Джек Хиггинс

Игра для героев

Посвящается моей жене и детям, которым хорошо знаком берег Штейнера.
Чаще всего люди погибают на войне оттого, что не пытаются избежать смерти или попадают в безвыходное положение. Ву Чжи
Примечание автора

Немецкая оккупация островов пролива Ла-Манш в 1940 – 1945 гг. исторический факт, но, как я точно знаю, острова Сен-Пьер нет ни на одной карте. А потому я обязан добавить, что все события и персонажи книги от начала и до конца вымышлены, все совпадения с реальностью случайны.

Дж. Х.

ПрологПрелестное утро для того, чтобы умереть

Прилив начал выбрасывать трупы на берег сразу после того, как рассвело. Футах в ста ниже моего укрытия в полосе прибоя громоздились сплетенные человеческие тела.

Залив назывался Лошадиная Подкова – он и вправду был как подкова. Я уже и сам не помню, сколько раз мальчишкой заплывал в это местечко, – в часы отлива песчаный пляж здесь был отменный. А сейчас, холодным апрельским утром, ни живому, ни мертвому тут нечего было делать: берег усеян минами, между ржавыми стальными ежами все опутано колючей проволокой.

Моросил дождь, в предрассветной дымке видимость была неважной; даже форт Виктория на скалистой вершине в четверти мили отсюда едва виднелся.

Я достал из портсигара сигарету, закурил и смотрел, как море выбрасывает все новые и новые трупы. Нездоровое любопытство? Ничуть. Просто до прихода ночи я не мог покинуть свое укрытие в зарослях можжевельника. Попытайся я двинуться в путь на этом крошечном острове средь бела дня – и меня тут же схватят, тем более сейчас, когда известно, что я здесь.

За пять лет войны я успел притерпеться к смерти во всех ее гнусных обличьях.

Потрясения при виде убитого человека я больше не испытывал – уж очень много я их навидался. Убитый есть убитый, только и всего. Трупы немцев и британцев плавали рядом, никакой разницы между ними на расстоянии не было – в этом-то все и дело.

Нахлынувшая волна принесла еще один труп, закружила его на гребне и швырнула на берег вдали от прочих. Упав, мертвец угодил на мину, мина взорвалась, подброшенное взрывом тело нелепо замахало руками, будто пыталось уцепиться за жизнь, ткнулось в колючую проволоку и повисло, словно обрубок туши в лавке мясника.

Минут через пять море выбросило новый труп – в желтом спасательном жилете. Волна откатилась с громким хлюпаньем; труп остался лежать лицом вниз. Мне показалось, что он шевельнулся, но я тут же сказал себе: ерунда, ошибка, обман зрения – всему причиной надутый спасательный жилет, на мелководье он не дает мертвецу утонуть, в отличие от других.

Но нет: с волной нахлынула прибойная зеленая пена, тело сдвинулось и подалось вперед, к колючей проволоке, и я увидел руку, поднявшуюся в поисках опоры, и, кажется, даже расслышал слабый вскрик.

В течение двух-трех минут волны прибоя его не достигали. Он продолжал лежать в изнеможении, затем попытался продвинуться, как вдруг накатила высоченная крутая волна и придавила его ко дну. Когда она отступила, человек еще был жив, но конец мог быть лишь один.

Я замер, скорчившись в своем можжевеловом убежище, и ждал, что произойдет: мне не улыбалось корчить из себя героя. И развязка явилась неожиданно – справа, из расщелины меж утесов, где к морю полого сбегала узкая тропка.

Сначала послышались возбужденные голоса, а затем появились шестеро и остановились на гребне холма, в полусотне футов над водой. Это были заключенные из немецкой военно-строительной организации «Тодт», французские бедолаги, которых забросили на остров для строительства укреплений; судя по киркам и совковым лопатам – дорожники. Их никто не охранял, и это было в порядке вещей: удрать с уединенного острова не так-то легко.

Сперва они о чем-то спорили, затем один вышел вперед и заскользил вниз по откосу к берегу. С высоты десяти футов он спрыгнул в мягкий песок, поднялся на ноги и приблизился к проволоке. Отважный парень, он был гораздо ближе к гибели, чем предполагал.

Нахлынула новая мощная волна, смыла с берега еще один труп и бросила его на минное поле. Почти сразу грохнул взрыв, и море забурлило. Когда волна откатилась, я изумился: человек в желтом спасательном жилете был еще жив.

Он вряд ли долго протянул бы. Спасти его могло только чудо по имени Оуэн Морган, то есть я. И я покорно смирился со своей участью – совсем как заключенный из «Тодта», который в момент взрыва упал ничком, а теперь поднялся и стоял в нерешительности. Он понял, что в песке полно мин и что сунуться туда очертя голову может только полный болван или кто-нибудь, кому все равно – жить или подохнуть.

Свой маузер с круглым глушителем немецкого образца я отстегнул от ремня и спрятал в кармане бушлата, затем снял бушлат и затолкал в расщелину скалы, под которой прятался. Нож с пружинным лезвием я оставил в правом кармане: им можно было действовать одной рукой – как раз то, что нужно, если предстоит драка в воде.

Что еще? Опознавательные жетоны с личным номером. Я проверил: они были на месте, в потайном кармашке поясного ремня; в данный момент толку от него никакого. Да еще черная повязка, закрывавшая то, что осталось от моего правого глаза, – о ней я забыл. Едва ли она удержится на месте, если я с головой окунусь в волны прибоя, лучше повесить ее на шею, пусть болтается.

В стране слепых одноглазый – король. Бог знает почему я вспомнил эту поговорку, когда спустился по узкой расщелине утеса футов на двадцать – тридцать и оказался на скалистом выступе. Рабочие на склоне холма увидели меня сразу же, а тот, что был на берегу, успел вернуться к проволочному заграждению и шарил в поисках лазейки.

