Александр Кулешов

Заколдованный круг

Глава I

ЧЕЛОВЕЧЕК ИЗ МАКАО

Над Нью-Дели вздымалось гигантское, ослепительно синее небо. Это была особая синева, неведомая другим городам. Словно сработанную древними мастерами и расписанную хитрым лаком по тайным, утерянным ныне рецептам немыслимых размеров чашу опрокинули над городом. И стала она куполом. И сверкает такой пронзительной синевой, что глазам становится больно.

А потому, наверное, и все остальное так необычно, ярко, так по-своему красочно в этом дремлющем городе: и розовые, как розовые фламинго, дворцы, и белые, словно белые фламинго, минареты, и иссиня-зеленая листва деревьев, и желтая пыль дорог…

Но ярче небес и куполов, красочней дворцов и стенных росписей одежда швейцара «Ашука-отеля», самой роскошной гостиницы города.

Всеми цветами радуги, золотом и серебром сияют его камзол, и пояс, и шаровары, и тюрбан, чернее тропической ночи его усы и борода, подобно старинной меди застывшее в великой торжественности лицо.

Одна за другой бесшумно и важно подкатывают к подъезду, похожему на врата древнего храма, самые дорогие, самые роскошные автомобили ценой в десятки тысяч долларов. Из них выходят и медленно поднимаются по мраморным ступеням господа ценой в миллионы. Господа в тропических шортах и черных костюмах с шерстяными жилетами, в бурнусах и гранбубу, украшенных золотым шитьем, в летних рубашках и белых, похожих на кальсоны, узких штанах.

Огромный швейцар для того и поставлен у тех райских врат, чтобы с почтением и поклонами открывать автомобильные дверцы тучным и отгонять тощих, что толпятся поодаль, надеясь дождаться горсти монеток.

Ослепительное небо остается за дверями.

В прохладных холлах отеля царит полумрак.

Лифты, медлительные и тяжелые, поднимают обитателей «Ашука-отеля» к бесконечным коридорам, вдоль которых вытянулись непроницаемые массивные двери номеров. За этими дверями необъятные, словно теннисный корт, комнаты.

Но эти комнаты, за которые платят в день столько же, сколько получает в год их строитель, скромны и тусклы по сравнению с «сюитами» — апартаментами-люкс, что расположены на верхнем этаже. Те даже не имеют номера. На их полированных, из красного дерева дверях искусным резчиком вырезаны изображения быка, или слона, или коня, пли оленя…

Тот, кто занимает «сюиту», не говорит портье: «Дайте мне ключ от номера 115-го», он небрежно бросает: «Мне ключ от слона».

Когда невысокий, с пергаментным лицом человечек, которому можно было бы одинаково дать что сорок, что шестьдесят лет, тихим хриплым голосом прошептал: «Сюита бык. Заказана», портье чуть не выпал за свою широкую стойку к ногам посетителя, протягивая ему резной тяжелый ключ. Долгим, преданным взглядом провожал он нового постояльца (а вдруг обернется?), направляющегося к лифту в сопровождении двух боев. Бои сгибались под тяжестью потертых кожаных чемоданов. Шествие замыкал секретарь. Под мышкой у него был длинный чехол, в каких носят наборы «клабов» для игры в гольф. «Клабы» весят немало, но для человека такого роста и с такими плечами разве это вес?

Человечек с пергаментным лицом проник в «сюиту бык». Наградил боев столь щедрыми чаевыми, что даже они, привыкшие к постояльцам-миллионерам, вытаращили глаза и, наступая друг другу на ноги, заторопились спиной вперед к выходу. Не снимая шляпы, человечек направился к телефону, а секретарь, бросив на стол, отчего тот затрещал, свои «клабы» для гольфа, торопливо прошелся по апартаментам.

После этого он вернулся в гостиную и, вынув из «кладного» чехла засверкавшие черным металлом части, начал неторопливо, но споро собирать автомат.

Тем временем человечек с усталым, пергаментным лицом заканчивал телефонный разговор.

— К сожалению, я завтра же должен вернуться в Макао, — говорил он по-немецки. — Сами понимаете, что такое фирма без хозяина. Нужен глаз да глаз. В наше время на одного честного служащего девять воришек… А? Да? У вас тоже? Ну, вот видите. Значит, жду вас вечером. Я привез весь комплект образцов, как вы просили. И не забудьте, пожалуйста, европейские прейскуранты. На немецком языке — как условились. До вечера…

Положив трубку, он снял шляпу, сбросил пиджак и, подойдя к холодильнику, налил себе большой стакан ледяного сока.

А тот, с кем вел он телефонный разговор, находился от него на расстоянии едва ли пяти метров в «сюите олень» по ту сторону устланного толстым пушистым ковром коридора.

Это был румяный, совершенно лысый господин, напоминавший пастора без сутаны. Пасторообразный господин тоже снял пиджак. Словно между ним и его пергаментным собеседником существовала телепатическая связь, положив трубку, он торопливо направился к холодильнику и, налив большой стакан сока, залпом осушил его.

Сверкающее делийское небо постепенно темнело. Оно становилось все синей, потом снизу поползли к зениту лиловые краски. Они всё ширились, все густели, и вот ужо небесная крыша стала напоминать фиолетовый атласный шатер. Атлас превратился в бархат, черный бархат, на котором бриллиантово засветились крупные звезды. С пугающей быстротой опустилась на город ночь.

Она прикрыла густые сады, пыльные дороги, тихие улочки. И только «Ашука-отель» своим могучим освещением расталкивал ночь. Горели огромные фонари у входа, сверкали цветные огни баров и ресторанов, светились бесчисленные окна колоссального здания, молочные шары у автомобильной стоянки, вдоль аллей, на террасах заливали все лунным светом.

Большой черный «мерседес» с шофером за рулем терпеливо ждал на стоянке, когда оглушительный голос портье донесет до него из репродуктора приказ клиента подавать Но клиент не спешил. Он сидел в «сюите бык» и то и дело вытирал потную, сверкающую лысину большим клетчатым платком. Напротив, улыбаясь, пил сок человечек с пергаментным лицом. В комнате они были одни. Но в соседнем помещении, сжимая вспотевшими руками автомат, застыл у двери секретарь, а в коридоре прогуливался у дверей, напряженно прислушиваясь, не позовет ли хозяин, секретарь лысого господина. Он был маленький и хилый на вид, зато па расстоянии двадцати метров попадал в муху из любого из четырех пистолетов, которые неизменно носил на себе.

Дружественная беседа в «сюите бык» продолжалась уже полчаса и подходила к концу. Собственно, все детали взаимовыгодной торговой сделки были оговорены давно, и раз навсегда. Сама встреча была далеко не первой. Собеседники хорошо знали друг друга в лицо, хотя и не знали ничего друг о друге.

Секретари-телохранители, пистолеты, конспиративные явки и пароли были скорее данью рутине, нежели необходимостью. Существовали куда более эффективные меры защиты: огромные взятки полиции и пограничникам, высокое положение и связи тех, кто стоял за спиной мелких коммивояжеров, сидевших сейчас друг против друга со стаканами сока в руках, наконец, могущественные силы на разных концах земли, по сравнению с которыми и высокопоставленные хозяева коммивояжеров были лишь пешками в гигантской шахматной партии, отличавшейся от настоящих шахмат лишь тем, что все фигуры здесь были черные и выигрывал всегда один и тот же игрок.

— За ваше счастливое возвращение! — Лицо человечка с пергаментной кожей осклабилось, он поднял стакан с соком.

