Сат-Ок

Тайна старого Сагамора

Часть первая

Дорога Слез

Большинство войн с индейцами – если не все – являлись результатом систематического нарушения нами обязательств, данных им. Из речи президента Соединенных Штатов Хейса в конгрессе в 1877 г.
Причудливо изогнутая опушка уходящего ввысь дремучего девственного леса, освещенная диском молодого месяца – Брата Солнца. резко вычерчивалась на фоне темного ночного неба. А он, поднимаясь все выше, минуя вершины исполинских пихт, взглядом победоносного вождя окинул протянувшуюся цепочку гор, заглянул в закоулки лесной чащи и, покрыв серебристым налетом обрывистые рыжие скалы, резко очерчивая их, остановился и повис над рекой.

Под пристальным взглядом Брата Солнца река, словно стыдясь своей наготы, покрылась плащом из мелкой зыби, переливающейся миллионами искр, и… замерла. И тогда, всматриваясь в нее, увидел удивленный месяц свое отражение. Протянув серебряные пальцы, он было хотел схватить и унести с собой свое лицо, но река вновь встрепенулась миллионами мелких искр и спрятала в них отраженный образ.

Обманутый Брат Солнца, затаив обиду, скрылся от реки за набежавшее облако. Слились с темнотой вершины вековых пихт, потонули во мраке обрывистые скалы. Только опушку леса тьма не в силах была окутать своим покрывалом. В отсветах костра она еще резче обозначила свои словно бы рваные края. Тревожные блики прыгают по ее белесой земле, перескакивают на ближайшие пни, на лица сидящих у костра людей и исчезают в подлеске.

У костра трое. Самый старший почти с головой укрыт мягко выделанной оленьей шкурой. В отсвете огня, подобно коре березы, блестят его седые волосы. Лицо, изрытое глубокими складками морщин, как земля реками, сурово и величественно. Глаза же, чуть прикрытые веками в легком прищуре, как у человека, тысячу раз смотревшего в середину солнца и пережившего много земных метелей, были такими, от взгляда которых, казалось, не могла утаиться ни одна извилина человеческой души.

Этим человеком был Сагамор[1] племени чироков.

По правую руку вождя расположился его сын – Зоркий Глаз. На вид ему около пятидесяти. По-молодому стройный, с хорошо развитой грудью, на которой отчетливо вырисовывались следы шрамов, свидетельствующих о дне посвящения,[2] он был самим олицетворением мужества и красоты. Одет Зоркий Глаз, несмотря на ночную прохладу, только в легкие штаны из оленьей кожи, украшенные по наружным швам бахромой. Низко склонив лицо над огнем, отчего было видно, что оно светлее, чем обычно бывает у индейцев, он внимательно смотрел то на отца, то на сидящего рядом, по левую его руку, человека в мундире лейтенанта армии Соединенных Штатов.

Сын вождя был младшим из троих и, как полагалось согласно индейскому обычаю, не задавал в присутствии старших вопросов, не вступал, не получив на это разрешение, в разговор, хотя слова едва держались на кончике его языка. Ни одним мускулом лица не выдавал и того, что острыми когтями пумы разрывало душу.

Сколько сидели эти трое, не произнося ни слова, трудно сказать, только, когда в ответ на немой вопрос вождя лейтенант начал говорить, дым из трубки мира, которую раскурили они по индейскому обычаю перед началом беседы, уже не струился, а вокруг костра вместо головешек появились серые столбики пепла.

– Я пришел к тебе, Великий Вождь, с дурными вестями. Пришел один потому, что хорошо знаю – мне нечего страшиться твоего народа. Мои волосы, как и твои, посеребрило время, и не мне говорить слова лжи. Твое горе является моим горем, твоя боль – моей болью. Так раскрой твое большое сердце навстречу тому, что я должен тебе сказать.

По тому, как медленно говорил лейтенант, как подыскивал нужные слова, было видно, что даются они ему нелегко.

– Слова, которые скажу, – не мои слова, и льются они не из моей души, – начал он снова, нервным движением прогрев над костром ладони и впервые посмотрев в по-прежнему невозмутимые лица сидящих перед ним индейцев. – Ты хорошо знаешь, мыслями я всегда с вами… Я друг твой… друг твоего сына, а значит, и всего твоего народа. Всеми силами, сколько мог, охранял я ваши угодья от моих соплеменников. Но силы мои иссякли. Что могу я сделать один? Даже скала, на вид нерушимая, рушится от безустанно наступающих на нее морских волн. Белые все настойчивее добиваются от Белого Великого Отца новых и новых земель, принадлежащих твоему племени. Твое племя последнее, не подписавшее согласие на переселение в отведенную вам правительством территорию.

Старый солдат на минуту умолк, свесив на грудь голову, а когда поднял ее, выдавил из себя одним духом, будто боясь, что минутой позже не хватит уже на это сил:

– Ты должен, должен, старик, повести свой народ в резервацию. – И, встретившись со взглядом вождя, вдруг выкрикнул с силой: – К дьяволу эту проклятую миссию!..

– … иссию… сию… ю… юююю, – пронеслось сквозь молчаливый лес, оттолкнулось о рыжие скалы и замерло где-то в великом просторе.

– Слушай же, белый мой брат, что скажет тебе вождь племени чироков, – начал Сагамор в наступившей тишине и, заметив, как дрогнула при этих словах тоненькая синяя жилка в уголках глаз сына, добавил: – Слушай и ты, сын мой.

День и ночь не могут жить вместе. Человек цветной кожи всегда исчезает с приходом белого, как утренний туман исчезает с восходом солнца. Кем это заведено, ты знаешь… Посмотрим. Подумаем. А когда примем решение, дадим знать.