– Не выйдет! Слишком много мин! – крикнул я по-французски. – Дай-ка я попробую!

Обернувшись, он глядел на меня – туповато и огорошено, словно был не в себе. Пришлось повторить то же самое по-английски и по-немецки, чтоб до него дошло. Чуть ниже выступ утеса выдавался вперед футов на тридцать над глубиной. Когда мне было двенадцать, я сиганул с него, чтобы удивить Симону. Она здорово перепугалась и целую неделю потом со мной не разговаривала. Это воспоминание промелькнуло в голове, когда я на миг задержался на выступе.

Хорошее утро... прелестное утро для того, чтобы умереть. Я глубоко вдохнул и прыгнул.

Вода была такой холодной, какой она бывает в Ла-Манше после вторжения ледяных потоков от берегов Ньюфаундленда. Я ушел глубоко под воду и изо всех сил заработал руками и ногами в подхватившем меня течении.

На мне были брезентовые ботинки на веревочной подошве, штаны из плотной хлопчатобумажной ткани и вязаный свитер вроде тех, что носят рыбаки острова Гернси. Я нарочно не стал раздеваться: в холодной воде одежда помогает сохранить тепло. Вынырнув, я поплыл в сторону залива Лошадиная Подкова – сотня ярдов в жутком холоде.

Огромная приливная волна, выкатывающаяся из открытого моря в пространство между островами пролива, поднимает уровень воды в заливе Сен-Мало на тридцать футов; я ощущал ее неумолимую силу, что толкала меня вперед, чуял за спиной полчища пенных гребней, которые цепь за цепью будут накатываться на берег и с шипением разбиваться о него.

Плыть, в общем, было нетрудно. Единственное, что надо было делать, – держаться на плаву, остальное брал на себя прилив. Боковым зрением я видел рабочих на зеленеющем склоне между утесами и человека по другую сторону колючей проволоки – до тех пор, пока огромная волна не подхватила меня железной хваткой и не понесла с такой скоростью, что дух захватывало.

Я почувствовал дно, вытянув руки в поисках опоры понадежнее, – и в мгновение ока очутился на песке, вынесенный схлынувшей волной. Человек в желтом спасательном жилете был слева не более чем в тридцати футах. Опершись на одно колено, я переждал накат очередной волны, затем поднялся и двинулся к нему.

Это был молодой, лет семнадцати, немецкий матросик, судя по нарукавной нашивке – радист. Вся его левая рука от плеча до кисти была вдрызг разворочена, вот отчего он казался таким беспомощным.

Когда я приблизился к нему, он тщетно пытался ухватиться за колючую проволоку. Привстав на колено, я перевернул его на спину. Парнишка, похоже, был в глубоком шоке – он смотрел поверх и сквозь меня бессмысленными остекленевшими глазами. Когда новая волна окатила нас, я придержал раненого рукой; когда же, продрав глаза от едкой соленой влаги, я глянул сквозь проволоку, то увидел, что рабочие спускаются по тропе в сопровождении трех немецких солдат; у двоих немцев в руках были пистолеты-пулеметы.

Один из них что-то крикнул мне, но голос утонул в реве надвигающейся волны. В наступившей затем тишине я услышал ржание лошади, поднял голову и увидел на гребне холма Штейнера, сидящего верхом на серой кобыле.

* * *

Он крикнул людям внизу, чтобы они не двигались, и они мгновенно подчинились, что не удивило меня – уж такой он был человек. Он спешился и сошел к ним; последовал недолгий разговор, затем один из солдат вскарабкался обратно по тропе к тому месту, где мирно щипала траву кобыла, и исчез.

Двое других погнали рабочих назад, а Штейнер направился в мою сторону. Он нес три немецкие ручные гранаты с очень длинными деревянными рукоятками, а одет был в укороченную шинель с черным меховым воротником – насколько я знал, казенное обмундирование русских штабных офицеров; тулья его немецкой офицерской фуражки была заломлена спереди ровно настолько, насколько полагалось по уставу.

Подойдя к колючей проволоке, он остановился и улыбнулся:

– Я полагал, что ты уже давно исчез, Оуэн Морган. В чем дело?

– Планы рухнули, – ответил я. – А что?

– Да ничего. Что у тебя там?

– Один из ваших, радист с торпедного катера.

– Жить будет?

– Полагаю, да.

– Хорошо. Стой, где стоишь.

Он отошел вдоль берега ярдов на тридцать, и тут с шумом накатила новая волна. Она оказалась достаточно сильной, чтобы отбросить меня и раненого прямо на колючую проволоку, и я ожесточенно цеплялся за все, что попало.

Вынырнув, я заметил, что матрос потерял сознание. В этот миг Штейнер швырнул первую гранату через колючую проволоку. Раздались подряд два взрыва, за ними – третий; мины в песке подрывались, детонируя друг от друга. На мгновение Штейнер повернулся спиной; потом я потерял его из виду за густой завесой дыма и песка. Когда она рассеялась, он подошел ближе, осмотрел зияющую брешь, проделанную им в проволочном заграждении, затем швырнул вторую гранату.

Волны набегала на берег, становясь все выше и мощнее, и я начал уставать: долгая бессонная ночь, а за ней вот такое чертово утро...

Подняв голову, чтобы вдохнуть, я увидел, как упала третья граната. Послышались четыре отчетливых взрыва; как только эхо от них замерло, вверх поднялось плотное облако песка и дыма.

Напуганные взрывами, снялись со скал и загомонили сотни морских птиц – гагары, бакланы, чайки; одинокий буревестник метнулся вниз сквозь дым, как пикирующий бомбардировщик – прямо и неотвратимо, затем повернул в море и полетел прочь, слегка касаясь крыльями гребней волн.

