Фиона Хиггинс

Заклинатель

Посвящается Энди
Η μεγάλη βλακεία είναι θάνατος Неизвестный автор


И ничто на свете не могло сравниться с Чудищем в его безобразии. Неизвестный автор. Повесть об Ужасном Чудище (из книги «Волшебные сказки о феях и блаженных духах»)
Заклятие костей — древня наука волхвованиа, када подымають покойников. Словарь Джонсена (1625)


От автора

В последний раз мы с вами виделись в Пагспарвсе — старинной деревушке, затерянной в горах, из которой я никак не могла выбраться, потому что все окрестности замело снегом. В той самой деревушке, где — помните? — героям «Черной книги секретов», Ладлоу Хоркинсу и Джо Заббиду, пришлось пережить столько неприятностей. И вот, пока я дожидалась наступления оттепели, дабы двинуться дальше по их следам, мне удалось раскопать корни еще одной увлекательной истории, которая произошла в городе к югу от Пагспарвса. В общем, в конце концов я решила направиться в этот город, называемый Урбс-Умида, — ведь должна же я была своими глазами увидеть, где жили злобные родители юного Ладлоу, от которых он сбежал без оглядки.

Река Фодус, верная своим привычкам, медленно катит сонные воды через самое сердце города. Северная его сторона разрослась и разбогатела, зато южная пришла почти в полное запустение. Имея в своем распоряжении лишь те скупые сведения, которые оставил в своих мемуарах Ладлоу, я, потратив три дня на поиски, обнаружила наконец ту узкую улочку, в которой располагалась лавка Амбарта Джеллико, доброго друга Ладлоу. К моему немалому удивлению, оказалось, что лавочка все еще существует и владеет ею некто мистер Этельред Джелко, антиквар. У этого-то господина я и приобрела изящный деревянный ларчик, в котором хранились потрепанные обрывки дневника Пина вперемешку с вырезками из «Ведомостей», где я впервые встретила упоминание о Бенедикте Пантагусе и Юноне.

По отношению к тому, о чем повествуется в «Черной книге секретов», «Заклинатель Костей» не является ни продолжением, ни предысторией. По-моему, правильнее было бы называть такие сюжеты параллелями. История, о которой речь пойдет в этой книге, разворачивалась в то же самое время, что и приключения Джо Заббиду и Ладлоу Хоркинса в Пагус-Парвусе. Так что читайте и не волнуйтесь: вам совершенно не обязательно знать, что именно произошло в предыдущей книге. Хотя — кто знает? — может быть, дочитав, вы все-таки захотите заглянуть в «Черную книгу секретов».

Впрочем, советовать я, как всегда, не берусь. Мое дело маленькое: открыть читателю то, что мне удалось разузнать.


Ф. Э. Хиггинс, Англия




ПРОЛОГ

Из дневника Пина




До чего же я теперь ненавижу это проклятое место, этот кошмарный город. Люди прозвали его Урбс-Умида, что значит «мокрый город», и прозвище это он заслуживает сполна. Он отнял у меня все самое дорогое. Но уже очень скоро настанет день, когда я наконец покину его, вот только выясню всю правду. Я пройду сквозь городские ворота — и с величайшим наслаждением отправлюсь в путь, даже не оглянувшись. Только представьте: никогда больше я не вдохну тошнотворную вонь, запах гнили и разложения, никогда больше из темных углов в меня не вперятся взгляды, полные отчаяния и безысходности, и никогда уже не услышу я имени Деоната Змежаба и не прочту ни одной из его лживых статеек, напитанных ядом, который обильно стекает с кончика его язвительного пера.
Проклятье, до чего же холодно! Зима разгулялась вовсю, а на дворе между тем уже последний февральский день. Ну вот, не могу больше писать, пальцы совсем онемели. Хочется погрузиться во мрак, плотно укутаться во тьму и уснуть. Порой мне кажется, будто на самом деле я вижу сон, будто я уснул и скоро проснусь — и тогда все встанет на свои места. Но стоит подобной надежде закрасться в мое сердце, и я сразу же ощущаю запах реки — страшную вонь, реальность которой не вызывает никаких сомнений.


ГЛАВА 1

Странная компания



Мертвое тело, готовое уже поддаться гниению, в холодный зимний вечер не назовешь самой веселой компанией, но, с другой стороны, ведь Пин Карпью занялся этим делом отнюдь не в надежде на остроумную беседу. Ему нужны были деньги. Впрочем, нынешней ночью все было иначе. Если бы покойница, за телом которой он должен был наблюдать, — при жизни ее звали Сивиллой — вдруг ожила и попыталась затеять с ним разговор, Пин был бы не в состоянии ей ответить, даже если бы захотел.

Ибо он только что попал под воздействие какого-то усыпляющего зелья.

Едва ли в силах пошевелиться и уж точно не в силах произнести хотя бы слово, он в полузабытьи лежал на скамье в самом углу темной комнаты. Последним воспоминанием, которое всплыло в его одурманенном рассудке, был тот момент, когда он вышел из дома. Нынешнее же местонахождение было для него полной тайной.

Ценой нечеловеческих усилий Пину наконец удалось приподнять отяжелевшие веки. Пытаясь сосредоточиться, он вперился во тьму, но разглядеть, что происходит вокруг, было очень непросто, тем более что в глазах у мальчишки двоилось. Мысли его были медлительны и бесформенны, подобно облакам, плывущим по небу. Впрочем, в конце концов он решил, что это странное чувство, это одурманивающее гудение у него в голове, где-то между ушами, по-своему даже приятно.

В комнате кто-то шептался: из темноты доносились приглушенные голоса; если бы Пин не противился их убаюкивающим чарам, то непременно снова погрузился бы в забытье. Однако какая-то упрямая часть его сознания пробудилась уже настолько, что он отчетливо понял: нет уж, спать он больше не намерен. Будь на месте Пина в этот момент любой другой мальчуган, ему не удалось бы в таких тяжелых обстоятельствах перебороть сон, но Пин привык к ночным бдениям, которые нередко затягивались до самого утра. Такая уж у него была работа.

Караулить покойников — та еще работенка.

К тому же в кармане у него было припрятано надежное снадобье — склянка, до краев полная воды из Фодуса. До чего же противно было это делать — зачерпывать ядовитую зловонную жидкость; зато сейчас мальчик был ой как рад, что не забыл накануне наполнить склянку. Если бы только Пин смог до нее дотянуться! Его пальцы, обычно такие ловкие, сейчас были словно из мягкой резины; с огромным трудом удалось ему отогнуть клапан и запустить руку в карман куртки. Наконец он сумел нащупать пузырек, обхватить его пальцами и вытащить из кармана. Передохнув, мальчишка вступил в новую битву — на сей раз с плотной пробкой, которой было заткнуто горлышко склянки. Но для этого упражнения пальцы оказались слишком слабы, поэтому ценой невероятных усилий Пин поднес склянку ко рту — хотя при этом ощущение у него было такое, словно рука движется сквозь толщу воды, — и вытянул пробку зубами. Он сделал глубокий продолжительный вдох — и тотчас же взгляд его прояснился, а ноздри изнутри обожгла острая вонь, словно он раскусил горчичное зерно.

«Вот проклятье!» — мысленно выругался Пин и сонно моргнул, однако зелье возымело желаемое действие, и вторая затяжка окончательно привела мальчика в чувство. До крайности обессиленный, но по крайней мере способный уже отчасти воспринимать окружающее, Пин попытался осознать, что с ним происходит.

Для начала он вспомнил, где находится. Это было специальное помещение для мертвецов, что-то вроде зала ожидания, расположенное в подвале у мистера Гофридуса и называемое латинским термином «целла-морибунди». Вокруг стола, занимавшего центр комнаты, суетились три тени; именно эти люди с какой-то неведомой целью одурманили мальчика усыпляющим зельем. У Пина и мысли не возникло о том, чтобы попытаться сбежать: все члены его так онемели, что он не смог бы и шагу ступить. К тому же впечатление было такое, что этим людям нужен вовсе не он, а мертвое тело, лежавшее на столе.

— Он просыпается.

От слов девушки все тело Пина пронзил ужас. Он увидел, как из мрака выступила тень и двинулась в его сторону. Страх с силой сдавил ему сердце; мальчик хотел закричать, но не мог. Оставалось одно — плотно закрыть глаза. Если незнакомка подумает, что он еще спит, возможно, она не тронет его. Пин почувствовал, как она подошла и склонилась над ним. От девушки пахло можжевельником и дурманом — не скоро теперь забудутся эти запахи. Мальчик ощутил на своем лице мягкое нежное дыхание.

— Добавь-ка ему, — приказал мужской голос.

— Не нужно. По-моему, он еще не очнулся, — сказала наконец девушка.

Настала тишина.

Медленно, с большой осторожностью Пин решился наконец снова приоткрыть глаза. Вонь Фодуса и настойчивый запах снотворного образовали странную смесь, погрузившую мальчика в какой-то промежуточный мир между явью и сном. Постепенно он понял, что свечи опять зажжены, а по звуку голосов догадался, что в комнате находятся старик, девушка и молодой мужчина (судя по выговору — южанин). Поделать Пин ничего не мог, поэтому он, уже совершенно придя в себя, продолжал неподвижно лежать, наблюдая странную драму, которая разыгрывалась у него на глазах.

