Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Лев УСПЕНСКИЙ

ТЫ И ТВОЕ ИМЯ

(Рассказы об именах)

От автора

Знание и понимание

Два столетия назад великий немецкий мастер слова и мыслитель Лессинг написал:

«Мне представляется странным уже то, что нам известны не только вещи, а и имена этих вещей. Тем не менее я хочу большего: не просто понимать смысл слов, но еще знать, почему они звучат так, а не иначе.»

Это — мысль мудреца. Но тот же самый вопрос приходит иной раз в голову даже окончательному простаку.

— Интересно, откуда взялось на свете слово «куртка»? — внезапно, среди пустой болтовни, спотыкается о неожиданную загадку озадаченный мистер Арпад, далеко не мудрый герой современного английского писателя А. Коппарда.

— Ха-ха! — равнодушно пожимает плечами мистер Платнер, его собутыльник. — Вот уж шут его знает, откуда! Кто может это сказать?

— Гм! — удивляется Арпад. — Такое простенькое словцо! Должно же было оно появиться откуда-нибудь.

Кое-кто из моих читателей присоединится, пожалуй, к мистеру Платнеру. В самом деле, я знаю вещь — одежду определенного покроя. Знаю я ее название: «куртка» (если называть эту «вещь» по-русски). Следовательно, значение слова мне совершенно понятно. Чего же еще желать?

Однако более живой ум не остановится на этом. Он согласится с Арпадом, а значит, и с Лессингом. Пусть известны и вещь и название вещи; хочется все же знать, — откуда оно взялось? По какой причине эту штуку назвали именно курткой, а не «мурткой», не «корткой», «вырткой» или еще как-нибудь? Можно до этого дознаться?



«Вообще — да! — скажет вам языковед. — Происхождением отдельных слов, исследованием вопроса о том, откуда то или другое из них появилось в нашем языке, занимается особый отдел языковедения — этимология.

Узнать все это значит «раскрыть этимологию слова». И опытный этимолог без большого труда ответит вам на данный вопрос. Может быть, правда, ответ его покажется вам несколько неожиданным.

«Куртка, — скажет он вам, — прежде всего слово по происхождению своему нерусское. Его в допетровские времена у нас еще не было, да и быть не могло: ведь наши предки никаких курток не знали и не носили. Они ходили тогда в долгополой одежде — кафтанах, азямах, охабнях. Потом мало-помалу стало прививаться „кургузое немецкое“ (то есть иностранное) платье. Шили его сначала иноземцы-портные, главным образом французы; они называли его по-своему. По-французски „куртка вообще“ зовется „вэст“ (veste), а „короткая куртка“— „вэст курт“ (veste courte); слово „курт“ как раз и значит „короткая“. Вот из этого-то французского прилагательного „курт“, слыша его от портных-французов, и создали наши прапрадеды много лет назад русское существительное „куртка“.

Вам это кажется неправдоподобным? Напрасно. Возьмите другое привычное слово, означающее еще одну деталь одежды, короткие штанишки, — «трусики». Откуда пошло их обозначение? От глагола «трусить», то есть «бояться»? От существительного «трусик», значащего «кролик»? От другого глагола — «трусить», то есть «двигаться впробежку, мелкой рысцой»?

Представьте, ни от того, ни от другого, ни от третьего, а опять-таки от французского прилагательного. По-французски «жюп труссэ» (jupe troussйe) — подобранная юбка, «кюлотт труссэ» (culotte troussйe) — закатанные засученные и вообще «короткие штаны». Те же иноземцы-портные, несомненно, вместе с курткой занесли нам и слово «труссэ», а мы, так сказать, выкроили из него себе «трусы» по своему вкусу…



Очень многие наши слова (особенно не слишком древние по происхождению) легко поддаются подобному раскрытию — этимологизации. Некоторые этимологизируются много труднее. Есть и такие, относительно которых ученые пока что оказываются бессильными: очень уж далеко в глубь времен уходит их происхождение.



Само собой разумеется, в любом языке слова имеют свою этимологию. Мистер Арпад, в рассказе англичанина Коппарда, интересовался, конечно, не русским словом «куртка», а своим английским словом «джэкит» (jacket), которое означает ту же самую вещь. Я не стану сейчас заниматься подробным ответом на его вопрос, но английские этимологи, несомненно, могли бы сделать это. Может быть, они скажут, что слово «джэкит» обязано своим происхождением какому-нибудь искусному портняжке или старинному моднику по имени Джек; может статься, предположат, будто оно родилось от термина «джэк» (jake), когда-то означавшего сначала кожаный мех для вина, бурдюк, а потом покрой военной верхней одежды. Может быть, оно пришло из французского языка, где есть похожее слово «жакет» (первоначально «мужицкий» — «Жаков», то есть «Яшкин», — полукафтан, простонародное одеяние). Возможно, решение окажется и совсем иным: это уж их дело.

Мы же с вами обратим сейчас внимание на другое. Видимо, языковед в каждом слове, кроме его значения, может заинтересоваться и его происхождением, его связью с другими словами, в каком бы языке они ни присутствовали. Но все это хорошо для тех слов, у которых есть значение. А как быть с теми, у которых никакого значения нет, которые ничего не значат?

Позвольте, да разве существуют на свете слова без значения, без смысла?

А вот посмотрите сами.

От слова к имени

Допустим, вы спросили у вашего друга: «Кто там шумит на дворе?» Друг отвечает несколько непочтительно, но вразумительно: «Да так, один дылда…» Или: «А! Какой-то нюня!»

Надо сказать, вы мгновенно поймете: в первом случае речь идет о человеке долговязом, во втором — о некоем плаксе. Попробуйте заглянуть в любой словарь и прочтете: «Нюня — плаксивый, бесхарактерный человек…» Слово «нюня» можно даже просто заменить словом «плакса», — значение почти не изменится. То же и с «дылдой». скажите «дубина» или «коломенская верста» — смысл останется тем же.

А теперь представьте себе другую картину. Вы повторили ваш вопрос: «Кто шумит во дворе?» — и услышали ответ: «Это Вовка!» Поняли вы вашего собеседника? Еще бы, великолепно! Но, спрашивается, что же именно поняли вы? Что значит слово «Вовка»? Какое значение оно имеет? Поразмыслите, и вам начнет казаться, что, пожалуй,—никакого… Пожалуй, это даже и не слово совсем.

Позвольте, как же не слово?! Это не только слово, это имя существительное ничем не хуже других. Оно стоит в единственном числе. Его удобно склонять: «Вовка, Вовки, Вовке, Вовку…» Можно сказать только: «Вовка сидит»; «Вовка сидят» будет неправильно. Можно написать: «милый Вовка», а «милая Вовка» — бессмыслица. Значит, с «Вовкой» по всем правилам согласуются другие слова: это бесспорно слово. И все-таки значения у него решительно никакого нет!

Чтобы такое утверждение не показалось вам опрометчивым, рассмотрим вопрос поглубже. Когда слово имеет значение, мы всегда можем это значение выразить более или менее точно одним или несколькими другими словами. Поразмыслив, каждое, из них можно также перевести на иностранный язык. Это ясно.

Вот, например, слово «телега». Его нетрудно объяснить хотя бы так: это «деревянная повозка для перевозки тяжестей». Можно вместо этого подобрать несколько близких слов, способных отчасти его заменить: «дроги», «качка», «фура», «арба»… По-французски «телега» будет «шар» (char), по-немецки «ваген» (Wagen), по-испански «карро» (сагго), по-турецки «талика» (talika) или «араба» (araba)… Каждый язык имеет для этого понятия свое собственное слово.

А попытайтесь поступить так же с нашим «Вовкой». Попробуйте объяснить мне, что такое «Вовка», или передать это понятие словами других языков.

Конечно, Вовка — мальчишка. Но ведь и Петя, и Олег, и Кимка, и даже Бобочка — тоже мальчишки. Нельзя сказать: «У меня два брата; один — Вовка, а другой — мальчишка». «Мальчишка» и «Вовка» — не синонимы и не антонимы.

И другое: как будет Вовка по-китайски? А как, по-вашему, будет Джим или Топси по-русски? Это перевести нельзя: (Может показаться, что я здесь неправ. Западному имени Теодор как будто соответствует Федор. Английское Джон у нас нередко объясняют как Иван. Разве это не перевод?

Разумеется, нет; это лишь приспособление звуков одного языка к обычаям и вкусам другого, при нем и речи нет о передаче значения слова. Потом мы увидим в переводе на русский язык слово Теодор звучало бы как Богдан, и Джон — тоже как Богдан. Но такие переводы нас пока не интересуют.) за этими словами нет тех значений, тех понятий, к которым можно подогнать слова иноязычные… Да и русских равнозначных слов подобрать к ним невозможно. Легко, конечно, вместо того же Вовки, назвать парня Володей или даже Владимиром; но ведь это не более чем если бы «крокодильчика» объяснять то «крокодилушкой», то «крокодилищем».

В чем же тут дело? Очень просто: перед нами не обычное слово, а «особенное» — имя собственное. Сказав так, мы назвали это явление. Но назвать — полдела; надо его уразуметь, понять, что оно собою представляет. А едва вы вдумаетесь в этот вопрос, как увидите: имя собственное — престранная штука!

Крещу и перекрещиваю

Вот стакан воды. Эту воду можно назвать и льдом, однако нужно, чтобы она предварительно замерзла, — иначе получится ошибка.