В проволочном заграждении зиял проход до самой кромки воды. Штейнер стоял возле него. Он помахал рукой, а я резко крикнул:

– Осторожно! Вряд ли все мины подорвались!

– Сейчас проверим.

Он двинулся сквозь проход так спокойно, будто гулял в парке в выходной день, лишь иногда останавливался, отбрасывал с дороги обрывок проволоки и шел дальше как ни в чем не бывало.

Неожиданно послышался рев мотора, и наверху появился армейский вездеход «фольксваген». У обрыва он лязгнул тормозами, из него выскочили несколько солдат и бросились вниз. Штейнер не обращал на них никакого внимания.

– Очень сожалею, но теперь я мало что могу сделать. Надеюсь, ты это понимаешь?

– Естественно.

– При тебе есть оружие?

– Только нож.

– Отдай его мне.

Он сунул нож в карман и подхватил раненого с другого бока.

– Вынесем его отсюда, пока он не умер у нас на руках, – сказал он. – Это может тебе здорово помочь.

– В глазах Радля? Ты шутишь...

Он пожал плечами и добавил:

– Все возможно...

– В этом худшем из возможных миров, – отпарировал я. – Пригляди за Симоной – вот все, что я прошу. Забудь об этой ночи и вообще обо всем. Сохрани Симону невредимой. А на меня времени не трать. Я теперь ходячий труп, мы оба это знаем.

– Ты рисковал жизнью, спасая немецкого моряка. Это тебе зачтется. Знаешь, даже Радль иногда прислушивается к голосу разума.

– Чьего разума? Какого-нибудь унтер-офицера? – рассмеялся я. – Брось! Разум для полковника – лишняя обуза. Везде так, и у нас в Англии тоже. Он просто выставит тебя за дверь, и все.

– Нет, – сказал он, притушив улыбку. – Не выйдет.

Поддерживая раненого, мы протащились по вязкому песку и лужам прибойной полосы и пересекли проволочное заграждение. На той стороне нас поджидали люди в форме немецкой полевой жандармерии – их нагрудные латунные бляхи были так же броски и заметны, как и красные фуражки английской военной полиции. Их было четверо – три фельдфебеля и майор. Двое из них приняли у нас парня, осторожно положили его на носилки и ввели ему какое-то быстродействующее лекарство из пакета первой помощи.

Штейнер, отойдя шага на три, стряхивал песок со своей шинели. Майор выступил вперед и оглядел меня с головы до ног.

– Кто вы? – спросил он требовательно на ломаном французском.

Он был в замешательстве и не знал, как поступить. Ибо перед ним стоял странного вида человек в насквозь промокшей гражданской одежде, лицо которого было изуродовано зарубцевавшимся шрамом, да к тому же еще одноглазый. Вспомнив про свою пустую глазницу, я быстро натянул повязку.

За меня ответил Штейнер.

– Майор Брандт, – сказал он, – этот человек – британский офицер, который только что пожертвовал своей свободой ради спасения жизни немецкого матроса.

Ни один мускул не дрогнул на лице Брандта, равно как и тон его голоса, когда он услышал это. Поколебавшись, он обернулся ко мне и сказал на вполне сносном английском:

– Назовите себя.

– Моя фамилия Морган. Личный номер 21038930. Звание – полковник.

Он щелкнул каблуками и, вынув из кармана портсигар, сказал:

– Сигарету, полковник? Думаю, вы не откажетесь.

Я взял сигарету, прикурил от зажигалки и с явным удовольствием затянулся. В конце концов, сигарета могла оказаться последней.

– Теперь, – вежливо сказал он, – я должен просить вас пройти со мной в плац-комендатуру в Шарлоттстауне; комендант острова Сен-Пьер полковник Радль, несомненно, пожелает поговорить с вами.

Какая любезность, однако... Я двинулся было вперед, как вдруг Штейнер, сняв свою шинель русского образца, протянул ее мне.

– Если полковнику угодно, – сказал он, посмеиваясь.

Только натянув шинель, я понял, как продрог.

– Спасибо, командир, – сказал я. – За это и за другое тоже.

Щелкнув каблуками, он козырнул мне. Ей-богу, от такого приветствия прослезился бы самый въедливый служака из бригады королевских гвардейцев, помешанный на строевой подготовке.

Я повернулся и пошел следом за носилками вверх по склону.

* * *

Шарлоттстаун поразил меня сильнее, чем все, что я видел до сих пор. Те же мощеные улицы и дома, сочетавшие французский провинциальный стиль с английским, те же сады, окруженные высокими стенами для защиты от постоянных ветров. Все было таким, как и прежде, и одновременно другим.

Дело было не в явных знаках войны, не в дотах на побережье, не в колючей проволоке и не в разбитой бомбежками гавани. В глаза лезло иное: щиты с объявлениями на двух языках – немецком и английском; эсэсовец, остановившийся прикурить сигарету у старого здания почты, на стене которого еще сохранилась надпись: «Королевская почта»; серо-зеленые мундиры; машины со свастикой на борту, стоявшие на площади Палмерстона. Я шел как в дурном сне и никак не мог проснуться.

Вездеход высадил нас на площади и двинулся дальше, увозя раненого матроса. Остальной путь мы прошли пешком, шагая вверх по крутой мощеной Шарлотт-стрит мимо пустых магазинов. Стекла витрин были разбиты, краска облупилась – здесь царило запустение. Неудивительно – пять лет оккупации.

Плац-комендатура, то есть немецкая гражданская власть (хотя властей на острове и без того было полным-полно), размещалась в здании, которое до войны занимал островной филиал Вестминстерского банка. Когда-то у меня там был текущий счет; согласно порядку счет и теперь должен был иметься, что меня немало позабавило, особенно когда я вошел через гранитную арку в прохладный вестибюль здания.

