Победил Александр Луговой
Глава первая
ССОРА
— Ваша фамилия Артемов? Николай Сидорович? Весовщик магазина № 6?
— Все правильно.
— Пожалуйста, гражданин Артемов, расскажите суду, что вы видели вечером в пятницу во дворе дома номер 18.
— Покороче? Или как?..
— Рассказывайте, как вам удобно. Так, чтоб все было ясно.
— Есть такое дело. Значит, я смотрю в окно. Задержался там на развеске — у нас это бывает. Темно уже. Смотрю, вваливаются голубчики в калитку. Раз-раз, пол-литру вынули, стаканы́ — и пошла разливка. Это безобразие, товарищ судья! Верно? Верно говорю?
— Продолжайте, гражданин Артемов, мы слушаем.
— Я и говорю... Тут Никитишна подбегает...
— Скажите, свидетель, вы имеете в виду дворника Русанову?
— Ну да, дворничиха, Никитишна, вот фамилии не скажу, да ее тут все знают. Она подбегает и пошла и пошла их честить. А этот, вот который кудлатый, повернул ее да как даст, простите, коленкой ей под...
— Ясно, свидетель. Дальше.
— Ну, Никитишна тоже, знаете, не из робких. Выскочила на улицу — и в крик. И как раз эти патрульные входят... Вот этот, здоровый, девчонку эту тоже признаю. А еще был маленький очкарик. Вот его что-то не вижу. Нет его тут.
— Дальше что было? Значит, вошли дружинники...
— Вошли. Девчонка как кудлатого схватит. Ну, здорово! Видать, сильная девка: как крутанет — он так и покатился. Второй, который с пол-литрой, шасть в калитку — и с приветом. А вот этот, гадина, вот этот длинный...
— Свидетель, я попрошу вас быть посдержанней в выражениях.
— Что? А, ладно. Это можно. В общем, он нож выхватил...
— Чего плетешь-то? Совсем заврался, какой нож! Стамеску...
— Подсудимый Трофимчук, не перебивайте свидетеля!
— А что ж он...
— Немедленно прекратите разговоры! Пожалуйста, гражданин Артемов, продолжайте. Суд вас слушает.
— Ну черт его знает, может, и не нож, стамеску. Темно уж было. В общем, размахивает, матерится... извините, ругается нехорошо. Кудлатый тут поднялся и тоже бежать. А длинный, Трофимчук, что ли, на драку лезет.
— Дальше что?
— Да все вроде. Этот вот здоровый, ну, дружинник, как его...
— Луговой?
— Ну да, Луговой. Он свою дружинницу в охапку — и подальше от греха, а очкастый...
— Никонов?
— Вот-вот, Никонов — как подскочит. Стамеску выхватил, и совсем пошла тут драка. А как раз милиция подоспела.
— Все, гражданин Артемов?
— Да все вроде бы...
— У прокурора, у защиты будут вопросы? Нет? Тогда объявляется перерыв. Свидетели Луговой, Донская, Артемов, Байкова, Байков, Русанова могут быть свободны. Суд благодарит вас.
Свидетели покидают тесноватую, полутемную в этот осенний день комнату суда. Минуют длинный коридор и выходят на улицу.
Обмениваясь впечатлениями, не спеша расходятся в разные стороны.
Эти двое идут совсем медленно. Молча. Уныло.
Они красивая пара.
Оба ладные, стройные. Несмотря на сырой осенний ветер и мелкий дождь, оба без шапок, в легких плащах. От них так и веет здоровьем и молодостью. Первой нарушает молчание Люся. Не глядя на своего спутника, она тихо спрашивает:
— Очень стыдно было?
Александр взрывается:
— А почему мне должно быть стыдно? Я что, мусорщик? Или милиционер? Я, что ль, обязан подбирать всех подонков в городе? Какие-то кретины будут распивать водку по дворам, а я за это должен отвечать?
Люся делает пренебрежительный жест рукой, словно отметая всю эту горячую тираду. Так же негромко она задает новый вопрос.
— А зачем ты записался в дружинники?
— Что значит «зачем»? — Голос Александра звучит неуверенно. — Все записывались, ты же знаешь. Ты записалась, а я, мастер спорта по самбо, нет, что ли? Но это не значит, что...
Люся перебивает его. На этот раз она тоже начинает горячиться.
— Именно! Именно мастер спорта — и именно по самбо. А не по художественной гимнастике, как некоторые...
— Но, позволь...
— Не перебивай! Я тебя слушала. По-твоему, если мастер спорта Александр Луговой записался в дружинники, то в городе автоматически исчезнет преступность? Все хулиганы испугаются и запишутся в кружок кройки и шитья! Так?
— Да при чем тут?..
— Не перебивай, а то я вообще не буду с тобой разговаривать. Ты странный человек! Честное слово. Здоровенный парень, самбист, а от хулиганов бегаешь! И ведь ты не трус, Алик. Я помню, как ты тогда из реки девочку вытащил. Бросился в прорубь, не побоялся. И пьяных ты раз-два — и на прием. А как настоящий бандюга — так ты от греха подальше. Правильно сказал этот весовщик. Просто удивительно...
У Люси не хватает дыхания, она замолкает, и этим спешит воспользоваться Александр.
— Знаешь, ты тоже меня удивляешь! Я, конечно, не Власов и не Брумель, не гордость советского спорта — пока еще, во всяком случае. Но все-таки третье место по Москве имею. И, наверное, от меня больше толку на ковре или в университете, чем на кладбище или в больнице. Ну полез бы я, саданул бы он мне по руке своей стамеской. Получил пятнадцать суток, а я распрощался бы со спортом! Кому это нужно?
Люся останавливается и поворачивается лицом к Александру. В бледном свете уличного фонаря ее русые, коротко подстриженные волосы — словно в бриллиантовом уборе, тысячи дождевых капель осели на волосах и сверкают разноцветными лучиками. В больших серых глазах — упрек и возмущение. Она засовывает руки в карманы плаща.
