени яростно крутил ручку. И тогда над трибуной, все заглушая, разносился жуткий вой.

На световых табло зажглись надписи по-немецки и по-английски, призывающие зрителей соблюдать порядок, доброжелательно относиться друг к другу, быть вежливыми.

Каких только экстравагантных людей не было вокруг! Вот девушка, изящная, элегантная. Ее красивые черные волосы уложены в сложной прическе так, что вместе с вплетенными белыми шестиугольниками голова похожа на футбольный мяч; а вот странный старик — его утонченные до игольчатой толщины седые усы разлетались параллельно земле на добрый десяток сантиметров, узкая бороденка задралась языком чуть ли не к носу. У него подведены глаза, накрашены губы, а на голове цилиндр с эмблемой клуба. Старик был точной копией дяди Сэма, каким его изображают карикатуристы всего мира.

Или вот этот жирный парень в джинсах, у которых одна штанина белая, а другая синяя. Ухо парня оттягивает тяжелая золотая серьга. А у той вон девицы золоченая английская булавка вдета в ноздрю, по давно ушедшей моде панки. У нее тоже сережки, вернее, их роль выполняют защипки для белья — одна белая, другая синяя. Разумеется, сидели на трибунах и сравнительно «нормальные» болельщики — люди разных возрастов, тоже в большинстве подвыпившие, украшенные эмблемами и цветами «Гамбурга», с трещотками, рожками и звонками в руках, но хоть без колец в носу. Над рядами колыхались флаги, транспаранты с воинственными победными лозунгами.

Вглядевшись в противоположные трибуны, напоминавшие бело-красные морские волны, Монастырский подумал, что и там сидят такие же экзальтированные, подвыпившие, наэлектризованные люди, — вооруженные свистками, гудками, трещотками и колокольчиками.

Он подумал, что отнюдь не желание увидеть интересную футбольную игру и, в конечном счете, не желание поддержать любимую команду привели их сюда. Нет, желание дать выход примитивным инстинктам, поорать, покуражиться, если удастся, подраться — вот что собрало сюда всех этих разгоряченных и полупьяных людей, не имеющих ничего общего с подлинными любителями спорта, с теми, кто приходит на стадион радоваться, наслаждаться красотой игры, переживать за любимых спортсменов, отнюдь не отказываясь восхищаться, если они того заслуживают, их соперниками.

— Вырождение, не спорт, вырождение… — пробормотал он.

— Простите? — К нему наклонился Рамирес, председатель оргкомитета Кубка мира, элегантный пожилой испанец, старавшийся с первых дней сделать пребывание гостей в Мадриде приятным и радостным. Крупный бизнесмен, давно торговавший с Советским Союзом, он сносно говорил по-русски.

— Да нет, это я так, — смущенно ответил Монастырский.

В это время контролер, подобострастно улыбаясь, подвел к ним новых персонажей. Впереди, словно рассекая воздух, стремительно двигался невероятно худой, крючконосый смуглый человек в клетчатом костюме. Черные тщательно прилизанные волосы сверкали от бриолина, явно вставные зубы слепили белизной. За ним едва поспевала очень красивая высокая женщина. Ее портили экстравагантное платье, почти оголявшее ее великолепное тело, и сигарета, торчащая в углу рта. Замыкал шествие атлетически сложенный, коротко подстриженный молодой человек. Белая майка с черной идущей наискосок затейливой надписью «Трентон-клуб» туго обтягивала необъятную мускулистую грудь и чугунные плечи. Предплечья молодого человека не многим уступали ляжкам центрального нападающего «Ноттингема», во главе своей команды как раз выбегавшего на поле. Неистовый рев, звон, треск, грохот и вой, донесшиеся с противоположных трибун, на миг заглушили все другие звуки.

— Познакомьтесь, — сказал Рамирес, когда вновь прибывшие уселись на свои места. — Это господин Трентон, руководитель американской команды, его очаровательная жена госпожа Кэролайн, а это господин Монастырский, руководитель советской делегации.

Монастырский вежливо поклонился и протянул было руку Трентону, но в этот момент его руку перехватил атлетический юноша и неожиданно тонким для столь могучего создания голосом вскричал на отличном русском языке.