ГЛАВА 2

Загробные дела



Всего пару часов назад Пин был в здравом уме и твердой памяти и полностью владел своим телом. Вместо ужина он слегка перекусил подпорченным куском рыбы с хлебом, запил пивом и, выйдя из дома в Козлином переулке, где он снимал комнатушку, угодил под сильнейший град, который, впрочем, очень скоро перешел в снегопад. Пин всегда с радостью выходил из этого дома. Козлиный переулок считался самой плохой улицей на южной стороне Фодуса; и если бы вы знали, на что похожи остальные улицы в этой части города, то ужаснулись бы. У всех прочих улиц были свои преимущества, способные хотя бы отчасти искупить многочисленные недостатки, — скажем, некоторые шли слегка под уклон, так что грязное месиво, которое вечно застаивалось во всех выбоинах, здесь свободно стекало вниз, или же сами выбоины были не так глубоки, — но в пользу Козлиного переулка сказать было нечего.

Высокие узкие дома были сконструированы кое-как, построены наспех и втиснуты во все мало-мальски подходящие щели. Внутренние помещения были столько раз поделены многочисленными перегородками, что напоминали лабиринты. От этого полицейским было очень трудно ловить здесь преступников. Мешали и многочисленные проходы и подворотни, и узкие проулки между домами. Здания немного клонились вперед, отчего смотреть вверх было страшновато. К тому же из-за этого с крыш на улицу время от времени скатывались целые сугробы. Впрочем, здесь очень редко кто взглядывал вверх: очень уж много забот было у местных обитателей (да и за карманами приходилось следить). Освещение в Козлином переулке было очень плохое, поэтому здесь гнездилось множество всевозможных преступников. Бывало, что фонарщик вообще забывал сюда заглянуть, и, хотя некоторым это доставляло некоторые неудобства, большинство обитателей переулка были только рады возможности спокойно обделать в темноте свои грязные делишки.

Что до прочих улиц города — речь идет, разумеется, только о той его части, что лежит по южную сторону от реки, — то все мостовые без исключения были разбиты и изрыты топкими канавами, полными гниющих ядовитых помоев; и каждый божий день это болото месили лошадиные копыта, колеса повозок и многочисленные стада коров, свиней и овец, которых гнали из деревень на рыночную площадь. И каждый вечер гнилая топь замерзала и покрывалась ледяной коркой, поскольку в последнее время стояли лютые морозы. Давненько не бывало такой зимы.

Доходный дом Бертона Флюса стоял в самом конце переулка. Это была грязная, убогая халупа, которую хозяин поделил перегородками на совсем крошечные комнатушки — ведь чем больше постояльцев, тем больше доход. И когда бы Пин ни возвращался в свою конуру, будь то днем или ночью, ему всякий раз было не по себе. Все его соседи без исключения были народ, мягко говоря, странноватый, и у каждого имелись отвратительные причуды или черты характера, а чаще то и другое вместе. Что касается самого Бертона Флюса, то ему Пин не доверял ни на грош, чувствуя, что этот человек может вышвырнуть его на улицу в любую минуту. Вся округа знала, что внизу, в подвале, Флюс дерет людям зубы — дело, кстати сказать, тоже очень доходное. Днем и ночью из подвала доносились душераздирающие вопли; все их слышали, но никому не хватало смелости спуститься и посмотреть. Вообще говоря, Бертон не раз уже намекал Пину, что согласен забрать у него зуб-другой вместо недельной платы за жилье, но мальчишка отказывался. Все это и еще много чего в придачу вертелось у Пина в голове, пока он спешно шагал вдоль реки. Перед самым мостом он остановился — там, где к реке спускался ряд мерзлых ступеней.

«Да уж, богачи и впрямь совсем другой народ», — печально подумал мальчик, глядя на противоположный берег. Река Фодус всегда, в любую погоду, распространяла по всей округе отвратительный запах ядовитых испарений, но ветер обычно сносил всю вонь на юг, так что на северной стороне она чувствовалась куда меньше. Поэтому даже воздух, которым дышали богачи, был лучше. С того места, где стоял Пин, можно было разглядеть смутные силуэты их роскошных домов — в остальном помогало воображение. Пину не нужен был дневной свет, чтобы увидеть нарядные фасады со сверкающими стеклами, парадные входы с лакированными резными дверьми, с арматурой из полированной меди, красную черепицу на крышах, грозных химер на карнизах.

Пин знал, что за народ живет в этих домах — люди, которые тратят деньги на легкомысленные удовольствия, на праздные развлечения, с помощью которых они стремятся развеять свою неизбывную скуку. И эти деньги не были добыты трудом. Боже упаси, чтобы эти надушенные мужчины на другом берегу реки, в своих кружевных манжетах и шелковых панталонах, честно отработали хотя бы день в своей жизни. Что уж говорить о дамах, вдыхающих своими изящными носиками чистый воздух и щеголяющих в таких широких юбках, в каких и в дверь-то протиснуться нелегко: эти и вовсе живут в свое удовольствие, попивают чаи, поют да рисуют. Разумеется, богатство чаще всего доставалось им по наследству, но это еще не значит, что честным путем. Богачи наследовали от своих предков не только имущество: ложь и двуличие, накопленные многими поколениями, были у северян в крови. Возможно, они не совершали тех жутких преступлений, какие еженощно творились на другом берегу реки, — богачи любят быть чистенькими, — но они все равно крали имущество ближнего и убивали, только более изощренными способами, чем южане, да еще и с вежливой улыбкой на устах.

«Наверное, неплохо было бы жить на том берегу, — размышлял Пин. — Только вот интересно, что лучше: жить в красивом доме и смотреть в окно на уродство или наоборот — жить в некрасивом доме, а в окно видеть красивый?»

Что и говорить, думал Пин, спускаясь к реке и осторожно погружая ноги в вязкую черную жижу, жить на этом берегу нелегко, здесь много грязи и шума, но, несмотря на все недостатки, южане все-таки по-своему честнее северян. На южанина смотришь — и сразу понимаешь, кто он есть. Он не таит правду под изысканной одеждой или изысканными словами.

Вот-вот должен был начаться прилив. Пин поспешно подобрался к самому краю воды. В прибрежном иле частенько попадались всякие безделки, оброненные моряками, но сегодня Пину было не до поисков: он торопился. Он извлек из кармана небольшую склянку с двумя ручками и откупорил ее. Крепко сжав одну ручку большим и указательным пальцами, мальчик слегка погрузил ее в воду, так что горлышко едва скрылось под поверхностью, и провел ею навстречу течению, пока стеклянный пузырек не наполнился темной влагой. Затем он тщательно закупорил его плотной пробкой и взбежал вверх по ступеням набережной.

Река Фодус была широко известна своей невыносимой вонью, но так уж устроены люди: они привыкают почти ко всему, с чем сталкиваются каждый день. Не часто выпадали такие дни, когда вонь бывала настолько отвратительна, чтобы жители Урбс-Умиды позволяли себе недовольные высказывания на этот счет. Существовала даже теория, будто за много поколений у коренных урбсумидцев выработался к запаху своеобразный иммунитет. Вероятно, подобным же образом можно было бы объяснить и их чудесную способность есть испорченную пищу без всяких печальных последствий. Ведь человек, который не чувствует запаха, не ощущает и вкуса. Правда, в случае Пина все было иначе. У него был очень острый нюх, который позволял ему отчетливо воспринимать малейшие изменения в самых тонких оттенках речного зловония.

Пока Пин добирался до церковного погоста, повалил снег. Низко опустив голову, мальчик прошел сквозь узкую калитку, едва не столкнувшись с юной девушкой, которая, наоборот, возвращалась с кладбища. В испуге она, будто бы защищаясь, вскинула бледные руки. Протискиваясь мимо нее, Пин уловил едва различимый аромат — неожиданно сладкий; ему стало неловко, и он пробормотал какие-то извинения, а затем двинулся дальше своей дорогой.

Кладбище Святой Милдред было очень древнее, — должно быть, здесь хоронили покойников с самых первых дней основания города. Его чрево, словно бездонный колодец, поглотило куда больше людей, чем можно было бы вообразить по количеству сохранившихся надгробий. Впрочем, это только кажется невероятным: на самом же деле ничего удивительного тут нет, поскольку почва на кладбище была на редкость сырой и кислой. А эти два свойства, особенно в сочетании друг с другом, существенно ускоряют процесс разложения. Поскольку кладбище располагалось на холме, то все трупные яды, впитываясь в землю, стекали по склону и попадали в конце концов в Фодус. И это был только один из многочисленных ингредиентов ядовитого речного супа. Известны были случаи, когда за несколько месяцев от тела покойника оставался только скелет, — об этом феномене частенько можно было услышать от сведущих людей в таверне «Ловкий пальчик».