— Ты знаешь, я иногда спрашиваю себя: почему мы встречаемся? Ты же... ты же... — Она подбирает слова побольней. — Ты же трусишка, такой, знаешь, мещанинчик от спорта. Медалька! Грамотка! Победка! Копишь, копишь. Сквалыга! Зачем они тебе? Ну зачем тебе спорт?
— А тебе зачем? — Александр тоже засунул руки в карманы. Его прическа, разделенная ровным пробором, смоченная дождем, тоже сверкает. Губы дрожат. — Тебе зачем? Хорошо, самбо пригодится на войне. А твоя художественная гимнастика? Она зачем нужна? Чтоб фигура была красивая, да? Походка? Да? Чтоб парни заглядывались. Чтоб Витька за тобой бегал. Чтоб хвост за тобой ходил!
Он уже почти кричит, и редкие, спешащие по плохой погоде прохожие удивленно оборачиваются.
Секунду Люся стоит молча, крепко стиснув зубы. Потом резко поворачивается и быстрым шагом переходит улицу.
Александр некоторое время смотрит ей вслед. Затем торопливо нагоняет ее, берет под руку.
— Ну ладно, Люська, хватит, — говорит он примирительно. — Просто смешно, ругаемся из-за пустяков...
Люся высвобождает руку и, не останавливаясь, не оборачиваясь, почти шепчет:
— Чтоб не смел больше звонить! И заходить! И ждать! Видеть тебя не хочу. Оставь меня. Не провожай.
Александр смущенно плетется сзади.
— Да брось ты, ну чего обижаешься? Ну погорячились мы, наговорили, перестань...
Люся молчит. Александр идет рядом, раздумывая, что бы сказать. Наконец нерешительно предлагает:
— Я зайду вечером, ладно?..
— Нет! Я занята! Мы с Виктором идем гулять. У меня теперь каждый вечер занят. Хвост стоит — ты же сам говоришь!
— Ну, Люська, хватит. Ты же умная...
— Нет, дура! Абсолютная дура! Только идиотка могла встречаться с тобой. Тысячу раз себе говорила. Но теперь хватит! Уйди, Алик, — она говорит почти ласково, — уйди. Ты мне противен. Уйди.
Люся быстро пробегает несколько метров, оставшихся до автобусной остановки, и вскакивает в машину. Совсем не в ту, которая ей нужна.
Александр растерянно смотрит вслед исчезающим в мглистых сумерках красным огонькам.
Подумаешь! Вечно она читает свои нотации. Классная дама. Синий чулок. Праведница...
Александр медленно идет под усиливающимся дождем. Мимо, шурша по мокрому асфальту, проносятся машины, откуда-то из окна слышна громкая музыка.
Он идет к площади Маяковского, и огни ее все ярче пробиваются сквозь пелену дождя. «Зачем я занимаюсь спортом?». А она зачем? Зачем вообще занимаются спортом? Во всяком случае, не для того, чтобы устраивать драки с какой-то пьяной шантрапой. Поразительно! Если он дружинник, да еще самбист, — так он должен за всеми хулиганами в городе бегать!
Нет, уважаемая Людмила Петровна, спортом занимаются не для этого. Он прекрасно понимает, что спорт — не самоцель, что никто не прыгает, не бегает, не борется, только чтобы прыгать, бегать или бороться. Спортом занимаются ради здоровья, развлечения, ради славы своего коллектива. «Медалька! Грамотка!» Что она понимает! А ведь сама мастер! Небось когда весной второе место выиграла на первенстве Москвы, так прямо в зале ему на шею бросилась. Это воспоминание больно жалит Александра, и он распаляется еще сильней.
Сама прыгала, как коза, от радости. Вот для того и занимаются. Чтобы приносить славу своему коллективу, университету, городу. Наконец, стране. Интересно, что принесет больше пользы: если он, Александр Луговой, станет чемпионом страны и прославит этим университет или если он доставит в отделение какого-то подонка, размахивающего стамеской? Просто смешно!
Конечно, спорт имеет и прикладное значение, тем более самбо. Но надо же разбираться. Если у нас все будут заниматься спортом — это очень хорошо: будут здоровей, лучше учиться, работать. Если все будут самбистами — еще лучше: в случае войны пригодится. Но это в с е! А вовсе не чемпионы и мастера. У чемпионов иные задачи: множить славу, учить других, передавать опыт. Она же этого не понимает! По ее логике выходит, что, раз Власов такой сильный, ему самое дело грузить мешки. А что одно его выступление за границей порой агитирует за нашу страну больше, чем десять книг и фильмов, она понять не может. И вообще, что она может понять! «Пойду гулять с Виктором». С этим болваном! Ну и иди, пожалуйста. Надо вообще кончать. Нет, больше он ей не позвонит. Ни за что!
Александр сам не замечает, как ускоряет шаг. Его останавливает милицейский свисток. Черт! Он совсем забыл: придумали этот дурацкий переход через метро — все толкаются, давка...
Он спускается вниз, выходит на другую сторону улицы и продолжает путь. Он живет рядом с садом «Эрмитаж», и пройти осталось немного. Дождь перестал. Пахнет сырым асфальтом. Пахнет бензином и еще чем-то. Чем? Он подносит руку к лицу. А, это Люсины духи. Их еле слышный аромат остался на его рукаве. Как все-таки глупо получилось. Действительно, не очень-то он был вежлив. Чем она виновата, что все ребята в нее влюблены? Что она такая красивая? А может, это все ему кажется, может, в нее и не влюблен никто? Почему она над ним всегда смеется, когда он говорит ей об этом? А Витька — так она его тоже терпеть не может.
Ну, хорошо, если говорить начистоту, влюблен-то он! Вот и кажутся ему всякие глупости. А зачем было обижать ее? Она ведь не виновата, что он такой ревнивый дурак.