— За ваше! — поднял свой стакан лысый господин, похожий на пастора, добрые глаза ласково лучились из-под седых бровей.

Они встали, пожали друг другу руки. Пергаментный небрежно запер в стенной сейф, любезно предоставляемый дирекцией отеля постояльцам «сюит», толстенький саквояж, набитый западногерманскими марками («прейскуранты на немецком языке»), лысый приоткрыл дверь в коридор и вместе со своим хилым секретарем перетащил к себе тяжелые чемоданы. Расставание прошло без печали. Каждому предстоял долгий путь домой.

Пасторообразный господин позвонил портье, портье вызвал со стоянки «мерседес». Бои втащили в машину тяжелые чемоданы и долго кланялись, благодаря за щедрые чаевые и не ведая, что их товарищи из другой смены поднимали те же чемоданы в апартаменты совсем другому постояльцу.

А тем временем пергаментный человечек безмятежно укладывался спать, на всякий случай положив ключ от сейфа в рот, поскольку не очень доверял своему секретарю.

Секретарь же, развалившись в кресле с автоматом на коленях, бодрствовал всю ночь, во-первых, на случай маловероятного нападения, а во-вторых, потому что не очень доверял своему хозяину…

Наутро, прихватив толстенький саквояж, они поедут на аэродром и улетят в Макао, где месяц-другой будут спокойно жить на полученный за операцию гонорар, чтобы в назначенный час вновь отправиться на свидание к добродушному лысому господину. И так из года в год, пока что-нибудь не случится и не придется надолго приютиться за решеткой или вкусить вечный покой где-нибудь в глухом тупичке с пулей в затылке. Что ж, таковы уж неудобства их выгодной профессии.

Просто тогда в «сюиту бык» или «олень», а может быть, «слон» с тяжелыми чемоданами будут приезжать другие. И вполне может быть, что на встречу к ним с толстеньким саквояжем, набитым марками или долларами, франками, фунтами, будет являться не лысый пастор со своим хилым секретарем, а тоже кто-то новый.

Потому что доброта и приветливость седобрового господина и искусство в стрельбе его маленького секретаря, к сожалению, не могут гарантировать им вечную райскую жизнь на земле. Они тоже смертны. И больше, чем другие люди. Они звенья длинной цепи. Мелкие звенья. А чем мельче звено, тем легче оно ломается…

Цепь же та ох как длинна! Как сложна, как хитроумна! В ней много мелких, средних, даже крупных звеньев, и любое из них может сломаться (и будет тотчас заменено). Только на концах ее звенья, которые никогда не ломаются. Могучие, прочные, незыблемые. Золотые звенья. По цепи той движутся маленькие, неприметные зернышки. Много превращений происходит с ними на пути, пока не станут они тяжелыми золотыми слитками в банковских подвалах за тысячи километров от тех мест, где увидели свет.

Долгая, длинная, трудная дорога…

Высоко в горах плодородного треугольника, где сходятся границы Китая, Таиланда и Лаоса, в начале года расцветает «цветок радости». Так называли средневековые японские самураи опийный мак. До самого марта ласкают людской глаз пурпурно-красные и лиловато-белые поля.

Опадают алые, белые лепестки. Тогда обрывают похожие на маленькие яйца коробочки. Особыми ножами с тремя лезвиями делают на коробочках надрезы и цедят белую млечную жидкость — кровь макового сердца. Два дня она стынет густея. А потом ее собирают, кипятят и, клейкую, вязкую, скатывают в тяжелые шары.

Шары те везут продавать. На глухих горных перевалах, на пересечениях неведомых троп ждут контрабандисты свой товар. Они платят щедро — золотом, серебром, деньгами, а то и товарами. Пятьдесят долларов за килограмм! Царская цена.

Контрабандисты спускаются с гор, и опиум продолжает путь.

Немало путей у «цветка радости» к конечному пункту своего путешествия. И много с ним за это время происходит превращений. С первых же шагов алый цвет лепестков его превращается в алую кровь. По узким и неверным горным дорогам, сквозь густые, непроходимые леса, знойными пустынями идет караван: две сотни мулов, две сотни носильщиков, полтысячи охранников… Они везут двадцать тонн опиума — миллион долларов, которые заплатят хозяину каравана синдикаты контрабандистов. Но и сам хозяин должен платить скрывающимся в Бирме бандитам. Сколько раз они нападали на караваны, сколько раз лилась кровь!

Таких караванов немало пылит по дорогам. В юго-восточной Азии каждый год производится около тысячи тонн опиума. А ведь опиум — это сырье, из него делают полуфабрикат — морфий и позже концентрат — героин. Одна тысяча тонн опиума — шестьдесят тонн героина. Или миллиард разовых порций «белой смерти» для наркоманов.

И еще восемь тысяч тонн опиума производится в одной из крупнейших азиатских стран. Пятьсот тонн героина, один килограмм которого в Европе и Америке стоит более двадцати тысяч долларов. А всего десять миллиардов долларов!

Такова цена «белой смерти».

В разных местах расположены целые фабрики, превращающие опиум в морфий, героин, кокаин…

Чтобы легче было перевозить, опиум превращают в морфий — маленькая плитка восьми унций весом, четыре на три дюйма размером, с клеймом «999», словно золото высшей пробы. Плитку потом превратят в героин.

В потайных, тщательно спрятанных лабораториях Марселя, в подвалах старинных рейнских замков, в заброшенных пакгаузах морских портов идет превращение сырья в полуфабрикаты, полуфабрикатов — в концентраты. Ведь тот самый килограмм опиума, за который ошалевшие от счастья горцы мео получают на пятьдесят долларов товаров, будет продан в Сан-Франциско за две тысячи долларов. Четыре тысячи процентов! Ради этого стоит рисковать. И рискуют.

Какие только способы не изыскивают торговцы наркотиками, чтобы провезти свой товар! Чего только не делают полицейские и таможенники, чтобы этот товар перехватить!

Через все препоны «цветок радости» попадает наконец по назначению. И тогда с ним происходит последнее превращение — он становится цветком горя.

Тот, кто впервые попробует героин, может несколько недель жить на ежедневном «пайке» ценой, если считать в американской валюте, в три доллара, через год ему требуется уже сорок долларов.

Фармацевтическая фирма «Здоровье» — одна из крупных фирм, торгующих наркотиками. Она напоминает полярный айсберг. Одна седьмая ее возвышается на поверхности и сверкает незапятнанной репутацией, а шесть седьмых скрыты в мрачных глубинах бизнеса наркотиков.

Фирма «Здоровье» выпускает патентованные стимулирующие средства. Десятки миллионов таблеток раскупают студенты, чтобы не спать ночи перед экзаменами; бизнесмены, чтобы иметь свежую голову во время переговоров с конкурентами; светские бездельники, чтобы не уснуть за столом на очередном банкете; политические деятели, чтобы быть в форме во время десятого за день митинга или собрания, на котором надо выступить.

Фирма «Здоровье» выпускает и патентованные успокоительные препараты. Их раскупают истеричные дамы-миллионерши и их мужья-миллионеры, у которых лопается голова от забот, куда деть миллионы, и другие мужья, не знающие, где достать копейки, чтобы прокормить своих жен; их раскупают рабочие, возвращающиеся с завода с гудящей, как колокол, головой; молоденькие секретарши, мечтающие уснуть, а не проводить бессонные ночи в мыслях о завтрашнем дне…

С утра бело-голубые фургоны фирмы «Здоровье» с изображением румяного папы, улыбающейся мамы и их пухлощекого младенца на кузове колесят по городу, развозя новые горы пилюль.

