Иоанна ХМЕЛЕВСКАЯ
ФЛОРЕНЦИЯ — ДОЧЬ ДЬЯВОЛА
(Пани Иоанна — 10)
* * *
На четвёртый день свадьба решительно закончилась. Ранним утром Зигмусь Осика, который, правду сказать, участвовал в празднествах с перерывами, но зато интенсивно, вышел из дому и вяло посмотрел вдаль взором совсем не орлиным. Даль оказалась относительно близко, так как её ограничивала стена леса.
Смотрел Зигмусь долго, пока до него не дошёл смысл того, что он видит. А видел он нечто поразительное, и профессионал в его сердце робко пискнул.
На лужайке по ту сторону дороги пасся конь. Точнее говоря, кобыла. Зигмусь был крепко под градусом, но это зрелище тронуло его душу. Кобылка была молодая, ей и двух лет не исполнилось, однако от неё веяло чем-то таким, что в глазах Зигмуся исчезли дорога, лужайка и лес, а вместо них он увидел совершенно другую картину: голубую розетку, мечту его розового детства. В воображении заполоскались на ветру вымпелы, он услышал фанфары, почувствовал под собой седло и твёрдые, упругие лошадиные мышцы, а в лицо задул вихрь галопа. Он едва не протрезвел и посмотрел внимательнее.
«Что это за кобыла? — подумал он. — Уж очень молодая. Чьё ж это добро? Ещё полтора года — и дерби у неё, почитай, на счёту в банке. От кого она может быть?»
Возле него вдруг возник брат новобрачного, чьё состояние указывало на усерднейшее участие в торжествах.
— Слушай, ты, — сказал Зигмусь, несколько неуверенно ворочая языком. — Это кто такая, кобылка эта? Чья и от кого?
Брат жениха вытаращил глаза.
— А-а-а, — ответил он, подумав. — Это того.., того, тоись, придурка кобыла. Тоись, придурка кобыла принесла. Ожеребилась его кобыла. Это и есть жеребёнок.
— А отец кто? — спросил Зигмусь, трезвея на глазах.
— Так староста, — не задумываясь, ответил брат жениха. — Тоись, не сам, наверное, только жеребца ей устроил. За литру. Литру коньяка получил, но дрянь страшная.
Зигмусь, основательно вымотанный свадьбой, отличался бесконечным терпением.
— Ладно, усёк. А жеребец-то кто? Брат новобрачного потёр рукой небритый свой подбородок, почесал в затылке и пожал плечами.
— А мне откудова знать? Не помню. Старосту спроси.
— А где он?
— Кто?
— Староста.
— Головой не ручаюсь, но вроде как в ванне лежал. Я что-то такое слышал. На втором этаже.
Новая элегантная сельская вилла была спроектирована с европейским размахом, и в ней имелись две ванные комнаты. Зигмусь был там в самом начале свадьбы на экскурсии и отнёсся к ним с восхищённым почтением. Память понемногу возвращалась к нему, он уже сориентировался, где находится вторая ванная комната впечатляющих размеров. Он даже вспомнил, что ванну там вделали в пол, как на заграничной рекламе, и подумал, что староста спьяну туда упал, да так в ней и остался. Наверное, не сумел вылезти…
Он ещё раз посмотрел на лошадь и вернулся в дом, потому что все его существо прикипело к этой кобыле на лужайке, он не мог оторваться от неё. Зигмусь Осика обладал душой конника, он был жокеем по призванию. Строго говоря, он был ещё не жокеем, а всего лишь практикантом, но до кандидата в жокеи ему не хватало всего лишь пятнадцати побед. А до жокея — шестидесяти пяти. Он знал точно, что в этом году кандидатом обязательно станет. У него был шанс принять участие в дерби, если только будет скакать много лошадей, он предполагал, что ему удастся попасть в число участников, и пожалел от всего сердца, что нет у него этой лошади. Наверняка его посадят на лидера…
Идя по лестнице, он подумал, что, может, оно и к лучшему. Этому чуду сейчас полтора года, весной она сможет дебютировать в классе двухлеток, а на следующий год поедет выступать в дерби. К тому времени он уже отпашет свои шестьдесят пять побед, а если даже не успеет, то ничего страшного — поедет кандидатом. И выиграет. Она все выиграет, эта кобылка…
Каким образом лошадь с деревенского пастбища могла бы принимать участие не только в дерби, но вообще в скачках на служевецком ипподроме, Зигмусь не рассуждал. Мысль о том, какие сложности и препятствия ему предстоит преодолеть, пока не дошла до него. В этой фазе протрезвения главной его потребностью стал староста.
Примерно через час интенсивных усилий он окончательно пришёл в себя и подумал, уже совершенно трезво, что легче, наверное, выиграть дерби, чем очеловечить старосту. Невзирая на то что он выволок старосту из ванной и поставил на ноги, Зигмусь не мог добиться от него ни единого слова по-людски. Кроме того, было очевидно, что простая польская речь до этого создания не доходит. Не обращая внимания на сотрапезников в различном состоянии, Зигмусь нашёл какую-то посуду, бутылку с бесцветной жидкостью и несколько раскиданных по столам маринованных огурчиков, высмотрел чудом уцелевшую бутылку пива. Все это он отнёс наверх, в ванную, где староста отдыхал на унитазе, комфортабельно откинувшись на низкий удобный бачок. Не глядя на Зигмуся, он выговорил первые разумные слова:
— Пивка бы…
Не вдаваясь в дискуссию, Зигмусь стал отпаивать его принесённым лекарством. Староста довольно ловко опрокинул стакан, содрогнулся, встряхнулся и частично приоткрыл глаз. Передохнув, он попытался беседовать дальше:
— Гу-гу.., агу.., огурчика…
До Зигмуся дошёл смысл сказанного, потому что перед глазами у него все ещё стояло дивное видение на лугу, в результате чего мысли его приобрели необыкновенную ясность, и он подсунул старосте огурчик. Староста откусил кусочек, сморщился и швырнул остаток через плечо. Огурчик отлетел от стены и упал в биде. Зигмусь понял намёк и посмотрел на бутылку пива. «Туборг». Крышечка, надо думать, должна отвинчиваться… Он попробовал — получилось. Зигмусь сунул бутылку в руку пациента. Староста покорно стал лить содержимое в рот и остановился, только когда бутылка опустела. Он глубоко вздохнул и пробормотал:
— Мне уже легче. Дай тебе Господь… Ещё какой-нибудь час — и оба оказались наконец на свежем воздухе. Они стояли, уцепившись за планки забора, и с удовольствием смотрели на пасущуюся перед ними скотинку. В этот миг староста любил Зигмуся больше жизни, и его переполняла безграничная благодарность.
— Уж я тебе, брат ты мой, сынок родной-ненаглядный, всю правду скажу, но уж ты держи язык за семью замками и печатями. Это должен был быть жеребец ветеринара, и вроде как он и был, только куды там… Я уж сам её, собственной рукой повёл, и как раз по полю шёл ОН…
Несмотря на остатки дурмана в голове, староста осёкся, беспокойно оглянулся и наклонился ближе к уху Зигмуся — Дьявол…
Зигмусь шарахнулся и оторвал кусок планки, потому что новость была потрясающая. Дьявол, один из самых лучших производителей в Европе!.. Он знал его потомство и знал, что это означает. Покрыть кобылу Дьяволом стоило целое состояние! Староста не обратил внимания на произведённое впечатление и шептал дальше:
— А она как раз в охоту пришла, ведь я из-за этого с ней и шёл, а он издалека вынюхал. Заржал, аж эхо отозвалось! Его парнишка вёл, так ОН у паренька из рук-то вырвался, а копыта так и загремели, ба-атюшки! Я кобылу чуть не упустил, аж вспотел: а ну как кто услышит и примчится… Ну, он и покрыл её, мы даже оглянуться не успели. Какое там помогать, он сам по себе, без всякой помощи на неё влез, говорю тебе, Зигмусь, сынок, просто искры летели…
Щеки у Зигмуся пылали от волнения.