Александр теперь полон раскаяния. Он торопливо входит в будку телефона-автомата, набирает номер. Три гудка, пять, десять... Дольше ждать глупо. Телефон у них в столовой, и если кто-нибудь дома, то подходят почти сразу. Просто никого нет.
Он опять набирает номер и тоскливо ждет. Два гудка, пять, десять...
Он снова бредет по мокрым улицам. Вот и «Эрмитаж». Александр входит в сад. Пусто. Тускло горят огни над входом в кино. Несмотря на позднее время, дворник в брезентовом плаще сметает листья.
Александр садится на скамейку. Дворник подозрительно оглядывает его, но продолжает подметать.
Александр поднимает воротник плаща. Становится холодно, и уходивший куда-то дождь возвращается опять.
Вот здесь, в «Эрмитаже», они познакомились. Это было два года назад, они учились тогда на втором курсе. Был какой-то спортивный вечер. Иван Васильевич привез Александра и еще троих своих воспитанников. Им предстояло продемонстрировать приемы самбо. Приехала и Люся с подругами из секции; она была тогда еще перворазрядницей и волновалась. Впрочем, теперь, когда она мастер, она волнуется не меньше.
Александр усмехнулся. Со своими смешными, торчавшими в стороны косичками Люся показалась ему совсем девочкой. Он даже решил, что Люся — школьница, и спросил, в каком классе она учится.
— Я не в классе, — ответила Люся, — я в институте, на втором курсе. — И посмотрела на Александра своими большими серыми глазами.
— На втором курсе?! — Александр опешил. — Такая маленькая — и уже на втором?
Они оба рассмеялись. Так началось их знакомство.
Потом, когда он словно завороженный следил за Люсиным выступлением, Александр понял, что ошибался. Это с высоты его ста восьмидесяти пяти сантиметров она показалась ему маленькой. Да еще эти косички...
Нет, Люся была не маленькой. И удивительно хорошо сложена. Впрочем, гимнастки-«художницы» все хорошо сложены. Дело не в этом. Дело было в другом. Люсе было свойственно какое-то особое, неповторимое обаяние (а может быть, так казалось только ему — влюбленному, — мелькала у него порой трезвая мысль). Секрет этого обаяния крылся в переменчивости Люсиного настроения. Она была то резкой, решительной, даже суровой, то какой-то особенно мягкой, ласковой — все лучилось в ней.
И никогда нельзя было знать, какой она станет через минуту.
Эти черты ее характера сказывались и в ее выступлениях.
Когда она двигалась по сцене с лентой, обручем или мячом в руках, движения ее были то исполнены удивительной силы, стремительности, даже мощи, то вдруг становились мягкими, изящными и грациозными, словно это выступал совершенно другой человек.
Елена Ивановна, Люсин тренер, умело использовала эту особенность своей ученицы, строя комбинации на контрастах и неожиданностях.
— При твоей манере исполнения и темпераменте кабы еще высокая техника — тебе б цены не было, — говорила она Люсе, задумчиво качая головой.
Но техника у Люси, хоть и была отличной, все же не позволяла ей пока надеяться на призовые места во всесоюзных соревнованиях.
Забыв обо всем, следил Александр за Люсиным выступлением в тот вечер. Он влюбился сразу прочно и, как он считал, навсегда.
Чтобы показать себя с самой лучшей стороны, он так старался во время своей показательной схватки, что чуть не сломал партнеру руку.
Домой шли вместе.
С тех пор виделись так часто, как могли. Ссорились тоже часто — и каждый раз навсегда. Но все плохое быстро забывалось. Хорошее же запоминалось надолго.
Вот здесь, в этом саду, рядом с домом Александра, любили они гулять, ходили на концерты и в кино, ели мороженое, а то и обедали в кафе, если позволяли студенческие финансовые возможности.
Когда гасли огни и ворчливые контролеры выпроваживали засидевшихся посетителей, он отправлялся провожать Люсю домой, на Арбат. Шли медленно, глухими переулками.
Назад Александр тоже шел пешком — в такой час уже никакой транспорт не работал...
Александр встал, посмотрел на часы: одиннадцать. Он вдруг заторопился к автомату. Поздно. Неудобно, Люсины родители уже, наверное, ложатся спать. Торопливо вошел в стеклянную кабину, закрыл дверь, опустил монету, набрал номер.
Ждал с бьющимся сердцем.
Один гудок, два, три...
...Подойти или нет? Люся смотрит на аппарат. Она прекрасно знает, что это звонит Александр.
— Люся! Ты подойдешь? Это, наверное, тебя.
— Я подойду, мама.
Она решительно снимает трубку.
Мама совсем не прислушивается, просто до нее случайно доносится разговор — не вставлять же ей, в конце концов, в уши вату.
— Я слушаю. Я же просила тебя не звонить! Нет-нет, нет... — Я сказала... Нет-нет. — Ну и ходи! — И я говорю серьезно. — Нет-нет. — Твое дело. — Не желаю. — Не собираюсь! Как знаешь. — Нет, нет, нет.
(О господи, эти современные дети!)
Люся вешает трубку и уходит к себе в комнату. Снова звонок.
— Люся, ты подойдешь? Это, наверное...
— Нет! Скажи, что меня нет дома!
Мама со вздохом подходит к аппарату.
— Что вы, Алик, что вы, совсем не поздно! Люсеньку? Сейчас, сейчас она подойдет. — Нина Павловна вызывающе смотрит на дверь Люсиной комнаты. — Люся! Тебя. Это Алик.
Некоторое время царит тишина. Потом в двери Люсиной комнаты звонко дважды щелкает замок.
Нина Павловна неуверенно говорит в микрофон:
— Алик! Вы знаете, она, оказывается, уже спит. Да, да. А вы завтра приходите вечерком — мы будем ждать. Да. Да. И Люся... — Она вешает трубку.