Впрочем, пробираясь меж неровными рядами надгробий, Пин размышлял вовсе не о гниющих трупах. Он шел прямо к цели — видимо, хорошо зная дорогу, — пока не остановился перед невысоким деревянным крестом без надписи. Крест накренился влево, и Пин попытался слегка его выправить, что оказалось непросто: мерзлая земля была тверже камня. У основания креста лежал, тоже насквозь промерзший, крошечный букет сухих белых цветов. Мальчик его подобрал и присел на корточки прямо в сугроб.

— Здравствуй, мамочка, — ласково сказал он. — Я уже давно не приходил, прости, пожалуйста, но мистер Гофридус меня не отпускает. Сегодня вот я опять работаю. Но знаешь, уж лучше так, чем ночевать в доме Бертона Флюса. Он хитрый, все время про папу спрашивает. Вернется ли он? Действительно ли это его рук дело? А я и не знаю, что отвечать.

После каждого нового вопроса Пин ненадолго замолкал, будто ожидая ответа, но на кладбище стояла тишина. Так он сидел на корточках, ежась от холода, не замечая, как его плечи и голову покрывают все более плотные снежные хлопья, и теребя в руках крошечный букетик белых цветов.

ГЛАВА 3

Смерть дядюшки



Почти два месяца уже минуло с тех пор — это случилось в самом начале января, — но Пин помнил тот вечер так отчетливо, словно все произошло вчера. Еще на лестнице он почувствовал: что-то не так. Сверху доносились взволнованные голоса и наигранные всхлипы; поднявшись на свой этаж, мальчик обнаружил, что на лестничной площадке, возле двери его комнатушки, собралась небольшая толпа. Кое-кого из собравшихся он знал в лицо: вот дама из соседней комнаты, а вот трубочист — он живет на другом конце коридора, а эта прачка — этажом ниже. Когда Пин разглядел выражения лиц этих людей, его сердце вдруг сжали ледяные тиски. Он протолкался сквозь толпу и вошел в комнату. На полу перед пустым очагом неуклюже распростерлось человеческое тело. Над ним склонился какой-то мужчина плотного телосложения.

— Папа? — Голос Пина дрожал.

Незнакомец поднял на него взгляд и официальным тоном спросил:

— Ты — Пин Карпью?

Пин кивнул.

— А это твой отец? — Незнакомец отклонился в сторону, чтобы не загораживать от Пина лицо покойника.

Тяжело сглотнув, мальчик заставил себя посмотреть.

— Нет, — сказал он, — это мой дядя. Дядя Фабиан. Но мне на него наплевать.

— Похоже, не только тебе, — произнес незнакомец, поднимаясь на ноги. Вытянувшись в полный рост, он с важным видом прокашлялся, а затем достал маленький черный блокнот и кусок угля.

Пин наконец узнал мистера Джорджа Коггли, местного констебля.

— Что с ним случилось? — поинтересовался Пин.

— Вероятнее всего, задушен, — сообщил Коггли. — Видишь, у него глаза чуть не выскочили из глазниц? Верный признак. А где твой отец, сынок?

— Не знаю, — осторожно ответил Пин и окинул взглядом собравшуюся толпу; все пялились на него.

— Если знаешь, где он, ты обязан мне сообщить, а не то смотри, мало не покажется.

— Почему это?

— Потому что мы считаем, это он сделал! — едва ли не с ликованием прошипела прачка. — Тут видал кое-кто, как он драпал.

Она всегда недолюбливала Пина и его отца: нечего нос задирать, будто не ровня соседям. Не говоря уже о мамаше: что она себе думала, упокой Господи ее душу, — взяла да и явилась с той стороны реки и осталась жить на южном берегу? Не место северянам по эту сторону Моста. Чужаки они здесь, и все тут.

— Если бежал с места преступления — значит, он и убил, — назидательно изрек констебль Коггли.

— Так я и знал, что он плохо кончит, — пробурчал кто-то в толпе. — Уж чересчур много о себе возомнил. Такое до добра не доводит.

Пин стоял, окруженный шепчущейся и шушукающей толпой соседей, ошеломленный случившимся, не в силах произнести ни слова, а со всех сторон продолжали раздаваться все новые обвинения. Душа его наполнялась ненавистью к этим людям, пронырливым и коварным, сыпавшим ехидные замечания. Впрочем, мальчик и прежде прекрасно знал, как они относятся к отцу. Скрыть это было бы невозможно, как невозможно спрятать их длинные, горбатые носы или косые глаза, криво сидящие на уродливых лицах. Пин очень рано смекнул, что слеплен из другого теста. Детвора, жившая на той же улице, жестоко дразнила его, потому что мать Пина происходила из богатой семьи и потому что, когда она говорила, голос ее был по-северному мягок и мелодичен, а не скрипуч и резок, как у южан. Но сильнее всего людей бесило, что семейство Карпью притворяется, будто они не богаче прочих — такие же нищие оборванцы. «Вот уж дудки! — восклицали соседи. — Невозможно, чтобы у дамы с такими манерами и воспитанием не было денег. Да и зачем бы в таком случае Оскару Карпью жениться на ней?» А визиты дядюшки Фабиана только подливали масла в огонь: он всегда заявлялся разодетый в пух и прах (хоть в карманах у него не было ни гроша). Снова и снова приходилось Оскару давать ему от ворот поворот. «Нам нечем с тобой делиться», — говорил он.

Издевательства не прекратились даже после того, как мать Пина умерла. Случилось это в прошлом году. Тогда соседи опять затаили на Оскара зло — на сей раз потому, что он не поделился с ними богатым наследством. И напрасно Оскар снова и снова повторял: «Не было никакого наследства. Вы же знаете, я обычный плотник. У нас нет ни гроша за душой».

Соседи так и не поверили. А теперь, когда умер Фабиан, когда его убили, все опять тычут пальцем в сторону Оскара Карпью. Всю следующую неделю Пин денно и нощно рыскал по улицам города в надежде отыскать отца, но безрезультатно: Оскар бесследно пропал, не оставив сыну даже весточки. А еще через неделю Пину пришлось съехать с квартиры. В одиночку он не мог заработать достаточно денег, чтобы платить за такое жилье, да к тому же никто больше не желал терпеть его пребывание. Целых десять дней, которые дались мальчику очень нелегко, провел он в поисках хоть какой-то работы. В конце концов его принял на службу мистер Гофридус. Тогда Пин смог, по крайней мере, снять каморку у Бертона — хотя теперь он только и мечтал, как бы съехать оттуда…

Пин поежился. Большая снежинка, упавшая за ворот куртки, вернула мальчика к действительности. Услышав, как часы пробили очередную четверть часа, он вскочил на ноги.

— Я должен идти, мама, — сказал он. — Мне нельзя опаздывать к мистеру Гофридусу, а не то он найдет вместо меня другого мальчика. Он говорит, желающих пруд пруди. Думаю, так и есть. В этом городе люди на все согласны ради денег. Я больше не буду пропадать так надолго. Честное слово.

Он нежно коснулся креста, отвернулся и бегом кинулся к кладбищенским воротам, ловко лавируя между могилами. Так он бежал всю дорогу до Скорбного переулка и, запыхавшись, остановился под вывеской, на которой значилось:


Годдфри Гофридус
ГРОБОВЫХ И МОГИЛЬНЫХ ДЕЛ МАСТЕР


ГЛАВА 4

Годдфри Гофридус



В этом городе, где само рождение уже рассматривалось как первый шаг к смерти, Годдфри Гофридус, гробовщик и могильщик, состоял с нею в куда более близких отношениях, чем большинство людей.

Ремесло гробовщика всегда считалось весьма прибыльным, ибо недостатка в клиентах не бывало. Однако нельзя сказать, чтобы Годдфри всегда мечтал о столь обильном и близком общении с покойниками. Дело в том, что пятнадцати лет от роду он был сражен каким-то таинственным недугом, который почти на три месяца лишил его способности двигаться и говорить. Все три месяца юноша пролежал в постели ничком. Но уже через неделю его родители поняли, что их сын может остаться в таком состоянии навсегда, а потому почли за лучшее жить дальше как ни в чем не бывало.

Утратив почти все способности, за исключением мыслительной (а можно представить себе, что за мысли лезли ему в голову в те ужасные месяцы!), однажды ночью, вконец изнуренный мучительной пыткой, Годдфри уснул — и больше не просыпался. На третий день мать окончательно уверилась, что сын мертв. Она позвала мужа в комнату Годдфри, и в течение десяти минут оба родителя молча стояли, склонившись над сыном. «По-моему, умер», — сказал мистер Гофридус. Они позвали соседа, чтобы тот подтвердил факт смерти (врача вызывать было слишком накладно), и организовали похороны.

