Гардинер еще легко отделался. Он хочет сказать, она больше не любовница, но тайна — хотя совсем скоро о ней узнают все — принадлежит не ему.



Двадцать пятое января 1533 года, рассвет, часовня в Уайтхолле, служит его друг Роуланд Ли, Анна и Генрих венчаются, скрепляя обещание, данное в Кале. Никаких пышных церемоний, горстка свидетелей, молодые почти бессловесны, даже обязательное «да» приходится вытягивать из них чуть ли не силой. Генри Норрис бледен и печален: ну не жестокость ли заставлять его дважды смотреть, как Анну отдают другому?

Камергер Уильям Брертон выступает свидетелем.

— Так вы здесь или где-нибудь еще? — спрашивает Кромвель. — Вы утверждали, что умеете находиться в двух местах сразу, точно святой угодник.

Брертон злобно щурится.

— Вы писали в Честер.

— По делам короля, и что с того?

Они переговариваются вполголоса — в эту минуту Роуланд соединяет руки жениха и невесты.

— Предупреждаю еще раз, держитесь подальше от моих семейных дел. Иначе наживете неприятности, о которых и не помышляете, мастер Кромвель.

Анну сопровождает единственная дама — ее сестра. Когда они удаляются — король тянет жену за собой, новобрачных ждет арфа, — Мария оборачивается, широко улыбается ему и разводит на дюйм большой и указательный пальцы.

Она всегда говорила: я узнаю первой. Именно я буду расставлять ей корсаж.

Он вежливо отзывает Брертона и говорит: вы пожалеете о том, что мне угрожали.

Затем возвращается к себе в Вестминстер. Интересно, король уже знает? Вряд ли.

Садится за бумаги. Приносят свечи. Он видит тень своей руки, тень движется по бумаге; ладонь, свободная, не затянутая в бархат перчатки. Ему хочется, чтобы между ним и шероховатостью бумаги, черной вязью букв не было ничего; он снимает перстень Вулси и рубин Франциска — на Новый год Генрих вернул ему камень в оправе, сделанной ювелиром из Кале, заявив в приступе королевской откровенности: пусть это будет наш тайный знак, Кромвель, запечатайте им письмо, и я буду знать, что оно от вас, даже если потеряете свою печать.

Наперсник Генриха Николас Кэрью, стоящий рядом, замечает, надо же, а кольцо его величества вам впору. Впору, соглашается Кромвель.

Он медлит. Перо подрагивает.

Пишет: «Королевство Англия есть империя». Королевство Англия есть империя, каковою и почитается в мире, управляемая верховным главой и королем…[73]

При виде того, как Тай смеется, сердце Фейт подпрыгнуло, а в глазах защипало. Она понятия не имела, что он собирается сделать. Знала только: она должна стоять в туннеле после игры. Фейт разговаривала с Таем прошлой ночью и этим утром, но он ничего не сказал ей, и оба раза беседа сводилась к тому, во что она одета и каков цвет ее трусиков.

В одиннадцать, когда наконец-то светает, он обедает у Кранмера на Кэннон-роу, где тот живет в ожидании официального вступления в должность и переезда в Ламбетский дворец, упражняясь пока в новой подписи: Томас, архиепископ Кентерберийский. Скоро архиепископ будет обедать как полагается ему по статусу, но сегодня, словно нищий богослов, отодвигает бумаги, чтобы слуга постелил скатерть и поставил тарелки с соленой рыбой. Кранмер благословляет трапезу.

Слезы закапали с ресниц Фейт, когда она увидела, как на льду раскатывают красную ковровую дорожку.

— Не поможет, — говорит Кромвель. — Кто вам готовит? Придется прислать своего человека.

— Итак, свадьба состоялась?

Очень в духе Кранмера шесть часов терпеливо ждать, не поднимая голову от книги.

— Роуланд справился. Ни Анну с Норрисом не обвенчал, ни короля с ее сестрицей.

Он встряхивает салфетку.

— Я кое-что знаю, но вам придется меня улестить.