— А я Боб! Переводчик мистера Трентона. Специально прихвачен (он радостно улыбнулся, гордясь необычным и, как ему казалось, удачно вставленным русским словом). Прихвачен, — повторил он, — чтобы мистер Трентон мог с вами разговаривать.

Он пожал Монастырскому руку, и, хотя миниатюрностью форм Монастырский не отличался, его ладонь целиком исчезла в гигантской ладони Боба.

— Боб не только переводчик, — улыбаясь, заметил Трентон, — он и мой секретарь, шофер, телохранитель, почти приемный сын.

Боб переводил негромко, точно и почти одновременно с речью своего хозяина.

«Не знаю, какой он шофер и секретарь, — усмехнулся про себя Монастырский, — но переводчик первоклассный, а судя по конфигурации, и телохранитель будь здоров».

Трентон все время улыбался, обнажая безупречные зубы, хлопал Монастырского по колену, говорил быстро и оживленно, но его черные влажные глаза внимательно рассматривали собеседника, словно определяя ему цену.

— Моя жена Кэрол, — тараторил Трентон, — величайшая любительница спорта. Вы не подумайте, у нее есть дан по каратэ, а у Боба и по каратэ, и по джиу-джитсу. Он боксер, кэтчист и, между прочим, знаменитый культурист «Мистер Сен-Диего». Мой сын от второго брака тоже классный боксер, а дочь от третьего — чемпионка университета по дзю-до. Один я, — он мелко захохотал, словно рассыпал подвески от люстры, — никогда никаким спортом не занимался. Если не считать, конечно, рулетки и баккара! — снова зазвенели подвески.

Помолчав, Трентон неожиданно сказал:

— Кэрол — моя пятая жена. С двумя развелся, две умерли. — И он вздохнул.

Пока шел этот незначительный разговор, на поле выбежали игроки «Гамбурга». То, что в этот момент произошло вокруг на трибунах, было подобно взрыву атомной бомбы, извержению Кракатау, тайфуну Бетси. Не только пьяные парни, но все, даже самые респектабельные из болельщиков немецкой команды, вскочив со своих мест, орали, свистели, выли, аплодировали; пенье альпийских рожков, грохот трещоток, звон колоколов слились в сплошную дикую какофонию; заглушая все, взвыла сирена. Крутивший ее ручку парень совершенно потерял человеческий облик. Изо рта у него текла слюна, он разорвал на себе майку, чтобы легче было дышать, лицо его сделалось пунцовым, а глаза вылезли из орбит. Он что-то яростно орал и крутил, крутил ручку, пока не свалился под ноги товарищам, тяжело дыша, беспорядочно шевеля руками и ногами, будто плыл по этой бетонной трибуне.

Когда раздался свисток судьи, на какое-то мгновение наступила настороженная тишина. Потом все пошло своим чередом, т. е. в зависимости от того, кто атаковал, на чью половину поля перемещалась игра, кто бил по воротам и как отражал мячи вратарь, кто грубил и как судил арбитр, волны шума, воя, грохота и завываний перекатывались по стадиону от немцев к англичанам и обратно. Шум то нарастал, то слабел; в общем гуле слышались взрывы возмущения, досады, радости. Казалось, не десятки тысяч людей заполнили эти серые трибуны, а одно гигантское живое существо разлеглось на них и дышит, стонет, кричит, ревет, безостановочно реагируя на все, что происходит на поле.

Кстати, что там происходит? Монастырский устремил взгляд на зеленый прямоугольник. Черт возьми, для чего он пришел сюда, в конце концов, — смотреть игру или смотреть на зрителей? Ведь играют сильнейшие европейские команды! Это же когда еще увидишь! А он тут наблюдает за какими-то идиотами, слушает болтовню этого Трентона…

На поле между тем шла игра. Территориальным преимуществом явно владели немцы. Они атаковали волнами, прорывались сквозь умелую оборону противника, но до ворот не доходили, а немногие удары уверенно отражал ноттингемский вратарь.