И только лейтенант хотел встать, посчитав наступившую паузу окончанием беседы, как Сагамор движением руки предложил ему оставаться на месте.

– Выслушай меня до конца. Мы говорим с тобой от двух различных рас. Не много имеют они общего. Для индейцев прах их предков является святыней, а места упокоения окружены уважением. Бледнолицые же странствуют далеко от могил своих отцов, и делают это без особой скорби. Их религия записана на каменных плитах, в толстых говорящих книгах, с тем чтобы они не забыли ее. Религия индейцев является наследием предков, видением шаманов, а вписана она в сердца народа.

Белые укладывают своих умерших в ящики, а индейцы устраивают им могилы в пещерах, оставляя утварь, копья, украшения, потому что верят, что умершие уходят в иной мир, где для всех людей общий отец – Добрый Дух, не перестают любить зеленые долины, журчащие реки, укрытые ущелья, озера и протоки с зелеными берегами. И, тоскуя по осиротевшим сердцам оставшихся в живых, часто приходят к ним из Края Счастливых Охот, чтобы помочь, утешить, передать им свою мудрость.

Но все, как видно, идет к тому, что пройдет несколько зим, столько же весен, и здесь некому будет оплакивать могилы отцов, потому что не останется никого из потомков когда-то могущественного племени, истребленного вами – белыми…

– Ты же знаешь меня, вождь, твои уста не раз дарили мне слова дружбы, не по своей воле пришел я с дурными вестями…

– Знаю. А теперь, если мои слова дошли до твоего сердца и ты хорошо понял их, передай пославшим тебя: если мы согласимся идти в резервацию, пусть не отказано будет нам в любое время и без помех посещать могилы наших предков. Каждая частица этой земли священна для нас. Здесь каждый холм, каждая долина, каждый луг и перелесок хранят в себе либо грустные, либо радостные события давно минувшего времени. Даже скалы, на вид немые и мертвые, стоящие над побережьем, и те дрожат при воспоминании о страданиях, пережитых моим народом. И даже пыль, которую вы топчете, ласковее прикасается к нашим стопам, чем к вашим, потому что насыщена прахом наших предков, и наши босые ноги прикасаются к ней с пониманием.

Старик задумался.

– И пусть не думают пославшие тебя, что даже тогда, когда последний из индейцев станет легендой не только для них, но и для детей их детей, им удастся вычеркнуть память о тех, кто некогда заселял этот прекрасный край, кто умел любить и беречь его. Умершие не бессильны…

Мой белый брат говорит, – продолжал старик, выдержав паузу, – что не в силах один помогать нашему племени, а разве не знает он, что мыслям человека, владеющим его поступками, несвойственно, как птицам, долго оставаться в одиночестве? Стоит только одной взмахнуть крылом, как поднимется вся стайка.

Появившийся из-за облака месяц заглянул в это время в лицо старика, освещенное каким-то чудесным, незнакомым ему огнем изнутри, и, почувствовав перед ним свою слабость, потупил взгляд и слил его с пламенем костра.

– Мой белый брат просил, чтобы я раскрыл навстречу его словам свое сердце, – ну что же, утешусь возможностью сделать это. Но, раскрыв свое сердце навстречу словам брата, хочу, чтобы и он встретил мои так же. Белый человек имеет больше слов для выражения своих мыслей, но, чтобы сказать правду, их не требуется много. Те, что поведаю я, идут из глубины моего сердца. Но для того чтобы они стали и словами моего белого брата – мало одного вечера. Хватит ли у моего брата времени и терпения выслушать все, что хочет поведать ему Сагамор?

… Я родился восемьдесят лет назад, – продолжал старик, получив согласие лейтенанта выслушать его до конца, – из прожитого мной на земле я много лет вождь племени чироков. Добрый Дух Ма-ун-Ля смотрит на меня, он слышит меня, и он согласен со мной: добрые слова, если они не подкреплены добрыми делами, не обеспечат моему народу здоровья, не остановят смерти. Они не вернут ему родины, в которой он мог бы жить спокойно, в заботах о будущем своих детей.

Сердце мое болит, когда вспоминаю, сколько сказано было этих добрых слов моему народу, пользы от которых нет даже ветру, который, подхватив их, тут же разбросал, потому что они оказались лживыми и ничего не стоили. За мою долгую жизнь много белых правителей сменилось на нашей земле, столько же было дано обещаний индейским народам, но ни одно из них не было выполнено.

Старик уронил голову на грудь.

– Я уже устал. Меня утомили думы о том, как бесстыдно извращается правда о моем народе, как порождается к нему ненависть, раздвигаются пропасти недоразумений между белыми и индейцами. А ведь если белый человек захочет жить с индейцем в мире, он может это сделать, обойдясь без раздоров. Для этого надо немного – принять их как равных. На тех же правах, что и белых. Согласись, брат мой, что все люди сотворены на земле одним и тем же Добрым Духом, а вся земля одинаково служит Матерью для всех населяющих ее народов. Как реки не текут вспять, так и рожденный свободным не может жить, потеряв свободу. Привяжите коня и прикажите ему стоять на одном месте, и вы увидите, как резвость и сила покинут его тело. Скажи, откуда белые взяли право приказывать индейцам жить только в одном ими указанном месте, в то время как сами живут и двигаются, где и как им захочется?

Сейчас я прошу только одного: пусть поймет меня Великий Белый Отец, так же как понимает он или должен понимать других: если нам нельзя вернуться на собственную родину, мы охотно переселимся в Долину Горького Корня. Там племя мое будет на свободе и его не будет поджидать голодная смерть. Хау! – закончил Сагамор и встал.

Встал и белый служака. Хорошо зная индейские обычаи, он понял, что на сегодня разговор окончен и ни одно слово уже не сорвется с языка старика.