Кромвель надеется, что, пытаясь вытянуть у него секрет, Кранмер выдаст тайну, о которой намекнул на полях письма. Но, очевидно, речь шла о мелких недоразумениях, давным-давно забытых. И поскольку архиепископ Кентерберийский продолжает неловко ковыряться в чешуе и костях, он говорит:

Трехфутовый Кубок Стэнли, отполированный и покрытый именами героев и бойцов, вынесли на ковер вице-президенты «Хоккейного зала славы» Филипп Притчард и Крейг Кэмпбелл, на которых были синие пиджаки и белые перчатки.

— Анна уже носит дитя.

Кранмер поднимает глаза.

Фейт так гордилась своей командой и Таем.

— Если вы будете сообщать об этой новости таким тоном, люди решат, что без вашей помощи не обошлось.

— Вы не удивлены? Не рады?

— Интересно, что это за рыба? — спрашивает Кранмер с легким недоумением. — Разумеется, рад. Но я и так знаю, этот брак чист — почему бы Господу не благословить его потомством? И наследником.

Кубок передали Саважу, и он поднял самый ценный хоккейный трофей над головой, а его товарищи по команде начали брызгать шампанским в лицо капитану. Тай засмеялся, опуская тридцатипятифунтовый Кубок, и прижался губами к холодному серебру, прежде чем снова поднять его.

— Наследником прежде всего. Прочтите. — Он протягивает Кранмеру бумаги, над которыми трудился. Тот умывает рыбные пальцы и подается вперед, к пламени свечи.

— Значит, после Пасхи обращения к папе, — замечает он, не переставая читать, — будут считаться нарушением закона и королевской прерогативы. Отныне о тяжбе Екатерины следует забыть. И я, архиепископ Кентерберийский, могу рассмотреть королевское дело в английском суде. Что ж, долго собирались.

— Это вы долго собирались, — смеется Кромвель.

Фанаты сошли с ума, когда капитан «Чинуков» покатился по льду, подняв Кубок над головой. В течение нескольких пугающих мгновений Фейт спрашивала себя, не забыл ли Тай, что она ждет его в туннеле, как они и договорились, но когда он проезжал мимо, их взгляды встретились, и его улыбка стала еще шире. Он подмигнул ей, а затем передал Кубок Даниэлю. В лицо Таю сунули микрофон, и капитан протер глаза от шампанского.

Кранмер узнал о чести, оказанной ему королем, в Мантуе и двинулся в обратное путешествие кружным путем: Стивен Воэн встретил его в Лионе, спешно переправил через сугробы Пикардии и посадил на корабль.

— Почему вы медлили? Каждый мальчишка мечтает стать архиепископом, разве нет? Впрочем, кроме меня. Я мечтал о медведе.

— Что вы чувствуете, выиграв сегодня? — спросил репортер с «И-эс-пи-эн».

Кранмер пристально смотрит на него:

— Это легко устроить.

— Я чувствую себя прекрасно, — сказал Тай, поправляя кепку на голове. — Мы все много работали ради этого, и мы это заслужили. Нашей команде пришлось столкнуться с некоторыми трудностями. Но они только сделали нас сильнее, и я знаю, все мы хотели бы, чтобы Бресслер был здесь и наслаждался с нами этим мгновением.

Грегори как-то спросил, как понять, шутит ли доктор Кранмер? И не поймешь, ответил тогда Кромвель, его шутки редки, как яблоневый цвет в январе. А теперь и ему самому несколько недель трястись от страха: неровен час, наткнешься на медведя под собственной дверью.

Он собирается уходить, Кранмер поднимает глаза:

— Разумеется, официально я ничего не знаю.

— О ребенке?

— В чем сегодня было ваше преимущество?

— О свадьбе. Если предстоит рассматривать дело о предыдущем браке короля, негоже мне знать, что нынешний уже заключен.

— Конечно, — говорит Кромвель. — Зачем Роуланд вскочил ни свет ни заря, касается лишь самого Роуланда.