(О господи, эти современные дети!)
Укоризненно покачивая головой, она уходит накручивать бигуди.
А Люся лежит в постели, подложив руки под голову, и злится.
Ну кто ее просил? «И Люся будет ждать!» Никто ждать не будет, пусть сидит с отцом и матерью, пьет чай. А она уйдет. Уйдет в кино. Хватит! Нечего ей больше с ним встречаться. Теперь она поняла, с кем имеет дело. Сегодня он показал себя в истинном свете! Она, видите ли, занимается спортом ради поклонников, ради Виктора!
Ну и отлично. Александр, во всяком случае, больше не будет среди этих поклонников. Трусишка да еще грубиян. И хвастун к тому же. А эгоист! Это же надо такого эгоиста поискать! А лгун. «Буду всю ночь стоять под твоими окнами»...
Некоторое время Люся лежит не шевелясь. Потом встает, пересекает комнату и осторожно отодвигает штору на окне. Но в дождливом мраке ничего не видно. Тоненькие струйки извиваются по стеклу. За их частым разливом видны освещенные витрины диетического магазина, переулок, угловой вход в почтовое отделение. Здесь обычно ждет ее Александр, когда они сговариваются встретиться внизу.
Сговаривались... Она напрягает взгляд. Но ничего нельзя разобрать. А вдруг он действительно простоит там всю ночь! Люся медленно возвращается к постели и залезает под одеяло. Тепло. Уютно. А на улице — холод, дождь... В общем-то, он не такой уж плохой парень — Алик. Кстати, почему она зовет его Аликом, когда Алик это уменьшительное от Алексея, а не от Александра?
В конце концов все мы немножко любим похвастаться. И насчет эгоизма это тоже еще вопрос. Он всегда готов ей помочь. Когда есть деньги, тащит что-нибудь: цветы, пирожные (которые она никогда не разрешает себе есть)... И ребятам всегда готов помочь. И вот девочку тогда спас. На любую работу всегда первым идет. А что касается трусости, так она ведь это нарочно. Чтоб уколоть. Просто он не понимает, что к чему. Он искренне убежден, что станет выдающимся спортсменом, и бережет себя для этого. Смешно конечно. Но надо объяснить ему, а не ссориться. Надо его «перевоспитывать».
Все же она была сегодня несправедлива. Обругала, трубку бросила. А он стоит там под дождем. Мерзнет...
Люся тяжко вздыхает. Она вспоминает, как ей сразу становится радостно, когда, выглянув в назначенный час в окно, она видит его высокую широкоплечую фигуру у входа на почту. Как быстро спускается она тогда по лестнице, перебегает улицу, берет его под руку.
И они идут, идут куда-нибудь далеко — просто так, без цели, болтая и радуясь. В Парк культуры, например. Там есть такая скамейка — «их» скамейка. Они могут просидеть на ней хоть пять часов подряд. Иногда — не закрывая рта, иногда — молча.
Или едут летом на пляж,в Серебряный бор. Александр здорово плавает, у него по плаванию второй разряд. Впрочем, она тоже не новичок...
Нет, надо что-то предпринять. Надо просто решительно поговорить с ним. Чтоб он понял, чтоб выкинул из головы эти глупости. Ведь ребята и те смеются. И надо познакомиться, наконец, с этим Ростовским, его тренером. А то она только видела его мельком на тренировках. Ростовский сколько раз приглашал, а она как-то стеснялась.
Люся решительно встает. Снова пересекает комнату, раздвигает штору. Но за стеклом по-прежнему ничего не видно. Спуститься?..
В этот момент какая-то машина, явно пренебрегая за поздним временем правилами уличного движения, сворачивает в переулок и сильным светом фар выхватывает угол дома, вход в почтовое отделение, тротуар.
Пусто. Никого нет. Нигде ни одного человека.
Люся медленно возвращается к постели.
Конечно. Что он, дурак — торчать здесь под дождем! Сказать так ей — это он может. Фразер! Нет, все-таки какой хвастунишка. «Всю ночь буду стоять!» Спит небось давно и сны видит, как он чемпион страны по самбо или, еще того больше, чемпион мира по этой их дзю-до новой какой-то!
А она уж расчувствовалась! Перевоспитывать собралась. Нет! Сказала, что все кончено, — значит кончено!
Люся ворочается с боку на бок и еще долго не может уснуть.
Глава вторая
УТРО В РЕДАКЦИИ
Главный редактор еженедельника «Спортивные просторы» Семен Петрович Лузгин был человеком точным и аккуратным до педантичности. Для сотрудников журнала это являлось настоящим бедствием.
Лузгина назначили редактором сравнительно недавно, не прошло еще и года, до этого он редактировал газету на периферии.
И с тех пор спокойная жизнь кончилась. При старом редакторе на работу являлись к десяти, а то и к одиннадцати (сам он раньше двенадцати никогда не приходил). Расписавшись в книге, все разбредались кто куда, «на задания». Некоторые действительно шли по делам редакции, а кое-кто откровенно лодырничал.
Лузгин все это прекратил.
В первый же день, когда один из руководителей Центрального совета представил сотрудникам их нового главного редактора и, пожелав успешной работы, ушел, Лузгин попросил всех остаться на местах.
— Журнал плох, — сказал он без обиняков. — Работа развалена. Я у вас два часа, но картина ясная.
Он говорил короткими, отрывистыми фразами, глядя прямо в глаза собеседникам, и, может быть, поэтому сказанное им казалось особенно значительным.
— Положение исправим. Но один ничего не сделаю. Журнал — для меня дело новое. Надеюсь на вашу помощь.
На следующий день, когда сотрудники стали прибывать на работу, выяснилось, что Лузгин сидит в редакции с девяти утра. После того как все собрались, он вышел в большую комнату и негромко сказал:
— С завтрашнего дня кто придет в пять минут десятого будет уволен.