— Один раз?
— Ну да, как же!.. Через три дня — это уж, накажи меня Бог, как на исповеди тебе говорю — подкараулил я его. Это уж судьба такая и Божья воля, помяни. Господи, мою душу грешную во царствии Твоём…
Молитва показалась Зигмусю не вполне уместной, однако поправлять старосту он не стал. Он безумно волновался. Ничего удивительного, что из-за этой кобылки ему почудилась голубая лента!
— А мать у неё от кого?
— А кто её знает. Но тоже вроде бы чистокровка.
— И как записали в племенном свидетельстве?
— А записали так, как должно было быть, потому что мы с ветеринаром договаривались, и какое ему дело, он даже как раз тогда и уехал. Дескать, от его Мармильона. А имя дали от матери. Та — Флора, а эта — Флоренция. А на самом деле она от Флоры и Дьявола…
— А парнишка тот? Что Дьявола вёл?
— Парнишка в другую сторону смотрел и волосы на себе рвал, но теперь и не пикнет, потому что ему тогда досталось бы, что такого коня из рук выпустил… Он на коленях меня молил, чтобы я его не выдал…
Зигмусь судорожно держался за отломанную планку и явственно чувствовал, что внутри у него нарастает немыслимое упоение. Он не ошибся, увидел породу в этой молоденькой кобылке! Если удастся устроить все, что надо, если её мать, эта Флора, действительно чистокровка, то родословная у лошадки как положено… Мармильон тоже годится, раз уж ветеринар держит производителя, то наверняка позаботился о том, чтобы это был чистокровный жеребец, может быть, официальных документов будет достаточно…
— А хозяин её что? — спросил он страстно. — Ну тот, хозяин Флоры?
— А что, я тебе не говорил? Городской придурок. За лесом завёл себе хозяйство. С другой стороны. Пустое поле и такая хибара стоит, должна была быть хата.., вилла то есть, но он не закончил работу, половину в хлев превратил, а теперь все вместе ни на что не похоже. Он литру поставил, чтобы я с Флорой пошёл, потому что рано утречком идти надо было, а он на такое не способен…
Зигмусь бросил догорающую свадьбу, где валялись одни недобитые. Идя через пустошь, он размышлял, что же ему, собственно, делать. Склонить старосту, чтобы тот признался, как было на самом деле, и заставить мальчишку-конюха понести страшную кару? Оставить Флоренцию с фальшивыми документами? Как-нибудь устроить ей фальшивое племенное свидетельство, куда будет вписан Дьявол? А если это когда-нибудь выйдет на свет?.. Старосту на смертном одре может одолеть совесть, и он скажет на исповеди, как было с этим жеребцом на самом деле… Но во-первых, ксёндз может и не сообразить, о чем идёт речь, на скачках духовное лицо вряд ли играет, а во-вторых, староста ещё молодой, до смертного одра ему довольно далеко… Во всяком случае надо тщательно разведать ситуацию, а если что, панна Моника поможет…
* * *
Описание строения, данное старостой, оказалось удивительно верным, в поле за лесом стояла хибара, местами каменная, местами деревянная, крытая крышей-времянкой и наполовину очень похожая на хлев. Двери в это пристанище были сколочены из обычных, даже не морёных и не лакированных досок. Двери оказались закрыты, зато окна были приотворены. Зигмусь заколотил в двери кулаком.
Колотил он довольно долго. Собственно говоря, просто для того, чтобы чем-нибудь занять руки, пока он интенсивно думал. Он был совершенно уверен, что в доме никого нет. Ещё бы — летом, когда полдень на дворе, кто же будет сидеть в доме, тем более в таком… Хозяин явно куда-то попёрся, и теперь придётся ждать, пока он вернётся…
Он уже занёс было в очередной раз кулак, когда внезапно услышал за дверью какой-то шорох. Словно бы шаркающие, заплетающиеся шаги. Он замер и стал ждать.
Кто-то повернул ключ в замке, и дверь со скрипом открылась. На пороге стоял молодой тип в очках, в пижаме и растоптанных домашних шлёпанцах, взъерошенный и отчаянно заспанный. Он бессмысленно уставился на Зигмуся.
Зигмусь засомневался. Наверное, он попал на какого-то дачника, потому что не мог же это быть сам городской придурок. Городской придурок хозяйствовал тут, на этих самых гектарах, имел лошадей и коров, ещё и луга, на которых должен был уже начаться сенокос. Хозяин сейчас должен отвозить молоко, кормить и обихаживать скотину… Какой хозяин спит летом до полудня?!
— Я к варшавяку, — сказал он неуверенно. — Тут, говорят, один такой из Варшавы хозяйствует.
— Ну! — согласился растрёпа в пижаме и зевнул. — Я самый. А что?
У Зигмуся моментально отнялся язык. Потом в голове молнией мелькнули две мысли. Первая: может, у хозяина этого есть люди, которые на него работают, и за ними даже следить не надо. Вторая: такой идиот может продать свою кобылку, даже не соображая, что делает. Эта вторая мысль его вдохновила.
— У вас есть лошадь, — решительно начал Зигмусь.
— Есть, даже целых три, — согласился растрёпа и отступил на шаг назад. — Входите, пожалуйста. Чайку выпьете? А что, какая-нибудь из них потраву учинила?
Приглашение на чаек Зигмусь принял не задумываясь и сразу стал заверять, что ни к одной лошади претензий не имеет. Растрёпе от этого не стало легче, он по-прежнему производил впечатление смертельно заспанного, но при этом как-то беззаботно, хотя и вяло довольного жизнью.
С приготовлением чая Зигмусь ему помог, поскольку дело шло так медленно, что завтрак грозил превратиться в файф-о-клок. В конце концов они уселись за стол. И только сейчас Зигмусь обратил внимание, что из второй половины дома все время что-то слышится, словно коровы ревут. Он прислушался.
— Мычат-то как.., голодные? — заметил он вопросительно.
Растрёпа вздохнул.
— Может, и голодные. Выпустить их надо.
— Так, может, я выпущу? — предложил Зигмусь свои услуги, рассчитывая, что это поможет уладить дело.
Растрёпа кивнул и отрезал себе кусок кровяной колбасы. Зигмусь решил вопрос с семью коровами, при случае убедившись, что все они страшно худые. Он выгнал коров на луг, огороженный проволокой-электропастухом, которая в одном месте была порвана, что исключало наличие тока. Он с сомнением посмотрел на коров, жадно хватавших траву, и утешился мыслью, что у них, наверное, уже выработался условный рефлекс на проволоку. Потом вернулся на чайный банкет.
— Жеребёнок ваш, кобылка, ходит по пастбищу, там, у Липковского, — начал Зигмусь без дальнейших проволочек, потому что горел нетерпением и никакие дипломатические вступления не приходили ему в голову.