Вас сейчас зовут девочкой. Потом вас станут звать гражданкой или даже тетенькой. Но это случится лишь после того, как вы изменитесь, вырастете. И студенткой вас никто не назовет, пока вы еще школьница: чтобы изменилось слово, надо заметить изменение вещи, которую оно называет; не так ли?

Но вот, например, Алексей Максимович Пешков с определенного времени начал подписываться: «Максим Горький». И все стали его называть так, хотя он остался тем же самым человеком.

Бывает и еще удивительнее. Во Франции в 1804 году родилась девочка, по фамилии Дюдеван. Окрестили ее Авророй. Она выросла и стала знаменитой писательницей, но всю жизнь подписывалась не Аврора Дюдеван, а Жорж Санд, как будто была мужчиной, Каждый культурный человек знает про писательницу Жорж Санд, но куда меньше людей, которые ответят вам, кто такая Аврора Дюдеван. Окрестили, перекрестили, и никаких неудобств это не вызвало. Не странно ли?

Или возьмите известный город, столицу Норвегии. В глубокой древности она именовалась Осло. В 1624 году ее переименовали в Христианию, а в 1924 — опять в Осло. Каждому ясно, что город этот ничуть и ни в чем не менялся в тот миг, когда люди спокойно перекрещивали его на новый лад. А если вы предложите, допустим, слона с завтрашнего дня назвать «кроликом», ваше предложение не завоюет успеха, даже если вы пообещаете когда-нибудь потом снова переименовать его «обратно в слона».

Конечно, такие, пользуясь выражением писателя Лескова, «повертоны», возможны только потому, что у имен собственных со стоящими за ними предметами не совсем такие отношения, как у имен нарицательных. Чаще всего приходится наблюдать, что между ними просто нет никакой связи, что у имен собственных нет значения, того «прямого предметного значения», которое имеется у всех других слов. Они называют, а не значат.

Действительно, смысл имен нарицательных связан с различными вещами очень тесно, и притом независимо от нашего желания; расторгнуть эту связь не в нашей власти. Когда из-под земли пробивается маленький зеленый стебелек, человек опытный, приглядевшись к нему, сразу говорит: «Вот березка!» или: «Это дубок!»

И понятно: с одной стороны, каждая юная березка во многом похожа на все остальные березы, даже на самые большие деревья этой породы; с другой стороны, она во многом отличается от всех на свете дубов, кленов, елей и осин, даже самых маленьких.

Если вы про молодой дуб скажете: «Ишь какой здесь огурец растет!» — над вами посмеются: вы ошиблись.

А увидев на улице незнакомую девочку, вы, каким бы вы ни были наблюдательным и опытным человеком, никоим образом не определите — Оля перед вами или Танечка? Может быть, это даже Василиса!

Поэтому-то при рождении ребенка никто никогда не говорит родителям: «Эх, вы! У вас родился типичный Фотий, а вы его Кирюшей назвали!» Это нелепость; ни про одного Кирилла нельзя сказать, что он чем-то похож на остальных Кириллов мира или что он резко отличается от любого Фотия или Степана.

Каким бы именем собственным ни окрестили вы появившегося на свет щенка, назовете вы его Бутькой, Шариком, Бобиком или Трезором, никто никогда не сможет уличить вас в ошибке. Однако, если вы начнете всерьез уверять людей, что перед ними кролик или росомаха, — увидите, что получится… Видимо, между именами нарицательными и именами собственными — существенная и прелюбопытная разница.

Различие или сходство

Было бы удобно, если бы с этой бросающейся в глаза разницей не соединялось сбивающее с толку сходство. Вот имена: Вася, Шура, Олег, Лев, Вера, Любовь. Что до первых трех, о них не скажешь ничего нового по сравнению с тем, что я уже вам сообщил: ни с одним из них у вас тоже не связывается никакого внутреннего смысла, никакого реального значения. Что значит Шура? Только Шура, и ничего более. Ну, Саня или Саша… Имя — и все тут! Вполне понятно, почему в старое время, вступая в «побратимство», названые братья легко и спокойно менялись именами: Шура становился Васей, Вася — Шурой; никаких неудобств в связи с этим не возникало. Никого не смутило, когда немецкая принцесса София, став русской императрицей, вдруг превратилась в Екатерину (Вторую). (Прекрасно, по совершенно другому поводу, замечает В. Б. Шкловский в своей книге «Художественная проза» (стр. 476): «Когда мы узнаём, что женщину зовут Катерина, то все наше знание про нее состоит в том, что она, вероятно, христианка…». Значит, никакого значения в имени мы не находим и не можем найти.). Имя — не сущность человека, его переменить ничего не стоит. Казалось бы, иначе и не может быть.

Однако последние три из названных мною имен, каждое по-своему, нарушают это впечатление простоты и ясности.

Вера — имя собственное, к нему полностью относятся все наши рассуждения. Да, но ведь и в то же время «вера» — это и имя нарицательное. «Вера» — свойство того, кто верит или верует. Слово «вера» без всякого затруднения можно перевести на любой язык мира: по-французски «вера» — «ля фуа» (la foi); по-немецки— «дер глаубен» (der Glauben), на турецком языке— «инан» или «итикат», и так далее. Не так уж сложно подобрать и слова, имеющие прямо противоположное значение: «неверие», «атеизм», «сомнение»… А попробуйте-ка подберите слово с противоположным значением к имени Олег!

Выходит, что «вера» может быть одновременно (или попеременно) как собственным, так и нарицательным именем. Но тогда как же надо это понимать: это одно слово или два разных, хотя и совпадающих по звукам? Связаны ли оба они между собою общим происхождением? Может быть, одно из них произошло от другого? Но если это так, то которое же из них слово — родитель и которое слово — дитя?

«Вера», конечно, не исключение. Те же вопросы возникают и в связи с именем Лев. Оно вовсе не равно слову «лев». От слова «лев» можно произвести прилагательное «львиный», а от имени «Лев» — нельзя. «Площадь Льва Толстого» совсем не то же, что «Площадь толстого льва».

Наоборот, от имени Лев легко отпочковать уменьшительное Лёва, а назвать «лёвой» даже самого смирного варварийского льва можно лишь смеха ради, в шутку. Если Лев — человек, то мы с вами спокойно зовем его детей Львовичами, однако никому не придет в голову серьезно рассказывать: «В клетке, знаете, сидела львица с двумя маленькими Львовичами» Напротив того: мы почти никогда не образуем уменьшительного «львенок» от мужского имени Лев; мы не способны всерьез сказать: «А вон идет Марья Петровна со своими двумя львятами», даже если мужа Марьи Петровны зовут Львом.

Спрашивается опять-таки: какое же отношение существует в языке между этими двумя такими сходными и вместе такими во многом различными, словами — именами нарицательным и собственным? Между львом и Львом, надеждой и Надеждой?

Видимо, это совершенно разные слова. А между тем все время чувствуется, что они тесно связаны между собой, что одно из них, несомненно, родилось от другого. Только вот — где предок и где потомок?

Это не бессмысленный вопрос; он приводит нас к другому, более широкому и важному: откуда вообще появились на свете человеческие имена? Давайте же попробуем составить себе по этому поводу хотя бы первое и приблизительное представление.

Затруднение только в том, что, сказав «имя», «имена», мы с вами коснулись явления куда более темного и запутанного, чем вы, вероятно, думали до сих пор.

Прежде всего: даже если говорить только об именах людей, нас ожидают неожиданности. У вас, скажем, есть имя: Николай. Но ведь, кроме того, у вас есть еще и отчество и фамилия. Они тоже входят в состав вашего «собственного имени», — недаром — их также пишут с прописных букв. Следует ли из этого, что каждое человеческое имя обязательно состоит из трех частей?

Это совершенно неверное заключение. В Ленинграде живет один чукотский писатель. Когда при встречах с ним читатели интересуются, как его фамилия, он отвечает: «Рытхэу». Если же спрашивают: «А имя?» — он опять отвечает: «Рытхэу!» Чукчи не знают наших трехступенных имен; одного имени на человека им кажется вполне достаточно. (Читатели произведений Рытхэу могут упрекнуть меня в неточности: под ними всегда стоит подпись: «Юрий Рытхэу». Но все же я прав: писатель-чукча прибавил к своему чукотскому имени-фамилии русское имя лишь с тех пор, как стал постоянно бывать в Москве и Ленинграде, и именно для того, чтобы отсутствием имени не удивлять своих русских знакомых и не вдаваться поминутно в объяснения по этому поводу. Таким образом, «Юрий» вовсе не имя его. Скорее «Юрий Рытхэу» может быть названо псевдонимом писателя.).

Впрочем, тут нечему удивляться: нашего отдельного слова — отчества, сочетающегося и с именем и с фамилией, не знают многие народы земли. Зато весьма часто имя отца вводится там в состав самой фамилии. Множество немецких и английских фамилий, оканчивающихся на «зон» или «сон», скандинавских — на «сен», означают просто: «сын такого-то»; Торвальдсен — сын Торвальда, Робинзон — сын Робина, Амундсен — сын Амунда. Это известно многим.