За прилавком из красного дерева корпели трое служащих в мундирах. Двое часовых возле двери в бывший кабинет управляющего оказались эсэсовскими парашютистами – угрюмые, изрядно отощавшие парни; у каждого на груди был Железный крест и трехцветная ленточка участника боевых действий в России. Далеко же их занесло – из-под Сталинграда в Ла-Манш...

Брандт вошел первым; мы остались в приемной. Штейнер не делал попыток заговорить и стоял у окна, глядя на улицу. Пару минут спустя Брандт вызвал его. Я стал ждать, а двое эсэсовцев продолжали смотреть мимо меня в пространство. Потом дверь открылась, и вновь появился Брандт.

– Пожалуйста, входите, полковник Морган, – сказал он по-английски и, как только я двинулся с места, приказал часовым взять на караул.

* * *

Полагаю, внешний облик Радля, а точнее, его телесная мощь была его главным достоинством. Ростом он вымахал за шесть футов с лишним, а весил не меньше двухсот сорока фунтов.

Мне показалось, что перед нашим приходом он работал в рубашке с короткими рукавами, поскольку в момент, когда я вошел, он застегивал пуговицы кителя. Мгновенным взглядом я отметил кое-что любопытное: эсэсовские знаки различия на воротничке, награды, включая Германский крест, который носится на правой стороне груди и присваивается за отвагу в открытом бою, а также Золотой партийный значок, которым награждались лишь лица, вступившие в НСДПГ до ее прихода к власти в 1933 году.

Его лицо с густыми нависшими бровями и глубоко посаженными глазами было типично для «круглоголового» нациста – вроде тех средневековых фанатиков-изуверов, что могли, упав на колени, горячо молить Господа о милосердии и тут же, на одном дыхании, требовать огненной казни для женщин, заподозренных в колдовстве.

Он продолжал сидеть за письменным столом, сложив руки перед собой.

– Ваше имя, звание, личный номер? – осведомился он.

По-английски он говорил плохо, и я ответил на немецком языке. Не выказав ни малейшего удивления, он продолжал на том же языке:

– Вы можете это подтвердить?

Я пошарил в кармане поясного ремня и достал опознавательные жетоны и передал ему. Он мрачно рассматривал их, затем положил на стол и щелкнул пальцами, подзывая Брандта, но не Штейнера.

– Стул полковнику.

Я отрицательно помотал головой:

– Я постою. Обойдемся без этого.

Он не стал спорить, просто поднялся. Он, видимо, считал, что хоть и может приказать расстрелять меня сию же минуту, но до того должен вести себя со мной как равный с равным, как старший офицер со старшим офицером.

Он присел на край стола.

– Оуэн Морган, говорите? Это интересно. Вы знали, что на спасательной лодке на этом острове написано то же имя?

Отпираться не было смысла, и я ответил:

– В честь моего отца. Я здесь родился и вырос.

– Вот как? – Он покачал головой. – Это многое объясняет. Вы прибыли на остров для добычи разведданных по проекту «Черномазый».

Это прозвучало как абсолютная истина; сказано было неспешно и таким тоном, как бросают реплики в обычной беседе. Одновременно он вытащил из сандалового портсигара сигарету и закурил.

Я не стал юлить.

– С чего вы взяли?

– Четверо ваших компаньонов живы и находятся в наших руках. Еще двоих выловили в бухте. Один из них перед смертью разговорился.

– Не сомневаюсь.

– Я предполагаю, – продолжал он без обиняков, – что вы высадились отдельно где-то в юго-восточной части острова – двое часовых исчезли в этом районе. Я не допрашиваю вас, как видите. Я лишь рассуждаю вслух.

– Ваше право, – заметил я.

– Позвольте мне продолжить. Ваши компаньоны – в форме, а вы – в штатском, из чего я могу заключить, что вашей задачей было попытаться войти в контакт с местным населением для получения информации, – добавил он, улыбнувшись, что ему далось нелегко. – На острове осталось пятеро местных жителей, полковник Морган, и мне известно, что все они так или иначе вчера вечером были на виду. Так что вы зря потратили время. Ваши люди в гавани что-то напутали, ваша канонерка – по-английски, кажется, так, если не ошибаюсь, – на дне моря. Задание провалено. – Последние слова он проговорил по-английски: – Задание не выполнено. Такой гриф шлепнут на досье по этому делу. Верно?

– Да, приблизительно так.

Он выпрямился, заложив руки за спину.

– Вам известен приказ немецкого командования?

– Естественно.

– Тогда вы должны знать, что согласно его положениям все члены так называемых десантно-диверсионных отрядов должны быть казнены немедленно после захвата в плен.

– Все в ваших руках.

Мое замечание его ничуть не задело. Он мрачно кивнул и заметил:

– Вообще-то, полковник Морган, расстреливать диверсантов – обязанность военного коменданта района, а не моя. Генерал Мюллер, последний военный комендант, погиб, подорвавшись на мине, четыре недели назад.

– Какая неосторожность...

– Новый губернатор, капитан третьего ранга Карл Ольбрихт, еще не прибыл.

– И вы его замещаете?

Он снова выдавил из себя натужную улыбку и ответил:

– Примерно.

– Стало быть, меня расстреляют только после того, как новый комендант подпишет нужную бумагу? А до того как?

– А до того – все как у всех, – ответил он и сел. – Придется поработать, полковник Морган. Работы хватает. Будете работать в кандалах вместе с остальными заключенными.

Ни с того ни с сего Штейнер вдруг решил напомнить о правилах обращения с военнопленными по Женевской конвенции:

– Я обязан вновь подчеркнуть, что сегодня утром полковник Морган совершил рыцарский поступок...

– Это известно, Штейнер, – спокойно сказал Радль. – Вы свободны.