Ушел ли отец в свой типи на остаток ночи, Зоркий Глаз так и не узнал. Взволнованный услышанным, он, не произнося ни слова, проводил гостя до отведенного для него места отдыха, свернул в сторону от погруженного в глубокий сон лагеря и скрылся среди темных стволов пихт.

О чем думал он, бродя до утра по чаще? Что из рассказа отца так взволновало его, запало в душу? Он и сам, как ни старался, не мог разобраться. Может, были новью слишком долгие речи отца? У индейцев не принято тратить много времени на слова. А может, удивили слова отца о том, что мало ему одного вечера для того, чтобы слова правды об индейцах стали не только его, отца, словами, но и белого офицера. Но зачем? И потом, как понять, что мыслям человека несвойственно долгое одиночество? Не значит ли, что белый офицер не одинок в своих чувствах к индейцам? А какие они у него, эти чувства? Разве кто-нибудь может разобраться в душе белого человека? Хотя нет. Кто лучше отца читает в человеческой душе, а он вот уже много лет считает этого белого своим другом, другом индейского народа. А тот, может, только потому не трогает индейцев их племени, что обязан ему, сыну Верховного Вождя, спасением своей жизни. Впрочем, эти мысли сразу заглушались словами отца, подсказанными памятью. «У этого белого не два лица…» – сказал он как-то.

«И все-таки… какой индеец может рассказать, что его плеча касалась рука белого как брата, как друга…»

Не окутал Дух Сна и белого гостя чироков. Не согрел, не успокоил его. Зачем согласился он, испытавший на себе всю щедрость и доброту этих бесхитростных людей, взяться за эту проклятую миссию? А если бы он отказался от нее, что ждало его самого? Разжалование, лишение пенсии, до которой остались считанные дни, а может, и того хуже? А что было бы с его детьми? Да и потом, откажись он, так первый же встречный солдат, с которым он прошел не одну дорогу войны, рассмеялся бы ему в лицо: «Подумаешь, лишать себя будущего ради каких-то индейцев!»

А теперь, если согласится старик повести людей в резервацию, где неволя загубит их жизнь, разве сможет он оставаться спокойным? Сможет ли, не дрогнув, посмотреть честным людям в глаза? И разве испытает он чувство хорошо выполненного долга? Долга перед кем? Перед теми, кто послал его, или перед этими людьми племени?

Плохо, когда мысли, словно враги, обнажают свои шпаги в голове человека. А может, наоборот, может, это и к лучшему?

Тишина, слившись с предрассветной темнотой, стояла такая, будто жизнь на земле замерла, будто смерть раскинула свои покрывала над затемненным миром. Откуда-то издалека донесся крик совы. И как бы ответом на сигнал застрекотало что-то в лесу, заурчало, послышался острый треск ломаемых сучьев, и снова тишина, слышно только чуть заметное дуновение ветра.

Лейтенант прикрыл глаза. Давно это было. И треск ветвей, и довольное урчание зверя, и тишина. В тот день по приказу командира он в составе отряда должен был выследить новую стоянку чироков. После долгих поисков, когда измучены были не только люди, но и кони, решено было направиться в разные стороны. Ему достался участок старого, застоялого леса. К вечеру, потеряв ориентиры, он спутал дорогу и почти вслепую поехал напролом через сухой валежник. И тут увидел след. Свежий след ноги в мокасине. Он мог быть оставлен только индейцем племени чироков.[3] Лейтенант и сейчас хорошо не знает, почему он пошел тогда по этому следу. То ли хотел настичь того, кто прошел здесь незадолго до него, то ли, а это скорее всего, надеялся, что выведет его этот след из пугающей чащи, откуда ему уже не выбраться было без посторонней помощи.

В это время и услышал он за спиной тяжелое дыхание. И тут же конь, которого он держал под уздцы, рванулся и исчез в густых зарослях, будто и не было его рядом минутой раньше. Удар лапы черного медведя был настолько сильным и неожиданным, что о борьбе было бесполезно и думать. Уже придавленный к земле тяжелым мохнатым телом и глядя в огромную разинутую пасть, услышал он громкий воинственный клич, которым индейцы предупреждают зверя об опасности. В двух шагах от мохнатого врага стоял молодой, обнаженный до пояса индеец.

– Обернись, Большой Брат[4] мой, я должен убить тебя, потому что ты несешь смерть человеку, – сказал он.

В руках индейца блеснуло острие топора, и вот он уже рассекает горло медведя. Отпрянув в сторону и собравшись с силами, зверь оставил в покое солдата и бросился на юношу. А тот, выхватив из-за пояса нож, смело пошел навстречу опасности. Удар ножа, за ним второй, и, ломая под собой ветки кустарника, тяжелая туша рухнула на землю. Молодой воин, подойдя ближе, дотронулся до нее рукой, принося, как этого требует индейский обычай, извинение за причиненную смерть.

– Встань, – обратился он затем к пострадавшему. Но, увидев, что тело его изломано, а в глазах не перестал нарастать ужас испуга, голосом, в котором звенел металл, добавил: – Того, кто слабее меня, – я не убиваю, хоть и знаю, что ты шел по моим следам, чтобы узнать дорогу к поселку нашего племени.

И тут взгляд его упал на темное пятно возле лежащего на земле. С каждым ударом сердца оно становилось все гуще, все больше увеличиваясь в размерах. Подойдя ближе, юноша тем же ножом, что убил медведя, наклонившись, вспорол толстое сукно офицерского мундира и, когда раскрылась зияющая, рваная от когтей медведя рана чуть повыше левого соска, молча тем же ножом вырезал из своих кожаных штанов полоску, подобие бинта, перевязал раненого и взвалил его па плечо.