К счастью для Годдфри, как нередко бывало в те времена, могильщик оказался весьма нечистоплотным типом: он втихаря продал по-прежнему неподвижное тело юноши в Урбс-Умидскую школу анатомии и хирургии, а похоронил гроб, набитый песком. Проспав четыре дня кряду и как следует отдохнув, на пятый день Годдфри открыл глаза и обнаружил, что лежит распластанный на хирургическом столе в анатомическом театре. Над головой юноши был занесен сияющий скальпель, и хирург как раз собирался погрузить лезвие ему в грудь (как ни странно, больше всего в память Годдфри врезался этот блик на поверхности лезвия, и многие годы спустя похожее мерцание света на металле вызывало у него неприятные воспоминания). Это зрелище заставило Годдфри собрать по капле все силы, которые остались еще в его теле, — их хватило, чтобы издать слабый свист.

— А труп-то, похоже, живой! — крикнул кто-то из аудитории, некий студент-медик, известный своей привычкой констатировать очевидное.

Годдфри возвратили домой, к убитым горем родителям, которые хоть и не поняли, каким образом их отпрыску удалось проделать путь из могилы до хирургического стола, но встретили воскресшее чадо с распростертыми объятиями. Конечно, они полагали, что сыну предстоит совсем иной путь, но теперь решили, что лучше об этом особенно не задумываться, и через пару дней жизнь Годдфри возвратилась на круги своя.

Хотя, конечно, не совсем. Странная болезнь оставила на память о себе одно неприятное последствие — паралич лица. Бедняга Годдфри мог лишь отчасти пользоваться своими лицевыми мышцами, поэтому на лице его навсегда застыло одно и то же (сонное) выражение. Он не мог больше ни улыбаться, ни хмуриться, ни смеяться или плакать — по крайней мере так, чтобы это было видно со стороны, — и говорил только сквозь сжатые зубы.

И вот, чудесным образом избежав гибели под хирургическим скальпелем, юный Годдфри твердо решил, что ни один человек больше не должен пройти через те испытания, что выпали на его долю. Он подался в ученики к владельцу местного похоронного бюро, а когда хозяин скончался, унаследовал его дело. Всего лишь за пару лет Годдфри Гофридус прослыл на всю округу как человек надежный, который ни за что на свете не похоронит живого. А все потому, что главной его задачей, на решение которой тратилось больше всего времени и усилий, было удостовериться в полной и несомненной безжизненности подопечных.

Возможно, на первый взгляд это покажется довольно нелепым, однако не следует забывать, что события, о которых здесь идет речь, произошли в те дни, когда определить, действительно ли человек перешел в мир иной, было не так-то просто. Даже врачи мало что могли сделать — разве только проверить, не мутнеет ли зеркало от дыхания, или попытаться нащупать пульс, который нередко бывает слабым и незаметным. В те ужасные дни, лежа без движения будто бы в бессознательном состоянии, бедняга Годдфри снова и снова возвращался к мысли о том, как чудесно было бы, если бы кто-нибудь изобрел какую-нибудь машину, механизм или инструмент, с помощью которого можно было бы определить, жив он еще или нет, — тогда ему не пришлось бы так сильно страдать. И тогда он дал клятву, что если однажды воскреснет, то непременно возьмет на себя эту роль, станет тем самым изобретателем.

Теперь Годдфри упорно над этим работал. Правда, оказалось, что сочетать ремесло гробовщика с работой над изобретениями тяжеловато, а потому Годдфри решил взять себе в помощь ученика и вывесил в окне карточку с объявлением. На зов откликнулся один-единственный мальчик — Пин, который удачей своей был обязан умению читать; в этом была, конечно же, заслуга матери.

И вот в назначенный день мистер Гофридус провел Пина по своим владениям. В витрине лавки, расположенной на первом этаже, были выставлены образцы и самых дорогих, и самых дешевых гробов, какие мистер Гофридус предлагал клиентам: лакированные, полированные и просто струганые, с роскошной фурнитурой и вовсе без нее. В огромном двустворчатом шкафу с прозрачными дверцами хранилось множество предметов, которые можно было взять напрокат: покрывала на гроб, темные костюмы, вуали и черные перчатки, конские плюмажи, приглашения на траурную церемонию и поднос, усыпанный приличествующими случаю перстнями, то есть, разумеется, в форме черепов.

Затем мистер Гофридус провел Пина в большое подвальное помещение, ко всем стенам которого были прислонены разнообразные гробы — всевозможных цветов, форм и размеров и на разных стадиях изготовления. В центре комнаты располагался внушительных размеров верстак, на котором в рабочем беспорядке были разбросаны молотки, гвозди, деревянные рейки и разный плотницкий инструмент. Пол был усыпан щепками, стружками и опилками. А по стенам ровными рядами, словно в боевом строю, были развешаны медные и железные скобы, петли, обода, таблички для гравировки имен, ручки и прочие гробовые принадлежности, какие только бывают на свете.

Пин всему этому совершенно не удивился, и когда мистер Гофридус пригласил мальчика в следующую комнату, он, разумеется, ожидал увидеть что-нибудь в том же духе.

— А теперь самое главное, — с гордостью провозгласил Годдфри, открывая следующую дверь. — По-латыни это называется целла-морибунди. Что-то вроде приемной для покойников.

Остановившись на пороге, Пин робко заглянул внутрь. Надо сказать, как и всякий житель Урбс-Умиды, он отлично знал, что такое целла-морибунди, — это специальная комната, где мертвое тело находится до похорон. В городе свято соблюдали старинный обычай, хотя никто уже не помнил, откуда он взялся: покойника хоронили только спустя три дня и три ночи после кончины. В ходу была даже такая пословица: «Хочешь, чтоб наверняка, — обожди-ка три денька». Пин очень хорошо помнил те долгие часы, что они с отцом провели возле тела матери, которое три дня пролежало в доходном доме, в той самой комнате, где они тогда жили. Услуги мистера Гофридуса были им не по карману.

Комната оказалась куда меньше мастерской — и заметно прохладнее. Посредине возвышался стол (в тот день пустовавший), а над ним был подвешен к потолку какой-то загадочный механизм, состоявший из строп, шестеренок, винтов, рычагов и свежесмазанной цепи. У стены стояло несколько шкафчиков с узкими ящиками, а над ними на полках были выставлены зловещего вида предметы, очень похожие на инструменты для пыток.

— Мамочки, что это за штуковины?! — воскликнул Пин, потрясенно озираясь. Ему еще не доводилось слышать о том, чтобы в целла-морибунди хранились подобные вещи.

Годдфри нахмурился, то есть его левая и правая брови едва заметно двинулись навстречу друг дружке.

— Эти «штуковины», как ты изволил выразиться, ни больше ни меньше как результат моих многолетних трудов на благо людей — живых и мертвых.

Нельзя сказать, чтобы эти слова рассеяли недоумение Пина.

— То есть как?

— Милый мой мальчик, — отвечал Годдфри, как всегда, сквозь сжатые зубы, — вообрази самое страшное, что только придет тебе в голову, а потом мысленно помножь этот ужас на десять.

На мгновение Пин задумался.

— Свалиться в Фодус и наглотаться при этом воды, — предположил он, и надо сказать, что слова эти не были лишены прозорливости.

— Хм, — одобрительно кивнул мистер Гофридус, — что ж, это и впрямь был бы кошмар. А что-нибудь еще страшнее ты можешь придумать?

Да, Пин мог. Например, кое-что связанное с Бертоном Флюсом. Мальчик изложил эту мысль гробовщику, но оказалось, что и она недостаточно ужасна. В конце концов мистер Гофридус склонился к самому уху Пина и шепнул ему правильный ответ — правда, в форме вопроса:

— Скажи-ка, сынок, можешь ли ты представить что-либо более ужасное, чем быть похороненным заживо?

Пин почувствовал, как по спине его пробежала холодная дрожь, и решительно помотал головой. Впрочем, как оказалось, мистер Гофридус не увидел этого жеста, потому что уже кружил вокруг странного стола, возбужденно размахивая руками, что совершенно не сочеталось с по-прежнему безразличным выражением парализованного лица.

— Вообрази только: мирно поспав, ты, ничего не подозревая, пробуждаешься вдруг в полной, непроглядной тьме. Тянешь руку к свече, которая, как ты помнишь, стоит на тумбочке возле кровати, но рука неожиданно натыкается по пути на что-то твердое. Пытаешься встать, но тебе едва удается перевернуться со спины на живот. Совершенно растерянный, ты начинаешь постепенно, с нарастающим ужасом соображать, что проснулся и это не сон, ты лежишь не в постели, а в своем собственном гробу.

У Пина заклацали зубы. Да, в этой комнате было очень прохладно. Но мистер Гофридус, похоже, и не думал прерывать начатую речь. На лице его не было заметно никаких признаков возбуждения, зато глаза сверкали, как угли. Вне всяких сомнений, сейчас он заново проживал, хотя бы отчасти, кошмарные события, которые приключились с ним в юности, и это повторное проживание странным образом доставляло ему удовольствие.