Городской придурок охотно согласился.
— Верно, верно. Но Липковский не против. Все мои лошади там пасутся, потому что боятся проволоки. А что?
Зигмусь понял, что таким деликатным образом хозяин пытается узнать, какова, собственно, цель этого визита. Он явно не верил в то, что гость явился ради того, чтобы выгнать голодных коров на пастбище.
Зигмусь, потренировавшись на коровах, решил взять быка за рога.
— Так вот, мне эта ваша кобылка понравилась. Не продали бы вы её?
— Кому?
— Да хоть бы мне, например.
— А на что она вам? Это чистокровная верховая лошадка.
— Так я именно потому…
— Да она молоденькая.
— Так ведь вырастет, верно? То есть разовьётся, я хочу сказать, повзрослеет… Я бы её сам воспитал… Но вообще-то я про её мать хотел спросить. Она же ваша, правильно? Флора её зовут. Племсвидетельство у неё есть?
Вялый растрёпа словно слегка оживился. Он прервал зевок на середине, и глаза у него засверкали. Он снял локти со стола, слегка отодвинул кресло и положил руки на поцарапанные и обкусанные подлокотники.
— Конечно, есть. На моих глазах родилась. Мать её, Форзиция, с варшавского ипподрома ушла больная, у неё опухоль была на ноге, так они её списали. Её потом Еремиаш частным образом прооперировал, и вот, пожалуйста! А ведь говорили, что из неё ничего не получится! Ну, конечно, на скачки она уже не годилась, но вообще чувствовала себя замечательно и была в полной форме, когда её покрыли. И кто покрыл-то! Сам Сараган!
Для Зигмуся все имена и клички звучали знакомо. Еремиаша он знал лично и питал к нему почтение, граничащее с благоговением, про Форзицию тоже что-то слышал, он только не знал, что в этой истории участвовал ещё и Сараган. Каким чудом выбракованная кобылка была покрыта таким производителем?!..
— И у вас это все в племсвидетельстве записано? — спросил он, тактично пытаясь скрыть своё недоверие.
— Разумеется! Флора, от Сарагана и Форзиции. А вы удивились? Нечему удивляться, эта Форзиция принадлежала дочери одного такого типа… Та выкупила её после операции, а этот её папаша мог практически все на свете устроить. Если бы он настаивал, так эту Форзицию и чемпионом породы бы покрыли…
— Сараган лучше, — вырвалось у Зигмуся. Он с беспокойством наблюдал за метаморфозой, которая на глазах происходила с его собеседником. Вся заспанность исчезла бесследно, растрёпа стал говорить разумно, оживлённо и с явным знанием предмета. Плохо. Может быть, лошади — его хобби… Может статься, вырвать у него из рук эту кобылку окажется совсем не таким простым делом, без панны Моники не обойдётся…
— А увидеть её можно?
— Которую?
— А Флору эту, дочку Форзиции.
— Да ради Бога. Она у Липковского пасётся. Подождите. Я только оденусь, и мы вместе сходим.
Через пятьдесят минут, доведённый долгим ожиданием до сумасшествия, Зигмусь перестал оглядывать и оценивать оригинальное хозяйство и начал гадать, во что же этот тип может одеваться. Фрак?.. Галстук-бабочку завязывает?.. Ведь лето на дворе, надел себе трусы, брюки и рубашку! Ну, умылся, допустим, так ведь сколько времени можно умываться?.. В ванне заснул? Да где ванна, в этой-то халупе! Ладно, допустим, ещё брился. Так ведь уже час прошёл, не локоны же он на бигуди накручивает?!
Осика вдруг испугался, что растрёпа, оторвавшись от беседы о лошадях, просто-напросто лёг снова спать. В ужасе он направился обратно к дому, но тут растрёпа снова показался в дверях.
— Нашёл! — удовлетворённо сказал он. — Я искал эти документы и нашёл. Вот, пожалуйста.
По дороге Зигмусь жадно просмотрел бумаги. Все сходилось: Флора, от Сарагана и Форзиции, дочери Аквино. Он попытался вспомнить, не видел ли на лугу Липковского серую лошадь, потому что потомки Сарагана — если удавались в отца — обычно бывали серыми. Нет, вроде бы не было там такой, значит, эта Флора похожа на мать. Как там было с этой Форзицией? Эх, кретин, почему он так невнимательно слушал! Но что-то он все-таки помнил, кажется, она была неплоха, только в трехлетнем возрасте у неё развилась опухоль на ноге, в самом начале сезона, все о ней очень жалели, потому что у неё были неплохие шансы на дерби… Ну да, был разговор, что когда-то Вонгровской страшно не везло, самые лучшие лошади летели у неё черту под хвост. И Форзиция тоже была у неё… Значит, получается, что по матери у этой кобылки происхождение почти не хуже, чем по отцу…
На лугу у Липковского паслось восемь голов скота. Шесть лошадей, коза и один свежеостриженный баран. Зигмусь с сомнением посмотрел на лошадей. Два мощных першерона, одна полукровка, мерин, явно уже преклонного возраста, две взрослые кобылы и жеребёнок-подросток. Ни одна из взрослых кобыл не походила на дочь Форзиции и Сарагана: одна была упряжной лошадью в прекрасной форме, вторая демонстрировала невероятное ожирение, будучи толстой, как бочка. Он вопросительно посмотрел на своего спутника.
— Флора! — нежно позвал городской придурок.
Жирная кобыла подняла голову и подбежала к нему лёгким галопом. Увидев, как она движется, Зигмусь поверил в её происхождение. Это была потрясающая кобыла, совершенно испорченная, ожиревшая, не тренированная, можно сказать, жемчужина, брошенная в навоз и поросшая мхом. Он прикусил язык, чтобы не сказать чего-нибудь такого, что свело бы дальнейшие переговоры на нет.
Городской придурок похлопал её по шее и подал на ладони куски сахара. Кобыла поверх низкой ограды положила голову ему на плечо. Она явно обожала своего хозяина. У Зигмуся мелькнула дурацкая мысль, что эти женщины действительно непредсказуемы: любить такого идиотского хозяина!.. В свою очередь, ничего удивительного, что он не распознал её сразу…
— Ну да, — сказал он наконец, кашлянув. — Так что бы вы сказали, если бы нашёлся покупатель на ту? Флоренцию?
Флоренция с развевающейся гривой и распущенным по ветру хвостом как раз облетала пастбище самым красивым в мире галопом. Вела она себя при этом немножко странно. Она мчалась куда-то вправо от них, потом резко меняла направление, а потом неслась в другую сторону, но опять до какой-то невидимой точки. Потом ещё раз то же самое. Поворачивала как ошпаренная и с грохотом мчалась назад. Зигмуся это заинтересовало; потому что он не видел никакого препятствия.
Он толкнул локтем в бок городского придурка, занятого Флорой.
— А что это она так?..
— Канавка, — ответил тот, даже не посмотрев. — Она не любит канавок.
Зигмусь вытаращил глаза, потому что не видел никаких канавок. Наконец ему удалось высмотреть в траве словно бы маленькую бороздку глубиной не более сантиметра. Это, значит, и есть канавка? Да тут все с ума посходили! И кобыла, и её этот хозяин, и он сам, наверное.
Отступать, однако, он был не намерен, хоть бы даже вся округа состояла исключительно из помешанных.
— Так что бы вы сказали, если бы кто-нибудь захотел её купить?