Хоть крепок был молодой воин, хоть мускулы его груди и рук говорили о большой силе, но после схватки с медведем, оставившим на его теле изрядные пометки, ему нелегко было идти со своей ношей.

Как долго пробыл он, раненный, в поселке чироков, теперь уже память потеряла счет. Но, наверное, столько, сколько потребовалось крепкого медвежьего бульона, который полностью помог восстановить его силы, зарубцевать раны, возродить затуманенное страхом сознание. Долго еще после того, как принес его молодой воин в поселок, мерещилась страшная разинутая пасть зверя, с острыми, как клинок ножа, белыми клыками.

В те дни и зародилось в нем теплое чувство к индейцам. Старый вождь видит в нем друга. Верит ему.

А он и в самом деле не раз отводил опасность от лагеря чироков. Но вот сын вождя, что у него на душе? Иной раз так и читается во взгляде – пришло, мол, время помериться силами. Ох и лют он к белым! Зато, к чести его надо сказать, он, как и каждый индеец, как на зверя не нападает со спины, не предупредив того об опасности, так и на человека не поднимет руку из-за угла. Только на равных, только лицом к лицу.

– И вот снова мы неравны, – шепчет лейтенант. – Ты еще молод, а я уже стар. Значит, снова не унизишь ты, сын вождя, своего достоинства, вступив в схватку с неравным.

К тому же, лейтенант это хорошо знает, ни один индеец не тронет белого, какие бы чувства ни питал к нему, если тот в лагере по доброй воле или даже пленный. Судьбой его может распорядиться только Совет Старейшин. Таков закон племени.

Весь день, с самого того часа, когда солнце, выглянув из-за горы, простерло свой ласковый лик над миром, лейтенант не переставал думать: нужно ли было ему приходить сюда с этой миссией, а если нет, то на чьей стороне была бы его совесть? И весь день ему не удавалось увидеть Сагамора, а когда последний солнечный луч, скользнув по земле золотом, стал уже блекнуть, он с тревогой в сердце посмотрел на опушку леса, где при свете костра должен будет встретиться с глазами, умеющими измерять глубину человеческой души.

В этот вечер месяц долго не выходил из-за гор. Первым приветствовал его появление старый, со сбившейся шерстью волк. Присев к земле и задрав морду прямо к светлому диску, он завыл сначала неуверенно, дрожаще, одиноко, а когда услышал, как к его призыву стали присоединяться голоса серых братьев, осмелел. И вот уже ненавистью, угрозой, настоящей песней смерти заполнился воздух:

– А-му-им… а-му-им…

Льдом сковывает сердца жителей чащ этот призыв к охоте, проникает в молчаливый, заполненный духами лес. Они тоже сначала несмело, почти неслышно, но с каждой минутой все настойчивее дают о себе знать. Вот раздался какой-то хохот, зашепталось что-то, застрекотало, резко треснуло, и опять пронеслось волчье:

– А-му-им… а-му-им…

И хоть нет ни малейшего ветерка, деревья медленно колышутся, скрещиваясь ветвями, да вершины пихт выгибаются дугой.

Леса живут ночью.

Жизнью готовящихся ко сну людей после заполненного трудами дня живет и индейская деревушка, расположившаяся широким веером типи по берегу реки, в которой каждую ночь любуется месяц своим отражением. Высоко над деревушкой поднялся и рассеялся среди деревьев дымок, уносящий с собою тепло незатейливых жилищ и запахи пищи, приготовляемой индейскими женщинами.

В кругу света, как и вчера, в том же порядке расположились вождь с сыном и их гость – белый воин.

– Скоро уже, очень скоро, – говорит старик, продолжая, как видно, давно начатую беседу, – меня уже не будет с вами – я исполню Танец Умерших на Полночном Небе. Пусть мой сын, который по обычаям наших отцов займет место вождя, и мой белый брат широко откроют уши на мои слова, наполненные делами моей жизни, историей побед и поражений племени чироков.

Взор старого вождя медленно скользнул по темным стволам деревьев, задержался на укрытых мраком типи и остановился на белом воине.

– Местность эта никогда не знала войн, – продолжал он, укрывшись поплотнее оленьей шкурой, – правда, легенда рассказывает, что когда-то очень давно над водами этой реки жили два враждующих между собой племени. Дух смерти постоянно собирал здесь щедрые урожаи. Дорога усопших была переполнена. Наконец Доброму Духу Ма-ун-Ля надоели раздоры, и он, запылав гневом, послал на территорию враждующих племен огромную птицу, которая ударами крыльев привлекла черные, как вороново крыло, тучи.

День стал ночью. Прилетевшие птицы-громы начали метать огненные копья на землю, пропитанную человеческой кровью. Запылала старая чаща. Огромные смоляные слезы скатывались по раскаленным стволам деревьев, как будто, умирая, они оплакивали свою и людей судьбу.

Но Дух Ма-ун-Ля не хотел полного уничтожения жизни. Он разогнал тучи. Потоки воды упали на пылающий лес. От жара огня и потоков воды со страшным грохотом стали раскалываться скалы и огромными глыбами разлетаться в стороны. Испугались вожди враждующих племен: «Это наша ненависть друг к другу – причина гнева Доброго Духа. Мы вызвали его гнев. Мы должны и умиротворить его». Сквозь огненные громы, которые ослепляли им глаза, и ливень, заливавший лицо, помчались вожди через развороченные скалы и выкорчеванные бурей стволы деревьев навстречу друг другу, добрались до реки, бросились в ее волны. Смыла река с их тел пестрые воинственные краски и увидела, как, обменявшись в знак дружбы поясами, протянули они друг другу руки.