И совсем в иных местах, вдали от сверкающего стеклом и металлом монументального здания, в скромных, затерянных в маленьких городских домишках, в задних комнатах неприметных дешевых ресторанчиков, в загородных виллах, напоминающих крепости с бетонными подвалами, пулеметами на чердаках и электронными ловушками в садах, трудятся подлинные создатели благополучия фирмы. Те, кто перегоняет морфий в героин, кто прессует плитки гашиша, кто штампует сигареты с марихуаной и конфеты с ЛСД. Те, кто доставляет с потайных частных аэродромов или контрабандных судов килограммы белого порошка. Те, кто встречается с самолетными стюардессами и пароходными стюардами, дипломатами, прикрывающими контрабанду дипломатическими паспортами, и специальными курьерами, умеющими обмануть (или купить) самых бдительных таможенников. Те, наконец, кто разносит тайную продукцию фирмы «Здоровье» по ипподромам и барам, университетам и школам, студенческим общежитиям и районам бедняков. Чтобы вернуться оттуда с мелкими бумажками.

Мелкие бумажки превращаются в крупные, а те, в свою очередь, в золото, ценные бумаги, акции вполне респектабельных предприятий, в земли, доходные дома. То, что на языке деловых людей называется «статьями законного бизнеса».

Наркомания все растет, расползается, словно злокачественная опухоль, по стране, наркоманы насчитываются уже не тысячами, а миллионами, ими полна армия, университеты, школы… Наркотический бизнес дает тысячепроцентную прибыль. Он выгоден всем — и бандитам, и сенаторам, и контрабандистам, и респектабельным бизнесменам, и продажным полицейским, и политикам… Он не выгоден только мелюзге, отчаявшимся, запутавшимся, мечущимся, юным, не видящим опасности, да и не юным, не умеющим опасность предотвратить.

Глава II

ДОМАШНИЙ ВЕЧЕР



Родители веселых молодых людей, собравшихся сегодня у Терезы Лонг, — респектабельные богатые люди. Это все солидные, уважаемые бизнесмены. И прежде всего сам господин Лонг, отец Терезы.

Посмотрев на часы и убедившись, что рабочее время кончилось, он отпускает секретаршу, надевает шляпу и, на персональном лифте, спускается в холл. В холле пусто — служащие разошлись. Господин Лонг садится в машину.

Откинувшись на мягкие подушки, полузакрыв глаза, он едет домой. Он спокоен и доволен. Сегодня день прошел отлично. Масса деловых удач! Он был в форме. Впрочем, он всегда в форме. Господин Лонг не стар — пятьдесят лет. Какая же это старость! Он первоклассный теннисист и охотник, великолепно играет в гольф и кегли. А уж в плавании он может посоревноваться с любым приятелем своей дочери.

Он сидит — стройный, широкоплечий, без капли жира на длинных эластичных мышцах. Ни сединки в коротком светлом ежике волос, ни одного вставного зуба, совсем мало морщин на загорелом, энергичном лице. Глаза полузакрыты. Господин Лонг не очень любит показывать свои глаза. Поэтому он часто прикрывает их длинными темными ресницами (предмет гордости!) или черными очками.

Машина въезжает в открытые ворота, прошуршав по гравию, подкатывает к лестнице, ведущей к парадным дверям. Торопливо выскочив и обойдя машину, шофер открывает дверцу. Господин Лонг выходит и с наслаждением вдыхает загородный, свежий, сыроватый после дождя воздух. Он поднимает взгляд к освещенным окнам дома. Там, за тюлевыми занавесками, мелькают силуэты, горят все люстры — у дочери вечеринка.

Господин Лонг улыбается. Он любит дочь. Ей весело — значит, весело и ему.

Простившись с шофером кивком головы, он быстро, — по-юношески энергично взбегает по ступеням и скрывается за парадной дверью своего красивого дома.

В доме шло веселье. Тереза — Тер, как звали ее друзья, — устраивала очередную вечеринку по случаю… По какому же случаю? Этого никто не помнил, да это и не имело значения. «Случаи» находились чуть ли не каждую неделю. Важно было собраться. Студенты частенько собирались на вечеринки. Разумеется, по-разному. Кто жил в общежитиях, набрав горы пива в банках и сандвичей в целлофановых пакетах, рассаживались, как сельди в бочке, в чьей-нибудь комнате и «проводили вечер». Например, слушали записи любимого певца. Или до хрипоты спорили. Кто самый великий автор детективных романов? (Сходились на том, что Достоевский.) Идти ли походом в столицу с протестом против никому не нужной войны? Можно ли навести порядок в стране, если стрелять в каждого плохого президента? (Но поскольку каждый находил у президентов какие-нибудь недостатки, то получалось, что президентов требовалось больше, чем куропаток…)

Иногда, собравшись, готовили газету. В университете их выходили десятки, по числу обществ и кружков. Газеты потом расклеивались на стенах.

Иногда просто напивались, гасили свет, обнимались с девчонками… Иногда танцевали, иногда пели, иногда даже играли в шахматы…

Словом, сколько было студентов, столько и способов проводить вечера. Это зависело от взглядов, привычек, толщины кошелька, интересов. Но каждый считал, что его образ жизни единственно правильный.

Тер и ее компания принадлежали к тем, кого большинство других студентов называло «бездельниками». Это было не совсем справедливо, поскольку относилось не к академической активности, а к финансовому безбедному (в основном благодаря родителям) положению. Кроме того, в компанию «бездельников» попадали порой люди отнюдь не богатые.

Во всяком случае даже в этой компании не у всех были такие просторные, такие красивые и богатые дома, как у Терезы Лонг, и чаще всего собирались у нее.

Именно этому господин Лонг, отец Терезы, обожавший ее и обожаемый ею, радовался больше всего.

У других дети болтаются по кабакам, по каким-то притонам, по собраниям, а то и митингам, уезжают в лес на машинах и черт знает чем там занимаются. И неизвестно, с кем дружат и как проводят время. Бывает, и дома не ночуют. Им девятнадцать, восемнадцать, семнадцать лет. Но они уже считают себя взрослыми, все познавшими, все испытавшими, во всем разочаровавшимися. Отец и мать для них — мамонты, ископаемые, представители давно ушедшего мира. А между прочим, случись что— и тут же с воплями и слезами мчатся в объятия к «мамонтам»: выручайте, спасайте родное дитя.

Ох, эта современная молодежь! Безвольная, беспомощная, мечущаяся, попадающая на любую удочку, в любой капкан, ни на что не способная. Не то что его поколение! Военное поколение.

В войне, правда, ни он, Лонг, ни ему подобные не участвовали. Но это не важно — воевали те, кто не был способен ни на что другое. Дураки. А вот он и его «ребята» работали, работали, как звери! Это потрудней, чем воевать. Куда там фрицам до конкурентов на черном рынке, чиновников-взяточников, враждебных гангстерских банд! Вот где была война — не то что там, на полях сражений. Выкрасть или купить у интендантов партию оружия, продовольствия, которого напрасно ждали солдаты в окопах, лекарств для раненых, переправить все это в Африку, Азию, продать повыгодней, вложить деньги в новое дело — это да, это подвиг, это победа. Не ровня какому-то взятому штурмом городишке, форсированной реке!