— Что за страдания пришлось бы тебе испытать, лежа во мраке, почти без движения! Конечно же, ты постараешься по возможности сохранять спокойствие, чтобы воздуха хватило подольше, — ведь ты будешь все-таки надеяться, что кто-нибудь тебя вытащит. Но часы потекут за часами, а дни за днями, и ты поймешь наконец, что крики твои, слезы, стоны не услышит никто. Представь, каково это: сознавать, что перед тобою открыты всего две возможности — задохнуться или сдохнуть с голоду. Хватаясь за горло, ты будешь бороться за каждый вдох. А в последние несколько часов тебя сдавят тисками голод и ужасная, испепеляющая жажда, которые, как ты понимаешь, никогда не удастся удовлетворить.

Тут он обернулся к Пину:

— Скажи-ка, возможно ли что-то страшнее?

Мальчишка уже было совершенно уверился, что мистер Гофридус собирается похоронить его заживо, а потому начал пятиться к двери.

— Не… нет, — пролепетал он.

— Именно, — подтвердил мистер Гофридус. — Значит, ты без труда поймешь, зачем я соорудил эти «штуковины». У нас в городе, правда, полно умельцев, что делают гробы со всякими колокольчиками, сигнальными флажками и прочей чепухой. Я ерундой не занимаюсь. Уж коли похоронили, колокольчики не помогут. Человеку уже нанесена неизлечимая травма — ведь искалечить можно не только тело, но и сознание. Я, Годдфри Гофридус, стремлюсь пресечь зло на корню.

— Как это? — запинаясь, дрожащим голосом поинтересовался Пин, подозрительно рассматривая странного, неестественно хладнокровного типа.

— Необходимо, — провозгласил Гофридус, — чтобы человек умер раньше, чем состоятся похороны.

— Ага… — облегченно выдохнул Пин.

«Значит, — подумал он, — хоронить меня заживо все-таки не будут. Хотя утешение сомнительное».

А мистер Гофридус продолжал:

— Чтобы работать у меня, ты должен будешь научиться пользоваться всеми этими устройствами. — С этими словами гробовщик взял Пина за локоть и подтолкнул к столу. — Не будешь ли так любезен? — попросил он, помог мальчику забраться на стол и уложил на спину. — Это одно из моих первых изобретений, которым, заметь, я чрезвычайно доволен.

Мистер Гофридус стащил с ноги Пина ботинок, потом носок и, обвязав вокруг большого пальца кожаный шнур, крепко его затянул. Подозрительность Пина сменилась полной растерянностью. Бедняга попытался приподняться на локтях, но мистер Гофридус, словно не замечая неловкости ситуации, силой заставил мальчика вернуться в лежачее положение.

— Как считаешь, если бы ты просто спал, тебя такая штука разбудила бы?

С этими словами мистер Гофридус поднял руку и принялся ритмично дергать за ручку-петлю, висевшую прямо над головой. Колесики и шестеренки завертелись, и нога Пина стала яростно дергаться вверх, словно отплясывая какой-то дикий танец.

— Наверное, — ответил Пин, стараясь перекричать шум механизма — поскрипывание болтов и грохот цепи. — Если бы просто уснул, как обычно. Только нужно ведь очень крепко уснуть, чтобы кто-то подумал, будто я умер.

— Хм… — Мистер Гофридус погрузился в раздумья. Не часто ему удавалось испробовать свои изобретения на живых людях, так что из случая, который представился ему сейчас, он был намерен извлечь всю возможную пользу. — Значит, попробуем это, — решил он наконец.

Выдвинув один из узеньких ящиков шкафа, стоявшего возле стены, хозяин извлек из него довольно длинную иглу, которой весьма решительно ткнул Пина в голую пятку.

— Ааай-яййй! — завопил Пин и как ошпаренный вскочил со стола, совершенно забыв, что все еще привязан к приспособлению, дергающему за палец.

Эта прыть едва не привела к трагедии; к счастью, мистер Гофридус схватил мальчика прежде, чем тот успел вырвать тяжелый механизм из креплений и сдернуть его с потолка. Не сказав больше ни слова, лишь поахивая и поохивая, мистер Гофридус высвободил Пина из хитросплетения цепей, проволоки и кожаных шнуров.

После этого мальчик уклонился от участия в дальнейшей демонстрации изобретений, отказался, стиснув зубы, пробовать на себе щипцы для языка и потребовал, чтобы мистер Гофридус ограничился просто рассказом о назначении прочих устройств. По лицу гробовщика невозможно было понять, как он отнесся к этому заявлению: рассердился, расстроился или то и другое вместе; однако он принял условия Пина, и последующие два часа мальчик с гробовщиком провели, разглядывая и изучая разнообразнейшие инструменты и приспособления, предназначенные для того, чтобы безошибочно определять, действительно ли покойники являются таковыми, а не попросту спящими, пьяными или парализованными.

Приспособления эти поражали воображение как количеством, так и разнообразием. Возникало впечатление, будто мистер Гофридус долгое время потратил на изучение всех возможных способов причинить человеку боль, которая позволила бы пробудить мертвого. Его изобретения способны были вызывать полную гамму болевых ощущений: от попросту неприятных, когда человека дергают за палец ноги или тянут за уши, до куда более болезненных, когда, скажем, бьют кастетом и орут в самое ухо, а затем и вовсе невообразимо мучительных, с описаниями которых интересующиеся могут ознакомиться по книге мистера Гофридуса «Жив или мертв?» (сохранилось несколько экземпляров этой книги во вполне приличном состоянии). Даже отвратительные свойства вод реки Фодус были поставлены на службу великому делу. Оказалось, что если налить эту воду в бутылку и закрыть пробкой, то через некоторое время ее вонючесть и другие особенности не пропадают, а только крепнут, и мистер Гофридус был убежден, что единственный вдох этой дряни непременно разбудит и мертвеца. Шествуя от одного экспоната к другому, объясняя, как действуют разные изобретения, мистер Гофридус в то же время излагал мальчику свою теорию о том, что живое тело должно весить больше, нежели мертвое, поскольку, в отличие от последнего, в нем присутствует душа, которая и добавляет веса.

— И сколько же весит душа? — поинтересовался Пин.

— Хороший вопрос, молодой человек, — похвалил гробовщик. — Конечно же, нет ничего проще, как соорудить подходящие весы. Проблема в другом: очень сложно устроить так, чтобы человек оказался на этих весах непосредственно в тот момент, когда душа его будет расставаться с телом.

Пин был совершенно уверен, что если и есть на белом свете человек, способный решить такую проблему, то человек этот не кто иной, как мистер Гофридус. Так прошло утро, и к полудню, несмотря на все прежние сомнения и подозрения, Пин начал даже восхищаться гробовщиком, поставившим перед собой столь благородную цель — добиться, чтобы ни один человек не был похоронен заживо. Вне всяких сомнений, очень высокая цель. Что касается самого мистера Гофридуса, то ему пришлись по душе любознательность мальчика и умные вопросы, поэтому он без колебаний принял Пина на службу.

— А кроме того, чтобы наблюдать за мертвецами, что еще я должен буду делать? — поинтересовался Пин.

На мгновение мистер Гофридус задумался.

— Много чего, милый мой мальчик. Много чего.





Действительно, «много чего» оказалось очень точным описанием рабочих обязанностей Пина. Целыми днями он дергал покойников за пальцы ног, колол им булавкой подошвы, тянул за языки, не говоря уже о прочих делах, связанных с изготовлением гробов (Пин прилаживал к ним мелкие детали, и, надо сказать, делал это настолько ловко и точно, что у мистера Гофридуса на лице проступало восхищение) и даже утешением скорбящих родственников. По ночам, если в похоронное бюро привозили покойника, которого нужно было стеречь, Пин устраивался на деревянной скамье в целла-морибунди и, убежденный, что никто его не потревожит, в полудреме размышлял о том, как круто изменилась его судьба. Так проходили неделя за неделей, и постепенно мистер Гофридус все больше и больше полагался на Пина во всем, что касалось повседневной работы в похоронном бюро, а сам погружался в работу по изобретению и сооружению все более изощренных приспособлений. Пин даже научился по малейшим изменениям в выражении лица хозяина догадываться о переменах в его настроении.

Правда, в тот странный вечер, когда Пин явился на работу, мистер Гофридус уже наводил порядок в мастерской и собирался уходить.

— Тебе осталось провести с бедняжкой Сивиллой последнюю ночь, — сообщил он Пину, кивнув в сторону двери, ведущей в целла-морибунди. — Завтра ее похоронят.

Пин пожелал хозяину доброй ночи. Некоторое время он постоял в мастерской, прислушиваясь, и только после того, как хлопнула входная дверь, мальчик шагнул через порог целла-морибунди. Вообще говоря, трупов он не боялся: для натур брезгливых и разборчивых в этом городе места не было, а преимущества, происходившие от самого наличия работы, с лихвой окупали все ее возможные недостатки. Разумеется, подвальное помещение в доме мистера Гофридуса обеспечивало далеко не самый теплый и уютный ночлег — что поделаешь, мертвецы любят прохладу, — но это ведь все равно лучше, чем ночевать на улице.