— Все зависит от того, кто захочет, — ответил, подумав, городской придурок. — И для чего её покупают.
— Для верховой езды.
— Смотря для какой. Кому попало я её не отдам, потому что люди с лошадьми плохо обращаются. В хорошие руки — подумаю…
— В самые лучшие! — не колеблясь заверил Зигмусь и подумал, что худших рук, чем у этого кретина, быть вообще не может, а потом перестроился на мысли о панне Монике. — Одна бабенция любит лошадей. Ездит на них от рождения. Она как раз ищет молоденькую кобылку для себя, сама хочет её тренировать, пока её кто другой не обломал, ну, и хочет, чтоб порода была…
Городской придурок словно немного расстроился.
— Ну, такого происхождения, как у Флоры, у Флоренции уже нет. Она от Мармильона. Производители экстра-класса мне, знаете ли, не по карману.
Зигмусю стало жарко. Начинались последствия старостиного мошенничества. Он не думал над этим раньше, но ведь было очевидно, что Мармильон снижает цену этой кобылы, поэтому первым одураченным станет этот олух царя небесного, которому даже не хотелось самому вести кобылу на случку. И это при том, что пастбище у него под носом! Покарай Господь такую вонючку… И панне Монике тоже правды не скажешь…
Он колебался только одно краткое мгновение. Ему было не по себе при мысли, что придётся вот так, ни с того ни с сего, обдурить незнакомого типа, который ничего плохого ему не сделал. Кто знает, может, по прошествии одного-двух скаковых сезонов он и попробовал бы как-нибудь распутать это мошенничество, если бы только не эти коровы! Они вдруг вспомнились ему. Жлоб, растяпа и мерзавец, который доводит приличную скотину до такой степени истощения посреди пастбища и плодородной земли, не заслуживает никакой пощады. Пусть теряет! Чтоб ему самому исхудать, как его несчастные коровы!
— Так оно и лучше, — сказал безжалостный Зигмусь. — Для всяких там Сараганов у этой дамочки кошелёк недостаточно толстый. Подешевле-то она сможет заплатить. Так сколько вы хотите?
Городской придурок, видимо, решил, что беседа вступила в решающую фазу, и сделал попытку высвободиться из-под кобыльей головы, уютно устроившейся у него на плече.
— Ну-ну, хватит, пшла, пшла! Пусти меня. На вот на тебе ещё, возьми и пойди побегай!
Он покопался в карманах вязаного жакета, что кобыла мгновенно поняла. Она убрала башку, схватила губами с ладони хозяина ещё один кусочек сахара и снова попыталась прижаться к своему повелителю, но тот успел отойти подальше от ограды, и ей уже было не дотянуться. С явным неудовольствием она заржала и величавым шагом направилась в дальний конец луга. С горечью и возмущением Зигмусь подумал, что из-за такого веса и брюха, которые пристали скорее хрюшке, чем лошади, ей и бегать-то не хочется. Нет, он отнесётся к этому идиоту без всякой пощады, обжулит его на Мармильоне с чистой совестью! Такой придурок запросто изуродовал бы Флоренцию так же, как изуродовал Флору!
— Ну, я даже не знаю, — неуверенно и озабоченно промямлил этот идиот. — Вообще-то говоря, она довольно дорого стоит…
— Так сколько же? — нажал Зигмусь.
— Откуда мне знать… Я ведь, по правде говоря, о продаже как-то и не думал…
Зигмусь с трудом удержался, чтобы не высказать ему все, что он думает по этому поводу.
— Так сколько же?
— Ну, а сколько эта дама может предложить?
Зигмусь умолк, молниеносно рассчитывая время. Завтра утром он должен быть на работе. До панны Моники ему час пешком, а на машине пять минут. Он уже протрезвел, подъедет на машине и поймает её. Обсудит с ней этот вопрос и вернётся. Сделку надо бы довести до конца сегодня же, потому что потом может быть поздно, такой болван способен изменить своё решение и натворить ещё кучу всяких глупостей. Ждать до перерыва в сезоне… Речи быть не может, исключено, это было бы преступлением!
— Ладно, — решил он. — Я прямо сейчас к ней заскочу и вернусь. Где мне вас найти, скажем так, через полчасика? Вы здесь будете или дома?
— Я могу и тут подождать.
Поспешно удаляясь, Зигмусь на ходу оглянулся и полностью поверил полученному обещанию. Городской придурок стоял, опираясь локтями на ограду, и таращился на лужайку и коней так, словно в этом и состояла вся его жизнь. Было ясно, что без сильного внешнего воздействия он не двинется с этого места по меньшей мере до вечера…
За полтора скаковых сезона бывший ученик, а ныне жокей-практикант Осика с усилием заработал на «малый фиат», весьма попользованный, но ещё на ходу. Пары свадебного банкета окончательно выветрились у Зигмуся из головы. Он сел и дал газу, потому что каждая минута казалась ему ценной.
— Зигмусь! — удивлённо воскликнула Моника Гонсовская и опустила ногу, уже занесённую в стремя. — Ты что тут делаешь? Сегодня же суббота!
— Так я и должен завтра утром быть на работе, — ответил Зигмусь, вылезая из «малого фиата». — Я отгул взял на свадьбу сестры. Так и думал, что раз сегодня суббота, значит, вы тут, а здесь такое исключительное дело, такая оказия, какой свет не видел. И лошадь, которой ещё свет не видел. К сестре на свадьбу я даже два раза приезжал, потому что она крепко затянулась, сейчас гуляют у жениха, а я хотел попросить, чтобы вы мне помогли, панна Моника, потому что сам я не справлюсь, даже если этот драндулет продам…
Моника Гонсовская выслушала всю историю очень внимательно и сосредоточенно, хотя не сразу избавилась от ощущения, что её помощь Зигмусю должна заключаться в участии в свадебном пиру. Городского придурка, правда, она лично не знала, но про него слышала, потому что слухи о его к небесам вопиющих безобразиях по отношению к скотине разошлись широко. Он испортил коней, запустил землю, пустил по ветру банковские кредиты, сгубил коров — было двадцать, а осталось семь, да и те подыхают. Моника горячо разделяла мнение, что нельзя позволить ему испакостить что-нибудь ещё.
— Я не могу, вы ж сами понимаете, — объяснял Зигмусь. — Не положено, чтобы практикант — а хоть бы даже и жокей — собственную лошадь держал и выставлял. Но какое-нибудь частное лицо имеет полное право, и этим лицом были бы вы, панна Моника. Мы бы ею сообща владели, половину стоимости я наскребу, и мы бы её тренировали здесь, а потом на ипподроме. Вонгровская наверняка согласилась бы, я ей вроде нравлюсь, да ведь и то сказать, я ей в щи не плюю. Вы только посмотрите на эту кобылку, пусть даже издали, на эту Флоренцию — сами увидите. Боже ты мой милосердный, вот это лошадь! Если этот гад и её испортит.., хоть святых выноси!
Они поехали: Зигмусь на «малом фиате», Моника верхом, потому что именно затем сюда на уик-энд и приезжала, чтобы тренировать лошадей. И неизвестно, кому это доставляло большее удовольствие, ей или животным. Глаз у нёс был намётан не хуже, чем у Зигмуся, она же всю жизнь провела рядом с лошадьми, да и отец передал ей свои знания, а третий курс ветеринарной академии добавил своё. Моника заметила Флоренцию, едва только они приблизились к лужайке. Восхищение вспыхнуло в ней как пожар.