Прояснилось небо. Улетели птицы-громы, и солнце вновь осветило землю своими животворными лучами. С тех пор и называется эта река Рекой Покоя. Долгое время не проливалось на ее берегах человеческой крови, а окрестные леса не слышали военных кличей. Много лет назад поселилось здесь мое племя и жило спокойно. Но Дух Скорби всегда кружится около людей. Пришли сюда бледнолицые. Построили свои жилища, обнесли их высокими заборами и открыли дорогу смерти.

Сагамор задумался, прислушиваясь к чему-то или всматриваясь во что-то, видимое только ему. Набежавший издалека ветерок пробудил ото сна деревья. Заколыхались они, зашептались о чем-то, словно хотели подсказать старику, что стерлось в его памяти годами.

– Слова мои воскрешают далекие времена, – продолжал старик, выходя из задумчивости, – ты, наверное, знаешь, мой белый брат, что река Теннесси принадлежала индейцам племени чироков. Они переселились сюда из Края Зеленого Камыша[5] после великой битвы с кавалерией генерала Балди Аллитера. Знакома тебе, конечно, и горная цепь Аппалачей, ощетинившихся своими вершинами и стремящихся, словно встревоженное стадо оленей, умчаться далеко на север. Вершины их и по сей день господствуют над почти пустынной местностью, наполняя страхом сердца смельчаков, которых странствия завели в эти места. Названия свои эти вершины берут либо от формы своей, либо рождаются легендами. Есть «Красные Галки», есть «Змеиная Вершина», «Скала Орел», «Вершина Смелого Сокола», «Поющая Скала», но наивысшая из всех – «Гора Грома».

Прижавшись к подножию этих горных великанов, извивается река Теннесси. Пронеся свои воды сквозь озеро Викидикивик в северо-западном его краю, она минует зеленые поля Алабамы, пересекает штат Теннесси и в Краю Зеленого Камыша, слившись с рекой Огайо, впадает в Миссисипи.

Во времена, которые белые обозначили 1820 годом, и пришли к берегам озера Викидикивик индейцы племени чироков, чтобы разбить здесь свои мирные типи. Широким полукругом раскинулись они, обратясь своей лицевой стороной к озеру, над водами которого, словно лепестки цветов, белели легкие каноэ из березовой коры. Именно на них проделали люди племени свой самый трудный участок пути к этой мирной долине, свободной от войн и обещающей богатую охоту.

Кроме зверья, тропы которого тесно переплетались между собой, встречались здесь также и гризли-левши, с носом, постоянно погруженным в горные цветы, запахи которых, сливаясь с запахом отдыхающего зверя, образуют постоянно парящий над землей Ванипол.

Появлялись также на мягких склонах гор не убегающие от человека старые, облезлые и полуслепые медведи. Индейцы-охотники ласково называют их Куяс Лапуск – Умирающий от старости и, чтобы не нарушить их покоя, обходят далеко стороной. Присутствие Куяс Лапуска было верным признаком, что на эти земли не ступала нога бледнолицых. Только они, охотясь, убивают старого зверя. Индейцы уважают старость. Даже во время самого жестокого голода они не тронут его Сами медведи, что поздоровей и помоложе, относясь снисходительно к старику, разрешают ему питаться убитым ими зверьем.

Вечерами, когда солнце, окровавив своими последними лучами вершины гор, скрывалось за потемневшим лесом и над землей повисала звездная сеть, казалось, что раскинули ее сами духи, спустившиеся с туч, чтобы она охраняла мир. Все отдавало себя во власть покоя – и земля и небо. Только волны озера, находящиеся в вечном движении, продолжали чуть слышно переговариваться в тенистых берегах. Но даже и они там, где тростник был гибок, а прибрежные камни окутывались мягкими мхами, были едва слышны.

И верилось тогда чирокам, что в этом царстве тишины нашли они наконец свою мирную жизнь, что навсегда затерялись на трудных дорогах их печали и тревоги. Когда же собирались после трудового дня возле своих костров, вспоминали прошлое отцов. Оно было в струях дыма, в треске поленьев, в памяти, неотступно идущей вместе с человеком. То проходили перед ними видения мирных охот, то дороги, вытоптанные зверьем, то боевые походы. Вспоминались и рассказы о «наибольшем индейце истории», как называли в племенах вождя народов шауни – Текумзе.

Был Текумзе не только доблестным воином, но и человеком, обладающим большим умом, даром выдающегося оратора.

Ты знаешь, наверное, мой белый брат, – продолжал Сагамор, выждав паузу, чтобы собраться с мыслями, – что в год 1793 – й в битве под Фаллен Тимберсе[6] индейские воины из племени Майами, шауни, делаваров, виандотов и ирокезов под водительством вождя Малая Черепаха потерпели поражение от волонтеров американского генерала и поставили в Гринвилле свою печать под договором с американскими властями, согласно которому лишались и свободы и земель. Сам же Малая Черепаха получил большие почести от Вашингтона. И только единственный вождь не подписал этого договора. Им-то и был молодой Текумзе.

Поражение индейцев в этой битве убедило Текумзе, что только верный союз всех индейских племен на восток от Миссисипи может образовать ту силу, которая противостоит напору колонистов и успешно справится с американскими войсками.

Осуществить этот план, как ты понимаешь, было нелегко. Индейцы разных племен имели не только разную речь, разные обычаи и традиции, но зачастую были разъединены преградами древних распрей. Но это не испугало Текумзе. Где пешком, где на лошади или на каноэ прокладывал он дорогу на Запад и Юг, выступая в деревнях с речами, убеждающими в необходимости сплочения.