Штейнер продолжал стоять, а я молился, чтобы ему хватило самообладания. Первый раз за все время знакомства я увидел по его лицу, что он взволнован, – и он снова заговорил.

Радль снова прервал его, причем достаточно мягко. Рыцарский крест на груди у Штейнера – единственная награда, которую немцы безусловно уважали, – требовал соответствующего обхождения.

– Вы свободны, Штейнер.

Штейнер козырнул и щелкнул каблуками, а Радль сказал:

– Можете отвести полковника Моргана к остальным, Брандт.

– Вы что, ничего не знаете о положении на фронтах? – спросил я. – Если так, то знайте: скоро войне конец, вы проиграли.

Радль откозырял и мне – привычно и угрюмо.

Я рассмеялся ему в лицо и вышел.

Мы подъехали к форту Эдвард над Шарлоттстауном. Эдвард был самый крупный из четырех королевских военно-морских фортов, построенных в пятидесятых годах прошлого столетия, во время, когда английское правительство было обеспокоено отношениями с Францией.

У ворот за бруствером из мешков с песком стоял часовой, вооруженный пулеметом. Взмахом руки он приказал нам следовать через гранитную арку, на которой было по-латыни вырезано: «Королева Виктория», а чуть выше дата – «1856 г.».

Внутри форта сквозь камни мостовой пробивалась зеленая трава, как и в прежние времена; новинкой были железобетонные лоты. Кроме того, по всему двору стояли грузовики. А надпись на табличке говорила о дислокации артиллерийской части. Мы выбрались из вездехода, и Брандт вежливо пригласил меня пройти в открытые деревянные двери старого блокгауза.

Один из жандармских унтеров поспешно вышел вперед, держа наготове ножные кандалы. Брандт повернулся ко мне, побледнев, и сказал по-английски:

– Простите, полковник. Такое дело... Солдат должен выполнять приказ.

– Валяйте, – сказал я.

Опустившись на колени, унтер проворно защелкнул стальные кольца вокруг моих лодыжек и стянул их концы специальным ключом. Цепь между ними была фута два в длину, что позволяло более-менее сносно передвигаться.

– Куда теперь? – решительно спросил я.

Не сказав ни слова, Брандт двинулся вперед. Мы взобрались по каменным ступеням сбоку от блокгауза на нижнюю часть крепостного вала и прошли до самого его края. Однажды, лет так с тысячу назад, четырнадцатилетним мальчишкой я стоял здесь и смотрел, как мой отец выходил на лодке в море. Теперь на этом месте была береговая батарея, и в стенах бастиона зияли выбоины – видимо, после продолжительного обстрела острова с английских крейсеров.

Слышно было, как кто-то негромко напевает по-немецки протяжную грустную старую песню времен Первой мировой войны: «Аргоннский лес, Аргоннский лес, ты многим стал могилой». Мы взобрались на вторую приступку и немало удивили своим появлением шестнадцатилетнего паренька, лишь слегка похожего на солдата, который безмятежно отдыхал у склада боеприпасов, прислонив винтовку к стене.

Он вскочил и вытянулся; Брандт вздохнул и слегка потрепал его по голове, сказав:

– Как-нибудь на днях, Дюрст, мне придется повысить тебя в чине.

Этим он мне понравился, а ведь это кое-что значит, когда можешь так сказать о немецком полевом жандарме. Он отодвинул засов двери и отступил в сторону.

– Ну, полковник... – сказал он.

Я вошел внутрь, и дверь за мной захлопнулась. Внутри было довольно светло, благодаря старым орудийным бойницам. Много света, масса свежего морского воздуха – и промозглая сырость от дождевой влаги, сочащейся по скользким стенам. Когда я вошел, те, кто внутри, встали, словно ждали меня: Фитцджеральд, Грант, сержант Хаген и ефрейтор Уоллас. Стало быть, Стивенсу и Ловату не повезло, – а может, наоборот, повезло больше, чем другим.

– Господи Иисусе, это же полковник, – сказал Хаген.

Фитцджеральд не нашелся, что добавить к сказанному, и я, дружелюбно улыбнувшись, сказал ему:

– Что говорилось в ваших приказах? «Ни в коем случае не высаживаться на берег и не предпринимать никаких действий, могущих известить противника о вашем присутствии». Теперь вы довольны?

Будь у него оружие, он пристрелил бы меня. Но у него не было ничего, кроме вбитого накрепко аристократического чванства, не позволявшего препираться с людьми ниже себя по рождению. Он отошел в дальний угол и уселся.

Грант быстро шагнул ко мне, сжав свои огромные кулачищи, но, забыв про кандалы, рухнул на колени.

– Эх, сержант! – упрекнул я его. – Вечно у вас, лихих ребят-диверсантов, что-то неладно. Хоть бы звание уважали...

Я вскарабкался на старый орудийный лафет. Сквозь незаделанные бойницы дождь беспрепятственно лил внутрь струями. Я достал свой непромокаемый портсигар, закурил и перебросил сокровище вниз Хагену.

Отсюда открывался поистине величественный вид. В ясный день можно было бы увидеть остров Гернси – на горизонте, в тридцати пяти милях к северо-востоку, – в ясный день, но не в такое утро. А на северо-западе, милях в ста за проливом, был берег Корнуолла и мыс Лизард, откуда все и началось. Четыре дня назад. Невероятно...

Глава 1Богатейший из богатых

Берег под особняком на утесе в двух милях от мыса Лизард был опутан паутиной ржавеющей колючей проволоки; щит возле бегущей вниз по берегу тропки предупреждал о минах.

Теперь все это походило на пустую угрозу. Сержант береговой обороны, в том далеком 1940 году отвечавший за укрепления на здешнем участке, вряд ли предполагал, что это местечко на побережье, облюбованное рыболовами, будет так быстро и скоро приведено в оборонную негодность.