Он уходит, оставляя Кранмера над остатками трапезы, похоже, в раздумьях, как собрать рыбу заново.

Поскольку разрыв с Ватиканом еще не оформлен, для введения в сан нового архиепископа необходимо одобрение папы. Посланцам в Риме поручено говорить то, обещать се, pro tern,[74] лишь бы Климент согласился.

— «Питтсбург» — великая команда. Они не сдались и не давали нам спуску. Я думаю, причина в том, что мы играли дома и никак не могли проиграть перед всей этой толпой.

— Вы представляете, сколько стоят папские буллы? — Генрих ошеломлен. — И ничего не поделаешь, придется платить! А сама церемония! Разумеется, — добавляет король, — все должно быть устроено как нельзя лучше, тут скупиться нечего.

— Это будут последние деньги, которые ваше величество отошлет в Рим, положитесь на меня.

— А знаете, — король искренне удивлен, — оказывается, у Кранмера за душой ни пенни. Он ничего не может внести.

От лица короны Кромвель берет в долг у старого знакомца, богатого генуэзца Сальваго. Чтобы убедить того дать ссуду, посылает гравюру, о которой давно мечтает Себастьян. На гравюре юноша в саду, глаза обращены к окну, в котором скоро появится его возлюбленная: ее аромат уже висит в воздухе, птицы в кустах всматриваются в пустой проем, готовые разом запеть при появлении дамы; в руках у юноши книга в форме сердца.

Сзади к Фейт подошел Сэм с еще одной огромной бутылью шампанского в руках и с незажженной сигарой в уголке рта.

— Вы верите, что мы выиграли, миссис Даффи? Это охренительно невероятно, — он вынул изо рта сигару и безуспешно попытался выглядеть извиняющимся. — Простите за мои выражения. Я просто увлекся.

— Это можно понять, — засмеялась Фейт.

Он наклонил голову в сторону арены и Кубка, который передавали от одного игрока к другому. Каждый хоккеист брал и целовал желанный приз, пока товарищи поливали его шампанским.

— Выходите?

Фейт взглянула через плечо Сэма на Тая, который все еще разговаривал с репортерами:

— Нет еще.

Пока Сэм выходил из туннеля, Фейт оглядывала арену и болельщиков, все еще остававшихся на местах. Затем она подняла взгляд к пустой вип-ложе и сглотнула внезапно появившийся в горле ком.

Она сомневалась, что Лэндон просто ушел домой. И оказалась права.

— Что ты здесь делаешь, Лейла? — спросил он, стоя позади нее.

Фейт оглянулась через плечо:

— А на что это похоже, Малыш? Смотрю, как моя команда передает друг другу Кубок.

Кранмер сутра до ночи заседает в задних комнатах Вестминстера, сочиняет оправдания для короля. Хотя брак Екатерины с его братом не был осуществлен, жених и невеста имели намерение вступить в брак, и одно это намерение создает между ними родственную связь. Кроме того, в те ночи, которые они провели вместе, супруги определенно намеревались зачать наследников, даже если не осуществили это должным образом. Чтобы не выставлять лжецами ни Генриха, ни Екатерину, члены комитета измышляют причины, по которым брак мог быть осуществлен частично. Им приходится вообразить все те постыдные неудачи, которые могут произойти в супружеской спальне.

И нравится вам эта работа, спрашивает Кромвель. Глядя на согбенных невзрачных людей, заседающих в комитетах, он решает, что супружеская несостоятельность знакома им не понаслышке. В документах Кранмер именует королеву «светлейшей», стремясь разделить безмятежное лицо Екатерины и унизительные мальчишеские ерзания по ее бедрам.

Тем временем Анна, тайная королева Англии, отрывается от компании джентльменов, прогуливающихся по галерее в Уайтхолле. Она хохочет и вприпрыжку несется прочь; ее, словно опасную умалишенную, пытаются схватить, но Анна вырывается, не переставая хохотать.