— Он даже цену не может назначить, — с презрением шептал Зигмусь. — Он говорит, что это вы должны сказать, сколько за неё даёте? Как вы думаете, сколько за неё можно дать? Как за дочь Флоры и Мармильона?
Моника сделала усилие и оторвала восторженный взор от кобылки, чтобы посмотреть на остальных лошадей.
— Что он сделал с этой Флорой! — воскликнула она в ужасе. — Ты прав! Флоренцию необходимо у него отобрать. Это который будет?..
— А тот, что там стоит…
— И что, он все время так простоял? Ему что, делать нечего? О Боже! Не-ет, я с ним разговаривать не стану, я же сразу брякну что-нибудь, не выдержу, и мы поссоримся. Тебе самому придётся устраивать дело. Погоди, я знаю, что Гамбия пошла с аукциона за тридцать тысяч долларов, эта должна стоить половину. Это сколько же получается?
— Я бы больше пятнадцати не дал, — решительно сказал Зигмусь. — Миллионов злотых. А может, и ещё поторгуюсь.
— Столько у меня не наберётся, но семь я даю. Ты наскребёшь остальное?
— А как же иначе? Я просто должен, чтоб я сдох! Завтра под вечер привезу ему, только договор купли-продажи подписать надо сегодня и сегодня же её перевести к вам. Ладно, пойду к нему, а вы не уезжайте, потому что я вроде как от вашего имени покупаю.
* * *
Только в июле после дерби, где он добился ошеломляющего успеха, придя четвёртым на лидере, Зигмусь сумел приехать в Лонцк не на полчасика, как обычно, а на чуть большее время. Флоренция бегала по собственной леваде Гонсовских, точнее говоря, в момент его появления она находилась за её пределами. Кобылка паслась на казённом пастбище, на что в явном и нескрываемом остолбенении смотрели три человека: Моника, её отец и один из конюхов. Зигмусь чрезвычайно удивился этому зрелищу, потому что пастбище принадлежало подсобному хозяйству конзавода и о том, чтобы его потравила лошадь, не могло быть и речи. Эти трое должны были бы немедленно отреагировать на такое безобразие и отвести кобылу на место. А они тем временем стояли без движения и с раскрытыми ртами на неё таращились, ничего не предпринимая.
— День добрый, — вежливо поздоровался Зигмусь. — И что тут творится? Почему она там…
— Это чокнутая, — с глубокой уверенностью в голосе заявил конюх. — Чтоб меня громом поразило, она чокнутая, говорю вам!
— А, Зигмусь! — сказала Моника, не поворачивая головы. — Как у тебя жизнь? Действительно, поразительное дело…
Старый Гонсовский качал головой и потирал нос, а это означало, что он чем-то поражён и не знает, что и думать.
— Ничего подобного я в жизни ещё не видел, — задумчиво проговорил он. — Может, этот подонок её так натренировал?
— А что случилось? — полюбопытствовал Зигмусь.
Моника только теперь обернулась к нему.
— Хорошо, что приехал, может, ты что-нибудь знаешь. Слушай, ты представляешь себе, что она вытворила? Вылезла из левады под жердиной!
Зигмусь посмотрел на ограду. Она состояла из одинарных жердей между столбами, причём жерди начинались на высоте примерно метр двадцать. Ни одна лошадь, кроме разве что пони, там бы не поместилась.
— То есть как под жердиной?..
— А вот так: под. Подогнула ноги, как пёс, проползла, пролезла внизу.
— И даже жердину не сбросила, — добавил конюх. — Уши прижала, хвост между ног.., чокнутая, точно!
— Этого не может быть, — подумав, вынес Зигмусь свой приговор.
— Мы это сами видели, все трое, — сказал старый Гонсовский, — минуту назад. Моника, забери-ка её оттуда, пусть не травит пастбище. А, Зигмусь, это ты… Слушай, что он все-таки с ней делал? Ты его знаешь, этого городского придурка?
— Да ничего он с ней не делал. Он вообще не способен что-либо делать. Такой заспанный разиня, какого ещё свет не видал, куда ему там заниматься лошадью! Нет, серьёзно, она что, пролезла внизу?
— Так я же тебе и говорю!
— Если это вы говорите, поверю…
— Вовсе не обязательно. Признаться, я бы и сам не поверил, кабы не видел собственными глазами.
— Но это она сама по себе так, потому что о придурке тут и говорить нечего.
— Так я ж и сказал, — упрямился конюх, — чокнутая. И с ней, вот попомните моё слово, ещё наплачемся. Чтоб меня старая кляча покусала, коль я что не так сказал!
— И покусает, Антоний, потому что ничего такого не будет, — предсказала Моника, возвращаясь с кобылой в паддок. — Это моя золотая девочка, хорошая и воспитанная, только пугливая немного. Антоний видел, как она сама ко мне подошла.
— Да потому что панна Моника любого коня приручит. А кобылка-то не голодная, на пастбище она просто полакомиться полезла.
— Надо жердину опустить, — решил Гонсовский. — Или — ещё лучше — добавить по одной по всей ограде, пониже. Иначе она все время будет так лазать, потому что ей, как видим, это никакого труда не составляет.
Флоренция положила голову на плечо Монике и прижалась к ней. Зигмусь с безграничным восхищением смотрел на великолепно очерченный храп и слегка раскосые сияющие глаза. Он вынул из кармана антоновку и подал кобыле на ладони. Флоренция съела угощение с большой охотой, а потом стала обнюхивать Зигмуся, толкая его под подбородок шелковистыми ноздрями.
— Надо за ней послеживать, потому что она большая лакомка, — вздохнула Моника. — А вообще-то она форменное чудо! Зигмусь, у тебя не только глаз намётанный, но, наверное, и нюх! В последний момент ты её у этого дебила отобрал! Она ведь скакала, только когда ей самой хотелось. Хорошо, что ей это нравится, а то ведь она уже начинала салом обрастать. Кроме того, ты можешь себе представить, что она до сей поры седла и не нюхала?! Ничего на спине не носила!
Зигмусь только головой покачал. Он вспомнил, что слышал, как этот придурок вроде как с лошадьми играл в конюшне. Конюшен возле хибары-пугала видно не было, значит, их заменял хлев. Кроме того, интересно, как он с ними там мог играть… Взаимно лягались они, что ли, или кусались?..
— Он её только выпускал побегать? — неуверенно спросил он.
— И того не делал! Говорю тебе, она бегала столько, сколько хотела! У неё уже пузо расти начинало, я-то думала, что от обжорства, а оказалось — от застоя! Ещё немного — и она стала бы точь-в-точь как мать, у меня в глазах темнеет, когда я об этом болване подумаю! А развита она — сам видишь — почти как двухлетка, на неё уже два месяца назад можно было садиться!
Зигмусь поддакнул, кивая головой. На лице его ясно читалось изумление пополам с недоверием. Он сразу подумал, что сам попробует сесть на лошадь и посмотрит, что из этого выйдет. Он заранее был уверен, что с этой лошадью ничего нельзя добиться силой, только добротой…
— А я вам говорю и говорю: чок-ну-та-я, она чокнутая и есть, — снова влез в разговор конюх, причём в голосе его помимо неодобрения слышалась нежность. — Веточки боится.
