Растеряевские типы и сцены

1. БОЙЦЫ

I

Нестерпимо скучно становилось сидеть на подворье: на дворе стояла самая страшная послеполуденная жара, солнце било прямо в окно, из коридора тянуло в незатворявшуюся дверь самоварным дымом. Ко всему этому необходимо прибавить целые тучи мух, от которых, в буквальном смысле, не было \"отбою\", и непомерную тишину, повсюдное царство сна. Изредка на дворе погромыхивали бубенчики, кусались и взвизгивали лошади, и потом снова слышалось только жужжанье мух, опрометью проносящихся мимо уха. День вообще выдался отъявленный относительно скуки. Город не имеет ни окрестностей сколько-нибудь живописных, ни воды, ни лесу; камни-голыши да опаленные солнцем холмы. В довершение всех несчастий моих в этот день я не мог раздобыть ни одной книжонки, так как книжная лавка была заперта с утра, и когда отопрется — известно, было только богу.

В такое-то скучное время вспомнил я одного мастерового, с которым познакомился, толкаясь в народе; он очень нравился мне своею понятливостию и знанием всей подноготной городка N. \"Я, — говорил он мне, — понимаю все дела в существе, то есть вижу их настоящую тонкость\", и действительно: надо отдать ему справедливость, иногда он видел довольно обстоятельно многие провинциальные неуклюжести. Семинаристы, с которыми он водил постоянные знакомства, снабжали его разного рода сочинениями и старинными журналами, вследствие чего талантливый приятель мой возымел желание заниматься сочинительством и не раз нашивал ко мне читать разные собственные произведения; в них изображались разные неправды, достойные обличения, сатиры на квартальных, обличение подлости цирюльника Ивана и проч. Впрочем, кроме произведений обличительных, было у него одно творение — исключительно художественное, носившее такое заглавие: \"Злополучная Лиза, или что значит пойти против своей матери, и какие бывают подлецы. Сущая правда\". Все эти произведения были нацарапаны на лоскутках бумаги, случайно попадавшихся ему под руку.

— Ничего не разберу! — читая собственные каракули, бормотал, краснея, Зайкин, — вчерась, и то насилу ночью урвался \"пописаться…\" От одной матери что крику было, — кажется, сохрани господи лихого татарина от этого оранья… Страсть!.. Кой-как царапал, да теперь вон и не разберу ничего… Это что такое? Пообе… Пообедав… ши. Э… э… э… Пообе… Что за дьявол!.. Тьфу! Ну ее!

Так иногда нам и не приходилось разобрать произведения.

К этому-то другу и приятелю моему и отправился я. Жара до того была смертоносна, что пот выступил мгновенно, словно от испуга или неожиданного обжога. Я старался пробираться в тени под заборами. Пока путь мой лежал в центре города, дело обходилось еще кое-как: иногда подвертывался большой купеческий забор с гвоздями наверху, иногда казенное здание, затоплявшее собственною тенью не только улицу, но и несколько близлежащих кварталов, так что вообще идти было сносно; но когда мои ноги с тротуаров и булыжных мостовых ступили на немощеную почву губернских закоулков, голова моя тотчас же поступила в полную власть смертоносного зноя: заборы и лачужки, лепившиеся по бокам улицы, были до того малы, что не могли дать ни крупицы тени. Глаза невольно закрывались, в висках и во лбу чувствовалась страшная тяжесть, и в моменты этого расслабления как-то особенно потрясающе действовал неистовый лай до невозможности соскучившихся собак, злые морды которых поминутно высовывались в разные прорехи заборов.

За маленькими заборами виднелись клоки травы, доедаемые теленком, привязанным веревкой к дереву, крошечная баня с опрокинутой у двери корчагой золы, стул, еле держащийся на ногах и поставленный здесь по случаю приготовления варенья, о чем свидетельствует выжженный на земле круг. Посреди улиц, усеянных сапожными обрезками, железными выварками, стклянками и ворохами какой-то кухонной шелухи, ребятишки играли \"в Севастополь\", ради чего запускали друг в друга горстями песку и пыли, протирали глаза, ревели и бежали жаловаться… Из одних ворот выскочил какой-то пьяный мастеровой, босиком, в одной рубахе с оторванным воротником. Голова его была всклокочена и нос разбит до крови. Начались крик и брань на всю улицу; выскочили какие-то бабы, солдаты, тоже подгулявшие.

Остановившись у лачуги, в которой обитал Зайкин, я постучал в окно, состряпанное из кусков побуревших стекол, и скоро в окне показалась фигура девицы-мещанки в растерзанном платье. Рукою, обнаженною, благодаря разодранному рукаву, до самого плеча, она как-то испуганно отворила окошко и пискливо произнесла, предварительно вспыхнув:

— Кого вам?

— Гаврилу Иваныча.

— Ах-с… Гаврилу-с… Он сейчас… Ах, господи!

Девица переконфузилась и засовалась по комнате.

Несмотря на грязь шеи, ушей и вообще всей физиономии, она зарделась, как маков цвет.

— Они сейчас идут.

Скоро отворилась калитка, и Зайкин предстал моим взорам весь мокрый…

— А, дорогие гости, — весело говорил он. — А я умываюсь… Жарко… Цыц! Пошел прочь! Шарик!.. Молчать!.. Пожалуйте-с. В сад не угодно ли?

— Пойдемте.

— Сделайте милость, я сейчас стульчик вам… Маша! Стул… Нет ли там стульев каких? Ай вы оглохли?..

— Да не суетись!

— Что такое, господи! Стулья у нас есть, сколько угодно… Маша! Поищи-кось там каких-нибудь стульев, покрепче какой… Все переломано!.. Пожалуйте пока в беседку… там того… тумбы этакие. Присядьте покуда.

Зайкин пустился за стульями и скоро притащил их целую пару.

— Орал, орал, а она, шельма, забилась в угол… боится, — бормотал он, расставляя стулья.

— Кто?

— Да Марья! Вот этот никак покрепче стул-то… Али этот? Нет, вот, вот! Прошу покорно!.. Такая дурашная девка… Совсем как очумелая. Мать-то уж оченно травленая баба, ну, и… Жильцы наши…

Зайкин был в рабочем фартуке. Поставив стул рядом с моим, он опустился на траву и прилег.

— Жара! — произнес он спустя немного.

— Да и скука…

— Ай вы скучаете?

— А что?

— Да как же? Чему вам-то скучать? У вас, кажется, первое удовольствие книга, лежи да почитывай.

— Книг-то нет. Лавка заперта.

— Да, да, да, я и забыл совсем. У них, у этих книжников, поминки сегодня… Бабка умерла. Так они поминают… так, так! Еще вчерась вечером в Гостевку (загородный трактир) на извозчике подрали. Теперь, должно, сутки через двои за дело возьмутся, пока не опомнятся… Так… так!..

Мы замолчали; в это время за забором послышался сердитый разговор.

— Подай лимон! — говорил мужской голос.

— Иван Петрович! Ну пойми же ты ради самого бога, что нету у меня лимону… — жалобно и робко отвечал женский голос.

— Жен-на! Я что говорю? Что я упомянул? Ты видишь, кто это?

Молчание.

— Это кто такое? Гость? Дорогой или нет? а? Для меня он дорог! Понимаешь ли это? Мы на одной доске… Понимаешь?.. Дорог мне!

— Да это, господи, кто ж про это…

— Ну и кончено!

— Мы их вполне уважаем и всегда…

— Н-ну и кончено! Что ж тут ломаться-то? Из-за чего тут куражиться-то? Понимаешь ты это или нет? Готов я ему отдать рубашку последнюю? Как ты полагаешь? Готов?