— Знаете, я с ума схожу по яблокам, мне все время хочется яблок. Король сказал, что я жду ребенка, а я говорю ему нет, нет, неправда…

Она словно заведенная крутится на месте, вспыхивает, слезы градом брызжут из глаз, как из сломанного фонтана.

Томас Уайетт протискивается сквозь толпу.

— Анна… — Он хватает ее за руки и притягивает к себе. — Анна, ш-ш-ш, милая, ш-ш-ш…

Захлебываясь в рыданиях, Анна припадает к его плечу. Уайетт прижимает ее к себе; затравленно озирается, словно голым очутился на большой дороге и высматривает прохожего с плащом, чтобы прикрыть срам. Среди зевак оказывается Шапюи; посол со значительным видом удаляется, торопливо перебирая крохотными ножками, на лице ухмылка.

Новость летит к императору. Лучше бы положение Анны открылось после того, как старый брак будет аннулирован, а новый признан в глазах Европы, однако жизнь не балует королевских слуг; как говаривал Томас Мор, на пуховой перине в Царство Божие не въедешь.

Два дня спустя он беседует с Анной наедине. Она вписалась в оконный проем и, словно кошка, жмурится в скудных лучах зимнего солнца. Протягивает ему руку, едва ли осознавая, кто перед ней; ей и вправду все равно? Он касается кончиков пальцев; черные глаза распахиваются, словно ставни в лавке: доброе утро, мастер Кромвель, поторгуемся?

— Я устала от Марии, — говорит она, — и с удовольствием от нее избавлюсь.

Мария, дочь Екатерины?

— Ее нужно выдать замуж, прочь с моих глаз. Я не желаю ее видеть. Не желаю думать о ней. Я давно решила отдать ее в жены какому-нибудь проходимцу.

Кромвель по-прежнему ждет.

— Полагаю, она станет хорошей женой тому, кто додумается приковать ее цепями к стене.

— Вот оно что, Мария, ваша сестра.

— А вы о ком подумали? А, — усмехается она, — вы о Марии, королевской приблуде? Что ж, ее тоже хорошо бы выдать замуж. Сколько ей?

— В этом году семнадцать.

— Это не твоя команда.

— Все такая же карлица? — Анна не ждет ответа. — Я найду для нее какого-нибудь старца, почтенного немощного старикашку, который не сможет ее обрюхатить и которому я заплачу, чтобы держал ее подальше от двора. Но что делать следи Кэри? За вас она выйти не может. Мы дразним Марию, говорим ей, что вы — ее избранник. Некоторые дамы благоволят простолюдинам. Мы говорим ей, ах, Мария, только подумай, лежать в объятиях кузнеца, ты млеешь от одной мысли…

— Вы счастливы? — спрашивает он.

Фейт посмотрела в холодные голубые глаза и почувствовала, как напряжение в ее груди слабеет. Лэндон сделал с ней самой худшее, что мог, а она выжила. К концу этого дня у нее, возможно, не будет «Чинуков», но все еще останется единственный мужчина, которого она любила по-настоящему.

— Да, — Анна опускает глаза, складывает маленькие руки под грудью. — Из-за этого. Вы знаете, — задумчиво протягивает она, — меня желали всегда, но теперь меня ценят. Оказывается, это не одно и то же.

— Ты меня утомляешь, — вздохнула она. — Ты и вся твоя титулованная семейка.

Он молчит, не мешает Анне следовать ходу мыслей, которые ей приятны.

— Твою-то мать! — сказал Блейк, когда они с Владом вошли в туннель, чтобы взять еще шампанского и сигар. — Не могу поверить, что он только что сделал это, — Блейк посмотрел на Фейт.

— У вас есть племянник, Ричард, тоже Тюдор, хоть я и не совсем понимаю, с какого боку.

— Что?

— Я нарисую вам генеалогическое древо.

Хоккеист указал на Тая и толпу репортеров вокруг него:

Анна с улыбкой качает головой.

— Ангел только что сказал, что заканчивает карьеру. Это была его последняя игра.

— Не стоит. В последнее время, — ее рука скользит вниз, к животу, — я с трудом вспоминаю по утрам собственное имя. Меня всегда удивляло, отчего женщины так глупы, теперь я знаю.