Флоренция, которую Моника похлопала по крупу, понеслась лёгким галопом по огромной леваде. В одном углу после каждого поворота она останавливалась как вкопанная, взрывая землю копытами, вставала на задние ноги и пыталась дотянуться губами до листьев растущей там липы. Все нижние ветки липы были уже ободраны, поэтому у неё не очень получалось сорвать листок. Она оставляла свою затею, опускалась на все четыре ноги, а потом снова бросалась в галоп.
— И это тоже правда, — со вздохом призналась Моника. — Я уже думала, чтобы тебе написать, но не знала, сможешь ли ты приехать. Тебе, наверное, говорили, что я тебя искала в день дерби?
— Да я и сам, без всякого письма, приехал бы, — ответил Зигмусь. — Там на дерби такая страшная суматоха была, но я вас заметил, видел, что вы мне знаки подавали, когда я на дорожку выезжал. А что, хорошо ведь подо мной скакал Тюрбо, а?
— Очень даже хорошо, и хватило его надолго. Но все равно у Гесперии не было никаких шансов, третье место — для неё успех.
— Болек на ней скакал, он всегда из лошади все соки выжмет…
— А зато я тебя рассмешу: когда ты мне покивал головой, какие-то идиоты помчались на тебя ставить. Я собственными ушами слышала, как они плели про Тюрбо несусветную чушь: что он, дескать, первая группа, что его до сих пор прятали, что специально готовили его на дерби и все такое прочее…
— Группа-то он первая, но вовсе его не прятали, — почти обиделся Зигмусь. — На нем скакали честно, за исключением единственного раза, когда на нем Сарновский сидел. Дерби для него слишком длинная дистанция.
— Да это все знают, кроме распоследних кретинов. Погоди, я тебе расскажу про Флоренцию…
— Чокнутая, — ещё раз высказался конюх и удалился по своим делам. — Юзек! — завопил он, отойдя на пару шагов. — Жердину неси и крюки!
Моника снова вздохнула, покачала головой и повернула к дому.
— Ты ведь, наверное, голодный? Пошли, я тебе расскажу про Флоренцию, а потом сам увидишь…
Через час со смешанным чувством беспокойства, изумления и веселья Зигмусь смотрел, что вытворяет эта прекрасная и безумная кобыла. Конюх был крепко прав: Флоренция боялась любой веточки. При виде травки, растущей полоской поперёк дороги, она пыталась развернуться. Случайная веточка привела к тому, что она прижала уши, пискнула, встала на дыбы, попятилась на задних ногах, после чего обошла опасное препятствие стороной, испуганно кося глазом.
— Она всегда так? — спросил Зигмусь с интересом.
— Всегда. На нашем лугу она ещё ни разу не перешагнула тот малюсенький ручеёк, бегает только по половине пастбища. У тебя надолго отпуск?
— На неделю. Неделю я тут побуду, ладно? Попробую на неё сесть, а? Ведь ей уже год и почти семь месяцев, ну, шесть с половиной, она первого января родилась! Машина, а не лошадь!
— Может, и лучше, что этот пижон её не трогал, ещё испортил бы…
Флоренция с самого начала оказалась существом чувствительным. Она полюбила не только Монику, но и Зигмуся, к старому Гонсовскому она питала пугливое уважение, конюха милостиво терпела, а к остальным человеческим особям относилась весьма различно. После старательного обнюхивания она оказывала им вежливую покорность или, наоборот, непримиримую враждебность, и на непоколебимость её чувств никакая сила не могла повлиять. Монике и Зигмусю она позволяла все, что угодно.
Поседлать себя она дала сразу же, и по непонятным причинам ей это даже понравилось. Моника утверждала, что Флоренция, как настоящая женщина, любит быть хорошо одетой. Кобылка оглядывалась, пытаясь посмотреть на седло и прочую амуницию, её заинтересовали стремена, поэтому ей подобрали снаряжение как на парад.
— Лучше, чтобы ты начал, Зигмусь, — беспокойно сказала Моника. — Ты лепе, а я на неё потом сяду… Ну, ни пуха ни пера!..
Она подставила руки, Зигмусь опёрся и вскочил в седло. Флоренция вздрогнула, но в тот момент она была занята тем, что пыталась вытолкнуть изо рта удила, и у неё ничего не получалось. С этим она смирилась, тяжесть на спине приняла снисходительно, не выказывая ни малейшего желания избавиться от балласта. Старый Гонсовский отошёл в сторону, Зигмусь разобрал поводья. Флоренция с минуту постояла неподвижно, а потом вдруг понеслась.
Зигмусь был прирождённым конником, наделённым искрой Божьей. Он раньше научился держаться на лошади, чем ходить на собственных ногах. Исключительно благодаря этим талантам он не упал, потому что Флоренция стартовала, словно выстреленная из рогатки. Время от времени она умеряла свой бешеный галоп, пытаясь пройти часть пути на задних ногах, но никаких других штучек не выкидывала. Потом она возвращалась к невыразимо прекрасному, плавному, роскошному галопу, который нёс её, словно лодку по течению быстрой реки. Зигмусь чувствовал её всем своим телом, чувствовал радость лошади, какой-то триумф в этом галопе, счастье от работы всех мускулов и пружинистых сухожилий. На миг его охватило радостное упоение, и не было никаких сомнений, что упоение было взаимным.
— Чудо ты моё! — прошептал он почти набожно.
Его ощущения оборвались, как топором отрубленные, потому что Флоренция домчалась до ручейка. Зигмусь, к счастью, умел ездить и на мотоцикле. Почти падая на бок, лошадь сменила направление и развернулась при одном только виде страшного препятствия, и получилось это совсем похоже на вираж мотоцикла на гальке. Быстро придя в себя, Зигмусь попытался слегка притормозить Флоренцию, но она только мотнула головой, взбрыкнула задними ногами и помчалась к финишу, где стояли Моника и её отец.
— Да, пэйс у неё точно есть! — сказал с уважением старый Гонсовский.
— Не слишком ли много для первого раза? — забеспокоилась Моника.
— Посмотрим…
Конец лужайки Флоренция восприняла нетипично: не как конец пробежки, а как что-то вроде промежуточного финиша. Она развернулась — правда, не так нервно, как перед ручейком, но столь же элегантно — и снова помчалась на луг.
— Господи, помилуй! — простонал в панике Зигмусь и вложил все свои силы в то, чтобы замедлить ход лошади. Он должен был начать учить её послушанию, но ни за что на свете не хотел дёргать и калечить её бархатные губы. Он стал осторожно и нежно, хотя и решительно натягивать поводья. Кобыла, почувствовав твёрдую руку, неохотно послушалась, укоротила шаг, замедлила, свернула, куда ей велели, перешла на рысь, потом пошла шагом. Это был весьма характерный шаг, передние ноги шли спокойно, а задние словно танцевали вальс. Так они и вернулись на старт.
— И что она не ладит с этим ручейком? — спросил Зигмусь, сияя от счастья. — Десять сантиметров воды… Господи Иисусе, вот это лошадь! Рот мягкий, несёт, как ангел на крыльях, я все время её придерживал. Если она не поскачет на длинные дистанции, то я просто сосиска с капустой!
Старый Гонсовский заботливо оглядел кобылку. Флоренция, приплясывая, рвалась скакать дальше. Было совершенно ясно, что эта игра понравилась ей больше всего на свете.
— Этой её масти я не могу понять, — протянул он задумчиво. — От Сарагана получались в основном серые лошади, разве что в мать шли. Но эта целиком вороная, а мать у неё была караковая. В кого ж это она?