Южанам обычай сидеть возле покойника в течение положенных семидесяти двух часов был очень даже по нраву. Надо сказать, они даже превращали эту печальную обязанность в своеобразный праздник в честь усопшего. Северяне же, напротив, считали эту традицию вульгарной (не говоря уже о хлопотах и неудобствах), а потому похоронные агенты нанимали для мертвецов специальных смотрителей (в данном случае — Пина), чтобы те подежурили возле покойника вместо родни. Разумеется, как всегда бывает в подобных случаях, возможность нанять такого смотрителя стала признаком богатства и престижа. И уж тем более богачам нравилось сетовать соседям, как дорого пришлось заплатить, чтобы покойника подергали за язык и потыкали булавками в пятки!

Считалось, что, если по истечении трех дней мертвец не подал никаких признаков жизни, его можно спокойно похоронить. Обычно к этому времени становятся очевидными и другие признаки, доказывающие, что душа покинула тело окончательно и бесповоротно. Пин обладал на редкость чувствительным обонянием, а потому обычно раньше других понимал, что труп уже начинает портиться; можно сказать, эта способность делала мальчишку более чем подходящим помощником для мистера Гофридуса. И вообще, обладатель подобного дара имеет множество преимуществ. Например, острый нюх оживляет и скрашивает тоску земного существования. Впрочем, Пин, направляясь к своей безжизненной подопечной, печально размышлял о том, что в городе вроде Урбс-Умиды жизнь простых смертных, обонятельные способности которых развиты весьма посредственно, а не как у собаки, все же куда менее тягостна.

ГЛАВА 5

Memento mori



Сивилла лежала на столе, на пышном тюфяке кремового цвета. Тюфяк, в свою очередь, покоился на черном бархате, укрывавшем всю поверхность стола и спадавшем до самого пола мягкими складками. На девушке была длинная белая сорочка, в ногах туго затянутая узлом и плотно облегавшая шею. Талию свободно охватывал вышитый алый поясок, а к левому плечу была приколота изящная мерцающая брошка в виде мотылька. Руки девушки были скрещены на груди, и каждую украшало по три кольца. Аккуратно уложенные длинные черные волосы обрамляли бледное личико; голова покоилась на бархатной подушке, украшенной кистями. Глаза были закрыты, длинные ресницы роняли на щеки длинные тени, губы нежно алели. Двойной след от колес повозки, что так жестоко прервала краткую жизнь девушки, был искусно замаскирован. Мистер Гофридус по праву гордился своим исключительным умением придавать лицам клиентов умиротворенное выражение. Лучшей похвалой для него были слова: «Вы только взгляните! Кажется, будто она просто спит!» (несмотря на все, разумеется, самые тщательные проверки, подтвердившие, что в действительности это не так).

Действительно, родственники усопших почти всегда произносили эти слова. Их же два дня назад изрекли и родители несчастной девушки, когда увидели ее в этом подвале. Мать тут же ударилась в слезы, а отец принялся нервно мерить шагами тесную комнату, в который раз уже проклиная повозку, переехавшую его дочь. Но самые яростные проклятия были обращены к некоему молодому человеку по имени мистер Генри Белдинг, который каким-то обманным путем умудрился уговорить девушку принять его предложение руки и сердца и переманил ее на свою сторону — южную сторону города. Мистер Гофридус созерцал эту сцену со всегдашним бесстрастным выражением лица и лишь время от времени, когда считал уместным, начинал бормотать слова утешения.

— Как могло такое случиться? — снова и снова стенала мать. — Дорогая моя Сивилла! Ведь она получила такое прекрасное воспитание — и вдруг полюбила такого неподходящего молодого человека. Отец его улицы мел, а мать торговала джином. Какой позор!

— Да уж, — пробубнил мистер Гофридус. — Представить невозможно, какой это был для вас удар. Что ж, по крайней мере, судьба даровала вам утешение — ведь теперь ваша дочь перешла в лучший мир и она никогда не станет женой сына подметальщика.

Мать Сивиллы бросила на мистера Гофридуса косой взгляд, но по лицу гробовщика, как всегда, невозможно было понять, что он хочет этим сказать. Так что в таком деликатном ремесле паралич лицевых мышц дает множество преимуществ.

Пин замер возле стола, засмотревшись на спокойное лицо девушки. В прохладном воздухе витал знакомый аромат смерти. В этом запахе не было ничего неприятного; вообще говоря, по представлениям Пина, смерть пахла не столько человеческим телом, сколько травяными снадобьями, которыми гробовщик натирал кожу покойников, чтобы уберечь ее от преждевременного тления. Пина нельзя было назвать чрезмерно чувствительным мальчиком. Жизнь в таком городе, как Урбс-Умида, — это азартная игра, где игроков на каждом шагу подстерегает смерть. И вот парадокс: по мере взросления их шансы прожить дольше не уменьшались, а возрастали. Если младенцу удалось протянуть до двух лет, то вполне вероятно, что он доживет и до десяти. Коли вам стукнуло пятнадцать, значит, вы определенно имеете возможность перевалить на третий десяток. Ну а тридцатилетний уже может считать, что старость ему гарантирована (старость здесь начиналась лет в сорок и заканчивалась в сорок пять).

Пин неуверенно протянул руку и осторожно коснулся пальцев девушки: они были холодны, как, должно быть, самые глубокие омуты реки Фодус. Он с грустью подумал, что бедняжка совсем молода — лет семнадцати, не более. Пину вспомнились строки, которые он однажды прочел на надгробии:



Кто умирает во
цвете юности,
Тот красоту
уносит в рай.



Пин присел на лавку. Как и всякий раз, когда он сидел вот так долгими ночами, в полном одиночестве, в этой темной холодной комнате, мысли его вновь обратились к отцу. Все-таки история с дядей Фабианом полна загадок. Пин отлично знал, что считают другие, но сам он не верил в то, что отец преступник. И ни за что бы не поверил — только услышав признание из его собственных уст. Убийца? Нет, немыслимо. Хотя, надо признать, обстоятельства говорили не в пользу Оскара Карпью. Как-никак, он исчез, а в его комнате обнаружили мертвое тело. Но доказательств-то не было. Только свидетельства соседей да умозаключения Коггли. Для них все очевидно как дважды два, но ведь они не то что умножать — складывать не умеют. А Пин складывал известные ему обстоятельства снова и снова и каждый раз приходил к одному выводу: отец невиновен. Единственный факт не давал мальчику покоя: почему в тот злополучный день Оскар Карпью не вернулся домой?

«Хватит об этом думать», — решил наконец Пин. Он улегся на лавку, заложив руки за голову, и попытался выкинуть из головы все неприятные мысли.





Пин внезапно очнулся от легкой дремоты. Комната была полностью погружена во тьму: свечи уже успели потухнуть. Соскользнув с лавки, мальчик осторожно двинулся к двери. Из мастерской доносились подозрительные звуки. Там явно кто-то был.

— Мистер Гофридус? — позвал Пин.

В следующее мгновение он ощутил легкое дуновение воздуха и услышал шуршание ткани. Не успел мальчик открыть рот, чтобы закричать, как чья-то рука легла ему на лицо и затолкала в рот мокрую тряпку. Он только почувствовал, как веки налились свинцом, все тело обмякло, и больше ничего.