Фейт открыла рот, а ее брови взлетели вверх. Когда Тай сказал, что позаботится обо всем и вернет ей команду, Фейт ни на секунду не могла представить, что он пожертвует своей карьерой.

— Вы упомянули моего племянника.

— Что он делает? — сказала она.

— Я видела его с вами. Такой решительный, как раз для нее. Ей нужны меха и драгоценности, но вы ведь сумеете их раздобыть? И по младенцу каждые два года. А уж от кого, это вы сами разберетесь.

— Это ничего не меняет, — заговорил Лэндон. — Если ты попытаешься снова пойти на попятный, я пошлю фотографии в каждую газету города.

— Кажется, у вашей сестры уже есть кавалер.

Тай выбрался из толпы репортеров и направился по красной дорожке к Фейт.

Это не месть, просто ему нужна ясность.

— Я не позволю тебе закончить карьеру, — сказала она, когда он подошел.

— Правда? Ее кавалеры… приходят и уходят, порой весьма неподходящие, вам ли не знать. — Разумеется, он в курсе. — Приводите их ко двору, ваших детей. Дайте мне на них посмотреть.

— Что? — Он засмеялся и надел чемпионскую кепку ей на голову: — Я тебя не слышу. — Его улыбка застыла, когда он увидел Лэндона. — Ты не сказала ему, что не продаешь команду?

Анна вновь закрывает глаза. Он оставляет ее веки млеть в слабых лучах февральского солнца.

Фейт покачала головой.

— Она продает, — уверил Лэндон Тая. — Она подписала соглашение о намерениях.

Король пожаловал ему апартаменты в старом Вестминстерском дворце — на случай, когда он засиживается там допоздна. И тогда он мысленно проходит по комнатам Остин-фрайарз, собирая памятные зарубки там, где их оставил: на подоконнике, под табуретами, в тканых цветочных лепестках у ног Ансельмы. Вечерами он ужинает с Кранмером и Роуландом Ли, который целыми днями расхаживает между подчиненными, подгоняя нерадивых. Иногда к ним присоединяется Одли, лорд-канцлер, но ужинают без церемоний, словно перемазанные чернилами школяры, — просто сидят и разговаривают, пока Кранмеру не приходит время ложиться. Он хочет разобраться в этих людях, обнаружить их слабости. Одли — благоразумный юрист, который просеивает каждую строчку обвинительного заключения, как повар мешок риса. Красноречив, упорен, целеустремлен; сейчас его цель — заручиться доходом, достойным лорда-канцлера. Что до веры, то тут возможен торг; Одли верит в парламент, в королевскую власть, осуществляемую через парламент, а его религиозные убеждения… скажем так, довольно гибки. Неизвестно, верит ли в Бога Роуланд, что, впрочем, не мешает ему метить в епископы.

— Да, и она подписывала еще одно прежде. Вы бизнесмен, мистер Даффи, и знаете, что сделки все время срываются. Если вы хотите хоккейную команду, я слышал, что «Миннесота Уайлд» выставлена на продажу. Конечно, это всего лишь слухи. Как и то, что Фейт продает вам «Чинуков».

— Роуланд, — просит Кромвель, — не возьмешь к себе Грегори? Кембридж дал ему все, но, вынужден признать, Грегори нечего дать взамен.

Челюсть Лэндона напряглась:

— Поедет со мной на север, — говорит Роуланд, — я задумал пощипать перышки тамошним епископам. Грегори славный малый, не самый способный, но не беда. По крайней мере, найдем ему полезное применение.

— Я уничтожу вас обоих.

— А как насчет духовной карьеры? — спрашивает Кранмер.

— Вы можете попытаться. — Тай взял Фейт за руку, вытащил из туннеля на красную ковровую дорожку и сказал, смеясь: — Ну и осел!

— Я сказал полезное! — рявкает Роуланд.

Ноги Фейт дрожали, а сердце стучало в груди, пока она шла за Таем.

В Вестминстере клерки Кромвеля снуют туда-сюда, разносят новости, сплетни и бумаги. Он держит при себе Кристофа, якобы для присмотра за платьем, а на деле — чтобы себя развлечь. Ему не хватает ежевечернего музицирования в Остин-фрайарз, женских голосов за стеной.

— Не могу поверить, что ты смеешься. Когда ты просил доверять тебе, то ничего не говорил об окончании карьеры. Сейчас ты пойдешь и заявишь всем этим репортерам, что пошутил.

Почти всю неделю он проводит в Тауэре, убеждает каменщиков не прекращать работу в дождь и туман; проверяет счета казначея; составляет опись королевских драгоценностей и посуды. Он призывает смотрителя Монетного двора и предлагает выборочно проверить вес королевской монеты.

Он положил ладонь ей на спину и приблизил губы к уху. И вместо того чтобы сделать, как она требовала, сказал:

— Английская монета должна быть вне подозрений, чтобы торговцам за морем не приходило в голову ее взвешивать.

— Я люблю тебя, Фейт.

— У вас имеются на это полномочия?

Он пах потом и шампанским. Тепло его дыхания и жар его слов пробрались в ее сердце. Шаги Фейт замедлились от шока, она, стоя на коньках, попыталась удержать равновесие и посмотрела в голубые глаза Тая:

— Неужели вам есть что скрывать?

— Я тоже тебя люблю.

Он составляет для короля отчет, в котором подробно расписывает доходы и расходы казны. Отчет предельно лаконичен. Король читает, перечитывает, переворачивает лист в ожидании сложностей и неприятных сюрпризов, но сзади пусто, приходится верить своим глазам.

Он улыбнулся:

— Тут нет ничего нового, — говорит Кромвель, чуть ли не извиняясь. — Покойный кардинал держал все расчеты в голове. С разрешения вашего величества я займусь Монетным двором.

— Я знаю.

— Я слишком сильно тебя люблю, чтобы позволить закончить карьеру.

В Тауэре он навещает Джона Фрита. По его просьбе, в которой не смеют отказать, узника поместили в чистую сухую камеру с теплой постелью, сносной едой, возможностью получать вино, бумагу и чернила, хотя он и советует Фриту прятать написанное, заслышав скрип замка. Пока тюремщик отворяет камеру, Кромвель стоит, боясь поднять глаза, но Джон Фрит резво вскакивает из-за стола, кроткий молодой человек, эллинист, и говорит, мастер Кромвель, я знал, что вы придете.

Он отвел взгляд от ее глаз, когда Марти в полной вратарской амуниции с грохотом проехал мимо них, держа Кубок над головой.

Он жмет холодную сухую руку в чернильных пятнах. Удивительно, что при такой субтильности юноша дожил до своих лет. Он был одним из тех, кого, за неимением иной темницы, заперли в подвале кардинальского колледжа. Когда летняя зараза проникла под землю, Фрит лежал в темноте рядом с мертвыми телами, пока о нем не вспомнили и не выпустили его на свет.

— Большую часть жизни я играл в хоккей ради этого момента. Теперь, когда я здесь, я понял, что этого недостаточно. Я хочу большего. — Он снова посмотрел Фейт в лицо: — Я хочу, чтобы в моей жизни была ты.

— Мастер Фрит, — говорит Кромвель, — если бы я был в Лондоне, когда вас арестовали…

Фейт тоже этого хотела. Больше чем чего-либо. Больше чем денег и безопасности, и огромных сверкающих бриллиантов.

— А пока вы были в Кале, Томас Мор не дремал.

— Должен быть другой способ.

— Что заставило вас вернуться в Англию? Нет, не говорите, если это касается Тиндейла, мне лучше не знать. Говорят, в Антверпене вы обзавелись женой? Единственное, чего король не стерпит, впрочем, нет, не единственное — он ненавидит женатых священников. И Лютера, а вы переводили его на английский.

Тай покачал головой:

— Вы верно изложили суть обвинений.

— Нет, этот кажется единственно правильным. Я хочу, чтобы моя карьера закончилась на высокой ноте. А не после нескольких лет в погоне за повторением момента сегодняшней славы. Пытаясь снова вернуть ее, только чтобы уйти на спаде. Я не хочу быть одним из таких парней. Не хочу быть таким, как отец. Время пришло.

— Помогите мне вас вызволить. Если я добьюсь для вас аудиенции у короля… вам следует знать, король весьма сведущ в богословии… сможете ли вы смягчить свои ответы?

— Ты уверен?

В камере горит камин, но от сырости и испарений Темзы никуда не деться.

— Да. — Они подошли к краю ковра, и Тай сказал: — И это означает, что мне нужна работа.

Голос Фрита еле различим.

— Правда?

— Король по-прежнему верит Томасу Мору, а Мор написал королю, — тут губы Фрита трогает легкая улыбка, — что я — Уиклиф, Лютер и Цвингли в одном лице, один сектант внутри другого, словно фазан, зашитый в каплуне, которого зашли в гуся. Мор собирается мною отобедать, так что не портите отношения с королем, умоляя о милосердии. А что до смягчения ответов… моя вера тверда, и перед любым судом я готов…

— Да, и поскольку я ничего не умею, кроме как играть в хоккей, я очень даже безработный.

— Не надо, Джон.

— Я видела объявление, что на заправку требуется помощник.

— Перед любым судом я готов утверждать то, что скажу перед судом высшим: причастие — всего лишь хлеб, нам нет нужды в покаянии, а чистилище — выдумка, о которой нет ни слова в Писании.

Тай засмеялся:

— Если к вам придут люди и скажут, идемте с нами, Фрит, следуйте за ними. Они придут от меня.

— Я подумал, может тебе требуется еще один скаут?

— Вы думаете, что сможете вывезти меня из Тауэра?

Они остановились в центре льда. Тай, поддерживая рукой, наклонил Фейт назад и посмотрел ей в глаза. Болельщики сошли с ума.

В Тиндейловской Библии сказано: с Богом нет невозможного.

— Что ты делаешь? — задохнулась она.

— Пусть не из Тауэра, пусть вас допросят, дадут возможность оправдаться. Не отказывайтесь от спасения.

— Убеждаюсь, что те фотографии будут старыми новостями. — Его губы прижались к ее, и он поцеловал Фейт страстно, ненасытно и откровенно в прямой трансляции национального телевидения. Перед всеми игроками «Чинуков» и четырнадцатью тысячами орущих фанатов. Поцелуй длился, пока у Фейт не закружилась голова, а Тай не убедился, что все поняли послание.

— А для чего? — Фрит терпелив, словно разговаривает с юным учеником. — Вы же не будете прятать меня в своем доме, пока король не сменит гнев на милость? Уж лучше я выйду в город и у собора Святого Павла заявлю лондонцам то, что говорил раньше.

Все, кроме Сэма:

— Ваше свидетельство не может подождать?

— Моя очередь.

— Пока Генрих смягчится? Я прожду до старости.

Тай покачал головой, прижимая Фейт к себе:

— Тогда вас сожгут.

— Даже не думай об этом.

— А по-вашему, я не выдержу боли? Вы правы, не выдержу. Но мне не оставили выбора. Как говорит Мор, не велика доблесть стоять в огне у столба, если тебя к нему приковали. Я не могу переписать свои книги. Не могу перестать верить в то, во что верю. Это моя жизнь, я не могу прожить ее заново.

Александр Дюмон поднял Кубок над головой и издал крик Тарзана, а Логан начал трясти новую бутылку шампанского. В сладкой дымке золотистых брызг Тай опустил голову и сказал на ухо Фейт:

Он уходит. Четыре часа: на реке почти нет лодок, над водой висит пронизывающий туман.

— Есть только одно, что сделает этот вечер еще лучше.

На следующий день, свежий и ясный, король осматривает строительство вместе с французским послом; рука Генриха дружески покоится на плече де Дентвиля, вернее, на толстой простежке Дентвилева дублета. Француз натянул на себя столько одежды, что, кажется, с трудом протиснется в дверь, но его все равно трясет.

— Что?

— Нашему другу стоит размяться, согреть кровь, — говорит король, — но лучник из него никудышный. В прошлый раз его так трясло, что я боялся, как бы он не угодил стрелой себе в ногу. Он жалуется, что мы не умеем обращаться с соколами, и я предложил ему поохотиться с вами, Кромвель.

— Ты и я. Горячий душ и по-настоящему непристойное поведение.

Обещание краткого отдыха? Король уходит вперед, оставляя их вдвоем.

Переводчики

— Не так уж и холодно, — замечает посол, — но стоять посреди поля, когда ветер свистит в ушах, — для меня смерть! Когда же снова пригреет?

Перевод: taniyska, Talita, lesya-lin, Изабелла

— В июне, не раньше. Но соколы летом линяют. Я выпускаю своих не раньше августа, так что nil desperandum,[75] мсье, милости прошу.

Редактирование: Sigra Elena

— Вы не отложите коронацию?

Иллюстрации: Inna

Вот так всегда: легкая болтовня в устах посла — лишь прелюдия к серьезному разговору.

Перевод осуществлен на сайте http://lady.webnice.ru

— Заключая соглашение, мой господин не ожидал, что Генрих станет выставлять напоказ свою якобы жену и ее громадный живот. Ему следовало вести себя осмотрительнее.

Кромвель качает головой. Никаких проволочек. Генрих утверждает, что его поддерживают епископы, лорды, судебная власть, парламент и народ; коронация Анны — случай это доказать.

— Зря вы тревожитесь, — говорит он послу. — Завтра мы принимаем папского нунция. Вот увидите, мой господин с ним поладит.

Сверху, со стены, раздается голос Генриха:

— Поднимайтесь, сэр, посмотрите на мою реку сверху.

— И вас удивляет, отчего меня трясет? — выпаливает француз. — Отчего я трепещу перед ним? Моя река. Мой город. Мое спасение, скроенное для меня. Сшитый по моей мерке английский Бог.

Посол тихо чертыхается и начинает подъем.

Когда папский нунций прибывает в Гринвич, Генрих берет его под руку и проникновенно жалуется на нечестивых советников. Рассказывает, как мечтает о скорейшем примирении с папой Климентом.

Можно наблюдать за королем каждый день в течение десятилетий и всегда видеть разное. Выбери себе государя: Кромвель не устает восхищаться Генрихом. Порой король несчастен, порой слаб, то ведет себя как дитя, то — как мудрый правитель. Бывает, оценивает свою работу придирчиво, как художник, бывает — сам не видит, что делает. Не родись Генрих королем, стал бы странствующим лицедеем, верховодил бы в труппе бродячих комедиантов.

По приказу Анны Кромвель приводит ко двору племянника, берет с собой и Грегори. Рейфа король уже знает: тот всегда рядом.

Генрих долго и пристально вглядывается в Ричарда.

— Да-да, что-то есть, определенно что-то есть.

С его точки зрения, в лице Ричарда нет ничего тюдоровского, но король явно не прочь заполучить еще одного родственника.

— Ваш дед, лучник Ап Эван, был славным слугой моему отцу. Вы отлично сложены. Я хотел бы увидеть вас на турнире в цветах Тюдоров.

Ричард кланяется. Король, образец учтивости, поворачивается к Грегори:

— И вы, мастер Грегори, тоже весьма приятный юноша.

Когда король отходит, лицо Грегори расцветает детской радостью. Юноша вцепляется в свой рукав — там, где Генрих его коснулся, — словно вбирая пальцами королевскую милость.

— Какой он необыкновенный, какой величественный! Кто бы мог подумать! И сам со мной заговорил! — Грегори оборачивается к отцу. — Везет тебе, можешь разговаривать с ним хоть каждый день.

Ричард бросает на двоюродного брата косой взгляд. Грегори бьет Ричарда по руке.