Невзирая на кипящий в нем восторг, Зигмусь сумел вовремя прикусить язык. Тоже мне вопрос, в кого это она! Дьявол был чёрным, как настоящий дьявол. В отца, разумеется! И остальные её достоинства тоже в отца, вот только Дьявол никаких ручейков, веточек и травок не боялся. Она его догонит и перегонит, ей-ей, может, будет лучше легендарной Ведьмы…
— Я боялась, что она устроит родео, — призналась Моника. — Хотя я ложилась ей на спину, и она мне ничего на это не сказала, ей даже нравится, но я думала, что она просто ласкуша такая. На тебе, милая, на, скушай…
Флоренция жадно слопала два кусочка сахару и ясно дала понять, что ей хочется ещё побегать. Зигмусь снял с неё седло и оголовье, в ответ на что лошадь очень недовольно заржала.
— Я же говорила, что ей нравится быть нарядной, — заметила Моника.
Вытирать кобылку не понадобилось. Она была сухой, как перец.
— Ладно, пусти, — сказал Гонсовский. — Потом заведём её в леваду, там жерди уже прибили. Надо будет отучить её от этого страха, потому что, не дай Бог, тень ляжет поперёк, так она же убьёт жокея! Завтра и начнём, а ты, Зигмусь, попробуешь на ней пошагать, ведь этому ей тоже надо учиться…
Прежде чем они приступили к дальнейшему обучению, Зигмусь и Моника увидели нечто, что заставило их одновременно протереть глаза. Они как раз пили чай у окошка с видом на леваду, где Флоренция щипала скудную травку возле самой ограды. Буйная трава на пастбище прямо за оградой привлекала её гораздо больше. Дотянуться до неё Флоренция никак не могла. Она попробовала свой метод, очевидно, хорошо ей знакомый, подогнула ноги, но под дополнительной жердиной уже не пролезла. Окаменев от изумления, Зигмусь и Моника наблюдали, как лошадь отступила, легла и перекатилась на другую сторону, прижав копыта к туловищу. Потом она поднялась, отряхнулась, как собака, выходящая из воды, и с явным удовольствием принялась за траву на пастбище.
Моника обрела дар речи далеко не сразу.
— Зигмусь, ты и вправду уверен, что он её этому не учил?
— Циркачка, ей-ей! — ответил остолбеневший Зигмусь. — Теперь я уж и не знаю, что сказать, хотя тот придурок на такое не способен. Может, он просто помешанный…
— Выгони её оттуда.
Перекатывание под жердью оказалось последней каплей. Старый Гонсовский решил, что больше нельзя позволять ей выкидывать такие коленца, и сразу же на следующее утро круто принялся приучать её перешагивать веточки.
— Она должна понять, что может не только перешагнуть, но даже и перепрыгнуть через них, — объяснял он. — Это разумная девочка, сама сделает выводы. Не вмешивайтесь.
Зигмусь и Моника держались поодаль, когда ветеринар решил заставить Флоренцию перешагнуть соломенный жгут. На лугу воцарилась невообразимая суматоха, потому что Флоренция боялась этого жгутика до сумасшествия, но старый Гонсовский был профессионалом. Через два часа мокрая от ужаса, полуживая от страха Флоренция, которую гладили, ласкали, отводили и снова приводили, поняла, что от этого кошмара ей не отвертеться. Она приняла мужественное решение. Она не стала просто и буднично перешагивать через этот страшный жгут, который мог на неё накинуться и даже укусить, а отчаянно, решительно прыгнула на полтора метра в высоту и четыре в длину. Враг остался недвижим, ничего плохого ей не сделал. Лошадь дрожала и тряслась всем телом, повернув голову и глядя назад на преодолённое препятствие, а внезапный блеск её глаз говорил о том, что она начала кое-что соображать.
Старый Гонсовский не собирался издеваться над животным, ему хватило одного успешного испытания, но у кобылы был такой вид, словно этот кошмарный враг её заинтересовал. Казалось, что она сама хочет повторить эксперимент.
— Чокнутая, — нежно сказал наблюдавший за всем этим конюх.
Зигмусь настолько сроднился с кобылой, что вопрос собственности не имел для него никакого значения. Она была наполовину его, наполовину Моники, но на самом деле это он принадлежал ей душой и телом и никакая человеческая или сверхчеловеческая сила не могла этого союза разорвать. Эта принцесса отдохнёт от своего прыжка, а прыжок был такой прекрасный, только вот приземлилась она жестковато… А потом они пойдут на лужок пробовать шаг…
Пошли они не шагом, а галопом, а ручеёк она перепрыгнула так, словно перед ней была мощная крепостная стена. В первый раз, да ещё с всадником на спине, Флоренция оказалась на другой стороне лужка, и, возможно, к лучшему, что никто не видел дикого блеска в её глазах, когда она мчалась на врага и с триумфом его одолевала. Она вдруг открыла, что ей очень нравится прыгать.
* * *
Первая скачка настолько запоздала, что это перешло всякие границы приличий. Опоздание составило час с четвертью. Уж сколько скачки существуют на свете, а такого сроду ещё не бывало, даже когда к чертям вырубился ток и кассиршам пришлось работать при свечах. Ни у кого не оставалось никаких сомнений: причина во внезапном и буйном расцвете компьютеризации. Поговаривали, правда, и о том, что не было данных о ставках по всей стране. Это было вполне вероятно, потому что телефоны, факсы и телексы прилично работать не обязаны. Громкоговоритель время от времени выдавал новые сведения, совершенно как на вокзале, где расчётное время опоздания поезда с минуты на минуту увеличивается на очередные полчаса. В широко открытых дверях салона первого этажа царило вавилонское столпотворение, к тому же никто толком не знал, как делать ставки и как надлежит заполнять компьютерные карточки. Очевидно, что технический прогресс и цивилизация ворвались к нам с таким энтузиазмом, что теперь легли пластом от изнеможения.
Метя принёс переданные на ушко вести о Кальрепе.
— Лошади Репы с самого начала выигрывают, — категорически заявил он. — Это я вам говорю.
— Как же. Репа! Губы раскатал! — рассердилась немедленно Мария. — Получи от жилетки рукава и от селёдки ухо!
— Это почему же Репа? — спросила я неприязненно с ясно различимой ноткой протеста. Мете все было нипочём.
— Потому что Репа просто не может не выиграть! Два года назад он едва не увидел небо в крупную клеточку, а в прошлом году у его лошади были хуже всех на скачках. Если он на сей раз чего-нибудь приличного не покажет, у него просто лицензию отберут. Он страшно старался, лошадей готовил…
— Да не было ещё такого случая, чтобы у Репы к началу сезона были лошади готовы!
— Ну и что? Это и будет первый раз. Сами увидите!
Я с омерзением заглянула в программку, чтобы проверить, какие такие там лошади Репы, и оказалось, что я сама уже поставила на одну из них в первой же скачке. И что только на меня нашло с этой единичкой! Ну да, правильно: весна, три кобылы, три жеребца, кобыл я сбросила со счётов сразу, а из жеребцов два мне не понравились, оставался только этот, единственный, как раз Репкин… Ну да, какой-то смысл в этом есть.
Я пожала плечами.
— Ну ладно, пусть. Выиграет Эстен, на это я ещё согласна. Но Гербаль? Этрол? Дымок? Раскинь мозгами, тут же говорить не о чем!