И уволил-таки! Уволил Ваню Фокина, фотокорреспондента, который при старом редакторе вообще бывал раз в неделю. Никакие жалобы не помогли. Лузгин настоял на своем. С тех пор все приходили вовремя и работали как следует. Новый редактор по очереди вызывал к себе всех сотрудников, выяснял у каждого, что плохо, что хорошо в его отделе, внимательно слушал, советовался. Словом, как он сам выражался, «набирался опыта». Вскоре выяснилось, что Лузгин стал разбираться во всех вопросах не хуже любого сотрудника. Когда-то он окончил институт физкультуры, потом воевал, был ранен. Теперь слегка хромал, что не мешало ему сохранять спортивную и военную выправку.
Все послевоенные годы, закончив службу в армии политработником, он редактировал газеты — районные, городские, даже областную. Когда ему предложили перейти в спортивный журнал, он с радостью согласился. Тянуло в Москву. Да и годы были не те, в журнале все же легче работать. Но главное, в чем Лузгин не признавался и себе, была возможность вновь вернуться к некогда любимому делу — спорту. Война помешала ему стать мастером по гимнастике (совсем немного оставалось набрать). Ранение помешало стать тренером. Зато теперь он с увлечением окунулся в работу. Спортивный журнал! Это давно было его сокровенной мечтой.
Сам он почти не писал — лишь изредка передовицы, — но редактором был великолепным — тонким, со вкусом, с опытом, со знаниями. И организатором тоже был отличным.
Журнал быстро расцвел. В киосках его нельзя было достать, а когда началась подписка, спрос возрос чуть не вдвое.
Работать приходилось нелегко, штаты были невелики. И поэтому Лузгин обрадовался, узнав, что получает практикантов с факультета журналистики. Практикантов прислали двух. Их специально отобрали в спортивный журнал, учитывая склонности: Александра Лугового, мастера спорта по борьбе самбо, и Веру Бродскую, перворазрядницу по лыжам.
Практиканты работали уже месяц, и в общем Лузгин был ими доволен. Бродская, девушка добросовестная и аккуратная, целый день сидела в редакции и правила статьи. Правила неплохо. Надвигалась зима, и Лузгин рассчитывал посылать ее за репортажами, когда лыжники выйдут на старт.
Луговой показал себя более предприимчивым. Он написал очерк о чемпионе страны по борьбе самбо, взял интервью (благо знал язык) у гостившего в столице президента одной из международных федераций.
И вот теперь Лузгин решил доверить практиканту ответственное задание. Он пригласил Александра в кабинет.
— Садитесь, Луговой. Хочу послать вас на задание. В редакцию пришло письмо. Прочтите.
Александр взял небольшой листок бумаги и начал читать.
«Дорогая редакция!
Меня травят. Прошу спасти. На нашей фабрике все записаны в спортсмены. Я тоже. Никого не подводил, кросс бегал, на собрания приходил. А они меня исключили из коллектива «за общественное безделье». Так и написали. Теперь как с ярлыком хожу. Никто здороваться не хочет. А это все подстроил Трюфин, председатель коллектива и тренер. Он всех подмял, а я не хочу. Вот он и мстит. Спасите.
Электрик фабрики пишущих машин, комсомолец, член физкультурного коллектива и ДОСААФа Иван Родионович Лукавый».
Александр кончил читать и вопросительно посмотрел на главного редактора.
— Отправляйтесь туда, Луговой, — сказал редактор. — Посмотрите, что к чему. Что это за Лукавый, кто его травит. И, главное, узнайте, что значит формулировка «за общественное безделье». — Он помолчал. — Интересная формулировка — может пригодиться.
Александр вышел из кабинета и сразу же направился к Елисеичу. Так называли в журнале старейшего работника, который все всегда знал, мог дать любой совет и к помощи которого прибегали не только практиканты, но и более опытные сотрудники.
Елисеич сидел за своим самым замызганным в комнате столом, на котором всегда царил неописуемый беспорядок, и, низко склонившись над листом, что-то быстро, быстро писал.
— Скажите, Елисеич (даже практиканты не могли называть его иначе), как быть? Я получил задание — что надо делать?
Елисеич поднял на Александра близорукие глаза и спросил:
— Какое задание, старик? Репортаж, интервью, фельетон, корреспонденция, очерк, статья, отклик, письмо, отчет, беседа?..
Александр терпеливо выслушал Елисеича, пока тот долго и с видимым удовольствием перечислял все мыслимые и немыслимые журнальные жанры. Потом протянул письмо. Воздев на нос очки, Елисеич внимательно прочел листок, минуту подумал, кусая и без того изгрызанный карандаш (ручки он презирал), и, наконец, сказал:
— Значит, так. Приезжаешь — и сразу к секретарю комсомольской организации, потом — к директору, потом — к обиженному, потом — к обидчикам. Все.
— Ну, а что спрашивать, как говорить?..
— С секретарем — откровенно, с директором — строго, с обиженным — сочувственно, с обидчиками — недоверчиво. Все.
Но Александр сегодня не был расположен к шуткам. С утра его занимала лишь одна мысль: идти вечером к Люсе или не идти? С одной стороны, его пригласила сама Нина Павловна, с другой — Люся могла выкинуть какой-нибудь номер: например, взять и уйти. И тогда ему предстояло провести страшно веселый вечер в компании ее родителей.
— Да я серьезно, Елисеич, — уныло говорил Александр, — есть какие советы?
Елисеич внимательно посмотрел на Александра, деловито погрыз карандаш и заговорил серьезно:
— Рецептов, старик, в таких делах не бывает. Надо посмотреть на месте, что за человек писал, кто его окружает. Могу одно сказать: редкое это дело, чтобы все травили одного, если он хороший парень. Начальство может, но чтоб все, его же товарищи... Не знаю. Всякое, конечно, бывает. И еще одно... Посмотри, в чем, так сказать, проблема. Понимаешь, старик, печать не может освещать частные случаи. Наша задача — обобщать. То есть случай-то может быть частным, но мы должны поднимать его до уровня обобщения. Чтоб на этом примере, хорошем ли, плохом, другие учились. В том-то и искусство журналиста, чтобы из мухи уметь делать слона. В хорошем смысле конечно. Понятно, старик?