Для такой войны требовалось не только умение стрелять и орудовать ножом. Здесь нужны были волчьи зубы я волчий характер, железное, неистребимое, все подавляющее стремление разбогатеть и полное презрение к судьбам людей, своих и чужих, вообще любых людей, которые оказывались на дороге.

Здесь выживали самые жестокие, самые беспощадные, самые коварные. Впрочем, господин Лонг предпочитал другие эпитеты — самые умные, самые сильные, наименее… связанные предрассудками.

Теперь у него было все. И была любимая дочь. Не такая, как вся эта современная молодежь.

Она была настоящая порядочная девушка, ей нечего и некого скрывать. Она собирает своих друзей у себя, в его, Лонга, доме.

Приходят симпатичные молодые люди из уважаемых семей, воспитанные девушки. Все учатся в университетах, занимаются спортом. У всех (ну, почти у всех) богатые родители, с большинством из которых господин Лонг встречается в своем клубе, или на теннисном корте, или просто в гостях.

Тер не якшается с какими-то длинноволосыми вонючими бродягами-«хиппи», с крикунами, что устраивают демонстрации протеста по всякому поводу, протирая штаны в сидячих забастовках.

Вот Луиджи. Его отец лет тридцать назад приехал из Сицилии, а теперь владеет десятком макаронных фабрик (правда, поговаривают, что он связан был с мафией и из Сицилии бежал, но когда это было!). Симпатичный парень, воспитанный, деловой, мало пьет, увлекается яхтами и машинами. Чем не муж для Тер?

Или Рог. Страшноват, конечно, и ростом Тер до плеча. Зато у отца не десяток макаронных фабрик, а три десятка банков. И тоже симпатичный.

Правда, Тер к ним как-то не очень… Скорей всего, ей нравится Дон (она пытается скрыть, но разве отца, да еще такого, как Лонг, обманешь?). Конечно, Дон — парень что надо: красавец, атлет. Первый баскетболист университета, первый танцор, да и учится отлично. Но вот насчет деньжат плохо дело. Живет с матерью и пенсионером-отцом. Ну, кончит университет, станет инженером, пусть даже с помощью его, Лонга, определится на приличное место. И что? Разве это муж для Тер? И потом, не производит он впечатления сильного парня. Впрочем, надо подумать, присмотреться, может быть, все-таки удастся и из такого сделать человека. А пышущий здоровьем баскетболист — неплохая реклама для его предприятия.

Есть еще Рив — темная лошадка. Тоже не из богатых. Какой-то мрачный, какой-то разболтанный. Но ведет себя, во всяком случае, вполне прилично.

На подруг дочери он тоже не может пожаловаться.

Например, Зена: красавица, чемпион университета по плаванию. А как поет! (Не будь она подругой Тер, он бы и сам не прочь приударить за такой.) Матери у нее нет, зато отец — уважаемый в стране человек, сенатор, владелец адвокатской конторы, бывает у Лонга в гостях. Умный человек, все понимает. Не раз оказывал услуги и сам в накладе не оставался.

Лилиан тоже очень приличная девушка. Шумливая немного, так ей восемнадцать, в конце концов. И родители — симпатичные люди. Отец — руководитель отдела по борьбе с наркотиками городской полиции. Тоже бывает в гостях. Сидеть с ним за партией в бридж или вести светскую беседу — сплошное удовольствие.

Есть у Тер и другие друзья…

А вообще Тер вполне демократичная (как и он сам) девушка. К ней заходят порой и совсем, ну совсем какие-то бродяги. Например, та красотка, которая (неизвестно откуда взяв денег) поступила в университет, «чтоб хорошо выйти замуж». Она прямо признается в этом с очаровательной непосредственностью. Или одно время бывал здоровый парень. Он, чтоб учиться, мыл посуду в ресторане и все острил: «Вот получу диплом инженера, мне за мытье посуды больше платить будут». А сам все мечтал вернуться на завод. Да пока до третьего курса добрался, завод закрыли. Так он и исчез куда-то, перестал приходить. Даже есть один цветной, как его зовут, дай бог памяти, — Чин… Чин Ган…

Словом, отличная молодежь. Воспитанная, серьезная. Учится. И веселиться умеет.

Господин Лонг любит, возвращаясь домой, видеть в ярко освещенных комнатах, где звучит музыка и веселые голоса, всех этих симпатичных, красивых, элегантных молодых людей, которые его хорошо знают и ценят. Он вроде бы один из них, хоть и отец Тер. Лилиан — та прямо бросает на него иной раз взгляды, которые не следовало бы обращать к отцу подруги.

Господин Лонг поднимается на второй этаж, проходит в свою комнату, принимает душ, переодевается и спускается к «ребятам». Его встречают радостными возгласами. Тер (слегка раскрасневшаяся от пива) целует отца в обе щеки. Девушки следуют ее примеру, парни жмут руку.

Нет, они действительно любят господина Лонга, такого моложавого, всегда энергичного, веселого. Он не отец их подруги, он их старший товарищ. С ним можно поболтать о чем угодно, поделиться кое-какими маленькими тайнами, попросить совета.

Выпив пару коктейлей, господин Лонг покидает веселое общество и уходит в глубину дома, на кухню, обедать. Эта странная привычка, шокирующая его светских друзей, поражающая прислугу и умиляющая жену — обедать на кухне двадцатикомнатного особняка, — сохранилась у него с давних пор.

«Хочу видеть, как готовят мне блюда, не подсыплют лч отравы», — объясняет господин Лонг друзьям и весело подмигивает. Все смеются. И никому невдомек, что господин Лонг говорит правду. От тех тревожных времен, когда под мышкой носил он пистолет, в рукаве притянутый резинкой нож, а в кармане кастет, и пошла та привычка. Верить нельзя было никому — могли пристрелить из-за угла, заложить в мотор машины динамитную шашку, отравить. Скрываясь на потайных квартирах от конкурирующих банд, он сооружал под одеялом на кровати куклу, а сам спал в ванной. И всегда ел на кухне — внимательно наблюдал, как готовят.

Те времена прошли. Конкуренты давно почивают в могиле или сбежали в дальние страны. А привычка обедать на кухне осталась.

И, сидя за огромным деревянным столом, вдыхая запахи блюд, он с улыбкой прислушивался к долетавшим из гостиной голосам.

В гостиной веселье продолжалось. Наступил тот час вечеринки, когда собравшиеся, разбившись на пары или небольшие компании, располагаются кто у камина, кто за низкими столиками, кто на широких мягких диванах.

Тереза сидела в кресле, у ног ее уселся Дон. Возле них. на низком инкрустированном столике стояли пивные бокалы.

Румянец на щеках Терезы свидетельствовал, что бокалы те были не первые.

— Почему ты так уверен? — Она смотрела на Дона вызывающе, но было ясно, что сам предмет спора не имеет для нее значения. Ей нравилось поддразнивать своего поклонника, она получала удовольствие от самой беседы, как бы глядя со стороны, любовалась им и собою.

Они действительно были красивой парой. Тереза — высокая, гибкая, с рассыпавшимися по плечам блестящими светлыми волосами, с длинными стройными ногами, которые совсем не прикрывала кожаная мини-юбка. И Дон — черноволосый красавец, с загорелым лицом и ослепительной белозубой улыбкой. Он тоже был очень высок, этот лучший центровой университетской баскетбольной команды. И хотя он примостился у ног своей подруги, его голова достигала ее плеч.