Радостью светились глаза Текумзе, когда видели плоды усилий: к началу 1803 года многочисленные племена, оставляя свои деревни, селились по реке Типпекано, в штате Индиана, образуя одно большое селение, имя которому было дано «Град Пророка». В нем Текумзе видел в своих мечтах зачатки будущего единого индейского государства. Однако мечты его так и остались мечтами…

Чуть понизив голос, Сагамор продолжал:

– А он был прав, этот молодой вождь, считая всех индейцев, несмотря на языковое различие и обычаи племен, единым целым, о чем громко заявил американскому правительству… В дни, обозначенные 1812 годом, между Англией и Соединенными Штатами началась война. Текумзе присоединился со своими верными воинами к силам англичан, поверив их посулам и добрым словам. Во время этой битвы он получил чин генерала и богатый красный мундир, расшитый золотом, однако редко надевал его, предпочитая бороться с американцами в традиционном наряде своего племени.

Старик замолчал. Видно, длинная речь утомляла его, а может, нахлынувшие воспоминания, хотел он этого или нет, волновали его душу, словно ветер спокойную поверхность озера.

– Он погиб в бою, – продолжал, повысив голос, Сагамор, – погиб, коварно преданный трусливым английским генералом Проктором, бежавшим под натиском американской конницы. Много отважных воинов осталось тогда рядом с Текумзе в вечном покое. Тела их были оплаканы унылой песней смерти трупоедов-шакалов, пировавших несколько ночей подряд. Те же из воинов, что остались в живых, попали на новые земли, но и там недолго, наверное, наслаждались покоем. Не зря говорится – индейцу не видать покоя, как грифу своего глаза. Не увидели его и чирок, поселившиеся на этой земле, в воспоминаниях которых и оживала история Текумзе.

Однажды, когда солнце не успело обойти и несколько кругов, один из воинов, углубившись во время охоты на север, наткнулся у истоков реки Канаваха на стоянку белых. Подойдя незаметно к лагерю и укрывшись за обрывом скалы, увидел он, как бледнолицые, копая землю, промывают ее в металлической посуде, и понял – они ищут желтый металл.

Не теряя времени, охотник уведомил об этом старейшин племени. Всполошились люди в индейских типи. Но прошло жаркое лето, снежная зима сменила красочную осень, а белые держались близко у ручья, не приближались к территории чироков. И все же, опасаясь неожиданностей, Совет Старейшин, куда входили вожди Черная Туча, Белый Корень и Острый Коготь, решил выслать, как только наступит весна, разведчика-следопыта по имени Рваный Ремень, чтобы не выпускать из поля своего зрения лагерь белых.

Прошло несколько весенних дней, которые сменило столько же ночей, и в лагерь вернулся измученный и запыленный гонец. Конь его, как и хозяин, едва держался на ногах. Войдя в шатер Совета, где уже собрались старейшины племени, Рваный Ремень, сдерживая дыхание, остановился. Воину не пристало выставлять напоказ свою усталость и взволнованность. По знаку одного из вождей он приблизился, сел у огня на специально предоставленное для него место, не спеша закурил трубку с каникеникином,[7] пустил пару раз дым в огонь. И наконец, когда легкие наполнились ароматом дыма, заговорил, сопровождая слова частыми жестами:

– Много дней и ночей провел я вблизи лагеря белых. Глаза мои следили за каждым их движением, и ничто не прошло мимо моего внимания. Днем я был орлом, ночью совой. Я смотрел за ними каждый раз с разных сторон, а ноги мои мелькали по скалам, как крылья нетопыря в воздухе. Белые изо дня в день рыли землю и полоскали ее в воде.

Два дня назад, когда белые ушли к ручью, а я был занят осмотром их деревянного типи, до меня донесся крик. Это был крик радости. Через минуту со стороны ручья показался мужчина. В руках он держал кусок желтого металла величиной в два моих кулака. На его крик прибежали еще двое белых. Они начали так же кричать, смеяться и прыгать, обнимаясь, словно дети. А потом начали совещаться. Но совещание их не было мирной беседой. Я увидел это по сжатым кулакам, по голосам, громким и злым. Продолжая кричать, они принялись поспешно собирать свои вещи, так же поспешно оседлали коней и направились к Великим Долинам.

Я шел за ними до самых берегов реки Джамес, а когда солнце пошло спать, повернул своего мустанга и помчался, как ветер, чтобы, не растеряв по дороге, донести до вас слова, которые слышали ваши уши… Хау!

– Пускай соберутся все воины на Большой Костер. Всем племенем решим, что делать дальше, – сказал Черная Туча.

Когда в кольцо пылающего костра было воткнуто копье с укрепленным на конце конским хвостом, окрашенным в красный цвет, к собравшимся, среди которых были и женщины, обратился старейший из вождей – Острый Коготь. Его рассудительность и мудрость очень ценились чироками.

– Каменная Стрела, – начал он, – вместе со своим племенем пойдет к реке Джамес и разобьет свои типи вблизи лагеря белых, чтобы было удобнее следить за ними. В случае, если замечено будет движение белых в нашу сторону, даст знак дымным сигналом. Сигнал этот будет передаваться эстафетой, пока не дойдет до нас. И тогда мы двинемся в горы. Они нам помогут обороняться. По первому же дымовому сигналу дети и женщины пойдут на юг и укроются в горах.

Каменная Стрела – молодой вождь, но мужественный и достойный хвалы. Там, над рекой Джамес, он должен совершить свой большой подвиг. Хау!

Острый Коготь окинул взглядом собравшихся. Ни один звук не нарушил наступившей тишины – верный признак того, что все согласны со словами вождя.

К вечеру женщины группы Каменной Стрелы свернули типи и поместили их на травуа[8] своих коней. А когда солнце скрылось, длинная вереница людей двинулась к северу.