— Вот сами увидите…
— А я на Дымка рассчитываю, — таинственно сказал Юрек, повернувшись в своём кресле. — Но зато в первой скачке я не поставил на Эстена. Туг выиграет Трефка.
— Кобыла?!
— Ну и что, что кобыла?
— Сам увидишь…
— Нет, так не получится, — объяснял пан Рысь Вальдемару. — В одной карточке только один вид ставок
[1]. Так мне сказали. Нельзя так, чтобы в одной рубрике триплет, а в другой — квинта. Последовательность можно и на тех карточках, и на этих, но уж тогда только последовательность…
— Люди добрые, кто-нибудь тут знает, как это все заполнять?! — простонал кто-то за ближайшим столиком.
— А вон там сидит такой тип, который всем даёт сведения, — услужливо подсказала пани Ада. — За первым столиком…
К такому типу стояла очередь, как некогда за мясом. Два вида компьютерных карточек окончательно добили общественность. Я сама стала давать всем объяснения, потому что имела с ними дело много лет в Дании, во Франции и в Канаде, но очень скоро оказалось, что у нас все не так, как надо. Не было рубрики для резервной ставки, объяснения, как заполнять карточку со ставкой только на одну лошадь, показались сомнительными, инструкции насчёт ставок последовательности вызывали недоверие. Перед кассами разыгрывались кошмарные сцены, потому что плохо заполненные карточки компьютеры не принимали. Кассирши в поте лица с шизофреническим блеском в глазах пытались найти причину и исправить ошибку, причём в половине случаев безрезультатно. Все соглашались в один голос, что компьютеризация была необходима и её давно следовало ввести, но вот именно эти компьютеры как-то не оправдывали возложенных на них надежд. Все больше сторонников находилось у теории, что вся эта электроника явилась с какой-нибудь американской помойки.
— И вообще, это будет сезон Езерняка, — продолжал сплетничать Метя. — У него самые лучшие лошади, да к тому же в большом количестве, ему все тренеры пихали лошадей в работу. Болек говорит, что сегодня его нигде не будет, можно рассчитывать на него в последней скачке, да и то бабушка надвое сказала. Капуляс везде будет стараться выиграть, а в третьей скачке пятёрка — самый верняк…
Я вернулась к кассе с твёрдым решением умертвить председателя попечительского совета.
— Убью этого Кшися! — прошипела я в бешенстве. — Меня же кондрашка хватит: опять нигде нет списка снятых со скачек лошадей!
— На табло высвечивают…
— На табло!! И что, мне полчаса стоять возле табло и таращиться в этот ящик, чтобы выловить сведения?! К тому же они мигнут и пропадают, даже записать не успеешь! Только перед кассой можно узнать, кто участвует, а кто нет! Одному Богу ведомо, что я кассирше продиктовала! Снятые лошади должны висеть на каждом углу! Это же важнейшие сведения! Что это, черт побери, коммерческая тайна, что ли?!
— Дай открывалку, убьёшь его попозже, — успокоила меня Мария. — Давай уж начнём как-нибудь этот сезон.
— До завтра они подтянутся, в форму войдут, — без особой уверенности сказал пан Рысек.
В форму они вошли через час и пятнадцать минут. Дали старт, и рванула первая скачка.
Я успела погрузиться в размышления о прошлом. Одними размышлениями дело не ограничилось, я ещё и бормотала себе под нос, обращаясь неведомо к кому. Бормотание было крепко пропитано ядом, потому что каждое начало сезона и вообще начало любого дела после долгого перерыва представлялись мне бракованной шахматной доской. Кто-то её не так разрисовал, как надо, и чёрных квадратиков было в два раза больше, чем белых. Иногда я выигрывала только по вдохновению, ещё не испорченному скачками. Однако чаще всего я представлялась самой себе чем-то вроде пня, тупого, безмозглого, упрямого. Этот пень упорно выбирал пути, которые прямиком вели к проигрышу, насколько пень может выбирать пути. Меня разбередило воспоминание о том, как некогда, после возвращения из Дании, все ещё настроенная на датских рысаков, я придумала, какие лошади должны выиграть в первой скачке. Дело происходило на служевецком ипподроме. Я все роскошно придумала, а потом меня встретила энергичная критика, протест и громкие издевательства обожаемых близких, собственный сын покрутил мне пальцем у виска и вежливо спросил, хорошо ли я себя чувствую. Друзья слегка отодвинулись из страха перед сумасшествием и выкидывали демонстративно всякие другие фортели, так что я в конце концов плюнула с омерзением на собственную идею. Пришли к финишу именно те лошади, которых я выдумала, за ставку двадцать злотых заплатили больше семи тысяч. Это был рекорд ипподрома. Раскаяние окружающих, которое выразилось в том, что они били челом об пол, бухнувшись мне в ноги, принесло мне слишком мало удовлетворения. Меня не утешило даже то, что, вернувшись в Данию, я с места в карьер правильно угадала первую же лошадь в первой же скачке, потому что выигрыш тому, служевецкому, в подмётки не годился.
Прошлый сезон на Служевце я начала так, что собственный кретинизм меня даже восхитил. Я даже стала подумывать, не заслужила ли я медаль, потому что такая последовательная глупость — это вам не жук начихал…
На мыслях о медали я очнулась. Лошади уже рванули, и все бормотания заглушил громкоговоритель.
— Старт, — сказал он с запозданием, но, как всегда, бесстрастно. — Ведёт Эстен, вторая Норушка, третья Лукреция…
— Болек первым придёт, — решил Вальдемар. — Ну как за этим чёртом поганым уследить, ведь он же сам говорил, что на него рассчитывать нечего! А я на него на всякий случай поставил!
— Ты смотри, где эта Трефка! — заволновался пан Эдя. — Сто корпусов уже проиграла!
И ведь все должны были ставить на Трефку, с конюшни шепнули! Нет, вы только посмотрите… Вот, нате!
— Не сто корпусов, а только-только три, — бесстрастно поправил полковник.
— А вольно было слушать глупую болтовню! — громко посоветовала я в пространство над ухом Юрека.
— Да не слушаю я! — разозлился Юрек. — Ты, смотри, Эстен как идёт! Смотри, как легко несётся!
— Так он и выиграет…
— Ну да, как же, разбежалась…
— Эстен, какой там Эстен, не говори мне таких глупостей, потому что я и рассердиться могу! — бушевала Мария.
Эстен вышел из поворота и без малейших усилий вёл скачку. Я задумалась: а вдруг в трепотне Мети есть своя система? Эстен, жеребец Кальрепа, скачет как сатана…
— Эстен, Лукреция, Норушка, борьба за следующее место, — сказал рупор и замолк.
— Холера! — возмущённо ревел разочарованный Юрек. — Не было его у меня! Это же чудовищный фукс! Откуда он взялся…
— Ну как, в программке был…
— И сами увидите, что будет дальше, — грозился торжествующий пророк Метя. — Репа понимает, что ему выиграть надо — кровь из носа…
Сумасшествие с компьютерными карточками продолжалось. Существовал ещё один выход: можно было продиктовать свои ставки непосредственно кассирше, а она выстукивала все это и вводила в машину. Однако длилось это до страшного суда: кассирши ещё не освоились с клавиатурой и отчаянно всматривались в клавиши, а игроки, неведомо почему, ошибались гораздо больше, чем за все предыдущие годы, вместе взятые. Видимо, повлиял технический прогресс.