С восхищением Дон смотрел на Тер, на ее волевое, как у отца, лицо с квадратным подбородком, с морщинкой над переносицей, с капризным тонкогубым ртом. Такое лицо могло бы отпугнуть своей твердостью. Но все скрашивали глаза. Где-то в самой глубине их притаилась доброта. И еще улыбка — сверкающая, веселая. А улыбалась она часто.

— Ну так почему ты так уверен? — повторила Тер свой вопрос.

— Да потому, что мы сильней, — лениво возразил Дон: ему не хотелось спорить.

— Это ты решил?

— Почему я? Это общеизвестно.

— Хвастун! — Тер щелкнула его в лоб. — «Общеизвестно»! Вот обставят вас, как детишек.

— Не обставят. — Дон взял ее руку и приложил к своей щеке.

— Обставят! — Она отняла руку. — Хочешь пари?

— Хочу, — неожиданно оживился Дон, — проигравший платит поцелуй.

— Великолепно! — расхохоталась Тер. — В любом случае ты в выигрыше.

— Почему я? Может быть, ты?

— Нахал! — Она опять щелкнула его в лоб. И вдруг нахмурилась. — Слушай, Дон, ты последнее время не приглядывался к Риву?

— Нет, а что? — Дон был озадачен.

— Тебе не кажется, что он какой-то другой. Словно скрывает что-то. Да и внешне, посмотри на него: какой-то серый, под глазами синяки. Можно подумать, что ночи напролет не спит.

— Вполне возможно. — Дон подмигнул. — Надо присмотреться к Лилиан, нет ли тех же симптомов…

— Да перестань! Я не шучу. Надо поговорить с ним. Он ведь не хотел приходить сегодня, еле уговорила. Вялый какой-то.

— Тебе в Армии спасения трудиться, — проворчал Дон. — Твоя специальность — душеспасительные беседы. Ну, может, занимался вчера поздно. Или влюбился. Кстати, ведь Лилиан ему действительно нравится. А она никак. Вот лучше б ты с ней поговорила.

— И поговорю!.. — Тер порывисто встала. — Сейчас пойду, велю приласкать его. Нечего…

— Лучше б ты сама кое-кого приласкала… — невесело пошутил Дон.

— Приласкаю, приласкаю, не плачь. У тебя завтра ответственная игра. Всякие эмоции вредны.

Она взъерошила ему волосы и решительным шагом направилась к Лилиан, беседовавшей с непрерывно краснеющим юношей в очках. Это был Рог. Дои с сожалением посмотрел вслед удаляющейся Тер, поднялся в свою очередь и направился к стойке домашнего бара. Он был спортсмен, соблюдал режим и крепкие алкогольные напитки не любил. Но любил пиво и под разными предлогами осушал за вечер пару бутылок — в пиве-де ферменты, способствующие развитию всяких полезных для баскетболиста качеств. Налив стакан, он огляделся. Взгляд его упал на Чина, «цветного». У него было какое-то длинное, трудно произносимое имя, из которого все запоминали только частицу «Чин». Так его и звали… Он сидел, как всегда, неподвижно и молча (он мог сидеть так часами, это всех устраивало). Огонь камина придавал его словно вылитому из меди лицу странный красный цвет, эдакий медный бог. Горбатый нос, тонкие губы, черные, тяжелые волосы — все в нем было экзотичным. И не по этой ли причине был вхож он в дом Терезы? А может, и нет. Это до университета пропасть разделяла тех, чьи родители зарабатывали в месяц двести монет, от тех, кто зарабатывал тысячу, а тех, кто зарабатывал тысячу, от тех, кто зарабатывал миллион. И поело университета будущий дипломированный инженер и, в силу семейных связей, президент компании прошел бы мимо бывшего однокашника, тоже дипломированного инженера, но всего лишь начальника цеха. В университете же (хотя попадают сюда по разным причинам) все они студенты, тут грани на время стираются, не совсем, конечно, но все же.

Вот этот Чин, например, — курьезный парень. Он из края, где есть нефть. Как раз на территории, где он жил со своими сородичами, эту нефть нашли. И тут же наехала куча разных хитрых, ловких джентльменов, которые насовали бумаг, набрали подписей и прикарманили себе эту самую нефть. Адвокаты, которых Чин и его сородичи нанимали, едва получив гонорар, тут же предавали и обманывали своих клиентов. И тогда на Большом совете решили собрать деньги и на общий счет послать своего соплеменника в университет учиться на юриста. Пусть вернется и поведет все дела — узд он-то не обманет. Разумеется, внешность медного бога не облегчила Чину поступление в университет. Но его все же приняли. И вот теперь он здесь, учится на юриста. И бывает у Тер на вечеринках. Сидит и молчит. «Если ты, когда станешь адвокатом, будешь такой же болтливый, — смеется Дон, — то считай, что все процессы проиграешь». — «Там я буду говорить», — произносит Чин и опять умолкает на весь вечер. Курьезный парень!

У камина, устремив пустой взгляд на пляшущие языки пламени, развалился в кресле и Рив. Его непомерно длинные ноги чуть не касались огня, руки свисали до пола. Тереза, видимо, прочно включилась в беседу Рога и Лилиан, и Дон, постояв некоторое время в нерешительности, сам направился к Риву. Рив, как и Дон, не миллионер, как и Дон, — хороший баскетболист. В университет он поступил только для того, чтобы сделать баскетбольную карьеру. А там — хоп! — в профессионалы.

Как обычно, скрестив ноги по-турецки, Дон сел на пол. Он немного стеснялся своего роста и всегда старался сесть на пол или улечься грудью на стол — словом, оказаться пониже.

Минут пять они сидели молча, загипнотизированные оранжево-лиловой пляской огненных языков. Из соседней комнаты, где танцевали, долетали приглушенные звуки мексиканской румбы, верхний свет не горел, и в комнате царила полутьма.

— Ты чего? — спросил наконец Дон и поднял глаза на Рива.

Но тот молчал.

— Ты чего, я спрашиваю? — повторил Дон. Рив пожал плечами:

— Ничего…

— Как ничего? Сидишь как на похоронах. Тер и то заметила, собирается спасать тебя. Рив забеспокоился:

— Как спасать? Нечего меня спасать, я не тону. Чего вы привязались? Просто голова болит последнее время.

— С чего бы? — Дон иронически улыбнулся, — У меня вот с моей Тер действительно должна бы голова болеть. Характер у нее…

— Что, плохой? — вяло поинтересовался Рив. — Не заметил.

— Да нет, не плохой, но, как бы сказать, неожиданный. Понимаешь?

— Нет, — вздохнул Рив.

— А что ты понимаешь? — заметил Дон без особой убежденности, просто чтоб последнее слово осталось за ним.

Наступило молчание.

Из соседней комнаты доносились отголоски спора. В тот день весь университет взволновала сенсационная весть: застрелился Стен, один из самых тихих, добрых и честных ребят. Он вообще считался феноменом. Дело в том, что отцу Стена принадлежала добрая половина городских магазинов стрелкового оружия. Там можно было купить винтовки, автоматы, пистолеты, револьверы, даже пулеметы, даже противотанковые мины, уж не говоря о таких мелочах, как рогатки фабричного производства, ножи, кастеты, штыки и т. д.

Однажды отец Стена продал какому-то чадолюбивому папаше небольшой танк, который тот подарил своему восьмилетнему сыну на день рождения.

Отец Стена был одним из руководителей всемогущей в стране Национальной стрелковой ассоциации, член попечительского совета университета, президент городского общества покровительства животным и вице-президент городского общества охотников (в чем не усматривал никакого противоречия!). Это был веселый, симпатичный, добрый человек, что не мешало ему зарабатывать миллионы.

С сыном они жили мирно, в согласии, пока Стен не задумал стать врачом и с этой целью поступил на медицинский факультет университета.

Сначала все шло гладко. Но однажды, когда Стен дежурил, как и другие студенты-практиканты, в городской больнице, туда привезли раненых. Это были молодые ребята, студенты другого университета и рабочие. Они устроили демонстрацию против войны, расклеивали листовки. Из-за угла выскочили на машинах какие-то люди в шлемах, со свастикой на рукаве и открыли стрельбу. Десять человек раненых привезли тогда в больницу.

Тех поймали, судили (отпустив потом домой под залог). Выяснилось, что у них хорошо вооруженные отряды, что это некая организация, за городом они тайно проходят поенное обучение и т. д. А главное, что оружием снабжает их отец Стена.

Тогда-то и произошло первое столкновение отца с сыном. Стен сам об этом рассказывал. Стен утверждал, что и отец виноват, поскольку стреляли из его оружия, а тот, огорченный и обиженный, пытался втолковать сыну, что он ни при чем. Он же бизнесмен, его дело торговать, а что потом будет с товаром, его не касается. Кто мешал этим демонстрантам тоже купить у него пистолеты? Ради бога, он бы и им продал. Есть спрос — есть предложение, а его дело — торговать.

Но Стен не соглашался. Ссоры углублялись. Он переехал от отца. Подружился со своими бывшими пациентами, стал участвовать в сборищах, демонстрациях. Незадолго до рокового дня студенты подрались с полицией, арестовавшей нескольких демонстрантов. Полицейские открыли огонь, и двое студентов, в том числе ближайший друг Стена, были убиты. Выяснилось, что оружие полиции поставляет все тот же отец Стена.

А через несколько дней, узнав об этом, Стен застрелился. В оставленной записке он просил пистолет, с помощью которого совершил самоубийство, передать отцу «на долгую память».

Это событие и обсуждалось в начале вечера у Тер. Причем каждый высказал свое мнение.

«Его дело», — заметил Луиджи; «Кошмар», — сказала Зена; «Дурак», — констатировал Рив; «Я б такого собственными руками задушила», — заявила скорая на решения Тер. Чин, как всегда, промолчал, только в черных глазах его промелькнул странный огонек то ли удовлетворения, то ли насмешки. А Дон пожал плечами: «А мы что могли сделать?»

Вот об этом еще кто-то продолжал лениво спорить в соседней комнате. Наконец оттуда с шумом появились танцевавшие там Луиджи и Зена. Зена явно не рассчитала своих сил в борьбе с виски. Она была единственной в компании, кто позволял себе выпить стаканчик-другой. Иногда третий. А порой четвертый. И вот тогда она становилась такой, как сейчас.

Зена была очень эффектна: густые черные волосы падали на обнаженные плечи, глаза сверкали, она громко смеялась, запрокинув голову. Ее поддерживал за талию Луиджи.

— Вы чего тут в темноте сидите, а? Ая-яй, знаю я вас! — Зена погрозила тонким пальцем. — Оставишь на минутку, вы тут такое натворите…

— Да ты, никак, пьяная? Ну-ка, пройдись к той стене. Давай, давай! — Тер укоризненно смотрела на подругу.

— Пожалуйста. — Зена танцующей походкой стала пересекать комнату. И вдруг слегка покачнулась. — Ой!

— Ну вот, напилась как свинья, — констатировала Тер. — А ты куда смотрел? — набросилась она на Луиджи. Тот пожал плечами:

— Ты же знаешь, что я никому не навязываю своей воли. Хочет пить, пусть пьет. Это ее дело. Ты не хочешь пить — не пей, это твое дело…

— Великолепно! А Дон пусть убивает — это его дело, а Рив пусть грабит — это его дело! Тебе все равно…

Дон усмехнулся и посмотрел на Рива. И испугался. Лицо Рива было бледно-серое, губы дрожали.

— Да что с тобой? — Дон поднялся и потряс друга за плечо. — На тебе лица нет. Может, приляжешь?

— Да нет, ничего, голова… Голова проклятая болит. Домой пойду. Домой…

Подбежала Тер, подошла Лилиан. Все наперебой советовали: компресс, сон, пилюли фирмы «Здоровье», свежий воздух…

Рив выбрал последнее и, торопливо попрощавшись, покинул компанию.

— Ну, — сказала Тер, — что я говорила? С ним что-то творится. В конце концов он твой друг, — повернулась она к Дону, — мог бы проявить сочувствие, поинтересоваться…

— Хорошо. — Дон сам был обеспокоен. — Завтра игра. Не до того. Посмотрим, кстати, как он будет играть. Если не придет в себя, то, чего доброго, на результатах отразится. Во всяком случае послезавтра берусь за него, выясню, в чем дело. Коли болен — к врачу, коли влюблен в Лилиан — в церковь вместе с ней…

Но шутки никто не поддержал.

Расселись вокруг камина. Появилась госпожа Лонг, маленькая, сухонькая женщина. Она была на пять лет старше мужа, и женился он на ней из-за денег. Деньги те давно сыграли свою роль, давно уже господин Лонг сам заработал капиталы. К жене он относился ласково, но пренебрежительно, она оказалась чем-то вроде экономки в его доме. У него была своя и личная, и деловая, и светская жизнь. В редких случаях, когда он устраивал приемы, хозяйку дома изображала Тереза, а ее мать даже не выходила к гостям.

Она, словно мышка, шныряла по комнатам, следя за уборкой, стиркой, ремонтом, содержанием сада, приготовлением обедов и ужинов. Остальное время сидела у себя и смотрела телевизор. С мужем они не виделись иной раз по нескольку дней.

Телевидение был тот мир, в котором жила госпожа Лонг. Это был крайне удобный и приятный мир, потому что все неприятное, страшное, тяжелое изгонялось из него простым нажатием кнопки.

Веселые праздники, открытие новых церквей и магазинов, цветочные распродажи, рождественские постановки, фияьмы с веселым концом — ^ все это госпожа Лонг могла смотреть часами. А вот налеты авиации, полыхающие напалмом поля, разгон демонстраций, боевики с убийствами и драками, всякие там выступления министров с мрачными прогнозами — это она выключала. Правда, на Целый вечер радостей не хватало. Но, зная любимое развлечение своей супруги, господин Лонг установил для нее домашний видеомагнитофон, и она могла вновь и вновь прокручивать особенно понравившиеся ей передачи (вот и сегодня она три раза с удовольствием посмотрела, как отец Стена месяц тому назад открывал новый городской аквариум, построенный на его деньги).

Когда у дочери собиралась молодежь, госпожа Лонг, оторвавшись от волшебного экрана, робко заходила в комнату с каким-нибудь пуншем, печеньем или пирогом собственного приготовления.

Ее равнодушно благодарили, одаривали комплиментами и переставали замечать. Она исчезала так же незаметно, как появлялась.

Вот и сейчас она неслышно я ловко обнесла всех чаем и какими-то бисквитными пирожными, испеченными ею, пока все танцевали.

— О, спасибо, госпожа Лонг, как вкусно, — промямлил Луиджи, самый воспитанный.

— Ты всегда нас балуешь, мама, — выполнила свой дочерний долг Тер.

— Ешьте, ешьте… — прошептала госпожа Лонг и испарилась.

Разговор перешел на предстоящий баскетбольный матч. Это был ответственный поединок. Университет, в котором все они учились, славился одной из сильнейших в городе баскетбольных команд, носившей название «Рыси». Их основным соперником в студенческом первенстве считались «Бобры».

Именно этим двум командам предстояло встретиться в финале, который разыгрывался на следующий день в спортивном зале «Зеленый сад».

Встреча приобретала особое значение, потому что на пей присутствовал олимпийский тренер, и ожидалось, что он отберет нескольких кандидатов в национальную сборную.

Что одним из этих кандидатов будет он, Дон не сомневался. Он действительно был баскетболист высшего класса. И то обстоятельство, что рост его не вполне соответствовал нынешним требованиям — всего сто девяносто сантиметров, не мешало ему. Поразительная прыгучесть, молниеносная реакция, умение забрасывать мяч с дальних дистанций, мгновенно прорываться в любую щель, обнаруженную в защите соперника, делало его самым результативным игроком команды, любимцем товарищей и тренера, кумиром болельщиков. Он был капитаном команды и центровым.

Было еще одно важное обстоятельство. Стипендия, которую он неофициально получал от университета как спортсмен, была его единственным источником существования. Дон не строил иллюзий. Прекрасно понимал, что его успехи в учении, отмечаемые всеми профессорами, никакой роли не играют. За это стипендии не дают. Да и по окончании университета хорошую работу он найдет, уж конечно, не из-за своих университетских оценок. Просто многие предприятия с удовольствием возьмут на службу игрока национальной сборной (если вообще придется идти служить — скорее всего, он будет числиться на какой-нибудь неведомой ему самому должности, как все другие крупные спортсмены, но как раз этого ему бы не хотелось).

Так или иначе, а завтрашний матч необходимо выиграть. Вот об этом и шел разговор.

— Так почему ты так уверен в победе? — в сотый раз спрашивала Тер.

— Во-первых, — терпеливо разъяснял Дон, — я должен быть в ней уверен, иначе грош мне цена как капитану. Во-вторых, мы сильней, у нас есть пара сверхсекретных тактических комбинаций. «Бобры» о них и представления не имеют, хотя на каждую тренировку засылают к нам шпионов. Мы их всех знаем — уборщик, монтер, который вечно проверяет счетчик, еще есть… И в-третьих, мы о них знаем все из первых рук.

— Это как так? — оживился Луиджи.

— А так. Только между нами. Их номер шестой, ну, вы знаете, рыжий такой, у нашего тренера на крючке.

— Да ну! Расскажи!

— Не важно. — Дон и так жалел, что сказал лишнее. — Важно, что на крючке. Словом, подыгрывать нам не станет, но что происходит у них в команде, сообщает.

— Все-таки это свинство, — неодобрительно произнесла Тер. — Самое настоящее предательство.

— Да? — взвился Дон. — Предательство? А то, что они нашего восьмого пытались шантажировать — рассказать его девушке, что он с другой целовался, не свинство? Нет?

— Пусть не целуется! — отрезала Тер.

— Хорошо. А то, что они отца нашей бывшей девятки в свой университет лифтером устроили с жалованием декана? Притом, что у них, сами знаете, все здания двухэтажные. И что же, сманили девятку, теперь против нас играет!

— А еще любительский спорт называется! — презрительно фыркнула Зена.

— При чем тут «любительский спорт», — пожал плечами Дон. — Жить-то надо. Ты знаешь, что в наше время пловцы в день полтора десятка километров на тренировках отмахивают, гимнасты по восемь часов работают, а уж про нас, баскетболистов, футболистов, хоккеистов, и говорить нечего. Чем же тогда, как не спортом, зарабатывать? Государство-то ничего даром не дает — ни залов, ни тренеров, ничего…

— Ну ладно, — вмешался далекий от стадионов и спортзалов Рог, — зарабатывайте себе на здоровье, но зачем же жульничеством заниматься, всякими там сманиваниями, шантажом?..

Дон посмотрел на него, поджав губы. Он начинал сердиться.

— Ты что, не знаешь, что такое конкуренция? Так спроси у своего отца, он небось не одного конкурента съел, пока…

— При чем здесь мой отец? — запротестовал Рог.

— А при том, что в спорте еще важнее соперника съесть. Не победишь его, вылетай. Вылетел, спускайся в нижнюю лигу. Спустился, черта с два будут за матчи с твоим участием столько, сколько сейчас, отваливать. А раз так, то университету и клубу на тебя наплевать. Иди на все четыре стороны — зарабатывай. Только кто возьмет игрока из проигравшей команды, кому такой нужен? Так что выигрывать надо любой ценой. Мало, что ли, случаев, когда убивают ребят, похищают, отравляют… Конечно, это уж слишком, но по мелочам нечего стесняться. Наш спорт стоял на том и будет стоять!

Он замолчал. Наступила неловкая тишина.

— Но лучше, конечно, побеждать честно, — попыталась спасти положение Тер.

— Да нет, я ничего не говорю. — Дон опять жалел, что наговорил лишнего (вот язык!). — Это уж так, крайности. Мы же все время честно выигрываем. И завтра так будет. Просто у каждой команды есть разные тактические секреты, и противники стараются их разнюхать.

— Ну конечно. — Луиджи тоже влил свою долю бальзама. — Это как в коммерции, как в производстве, как всюду. Каждое предприятие хранит свои тайны, а конкурент стремится их узнать. Нормально.

— Ну хорошо, — поинтересовалась Лилиан, — если вы выиграете и станете университетскими чемпионами города, это будет здорово?

— Не то слово! — махнул рукой Дон. — Замечательно будет! Особенно для меня. Стопроцентная гарантия, что попаду тогда в сборную, а значит, на первенство мира, на Олимпийские игры… Смогу перейти в…

Он замолчал.

— Куда перейти? — подозрительно спросила Тер.

— В другой клуб или там…

— Не ври! Ты хотел сказать — в профессионалы! Не стыдно? Инженер с высшим образованием играет за какую-нибудь команду «Краснозадые павианы»?

— Перестань, Тер! Ты пойми! У нас ведь каждого учат определенному делу. Чем дальше, тем мы все больше становимся великими специалистами, но в одной-единственной специальности. А когда выходим в люди, выясняется, что специалистов-то много, а мест для них мало. Мы вроде как винтики на конвейере: делают их кучу про запас, а потом оказывается, что некуда ввинчивать. Это пока мы тут в университете дурака валяем, все в порядке, а как выйдем…

— Что — когда выйдем? — перебила Тер. — Выйдем и все пойдем посуду мыть, мест для нас не найдется? Да?

— Да не все, — вяло усмехнулся Дон, — не все. Вот Рога отец в свой банк пристроит, Луиджи будет опять же у отца макаронами командовать, Зену уж как-нибудь ее отец замуж выдаст тоже не за нищего…

— На что ты намекаешь? — вспыхнула Тер.

— Ни на что…

— Нет, намекаешь!

— Да что тут намекать! — возмутился вдруг Дон. — Ты что? Ты знаешь, сколько получает инженер? А сколько безработных инженеров ходит? Знаешь? Или работающих официантами, мойщиками, кем хочешь! Да если я в баскетболе звезда первой величины, я за год заработаю столько, сколько инженер за десять не получит! Вот!

— А потом? — Тер встала, глаза ее горели, что бывало не часто, губы превратились в нитку.

— Что потом? — Дон как-то обмяк. — Кто думает о «потом»? У многих ли есть «потом», если нет «сейчас»! Поиграю, накоплю денег, стану богатым. И уж тогда выдам свою дочь только за богача. — Он усмехнулся.

— Дурак! Боже, как я тебя презираю иногда! Вот дурак! — Тер стояла раскрасневшаяся, сжимая кулаки.

— Извини, — пробормотал Дон, — я не то сказал, извини…

Остальные отошли, чтоб не мешать, кто к бару, кто к окну.

— Извини, — приблизившись к Тер, шептал Дон, — это все завтрашняя игра, нервничаю, не сердись…

— Я не сержусь, — зашептала она в ответ, — но это называется удар ниже пояса. При чем здесь папа? Думаешь, меня, как Зену, можно замуж выдать за мешок с деньгами? Ты ведь знаешь, для меня главное не деньги. Иначе…

— Что «иначе»? — Теперь Дон не шептал, а шипел. — Иначе ты бы со мной дела не имела? Да? Я ведь кто? Нищий, баскетболист, студентишка! У меня нет отца — президента банка…

— Погоди…

— Нет, ты погоди! Нет отца — макаронного фабриканта! У меня есть только эти руки и эта голова…

Тер схватила Дона за плечи, приблизила к нему лицо:

— Перестань! Ты знаешь, что ты для меня! Мне никто другой не нужен. Перестань. Может быть, я неудачно выразилась, тогда прости. Слышишь!

Роли переменились. Теперь примирения искала она, Обычное дело. Обычная ссора влюбленных.

Почувствовав, что примирение состоялось, остальные снова приблизились. Разговор опять стал общим. И тут неожиданно Лилиан спросила:

— Скажи, Дон, а Рив считается у вас хорошим игроком?

— Да, а что? — нахмурился Дон.

— Он какой-то странный, это все заметили. Он вас не подведет?

Дон помолчал.

— Честно говоря, я сам задумывался над этим. В такой игре, как завтрашняя, все имеет значение. А уж настроение особенно. Может, это так у него, к завтрашнему дню пройдет. Ты-то не обидела его?

— Брось, пожалуйста. При чем тут я? — Лилиан забарабанила руками по столу. — А вот тебе бы не мешало прямо сегодня к нему зайти, выяснить, что к чему.

— Может быть, — неуверенно проговорил Дон и посмотрел на Тер. — Действительно, может, стоит зайти. Живет он далеко…

— Я подвезу тебя. — Забыв об остальных гостях, Тер стала собираться.

Впрочем, никто не обиделся. Допивали чай, пиво, докуривали сигареты, надевали пальто. На дворе стояла ранняя осень, часто лили мелкие дожди, дул промозглый ветер.

У подъезда разбрелись по машинам.

Первым, взревев форсированным мотором, укатил на своей гоночной двухместной «феррари» Луиджи. С ним уехала Зена. Лилиан, помахав рукой, удалилась в добротном, по не очень новом «форде». Потом уехал Рог в какой-то роскошной, сверкающей машине.

Чип вышел один и быстро зашагал своей бесшумной, мягкой походкой. У него не было машины, никто не предложил его подвезти, да он и чувствовал себя лучше в одиночестве. Когда ты один, не приходится ждать опасности, никто не обманет, никто не подстережет. Разве только звери в его родных краях. Но зверей он не боялся. Он боялся людей…

Проводив всех, Тер села за руль открытого кремового «бьюлка», подождала, пока Дон сядет рядом, и медленно покатила под горку к воротам.

Из-за занавески своей комнаты на молодых людей умиленно смотрела госпожа Лонг; из окна кабинета, озабоченно хмурясь, — господин Лонг…

А кремовый «бьюик», покинув район дорогих вилл и густых садов, несся по вечерним улицам огромного города.

Воздух свистел, обтекая ветровое стекло. Мелькали огни еще небогатых на окраинных улицах реклам, мигали цветные лампочки на фасадах кинотеатров, таинственным розовым светом мерцали входы в ночные бары.

Громады домов с редкими освещенными окнами начали наступать на машину, когда она приблизилась к центру. Но в центр въезжать не пришлось. Проскочив туннелями, выехали на другую окраину и вскоре остановились у кирпичного пятиэтажного дома с изборожденным пожарными лестницами фасадом. Здесь жил Рив.

Тер остановила машину у высокого тусклого фонаря, каких не так уж много насчитывалось на этой мрачной, пустынной улице. Дону не хотелось оставлять ее одну в открытой машине, и он пообещал сразу же вернуться, прихватив Рива. Потом поедут куда-нибудь потанцевать, выпить пива, куда-нибудь, где есть свет, музыка, смех.

— Я быстро, — сказал Дон и исчез в темном грязноватом подъезде.

Его не было минут пять. Вернулся он задумчивый и растерянный. Неторопливо подошел к машине, сел, лишь со второго раза захлопнул дверцу.

— Ну? — нетерпеливо спросила Тер.

— Ничего не понимаю… — Дон пожал плечами.

— Так в чем дело? Говори же!

— Его отец сказал, что он уже третью ночь не приходит домой. Только звонит, чтоб не беспокоились…

Глава III

«БОБРЫ» И «РЫСИ»



Спортивный зал «Зеленый сад» представлял собой огромное, не очень чистое помещение, похожее на сарай. Около шести тысяч зрителей могли разместиться, потеснясь, на обшарпанных, порезанных, пятнистых от грязи трибунах. Некрашеные железные балки под крышей, цементный пол, закопченные окна не делали зал уютней. Только натертая до блеска баскетбольная площадка ярко желтела в этом сером, неприветливом окружении. Она казалась песочным пирожным, забытым на столе, накрытом несвежей клеенкой.

К потолку тянулись клубы сизого табачного дыма. Гулким эхом отдавались под сводами крики продавцов пива, мороженого, орехов, газет. Из репродукторов неслись хриплые, неразличимые рекламные призывы.

Пахло пивом, табаком, пылью, пустотой большого помещения. Трибуны были заполнены на три четверти. Болельщики «Рысей» разместились с одной стороны, болельщики «Бобров» — с другой. И те и другие пришли, вооружившись флагами, транспарантами, трещотками, барабанами, трубами. Многие были одеты в форменные одежды клуба, с цилиндрами на головах. Кое-кто надел картонные маски, изображавшие рысьи или бобровые морды.

В ожидании начала по площадке маршировал смешанный университетский оркестр: девушки в коротких штанишках, высоких белых сапогах, с киверами на головах. Девушки без конца маршировали, ритмично поднимая голые ноги, сдваивая ряды, расходясь и сходясь, перестраиваясь в колонны по три, по четыре, в развернутые шеренги. Впереди шествовала румяная красавица с жезлом, которым отбивала такт.

На трудившийся в поте лица оркестр никто не обращал внимания. Народ был занят разговорами, щелканьем орехов, опустошением пивных банок, спорами, криками, налаживанием прихваченного болелыцицкого снаряжения.

Так продолжалось около часа. Потом оркестр ушел, сопровождаемый жидкими хлопками. Вдруг на площадку выбежали человек десять ребят и девчат — босых, с длинными непричесанными волосами, разметавшимися по плечам. Они были одеты в белые (и порядком грязные) рубахи до пят и держали в руках плакаты: «Поклоняйтесь Сатане», «1 Только Сатана спасет вас», «Сатана не допустит гибели». Побегав вокруг площадки под равнодушными взглядами публики, поклонники сатаны спокойно вернулись на трибуны и приготовились болеть за свою команду.

Наконец на площадку выбежали для разминки игроки.