Молчание.

— В чем же дело? Из-за чего же ты клянчишь? Я тебя прошу об одном: принеси мне лимон, и — кончено! Следовательно, лимон и более ничего! Васька! Оборву, как шельму… Н-ну? и лимон! Маша! Понниммай!

— Грузен что-то секретарь-то, — умозаключил Зайкин, — должно, гостя-приятеля залучил… угощает…

Разговоры за забором на некоторое время прекратились.

— А вот что, Иван Петрович, — заговорил Зайкин, — скучно-то вам? Так не угодно ли вам от тоски от скуки на потеху одну поглядеть?

— Какую?

— На бой-с! Бои у нас кулачные бывают, так вот-с! Страсть что творится.

Предложение это мне пришлось \"кстати\", и я стал расспрашивать у Зайкина об этом предмете.

— Наши н-ские, — говорил он, — драку любят-с. Это у нас первое удовольствие. И летом и зимой у нас всё драки бывают-с, то есть для удовольствия… Зимой больше на реке дерутся — место ровное. Летом — тут недалечко, за семинарией. Опять тоже постом, в чистый понедельник, блины у нас вытрясают… В это время тоже драка у нас бывает крупная. Особливо баб любят трепать… иной случится, баба, которая, например, в тягостях, так что это такое бывает, помилуй бог!

— Как же эти бои устраиваются?

— То есть как устраиваются? Устраиваются они так, что… драка-с, кровопийство и более ничего.

— Нет, я про порядок говорю.

— Это-с! Да-да. Порядок у нас свой-с… Первое дело бойцы у нас есть, этакие особенные ловкачи… Н-ну, побьются об заклад — кто кого; которые заклад держат, сейчас они дают знать \"в свою улицу\" ребятам-с. Объявляют ребятам, так, мол, и так, в такой-то день… Ну и собираются. Как это вы не знаете, как \"в улицу передают\"? Это у нас первое дело: на смех ли поднять кого или новость какую любопытную, сейчас в улицу передаем. Это у нас вроде как почта. Как же-с! Опять песня новая в моду пойдет, — сейчас тоже в улицу, в свою. Ах бы, сударь, ежели б вы песенку одну написали про Сережку. Этакой шельма сибирная… Я бы сейчас бы в улицу. То-то смеху! А?

Я отказался от стихотворных работ и полюбопытствовал узнать, как появляются у них новые песни.

— Как то есть сочиняют? — переспросил Зайкин и продолжал: — у нас много сочиняют-с; у нас есть этакие свои авторы. Да-с. Вот у нас есть Протас, один музыкант, так он все стихами. То есть совершенно все, до последней буквы! И все у него самое первое удовольствие писать \"прощанье с пьянством\"! Прощай, дескать, косушка-матушка, и прочее и тому подобное… Напишет, да и напьется ту же минуту. Опять есть у нас один заводский чиновник тоже так-то, стихами все. А то, так вы не поверите, девица престарелая, в одном доме в услужении живет, — так уж вот сочиняет-то! До того, можно сказать, имеет дар, что, например, в кухне копошится, тарелки перемывает, да стихами, да стихами… Каково покажется? И главная у нее забота — себя описывает: все себя самое в смешных видах представляет, и преотлично-хорошо представляет!.. Вот бы вам поглядеть!

Разговор возвратился к прерванной теме.

— У нас бой издавна, как же-с, — говорил Зайкин. — И бойцы в нашей стороне первейшие!.. По слухам-то так выходит, что нигде, почитай, этаких бойцов нету… Есть у нас один человек \"соловьятник\", соловьиную охоту держит и очень к ней привержен, так вот он сказывал, что, говорит: \"где мне быть ни случалось, нигде, говорит, таких бойцов, как наши, не видывал: в Москве точно есть, ну а больше нигде нету\". Вот-с как! А соловьятник-то этот много на своем веку видал, потому каждую весну он за соловьями по России пешком ходит; случалось так, что и за тыщу верст хаживал, ежели слухи бывали, что, мол, там-то, у такого-то купца соловьи первосортные… Так он чрез эти путешествия много на своем веку видывал народу, и до боев тоже охотник, однако же лучше наших бойцов нигде не находил, верное слово! Да у нас, что я вам скажу, у нас был один боец, почтальон, так он что же? — кочерги эти гнуть, али бы деньги серебряные в трубку свертывать, это ему — тьфу! Он — издохнуть, не вру — человека с одного маху в гроб вгонял! И не то чтобы с подвохом каким… а честь-честью, по чистой совести: перво-наперво он показывал народу кулак, разжимает его, чтобы видели все — ничего нету, рука чистая! Опять то возьмите в расчет — в опасные места, примерно в висок, он не бил, ни-ни! А бил он как следует, по правилу, по чистой совести, и с одного маху в гроб человека закатывал. Вот-с!.. И помер-то он, можно сказать, от своей силы. Пил он. И так надо сказать, что до помрачения он водку душил. Вот раз напился он до бесов, — стали ему демоны показываться и подмывают его будто на кулачки драться. Он и давай. Народ рассказывал: стоит, говорит, на улице, отдувается да что только есть силы-мочи руками размахивает… До того он махал, пока одну руку совсем из сустава не вымахал… С того и умер. Вот у нас какие есть бойцы!

— Ну и теперь тоже есть?

— Есть-с. Конечно, противу старинного времени драки потишели, ну все же есть бойцы знатные… Есть у нас один, Салищев, так это на удивление! Этот и почтальону не уступит… Си-ила! Страшенная! Э, да вы что! Мы пойдемте-кось с вами на бой-то, да и к Салищеву зайдем, посмотрите.

— Что ж, пойдемте.

— Ей-богу!

Разговоры наши тянулись довольно долго, но всё о предметах другого рода. Я не заметил, как прозвонили к вечерне, как мало-помалу спала жара и в воздухе повеяло прохладой. Выйдя на улицу, я нашел ее гораздо более оживленною: чиновники в форменных сюртуках и фуражках, в широких панталонах со складками и в разноцветных жилетах медленной, даже чересчур медленной поступью отправлялись с беременными женами на прогулку на кладбище. Пыль висела над городом, и солнце, уходившее за горизонт, затопило улицу во всю ее длину ярким, чересчур щедрым блеском. Тянуло в воду, купаться.

II

На другой день Зайкин, принарядившись в новую синюю чуйку, зашел ко мне на подворье, и скоро мы отправились сначала к Салищеву, а потом на бой. Всю дорогу, пока мы шли к лачужке Салищева, Зайкин воспевал его силу и невероятную доблесть. По его рассказам я представлял бойца каким-то Ерусланом Лазаревичем, с косую сажень в плечах. Вследствие этого я немало был изумлен, увидев длинную, сухую фигуру сапожника, с чахоточным румянцем и кашлем. Лицо его было зелено, руки худы, но необыкновенно жилисты. Мы застали его в разоренной и пустынной лачуге, омеблированной голыми и гнилыми стенами, мокроватым полом, с выпадавшими книзу половицами и с обрубком какого-то объемистого дерева, сидя на котором, Салищев торопливо тачал сапоги. Перед ним, на подоконнике, едва не касавшемся пола, стояли какие-то жестяные помадные крышки с разными специями кислейшего запаха, валялись сапожницкие ножи с трехугольным лезвием, обрезки кожи и проч. Больше в комнате ничего не было, и к тому ж она была чрезвычайно ветха. Появление наше, и в особенности мое, испугало и переконфузило Салищева, как ребенка. Зеленые щеки его вспыхнули, глаза забегали, и сам он как-то засовался, пожимая руку Зайкина своею черной дрожавшею рукою… Богатырь имел душу ребенка. Не успели мы войти, как он что-то забормотал и, съежив голову в сторону, юркнул было в сени.

— Куда, куда? — закричал ему Зайкин.

— Сичас…

— Ты это за водкой? Не нужно! не надо! Слышь! Не пьют…

— О-о?

— Не пьют! и я не буду!

Салищев воротился в комнату и еще раз проговорил:

— О? а по рюмочке?..

— Не будут, говорят тебе! Экой человек!.. Собирайся! Чай, пора…

— Теперь время! — бормотал боец, стараясь избегать чужих взглядов. — Эх, с сапожишками-то не поспел! Вчера еще приказному обещался, да…

— Загулял!

— Будет тебе!.. Эко!..

— Это песня известная. Много ли прогулял-то?

— Да что ты? при чужом человеке вздумал!.. Прогулял кольки там ни было… всё прогулял, — ухмыляясь, присовокупил боец.

— Собирайся-ко. Это дело-то складней будет.

— Без меня не начнут… А собираться-то чего же? Я и так…

— Неужто и прикрыться нечем?

— Эва! Нечем прикрыться! У меня прикрышка-то почище твоей!..

— Где это?

— В кабаке!.. — сказал Салищев и засмеялся.

— Ну, однако, в самом деле поторапливайся! — сказал Зайкин. — Нет ли чего на плечи накинуть? Что ж так-то?..

— Да есть, да…

— Курам в обиду? Тащи что есть…

Хозяин наш, не переставая улыбаться, медленно поплелся в сени и воротился с потупленным лицом, так как в руках его было что-то ужасное…

— Ах ты, холера этакая! — хлопнув ладонями о бедра, проговорил Зайкин.

Глядя на костюм, который, нехотя и не переставая хихикать, напяливал на себя Салищев, все мы не могли удержаться от улыбки. Наконец костюм был надет и оказался халатом с оторванной полой. Скоро к нему присоединилась другая часть туалета, старый картуз, вся ваточная часть которого скопилась у затылка и тянула весь экипаж картуза к шее; вследствие этого разодранный пополам козырек весьма напоминал руки, в ужасе воздетые к небу… Салищев запахивал рваный халат на груди, поправлял картуз, съезжавший поэтому на ухо, утирал рукавом нос и хихикал.

В таком виде вся наша компания выступила в поход.

Скоро мы были на месте боя. Дело происходило за городом, на лугу, поросшем мелкой травой. В ожидании боя большая часть публики столпилась у кабака, другая толкалась и бегала по лугу. Публика эта была самая разнообразная: мастеровые, солдаты, чиновная мелкота, семинаристы. Последние устроили на лугу игру в лапту, сняв предварительно сапоги и засучив панталоны выше колен. Удары палки о мяч и мяча в спины и ляжки играющих были до того увесисты и звучны, что их можно было с полною ясностью слышать у кабака, на холме.

Первым делом мы отправились к кабаку.

— Вот он! — радостно вскрикнул какой-то подмастерье в парусинном халате, высовываясь из кабака, и тотчас же юркнул назад. — Ребята! — слышалось из питейного здания, — Салищев, вот он! Ха-а-а!..

— Где о-о-оон? — гоготало множество голосов.

— О-го-го-о-о!! — добавило другое множество.

— Начинай!.. Готово!..

— Погоди! Ивана Абрамыча нету!

— Эко диво какое! Эй, становись в ранжир!..

— Постойте, братцы! — проговорил Салищев. — Надо Иван Абрамыча подождать.

— Коего чорта?

— Стой! Пойдем. Иван, поди, угощай!

— Ну вас к богу!

— Дубина!

— А Галкин здесь? — еще раз спросил Салищев.

— Давно, всё тебя поджидали… Галкин давно. Вся его команда тоже тут… Ты ему, Костя, скулу-то разожги.

— Как бы он нам не разжег! — начиная робеть, проговорил Салищев…

— Аво-сь! У нас в строю такие кутейники-дергачи, парочка припасена, ах! заводские…

— Ну, не очень-то! Это дело, брат, в руках божиих.

— Само собой… Все же ты его \"тилисни\" в полном смысле.

— Не загадывай! Сделай милость, не загадывай! — судорожно скорчивая лицо, говорил Салищев. — Ты меня этими загадками совсем обессилишь. Сказано, как бог!.. Да опять, коли Иван Абрамыч подойдет, а то так и пальцем не шевельну.

Зайкин разъяснил мне, что Салищев всякий раз чего-то робел и страшился перед битвой, несмотря на то, что всегда мог рассчитывать на победу.

Видимо, расстроенные нервы его, в ожидании роковой минуты боя, пришли в сильное напряжение; он перестал улыбаться, замолк, присел у кабацкого забора и, упорно вдумываясь во что-то, грыз ногти. Глаза его тревожно бегали из стороны в сторону и горели.

В ожидании Ивана Абрамовича, без которого, по уверению всех, дело никак сладиться не могло, мы с Зайкиным принуждены были довольствоваться сценами, происходившими в кабаке. Внимание наше обратила группа каких-то окровавленных людей, пьяных и еле вращающих языками. Все они столпились около какого-то господина в люстриновом пиджаке с засаленными бортами и лацканами, с опьяневшей сорокалетней физиономией, кричали и чего-то требовали. Господин в пиджаке оказался стариком-учителем, считавшимся за человека необыкновенно умного и достойного всяческого уважения. Страсть к водке столкнула его с компаниею таких же недужных из простонародья и сделала их оракулом.

— Нет, ты разбери! — кричало несколько голосов.

— Капитон Петрович! он меня!.. Капитон Петрович, он меня занапрасно…

— Нет, врешь! Я говорю: кто первый?

— Стойте! стойте! — подымая руку кверху и возвышая голос до елико возможной степени, произнес господин в пиджаке, и шум понемногу затих… — Рассказывай ты!

— Капитон Петрович…

— Рассказывай т-ты! Дайте ему рассказать!..

— Изволишь видеть: сидим мы с портным вот здесь, вот… Портной-то из Орла, орловский… Только сидим мы, вдруг дверь отворяется и входит вот этот фитьфебель с собачкой… Вот он!

— Кто с собачкой?

— Мы-с! — кротко произносит фельдфебель, отирая кровавое лицо.

— Продолжай!..

— Пришел он этта и садится. Я портного угощаю; сидим смирно; только фитьфебель-то, вот он, во!.. только он и говорит: \"Какую вы, говорит, имеете праву орловских портных угощать?..\" — \"Как, говорю, какую праву?\" — \"А так, говорит, что он орловской породы, так ему с вами, мошенниками, не якшаться\"…

— Продол-лжай…

— \"По какому же это, говорю, случаю нам не знаться?\" — \"А по такому, что вы известные мошенники… Такая ваша порода, ибо и кличка у нас — \"орловцы проломанные головы\" — тоже не очень-то подходящая статья\". — \"А вот лучше, говорю, извольте-ко ответить, на каком праве вы пса вонючего в горницу завели?\" — \"А это, говорит, мое дело!\" Тогда я схватил этого пса-то, да, следовательно, псом-то этим по роже я его свиснул-с… В отместку он меня в глаз… И началось… Капитон Петрович, разбери нас!

— Капитон Петрович, — заговорило кругом множество голосов, — он меня ударил! Я ничуть ничего… Капитон Петрович!

— Стойте! молчать!..

— Они, Орловцы, народ пустой.

— Молчать, говорю!

Толпа снова затихла и с большим терпением дожидалась слов своего учителя.

— Чья собака?

— Моя-с!

— Станови полштоф…

— Да помилуйте, — начал было фельдфебель.

— Станови!

Фельдфебель покорился; толпа зашумела от удовольствия. Оракул еще раз остановил ее.

— Я говорю — молчать! Кто первый дрался?.

— Ударил первый точно что я-с…

— Станови и ты… Угощайте всех!

Толпа пришла в восторг; началась попойка. Через несколько времени оракул в люстриновом пиджаке сидел в углу, опустив голову на стол; против него почтительно помещался орловский портной.

— Пой же, чорт тебя побери! — путая языком и с сердцем топая ногой, кричал оракул.

Портной откашлянулся и начал фистулой:

М-мы спокойствие имеем,

Всё гуляем по горрамм…

— Глупо! очень-очень глупо! — бормотал оракул, пошевеливая головой. — Пра-адалжай!

В воскресенье мы говеем,

Не едим лишь по будням…

— Стой! Довольно! Поди, поцалуй меня!..

III

За несколько минут пред окончанием этой сцены суда в сенях кабака показалась фигура чиновника: это был Иван Абрамыч. Фигура эта была огромного роста, с отекшими щеками, раскрасневшимися и даже посиневшими от жары. Из-под соломенного состарившегося картуза, с черным пятном на козырьке, выглядывали две косицы, наподобие кабаньих клыков; разжиревший и отвисший подбородок окончательно распластывал потные воротнички коленкоровой манишки и толстым слоем лежал на аляповатом воротнике парусинной накидки, плотно застегнутой у шеи. Из-под этой накидки взорам наблюдателя выставлялись массивные руки с кольцом, въевшимся в жирный палец, палка с медным набалдашником, значительная выпуклость желудка, отсутствие жилета и присутствие широчайших панталон чуть не кисейного свойства, в широких концах которых прятались носки сапог. По рассказам Зайкина Иван Абрамыч служил в какой-то палате столоначальником и, несмотря на свое чиновническое звание, был смертельным любителем разного рода состязаний, которых в нашем городе N тьма-тьмущая; здесь, не говоря о боях людей, бывают бои гусей, петухов, соревнования голубями, соловьями, канарейками; все это составляет предметы споров, пари и иногда драк, так как все подобного рода дела суть достояние людей страстных и натур художественных, да к тому же и \"из простого звания\". Особенною симпатиею Ивана Абрамыча пользовались бои кулачные.

Он мог перечислить всех лучших бойцов лет за двенадцать поименно, мог припомнить наиболее громадные битвы и кровопролития. Словом, Иван Абрамыч был старожилом кулачных боев города N и совмещал в своей голове всю историю их. В настоящую пору он протежирует Салищеву, приписывая только себе возможность понимания этой удивительной натуры, которая имеет странную привычку дрожать и бледнеть не только перед дракой, но и перед курицей. Любопытно и омерзительно видеть, каким образом Иван Абрамыч откапывает в этой кроткой натуре зверские и буйные свойства.

При появлении его в горнице спор из-за собаки орловского портного затих. Иван Абрамыч, пыхтя и отдуваясь, прошел прямо к столу, тяжело опустился на стул, снял картуз и вытер совершенно лысый лоб и темя платком. Пока шло пыхтенье и оханье мецената боев, публика старалась сохранять тишину.

— Квасу! — хрипло проговорил Иван Абрамыч.

Явился квас.

— Да посвежее, черти! Что ты мне помои-то тычешь? Где Петр? Позови Петра…

— Здесь-с!

— Дай, братец, квасу… Чорт знает что такое! Со льдом, льду побольше! Поживей!

Петр исчез.

— Льду! — гаркнул ему вслед меценат.

— Да где же Коська?

— Он здеся-с! Константин! Салищев! Зовут! — высовывая голову в окно, крикнуло несколько человек.

Явился Салищев. Физиономия его была болезненно утомлена. Он неуклюже и робко поклонился своему патрону и стал у притолоки, повертывая в руках свою шапку.

— А-а! — отрывая губы от ковша с ледяным квасом, простонал Иван Абрамыч и снова впился в прохладительный напиток.

Наконец меценат оставил квас, крякнул, перевел дух и, после некоторого упорного молчания, проговорил:

— Кто твой супостат-то?

— Галкин-с, — ученическим тоном отвечал Салищев.

— А-а! Ну, что же ты, как думаешь?

— Да что же! дело божье!

— Справедливо!.. На враги же победу и одоление… Так!..

— Как бы его Галкин ноне не тово? — проговорил кто-то.

Салищев и меценат встрепенулись одинаково.

— Это еще почему?.. — сердито спросил последний.

— Да больно робок! ишь \"прижукнулся\"…

— Прижукнулся? Как тебя звать-то?

— Семеном-с.

— Дурак, брат, ты, Семен!.. Ничего ты не понимаешь! Все вы ни аза в Салищеве не понимаете, у него особый дух! Дубье стоеросовое! Прижукнулся!.. А вот мы тебе покажем, как он прижукнулся-то!.. Петр! Где Петр?

— Здесь-с! Я здесь-с, Иван Абрамыч…

— Налей его! — полушопотом прохрипел меценат, кивнув на Салищева…

Сии загадочные слова изображали собою только то, что целовальник обязан был \"налить\" Салищева водкой насколько возможно полнее.

При этих словах мецената Салищев кашлянул, отделился от притолоки и подошел к стойке.

— Дюже поздно, Иван Петрович! Надо бы поторапливаться, — говорили в толпе.

— Неужто? — почти с ужасом воскликнул меценат.

— Ей-богу-с! Шестой час на исходе…

— Так в таком разе, того… Ты, Петр, дай ему чего позабористее…

— Перцовки! — присоветовали в толпе.

— Во-во-во! Перцовки ему ввали!.. Чтобы поскорее разобрало… Так, так, так!.. Перцовки! Проворнее!

Во все это время Салищев был безропотен и покорен, как агнец, отдаваемый неизвестно по какому случаю на заклание. Не стану изображать, каким образом совершался процесс наливания Салищева. Больная грудь его, схваченная жгучей перцовкой, заколыхалась от удушья и кашля, которые, впрочем, скоро прошли. Несколько стаканов перцовки, выпитые один за другим, не произвели еще необходимого меценату ошаления…

— Под-дбавь! Я знаю… Подбавляй… Я вам покажу, как прижукнулся! Вот вы у меня и поглядите, что такое ваш Галкин…

— Галкин? — вдруг, одушевляясь, вскрикнул Салищев: — Галкин для меня — тьфу!

— Разбирает! — послышалось в толпе вместе с хихиканьем…

— Где это кутейники-то? — продолжал Салищев.

— Вот, вот они…

— Ну мы этим галчатам расщиплем перья!

Перцовка между тем делала свое дело. Руки Салищева, еще так недавно смиренно державшие картуз, начали засучиваться до локтя; показывались железные мускулы сухих и костлявых рук; кулаки для пробы опускались с полуразмаха на стойку, с которой, вследствие этого, кубарем слетали рюмки и опорожненные косушки, и голос Салищева, звонкий и резкий, покрывал голоса всех.

— Что же это, господа, докуда вы вожжаться будете? — сурово проговорил депутат галкинской партии, появляясь в дверях…

— Мы-то? Мы-то? — бессмысленно забормотал очумевший и озлившийся Салищев, обнажая руки.

— Мы-то докуда? А мы вот докуда… Мы…

И, стиснув зубы, он как бешеный ринулся вон из кабака.

Все заговорило, поднялось и хлынуло на луг; народ валил отовсюду.

Скоро из окна кабака видно было, как на лугу шла правильная потасовка. Отовсюду слышались крики, иногда стоны; жены старались оторвать мужей от этого зрелища и причитали, как над усопшими; начали попадаться бледные, окровавленные лица, раздавались вопли.

2. НУЖДА ПЕСЕНКИ ПОЕТ

Было блестящее летнее утро.

По случаю праздника в церквах шел громкий звон, среди которого особенно ярко выдавались веские и тягучие удары соборного колокола; на улице, куда выходили окна моего нумера, по обоим тротуарам валил народ, мещане в новых синих чуйках, в новых картузах с сверкавшими козырьками и в блиставших на солнце сапогах с бураками; чиновники с женами в \"фильдекосовых\" перчатках, и проч. Общее оживление праздничного дня пополнялось суматохой, происходившей посреди улицы: здесь опрометью мчались порожняки с подгулявшими мужиками и расфранченными бабами; шло хлестанье лошадей, слышалась брань, скрип колес, изнемогавших под тяжестию громадного воза сена, слышалось мычанье теленка с прикрученной к телеге головой…

Я сидел на подоконнике раскрытого окна, любуясь этой утренней суматохой. На столе у меня кипел самовар. В эту минуту дверь в мою комнату слегка приотворилась, и вслед за тем высунулась рука с бумагой, сложенной в форме прошения. Я только что хотел было встать, чтобы рассмотреть таинственного обладателя таинственной руки, как в коридоре раздался строгий голос коридорного, дверь захлопнулась, и рука исчезла.

— Куда прешь? Куда прешь-то? — бушевал коридорный… — Нет у тебя языка спроситься?

— Будьте так добры, извините! — кротко говорил неизвестный посетитель.

— Видишь, никого нету, а прешь?.. Вашего брата здесь много шатается… Вон столовые ложки пропали…

— Помилуйте-с! Мы не воры! Сохрани бог!..

— Ну этого нам разбирать некогда — вор ты или нет, — сердито говорил коридорный, поплевывая на сапог и шаркая по нем щеткой. — Нам этого, — продолжал он, — разбирать не время… У нас вон двенадцать нумеров в одной половине. Всякому принеси самовар да сапоги вычисти. У нас этого, брат…

— Доложите по крайности. Сделайте вашу милость!

— Так-то!.. У нас этого нет, чтобы… А то прет незнамо куда. У нас благородные останавливаются… На каждой соринке взыскивают… День-деньской как лошадь, прости господи, ни тебе уснуть, ни тебе…

— Ива-а-ан! — закричали на дворе.

— Тьфу, чтоб вам! Расхватывает же их, чертей!

— Ива-а-ан! Ты оглох?..

— Сей-час! О-о, чтоб вас разорвало!.. Сей-ча-ас-с!.. Давай бумагу-то! — швырнув сапог в угол, заключил Иван и торопливо вошел в мой нумер.

— Вон бумагу принес, — сказал он, сунув ее в мои руки. — Почитайте-кось… Надо быть, на бедность просит… А ты, любезный, — говорил он в коридоре, — ты в другой раз сказывайся… Нам этого нельзя… Шут тебя знает, кто ты такой? Сейча-ас! — ответил он на голос со двора и бросился по коридору.

Я развернул бумагу и прочитал следующее: \"Господин Иванов, пиро— и гидро-техник, на короткое время прибывший в г. N, честь имеет доложить высокопочтеннейшей публике, что имея искусство в египетской, арабской, ефиопской, индейской, халдейской и других магиях и состоящей из новых фантастических опытов и призраков тайной и натуральной увеселительной магии, что давая оные представления в высокоблагородных домах, по весьма умеренным ценам, с аппаратами и без аппаратов, попури из мира чудес, каббалистика и чревоувещевание по весьма сходным ценам; также индийское ескамотирование, гирлянда роз, невозможность в действии, обезглавление головы, носа и других частей тела, и проч., и проч., и проч…\"

В конце было прибавлено: \"льстя себя надеждой\", и красовалась подпись: \"Пиро-гидро-техник Капитон Иванов. Сего числа…\"

Фокусов в подобном роде было насчитано очень много, и мне очень захотелось поскорее и покороче познакомиться с их автором; кроме того, мне было весьма интересно видеть соотечественника, подымающегося на такие штуки, просто как бедняка и, следовательно, человека несчастного, много видевшего на своем веку, и, наконец, потому даже, что этого Капитона Иванова можно просто усадить на диван и напоить его, беднягу, чаем…

Я так и сделал. Капитон Иванов, робко и поминутно раскланиваясь, вошел в мою комнату. Таинственный маг весьма походил на мещанина, о чем главным образом свидетельствовала серебряная сережка в ухе; лицо его не носило ни одной черты той плутоватости и даже подловатости, которая непременно оттеняет физиономии всех магов, начиная от известного волшебника и мага Кречинского вплоть до воришек копеечных, с одной стороны, и вплоть до воришек сотенных — с другой. У всех их, при самой мастерской игре физиономии, всегда можно приметить в глазах что-то такое, что заставляет думать: \"нет, врешь, брат!\" У господина же Иванова, кроме высокой кротости и робости, я ничего не заметил в глазах. Чародей был маленькая фигурка с птицевидною физиономией и клинообразным лбом, на который поминутно свешивалась прядь намасленных, ради праздника, волос. Костюм, состоявший из сюртука, застегнутого на все пуговицы, и синих панталон, засунутых в сапоги, не говорил в пользу его благосостояния. Робость, проглядывавшая в глазах мага, скоро совершенно овладела им, когда я предложил ему сесть и выпить стакан чаю. Он взял стакан и поместился с ним у двери. Стоило громадных усилий, чтобы, наконец, усадить его. Кое-как, после продолжительных увещаний, он согласился и сел на кончик стула. Во все это время он не забывал покашливать, закрывая рот рукою, и поминутно потрогивал шею, запихивая за галстук махры истерзанных воротничков.

Надо было о чем-нибудь говорить.

— Давно вы занимаетесь этим?.. — сказал я, не зная, как назвать его профессию.

— Да уж более, пожалуй, пятнадцати лет, — покашливая и потрогивая шею, заговорил маг… — Д-да-с! Пожалуй, что поболе пятнадцати-то годов будет, все этим же мастерством-с продолжаю… Плохое, вашскобродие, наше занятие-с! В прежнее время точно что… Ну, а теперь!..

Гость остановился, тряхнул головой.

— Теперь, вашскобродие, тихо-с!.. И даже так тихо, что вот как-с, — хуже нет! Да что ни возьмите, ведь и повсюду так-с. Тишина бедовая.

Иванов поднес ко рту полное блюдечко, откусил маленький кусок сахару, отряхнул его над чаем, хлебнул и заговорил:

— В прежнее время-с! В прежнее время, бывало, господа, которые случатся приезжающие или хоть и из жителей здешних, в прежнее-то время они вот как: \"Сделай милость!\", \"С великим удовольствием!..\" Да что ему? Он швырнет ассигнацию, и получай… Рубль ли, два ли, ему это и внимания не стоит… Ну, а уже теперь… тихо! Теперь, я так считаю, господам много дано забот-с! Хлопоты-с! все надо \"самим\" расчесть: в кое место! В теперешнее время посовестишься и рожу-то свою к господам совать: стыд! Ежели вот теперь я к вашей милости достиг, то уж истинно — вот куда подошло! Ей-ей-с!

Гость мой вздохнул.

— Н-нет-с! Это не то-с! В прежнее-то время, я так замечаю, было веселее… Всякий желал, чтобы где как приятнее. Купец ли, дворянин ли, чиновник ли, все он нюхает, где бы увеселения, то есть, докопаться… Бывало, зайдешь в лавку, купцы промежду себя балуются, кто в шашки, а кто простым манером, ногу за ноги заплетут — да обземь! Увидят меня: \"А! шушвара, дескать, египетская (обыкновенно в шутку), показывай живо!..\" В те поры услышишь это-то, да, бывало, еще заломаешься!.. Потому твое не уйдет: купцы эти без тебя на вожжах перевешаются от скуки. Всю эту историю понимаешь и, бывало, еще заломаешься. \"Показать мы можем, да ведь, господа, разному показанью разная цена!..\" — \"Показывай, кричат, лучшева!\" А я, бывало, опять: \"Лучшева! и этого, скажешь, можно, да опять и то надо знать, какой сорт; есть, говорю, одно, есть и другое, а есть еще, говорю, и такое, что уж лучше его нету!\" — \"Этого, кричат, самого! Какого нет опасней! Делай! Помудреней!..\" — \"Не будет ли, скажешь, господа, накладно? Пять серебра, менее не беру!..\" — \"Делай!\" кричат: ну и делаешь.

Я налил гостю другой стакан чаю; он подвинул его к себе, вытер ладонью запотелый лоб и спрятал за ухо свесившуюся прядь волос.

— Бывало, — продолжал он, — какое ото всех почтение! Истинно говорю, умереть — не лгу, идешь, бывало, по улице-то, — только шапку сымаешь, только сымаешь: \"А! Иванов! Капитоша! зайди, долбони рюмочку!\" — \"Эй! друг! сделай штучку….\" — \"Что дашь?\" — \"Что угодно!\" Ей-ей-с! Иные и господа, а обращались в лучшем виде… У купца у Псунова у одного сколько я денег перебрал, кажется, сметы нет!.. В прежнее время у него в доме — Садом-Гамор: турок ли, арап ли какой, панорамщик, всякий, всякий к нему шел… И что только творилось!.. Музыканты играют, обезьяны ученые скачут, кто на флейте, кто на кларнете, кто фокусы показывает, кто колесом ходит, — ну, то есть, столпотворение было!.. А Псунов-то этот лежит, бывало, в одной рубахе на диване, только покрикивает: \"Эй, ребята, проворней!\" И я тут же толкусь… Нет-нет и на мою ладонь что-нибудь капнет, — все дай сюда! Все ребятишкам…

— Вы женаты? — спросил я.

— Как же-с! — сказал гость, и, к удивлению моему, сказал как бы даже с удовольствием. — Как же-с, уж у меня, слава богу, старшему сыну четырнадцатый год, как же-с! Слава богу… Изволили читать бумагу-то? Афишку мою? Все он-с!.. И преотличнейший почерк!.. Да-с, благодарен за это! Одно только и утешение, что семья… По крайности за нее отбиваешься… Ну и жена, дай бог ей здоровья, любит меня… Д-да! И даже так любит, что — на редкость!.. Собили [1] было мне невесту и с деньгами и из чиновничьего звания, да подумал-подумал я, что я с ней, с благородной-то, буду делать? Думаю — бог с ними и с деньгами!.. Взял простенькую, сироту, и слава тебе, господи, благодарю моего бога, живем дружно… Да опять, всегда уж у меня дома горшок щей-то найдется, с голоду не умру… \"Когда же это, говорит, Капитоша, мы с тобой разбогатеем?\" — \"А вот, говорю, погоди… Скоро\" (Рассказчик усмехнулся и прибавил:) Да ведь что будешь делать-то? Откуда взять? Ну, и посмеемся, пошутим с горя-то!.. И какое ей, то есть супруге-то, господь дал терпение, — ей-ей! Теперь вы возьмите наше житье: вот эдакую конурку мы вчетвером занимаем; стряпущей печки у нас нету, лежанка; понадобится иной раз что-нибудь съедобное, идем просить хозяйку: \"Позвольте, дескать, нам горшочек в вашей печи поставить…\" Так они, хозяева-то, жену мою — уж они ее! И \"нищая!\" и \"когда вы передохнете; вы, говорит, с дьяволом знакомы…\" Та все молчит. Только от хозяев нам и название одно: \"трубалеты\". Девчонки у них, у хозяев то есть, так и тех разным словам научают… Идет сын мой, а они ему: \"трубалет, трубалет!\" Жена моя подзывает его и говорит: \"А ты ей скажи…\" Он и скажи!.. \"Ты трубалет!\" А сын-то: \"А ты\", говорит… Прибежали хозяева — ва-ай-на! \"Как вы смеете таким пакостным словам детей учить? Долой из нашего дому!..\" А долой — так долой!

Гость мой вздохнул.

— И съехали!.. Да нешто в первый раз?.. Ну, а как же, позвольте вас спросить, неужто ж за свое кровное-то не заступиться? Ведь это вон и животная какая-нибудь — и та любит свое нарождение? А уж мы-то с женой сами не едим, да им даем!..

\"И-и, да сколько я защиты от супруги моей видел, кажется, и пересказать нельзя! Только за ее сердцем и живу. И что только не перемучилась она! Однажды, помню об рождестве, объявляют набор… Военное время было в те поры, на военном положении. Я этого ничего не знаю; приглашают меня к купцу Тюрину — вечерок увеселить. Перекрестился, поблагодарил бога, пошел к нему. Все благополучно. Играю я, так-то, фокусы; очень мною господа довольны, хозяин два рубля серебром дали. Я ничего не знаю, продолжаю свое дело, только подходит ко мне господин Премудров, чиновник. \"А тебя, говорит, Капитон, ведь в солдаты…\" — \"Как так?\" говорю… Задрожал я весь, себя не помню. \"Я, говорю, вашескородие, одиночка\". — \"Общество, говорит, определило…\" Помутилось у меня в глазах, хочу-хочу фокус показать, пальцы окоченели, язык как палка, ничего не могу! Принужден я объявить: \"Так и так, говорю, почтеннейшие господа, не могу далее продолжать. Прошу вас, будьте так добры, извините… По болезни…\" Собрал кой-какую механику (это для фокусов надобна она), собрал механику, бегу домой… Рассказал жене. Плачем мы, горюем: как быть, куда деться? Надумали мы к ее брату сходить; говорим, так и так. Жена в ноги. Я за ней.

\"Надо нам, говорю, братец, охотника нанять: я жену оставить не могу. Женщина больная, без мужчины ей быть трудно\". Начал брат думать; думали, думали, придумали дом заложить. Прошло времени дни с два. Из управы прислан будочник: требуют через полицию в губернское правление… Пошел я тут к одному знакомому попросить: нельзя ли какое-нибудь пособие оказать? — Знакомые купцы говорят: \"Не робей, Иванов, выкупим! Пущай, говорят, тебя и забреют, все же тем временем ты подыскивай охотника, мы его окупим; что будет больше сотни — наше!\" Порешили мы с жениным братом к закладчику ехать; надо ж на первое-то время, пока с охотником сладить, хоть сколько-нибудь капиталу. Да опять и сто серебром надобно раздобыть. Порешили мы с ним ехать, а денег-то на дорогу ни у него, ни у меня нету. А ехать надо было за четырнадцать верст, в Засеку. Засечный сторож под залог денег дать обещался… Ехать, ехать, — а ехать не с чем. Сейчас жена — самовар по боку, приносит три серебра, зелененькую… Наняли мужика, поехали. К вечеру добрались к закладчику, начинаем разговор: \"Так и так, говорит брат, не возьмете ли дом под залог? Дом новый, всего десятый год строен\". — \"Надо, говорит, поглядеть\". — \"Да помилуйте, говорит брат, вот купчая здесь, говорит, и прописано, в котором году, и в планте сказано… А ехать ежели угодно, то и ехать можно, только нельзя ли нам сколько-нибудь под залог этого планту и купчей?.. Нам, говорит, завтрашнего числа в присутствие к приему надо, так потребуются деньги…\" — \"Нет, говорит, надо посмотреть… Я так отроду под бумагу денег не давал\"…

\"Что ты будешь делать? Поехали обратно. Назавтра мне и лоб забрили! Прихожу домой некрутом! Ах, ваш-скобродие, как в то время сердце мое разрывалось!.. Верите ли?.. Н-но, думаю, все бог! Пошел к этим купцам, что помочь-то собирались мне дать, пошел к ним.

\"Вот, говорю, господа купцы, каков я стал!.. — на солдатскую шинель указываю… — Неужто ж не будет у вас никакой защиты?\" — \"Будет, будет, говорят, Иванов: ищи охотника…\" Стала жена рыскать — охотника искать. Я тем временем уж и на перекличку начал ходить и артикул солдатский справлял; приду, бывало, под вечер домой-то, верите ли, как сердце замрет: поглядишь кругом — бедность, а жил бы, не расстался!.. Ей-ей! Подходит время к походу, две недели сроку осталось, подходит время из дому уходить, а охотника нет как нет!.. Наконец того — подыскали! Дешевисть необыкновенная: три дня гулять и пятьдесят серебра при походе… Пошел к этим купцам знакомым, прихожу к одному, говорю: \"Нашел охотника!.. Не будет ли от вашей милости, что пообещали?\" — \"Изволь!\" говорит и подает красную… Я говорю: \"Что ж это такое? Я, говорю, на одно гулянье сто-то серебром должен исхарчить, где ж, говорю, ваш-скобродие, еще-то добуду?.. Ведь не сегодня-завтра поход!\" — \"Толкнись, говорит, друг, к другим!..\" Пошел я к другим: у одного \"деньги не дома\"; другой говорит: \"я думал, говорит, месяца через два\"; третий просит: \"подожди!\" Нет мне ниоткуда пособия!.. Были десять целковых: охотник пристает с гуляньем, истратил их до копеечки! Где-то, уж господь его знает, женин брат — дай ему господи много лет здравствовать и всякого ему от бога благополучия! — где-то раздобыл он сотенную; сейчас мы охотнику пятьдесят по уговору, и три дня с ним гуляли… И какая у нас с женой радость была в ту пору!.. Радовались мы так-то, однако же подходит время охотника к приему вести, а он и глазом не моргнет. \"Как это так? Ты, говорю, деньги взял, уговор был охотой… За это, говорю, и начальство вступится. Силой возьмут да представят в присутствие…\" — \"Ну это, говорит, навряд!.. Меня, говорит, и по закону в охотники нанимать нельзя: я дьячок! С семейством! У меня семья!.. За меня ты, говорит, сам еще тысячу раз в солдаты пойдешь!..\" Стали у чиновников спрашивать — так и есть, нельзя! А подошло время, через два дни поход… Царь небесный! Ревем мы с бабой, как ребята малые: чисто-начисто пропадать приходится… И что ж, вы думаете, вышло? На другой день к вечеру, накануне, значит, быть походу, стало мне легче! Ведь вот чудо-то какое! Легче, легче, и совсем повеселел! \"Маша, говорю, сём [2] я к господину откупщику схожу, фокусов сыграть, и может быть, между прочим, господь мне поможет…\" Дело было на масленицу; надеваю я, для забавы, турецкое чалмо и этакой балахон — туркой наряжаюсь. Смотрит на меня супруга и говорит: \"Сём, говорит, Иваныч, я и себе чалмо надену? Может быть, говорит, господин откупщик сжалятся над нами, когда увидят, что муж и жена одним мастерством живут; может, он и не захочет нас, говорит, разлучить!..\" — \"Матушка моя, говорю: ты в таком таперича положении (она в то время в этаком положении была-с), ты, говорю, в таком положении, для чего тебе натруждать себя?..\" — \"Ну, говорит, за одно! Либо, говорит, жизнь, либо смерть!..\" Надевает она на себя чалмо турецкое, шаль (платок этакой, ковровой-с), шаль эту через плечо, по-цыгански. Пошли!.. Идем, идем, да заплачем оба, в чалмах-то этих! Идут люди, глядят на нас и говорят: \"С чего это два турки плачут?\" Приходим к откупщику. \"Как об вас доложить?\" — \"Иванов, говорю, с супругой!..\" — \"Принять!\" Входим мы в залу, гости… Страсть гостей!.. Откупщика, Радивон Игнатьича, я знал, и он меня тоже знавал… \"А, говорит, ну, делай!\" Начинаю я делать фокусы, сердце так и стучит: завтра в солдаты!.. Делаю фокусы, господа смеются, довольны. \"А это кто же с тобой?\" Радивон-то Игнатьич говорит. \"А это-с, говорю, жена моя, супруга…\" — \"Что же, говорит, и она по этой части может?..\" Я молчу. \"Можете вы, душенька?\" (У жены спрашивает…) \"Могу-с\", говорит… (Вижу, бе-елая вся!) \"Так пройдитесь, говорит, \"По улице мостовой\"\". Маша сейчас голову книзу, руки над головой согнула и поплыла… Да ведь как-с! Откуда это взялось!.. Барышня по фортопьянам ударила, а она плывет, извивается… Ах, замерло у меня сердце! Тут начали господа трепать в ладоши. \"Преотлично, кричат, превосходно! еще! еще!..\" А она и еще того лучше… Не удержался я: так у меня слезы-то полились, полились, кап, кап… Радивон Игнатьич кричит: \"Это что? на масленице-то? У меня в доме?..\" Я в ноги! Маша где плясала, тут на колени и повалилась! \"Что-что? как-как?\" Рассказали мы. \"Одна надежда на вашу милость!.. Завтра на войну… жена… дети\". — \"Не робей, говорит. Вот тебе…\" И выносит двести серебром! \"Поминай на молитве\".

\"Чуть я в то время с ума не сошел… Бежим по улице ровно угорелые… Люди идут. \"Вон, говорят, турки побежали. Эко у нас, ребята, турок развелось тьма-тьмущая… Это, говорят, пленные!\" (А это мы с супругой весь город обегали!) Бежим, земли не слышим… История было случилась на дороге, в другой раз в полицию бы потащил, а тут только шибче побег!\"

— Какая история? — спросил я.

— Да так-с, свинство, необразованность… Бежим это мы с женой, как я вам докладывал. Попадаются двое пьяных, прямо против нас уставились. Один подходит ко мне. \"В каком вы, говорит, праве турецкие чалмы носите?..\" Я ему шуткой в ответ: \"А потому, говорю, как мы турецкого наречия\". — \"А в какой вы, говорит, земле находитесь, в православной или в какой?\" — \"Мы, говорю, здесь пленные\". — \"А когда, говорит, вы наши пленные, то…\" Да с этими словами ка-а-к!.. вот в эту самую кость! (Гость показал на собственный висок.) Мы с женой во всю мочь! Ну, вот-с и все! Тем и пошабашили!.. А на другой день и вольник подвернулся, мигом сдали…

Гость потер скомканным ситцевым платком собственный нос и, запихнув платок в боковой карман, продолжал:

— Вот-с так и живем! Только через семью и дышу… И точно: не оставляет господь! В холере был — жив остался. В солдаты было взяли, нашлись добрые люди — выкупили. Слава богу! Не пожалуюсь! Благодарю! И теперь уж на что время, сами знаете какое!.. а живу! сыт! Что дальше, богу известно. А пока ничего, слава богу и за это! А что, вашескородие, вижу я у вас на окне посуду одну… Сём я ее трону маленечко?

Я изъявил полное согласие. Гость мой выпил стакан вина, отер рукавом губы и сел на прежнее место.

— Нет-с, трудно, трудно нашему брату в теперешнюю пору… Ой, тяжело!..

— Отчего ж вы, — спросил я, — выбрали такое занятие, фокусы?..

— Да ведь выберешь и не такое, коли сюда подойдет (гость указал на горло): родители-то наши об нас не думали, когда на свет нарождали. Но я не ропщу! Видит бог!.. Маменька тоже и свою чистоту должна соблюдать… Извольте видеть, как было: маменька-то были девицы… А у них на квартире семинаристы жили… Вот один был, Иваном звали… Через все это и вышел Капитон Иваныч… Изволите понимать? Ну-с, так вот они меня и отдали на воспитание в чужие люди. Помню, десяти годов я был, мать меня от чужих взяли и к себе в дом поместили… И жалко-то ей и опасно. В ту пору за нее жених сватался. Ну и неловко. Призовет, бывало, меня с улицы, хочет азбуке поучить, скажет: \"аз, буки\". А калитка стук, — жених идет… Меня вон. \"Спрячься на погребицу…\" И сидишь. Да не один жених мешал: чуть кто-нибудь и из своих ежели случится, всё опасаются и вон посылают… Вижу и горько-то ей, и не можешь никак пособить… Раз гостила у нас полгода тетка матушкина, так меня целые полгода изо двора во двор гоняли. Как видишь стемнело, — домой; а матушка уж в саду у забора дожидается и еду принесла. Ем я, а она стоит да заливается, а потом уложит в бане спать, перекрестит, посидит еще, поплачет и пойдет… А чуть свет — я опять драла; где-где не шатаюсь! Вот тут-то я и в искусство начал входить… Настоящей науки-то, то есть читать-писать, не имел, мастерства никакого не знал, а во всем нуждался. Вот я и решил по волшебному мастерству пойти… А тут маменька вскорости замуж вышла, ну уж тут мне надо было совсем прочь уходить; вот я и стал со всякими проезжающими артистами знакомства заводить. Стал примечать… Они меня куда-нибудь пошлют, я заместо того прошу секрет мне растолковать. Вот так и началось… По первому-то началу трудно мне было. Разговор у этих, у иностранцев, чудной, ничего не разберешь. Ну, а потом стал привыкать, помаленьку да помаленьку, да теперь и достиг… С кем вам будет угодно могу разговаривать. Немец ли, француз ли, арап ли…

— С арапом-то как же?

— С арапом-то? Да как же с ними говорить?., говоришь обыкновенно уж кой-как, как-нибудь там разговариваешь: гара-дара, кара-бара, ну он и понимает… \"А что, скажешь, сём мы по рюмочке кольнем?\" — \"Бара-бара!\" Ну и выпьем… все едино! И можно даже сказать, что в нашей земле эти разные языки ничего не стоят; ежели в нашу сторону попал, то свой язык должен прекратить. Потому у нас первое дело — начальство: ты ему хоть по-каковски рассуждай, а прошение пиши по-нашему — на гербовой бумаге. Это раз. И опять же Иван Филиппычу два с полтиной ты отдай. На каком языке ни лопочи, а уж он с тебя стребует; у него разбору нет — арап ты или же ты наш православный. Цена одна для всех. Так-то-с!

Рассказчик на время приостановился.

— Так, докладываю вам, — продолжал он, вздохнув, — так вот я от дому поотбился… На семнадцатом годике начал я в первый раз от себя представления давать; через два года женился. Да так и живу! У маменьки-то теперь уже дочери замужние — за благородных выдала двух, третья, девушка, при ней… Один сын в Санктпетербурге, в военной службе, офицер. Кое-когда слухи доходят; к маменьке иной раз зайдешь с заднего крыльца: пирога вынесет, поцелует в лоб, заплачет и скажет — уступай!\" Сестры-то и знают, кто я, но виду не показывают. И я на это не обижаюсь, истинным богом говорю. Кто я? Сказано: \"непетый кулич никто есть не станет\", так и я… Ежели они со мной перед людьми знакомство выкажут, тотчас же мораль об них пойдет. Лучше же я их оставлю. Дай им, господи, всякого благополучия! Сказывали уж и за младшей жених присватывался, дай ей бог!.. Истинно — от души! И родителя тоже редко вижу. (Давно уж в камилавке!) Издали только голову качнет, когда видит, что я ему кланяюсь… Чует мое сердце, хочется ему мне словечко сказать, ну, да сан ему не дозволяет. Так я вот все один с семьей и треплюсь! Однажды только военный-то брат, что в Санктпетербурге, забежал ко мне… Уж истинно осчастливил; как же-с, сами посудите, благородный человек, и разыскивал меня по всему городу!.. Только и это дело у нас не поладилось. Обрадовался я ему и послал тихонько за водкой. Надо же чем-нибудь человека принять!

\"Сидим мы с ним в саду, толкуем. \"Позвольте, говорю, жену я вам свою покажу?..\" — \"Я ее, говорит, видеть не могу… Она погубила тебя… Ты опустился, упал. Я, говорит, и шел за тем, чтобы тебе это сказать… Ты должен, говорит, бросить жену… ты самородок, она дубина!\" Я руками и ногами. А в это время — несут водку. Братец мой осерчал, и весьма осерчал… \"Ты, говорит, пьяница! Я хотел, говорит, тебя поднять, а ты свинья…\" — \"Помилуйте, говорю, братец! Верьте богу, истинно от души!\" — \"Нет, нет, говорит, я вижу… Это в вас самих, говорит, сидит подлость-то! Хочешь разъяснить ему, а он водку!.. Свинья!..\" — \"Да, братец\", говорю… \"Нет, ты просто, говорит, свинья, свинья и свинья… До свиданья! Прощай!\" Хлопнул калиткой — и был таков.

\"Так я больше никого и не видал из родных у себя… Точно, грустно иной раз бывает, всеми оставлен, ну, да зато жена, дай ей бог…\"



-

Через несколько минут, стоя у окна, я видел, как господин Иванов плелся по тротуару. Шел он тихо, заглядывая во внутренность лавок, и остановился у дверей фруктового магазина. Я видел, как лысый купец взял у него из рук бумагу, посмотрел и опять возвратил, махнув рукой. Иванов вежливо раскланялся и поплелся дальше.

3. ИДИЛЛИЯ

(Из чиновничьего быта)

Была осень. По небу бродили сероватые тучи и медленно сыпали на мокрую и грязную землю хлопья рыхлого снега.

У растворенных ворот одного небольшого домика в три окна стояло два чиновника, держа друг друга за руки.

— А то зайдемте, Семен Кузьмич, — говорил один из них, в старой шинели, надетой в рукава, с отвисшей из-под капюшона коленкоровой подкладкой.

— Да уж заходить ли? — в раздумье проговорил другой.

— Что там! эва! Заходите — да и только. Право, по одной пропустить истинно приятно!

— Разве по одной?