Меньше людей, знающих, что и грузинское «швили» (Бараташвили), и армянское «янц», «ян» (Хачатурян), и турецкое «оглу» (Ахмет-оглу), и иранское «заде» (Турсун-заде) также означают «сын». Есть народы, у которых эту же роль выполняют не окончания, а, наоборот, приставки. Вы помните славного майора, родственника лорда Гленарвана и его гостя на борту яхты «Дункан»? Как истинный шотландец, он носил фамилию Мак-Набс, что означает: «сын Набса». Другие шотландские фамилии — «Мак-Интош», «Мак-Ферлан», «Мак— Ферсон», «Мак-Дональд» — построены по тому же правилу. Ближайшие родичи шотландцев, жители Зеленого Эрина — Ирландии, знают фамилии, в которых северное «Мак» заменено другой приставкой — «О»: О\'Брайен, О\'Лири, О\'Коннель и т. п. Да и в близкородственных русскому славянских языках очень часто имя отца включается в состав фамилии при помощи различных суффиксов; -ов, -ев, -ин, -ич; ПетрОВ, ГригорьЕВ, ВанИН, ПетрИЧ, МиркИЧ и т. п.

Таким образом, становится ясным: вопрос с именами людей в разных концах мира выглядит по-разному, а ведь мы только-только прикоснулись к нему. С другой стороны, разряд «имен собственных» вовсе не исчерпывается одними личными именами при всем их разнообразии. Наряду с ними мы все с самого раннего детства и до глубокой старости поминутно сталкиваемся с именами собственными совсем другого разряда—с именами географическими. И надо сказать, что эта группа имен задает нам загадки ничуть не менее сложные и хитроумные, чем первая.

И в ней есть рядом с понятными совершенно непонятные и даже таинственные. В одних этимология видна, так сказать, как на ладони даже профану. Перед другими в задумчивости останавливается и самый опытный лингвист.

Подумайте сами, нужно ли долго ломать голову, чтобы понять, откуда взялось название Новгород? Да стоит сопоставить его с такими именами, как Староселье, Новослободка, Белгород, и все становится ясным само собой: Новгород — это Новый город. Меняя место обитания, люди испокон веков называли молодой населенный пункт старым именем, добавляя к нему слово «новый»; это совершенно естественно.

Но что вы скажете про имена вековечных соседей «господина великого Новгорода»: про свободолюбивый Псков, про гордую Тверь, славную Тулу или отдаленный Суздаль? Как расшифруете вы их причудливые по своим звукам, ничего русскому уму не говорящие, а вместе с тем такие знакомые названия? Не только вы сами не сможете объяснить их; зачастую даже ученые-лингвисты предложат вам вместо одного два-три далеко не бесспорных толкования.

Разница и тут бросается в глаза. Одно дело — Красный Кут, гора Магнитная, гора Белуха, река Белая, озеро Верхнее, Становой Хребет… Никаких сомнений эти названия не вызывают, они понятны.



Зато вот Пермь, Вятка, Бугуруслан, Кострома, Эльбрус, Урал, Судома-гора, Выг-озеро, реки Чусовая, Пясина, Обь — таких или похожих слов вы, пожалуй, ни в одном русском словаре не отыщете. Откуда же они взялись?

Конечно, и в этом случае нельзя допустить, будто наши прародители века назад, как бы забавляясь, составляли для окружающих их рек, гор и озер имена из бессмысленных звуков, пересыпая эти звуки, как пестрые стеклышки в калейдоскопе: интересно, мол, что получится? Ничего подобного не могло быть. Безусловно, каждое имя, которое сейчас кажется нам совершенно не имеющим значения, некогда должно было его иметь. Но вот дознаться, докопаться до этого значения бывает порою очень трудно. А стоит ли затрачивать на это занятие время, силы, труд?

Чтобы вам стало ясно, что стоит, мы и побеседуем поочередно о трех наиболее крупных группах собственных имен: о личных именах, о так называемых отчествах и о фамилиях.



Понятно, о каждой такой группе можно написать и сказать очень много. О них созданы внушительные тома ученых исследований. Есть имена, о которых на протяжении многих десятилетий ожесточенно спорят убеленные сединами профессора. Безусловно, в небольшой книжке я не смогу ознакомить вас не только со всем, что известно о них, но хотя бы с самым главным. Разумеется, нет: у меня другая цель.

Я хочу только заинтересовать вас одним из самых своеобразных уголков языковедческой науки, плеснуть вам в лицо брызгами из такого водоема, который, по сути дела, колышется прямо у вас под ногами: наклоняйся и черпай… Зачем? А может, это побудит вас поглубже, подоскональнее заняться языком, прибегая, как к помощникам, уже не к тоненьким популярным брошюрам, а к солидным и порою не легким для чтения научным трудам.

ТЫ И ТВОЕ ИМЯ

Нет меж живущих людей, да не может и быть, безымянных: В первый же миг по рождении каждый, убогий и знатный, Имя, как сладостный дар, от родимых своих получает…
Гомер и Гоголь

Вот какими звучными стихами повествовал когда-то о человеческих именах великий старец Гомер. Ну что же? Прошли тысячелетия, а сказанное им и сейчас остается правдой.

И сегодня человек проносит имя через всю жизнь, берет его с собою даже в могилу. Бывает и так: кости усопшего рассыплются в прах, разрушится воздвигнутый над могилой монумент, прекратится род и племя, а самое хрупкое, самое летучее из всего, что имел когда-то усопший, его звонкое имя, все еще живет и порхает по свету.

Как же выбирают старшие младшим, новорожденным, их имена? Из каких запасов черпает человечество эти сладостные сокровища?

Оставим Гомера, вспомним Гоголя:

«…родился Акакий Акакиевич против ночи, если только не изменяет память, на 23 марта… Родильнице предоставили на выбор любое из трех [имен], какое она хочет выбрать: Мокия, Соссия или назвать ребенка во имя мученика Хоздазата.

«Нет, — подумала покойница, — имена-то всё такие».

Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом месте; вышли опять три имени: Трифиллий, Дула и Варахасий.

— Вот это наказание, — проговорила старуха… — Пусть бы еще Варадат или Варух, а то Трифиллий и Варахасий.

Еще переворотили страницу — вышли: Павсикакий и Вахтисий. «Ну, уж я вижу, — сказала старуха, — что, видно, его такая судьба. Уж если так, пусть лучше будет он называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий». Таким образом и произошел Акакий Акакиевич».

(Н. В. Гоголь несколько погрешил тут против строгой истины. В старых «крестовых» календарях эти имена не стояли такими тройками. Мокий числится там 29 января, 11 марта и 3 июня; Соссия праздновали 21 апреля и 19 сентября. Трифиллий были именинниками в июле (13), а Варахисий (в святцах это имя писалось так) — в марте. Ближе всего друг от друга значились Павсикакий и Вахтисий (13 и 18 марта), но и между ними падало пять суток. Понятно, впрочем, что для повести это не имело никакого значения.).

Не повезло маленькому человечку! Подумать только: перебрали одиннадцать имен и остановились на Акакии: другие были еще хуже. И все одиннадцать, как одно, ровно ничего не говорили русскому слуху, ничего не значили по-русски. Спрашивается, — откуда же они тогда взялись?

Сколько бы вы ни рылись в словарях русского языка, никогда вы не наткнетесь там на слова, хоть немного напоминающие «Павсикакий» или «Варахисий». Другое дело — языки иностранные.

Не похоже ли имя Акакий на слово «акация», название растения? Конечно, да: особенно, если принять в расчет, что это греческое слово в Греции произносилось бы иначе, чем у нас: «акакиа». Оно означает: «беззлобная, незлобивая»; «какос» по-гречески — плохой, дурной, отрицание же «а-» вы встречаете во множестве заимствованных от греков слов: «септический» (заразный), «асептический» (обеззараженный); «теология» (богословие), «атеизм» (безбожие) и так далее. Если древний грек называл сына Акакиос, это с его точки зрения было и осмысленно и красиво. У нас же смысл имени забылся, а звучит оно совсем неприятно.

А-какий — «беззлобный, невинный». Что же тогда может значить Павси-какий? Наверное, между ними есть какая-то связь?

Да, есть; в греческом языке был глагол «пауо» — прекращать. Пауси-какий — «прекращающий зло» — совсем хорошее имя для того, кто знает греческий язык.

Имя Трифиллий напомнит многим ботаническое название клевера — «трифолиум», «трилистник». Это не случайное сходство; слово «трифолиум»—латинское; по-латыни «трес» значит три, а «фолиум» — лист. Греческий язык близок к латинскому; в Греции трилистник — «трифиллон», потому что «лист» тут звучит как «филлон». Все понятно, кроме одного: как могло людям прийти в голову называть своих сыновей «трилистниками».

Странного, однако, в этом мало: листья-тройчатки издавна считались почему-то счастливым талисманом; на Западе и сейчас клевер охотно изображают на поздравительных открытках, брелоках и прочих безделушках. Суеверие помогло слову «трифиллос» (трилистный) стать сначала греческим, а потом и русским именем Трифиллий.



Довольно с нас длинных разъяснений; скажу коротко: из одиннадцати имен, упоминаемых Гоголем в «Шинели», шесть оказываются на поверку греческими по происхождению. «Мокий»—«насмешник»; в Элладе Момос был богом всякого шутовства. «Соссий» можно понимать либо как «верный», либо же как «здравый, невредимый». «Дула» значит «раб», «прислужник»; недаром прислужники в греческих храмах именовались «гиеродулами» — священнослужителями. Хуже с остальными пятью именами. Хоздазат, по-видимому, слово иранского корня; наверное, оно означало нечто вроде «дар божий, подарок бога». В древнеиндийском языке Варадат значит «дар любимого». А вот насчет Вахтисия, Варуха и Варахисия даже специалисты расходятся во мнениях. Ясно одно: все эти имена — какого-то восточного происхождения. «Варух», например, вероятно, слово древнееврейское и значит «благословенный».

Не менее ясно и другое: сто лет назад в русской чиновничьей семье крестили ребенка, и сколько ни выбирали ему имен, среди них не попалось, как на грех, ни одного чисто русского. Что за притча? Почему бы вместо этих трудных, некрасивых, непонятных и чуждых кличек не остановиться на одном из самых простых русских имен — Петр, Андрей, Алексей?.. Или назвать мальчишку Федей… Ведь эти-то имена наши, свои! Вы так думаете?

Русские иностранцы

Возьмите имя Алексей (в святцах оно пишется: Алексий (Святцами называлась у православных христиан церковная книга, содержащая месяцеслов (календарь), составленная в порядке месяцев и дней года, к которым приурочено церковью религиозное чествование каждого святого. Это было нужно потому, что принято «нарекать» младенцев именем того из святых, память которого приходилась на день рождения этого ребенка. Родилась девочка 1 марта, — быть ей Антониной или Евдокией; появился мальчишка на свет 23 апреля (старого стиля) — придется ему носить имя Георгия.

Постепенно правило это перестало строго соблюдаться: имена стали выбирать по вкусу родителей, как Акакию Башмачкину у Гоголя.). ). Попробуйте догадаться, какое русское слово одного корня с ним. Напрасный труд; сколько бы вы ни искали в словарях, ничего похожего вы не найдете, Единственно в энциклопедии встретится вам научный термин «алексины». Что он означает? Так называются особые вещества, содержащиеся в крови. Почему они так названы? Потому, что их назначение — защищать организм от вредных микробов, а по-гречески глагол «алексо» значит: «я защищаю». Слова «алексин» в Греции не было, это наши современники ученые искусственно создали его из древних частей; так делают сплошь да рядом. Но если бы оно там было, значило бы оно что-то вроде «защитное вещество».

Вопрос решен: наше имя Алексий взято у греков; означает оно «защитник, охранитель». Таким же греческим словом оказывается и имя Андрей: «андрэйос» в Греции значило «мужской, мужественный». А если так, — нетрудно понять смысл и еще одного нашего имени — Александр: оно сложено из двух частей: Алекс (защита) + андр (мужской) и может быть переведено как «мужезащитник» (то есть смелый воин).

Что же получается? Самые привычные нам русские имена не более как прижившиеся иностранцы, древние греки. Называя какого-нибудь Трифиллия Мокиевича по имени-отчеству, вы и не подозревали, что по-настоящему это значит «Трилистник Насмешникович». Читая басню Крылова про Демьяна и Фоку, разве могли вы думать, что Фока это — «тюлень», а Дамиан — «укрощенный»? Даже приветствуя учителя физики: «Петр Никитич, здравствуйте!» — вы, собственно, произносите: «Здравствуйте, Камень Победителевич!»

Удивляться не приходится: раз уж почему-то мы, русские люди, носим нерусские по происхождению, чуждые по звукам имена, — недоразумений, конечно, не оберешься. Вот, для примера, один курьез.

Федор = Иван, Иван = Матвей

Странноватое равенство: как может «Ваня» означать «Федю»? Прежде, однако, чем возмущаться, разберемся в происхождении этих трех имен, прибавив к ним еще и Богдана.

Слово «Федор» раньше писали: «Феодор» Тогда оно в точности походило на западноевропейское Теодор. Это естественно: оба взяты из греческого языка, а у греков их буква Θ в разные времена читалась по-разному, в древности как «тх», позднее как «ф». Мы, через Византию, взяли ее в звучании «ф», западные народы стали изображать ее на латинский лад, как «th».

Поэтому наше Феодор и заграничное Theodor — просто два различных произношения одного греческого слова-имени; присмотревшись, можно понять, что оно состоит из двух частей: «Тео+ +дор».

Что может значить «Тео»? Это легко уразуметь, если сравнить с ним такие слова, как «тео+логия» (наука о боге), «тео+кратия» (божье правление), «а-теизм» (безбожие). «Теос» (или «феос») по-гречески — бог. А Теодор (Феодор) —это «дар бога». Точно так же все имена, содержащие в себе эти слоги «тео» или «фео», связаны с понятием бога, божества. Их у нас очень много: Тимо-фей (Тимотеос) (богобоязненный), Фео-фил (боголюб), Фео-досий (богом данный) и т. д. (См. перечень имен в конце книги (стр. 242 и дальше).).

Значит, Феодор — «божий дар» по-гречески. А вот «Иван» (точнее Йоханаан) — тот же «божий дар», но уже по-древнееврейски.

По правде говоря, это требует разъяснения. В древнееврейском языке нет слова «Иван». Но имя это, которое у всех европейских народов звучит сейчас по-разному (у немцев — Иоганн, у французов — Жан, у англичан — Джон, у грузин — Иванэ, у финнов и эстонцев — Юхан, у поляков — Ян), когда-то в Древней Иудее произносилось как Йэхоханан, или Йоханаан. И означало это слово «божья благодать», «божий дар», то есть — Федор.

Да, но имя Матвей по-еврейски опять-таки значит «дарованный господом», а что до русского Бог-дан, так здесь и говорить долго не приходится: каждому ясно, что это имя означает. Вот вам и еще один Фео-дор.

Выходит, странное равенство, поставленное мною в виде заголовка на предыдущей странице, — отнюдь не бессмыслица. Я мог бы только сильно расширить его, пополнив именами, взятыми из других языков. Мы уже встретились с персидским Богданом; он выглядел как Хоздазат. Свой особый Богдан (кроме Теодора) есть и у французов; там он выглядит как Дьедоннэ (по-французски «дьё»— бог, а глагольное причастие «доннэ» значит данный). Богданы есть всюду, где в выбор имен для новорожденных вмешивалась церковь, религия, — а это имело место у многих народов мира.



Что же мы узнали в конце концов?

Большинство самых обычных наших имен на поверку оказываются нерусскими. Среди них множество древнегреческих и древнееврейских. Есть взятые от других народов Востока. Немало и латинских, древнеримских имен; Валентина, например, значит «здоровая» (точнее «дочь здоровяка»), Акулина (по-церковному Акилина) — «орлица», Виктор — «победитель». (Правда, за долгие и долгие столетия постоянного их употребления эти привозные, заграничные имена примелькались нашему слуху, стали привычными. К тому же большинство из них сильно обрусело, изменилось по форме в нашем Феде трудно узнать греческого Теодора, между русским Ваней, французским Жанно, английским Джонни не каждый найдет сходство, хотя все они произошли от одного имени — Иоанн.

Но ведь это не меняет дела. Имя Вера является и по происхождению и по возможному значению словом русским. Имя же Миша либо вовсе не имеет значения, либо связано со смыслом, который слово Михаил (см. стр. 260) имело некогда совсем в другом языке.).

В чем же дело? Как мог возникнуть обычай называть детей не своими именами, а чужими, непонятными, некрасивыми, да еще взятыми из мертвых, давно замолкших языков? Что, эта странность существует везде или привилась только у нас, в России, и в чем ее смысл?

Ястребиные когти

Вспомните роман Фенимора Купера «Следопыт»; вам непременно придет на память его герой, благородно-суровый индеец-охотник, по имени Монтигомо. Говорят, будто имя это по-индейски значит: «Ястребиный коготь».

Не важно, точен ли этот перевод: имена, подобные этому, действительно характерны для индейских племен Америки. Это и естественно: когти ястреба остры, страшны и врагу и добыче. Понятно, почему воин и траппер-следопыт называет сына «Ястребиным когтем»: ведь даже в наши дни советские летчики не возражают, если их — истребителей — с ласковой фамильярностью именуют «ястребками».

Североамериканские индейцы — народ с необыкновенной историей: в XVIII, да и в первой половине XIX века они жили еще в «каменном веке», который для наших предков миновал тысячелетия назад. Их жизнь изучали люди науки; Фридрих Энгельс судил по ней о жизни человечества на заре истории. О них написано множество романов и поэм; сложные, диковинно звучащие имена встречаются там в изобилии. Прислушиваясь к ним, легко понять: когда индейцу надо дать имя ребенку, он перебирает самые простые, самые обычные слова своего языка, вслушивается в то, как они звучат, вдумывается в их смысл, и то, которое покажется наиболее подходящим, спокойно делает именем.

В романе «Охотник» современного английского писателя Олдриджа изображен молчаливый, нелегко живущий траппер, индеец Билл. Но Биллом его зовут только англичане: им не выговорить его настоящего индейского имени. Соплеменники зовут его Хума-Хумани; это значит: «Первое облачко на небе». Красивое имя? Очень красивое; наверное, маленький Хума был первенцем и любимцем своих родителей. Наверное, краше его не было детей в округе, по их мнению…

У знаменитого писателя-натуралиста Сетон-Томпсона также есть чудесный герой, тоже охотник, во многом напоминающий всем нам знакомого гольда Дерсу-Узала из книг В. К. Арсеньева. Зовут этого спокойного, мудрого и несчастного человека Куонеб. Томпсон не говорит нигде, что значит слово «Куонеб», но он заставляет его вспомнить про умершего малыша-сына; вот этого крошку звали «Уи-Уис» (Совенок, или Маленькая совушка). Много нежности и ласки вложили Куонеб и его милая молоденькая жена в дорогое для них имя. Видно, глазаст был этот Уи-Уис; видно, очень смешно вертел он круглой головенкой, радуя и умиляя юных отца и мать.

А девические индейские имена? Загляните в собрание сочинений Пушкина. Там, в переведенных поэтом «Записках Джона Теннера», англичанина, ставшего приемным сыном индианки и настоящим «краснокожим» по нраву, вы встретите целый ряд сложных, непривычных нашему слуху имен:

Монито-о-гезик Та-бу-шиш Киш-кау-ко Мун-ква Нет-но-куа и т д. Уа-ме-гон-е-бью

Пушкин сообщает значение только нескольких из них.

«Мун-ква» (так звали индейца-знахаря из племени кри) означает «Медведь». Имя самого Джона, данное ему его друзьями-отавуавами, звучало: Шо-шо-ва-не-ба-се, а это значит «Сокол». Но удивительнее всего кажется русскому поэту имя молодой индианки — невесты Теннера.

«Красавица его, — с лукавой усмешкой пишет Пушкин, — носила имя, имевшее очень поэтическое значение, но которое с трудом поместилось бы в элегии (Элегия — грустное стихотворение. Пушкин хочет сказать, что такое длинное имя никак не уложишь в наши европейские стихи.): она звалась Мис-куа-бун-о-куа, что по-индейски значит „Заря“.

Следует добавить еще, что Уа-ме-гон-е-бью переводится как «Тот, кто надевает убор из перьев».

Что ж? Юной жительнице лесов имя «Заря» так же идет, как имя «Ястребиный коготь» старому охотнику за гризли и карибу (Гризли — самая крупная порода медведей, карибу — канадский олень.). Видимо, индейцы — мастера называть своих детей.

Но так поступали, поступают и сейчас далеко не они одни. И в Азии, и в Африке, и даже «у себя дома» в Европе мы можем встретиться с точно таким же обыкновением.

В книге одного француза мне попалось красивое индийское женское имя «Джалан-тахчандрачапала»—«Зыбкая, как отражение лунного луча в воде». Вероятно, вы слышали название оперы «Мадам Баттерфляй»; «баттерфляй» по-английски «бабочка». Действие оперы развертывается в Японии, и ее героиня носит японское имя Чио-Чио-сан так, по крайней мере, называет ее европеец-автор.

Слово «сан» можно перевести как «госпожа», «мадам». Слова «Чио-Чио» в японском языке, вообще говоря, нет: это переводчики так исказили другое японское слово «Тьо-Тьо». Оно, действительно, означает: «бабочка, мотылек» и, если хотите, подходит молоденькой порывистой девушке. Это Азия. У племен Центральной Африки дело обстоит еще своеобразнее. Вот два любопытных примера из истории тамошних имен.

Одна молодая негритянка носила красивое имя Датини. Оно значит: «А я что говорила?»

Как так?

А вот как: ожидая рождения ребенка, родители поспорили: отец думал, что появится сын, мать — что дочь. Когда родилась дочь, мать с торжеством вскричала:

«Датини!», то есть «А я что говорила?» Так и назвали девчонку.

Рядом жила другая негритянская женщина, по имени Кабисития, то есть «Спотыкается о корчаги». Но и это имя объясняется просто: она ходила всегда с гордо поднятой головой и всякий раз, выходя из хижины, ушибала ногу о сложенные у дверей миски.

Видимо, у негров есть даже обычай по мере надобности заменять одно имя другим, более подходящим; по крайней мере имена европейцев они всегда заменяют своими, более осмысленными на их взгляд. Так, например, одного белого они переименовали в «Нголидана», то есть «Золотой зуб»: у него были вставные зубы. Один из его соседей звался у них «Пандлана» — «Лысая голова», другой — «Нгвондела» — «Сутулый», третий — «Масупа»— «Бородавка», а жена «Бородавки», обладавшая горячим характером—«Нунгвашу», то есть «Сердитая».

Вы скажете: ну да! Почему этому не случаться на краю света, в Декане или в Конго; там все возможно! Но нельзя ли подобрать подобные примеры и в языках ближайших наших соседей? Можно! Мы потому лишь не замечаем их, что часто плохо понимаем значение привычных нам имен: узнает человек, что «Федор» — это «дар божий», и спрашивает: «А что значит имя Лев?» А ведь лев и значит «лев», «царь зверей»; только спрашивающий никогда не обращал на это внимания.

* * *

Вам, может быть, приходилось встречать болгарское имя Вылко. По-болгарски Вылко значит «волк». Как! Человека зовут волком? А почему, собственно, Львом звать можно, а Волком — нет?

Можно звать и Волком! Имя это распространено и в соседней с Болгарией Югославии; только там оно, как и самое слово «волк», звучит несколько иначе: «Вук». Как и почему могло прийти человеку в голову назвать своего ребенка диким зверем? Выслушайте одну правдивую историю.

Жил в Сербии больше столетия назад славный ученый и пламенный патриот, языковед Караджич. Родился он еще в XVIII веке, за двенадцать лет до нашего Пушкина. У Степана Караджича, отца ученого, дети рождались часто, но все, как один, умирали еще крошками. Как помочь такой беде?

Старый сербин вспомнил старинное поверье: если твои сыновья не живут на свете, назови того, кто вновь родится, Вуком. Волки сильны и выносливы; волка и смерть не берет. От такого имени сын твой станет сам крепок, как волк, и горе отойдет от твоего дома. Крестьянин Караджич и его жена так и поступили. Когда появился у них еще один ребенок, они нарекли мальчишку Вуком. «И что же? — лукаво посмеиваясь в усы, говорил своим ученикам седовласый языковед лет шестьдесят спустя. — Как видите, старое средство помогло: „Волк“ жив до сих пор, и зубы у него еще не затупились!»

Такие же или похожие поверья встречались и у других славянских народов, и у всех их соседей. Во всяком случае, у многих мы видим похожие «волчьи» имена.

Вот старогерманское Рудольф. Теперь, употребляя его, немцы не задумываются над его значением: имя как имя, и достаточно.

Но дело не так-то просто.

Когда-то имя это означало то же, что современные немецкие слова roter Wolf,—«красный волк». Постепенно оно изменилось; теперь в нем от древнего «Вольф» остались только три последних звука. То же произошло и с именем «Ад-ольф»— «благородный волк» (впрочем, иные ученые возводят это имя к готскому Attaulf—«помощь отцу»). Как вам кажется, — велика ли разница между индейским «Ястребиным когтем» и древненемецким «Красным волком»? Сходство таково, что их легко счесть и одноплеменниками и современниками.

А эти два Волка в Германии — не исключение. Там и сегодня пользуется полным правом гражданства имя Вольфганг—«волчий ход» (Например. Иоганн Вольфганг Гёте.), в него тоже входит основа «Вольф». История сохранила память о первом христианском епископе германского племени готов: его звали Вульфила, или Ульфила. Это имя — уменьшительное от готского, то есть древнегерманского, Вульфс—«волк»; правда, оно чуть-чуть переделано на греко-римский лад. Но, во всяком случае, соплеменники «святого» человека понимали его имя как «Волчонок».

Из дали времен

У древних европейцев волк был в почете: он являлся хозяином леса; кто мог тогда поручиться, возьмут ли люди верх над серыми стаями? Сделать именем название такого страшного зверя казалось вполне почетным. А когда слово становится именем, оно остается им надолго, даже если мир вокруг меняется и причины, которые возвысили имя, исчезают.

Этого мало; наши предки относились к имени не так, как мы с вами. Что оно для нас? Простая кличка, и только. А они верили: имя, данное человеку, не просто прилеплено к нему случайной прихотью родителей, оно срастается с человеком; кто скажет, что важнее — человек или его имя?

Это было естественно: тогда и каждое слово еще расценивалось как заклинание, обладающее опасной таинственной силой.

Вот, например, живет в лесу самый страшный, самый сильный зверь, тот, который может ходить и на задних лапах. Положим, мое племя назвало его так: Бурый. Надо остерегаться зря произносить это опасное имя: выговоришь его неосторожно, а вслед за ним явится к тебе и сам его хозяин. Лучше давайте называть страшилище как-либо иначе: мы-то все поймем, о ком речь, а ему самому будет невдомек. Назовем его хотя бы Косолапым, или Топтыгиным, или хоть Лесным. В нашем слове «медведь», которое означает «тот, кто ест мед», до сегодняшнего дня дожило воспоминание об этом далеком прошлом: оно было когда-то именно таким вторым, запасным именем свирепого хозяина леса.

(Можно спросить: какое же «медвежье имя» было в древности «первым», настоящим у наших предков? Не берусь сказать вам наверняка, а гадать можно по-разному. Обращает на себя внимание, скажем, такое обстоятельство: у нас, русских, хозяина леса нередко именуют не очень почтительно — «мишкой»:

«Проказница-Мартышка, Осел,КозелДа косолапый Мишка Затеяли сыграть квартет…»

Откуда взялось это имя? Неужели только из присутствия звука «м» в начале слова «медведь»? Вряд ли.

Любопытно, что в родственном русскому — болгарском — языке слова «медведь», похожего на наше, вовсе нет: по-болгарски медведь—«мечка». Мечка? Но ведь это поразительно напоминает нашего «мишку».

Можно пойти и далее: у литовцев медведь — «мешка» («meska). Но у них же есть слово „мишкас“, которое значит „лес“. Между тем литовский язык весьма богат древними и древнейшими словами и в то же время родствен древнерусскому языку. А что если когда-то и наше „мишка“ означало „лесной хозяин“, самое страшное животное леса? («мешка» на лит. — медведица, медведь на лит. — локис; ldn-knigi) Может быть, это слово или другое, к нему близкое, и было первым, главным именем бурого великана. Тогда именно его заменили «обходным», условным, косвенным и описательным обозначением «медоед», чтобы не тревожить понапрасну старого соседа. А потом произошло то, что часто происходит в языке: описательное имя стало привычным, старое — ироническим, смешным. Медведя стали звать медведем, а охотники наших северных лесов начали воздерживаться от произнесения этого слова вслух в лесу; даже и сейчас они, где-нибудь в глуши, предпочитают называть косолапого где «зверь», где «хозяин», где еще как. (См. Герасим Успенский. По заповедным дебрям. Детгиз, 1956, стр. 78.)



Теперь легко сообразить: если каждое слово обладает чудесной силой, то человеческое имя, разумеется, может быть могучим талисманом, добрым или злым, смотря по своему характеру. Досталось человеку удачное имя — счастливой будет его жизнь. Промахнулись родители, не угадали, — пусть он пеняет на них: лучший смельчак и силач наверняка погибнет, раз ему дали плохое имя.

А как отличить плохое от хорошего? Это ведомо волхвам и кудесникам, но думать можно, что слово, которое значит что-либо приятное, могучее, светлое, не должно, став именем, принести вред. Скорее, оно передаст его носителю эти качества.

Мир давно забыл о большинстве таких наивных верований, а имена остались. Мы не помним, почему когда-то наши предки начали называть своих детей так, а не иначе; нам даже странно, когда ученые вскрывают причины этого, так они нелепы. Но в языке сила вековых привычек неимоверна: старые имена живут и живут. И мы ими пользуемся.

«Хорошо, — скажете вы.—Если так поступали другие народы, почему же у нас, русских, нет и не было имени Волк?»

Нет, было.

В 1492 году, как раз тогда, когда каравеллы Колумба плыли через Атлантику в Новый Свет, по бездорожью Европы ко двору императора Максимилиана пробиралось русское посольство. В его составе ехал именитый московский дипломат, дьяк Волк Курицын.

Мы знаем об этом из письменных источников Но даже без них ученые все равно утверждали бы: имя Волк когда-то существовало.

Во все времена множество русских людей носило фамилию Волковых.

Что значит Волков? Сын Волка, так же, как Петров — сын Петра, а Львов — сын Льва. Услыхав фамилию Львов, вы не думаете, надеюсь, что кто-то из предков этого человека был хищным зверем — львом.

Вы понимаете: кто-либо из них носил такое имя Лев.

То же приходится думать и о Волковых. А так как их на Руси всегда было немало, имя »Волк», очевидно, являлось некогда довольно распространенным.

Впрочем, к этому надо добавить вот что: у дьяка Курицына, судя по старым грамотам, было и второе имя — Иван. Документы зовут его то так, то этак — Иваном Курицыным, Волком Курицыным и даже Иваном-Волком. А это почему?

Свое не чужое

Странную новость я только что сообщил вам: у одного человека — два имени: Иван и Волк.

Обратите внимание: второе имя — Волк — чисто русское слово, с определенным значением. И вы и я понимаем, что оно значит. А докопаться до значения слова Иван, зная один только русский язык нельзя. Надо знать древнееврейский.

Это имя — чужестранец. Мы помним, оно родилось давно и далеко — в древней Иудее. Там оно звучав как Йоханаан и означало «дар бога» (см. стр. 23). Отправиться в далекий путь от народа к народу оно смогло лишь после того, как из Палестины все дальше и дальше начало распространяться по свету религиозное учение одной из древнееврейских сект, много позже названное христианством. Спустя много лет после этого имя Йоханаан, изменившись до неузнаваемости, стал Иоанном, попало к нам на Русь. Тут оно, во-первых, превратилось в имя Иван, а во-вторых, окончательно потеряло «вещественное» значение: было значимое слово, стало имя, которое, собственно, не означает ровно ничего.

Но христианство проникло на Русь в конце Х века не прямо из Иудеи, а через Византию (Грецию); не даром у нас его стали звать «греческой верой». Жрецы этой новой веры — священники и монахи — вступили в яростную борьбу с верой старой, язычеством. В такой смертельной борьбе все средства хороши. Был придуман очень хитроумный ход: отныне все дети могли получать имена только при посредстве христианской церкви, во время обряда крещения, и конечно уж только христианские имена, уже принятые в Византии. Именно с этих пор слова «назвать» и «окрестить» стали у нас значить одно и то же.

В Древней Греции, как и всюду, люди брали любое понравившееся им слово и делали его человеческим именем. Было слово «басилиос» («василиос») — «царский» — и стало именем Василиос. Было в латинском языке слово «паулюс»—«малый», и его сделали именем Паулюс. Имя Лауренциус (Лаврентий) выросло из слова, означавшего «увенчанный лаврами, лауреат». Имя Стефан было когда-то словом «стэфанос» — «венок». Имя Катерина, если разобраться, означало когда-то «вечно чистая».

Первые христиане в Греции и в Риме носили вовсе не христианские, а самые обычные языческие, греческие и римские имена. Но потом выработался обычай называть детей обязательно в честь какого-нибудь человека, прославленного христианской церковью, «святого», как говорили тогда. В этом был известный смысл: христиане верили, что после смерти такие угодные богу люди возносились на небо для новой жизни. Став жителями иного мира, они, однако, продолжали заниматься делами грешной земли. Их живо интересовали все здешние дела; оттуда, с неба, они могли наказывать одних, мешать другим, помогать третьим. Кто же в первую очередь мог рассчитывать на эту высокую помощь?

Подумайте сами: имя в понимании древних было не простым словом, а совершенно особенным, волшебным. Два человека с одинаковыми именами, по их мнению, были всегда таинственными узами связаны друг с другом. Обменяйся вы именем с кем-нибудь совсем чужим, и вы станете ближе, чем родичи, больше, чем братья. И уж если брат скорее поможет брату, чем постороннему, думали древние, так тем более святой, по имени Николай, постарается прежде всего выручить из беды тех Николаев, которые остались на земле: ведь они — его «тёзки». Ну, а уж потом, на досуге, он, возможно, обратит внимание и на других достойных внимания людей.

Правда, у этих других тоже могут найтись небесные заступники: у одного Петр, у другого Родион или Силантий. Но как же плохо тому, у кого совсем нет тёзки на небе, кого родители-язычники назвали в честь бессильного языческого бога, а то и просто взяли ему вместо имени обыкновенное слово. Кто поддержит его, кто за него заступится?

Очевидно, получить такое спасительное имя было довольно важно. А чтобы получить его, надо было стать христианином. Очень хитро придуманная ловушка.

С тех пор в глазах людей стало несущественным, что значит, красиво или некрасиво звучит то или другое имя. Полезнее было узнать, какой христианский святой носил его, большую ли он может оказать своему подшефному помощь? Чем знаменитее, чем могущественнее он был, тем лучше.

И совершенно неожиданно русские люди, став христианами, попали в затруднительное положение. На Руси еще не могло быть своих святых: святые не могли быть язычниками. Значит, не было и таких русских имен, которые принимала бы христианская церковь. Приходилось давать детям, в виде новых талисманов, непонятные, странно звучащие греческие или еврейские имена, да и взрослых при крещении переименовывать. Это было так непривычно, так не нравилось многим, что вскоре установился довольно странный обычай.

Если верить летописи, первой христианкой на Руси оказалась великая княгиня Ольга, жена Игоря и мать прославленного воина Святослава. Имя Ольга — не христианское, не греческое и не древнееврейское, а скандинавское, варяжское имя. У варягов оно звучало Хельга и значило, по-видимому, «святая».

Княгиня крестилась; при этом ей нарекли новое имя. Поступив под покровительство давно умершей матери римского императора Константина, она стала, как и та, называться Еленой, что по-гречески значит «светлая, сияющая».

А теперь загляните в старые святцы. День 24 июля обозначен там как двойной праздник, — в память и Елены и Ольги. Церковь признала святой эту лукавую, жестокую, но очень умную женщину; церковь примирилась даже с тем, что благодаря ей новое, языческое, варяжское имя попало в христианские святцы. И все-таки она упорно продолжала звать Ольгу «во святом крещении Еленой», напоминая, что, как там ни крути, а имя Ольга — не вполне доброкачественное. Святых-то Ольг до этого не было!

Есть у вас такие тетя Лена или тетя Оля, которые еще справляют свои именины 24 июля? Если есть, вы имеете право звать Олю Леной и наоборот, и они не должны обижаться. Но не попадитесь впросак: ежели ваша тетя Лена именинница в марте или в сентябре, вы окажетесь сущим невеждой. В этом случае ее небесный шеф совсем не русская княгиня, а римлянка Елена, которая никогда не была Ольгой; называть ее Олей нет решительно никакого основания. Вот какие сложности!

Случай с Ольгой — не исключение. Внук Ольги-Елены, тот самый Владимир Киевский, который ввел христианство на Руси, получил при крещении имя Василий; я уже сказал, что по-гречески «василиос», «базилиос» — «царский». Но в святцах и старых календарях под 15 (28) июля вы прочтете: «Равноапостольного великого князя Владимира (Василия), мучеников Кирика, Иулитты, Авудима». Смотрите-ка: трое святых остались каждый при одном— имени (они нерусские), а Владимира церковь, даже наградив за великие заслуги званием «равноапостольного святого», так сказать «святого первого ранга», все-таки сопровождает оговоркой;

«По-настоящему-то он Василий, ну да уж ладно!»

Церковь с удовольствием и вовсе отказалась бы от первого, нехристианского, имени, да народ слишком привык к нему и продолжал именовать князя Красное Солнышко, своего героя, по-русски. Приходилось идти на уступки…

Вы поняли теперь, почему и дьяк Курицын носил вместо одного имени два? Народы медленно, с трудом оставляют старые свои привычки, меняют вкусы, особенно связанные с языком.

В XV веке, когда жил дьяк Курицын, никто уже не помнил о язычестве; тем не менее родители, кроме чужого и все еще непривычного Ивана, дали сыну чисто русское, каждому понятное имя Волк. А может быть, подобно отцу и матери Вука Караджича, они хотели этим сделать его стойким в жизни и удачливым? Если так, старая примета подвела их: Волк Курицын кончил плохо: в начале XVI века его, как еретика, казнили страшной казнью — сожгли на костре.

Во святом крещении Иосиф

В знаменитой Публичной библиотеке Ленинграда хранится как великое сокровище — Евангелие, принадлежавшее некогда новгородскому посаднику Остромиру. Чем прославилось оно?

Девятьсот лет назад, в 1056-1057 годах, некий дьяк Григорий, ученый книжник и замечательный художник, то ли один, то ли с помощниками, выполнил огромный труд: выводя искусно букву за буквой, киноварью и золотом расписывая заставки и заголовки, украшая рукопись изящными рисунками-миниатюрами, он тщательно переписал для знатного заказчика священную в глазах христиан книгу.

Мастер этот, несомненно, был русским человеком: переписывая по-старославянски (священные книги древней Руси были написаны на этом языке), он, как ни старался соблюдать правила, делал ошибки, свойственные русскому. То он заменит славянский «юс» русским «у», то вместо болгарского «жд» поставит свое «ж», то перепутает «ъ» и «о»… Так эта книга стала памятником не только старославянского, но одновременно и русского языка.

В те дни, конечно, было переписано немало и других книг, но дошло до нас только семь из них, и древнее Остромирова Евангелия у нас нет памятников письменности. Естественно, что наука дорожит им, как зеницей ока.

Внешне Евангелие—прекрасная, переплетенная в кожу книга из 294 пергаментных листов, толстый том в 35 сантиметров длиной, около 30 сантиметров шириной. В особой приписке дьяк Григорий сообщил нам и дату окончания работы, и свое имя, а также и имя заказчика: «В крещении Иосиф, а мирскы [то есть по-мирскому, по-граждански] Остромир».



Вот и еще раз перед нами человек о двух именах. Это не язычник, отнюдь не враг христианства (враг не заказал бы для себя Евангелия — в те времена такой заказ стоил больших денег), и все же, кроме церковного, он носит второе, «мирское имя», хотя со дня крещения Руси прошло уже много лет. Велика же была сила старых верований и привычек, если они так упорно не хотели сдаваться! Да это и понятно: народ всегда неохотно отказывался от своего в пользу чуждого, и его сопротивление церковным новшествам привело к трудной, многовековой борьбе между христианскими и языческими именами. Потребовалось долгое-долгое время, чтобы первые победили. Последим за ходом этой борьбы.

Ономатомахия — война имен

На Московской Руси лет триста-четыреста назад очень любили читать так называемые азбуковники, книги вроде наших энциклопедических словарей, содержавшие расположенные по алфавиту всевозможные сведения. В одном из очень старых азбуковников говорится:

«Первых родов и времен человеци… до некоего времени даяху [то есть — давали] детем своим имена, якоже отец или мать отрочати [ребенка] изволят: или от взора и естества [то есть по виду и природным свойствам дитяти], или от вещи, или от притчи.

Такожде и словене прежде их крещения даяху имена детем своим сице [вот как]: Богдан, Божен, Первой, Второй, Любим и ина такова. Добра же суть и та [то есть: «и эти имена были недурны»]».



Древние документы подтверждают это. В 1015 году, например, жил на Руси, по словам летописцев, «повар Глебов, княжеск, именем Торчин». Слово «торчин» в те дни означало «человек из племени торков» (то есть тюрков). Конечно, нам уже не легко теперь судить, «от взора или от вещи» было взято это имя, то есть был ли его носитель похож на торка, был ли он родом торк. Но ведь дело не в этом.

Шестьдесят лет спустя торговал купец, именовавшийся Чернь. Прошло еще двадцать два года, и у одного из князей служит конюхом отрок Сновид.

Вот вам задача: откуда взялось такое своеобразное имя? Можно гадать по-разному. Но, пожалуй, всего правдоподобнее вот какое объяснение: мать этого человека до его появления на свет увидела во сне, будто у нее уже родился сын. Это так поразило ее, что, когда радостное событие и на самом деле свершилось, младенца так и назвали «Сновид» — «Увиденный во сне». Тут как будто и удивляться нечему.

Однако часто нам бывает не легко понять соображения наших предков. Хотели бы вы, чтобы вам дали звучное имя Волчий Хвост? А ведь когда-то оно считалось очень достойным: в Х веке его гордо носил знатный человек, один из воевод Владимира Красного Солнышка. Правда, он был древним воином, искусным степным ловцом и охотником. Пожалуй, ему такое имя было кстати: чем оно хуже поэтического Ястребиного Когтя индейцев или древнегерманского Красного Волка?

Стоит упомянуть и об одном священнике в Новгороде XI века. Этот пастырь добрый звался не слишком благостно: «Упырь Лихой». «Лихой» — значит «злой», а «упырями» тогда звали сказочных вампиров, мертвецов, оживающих, чтобы высасывать кровь живых людей, вурдалаков:

…Это, верно, кости гложет Красногубый вурдалак Горе! Малый я не сильный;Съест упырь меня совсем…А. С. Пушкин. «Вурдалак»

Вот и вторая загадка: из ненависти, что ли, к только что рожденному крошке одарили его родители столь жутким именем?



Думается, наоборот. Я уверен, — это имя придумала удивленная и умиленная мать, как только ненаглядное детище — точь-в-точь вампир-кровосос! — прильнуло в первый раз к ее груди. «Ах ты упырь лихой!»—смеясь, воскликнула она, и эти ее нежные слова, обращенные к крошечному человечонку, превратились много лет спустя в имя седого широкобородого старца, который сам давно забыл, каким он был в детстве. Вспомните случай с негритянкой, которую назвали «А я что говорила?», рассказанный на стр. 27. Примите также в расчет, что еврейское имя Исаак (точнее — Ицхок) означает «Она засмеялась»; по преданию, Сарра, глубокая старуха, когда ей предсказали рождение сына, недоверчиво засмеялась, а поскольку предсказание все же исполнилось, то ребенка и назвали «Смех». Как видите, ничего неправдоподобного в таких предположениях нет: и в прошлом такие имена никого не смущали.

До нас дошли и другие довольно выразительные имена древних русских священников-христиан, — языческие, мирские имена: поп Лихач жил в 1161 году, поп Угрюм — в 1600, поп Шумило (Советую обратить внимание на имя Шумило; на стр. 52 нам придется столкнуться еще раз и с ним и с другими, похожими: Звонило, Будило и т. п.) — в 1608 году.

Хорошую троицу составили бы, собравшись вместе, эти трое «батюшек», если представить себе, что имена были даны им «по их естеству»!

* * *

Как видите, до поры до времени все шло довольно просто: каждый человек имел данное ему родными понятное имя и спокойно носил его. Но с конца Х века дело осложняется. Церковь начинает среди современников усердно вербовать «крестников» для целой армии святых. Для этого новорожденных надо называть в их честь, а святые — все иностранцы.

Первый человек незнатного рода, носивший нерусское крестное имя, о котором мы знаем, был Гюрги (то есть Георгий), подросток-отрок, служивший у князя Бориса в том самом XI веке, когда у Борисова брата Глеба был конюхом знакомый уже нам Сновид Изечевич. В те же дни жили в Киеве вельможа Никифор (по-гречески — «победоносец») и некий боярский сын Константин («констанс» по-латыни значит «стойкий», «постоянный»). Имя самого Георгия в греческом языке означало «земледелец». Как видите, новые имена тоже были не лишены смысла и значения; беда одна: значений этих никто на Руси не понимал.

В самом деле, даже несколько веков спустя, в 1596 году, в книге «Алфавит», во всем подобной тем азбуковникам, о которых мы упоминали на стр. 37, составитель ее с грустью писал:

«Нам, словеном, неудобь-ведомы [непонятны] нынешние свои имена, еже что толкуется [то есть „как надо понимать слово“] Андрей, что Василий или Данила…»

Он правильно объяснял, в чем тут дело:

«Аше бо [если] святый — римлянин, то и в святцах имя ему по-римски записано; аще же евреянин, то по-еврейски…»

Словом, надо было быть полиглотом (знатоком многих языков), чтобы разбираться в значениях таких имен, а простым неученым русским людям совсем не хотелось называть своих чадушек «неудобь-ведомыми» им, странными кличками. Однако их приходилось принимать: церковь сурово карала за отказ от крещения. Но их по-прежнему тотчас же заменяли в быту своими, родными, каждому понятными именами-словами. И за человеком закреплялись на всю его жизнь иной раз оба его имени, а иной — одно, и чаще русское, «мирское». Правда, предки наши были, видимо, людьми покладистыми: и те и другие имена пестрят в старых документах в самой причудливой смеси:

Г ю р г и Собышкинич

Ратмир Нематович

Гнездило Савин

Никифор Дулов

Юрята Пинещинич

Намест.

Это все «ноугородцы». В одном перечне одиннадцать имен. Четыре из них (Гюрги, Никифор, Дула и Сава) — христианские, шесть — мирские, языческие (Происхождение имени Юрята сомнительно: может быть, оно произведено от христианского Юрий, но вернее всего — нет.). И, видимо, для того, кто их записывал, все они были, так сказать, «равны».



Но все же народ еще явно предпочитал свое чужому. Перебрав все древние документы до XIII века, ученые насчитали в них не более десятка людей, обозначенных только крестными именами. Это всегда знатнейшие из знатных, князья-рюриковичи — Василько, Давид, Андрей, Юрий. Куда чаще, даже среди высшей знати, встречаются двухыменные люди; их упоминают сразу и под официальным, крестным, и под домашним, мирским, именем (когда речь идет о лицах высокопоставленных, мирские имена зовутся «княжими»). Лишь много позднее об этом забыли, и сейчас уже мало кто знает, что с точки зрения церкви не было, например, Владимира Мономаха, прославленного полководца и мудреца. Мономах «во святом крещении» был наречен Феодором; Феодором его и числит церковь.

Если не говорить о князьях-рюриковичах, то в первые века христианства на Руси даже знатнейшие люди предпочитали не забывать своих мирских имен:

«Преставися [умер], — сообщает под 1113 годом летопись, — князь Михайло, зовомый Святополк…»

«Се аз, великий князь Гавриил, нареченный Всеволод, самодержец Мстиславович…» — гордо начинает грамоту властитель псковский и смоленский.

«И нарекоша ей, — повествует автор Ипатьевской летописи про одну из тогдашних юных княжон, — имя: во святем крещении Полагия [то есть Пелагея]. А княже — Сбыслава».



Это понятно: кто, кроме ученых монахов, мог знать, что Михаил значит по-еврейски «богоподобный», что Гавриил — это «божья твердыня». Не понимал народ и греческого имени Пелагиа — «морская», происходящего от того же корня, что и наше «архипелаг». Конечно, он предпочитал такие имена, о смысле которых нет нужды гадать. Даже самые важные «отцы церкви» не гнушались мирскими именами: про митрополита волынского, жившего в начале XIII века, сказано, что его звали «Никифором, а прироком — Станило». Слово «прироком» означает тут «по прозвищу», «домашним именем». Ну, а раз уж важного церковного сановника в народе именовали языческим именем, ясно, что оно было милее и понятнее для всех.

Все перепуталось

Теперь понятно, откуда взялась древняя двухыменность. Боярина Шубу, крещенного Окинфом (XIV век), называли Шубой Федоровичем, возможно, потому, что он родился преждевременно, недоношенным: таких слабеньких младенцев принято, пока не окрепнут, выдерживать в рукаве теплой родительской шубы. Не удивляет нас и «убиенный от литовского князя Олгерда» (Algirdas на лит.; ldn-knigi) некий «Круглец, нареченный Евстафием». Церковь дала человеку имя Евстафий («очень стойкий») по своим соображениям; родители же назвали его Круглецом, наверное, по «взору или естеству».

Но вот под 1350 годом в Галицкой летописи встречается странная запись:

«Родился князю Андрею сын Иван. Нарекоша ему имя Василий…»

Что за нелепость? Как же звали на самом деле этого княжонка — Ваней или Васей? Ведь оба эти имени — церковные, христианские.

Это не случайность: дальше (см. стр. 50) мы встретим немало подобных неожиданностей. Приходится думать, что понемногу наиболее часто встречающиеся чужеземные имена как-то обрусели, стали представляться народу роднее, чем другие, более редкие. Ведь и сегодня «Иван» или «Марья» кажутся нам исконно русскими рядом с каким-нибудь «Прискиллой» или «Никтополионом». А с другой стороны, иные действительно русские по типу имена начали выглядеть как христианские, если они имели какое-то «благочестивое» значение.

Возьмите древнее чисто русское имя Богдан: в том азбуковнике, о котором шла речь, оно приведено в виде примера дохристианского наименования. А позднее стали понимать его не как «данный богами», а как «данный богом». Каким богом? Христианским, не языческим! Именно поэтому иногда возникала путаница, разобраться в которой не умели даже и глубокие знатоки именословия, православные монахи и священники.

На одной из могильных плит знаменитой Троице-Сергиевой лавры, прославленного монастыря-крепости под Москвой, высечена надпись:



СОБОТА ИВАНОВИЧ ОСОРЬИН

ВО ИНОЦЕХ СИМЕОН



Что в ней особенного? Имя Собота, Соботко, Суббота было очень распространенным когда-то. Это типичное мирское имя, и давалось оно, конечно, как говорится в азбуковнике, «по времени»: родилось дитя в счастливый день, под воскресенье, так и будем его звать Субботой. Правда, в святцах такого имени нет (Имени этому в святцах соответствует христианское имя Савватий. См. стр. 264.), но по смыслу его легко смешать с церковными именами: ведь суббота — канун православного праздника. «Помни день субботний, во еже святити его…» — сказано в Библии. Такая путаница произошла и с боярином Осорьиным. Откуда это видно?

В старину был обычай — тяжелобольного человека, готовя к смерти, очищали от грехов, постригая его в монахи. Это был мрачный, даже жуткий, обряд. Над умирающим читали заупокойные молитвы, точно он уже скончался. То земное имя, с которым он прожил всю жизнь, заменяли другим именем, «иноческим», чтобы показать, что грешный человек совсем переродился теперь, стал подобен ангелам и схимникам по чистоте души. Очень важным считалось при этом соблюдать правило: новое имя по инициалу должно было совпадать с крестным. Ивана называли «во иноках» Иоакимом или Ионафаном; Григория делали Гермогеном или Гервасием, Феодора — Филаретом или Феофаном. Думали так: пусть Ивану по его делам прямая дорога в ад; под видом Иоакима он авось попадет в царствие небесное, избежит заслуженной кары. Как видите, все еще живо было древнее представление о силе имени, о том, что его перемена может полностью изменить и самого человека.

Все это, несомненно, было проделано и над Соботой Осорьиным. И, заметьте, священники, совершавшие печальный обряд, постарались подобрать ему имя по всем правилам: Собота — Симеон. Ясно: даже они считали имя Собота крестным, православным; им бы и в голову не пришло подгонять «ангельское» имя по мирскому.

Еще убедительнее та история, которая разыгралась в день кончины царя Бориса Годунова. Вспомним мрачную сцену из пушкинской трагедии.

Ц а р ьВсе кончено — глаза мои темнеют, Я чувствую могильный хлад..

Входит патриарх, святители, за ними все бояре. Царицу ведут под руки, царевна рыдает.

Кто там? А! схима… так! святое постриженье… Ударил час, в монахи царь идет — И темный гроб моею будет кельей………………………………………………………………………Простите ж мне соблазны и грехи, И вольные и тайные обиды… Святой отец, приближься, я готов.

Святой отец и на самом деле — не в драме, а в действительности — приблизился тогда к умирающему. Обряд пострижения был совершен: Бориса переименовали в Бо-голепа. Давая ему новое имя, патриарх, очевидно, был уверен в его законности. Между тем это имя отсутствовало в православных святцах, что и естественно; не могло быть ни грека, ни еврея, ни римлянина с русским именем. В святцах имелось греческое имя Феопрепий, означающее «подобающий, приличествующий богу». Некоторые считают, что его просто перевели уже позднее на русский язык и получили Боголепа. Но это плохое объяснение: ведь имя-то подбирали на ту же букву, что и Борис, и Феопрепий никак не могло подойти. Явно церковники пленились богобоязненным смыслом слова «боголеп» и приняли его за христианское имя. Довольно долго совершенно также по ошибке принимали за утвержденное церковью православное имя Богдан…



«Позвольте! — скажете вы. — Как же „принимали“? Как „довольно долго“? Да ведь всем известен крупнейший государственный деятель Украины, гетман Богдан Хмельницкий!»

Представьте себе, церковь не знает человека с таким именем. При крещении будущему гетману было дано совсем другое имя — Зиновий (то есть «живущий по-божески»), Богданом гетмана звал весь народ, но имя это было в глазах церкви «мирским», «языческим». Для нее гетман навсегда остался Зиновием, и ни в каких «крестовых календарях» вы имени Богдан не найдете.

Умойся грязью

У каждого, кто читал превосходный роман А. Н. Толстого «Петр I», запечатлелся в памяти образ несчастного и до свирепости обозленного крестьянина, которого окружающие звали «Умойся Грязью». Автору дорога эта жутковатая фигура. Умойся Грязью появляется то на каторге воронежских верфей, то на далеком Белозерском севере, то в других местах… С большой силой нарисовал его Толстой.

«На берегу… между мокрыми камнями сидели Андрюшка Голиков и… Умойся Грязью, сутулый человек, бродяга из монастырских крестьян, ломанный и пытанный много..» (Алексей Толстой. Собр. соч., том пятый, «Петр Первый», кн. 2, стр. 423.)