Англичане оборонялись, однако изредка они проводили молниеносные рейды к воротам «Гамбурга», и только самоотверженность вратаря спасала положение. И все же на девятнадцатой минуте нападающий «Ноттингем форест» Робертсон сумел прорваться сквозь немецкие линии обороны и неотразимым ударом забить гол.

Под рев северной трибуны и гробовое молчание южной на поле разыгрывалась обычная пантомима: Робертсон, подпрыгивая, будто бежал по горячим углям и, потрясая кулаком, мчался по дуге на свою половину; товарищи по команде догоняли его на всех парах, словно он украл у них бумажник. И, догнав, обнимали и целовали с таким остервенением, что казалось — навсегда прощаются с ним.

У немцев же вратарь разводил руками и что-то кричал защитникам, давая понять, что все произошло по их вине; защитники же с неизъяснимым сарказмом показывали друг другу на вратаря, явно намекая, что, когда голкипер дыра, самый гениальный защитник ничего не сможет сделать. Затем наступило некоторое успокоение и даже трибуны притихли. Темп игры снизился.

— Терпеть не могу футбол, — заговорил Трентон, — идиотская игра. Я вообще не люблю командные виды спорта. Это противоестественно. В спорте, как и в любви, должно быть двое. Бокс, борьба, самбо. — Он бросил на Монастырского пронзительный взгляд и продолжал: — Ну посмотрите: бегают двадцать два здоровых балбеса без малого два часа и порой даже одного гола забить не могут. Сколько боксеры за это время ударов нанесут, борцы — приемов проведут! Какую радость зрителям доставят! Ваше мнение, господин Монастырский?

— Аналогия не совсем точная, — усмехнулся Монастырский. — Гол-то надо сравнивать с нокаутом или туше, а не с приемами. Любители футбола получают удовольствие не только от гола — от обводок, финтов, игры головой, искусных пасов…

— Не знаю, я лично скучаю на футболе смертельно, — упорствовал Трентон. — И потом, посмотрите на этих сумасшедших. Они же готовы убить друг друга! И убивают, между прочим, стадионы поджигают. Разве такое бывает на теннисе, легкой атлетике, даже боксе? А?

Словно в подтвреждение его слов, рядом с грохотом взорвалась шутиха, осыпав их искрами.

Совершенно пьяный болельщик неопределенной принадлежности почему-то с американским флагом в руках полез на ограду, свалился. Его подхватили полицейские, понесли к выходу.

— Ой, ой! — завизжала вдруг Кэрол. Ее красивое лицо выражало ужас, она протянула руку в сторону восточной трибуны. У Монастырского перехватило дыхание. Какой-то болельщик-англичанин подбрасывал вверх ребенка. Среди зрителей многие были с детьми разных возрастов, в том числе грудными. Но все же никто не подбрасывал их над головой. Ребенок лет двух-трех в коротких штанишках, с красной-белой каскеткой, нахлобученной по самый нос, беспомощно болтал ногами и руками. А восторженный отец подкидывал его все выше и выше. Кончилось тем, что в очередной раз он не поймал малютку и тот плюхнулся на землю. Кэрол закричала, впрочем, не одна она. И тогда, восхищенный своей шуткой, болельщик поднял «ребенка» за ногу и покрутил над головой, чтобы все могли убедиться, что это лишь великолепно сделанная кукла. Раздались смех, возмущенные крики.

В ту же секунду крики усилились, и, переведя взгляд, Монастырский увидел длинноногого парня, который, перебравшись через ограждение, выбежал на поле и начал метаться по нему, громко крича и ловко увертываясь от преследовавших его полицейских. Футболисты, впрочем, продолжали играть, не обращая на него внимания. Наконец парня поймали, выкрутили руки и увели под свист и улюлюканье трибун.

— А в общем-то, — снова заговорил Трентон, — все правильно. Что такое спортивная схватка? Это выхлопной клапан. Человеку свойственно стремление к насилию, к убийству. Ну, пусть не убийству — к драке… Но нельзя же драться на улице! Вот человек и находит выход — вступает в спортивное единоборство. Это заменяет ему драку. Только многих такая замена не удовлетворяет.

Хоккеистов, например, да и футболистов некоторых тоже. И особенно футбольных болельщиков. Им подавай настоящую драку. Как вы считаете, господин Монастырский? А?

Монастырского раздражала эта манера Трентона постоянно требовать подтверждения его мыслей.

— Да нет, господин Трентон, — нахмурившись, сказал Монастырский. — Во-первых, теория о том, что в людях заложен агрессивный инстинкт, давно опровергнута; во-вторых, спорт выявляет лучшие качества: дружбу, взаимопомощь, здоровое соперничество. Драки, скандалы, насилие на стадионах — так они есть не только в сфере спорта, а в любой другой. Это вопрос нравов, общественного воспитания, культуры. Не обижайтесь, пожалуйста, но у вас в Соединенных Штатах по части насилия спорт ведь не на первом месте. У нас же в стране хотя, конечно, и есть кое-какая шпана, но все же побоищ на спортивных соревнованиях, даже на футболе, не бывает.

— Простите, — неожиданно прервал свой молниеносный параллельный перевод Боб, — что такое «шпана»?

— Ну как вам объяснить… — улыбнулся Монастырский. — Ну вот сидят, — и он указал на орущую толпу пьяных болельщиков.

— Ай си, понял, — закивал головой Боб и продолжал переводить.

— Могу я пригласить всех после матча на ужин? — спросил Трентон.

— Нет, уж разрешите это сделать мне, — твердо сказал председатель испанского оргкомитета Рамирес. — Предлагаю поехать на плаза Майор — там у нас чудесные типичные ресторанчики.

— Ну что ж, до другого раза, — согласился Трентон.

— А позвонить оттуда мы сможем? — спросил Монастырский. — Хочу поговорить с тренером.

— С тренером? — оживился Трентон. — А кто у вас тренер? Впрочем, это серьезный разговор, здесь не место…

Но тут прозвучал финальный свисток. Матч так и закончился победой англичан со счетом 1:0. «Ноттингем форест» стал обладателем Кубка европейских чемпионов.

Утомленные от полуторачасового безумия болельщики, волоча ноги, покидали стадион; англичане — оживленно и радостно комментируя игру, немцы — хмуро поругивая непривычные условия, судью, жару — словом, все то, что неизменно оказывается основным в поражении любимой команды.

Над Мадридом опустилась синяя ночь. За стенами бетонной чаши было прохладней. Разыскали оставленные бог знает где машины и, славя мягкие подушки сидений (это после каменных-то трибун!), выехали на залитую огнями Авениду дель Генералиссимо. Путь их лежал к центру Мадрида, к площади Майор. То был удивительный мир, мир ночного Мадрида! Плаза Майор — огромный окаймленный домами квадрат. Все светилось в ночи, к черно-синему звездному небу поднимался золотистый трепещущий световой столб. Закрытый у основания черными громадами домов, он словно висел в воздухе.

Сама площадь, суровая в своем каменном обрамлении, была удивительно красива.

— Эту площадь, — тоном профессионального гида повествовал Рамирес, — построили по приказу Филиппа III в поразительно короткий срок — за два года, в тысяча шестьсот девятнадцатом году. Не площадь, конечно, а окружающие ее дома. Их сто тридцать шесть с четыреста тридцатью семью балконами. Балконы — важная деталь. С них тысячи людей наблюдали всевозможные праздники, коронации, казни, турниры…

Он еще что-то говорил, но Монастырский не слушал, завороженный представшим перед ним зрелищем. Искусно подсвеченные фасады, колоннады, галереи, пестрая оживленная толпа, заполнившая площадь, столики под открытым небом, синяя звездная ночь… Все это создавало какую-то феерическую картину, вызывало мысли о минувших веках, когда были те же стены и то же небо, но иные люди, иные нравы, иные празднества. Запах остывающих камней, залетный аромат духов, музыка, звучащая отовсюду, веселый смех. Как все это было далеко от пьяного ора, грохота трещоток и воя сирен, от озверелой толпы, бесновавшейся в бетонной чаше! И все в один вечер, в одном городе…