ГЛАВА 6

Из дневника Пина




Когда я по совету матери начинал вести этот дневник, мне и в голову не могло прийти, что однажды мне придется записывать в него такие странные истории, как рассказ о событиях, произошедших в последнюю ночь, которую я провел возле Сивиллы в целла-морибунди. С лавки, где я лежал, можно было различить, что незваных гостей — трое; роста они разного, одеты все в черное, двое в капюшонах, один в шляпе. В мою сторону не смотрели, поэтому я отважился в третий раз нюхнуть воды Фодуса. Только я схватился за склянку, как молодой мужчина, стоявший возле стола с покойницей, заговорил:
— Мистер Пантагус, а вы уверены, что с мальчиком ничего плохого не случится?
— Не беспокойтесь, мистер Белдинг, — последовал ответ, и я разглядел, как мужчина постарше ободряюще потрепал напуганного юношу по плечу, — ничего страшного. Может, голова немного поболит, только и всего. Жизненный опыт пойдет парню на пользу.
Похоже, что мистера Белдинга, юношу лет восемнадцати, эти слова успокоили. К тому же в тот момент его занимали куда более важные вещи, нежели забота обо мне. Он отвернулся к столу и взял мертвую девушку за руку.
— Бедная милая моя Сивилла, до чего же она холодная, — удивленно пробормотал юноша.
— А чего вы ждали? — проворчала в ответ незнакомка в капюшоне. В голосе ее слышалось явное беспокойство.
Мистер Пантагус поднял на нее взгляд и ласково улыбнулся.
— Не волнуйся, Юнона, — произнес он, — мы быстро.
Я заметил, как Юнона потянула за тонкий шнурок, обвивавший ей шею, но что висело на нем, разглядеть не сумел, поскольку неизвестный предмет она зажал в ладони. Затем она быстрым движением мазнула чем-то себе под носом, прямо над верхней губой, — должно быть, каким-то неведомым снадобьем. Мазок мягко поблескивал в свете свечей. Точно так же поблескивала и верхняя губа мистера Пантагуса, — по-видимому, он произвел те же самые действия, что и Юнона.
— Что это? — спросил мистер Белдинг. — Мне это тоже нужно?
Юнона покачала головой и сделала знак, чтобы он замолчал. В правой реке у нее появился изящный флакон грушевидной формы на тонкой серебристой цепочке. Девушка стала медленно обходить комнату по кругу однообразными гипнотическими движениями раскачивая флакон туда-сюда, туда-сюда. Когда она проходила мимо, до меня донесся аромат столь сладкий, сколь горек был запах воды Фодуса из моей заветной склянки, и не удивлюсь, если столь же сильно действующий на сознание. Не в силах противиться запаху, я глубоко вдохнул ароматный воздух. Юнона же продолжала обходить комнату и, поравнявшись с мистером Белдингом, на пару мгновений задержалась у него за спиной. Вдохнув запах, юноша тут же закашлялся и зачихал.
— Что вы делаете?! — в страхе воскликнул он.
— Не волнуйтесь. Это всего лишь зелье для вызова духов, — успокоила Юнона.
— Простите, — прошептал юноша. — Просто мне никогда еще не приходилось заниматься такими вещами.
— Зато нам приходилось, — мягко возразила Юнона. — И останавливаться нельзя.
Постепенно всю комнату окутал сильный запах снадобья. Я внимательно наблюдал сквозь полуопущенные веки, как Юнона подошла к мистера Пантагусу и встала подле него, в изголовье покойницы. При мерцании свечей кожа Юноны мягко светилась под черным капюшоном. Мистер Белдинг стоял от Сивиллы сбоку и беспокойно переминался с ноги на ногу.
Мистер Пантагус запустил руку в складку плаща и извлек оттуда мешочек, затянутый шнурком. Приоткрыв его и зачерпнув полную пригоршню каких-то сушеных трав, он стал осыпать ими голосу мертвой, бормоча при этом вполголоса что-то нечленораздельное. Вновь погрузив руку в мешочек, он достал связку коротких коричневых палочек, быстро растер их меж пальце и рассыпал получившийся порошок по всему телу покойницы. Кое-какие запахи были знакомы мне: я узнал нотки корицы и аниса, но остальные чуял впервые.
Затем он достал из пышных складок рукава широкогорлый кувшин. Погрузив пальцы в темную жидкость, он разбросал брызги по комнате. Воздух потяжелел, налился запахами полыни и мирры. От такого многообразия ароматов у меня, хоть и лежавшего на лавке, голова пошла кругом. Что же до юного мистера Белдинга, то он едва не лишился чувств от тяжести переживаний и запахов; бедняга молча, с открытым ртом наблюдал за происходящим, а Юнона тем временем все стояла у него за спиной, покачивая в воздухе своим грушевидным флаконом.
Без всякого предупреждения, явно рассчитывая на драматический эффект, мистер Пантагус вдруг резко хлопнул в ладоши. От этого внезапного звука даже мое утомленное сердце внезапно подскочило в груди. Затем, возложив руки на лоб мертвой девушки, он запрокинул голову, и из-под черного капюшона послышался ясный, отчетливый голос:
— О Гадес, к тебе я взываю! О властитель подземного царства! Повелитель теней!
Голос звучал так зловеще, что по спине у меня побежали мурашки и я задрожал. А мистер Пантагус продолжал призывать:
— И ты, о царица могучая, повелительница времен года, Персефона! Услышь меня, услышь мою мольбу и откликнись на мою просьбу. Пошли к нам на один краткий миг дух вот этой умершей девушки и позволь этому человеку в последний раз поговорить со своей возлюбленной.
Слова мольбы повисли в холодном воздухе. Ничего не произошло. Вдруг мистер Белдинг тихонько ахнул и отшатнулся от стола. Я бы и сам ахнул, если бы мог, потому что Сивилла, до сих пор неподвижно лежавшая на столе, словно камень, начала шевелиться.
По телу покойницы, от головы до пят, пробежала дрожь, и из груди вырвался протяжный жалобный стон. Звук этот был столь ужасен, что мне захотелось зажать ладонями уши, но лучше бы мне было закрыть глаза. К моему величайшему ужасу, веки на лице мертвой девушки дрогнули и глаза широко распахнулись. Она обернулась к мистеру Белдингу, и по лицу ее медленно расплылась широкая улыбка. Я с силой зажмурил глаза и снова открыл их. Неужели это действительно происходит? Зачарованный, я смотрел и не верил тому, что вижу, — но нельзя отрицать, на реальность было очень похоже.
Со слезами на глазах мистер Белдинг склонился к девушке и удивленно и недоверчиво спросил:
— Дорогая Сивилла, неужели это действительно ты? Это и вправду ты?
— Да, Генри, — отвечала девушка странновато-сиплым полушепотом. — Это действительно я, твоя Сивилла. Говори скорее, любимый, у нас мало времени.
Юноша оглянулся на Юнону, которая ободряюще кивнула, и тут же пал на колени, прильнув лбом к краю стола, всхлипывая и дрожа.
— Ты должна простить меня, — произнес он сдавленным голосом. — Последние слова, что я сказал тебе, были несправедливо жестоки. Они вырвались в сердцах. Ты даже не представляешь, как я жалею о них теперь. И я даже не успел попросить прощения, когда эта повозка… тебя… тебя… — от избытка чувств он осекся, но договорил: — … переехала тебя, словно бродячую собаку.
В порыве отчаяния юноше воздел руки перед мертвым телом; плечи его содрогались, грудь судорожно вздымалась. На несколько мгновений он застыл в этой позе, но Юнона легонько толкнула его локтем.
— У нас мало времени, — шепнула она.
Мистер Белдинг попытался взять себя в руки. Вытерев нос тыльной стороной руки и пригладив вздыбившиеся на голове вихры, он, запинаясь, продолжил:
— Сивилла! Я очень сожалею о том, что сказал тебе в последний раз. Прошу, не заставляй меня всю оставшуюся жизнь жалеть о тех жестоких словах. Умоляю, скажи, что прощаешь меня!
Я бы ни за что не поверил, что трехдневный труп способен ласково улыбаться, но Сивилла — вероятно, так же глубоко тронутая речью молодого человека, как и я, — поступил именно так: лицо ее озарилось теплой улыбкой. Она даже подняла руку и слегка коснулась щеки своего бедного Генри.
— Я прощаю тебя, — сказала она и тут же легла обратно, опустив голову на подушку.
Юношу вновь сотрясли рыдания, с которыми он не в силах был справиться, и мистер Пантагус поднял на Юнону весьма озабоченный взгляд. Та осторожно потянула мистера Белдинга за рукав.
— Все кончено, нужно идти, — тихо, но твердо произнесла она. — Задерживаться здесь опасно. Не стоит делать глупостей. Если нас застанут…
— Да-да, конечно, — ответил юноша и икнул.
Мистер Пантагус распахнул дверь, и в комнату ворвался прохладный свежий воздух. Юнона подтолкнула мистера Белдинга к двери, и мистер Пантагус буквально выволок его наружу. Юнона тоже сделала движение, чтобы покинуть комнату, но вдруг резко обернулась, подошла прямо к скамейке, где я лежал, и пристально посмотрела в мои широко распахнутые глаза. Лицо ее было так близко, что я заметил выпавшую ресницу на щеке. Мне запомнилось, что от девушки исходил аромат можжевельника. В следующее мгновение она исчезла.


ГЛАВА 7

Отличное ремесло





Юнона стояла у крошечного окошка, едва впускавшего в комнату дневной свет.

«До чего же в этом городе мало солнца», — уныло подумала она, глядя на серо-багровые небеса. В последнее время по ночам тучи часами висели над Урбс-Умидой. Луна порою выглядывала из-за туч, но тут же снова скрывалась, будто не в силах вынести отвратительного зрелища, которое представлял собой раскинувшийся внизу город. Опять повалил снег. Вьюга, насвистывая свою скорбную песню, старалась пробиться сквозь щели в оконной раме; Юнона прикрыла внутренние ставни и для надежности даже опустила деревянный крюк. В комнате стало еще темнее: лишь тусклый огонь догорал в камине возле кровати да две свечи теплились в настенных канделябрах.

Юнона скинула плащ и повесила его на гвоздь, торчавший из двери, затем подошла к камину и поднесла дрожащие руки к огню. Несколько раз казалось, будто она собирается сделать что-то, но борется с собой; наконец девушка опустилась на колени и, пошарив рукой под кроватью, вытащила оттуда чемоданчик из коричневой кожи. Повозившись с замками, она собиралась уже откинуть крышку, как вдруг в дверь постучали. В мгновение ока Юнона вскочила на ноги. С виноватым видом она ногой затолкала чемоданчик обратно под кровать и крикнула:

— Войдите!

Дверь приоткрылась, и в щель просунулась голова пожилого мужчины. Лицом он был бледен, почти сер, глаза обведены темными кругами.

— Бенедикт! — воскликнула Юнона. — Ну и вид у тебя!

— Что ж, спасибо. — Хрипло рассмеявшись, старик вошел в комнату и уселся возле огня. — Проклятая лестница, — объяснил он, — угробит меня.