Благодаря этому я сумел в то славное апрельское утро поплавать вдоль белого песчаного пляжа. Стояла небывалая для весны теплынь; война для меня уже почти закончилась. Доплыв до выступа скалы, я выбрался из воды и решил немного отдохнуть.

Мэри в соломенной шляпе сидела на берегу за мольбертом и рисовала. В десятый раз она выписывала на холсте мыс, однако каждый раз полагала, что он выглядит не так, как прежде; просто у нее менялось настроение. Она оторвалась от мольберта, отыскала взглядом меня в море и помахала. В ответ я тоже махнул рукой, нырнул в воду и поплыл к берегу.

Она поджидала меня с полотенцем в одной руке и пиратским украшением – моей наглазной повязкой – в другой. Долго проработав медсестрой, она успела привыкнуть к уродливому шраму на моем лице, но знала, что мне очень неприятно, когда его видят другие.

Я обтерся, натянул повязку и сказал с улыбкой:

– Просто отлично! Тебе тоже надо попробовать искупаться.

– Нет уж, спасибо. Разве что в июле. Пойду приготовлю что-нибудь на обед, Оуэн. Долго не задерживайся.

Она чмокнула меня в лоб и пошла; я смотрел, как она проходит через колючую проволоку, поднимается по тропе, и во мне возникло щемящее чувство нежности и перебивающей его вины.

Познакомились мы еще до войны, студентами. Когда меня позже доставили в военный госпиталь в Суррее, изуродованного и обессилевшего от многомесячных инъекций наркотиков, то первое, что я увидел, придя в себя, было ее лицо. Муж Мэри, штурман бомбардировщика, погиб во время налета на Дрезден. Когда я выписался из госпиталя, мы соединились и жили вместе вот уже три месяца.

Я неторопливо оделся и подошел к мольберту. На этот раз она сделала только эскиз, но хорошо, чертовски хорошо. Я взял уголек и попытался добавить пару штрихов, однако без успеха. Там, где требуется уловить перспективу, два глаза лучше, чем один, и хотя я приспособился ко многому, но в художники уже не годился.

Я лег на песок, подложив руки под голову, прищурил свой единственный глаз, чтобы лучше видеть вдаль, и стал смотреть, как гагара, камнем упав с неба, совершила точное приземление на выступе утеса.

Все вокруг было невероятно мирным: шум моря, крики чаек, медленно проплывающее белое облако. Кто я такой? Оуэн Морган, бывший художник... или вроде того. Романист?.. Очень может быть. Поэт?.. Сомнительно. Солдат, ночной бродяга, наемник, головорез. Как посмотреть – все правда. Что я делаю здесь, в этом приятном заброшенном уголке, где один день плавно и легко переходит в другой, а раскаты за горизонтом – лишь гром, а не орудийная канонада?

Должно быть, я задремал, но ненадолго. Пронзительный крик чайки снова вернул меня к жизни. Я проснулся мгновенно – привычка, выработанная необходимостью, – и поднялся на ноги. Не поторопись я, Мэри стала бы меня искать, обед бы подгорел, да и вообще случилась бы беда.

Я прошел сквозь колючую проволоку и поднялся по тропе, глядя под ноги. Я уже приближался к предупредительному щиту, как вдруг услышал голос:

– Эй, там, внизу!

Я взглянул вверх, щурясь от солнца, и увидел американского армейского офицера, стоящего на гребне холма, хотя с того места, где я стоял, да еще из-за солнца, бившего в глаза, было невозможно ни разглядеть лицо, ни угадать звание.

– На два слова, – сказал он.

То была не просьба, а приказ – приказной тон, которым говорят американцы из Бостона и Новой Англии, тамошние спесивые аристократы, потомки первопоселенцев, тех, что, толпясь на борту «Мэйфлауэра», отпихивали один другого, стремясь первыми ступить на новую землю. Ни сам этот тип, ни его голос мне не понравились, и я не счел нужным ответить.

Он снова заговорил, и в его голосе сквозило крайнее раздражение:

– Я ищу полковника Моргана. В доме мне сказали, что он на берегу. Не видели его?

Вспоминая сейчас эту встречу, я могу найти для этого типа любые оправдания. Он видел перед собой невысокого, загорелого, давно не бритого человека в старом синем рыбацком свитере, одноглазого и с золотой серьгой в левом ухе. Эту чертову серьгу я носил по настоянию Джека Трелони, хозяина гостиницы «Королевские руки», что на дороге в Фалмут. Джек искренне полагал, что от нее мое зрение улучшится, и в один памятный вечер проколол мочку моего уха вязальной спицей, проглотив для верного глаза полбутылки довоенного шотландского виски.

Человек стал спускаться. Когда он приблизился настолько, что солнце уже не мешало мне смотреть, я разглядел, что он по званию майор, а также награды: крест «За выдающиеся заслуги» и Серебряная Звезда в обрамлении дубовых листьев могли означать многое. Как кто-то однажды заметил: лишь тот, кто награжден, знает, чего стоит награда, да еще могут догадываться об этом те, кто был с ним в одном бою. С другой стороны, когда человек подошел еще ближе и стали видны его погоны, я понял, что он рейнджер, то есть из разведывательно-диверсионного подразделения, а я раньше слышал, что разница между ними и нашими коммандос невелика.

– Так вы видели его? – терпеливо, но настойчиво повторил он свой вопрос.

Он был просто прелесть: этакий американец девяностых годов, попавший за границу и пытающийся втолковать что-то тупому мужичью, совсем как в романах Генри Джеймса.

– Да уж прямо и не знаю, что бы такое ответить, – сказал я с приличным случаю корнуоллским акцентом.

– Можно бы и пояснее, а?