— Понятно, — пробормотал Александр, — спасибо. Напишу — покажу.
Разговор с Елисеичем не удовлетворил Александра. «Обобщать!» Это он и так знает. А как обобщать? Впрочем, впереди еще есть время. Вот бы с Люсей посоветоваться. До чего не вовремя эта дурацкая ссора (как будто когда-нибудь ссора бывает вовремя)! Нет, вечером он пойдет к Люсе, дело решенное.
Александр даже повеселел. Главное — принять решение. Он пошел в другую комнату — всего их было три. Здесь редакционный остряк — заведующий массовым отделом Юрка Соловьев — рассказывал очередной анекдот. Слышался смех.
Потом перешли на обсуждение последних спортивных известий: футбольных сюрпризов, хоккейных прогнозов... Александр любил эту редакционную атмосферу. Когда-то, когда он кончал школу, перед ним, как и перед всеми из его класса, встал вопрос: куда идти? Для многих это было делом давно решенным. А вот он колебался: литературный, киноинститут, исторический?.. А может быть, физкультурный — Александр еще в школе имел полдюжины разрядов по разным видам спорта... Но однажды в школу приехал известный журналист-международник. Два часа слушали его затаив дыхание. Он рассказывал о своих путешествиях. И где только он не побывал! Объехал Америку, десятки раз был в Европе, в Африке, пересек океаны и моря, месяц жил в Австралии...
А какие довелось ему замечательные памятники посмотреть, с какими интересными людьми сталкиваться: президентами, писателями, музыкантами, учеными!
Александр дал тогда себе слово, что станет журналистом. Сколько романтического в этой профессии, сколько увлекательного!
Но когда он поступил на факультет, начал слушать лекции, бывать на практике, то понял, что привлекательность избранной профессии не в дальних странах и президентах. Она крылась прежде всего в общении с людьми самыми разными, самыми интересными — прежде всего с людьми своей страны. Порой, когда он думал об этом, у Александра дух захватывало при одной мысли о колоссальной ответственности журналиста. Ведь написанное им прочтет вся страна, вся — от Москвы до Курил! Да не только прочтет, но и поверит — у нас привыкли верить печатному слову.
И когда он непосредственно столкнулся с журналистским миром, «кухней», как называли это сами журналисты, когда он пришел на практику в журнал, он сначала с благоговением смотрел на всех этих людей, фамилии которых не раз встречал на страницах спортивных изданий.
Потом попривык, многих иллюзий лишился, ко многому почувствовал новое уважение. Сам написал очерк и, когда впервые увидел свою фамилию, напечатанную на журнальной странице, целый день ходил как пьяный. И навсегда полюбил эту редакционную сутолоку, толкотню, кажущийся беспорядок, эту атмосферу, когда все, и удача и неудача, общее, полюбил бесконечные правки и переделки, пахнущие свежей краской «сигналы», весь этот жаргон: «болванки», «шапки», «собаки»...
Свою будущую профессию он полюбил не меньше, чем спорт.
А это казалось просто невозможным...
Невозможным, потому что в спорт, как он сам выражался, он вложил «не только тело, но и душу».
Еще в школе Александр увлекался плаванием, футболом, волейболом, бегал кроссы, катался на коньках, ходил на лыжах. Он был крепким пареньком, смелым, решительным. Спорт давался ему легко.
Потом определилось «главное направление»: в последних классах и в институте занялся штангой, вольной борьбой, наконец борьбой самбо. Успехи его в этом последнем виде спорта были велики: чемпион города среди юношей, первый разряд, пятое место на первенстве Москвы, третье, наконец мастер спорта. Когда стали готовить небольшую группу самбистов к соревнованиям по дзю-до, его тоже включили в эту команду. Новым видом спорта он овладевал быстро.
Александр вряд ли сам мог объяснить относительную легкость своих спортивных успехов. Если спросить его об этом, он, наверное, произнес бы обычные слова: постоянный труд, упорство, работа...
Но Иван Васильевич Ростовский, заслуженный мастер спорта и заслуженный тренер СССР, отлично знал, в чем сильная сторона его воспитанника.
Александр был тем, кого принято называть «думающим спортсменом». Таких теперь становилось все больше. Думают-то в наше время все спортсмены — при современном уровне техники и методов тренировок иначе не проживешь. Но для категории «думающих спортсменов» этого было мало. Они не просто осмысливали тренировочный процесс, свои достоинства и недостатки, удачи и просчеты в соревнованиях. Они проводили сложный и всесторонний анализ занятий и выступлений, они постоянно экспериментировали, искали новые пути. И при этом опирались не только на авторитет тренера и личные ощущения, но прежде всего на науку, на объективные данные исследований и анализов.
Конечно, Александру было нелегко, он учился не в физкультурном вузе, а на факультете журналистики, где химии, физики, медицины, педагогики и других подобных дисциплин не изучали. И все же он тщательно просматривал киносъемки своих схваток, кинограммы, вел подробнейший дневник. Обсуждать с ним его выступления было для Ивана Васильевича прямо-таки наслаждением, столько выказывал Александр пытливости, оригинальности в подходе к вещам, глубокой заинтересованности.
Во время занятий в университете у Александра было больше свободного времени. Сейчас в журнале — меньше.
Лузгин никаких послаблений своим спортсменам-практикантам не делал. Он говорил так:
— Сами знаете, тренироваться надо в условиях, наиболее близких к соревновательным, то есть к реальным. А реальной у вас будет жизнь, где главное — работа, служба, профессия. Так что уже сейчас привыкайте заниматься спортом лишь в свободное время, а не за счет работы, то есть труда своих товарищей.