Белыми, которых выслеживал Рваный Ремень, оказались братья Гарри и Билль Адлетон. Когда в форту Поинт стало известно, что ими вместе с Рыжим Лонгтоном открыта богатая жила у подножия Аппалачей на глубине почти одного заступа, колонисты зашевелились, как муравейник, в который воткнули палку. В течение суток цена на муку, бекон и фасоль подскочила втрое. В магазинах было раскуплено все, чем можно было копаться в земле. Тот, кто был в состоянии двигаться, спешно собирал свои пожитки, грузил на фургоны, чтобы, не теряя ни минуты, отправиться к источникам наживы.

Весть о богатых месторождениях золота птицей облетела окрестности колоний. Через форт к реке Канавахе тянулись все новые и новые караваны. Кожаные мешки торговцев и держателей кабачков быстро наполнялись металлом и золотым песком. Для этих уже потек первый золотой ручей, обещающий стать полноводной рекой.

В то время губернатором Виргинии был генерал Уинфилд Скотт, человек жестокого и крутого нрава. Хорошо понимая, что скопление белых не могут не заметить индейцы – хозяева земель, еще не вошедших в подчинение администрации цивилизованного мира, он решил на всякий случай стянуть к границе дополнительные войска.

Едва заняли они свои позиции, как взвился в небо условленный дымовой сигнал, пущенный разведчиками Каменной Стрелы. Загрохотали в лагере барабаны, и эхо унесло их тревожные звуки далеко в горы. Их услышали индейцы, высланные в дозор, услышали охотники, ушедшие за зверем. И вот уже, на ходу меняя охотничье оружие на боевое, сбрасывая верхнюю одежду и раскрашивая свои тела в военные краски,[9] спешили они на тропу войны, чтобы задержать караван белых у подножия гор и повернуть его обратно.

Но не успели они миновать и двух полетов стрелы, как увидели сквозь клубившуюся пыль первые фургоны на границе Великой Долины. С каждым мгновением их становилось все больше.

По количеству приближающихся белых, видимых для глаза, стало ясно: самим, на открытой к тому же равнине, с ними не справиться.

– Мы должны возвратиться и впустить белых между скал, – сказал Каменная Стрела, – сами же устроим засаду в стенах каньона. Когда окажутся они в середине ущелья, замкнем кольцо так, чтобы ни один из них не ушел живым.

Старательно уничтожив за собой следы, воины возвратились к скалам, охраняющим, словно стражи, вход в каньон, и замерли, укрывшись среди расщелин. Солнце было уже в зените, когда до их слуха дошел скрип подвод, топот и фырканье лошадей. Слышны стали отдельные голоса людей.

И тут над скалами раздался крик разбуженной совы. Ему отозвалось зловещее карканье ворона. Это был условленный знак вождя воинам, сидящим в засаде, предупреждающий о том, чтобы, замкнув белых в кольцо, воздержались они от атаки. «Может, удастся, – думал он, – не проливая крови, повернуть бледнолицых обратно». Может, острым словом, а не острием оружия сумеет он на этот раз защитить справедливость.

Каково же было изумление белых воинов, сопровождавших караван, когда у самого выхода из ущелья появились трое всадников, спокойно восседавших на своих разукрашенных мустангах. Средний из всадников, тот, что сидел на черном, как вороново крыло, мустанге, был в рубашке из мягко выделанной шкуры оленя, украшенной по бокам бахромой. По ней узнавался великий охотник. Это был сам Каменная Стрела. Его голову украшал огромный султан из орлиных перьев. При каждом, даже слабом, дуновении ветерка он раскидывался наподобие веера. Строгие черты лица вождя и глаза, посаженные близко к орлиному носу, были спокойны, как у человека, уверенного в своей силе и своей правоте.

Двое других – Желтая Ступня и Седой Ворон, блестя обнаженными, натертыми жиром медведя торсами, сидели как вкопанные на полуобъезженных мустангах, крупы которых были разрисованы символами – тотемами хозяев. В волосах вождей красовалось по два пера,[10] а на шеях, спускаясь к груди, поблескивали ожерелья из медвежьих клыков и костей. Ноги воинов от бедра до мокасин, защищались легинами,[11] украшенными иглами дикобраза и обшитыми бахромой.

Индейцы были без оружия. В знак приветствия правая ладонь была поднята вверх.

Фургоны белых остановились. От головы колонны все дальше вперед побежал шепот тревоги: «Индейцы… индейцы…» Где-то забряцало оружие. Но лица трех всадников были по-прежнему спокойно-равнодушными. Когда расстояние между ними и первым фургоном оставалось не более полета стрелы, они остановились. Если бы не ветер, развевавший волосы воинов и перья султанов, индейцев можно было бы принять за каменные изваяния.

От первого фургона белых тоже выехали трое верховых. С минуту переговорив между собой, они направились к ожидавшим их молчаливым индейцам. Это были два колониста из форта и правительственный эмиссар, известный своим жестокосердием даже среди белых. На него возлагалось две задачи: поделить между искателями золота землю, разбив ее на участки, и, если встретится сопротивление со стороны индейцев, принудить их любыми средствами к перепродаже своих территорий.

Своей внешностью эмиссар почти ничем не отличался от остальных белых: таким же грязным и засаленным был его мундир, такое же заросшее волосами, давно, видно, не мытое лицо. Разве только барсучья шапка со свисающими на плечи хвостами, какие носят канадские трапперы вместо широкополой шляпы, делала его непохожим на других.

– Что вы хотите от нас, краснокожие? – грубо спросил он, подъезжая к индейцам.

– Бледнолицые находятся на нашей территории, – с достоинством ответил Каменная Стрела, – и не могут задавать вопросов до тех пор, пока ступни их ног не коснутся земли нашего племени. Сойдите с коней.