Грубый шотландский голос прозвучал так же неожиданно, как появилась ладонь, обхватившая мое плечо и развернувшая меня в противоположную сторону. Это был еще один рейнджер, на этот раз старший сержант, отчего его шотландский акцент становился еще более интригующим. У него было грубое скуластое лицо и тяжелый взгляд; глаза казались распухшими от шрама, выдававшего заправского бойца. Не приведи Бог встретиться с таким человеком на рассвете прелестного апрельского утра...

– А ну-ка, парень, давай еще раз, только пояснее, – прорычал он, тряхнув меня, словно крысу.

Славный, крепкий парень, как раз такой, какие нужны для ночного штурма или десанта на плацдарм под огнем; но ведь и я выжил, уцелел, проведя пять лет в мире, которого он никогда не знал. В мире, где сила – это еще не все и мужество – еще не все. Где приход каждого нового дня – чудо. Где выживаешь главным образом потому, что не думаешь о том, выживешь ты или нет.

Я ухватился за руку, которая меня держала, изогнулся так, как учил меня тренер-японец в старом деревенском доме в графстве Суррей весной 1940 года, и швырнул сержанта через бедро. Скатившись футов на двадцать вниз, он угодил в куст можжевельника.

Я взглянул на майора и с легкой улыбкой сказал:

– Он допустил ошибку. Не позволяйте ему совершить еще одну.

Озадаченный майор пристально посмотрел на меня, затем что-то блеснуло в его взгляде. Он что-то понял, но прежде чем успел раскрыть рот, сержант ринулся на меня снизу, как раненый зверь. Когда он был от меня в шести футах, я выхватил из кармана свою старую финку с пружинным лезвием, которую добыл в Бретани на втором году войны.

Послышался зловещий щелчок, и лезвие выскочило из рукоятки. Он застыл на месте, затем, пригнувшись, начал подходить ближе.

– Грант, ни с места! Это приказ! – твердо бросил ему майор.

Грант продолжал стоять пригнувшись, испепеляя меня разъяренным взглядом, готовый убить, как вдруг донесся другой голос, высокий и чистый:

– Оуэн, Бога ради, что там происходит?

Вниз по тропе спешил человек, которому было за шестьдесят, седоволосый, с продолговатым, не слишком красивым лицом и в очках в стальной оправе. На нем был старый плащ, в руке зонтик, и всем своим видом он напоминал прочно укоренившийся в представлении людей образ оксфордского профессора. Им он как раз и был тогда, когда мы познакомились, хотя с той золотой поры таланты его на упомянутом поприще уже поугасли.

Убрав лезвие, я простонал:

– О нет, только не ты, Генри! Кто угодно, только не ты!

* * *

Майор Эдвард Арнольд Фитцджеральд и его американский громила шотландского происхождения, насупившись, удалились после того, как Генри официально представил меня, и я, покачав головой, сказал:

– Беда людей, подобных Фитцджеральду, в том, что они не могут принять человека таким, каков он есть.

– Но, мой дорогой Оуэн, – поднял удивленно брови Генри, – он именно и принял тебя таким, как ты выглядишь. Ты давно смотрелся в зеркало? Я бы ни за что не подумал, что в войсках его величества есть полковники, способные шляться с золотой серьгой в левом ухе.

– Но ты всегда говорил, что я – индивидуалист, – напомнил я ему. – Что слышно с фронта?

– Первая бригада коммандос вчера подошла к Люнебургу.

– Потом они будут обдумывать, как переправиться через Эльбу.

– Пожалуй, так, – кивнул он.

Мы присели на выступающий камень утеса, и он, достав портсигар с довольно редкими турецкими сигаретами, которые очень ценил, предложил одну мне.

– Досталось же мне от тебя на первых порах, когда мы впервые познакомились, – сказал я. – Помнишь? Неотесанный мальчишка с острова пришел в Оксфорд получать образование.

Он слабо улыбнулся, и на его лице промелькнула легкая тень грусти.

– Давненько это было, Оуэн. Много воды утекло с тех пор.

– А чем ты будешь заниматься, когда все кончится? – спросил я. – Опять станешь Генри Брандоном, наставником и членом братства при соборе. Всех усопших в университете и все такое прочее?

Пожав плечами, он возразил:

– К прежнему вернуться никто не может, Оуэн. Думаю, это невозможно.

– Ты хочешь сказать, что не желаешь вернуться?

– А ты?

Как всегда, он задел меня за живое.

– Вернуться к чему? – ответил я с некоторой горечью.

– Ладно, не надо переживать. Тебе это не к лицу. Я на днях прочитал твой роман. Четвертая допечатка за один месяц. Потрясающе!

– Значит, он тебе не понравился.

– Какая разница? Зато он приносит тебе хорошие деньги.

Это было правдой, и я готов был поблагодарить его, но все же это меня раздосадовало – смутно, но достаточно для того, чтобы потерять самообладание.

Он глубоко вдохнул солоноватый воздух и широко раскинул руки в стороны.

– Как прекрасно, Оуэн. Как прекрасно. Я так завидую тебе, что ты здесь живешь... И я рад, что вы с Мэри Бартон сошлись. Наверное, вы были созданы друг для друга.

И это тоже было правдой. В течение шести недель в госпитале, когда я совсем не мог видеть, я диктовал свою книгу ей, и это была единственная неистовая страсть, которая спасла меня от сумасшествия.

– Я очень благодарен Мэри, – сказал я. – Я должен ей больше, чем смогу вернуть.

– Но ты не любишь ее?

Снова он попал мне в сердце с беспощадной точностью. Я встал и отшвырнул пальцами окурок за край утеса.

– Ладно, Генри, давай ближе к делу. Чего ты хочешь?

– Это очень просто, – сказал он. – У нас есть для тебя работа.