И тем не менее Александр находил время для всего. Он вставал рано, делал зарядку, шел в редакцию. В обеденный перерыв «баловался» с гирями (которые на почетном месте возвышались в кабинете редактора). После работы пять раз в неделю тренировался, а после тренировок встречался с Люсей. Успевал нести и свои обязанности дружинника, выполнять редакционные задания и делать многое другое, сам удивляясь потом, откуда бралось время. А вот сегодня вечер был совершенно свободный. Вернее, становился свободным, если не идти к Люсе. При одной мысли, что таким теперь может стать для него каждый вечер, Александр похолодел. Нет! Надо немедленно идти к ней, сейчас же, пока она еще не ушла! Надо встать незаметно возле дома и, если она куда-нибудь выйдет, подойти к ней, а если нет, дождаться восьми (обычного часа их свиданий) и подняться. Он знал: сегодня Люся должна была вернуться домой рано. А у него нет тренировки.
В пять часов Александр занял свой пост в диетическим магазине — на почту он не пошел, там Люся могла увидеть его из окна.
Моросил легкий дождь. Дождь раздражал Александра. Струйки воды растекались по витрине и мешали смотреть. Покупатели, недовольно ворча на этого вставшего в проходе здорового парня, обтекали его беспрерывным потоком, троллейбусы и автобусы то и дело загораживали Люсин подъезд.
И вообще...
Придет, позвонит в дверь. А вдруг Нина Павловна, а еще хуже Люсин отец будут смотреть на него иронически: мол, пожалуйста, молодой человек, проходите, попьем чайку, поговорим о футболе, о международных событиях, о погоде. Люся? А Люся ушла с Виктором. Разве она вас не предупредила? Странно...
Александр даже скрипел зубами, представляя себе этот разговор. Он уже готов был выскочить, пересечь двумя прыжками улицу, взбежать на четвертый этаж... Но в последнюю минуту удержал себя. Нет. Надо дождаться восьми.
В семь часов он успокоился: в окне Люсиной комнаты зажегся свет. Значит, она дома.
Дождь перестал. Александр сам не заметил, как вышел из магазина, прошелся вдоль тротуара и, в конце концов подойдя к почте, занял свое обычное место у входа.
Лишь через несколько минут в голове мелькнула мысль: «Условный рефлекс, как у собачонки: приближается восемь часов — и я уже на посту». Он усмехнулся.
Посмотрел на часы: без четверти восемь. Потом поднял глаза к Люсиному окну. И замер...
У окна стояла Люся и смотрела на улицу. Видела ли она его? Александр немного отошел от входа на почту. Да и смотрела ли она сюда?
Прошло несколько минут, и Люся скрылась в комнате....
Тогда, не размышляя больше, Александр быстро перебежал улицу, перепрыгивая через три ступеньки, взлетел на четвертый этаж и изо всей силы нажал на кнопку звонка.
Глава третья
СТРАНИЦЫ ДНЕВНИКА
3 октября.
Мне думается, что нет более сильного упражнения для укрепления воли, чем ведение дневника. Иногда я открываю мой тайник, отодвигаю энциклопедию и смотрю на «Полное собрание сочинений Людмилы Донской» — пятнадцать толстых тетрадей!
Ведь я веду его почти десять лет, начала с десяти, а теперь мне двадцать.
Когда-нибудь, когда я стану седой старушкой, я буду садиться у камина (которого нет), рассматривать бесчисленные чемпионские ленты (которых не будет), развешанные по стенам, и дремать. Проснувшись, созову внуков и начну им читать свой дневник. А за окном — вьюга, ветер свистит...
Так полагается.
Но так не будет. У меня хватает воли вести дневник, но никогда не хватит перечесть его.
И зачем вообще люди ведут дневник? Для других? Это нечестно. Для себя? Тогда не самообман ли это? Что пишет человек в дневнике? То, что чувствует, или то, что ему кажется, что он чувствует?
Я, конечно, не говорю о дневниках великих людей, писателей, общественных деятелей, где записываются интересные наблюдения, большие мысли. Я говорю о себе, о таких, как я, простых девчонках (мальчишки, наверное, никогда не ведут дневников).
Но я все же пишу честно. Наверное, запись в дневнике — это замороженное чувство, застывший навеки порыв души (как я научилась красиво писать!). Но тогда дневник надо перечитывать. Перечитывать, чтобы видеть, как меняется все вокруг тебя, а главное, как меняешься ты сам, твои мысли, оценки, чувства к людям.
Вот я два года встречаюсь с Аликом. Все эти встречи — у меня в дневнике, с самой первой, тогда в «Эрмитаже», и до сегодняшней, последней.
Все записано. Как познакомились, как разговорились, как он проводил меня первый раз домой и как первый раз поцеловал.
И как я его.
И все ссоры записаны. Все обидные слова, которые он мне говорил (которые я ему говорила — тоже, но это он их считает обидными, а я, разумеется, справедливыми!).
Сегодня я делаю последнюю запись, потому что больше с ним встречаться не буду.
Нет, я совсем не злюсь, я спокойна.
Наверное, он меня любит. Впрочем, я тоже его люблю. И все же встречаться больше мы не будем. Вернее, будем, может быть, но просто как товарищи. Ничего больше — никаких поцелуев, никаких провожаний, никаких объяснений и никаких меч... (как же писать «мечта» в родительном падеже множественного числа?). А то сколько мечтали: кончим институт, будем вместе, вместе поедем (почему-то обязательно в Сочи), будем там жить, я — преподавать в школе, а он — работать в газете.
Пройдут годы. Станем старыми, седыми. Буду сидеть у камина (которого в Сочи-то уж наверняка не сыщешь), смотреть на чемпионские ленты...
Словом, сказка начинается сначала.
Но сказка не начнется. Сказке сегодня конец.