— Может быть, я смогу помочь. У меня много целительных снадобий…

Взгляд Бенедикта метнулся к кровати, из-под которой виднелся угол чемоданчика; он приподнял бровь.

— Спасибо, не стоит, — сказал он. — От моего недуга ничто не поможет: ни одно снадобье не остановит бег времени. Ну а ты… уж слишком полагаешься на свои травки.

— Ну-ну, не ворчи, — огрызнулась было Юнона, но замолчала: Бенедикт зашелся в приступе кашля, а оправившись, снова заговорил:

— Погода ухудшилась.

Юнона улыбнулась:

— Ты разве для этого сюда пришел? Чтобы поговорить со мной о погоде?

— Нет. Конечно нет. Я пришел поговорить об очень важном деле.

— Я, кажется, догадываюсь, — пробормотала Юнона.

— Юнона, я уже немолод. Время пришло, пора мне завязывать с путешествиями. Силы уходят. У меня есть кое-какие сбережения — вполне достаточно, чтобы дожить век достойно. И для тебя я кое-что припас.

Юнона решительно замотала головой:

— Не нужны мне твои деньги.

— А они не мои, — возразил Бенедикт. — Они наши. Твоего труда в них вложено не меньше, чем моего. Может быть, даже больше. — Он засмеялся. — Подумай сама, ну что бы я делал, простой Заклинатель Костей, оживляющий мертвых, не будь у меня такой помощницы?

Юнона хотела было возразить, но Бенедикт знаком попросил ее замолчать.

— Разумеется, ты могла бы остаться со мной, — продолжал он, но по голосу Юнона догадалась: он не верит, что она согласится. — Однако ты еще совсем молода. Уходи из этого страшного города.

— А как же мадам де Коста?

— Забирай ее, — предложил Бенедикт. — До сих пор она тебе служила верой и правдой. Это отличное ремесло. Найдешь себе другого помощника.

— Отличное ремесло? — усмехнулась Юнона. — Ты и вправду так думаешь?

— А ты нет? — обиженно спросил Бенедикт.

— Дело не в тебе, — поспешила успокоить его Юнона, — дело во мне. Наши представления никогда еще не пользовались таким успехом. Похоже, эти урбсумидцы никогда не насытятся предсказаниями мадам де Коста. Просто иногда… — И голос ее потух.

Бенедикт задумчиво кивнул:

— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Смириться с этим нелегко, но нельзя забывать, что мы — и ты в том числе — даем этим людям нечто очень важное.

— Но ведь многие из них страдают по-настоящему, — возразила Юнона. — Они спрашивают о том, что их мучит.

— И мы исцеляем их боль.

— Хочется верить.

— Разве мы не даруем им утешение?

Юнона задумчиво закусила губу:

— Ну да. А взамен берем шесть пенсов. Для них это большие деньги.

Бенедикт пристально взглянул на девушку и мягко возразил:

— Люди нуждаются в утешении, и не так уж важно, из какого источника они его получают. Порой я не могу понять, как ты еще жива — с твоим-то мягкосердечием!

— По-моему, честность и мягкосердечие — разные вещи, — вспылила Юнона: слова Бенедикта задели ее — ведь старик и не подозревал, как они близки к истине.

— Ну ладно, хватит. Мы уже не раз это обсуждали, — решительно сказал Бенедикт. — Мы не мошенники и не уличные карманники. Все-таки от нас эти люди кое-что получают в обмен на свои гроши.

Девушка молчала. Бенедикт метнул на нее настороженный взгляд:

— А знаешь, Юнона, по-моему, у тебя совершенно другое на уме.

— Очень может быть, — согласилась Юнона. — И похоже, пришло время этим заняться.

Бенедикт встал и взял девушку за руку. Костяшки его пальцев распухли и покраснели, по щекам расплылись багровые пятна.

— Если ты действительно этого хочешь, не стану тебе перечить. Но коли уж я с тобой не пойду, позволь мне, по крайней мере, помочь тебе. Возьми деньги.

Юнона улыбнулась:

— Ты и так очень много для меня сделал. Достаточно того, что ты вытащил меня из этого города.

— Я мог бы сказать тебе в ответ то же самое. Ну да ладно. Подумай на досуге о том, что я сказал. Совсем не обязательно сжигать мосты: выбор за тобой. Но подумай как следует, прежде чем принять решение.

Юнона кивнула:

— Ты-то как без меня?

— Ничего, не беспокойся. Вот только отдохну немного, — отвечал Бенедикт, неверно поняв смысл вопроса. Подойдя к двери, он обернулся и окинул девушку недовольным взглядом. — Тебе бы тоже не мешало отдохнуть. Этот город вытягивает из тебя силы.

Старик вышел, и девушка вновь обернулась к камину. Бенедикт не сказал ей ровным счетом ничего нового. Она и без того понимала, что ему нужно где-нибудь переждать зиму — отдохнуть, отъесться, набраться сил. Пансион миссис Сытвуд — то, что надо. Но от одной мысли о том, чтобы остаться в Урбс-Умиде, у Юноны кровь стыла в жилах.

— Нужно уходить, — решительно произнесла она.

Некоторое время она простояла без движения, в глубокой задумчивости. По правде говоря, представления мадам де Коста и впрямь неплохая штука, можно считать их прекрасным развлечением для публики, и ничем более. А вот сеансы по оживлению трупов — совсем другое дело. У Юноны душа была не на месте. И в истории с Сивиллой она участвовать не хотела — Бенедикт уговорил ее. Девушке вспомнился мальчуган, которого они усыпили. Меньше всего на свете Юнона хотела бы причинить кому-то вред. Его широко открытые глаза так и застыли перед ее внутренним взором — один зеленый, другой карий.

Юнона стала мерить комнату шагами. В ее душе шла жестокая борьба. Она опять достала из-под кровати чемоданчик и положила его перед камином. Расстегнув ремни, девушка вдруг вскочила на ноги и отошла к противоположной стене, не отрывая от чемоданчика взгляда. Наконец с криком, полным страдания, она вновь метнулась к нему, дрожащими руками откинула крышку и издала глубокий вздох облегчения, удовлетворенно пробежав взглядом по стройным рядам мешочков, конвертиков и баночек.

Чемодан был полон тряпичных мешочков и глиняных горшочков, запаянных воском, плотно закупоренных стеклянных флаконов, кисетов из мягкой кожи и амфор, закрытых пробками. Пробежав пальцами по содержимому чемодана, Юнона достала оттуда небольшую деревянную ступку и пестик. Быстро, привычными движениями девушка бросила в ступку щепоть порошка из одного мешочка, извлекла из другого несколько сушеных листьев, растерла их между пальцев и тоже бросила в ступку. Затем аккуратно добавила ровно три капли какой-то жидкости янтарного цвета и растерла все до состояния однородной массы. Размазав получившуюся смесь по маленькой горелке, она подвесила ее над открытым огнем, потом улеглась на кровать, блаженно растянулась на ней, всей грудью вдохнула сладкий аромат трав и погрузилась в благоуханные сновидения.

ГЛАВА 8

Бесславный конец




ПРАЖОРНОЕ ЧУДИСЧЕ
Бетти Пегготи,
владейусч владельц (зачеркнуто)[1] хазяйка троктира Ловкий пальчик, ни нисьот атвецтвиннасьти за нервный срыфф или аппапликсический удар и протчие нидуги, каторыи могут прайзайти фпаслецтвии взаимадействия пасититиля (как то: глазения, говорения или кармления) с Пражорным Чудисчим. Пасититилям хрупкава тиласлажения саветуим пириступая парок помнеть что эта на свой страх и риск.

Следует также помнеть что Пражорное Чудисче эта кошмарная ашипка природы, иво нильзя приручить. Дагаварицца с ним нивазможна.

Со фсеми вопросами абрасчайтесь к хозяину чудисча мистеру Руди Идолису (сидит на кресли у фхода)
Записана паддиктоффку Бетти Пегготи




Гарри Этчам был коренной урбсумидец и гордился этим; он был горд, что родился и вырос по южную сторону реки Фодус, что сызмальства привык к вони, грязи и к повадкам южан. Жил он как все, полагаясь лишь на себя, на свое природное хитроумие да на приверженность к честному труду — правда, в очень странной его разновидности. По вечерам он любил опрокинуть кружку-другую пива в ближайшей таверне — чаще всего в «Ловком пальчике», — что дает вполне ясное представление о нраве этого человека. Но тем вечером, уступив настойчивым советам приятелей и собственному любопытству, он решил наконец своими глазами взглянуть на знаменитое Прожорное Чудище. В конце концов, день вроде выдался неплохой, было что отметить. Во-первых, он нашел две луковицы и морковку — по меркам Гарри, вполне еще съедобные, — ближе к ночи, воротясь домой, он сдобрит ими рагу; во-вторых, он умудрился стащить ни много ни мало восемь пенни из шляпы, что лежала у ног слепого попрошайки. День удался, так что сегодня Гарри не нужна была выпивка — он и так был в превосходном настроении.