Как громом пораженный, я смотрел на него пристально, затем громко расхохотался:

– Шутишь небось. Войне конец. В Европе она вряд ли продлится дольше пары месяцев. Тебе это так же хорошо известно, как и мне.

– На материке – да, но острова в проливе – другое дело.

Я нахмурился, но он, вытянув вперед руку, остановил меня:

– Дай мне объяснить. Уже несколько месяцев военно-морское соединение сто тридцать пять готовит операцию «Яйцо в гнезде» по освобождению островов пролива Ла-Манш, но эту операцию планируется провести только после того, как немецкий гарнизон сдастся. Все наши надежды на то, что не придется воевать на побережье. Для гражданского населения это может стать катастрофой.

– Ты полагаешь, что они могут попытаться удержаться там после разгрома в Европе?

– Давай рассуждать так. Вице-адмирал Гуффмейер, командующий войсками на островах пролива Ла-Манш, всячески демонстрирует намерение воевать. В ночь на восьмое марта он атаковал Гранвиль с двумя тральщиками. Они уничтожили три корабля и кучу оборудования в доках. Когда Денитц поздравлял его, Гуффмейер заявил, что готов продержаться на островах еще год.

– А не мог он блефовать?

Генри снял очки и стал тщательно протирать стекла носовым платком. Потом ответил:

– В течение ряда лет Гитлер направлял людей и боевую технику на острова. Он опасался, что мы можем вторгнуться туда первыми, чтобы получить трамплин для прыжка в Европу.

– Стало быть, он ошибся. Не значит ли это, что острова можно уже списать со счетов?

– Сильнейшие фортификационные сооружения в мире, Оуэн, – спокойно сказал он. – Такое же количество опорных пунктов и батарей, которое они имели для обороны всего европейского побережья от Дьеппа до Сен-Наэра. Добавь к этому гарнизон в сорок тысяч – и ты поймешь, что я имею в виду.

– А я-то что могу сделать?

– Возвращайся домой, Оуэн, – сказал он. – Возвращайся на Сен-Пьер. Я так и знал, что ты будешь рад этому.

Глава 2\"По прочтении уничтожить\"

Сен-Пьер – самый отдаленный из островов пролива Ла-Манш и четвертый по величине. В пятидесятых годах XIX века британское правительство, встревоженное укреплением французской военно-морской базы в Шербуре, разработало план, по которому Олдерни стал бы своего рода Гибралтаром на севере. Большинство рабочих, присланных для возведения укреплений и фортов, были ирландцами, спасающимися от последствий голода, охватившего их несчастную страну.

Подобный же план, хотя и не такой грандиозный, был принят и для острова Сен-Пьер. Для расширения бухты у Шарлоттстауна был сооружен волнолом, а в разных местах на побережье поднялись четыре форта.

Рабочая сила для Сен-Пьера набиралась из Южного Уэльса, чем и объясняется то странное сочетание валлийского, французского и английского языков, которое обнаруживалось повсюду на острове. Вот из-за чего мой отец, а вслед за ним и я носили такое имя – Оуэн Морган, хотя матушка моя, упокой Господь ее душу, была урожденная Антуанетта Розель и говорила по-французски, специально для того, чтобы научить меня, до последнего своего дня.

Стоя теперь здесь, на утесе мыса Лизард, я всматривался в даль на юго-запад, туда, где за горизонтами лежали Бретань, залив Сен-Мало и остров Сен-Пьер; на мгновение, всего лишь на миг я вновь увидел этот серовато-зеленый остров, эти гранитные утесы, заляпанные птичьим пометом, птиц, с криком кружащихся в огромных облаках: гагар, бакланов, чаек, куликов, а вот и мой любимец – буревестник. И я услышал смех, слабо донесшийся сквозь шум ветра, и, кажется, снова увидел девушку, загоревшую под лучами летнего солнца; ее волосы развеваются, когда она убегает от босоногого мальчишки-рыбака. Симона. Протяни я руку – кажется, коснулся бы ее.

Чье-то неожиданное прикосновение к руке вернуло меня к реальности. Я обернулся и увидел стоящего рядом Генри. Он слегка хмурился, так как дело было серьезное.

– Ты пойдешь, Оуэн? – спросил он.

В течение пяти с половиной лет я выполнял распоряжения этого человека, жил в постоянном страхе за свою жизнь, лгал, убивал, лишал людей жизни, пока, кажется, сам полностью не переродился. А после кровавого дела в Вогезских горах, после восьмидневного боя с отборными эсэсовскими войсками, из которого я вышел калекой на всю жизнь, я полагал, что те времена канули в вечность. И вот теперь сердце мое тяжело забилось и горло пересохло.

– Я кое-что хочу тебе сказать, Генри, – ответил я; мои руки слегка дрожали, когда я прикуривал сигарету. – Загораю я здесь порядочно, пытаюсь писать – не получается, хочу любить одну из прекрасных женщин, которых встречал в жизни, – тоже не удается. Есть у меня приятель, живущий неподалеку, у которого я беру столько шотландского виски довоенного изготовления, сколько душа пожелает, но я, кажется, потерял вкус к нему. Мне спалось лучше, когда мы были на марше во Франции, в самые мрачные дни сорок первого, чем спится теперь. Как ты думаешь, неужели все это имело какой-то смысл?

– Мой дорогой Оуэн, все просто. Тебе доставляла удовольствие каждая минута той жизни. Ходить по острию ножа между жизнью и смертью – твоя пища и питье, твоя суть. Работая со мной, ты за день проживал больше, деятельно и страстно, как и подобает мужчине, чем за всю жизнь, если бы только и делал, что сочинял плохие стихи да популярные романы. Вот почему ты теперь пойдешь выполнять задание на Сен-Пьер. Потому что тебе нужно идти. Потому что ты хочешь идти.