Будем просто дружить: ходить на соревнования, болеть друг за друга, патрулировать с дружиной. А все остальное кончено...
(Какая-то я дура, честное слово, — пла́чу!)
И ведь ни он, ни я друг другу не изменили, друг друга не разлюбили. Так в чем же дело? Я вот никогда не могла понять, как это так: прожили муж с женой вместе пять, десять, двадцать лет, а потом расходятся, потому что «не сошлись во взглядах». Разве это причина?
А теперь вижу, что причина. И хорошо, что мы выяснили, что «не сошлись во взглядах», сейчас, а не через пять или двадцать пять лет. По крайней мере не потеряем времени.
У нас разные взгляды. И это главное. Дело не в том, что мы по-разному смотрим на спорт (я — правильно, он — нет!), хотя спорт занимает и в моей и в его жизни колоссальное место.
Дело в том, что эти взгляды у него могут распространиться (а может, и распространились уже) на другие области жизни (ох, как я заумно выражаюсь!). Если сегодня Алик считает, что он, видите ли, бесценная личность на ковре, чемпион и хранитель государственного престижа, а потому не дай бог его кто-нибудь толкнет или наступит ему на ногу, то завтра он вообще решит, что над ним нужен стеклянный колпак, потому что ничего нет ценней его статей и репортажей.
Зачем мне такой? Я не говорю зачем нам такой. Об этом пусть заботятся его товарищи, тренер, комсомол, редактор — словом, нянек для него хватит. Может, они его, в конце концов, и научат уму-разуму. Их много, и у них нервы крепкие. А не научат, так такого дадут, что не встанет.
Я же не собираюсь тратить жизнь на его перевоспитание. Ни за что!
Я знаю, это нелегко пережить, потому что я, конечно, его люблю. Но так надо. Буду как с товарищем, как со всеми. У меня воли хватит. Уж раз хватает на то, чтобы вести дневник, так на такую ерунду, как порвать с Аликом, наверняка хватит...
(Опять пла́чу! Идиотка, просто идиотка!)
Я теперь буду чаще ходить на тренировки, а то Елена Ивановна сердится. Буду заниматься. Все новые пьесы, пересмотрю — наверное, уже целый месяц не была в театре!
И ребят тоже на мой век хватит. В конце концов на Алике свет клином не сошелся. Позвоню вот Виктору. Раз Алик считает, что я ради Виктора занимаюсь художественной гимнастикой, очень хорошо — не могу же я Алика подводить! Позвоню Виктору. Вот прямо сейчас позвоню...
Какое счастье! Виктора нет дома!
Вообще-то Виктор — парень ничего. Красивый, элегантный, умный, много читает, знает язык. (Между прочим, они там на журналистском все знают языки. Надо мне обязательно заняться! Уж какой раз решаю.) И Виктор — тоже мастер спорта по самбо. Надо же, два мастера-самбиста на одном факультете! «Это потому, что в журналистике, как в самбо, — сострил как-то Виктор, — разрешены почти любые приемы». Но это он просто так, шутил. Он серьезно относится к своим тренировкам.
Я помню, как Алик нас познакомил. Они вообще-то не друзья, но приятели, тем более одним видом спорта занимаются, хоть и у разных тренеров. Пришли смотреть на меня. Это первенство общества было. Я тогда провалилась (даже сейчас стыдно вспомнить!). Никак мне прыжок не давался (он и теперь для меня кошмар).
Выхожу, реву... Они меня утешать. Алик Виктора представляет, а я ничего не хочу слушать. В общем, видик у меня был тот!
А на следующий день — бывает же так! — случайно встречаю у дома Виктора. Поболтали. Я говорю: очень хочется «Подруги» посмотреть, они как раз идут в «Повторном». Он сразу же приглашает. Конечно, я виновата, любой бы понял это как намек. А мне так хотелось. В общем, пошли, посмотрели. Он такой веселый парень, такой остроумный. Вел себя очень прилично, телефона не спрашивал, провожать не навязывался, под руку не брал.
А когда прощались, он мне вдруг говорит:
— Ты исключительно интересная девушка, Люся. Я всегда мечтал о такой. А с Луговым мы ведь не очень близкие друзья. Если б я отбил тебя, моя совесть была бы вполне спокойна. До свиданья. Спасибо, что составила компанию.
Повернулся и ушел. Я так и осталась стоять с раскрытым ртом. Ведь сказал-то он, в общем, пошлость. Если вдуматься, то пошлость. А к тому же это нахальство — так мне сказать.
Но он как-то так серьезно все это промолвил (именно промолвил), не навязывался. Просто очень серьезно, очень спокойно сказал, вежливо попрощался и ушел.
Я вечером хотела все рассказать Алику. А потом решила: он еще устроит этому Виктору сцену ревности, а тот поднимет его на смех, и вообще это будет выглядеть, словно я себе поклонника лишнего хочу приписать.
Ничего я не сказала. Потом пожалела. А потом прошли дни, и стало просто неловко говорить об этом: почему столько дней молчала?
В общем, нехорошо получилось.
Когда мы все втроем опять встретились на стадионе, я хотела было дуться на Виктора и, конечно, сглупила. Он вел себя как ни в чем не бывало, и мое дутье выглядело непонятным. Алик удивлялся, Виктор делал вид, что ничего не замечает. В общем, представляю, какой я им казалась дурой!
А через несколько дней опять встречаю на Арбате Виктора. Он меня сначала не замечал, я сама его окликнула. Дождь, холодно. Он, по-моему, куда-то спешил. Но тут же (он, как всегда, такой галантный) предложил мне поднести сумку — я в магазин бегала. Проводил, донес сумку, промок. Я-то с зонтиком, а он даже без шапки. Словом, я его пригласила зайти, дождь переждать. И дома, главное, никого.
Сидели часа два, чай пили, музыку слушали, болтали. Потом он встал и говорит: