После смерти Бабулии в её комнатах поселился дальний родственник, Мераб. К нему начали таскаться дружки. До утра горел свет и слышались хохот, звон бокалов, шлепки карт и стук зари. Взрослые недобро переглядывались, называли Мераба заристом и строго запрещали подходить к плохой квартире. Про заристов в городе было известно немного: эти страшные люди целыми днями играют в зари на чью-то жизнь, а потом убивают людей. Играют обычно в районе Ортачала – а где же ещё?.. Там, в Ортачала, прохлада и тень, заристы собираются со всего города. Денег у них нет, и они играют на всякие странные вещи. Особенно, говорят, любят проигрывать своих родных – мать или сестру. Или играть на убийство первого встречного в очках и галстуке. Или ещё на какую-нибудь гадость – вроде зайти в автобус и трахнуть первую попавшуюся пассажирку. А за неисполнение их ожидает верная смерть. В итоге Мераб плохо кончил – упал с шестого этажа. Взрослые думали, что его, наверно, выкинули другие заристы за неуплату долга, но толком ничего не известно.

Плохую квартиру купил одышливый гаишник старлей Элгуджа, весом под два центнера, с такой же упитанной и дородной женой Лали. Это был тот ещё экземпляр! Когда не разбойствовал по службе, то сидел с таким же тучным напарником в галерее и пил чачу, заедая её чем попало. Потом, когда выпивка и еда кончались, напарники кое-как застёгивали на необъятных брюхах форменные рубашки, нацепляли галстуки и фуражки, брали жезлы, пили на посошок и выходили, прямо в тапочках, на угол, где собирали дань со всех проезжающих сколько бог пошлёт. Постоят час-другой, помашут жезлами – и вот пара сотен баксов уже в кармане, можно праздновать! Если не лень было, то выходили за вечер не раз и не два. А жена Лали проводила жизнь на кухне, дабы усладить утробу любимого, что было не так-то просто: Элгуджа ел на разогрев пятьдесят хинкали и пару тарелок хаша, а две-три бутылки водки оставляли его почти равнодушным – алкоголь растворялся в его туше, как сахар в чае, а огромный живот перемалывал пищу, как мясорубка.

Соседи эти походы на угол называли “сбор макулатуры” и втайне завидовали боровам в ментовской форме, которым, чтобы срубить бабла, надо только надеть рубашки и фуражки и выйти к своим воротам, а там отрегулировать и перенаправить машино-денежные потоки в свои карманы, что гаишникам с успехом удавалось делать до тех пор, пока однажды Элгуджа, съев полторы сотни хинкали, не умер от инфаркта кишечника.

Живот и после смерти сыграл с Элгуджей злую шутку: когда пытались втащить спецгроб на открытый катафалк, не выдержали и обломились двойные ручки, труп вывалился в ноябрьскую слякоть. И немало сил было затрачено, чтобы поместить покойника, измазанного в грязи, обратно в гроб, а гроб – на катафалк… Как обошлись на кладбище, Кока не видел, он остался во дворе помогать накрывать келех в огромной палатке, куда приехали после похорон коллеги покойного, такие же толстяки в фуражках и синей форме, даже сам генерал пожаловал и был выбран тамадой на поминках по гаишнику старлею Элгудже, пусть земля ему будет пухом…



Жизнь в камере шла спокойно и размеренно, но бывали и злые выплески. Как-то днём Беспал, занятый очередным плетением нити, и не заметив, что Расписной пьёт чай с печеньем, полез на парашу, за что получил от Расписного мгновенный удар кружкой по голове:

– Куда, говнобак, садишь, быдлох? Гляделки в жопе? Тупой кусок мяса!

Беспал, со спущенными штанами, прямо с параши прыгнул на Расписного, попытался вцепиться ему в горло трёхпалой рукой, крича:

– Ты чего, прошляк? Прирежу, как не хрен делать! – Но Расписной, грозно вознеся вязальные спицы, ногой отшвырнул его на нары, Кока еле разнял их, отметив слово “прошляк”.

После стычки оба обиженно расселись по разные стены, а Кока успокоил тревожно вскочившего Савву, сам думая: “Стало быть, Расписной – прошляк, бывший вор. Сатана говорил, у Нугзара на спине четыре купола – у Расписного тоже, значит, четыре ходки”.

Чтобы разрядить обстановку, начал рассказывать что-то про Амстердам, но на этот раз рассказ интереса не вызвал. Только к вечеру они начали перекидываться словами, заварили совместно чифирь, стали вдвоём поучать Коку:

– Если в общей хате кто мимо пройдёт и что-нибудь бросит, ни за что не поднимай! Что? Если старик? Нет, никому ничего! И никому “вы” не говори, хоть хрычаре сто лет в обед!

– Стопроцент! Нельзя! Западло!

– Не играй под интерес ни в какие игры. Просто – пожалуйста, но не на бабки, не то шпилевые разденут до трусов! – предупредил Расписной, попутно рассказав, что с ним в зоне сидел шулер, у которого на пальцах хитрым образом была наколота вся колода, и ему достаточно было шевельнуть нужным пальцем, как подельник-партнёр уже знал, как играть.

– И до трусов разденут, и трусы, если что, снимут… – подтвердил Беспал.

– Или спросят: “На что играем?” – ты ответишь: “Ни на что!” Хорошо. Ты проиграл. Партнёр требует платить двести баксов. “Как это? Мы же ни на что играли?” – “А для меня двести баксов – ничто!” И всё, должен платить! Лучше вовсе не играть – змея без головы не укусит! А с ментами вообще всегда держи ухо востро, а рот на замке, хоть он и будет делать вид, что кент твой! У ментов вместо совести кусок дерьма, сегодня они с тобой кентуются-милуются, а завтра за колючку засадят, если план им надо выполнять или что-то о тебе для себя выгодное вызнали!

– С чуханами и петухами не вздумай базарить, близко не подходи, не то самого в ложкомойки запишут! – жарко посоветовал Беспал.

Расписной не спеша дал разъяснение. Опущенный – маргаритка, пидор, вафлёр – живёт в петушином гнезде, около параши. У петухов в мисках и ложках дырки – они хавают, закрывая дырки пальцем. На морде знаки имеются: если тату-точка под глазом или на мочке – это пидор…

– Если на кончике носа – стукач, на подбородке – крыса, между бровями – шестёрка, – добавил Беспал.

Пидоры чистят дальняк, выносят парашу, метут камеру. Если отказываются, их окунают рожей в очко, заставляют есть дерьмо, языком вылизывать парашу или жрать мышей и тараканов, суют им в анус швабру, а в рот – ёршик от унитаза, писают и срут им в открытый рот…

Кока поёжился – ничего себе!

– А они уже такие в тюрьму приходят? Или их тут… такими делают?..

– По-разному. Но опускают за грехи. Чтобы трахнуть – двое держат, один засаживает. Если лень такую байду разводить, ждут ночи, пока чушкарь заснёт, а какого-нибудь охламона заставляют спустить малофью ему на лицо. Если и это не в масть, то просто проведут спящему хером по губам – и готово! Ближе чем на метр к петухам не подходи! Они к тому же воняют – им же не дают мыться вместе с камерой!

Кока не понял:

– И кому охота такого чушкаря трахать?

Расписной усмехнулся, значительно посмотрев на Беспала:

– Находятся любители… Но если трахнешь петуха, ему обязательно надо за это дать что-нибудь, хоть сигарету или кусок сахара. Иначе выходит, что ты трахаешь петуха “по любви”, а это значит, что ты – такой же петух, раз у тебя с петухом “любовь”. Переведут в обиженные, а разница невелика: обиженный станет опущенным, дело времени. Поэтому никогда не говори, что ты обижен, – на обиженных не только воду возят, обиженных ебут… И если на свободе ты можешь уйти от неприятного тебе человека, то в тюрьме идти некуда – надо бороться до конца за место на жёрдочке!



Кока уже и сам понял это. Когда человека сажают в тюрьму, его не только самого держат взаперти, но главное – ему не дают избавиться от людей, которые его окружают и неприятны, враждебны, опасны, противны ему. На свободе хлопнул дверью – и бывай! А тут нет, изволь с этим типом дальше бок о бок чалиться! Это второе главное мучение после потери свободы – несвобода от людей.

Он спросил, за какие грехи бывает такое наказание. Расписной ответил, что грех должен быть веским: или стучит, всех сдал, или ворует у сокамерников, или общак присвоил, или чужое потратил, или карточный долг не отдал, или вора ударил, или ребёнка отшпилил.

– Да мало ли за что?.. В общем, к чуханам и петухам лучше не подходи… А вообще, мой тебе совет, – подытожил Расписной, – пиши чистуху… чистосердечное… Чего тебе за всех отдуваться?.. Нужен тебе такой головняк?.. А сдашь им барыг – глядишь, и скостят годик-другой.

Кока ответил, что никаких барыг, кроме продавцов в амстердамских кофешопах, он в глаза никогда не видел.

– Как же ты наркоманил, если барыг не видел? Что, кайф к тебе по небу прилетал? – Расписной отпил глоток чифиря и снова рявкнул на Беспала: – Фу! Опять? Туши пердак!

– Другие с барыгами общались, а я на хвосте сидел, – уже привычно уклонился Кока, но настырный Расписной не отставал:

– Есть такое досудебное соглашение: если сотрудничаешь со следствием, то судья не имеет права дать тебе больше чем две трети срока. У тебя предел десять лет? Значит, больше шести с хвостиком дать не имеют права, если пойдёшь в раскол и выдашь им весь расклад!

– Да кто на права смотрит! – ухмыльнулся Беспал, а Кока твёрдо ответил, что лучше он будет молчать.

Он уже уловил три главные заповеди тюрьмы: ничего не слышал, не видел, не скажу. Меньше знаешь – дольше жив. Больше знаешь – меньше жив. За чужие тайны можно погибнуть. Три обезьянки стоят у бабушки на комоде, подарок дяди Родиона из Лхасы, когда дядя Родион ходил на Тибет. Они – основа спокойной достойной жизни. А вот если открыть уши, глаза и, главное, рот, то запросто можно лишиться всех этих органов, да и других тоже. Лучше сиди и про амстердамы ро́маны толкай.

Кстати, наркота сокамерников не привлекала, они явно не имели к ней отношения, хотя были прекрасно осведомлены обо всём – так, Беспал поведал, как он упился кокнаром у брата на Украине:

– Украинский свежак – жирный, заливистый! Мы как наварили кокнару да как жахнули по кружке – два дня в кайфе валялись, пять дней срать не могли!

А Расписной рассказал, что лет десять назад они с подельником кинули барыгу на килягу сушняка-морфина с Чимкентского завода и год ширялись на пару, подельник исхудал, ослаб и околел от передоза, а сам Расписной чуть не сыграл в ящик от ломки и с тех пор завязал.

Кока твёрдо сказал, что в жизни к кайфу не притронется, ведь есть столько счастья на свете! Солнце, синее небо без решётки, люди, краски, свобода!

Расписной усмехнулся:

– Раньше надо было кумекать…



Тюремная духота всё-таки сказывалась. На прогулках, на воздухе, кружилась голова, рябило в глазах. Сверху по решётчатому потолку грохали сапоги Какуна. Летали птицы над тюрьмой. На вышках топтались часовые. А на пригорке светлел дом – белоснежный желанный дворец, где так хочется жить! Пить по утрам кофе. Читать газеты, слушать радио. Принимать ванну. Одеваться в чистое бельё. Выходить к людям. Видеть краски, а не говномесь серо-бурых стен. Есть еду, а не помои. Видеть инопланетных существ – женщин, а не обноски человечества, жирных пупкарей…

На вопрос, что это за дом, Беспал пожал плечами:

– На санаторий похоже.

Но Расписной ухмыльнулся:

– Хорош санаторий – с видом на тюрягу! Нет, это служба какая-то типа водоканала… А что?

– Хотел бы там оказаться!

– Все бы хотели. Да через забор не перескочить, – вздохнул Беспал, а Расписной уточнил, косясь на Коку:

– Почему не перескочить? Пусть сдаст ментам барыг – и гуляй хоть где! – Но Кока, пропустив мимо ушей уже хорошо знакомый совет, спросил, как бы позвонить в Тбилиси.

Расписной кивнул:

– Можно. После ужина начальство отчалит, будет Моська Понос дежурить, он за рубль повесится… Выведет тебя в канцелярию или ещё куда, где аппарат есть. Кстати, люди говорят, телефоны появились такие ручные, без проводов. Правда?

– Да, слышал. Но дорогие пока. И сетей нет…

– Вот бы такой!.. Прям отсель грозить мы будем шведу!..

– Как же вертухаи тогда бабки будут делать? Они же живут тем, что малявы разносят, почтальонят? – спросил Беспал, укутываясь в свою потёртую куртку.

Расписной улыбнулся углом рта:

– Бабки они всегда найдут, как делать. Есть только один, но верный способ отвадить этих собак от бабла. Сажать ментов в воровские зоны, вот и всё! Никто рубля не возьмёт, зная, что их может ожидать!

Но Беспал думал, что менты, даже если их сажать в воровские зоны, не угомонятся, еще больше будут сдирать бабла, зная, что их ожидает в случае провала:

– Да и кто их жучить будет? Тоже менты? Ворон ворону глаз не выклюет… Форма – ментячья, душонка – свинячья! – заключил Беспал, стуча по двери. – Начальник, веди, помёрзли на хрен!

По пути в камеру они обсуждали, кто вообще поставил траву вне закона? Кто взял на себя смелость сажать людей за то, что они покупают пыльцу растений? Зачем вообще что-то запрещать? Кто хочет колоться или нюхать – пусть колется и подохнет, его жизнь, его право, – за что его сажать и гнобить? Кому он сделал плохо? Умер Максим, да и хер с ним! А плохое Максим начинает творить, когда деньги на наркоту ищет. Если б кайф в аптеке продавался, как при Сталине, то не было бы половины преступлений! Полтюрьмы за две мастырки сидит – это дело? Если полмира хочет наркоту продать, а полмира – купить, то зачем им мешать? Кому какое дело? Пусть торгуют и налоги платят в пустую казну! Менты – дураки! Не понимают, что коноплю не запрещать, а распространять надо, тогда никто не будет выходить на демонстрации, митинги, бунтовать и бузить: каким борцунам охота себе кайф ломать, когда можно дома курнуть и хорошее кино посмотреть?.. Если под водкой на подвиги и революции тянет, то под коноплёй все будут тихо сидеть! Нет, не доходит до тупиц! А сейчас что? Самогон и водка? Но что с ментов, с этих мудозвонов, взять? Мозгов же кот наплакал! Только на гадости, подлости и взятки большие мастера! Пусть, бляди, плакат нарисуют с бутылкой и папиросой и напишут: “Употребляй только алкоголь и табак, обществу нужен нормальный дурак!”

И в камере они продолжали обсуждать жалкую жизнь ментов: постоянно копаться в чужом дерьме! Бегать, как собака! Следить, выслеживать, вынюхивать, выведывать, делать подставы, ловить на живца, юлить, лгать, хитрить, запугивать, заниматься шантажом, вымогаловом и пытками. Убивать или быть убитыми. Но трудно жить под бременем проклятий сотен тысяч! Собираясь вместе, проклятия прессуются в плоть, из слов вылупляются дела. А к ментам они рано или поздно обязательно пожалуют!



После ужина слушали Гайдна и Прокофьева, пили чифирь – он постепенно стал нравиться Коке, от него как-то легчало на сердце. Расписной иногда читал для смеха из рваной книжки Маршака.

– Вот. “Детки в клетке”. Это про нас. Про кого вам прочесть?

Беспал сказал, что, кроме собак и кошек, он зверей не видел, в зоопарк не водили, он детдомовец. Кока сказал – про льва.

Расписной нацепил очки:

– Про царя? Есть! – и продекламировал ясно и чётко:

Вы разве не знаете папы —Большого, рыжего льва?У него тяжёлые лапыИ косматая голова.Он громко кричит басом,И слышно его далеко.Он ест за обедом мясо,А львята сосут молоко!

– Вот именно, мы лапу сосём, а кто-то жареное мясо хавает, – подтвердил Беспал, сматывая нитки в жгут для “коня”. – Какие пирожки с ливером у меня на углу продавались! А чебуреки? Хрустящие! Жёлтые! – Но Расписной прикрикнул на него:

– Забыл, баклан, что в хате про хавку не базарят?

– А я не базарю, я мечтаю, – обиделся Беспал.

Расписной, листая Маршака, спросил:

– Интересно, если льва спросить, что ему лучше – всю жизнь в клетке чалиться, сытым и холёным, или жить на свободе, бегать, охотиться, драться с другими львами, голодать, падаль жрать на крайняк?

Трудно ответить. Беспал думал, что лев выбрал бы свободу, а вот Расписной сомневался: ведь для львов главное – это валяться сытым без дела, а этого в клетке предостаточно. Кока сказал, что лев может думать по-разному: пока молод, хочется гулять, бегать, трахать самок, а когда стар – то тянет сидеть в тёплом углу и глодать гарантированную кость.

Расписной согласился:

– Верно. Люди по молодости шебуршат, дергаются, а в старости всё уже ясно, торопиться некуда, впереди не жизнь, а смерть – чего к ней спешить? Сама явится без спросу!.. – закончил он и обратился к книге, cо значением посматривая поверх очков на Беспала. – Вот про шакала хорошо написано:

Мой отец – степной шакал,Пищу сам себе искал.Ел он кости и объедки,А теперь живёт он в клетке.От дождя он здесь укрытИ всегда бывает сыт!

– Вишь ты, укрыт и сыт!.. – вякнул Беспал, наматывая “коня” на дощечку.

– Да, и объедки, и кости, и падаль жрать приходится, если ты сын шакала. Не позавидуешь… – заметил Расписной, а Кока сказал, что птицы-падальщики тоже раньше были гордыми хищниками, но потом обленились, зашкварились…

– Видели, какие у стервятников длинные шеи и лысые бошки?.. Это чтобы удобнее лезть в утробу падали! Стервятники – это бывшие орлы!

При этих словах Беспал хмыкнул:

– Значит, прошляки, получившие по ушам… – Но не продолжил под тяжёлым взглядом Расписного и перевёл разговор на каких-то фраеров, мужа и жену, что жили на соседней от него улице и постоянно ездили на заработки в Африку. И слух пошёл, что жирно живут, всего навалом с наваром. Вот один доходяга выследил, когда их не было дома, залез в хату и чуть не охренел от счастья, когда нашёл пачки денег, написано: DOLLAR. Да сколько! Пять миллиардов! На радостях нашёл в холодильнике виски и высосал всю бутылку, когда фраера вернулись, он уже лыка не вязал…

– Ну и что? – вопросил Расписной. – Половина малышни в этой тюряге за подобную пьянку на месте сидит! – Но Беспал повертел в воздухе трёхпалой рукой:

– А то, что доллары те оказались то ли из Зимбабве, то ли из Сомали, дьявол их разберёт, где счёт на миллионы идёт, в баксах же совсем мало выходило, мизер. Но срок обглодыш получил по полной! За грабёж со взломом! Пять с хвостиком. На суде прокурор сказал: “Доллары из Зимбабве, а сидеть будешь на родине, раз ты такой мудак недотёпанный!”

– Пустышку вытянул, бывает! – хрустел Расписной сахаром, а у Коки метнулось в голове: “Хоть бы мне дали пять с хвостиком!” Метнулось и пропало.

В одиннадцать часов тушили свет – отбой!

– Энергию экономят, мать их за ногу, – ворчал Расписной, в темноте ища таблетку “для сна”.

Выспавшись днём под Баха-хуяха Бетхуёвина, Расписной и Беспал не могли заснуть, перекидывались фразами.

Беспал:

– И сколько гниды-евреиды вам отстёгивали?

Расписной:

– Не они нам отстёгивали, а мы с них получали. Им много показалось. Вот и начался ментокрылый обмолот… С мигалкой явились. А у меня на столе весь набор разложен: выдра, волына, патроны…

Беспал:

– Тихо спеленали? Не буракозил?

Расписной:

– Менты с калашами ворвались – куда быковать? Все рога обломают, до управления живым не доедешь! Ну, а того, кто нас заложил, перо уже догнало на пересылке, земля ему камнем, проклятой гадине!

Дожидаясь, пока Расписной и Беспал заснут, Кока твердил про себя: “Господи, помоги!” – украдкой касаясь Библии под подушкой. Эта книга казалась ему последней соломинкой, уцепившись за которую только и можно выжить. Потом задремал.



Ему привиделся родной двор. Ворота с узорными петлями. Лепные львы с кольцами в носах. Решётки старинного литья. Липа разрослась, примыкает к забору, на велосипеде не проехать. А на платане прибит перевёрнутый стул без сиденья – для баскетбола. В сарае по стенам – всякий нужный хлам: складные табуретки, пустые бочонки, шланги для воды и вина, инструменты, чьи-то удочки и даже санки с лыжами, хотя настоящего снега в Тбилиси давно не видели.

Двор – центр мира, начало начал, пуп земли, главный авторитет, справедливый судия, альфа и омега, колыбель и могила. Во двор следует выходить рано утром и торчать до позднего вечера, пока, наконец, охрипшая бабушка или мама, перепробовав все кнуты и пряники, не взорвётся проклятиями, тщась загнать тебя домой. Тогда можно с лёгким сердцем и чистой совестью плестись к ужину, день даром не пропал: сыграно во все мыслимые игры, оказана помощь в стирке и раскладке шерсти на просушку, проведена очередная починка древнего “Москвича”, с войны торчавшего на задворках. Выиграна стычка с соседскими мальчишками – защищена честь двора. Испачкано всё, что может пачкаться. Съедено у соседей всего понемногу и выпито энное количество ледяной воды из-под крана, – чего ещё надо для счастья?..

Особенно дети любили заходить к тёте Лали, жене покойного гаишника Элгуджи. Привыкшая готовить много и обильно, она никак не могла научиться готовить мало, поэтому часто звала детей на хачапури или хинкали (вообще, детей кормили все и постоянно).

Тогда же в дворовом сарае с пятилетним Кокой произошло первое осмысление женской плоти. Летом он почему-то остался в городе, дети разъехались, только одна девочка, Цуцико, составляла ему компанию. Они проводили дни во дворе, где всегда есть чем заняться, и постоянно лазили в сарай (хотя взрослые и запрещали). И там, в клетчатом свете солнца, под танец пылинок начали играть в “доктора-доктора”. Цуцико сняла трусики, стала поворачиваться так и эдак, и Кока, глядя на её ягодички, вдруг ощутил непонятный призыв. Что-то внутри него словно выпрямлялось и звало к действиям, но каким?.. Он мучительно думал, что же надо делать, а Цуцико оглядывалась: почему доктор не лечит?.. Засуетившись, он поднял с пола лопаточку, ещё не зная, зачем он её взял, но чувствуя, что Цуцико чего-то от него ждёт, что надо в неё как-то проникнуть… Но как?.. В этот миг в сарай ворвались взрослые и устроили большой скандал. Но ощущение нужности что-то делать при виде женской наготы осталось навсегда.

Во дворе всё сущее имеет право голоса. Поэтому спор о взятой без спроса теннисной ракетке или же плохо повешенное полотенце может перерасти в ссору с проклятиями и криками. Особенно захватывающе сцепляются женщины. Начинается обычно с пустяка – и перерастает в гром, огонь и серу. Это доставляло детям неописуемое удовольствие, хотя причиной склок чаще всего бывали как раз они: кто-то у кого-то что-то отнял, кто-то кого-то толкнул, кто-то разрыдался, кто-то ушибся… Разнять разъярённых женщин можно только силой, растолкав их по квартирам, но и оттуда неслись такие визги, что мужчины только качали головами (они, кстати, в такие моменты держались вместе, независимо от того, чьи жёны сцепились). А дети, давно позабыв, кто у кого что отнял, радовались зрелищу, жевали инжир с земли, пили воду из крана и удивлялись глупости взрослых. Да и женщины вскоре затихали. А мужчины и не ссорились вовсе.

Двор – единая семья. Наступал штиль. И вот уже отчётливо слышался звон спасительного мангала, извлекаемого из подвала. Дзиа Михо наведывался к своему холодильнику, куда ежедневно выгружал полную сумку ещё тёплой вырезки с мясокомбината (его зять работал контролёром). Дети отправлялись в подвал за луком и углём. Дзиа Шота, лысый, в спортивной пижаме и китайских кедах, подстрекаемый молодёжью, перекинув через шею шланг, шёл к заветной бочке с вином (покупаемым, как и лук с углём, каждый год вскладчину всем двором).

Стол для пинг-понга застилается газетами, и женщины идут посмотреть, что у кого есть вкусного, хотя это и так всем известно по запахам из кухонь. И скоро от мангала начинает тянуть божественным ароматом жареного мяса, столь полюбившегося питекантропам, когда они научились возжигать огонь и ворошить угли…



…Он проснулся ночью. Темно. Сполз к параше – и обомлел: на табурете Расписного сидит серая недвижная фигура! От страха застыл. Но фигура сказала:

– Не бойся, это я, Савва… Не могу лежать, бока болят, спина, ноги…

– За что тебя сюда? За что мучают? – Кока успокоился.

– Да ни за что! – вдруг жарко и громко заговорил Савва. – Я её пальцем не тронул! Я с ней ходил! Я её любил! Она была моя чувиха! Хотели пожениться! А что на ней мой волос оказался, так на дискаче же прыгали, потом в тачке на задняке целовались всю дорогу!.. Она пошла домой, а её заволокли в кусты и вчетвером того… с особой жестокостью… до смерти, бутылку вбили, ножами изуродовали… Она маленькая, щуплая… бутылка всё внутри порвала… Потом эти гады отвезли её на свалку и бросили там умирать…

– Ты при чём? Тебя за что? – ошарашенно спросил Кока.

Фигура качнулась.

– Меня? За волос. Её сосед меня заметил, когда мы к дому на тачке подъехали… Я хотел до подъезда проводить, но она сказала: не надо, брат увидит, будет ругаться, что поздно пришла… Я и уехал на том же такси… А с ней вот что сотворили, гады, твари… Вот и всё. А как не будет моего волоса, если мы с ней всю дорогу взасос лизались? И за это – пулю? За что?.. Да, моя вина, что до подъезда не проводил, – но расстрел? Зачем?..

– Расстрелы отменят, все говорят, – постарался ободрить Савву Кока, только сейчас понимая, что значит быть “на волосок от смерти”.

– Я, я виноват, до подъезда не довёл… А они её на мусорную свалку… как кусок дерьма… Жив останусь – порешу кобелюг!.. О господи!..

Савва начал всхлипывать всё громче – и вдруг взвыл протяжным звериным воем, отчего Расписной и Беспал разом подскочили на нарах, а из коридора послышалось:

– Эй, придурки, кончай бузить! В карцере места много!

Савва смолк. Зэки улеглись обратно – видно, Савва уже не первый раз выл по ночам. А он сидел в полутьме, как мумия, тихо всхлипывал, что-то приговаривая и качаясь из стороны в сторону.

Где-то хлопает кормушка. Из коридора звучат приглушённые голоса. Ночная птица одиноко крякает за окном. Крытник Граф тоже проснулся, шуршит и скребётся в своей стеклянной тюрьме. А сон всё не идёт, хотя только во сне можно забыть, что твоя жизнь превращена в долгую, мучительную гибель, только сон не могут отнять тюремщики…

Кока опять провалился в ловушку сна, где увидел сон во сне, как он во дворе играет с соседскими детьми в выбивалки…



Во дворе принимали и понимали правду разных людей, а на поступки смотрели общими глазами – без скидок, утаек и поблажек. Детей никто не стеснялся, всё обсуждалось при них – пускай знают. Они были в курсе всех дворовых дел и склок, целыми днями крутясь среди взрослых, – мало кто из них ходил на работу. А если и ходил, то так, на пару часов. Однако в каждой семье был один опорный человек, который всех кормил и одевал, а дальше – их дело: “Сыты-обуты – и хорошо, живите себе под солнцем. Шмоток у вас столько, что впору продавать старику с хурджинами[183], что орёт по улицам «Стары адёжь пакупай!»”.

И жили. Взрослые занимались кто чем, а дети целыми днями играли в мяч, прятки, жмурки, пинг-понг, выбивалки, “стоп”, баскетбол. Отрывало от игр только что-нибудь интересное, вроде появления районных психов или бешеной собаки, драки в соседнем дворе или аварии на улице, громкой перепалки в пекарне или дебоша в парикмахерской (смотреть бежали все, от мала до велика).

Во дворе праздновались все праздники, и соседи поочерёдно угощали друг друга куличами, крашеными яйцами, мацой, козинаками, сухофруктами, новрузским пловом. Больше всех получали дети – они целый день грызли что-то во дворе, засоряя всё кругом крошками мацы, бараньими косточками или разноцветной скорлупой, с трудом, давясь, заглатывая пятое яйцо без соли.

Важные дни для двора – приходы разных служб. Притаскивался, подволакивая калечную ногу, всегда подшофе, электрик, чтобы за червонец вместо контроля за счётчиком отматывать показания сколько не жалко. Эта операция проходила из месяца в месяц. Все уже сами научились этому нехитрому делу, но электрик с упорством алкоголика считал своим святым долгом оказать уважение и за червонец и стакан вина хоть сколько-нибудь да уменьшить показания. Приходил домоуправ с пустым левым рукавом в кармане сталинского френча, после него обычно появлялись рабочие: или рыли канаву, или клали трубы, или чинили дворовый кран столетней давности, или лезли на электрический столб искать замыкание, а соседи все вместе во дворе со свечками пили и закусывали в ожидании, когда “придёт свет”.

Особая радость – появление почтальонши с пенсией. Она садилась на скамью под сиренью, выкладывала на стол тоненькие пачки денег, лист для подписей, а к ней уже поспешали старики. Они брали деньги, оставляя почтальонше рубль, и тут же отправлялись за покупками. Из своей квартиры вылезали братья, обезумевший Сашик и спившийся Юрик, – им после смерти родителей назначены пенсии, которые Юрик в тот же день пропивал. Дети бежали отнести деньги тем, кто ходить уже не может. Бабушка сама спускалась во двор, широким жестом оставляла почтальонше рубль и перекидывалась с ней парой одних и тех же фраз:

– Как жизнь? Как дома? Никто не в больнице, не в тюрьме, не в морге?

– Живём – хлеб жуём. Все дома, здоровы, спасибо, калбатоно Саломея! – благодарила почтальонша, утираясь платком от жаркого солнца, бьющего сквозь сирень, а Кока со второго этажа подсматривал, куда бабушка прячет деньги, чтобы позже разжиться хоть трёшкой…

Но главным аттракционом года было, ближе к параду 9 Мая, сошествие танков с Вознесенской куда-то вниз, к Куре. Обычно ночью, шипя, грохоча, звеня, лязгая, скрежеща, пуская клубы чёрного едкого дыма, танки шли колонной сверху, с Комсомольской аллеи. Весь Сололаки стоял и глазел, а после схода этой железной лавины асфальт оказывался покорёжен, в бороздах и ямах, и его как раз успевали отремонтировать до следующего сошествия танков, при виде которых дзиа Шота (отсидевший пару лет после войны) нервно закуривал, бормоча:

– Коммунисты, мать их так! Всё никак не успокоятся!..



Кока то засыпал, то приходил в себя. Под утро очнулся от тихого разговора.

Расписной:

– Посадишь его перед собой. Говоришь с ним. А потом начинаешь отрубать ему пальцы…

Беспал:

– Кровь не шпарит?

Расписной:

– Заматываешь тряпками. Отрубаешь ногу, руку, перетягиваешь жгутом, чтоб он, сука, видел, как от него один обрубок остаётся… Обрубил ноги, руки… Что осталось – до утра пусть лежит, а утром прикончишь, если сам не сдохнет…

Беспал:

– И кто же такое делает?

Расписной:

– Есть любители. Я раз видел – больше не хочу. Тошно смотреть, как один зверь над другим изгаляется… Ясно, чтобы змея не кусала, ей надо отрубить голову, – но не так же…

Беспал:

– Вот гады, в натуре, что удумали!

Расписной:

– Это ещё что! Говорят, был один шейх или паша, так он приказывал врага разрубать поперёк пополам, верхнюю часть тела, ещё живую, сажать на раскалённую жаровню, кровь стопорилась, враг ещё жил какое-то время, а шейх требовал, чтобы тот отказался от Христа. Вот методы! Сталину и не снилось!

32. Секир-башка

Кока перестал считать дни. Часов нет – да и зачем они? Времени в тюрьме навалом. Если надо – можно спросить у Расписного, у него на руке болтаются японские бочата.

Была середина декабря. Зэки мёрзли на прогулках, бегали и прыгали, чтобы согреться, крича:

– Веди в хату, начальник! Помидоры помёрзли! Звенят! – А сверху, сквозь потолочную решётку, вместе с плевками и пеплом, сыпались злые слова Какуна:

– Привыкайте, крысы! На северах не то ещё будет! На лесоповале!

– Вот сволочь елдаш, грязь подноготная! – шипел Расписной. – Его б в зону на один день! Мигом бы мозги через жопу вправили!

Кока спросил:

– Почему эта тварь Какун ещё жив? Разве трудно проследить, куда он идёт после работы? Найти дом, ну и обработать, как полагается… как он зэков метелит. Или вообще того… мордой в реку…

Расписной проникновенно вгляделся в Коку:

– Э, да ты, я вижу, прозревать начинаешь? К нашим понятиям тянешься? А почему Какун жив… Кто сидит – достать его не может, а кто уходит – им не до Какуна. Пока ЦК не цыкнет, ЧК не чикнет! Но мысль правильная – такая сволочь жить не должна!

Сегодня с утра Расписной и Беспал опять схлестнулись – на этот раз из-за уборки хаты (хотя убирать почти нечего: помахать огрызком веника по двум метрам свободного пола, а сор собрать в ржавый совок и кинуть в очко). Расписной сказал, что плохо себя чувствует, не мог бы Беспал за него подежурить? Тот ответил, что уже на прошлой неделе отдежурил за него, добавив:

– Ты раб СССР, не я!

– Базар фильтруй, чтоб языка не лишиться, кикимора! – тихо прошипел Расписной, угрожающе шевеля спицами.

Беспал вдруг развернулся к Коке:

– Ты ещё на неделе не убирал! Давай мети!

– Тебе сказали – ты и мети! – огрызнулся Кока, уже понимая, что в тюрьме нельзя оставлять последнего слова не за собой.

Расписной довольно повёл глазами, кивком одобрил Кокины слова, а Беспал, ухватив тремя пальцами веник, начал злобно гнать пыль по полу, ворча, что, по правилам, должен дежурить Савва, но Савва вчера, задрав грязную рубаху и неснимаемый свитер, спросил, что у него на спине. Там обнаружилось несколько язв, отчего Расписной забеспокоился: “Пролежни! Срочно на больничку!” Язвы показали Моське Поносу, тот увёл Савву в санчасть.



После стычки притихли. Беспал занялся лепкой перстней из хлеба и фольги. Расписной то брался за вязанье, то что-то подсчитывал на бумажке, сверяясь со своей полкой. Крытник Граф мирно шебуршал в банке.

Кока разобрал свои вещи – вчера ночью умудрился постирать их в умывальнике, у Расписного было “хозяевое мыло”, – и они пахли, как спальное бельё в поездах.

Потом взял Библию, но читать не мог – сознание застилал гулкий шум в голове, возросший после ареста. Сквозь него слова Библии казались слишком простыми и далёкими от той бездны, на краю которой он стоит. Он ожидал от Библии скорой помощи, но пока не ощущал её, хотя сам строй букв успокаивал, даже баюкал, и вспоминались слова бабушки: “Стихи – пирожные, а проза – хлеб насущный!”

Его заинтересовали приписки и подчёркнутые кем-то прежде строчки. Где-то стояло на полях от руки: “И меня спаси, Господи!” Или: “Яви силу! Помоги!” На страницах – свечные следы. На семнадцатой странице – неразборчивый штамп епархии.

Он открыл Библию наугад, прочитал первое попавшееся на глаза. Фраза из Луки: “И кто не несёт креста своего и идёт за Мною, тот не может быть Моим учеником”. “Вот, и мне крест нести… А сколько нести?.. И за что, главное, он мне?.. Я же не Христос!..”

Расписной, заметив, что Кока открывает и закрывает книгу, понимающе кивнул:

– Поможет, когда срок свой знать будешь. Когда срок дадут, легче станет. Тогда и читай. Только щёк никому не подставляй – измордуют в хлам! В тюрьме Библия плохо канает. Если подставлять щёки, и другие части тела скоро придётся подставлять. Тут другой закон – око за око… Друзьям – добро, врагам – по справедливости, а она может быть разной! Врага можно простить, но до этого лучше убить… А почему убивают? Три причины – месть, ревность, бабки!

Кока вспомнил:

– Моя бабушка говорит: если жить по схеме “око за око, зуб за зуб”, то скоро все люди станут слепыми и беззубыми и передохнут от голода. Но вот интересно: почему народ выбрал Варавву, а Христа отправил на крест?

Расписной с сомнением покачал головой:

– Народ? А был ли там народ? Может, набежало ворьё на сходку? Устроило шабаш на этой Голгофе, закричало своего паровоза Варавву – вот и спасся вожак, а другого…

Ему не дала договорить брякнувшая кормушка, где возникло потное лицо Моськи Поноса.

– Гарме… Гамре… Давай, налегке!

– Что значит – налегке? – успел спросить Кока.

– Не везут, а тут, в тюрьме, кто-то что-то хочет…

От Моськи Поноса разило луком и водкой. Он тащился рядом, ковыряясь в крутом носу и ругая баб, баламутящих на втором этаже.

– Что за бабы? Женщины тоже здесь сидят?

Моська Понос вытаращил глаза.

– А где? Конечно, тут. С ними нет покоя. Мало этим ведьмам раз в неделю душ принимать, давай два раза! А нам квоты на воду урезали, куда там два раза! Вот суки упрямые… (“Мне бы твои заботы, Моська…”) И главное – всё время своих детёнышей видеть просят, заколебали совсем…

– Каких детёнышей? Что, детей тоже сажают?

– Не сажают, а рожают тут… Детей, тут рождённых, “серыми цветами” кличут. Нарожают лиходейки уголовников – и рады! Правду люди говорят: кто в тюрьме родился, тут и пригодился!



Вышли из главного здания, перебежали двор и оказались в одноэтажной пристройке. Внутри – поновее и почище. Стены светлые. Какие-то графики и объявления. Фотороботы. Доска с фотографиями мужиков в мундирах.

Двери.

В одну из них с надписью “АДВОКАТ” Моська Понос втолкнул Коку.

В пустой комнате, с решётками на окне, за железным столом – следователь Пётр Ильич. В синем мундире, в очках на верёвочке, только нарукавников нет. И чернильницы с детсадовской ручкой нет.

Он сухо кивнул, вглядываясь в Кокино лицо:

– Да вы похожи на разбойника с этой бородой! Садитесь!

– Там, куда вы меня определили, лучше так, с бородой… – Кока решил не подлизываться к следаку – всё равно ничего хорошего ожидать не следует. И он не собака, чтобы на задних лапах лебезить! Говорил же Черняшка: “К сильным не ластись, слабых не мучай!”

Пётр Ильич оборвал его:

– Куда же было вас определять? Вы же приезжий? Домой в Тбилиси отправить, под домашний арест? Ну ладно, это побоку. Как вам сидится?

– Хорошо. Всё в ёлочку. Люди добрые, приветливые, отзывчивые, учат уму-разуму.

– Вот-вот. И что, они до сих пор не объяснили вам, что для вас есть один выход – раскаяться и помочь следствию? Назвать сообщников и продавцов наркотиков, найденных у вас? Хватит наводить мутотень на плетень!

Кока встрепенулся:

– Зэки говорят: “Выход у коня под хвостом!” Выхода нет только из гроба! У меня ничего не найдено. Нукри не сообщник, а друг детства. Мне нечего рассказывать. Я ничего не знаю. Спал на скамейке. Кто что купил, куда положил – мне неизвестно.

– Вот как вы поёте! – разочарованно пробормотал Пётр Ильич и туманно намекнул, что у них в тюрьме имеются ещё и иные камеры, где люди не так отзывчивы и приветливы. – Сейчас вы на спецах, на курорте, но это может быстро закончиться. И вы окажетесь там, куда даже злейшему врагу не желаю попасть…

– Это всё недоразумение… Даже домой не даёте позвонить…

Пётр Ильич удивленно развёл руками:

– Скажите пожалуйста – недоразумение! Это полкило гашиша – недоразумение? К тому же вашим родным всё известно – был обыск, им сообщили…

– Нашли что-нибудь? Нет? Вот видите! – ободрился Кока. – Да вы же сами прекрасно знаете, зачем люди сюда едут…

Пётр Ильич издевательски хихикнул:

– Вам-то это откуда известно? Вы же первый раз в жизни в садике покурили? И тут же заснули сладким сном! И во сне, как сомнамбула, приобрели полкило гашиша… Кстати, очень качественного, лаборатория сделала анализы! – Потом решил зайти с другой стороны. – А родных не жаль? Их хотя бы пожалейте!

– Я жалею. Как ещё жалеть из тюрьмы?

– А вы сдайте нам продавца или производителя, а мы вам за это срок скостим, – чем не помощь маме? Накидайте нам пару имён, кличек, адресов, а мы вам условия в тюрьме улучшим, на диетпаёк посадим, больничка, лекарства…

– Ага, или прямо домой выпустите! – нагло докончил за него Кока.

– Всяко бывает… – загадочно протянул Пётр Ильич, поглядывая то в бумаги, то на Коку. – Вот из Тбилиси пришла информация – оказывается, вас уже привлекали за наркотики, отсидели пятнадцать суток…

– Когда это было? Сто лет назад, – отмахнулся Кока, ещё не понимая, чем это грозит.

– Для наркотиков срока давности нет, – сухо пояснил Пётр Ильич, – зато эта информуха даёт нам право назвать вас рецидивистом и статью переквалифицировать. Любому суду будет ясно: если вы уже сидели за наркотики, то ваша версия “первый раз покурил-заснул-проснулся” не работает! Поэтому ваше дело решено пересмотреть и статью повысить до пятнадцати лет! Понимаете, что это такое? И провести показательный, с журналистами и камерами, процесс, чтоб неповадно было к нам за “лекарством” ездить… Вам это надо?..

– Нет. Зачем? – промямлил Кока, которого уже отпустил задор и начал мучить страх: а вдруг правда дадут до пятнадцати? Всю жизнь сидеть?..

Поддавшись внезапной панике, он забалансировал на грани отчаяния и вот-вот был готов переступить черту, но Пётр Ильич заговорил раньше:

– По вашей статье конфискация полагается. У вас есть ещё имущество, кроме квартиры с бабушкой? Нет? Ну, значит, конфисковывать нечего… Словом, мы никак не можем помочь друг другу?

– Чем я могу помочь? Я бы рад…

– Ага, счастливы… Были бы рады, давно бы сотрудничали и на свободу вышли, – сквозь зубы пробормотал Пётр Ильич, разочарованно собирая бумаги, а на вопрос об адвокате злобно буркнул:

– Будет, будет вам адвокат! – Он ощерился, словно кот. – Я не шучу. Если не поможете поймать и засудить этих подлецов-барыг, то на основании пятнадцати суток прокурор переквалифицирует статью на рецидивную, а та уже до пятнадцати лет. А прежде в петушатник кину, где вас зашкворят так, что в жизни не отмоетесь! Будете петухом по зонам кукарекать! Такое не скроешь! Я вам устрою весёлую жизнь! Секир-башка, как ваши звери говорят! А если поможете, то и мы вам поможем, суд учтёт… – Нажал звонок. – Если всё-таки решите не губить свою жизнь, то сообщите через персонал, я вас вызову на допрос. Только поторопитесь, через неделю я передам дело с новыми фактами в прокуратуру…

– Обязательно сообщу, – сник Кока, понуро покидая комнатку.



Когда в камере рассказал о допросе, Расписной поморщился:

– Плохо! Теперь жди от него пакостей! Они злопамятные, суки! Если своего не получат – мстят. Не слушал моего совета, теперь расхлёбывай! Да ты знаешь, что он может тебя с твоей большой статьёй в такую зону закатать, что ты там в два счёта окочуришься?! Просто от холода и голода!

– Да, это тут лафа, чифирь в постелю подают! А в зонах пахать надо, как папа Карло, – подтвердил Беспал (с утра изучавший разъяснения к Уголовному кодексу). – В зоне подъём, мать его, в шесть утра! Пять минут на покакать-пописать, бегом на завтрак, где кусок мокрого хлеба и кипяток, а потом – в цеха, в тайгу, на лесопильню! А там холодрыга! И бугры с дручками! И целый день пахоты за миску баланды с тараканами!

Расписной заметил:

– Известно: труд делает из человека обезьяну…

О господи! За всеми страхами Кока, оказывается, не видел самого страшного! Работа с утра до вечера! Это испугало не меньше самой зоны. Два страха слились в единый поток отчаяния, топивший последние островки надежды.

– А там… всех заставляют работать? – упавшим голосом спросил он.

– Такого, как ты, заставят. Воры не работают, отказники и отрицалы не пашут, за что и залипают по БУРам и крыткам! – охотно объяснил Расписной.

Беспал добавил:

– Это тебе не Амстердам, это матушка Русь! Все пахать должны!

– Из тебя пахарь – что из говна пуля! – хохотнул Расписной.

Они начали спорить, заставляют ли на строгаче пахать тех, кому за шестьдесят пять лет, а Коку просто придавило тоскливое, пугающее понимание того, что ему придётся годами вставать в шесть утра и целыми днями работать! А ещё подъём в милой и счастливой немецкой психушке казался катастрофой!.. Знал бы тогда, что ожидает, – вообще бы там остался! Или сидел бы в Париже! “Катастрофы впереди! И какие!” – твердил злой беспощадный голос, он не умолкал, иногда затихая, но потом с новой силой начиная запускать когти в душу, рвать её, вываливать в тоске, окунать в безысходность, топить в отчаянии, вызывать последние мысли о том, что если всё так обернётся, то лучше не жить вовсе, одним махом покончить с этой пыткой… Секир-башка… Петля, поезд, река – как-нибудь, но избавиться от грядущих мучений разом, поставить точку без запятой, чтоб не мучиться зря и ничего не знать, ведь смерть – это полное незнание…

Расписной вернулся к Кокиным делам, предположил:

– Не факт, что твой следак начнёт статью пересматривать. Думаю, пугает. Для того чтобы статью или часть поменять, нужны новые факты, – а какие у вас новые факты? Пятнадцать суток, сто лет в обед? Так сутки – это административка, не уголовщина, на ней рецидива никак не построишь, и барану ясно.

Беспал поморщился:

– Ну ты и наивняк! Какие на хрен новые факты? Не смеши манду, она и так дурочка! Как захотят – так и развернут дело! У вас дурь в сумке была? А где сейчас сумка? У них? Ну и всё! Напишут цидульку, что при повторном осмотре вещдока, а именно сумки, за обшивкой, в подкладке обнаружены патроны от макарова! А то и сам макаров! Иди доказывай потом, что волына не ваша, а это вместе с дурью уже на банду тянет. Ещё на вас, как на залётных, пару своих висяков и мокрух скинут! С них, тварей, станется! Им соврать, факты подкинуть, любую подлость сотворить – что кошке срыгнуть! Дай только гнулово устроить честным людям!

Расписной резонно возразил:

– Но зачем мусорам беспокоиться, менять статью, писать бумажки, отправлять прокурору на доследование? Зачем? Им не по фигу, сколько ему дадут – десять или пятнадцать лет?

Но Беспал стоял на своём:

– А из злобы. Назло. Зачем бешеная шавка кусает? – Чем вызвал скептическую улыбку Расписного.

– Ну, не знаю… Менты – суки ленивые, лишний шаг даром не сделают. Но всё может быть. Кривосудие правит! Говорил я тебе – пиши чистуху… Ты что думаешь, они без тебя всех этих барыг сами не знают?.. Всех знают наперечёт! Но местные не дают против них показаний, западло, вот они и ищут залётных, чтобы их руками жар загребнуть.

Однако Беспал опять был другого мнения. Если Мазила начнёт всех сдавать, то цепочка до Тбилиси доканает, а за это пришьют контрабанду и международную оргпреступность (он потряс разъяснениями к кодексу), а это – сговор, группа, не говоря о том, что за такое блядство в зонах его ждёт вечный позор и петушиный угол.

– Это похужее будет, чем те два-три года, которые ты ему всё обещаешь! Лучше как человек отсидеть, чем петухом по зонам шариться!

Расписной согласился с этим, заметив только, что сдать можно и втихую, чтоб никто, кроме следака, не знал, за это могут скинуть или даже статью поменять в меньшую сторону, но Беспал уставился на него:

– А ты откуда так хорошо этот дундель-мундель знаешь?

Расписной спокойно парировал:

– Дурак ты. Я давно сижу, всякого навидался. Многие так делают. Да и как узнать? Ментам только накол дай, а дальше они сами умеют: установят слежку, на хвосте посидят, контакты зачистят, шмоны будут проводить, пока не найдут, что ищут, мусоряги свинорылые. А не найдут, так со злости сами столько подкинут, что мало не покажется! А пара лет в зоне – ох, немало! И сто́ит недорого – только шепни на ушко следаку имя и адресок…



Опять звякнула кормушка, явилась морда Моськи Поноса.

– Гамра… Гарме… Чтоб тебя!.. Давай налегке!

На вопрос, куда теперь, Моська брякнул ключами:

– На кудыкину гору! – А Кока с тревогой подумал, что вот, началось, и Моська отведёт его сейчас в петушатню.

Они быстро сбежали по лестнице во двор и толкнулись в здание, где уже побывали сегодня.

– Снова, что ли, на допрос?

Моська не ответил, довёл до двери “АДВОКАТ”.

– Заходь! – И велел прыщавому дежурному войти следом и наблюдать за порядком.

За железным столом сидела мать Коки, Этери!

– Мама? – остолбенел он, ожидая увидеть следователя или адвоката. – Ты… Как тут?..

Но солдатик грозно приказал не говорить на своём языке, а говорить на русском:

– Не положено!

Мать вытащила наугад из сумочки купюру:

– Возьми, милый! У тебя тоже есть мать! Дай нам поговорить!

Солдатик взял, молча ушёл в угол, сел на корточки и затих, глядя в пол.

Кока, в грязной одежде, пять дней не мытый, не решился обнять маму, но она сама прижала его к себе, прошептала, целуя:

– Держись, поможем!.. Да ты в настоящего супермена превратился! Борода тебе идёт! Как у персидского шахиншаха!

Они сели друг против друга. Мама в чёрном. Причёска, строгий макияж, как всегда. Но глаза печальны и усталы.

– Этери, как ты тут? (Он с детства называл мать по имени, она всегда выглядела как девочка.) Как… вы узнали?..

Мама вздохнула.