И это позволил себе сказать белым людям какой-то краснокожий! Лица колонистов передернула гримаса гнева. Оба, не сговариваясь, схватились за оружие, но эмиссар жестом остановил их, понимая: шутки с индейцами плохи. Кто знает, сколько их еще скрыто в горах? Нет, с оружием надо подождать. Подавая пример, он сошел первым с коня. Нехотя ступили на землю и двое других белых.

Теперь и индейцы сошли со своих мустангов. Скрестив ноги, они спокойно уселись на землю. Белые заняли места напротив, образовав таким образом замкнутый круг.

Первым начал разговор эмиссар.

– Я начальник белых, которых краснокожие видят перед собой, – сказал он, – меня называют Арлингтон. Среди воинов Тускароры я известен как Злой Глаз. От имени моих людей спрашиваю тебя, Великий Вождь, чего от нас хочешь? Мне известно, что чироки давно закопали свои военные топоры и обещали Великому Белому Отцу, что не зазвучат больше их военные кличи. Или чироки имеют двойной язык?

– Вождь бледнолицых сказал правду. Наши воины торжественно при заходе солнца сломали свои окровавленные стрелы, радуясь тому, что тела их не получат свежих ран, свидетельствующих об их мужестве, – сказал Каменная Стрела, вглядываясь в лица белых, – вы жаждете поместить в наши уста языки ящериц, а сами первые нарушаете слова обещания. Народ наш получил «Говорящую бумагу», в которой Великий Белый Отец навсегда отвел нам землю в Южных Аппалачах и обещал, что никогда ни одна нога белого не ступит на нее. Тогда что значат эти фургоны с людьми? Вы упрекаете нас в том, что мы нарушаем обещания, а посмотрите на себя, и вы увидите отражение своих уст, заполненных раздвоенными языками.

Арлингтону ли было не понять, что до его ушей доходят справедливые слова. Понимал он и то, что в сложившейся обстановке каравану немыслимо добраться до золотоносной жилы, не вступив с индейцами в борьбу. А в караване, кроме воинов, женщины и дети. Значит, надо найти способ, чтобы усыпить бдительность индейцев. Когда он заговорил снова, его слова были сладкими как мед.

– Мой краснокожий брат говорит правду. Мы, белые, признаем свою вину. Но прежде чем ступить на вашу землю, мы и хотели переговорить с тобой, Великий Вождь. Но можно ли найти орла в просторах? Вот мы и пришли к тебе, уверенные в том, что ты выйдешь к нам навстречу. Без твоего разрешения ни один белый не сделает дальше ни шагу. Скажешь слово, чтобы мы вернулись, и мы вернемся туда, откуда пришли.

У Каменной Стрелы не было недостатка ни в мужестве, ни в отваге, но он был безоружен против насыщенных ядом слов бледнолицего.

– И пусть, – продолжал Арлингтон льстиво, – краснокожий брат мой, прежде чем сказать свое последнее слово, позволит сложить к его ногам дары в знак симпатии и дружбы.

Наклонившись к одному из своих спутников, Арлингтон что-то тихо сказал ему, после чего тот быстро сел на коня и помчался по направлению к каравану. Не прошло времени, нужного и для одного полета стрелы, как к сидящим индейцам подъехал фургон. Перед глазами Каменной Стрелы замелькали разноцветные покрывала, ткани, стеклянные украшения, ножи, топоры, а прямо в руки ему было передано ружье с длинным дулом, порция свинца, кожаный мешочек с порохом, который тут же был пересыпан в бизоньи рога.

– Каждый народ имеет свои обычаи. Вы в знак дружбы и договоренности курите трубку мира, мы, – с этими словами белый протянул оловянные кружки, – пьем огненную воду, чтобы скрепить дружбу, связать таким образом две силы – огонь и воду.

Индейцы с глубоким уважением приняли угощение из рук белого вождя.

– Все, что видят глаза моих краснокожих братьев, принадлежит им, – продолжал Арлингтон, внимательно следя за тем, как минута за минутой затуманиваются взоры индейцев, – мы охотно поделимся с вами нашим богатством, и вы будете иметь много оружия, цветных попон, если откроете нам свои сердца и дружбу.

– Чего хотят от нас бледнолицые? – костенеющим языком спросил Каменная Стрела.

– В эту минуту ничего. Возьми эти дары. А завтра у нас будет с тобой большой разговор. Когда солнце улыбнется над восточным краем каньона, встретимся с тобой на большом совещании, и тогда… тогда очень многое будет зависеть от тебя…

Каменная Стрела, с трудом оторвавшись от земли, подал знак Желтой Ступне и Седому Ворону, едва державшимся на ногах, и издал протяжный свист. Со всех сторон каньона появились индейцы. Белые схватились за оружие, а полуголые воины, галопируя, издавая короткие гортанные звуки, промчались в диком беге по склону и, миновав белых, не задерживаясь и не слезая с коней, подхватили на скаку дары и исчезли в облаках пыли.

Неуклюже забравшись на мустангов, последовали за ними и вожди. Когда туча пыли опала и показалась скала, индейцев уже не было видно. Арлингтон в сопровождении своих ошеломленных спутников, еще не совсем разобравшихся в происшедшем, медленно направился в сторону фургонов. Ироническая улыбка блуждала на его лице.

На другой день, когда солнце разбросало свои первые золотые лучи по склонам гор, раздался глухой рокот барабанов. Воины Каменной Стрелы начали спускаться в долину. Подножия скал запестрели яркими красками праздничных нарядов. Вместе с воинами, расположившимися живописным лагерем, были женщины и дети. Колонисты, повылезали из повозок и с любопытством и страхом разглядывали чироков.

Арлингтон выбрал из числа колонистов трех помощников, один из которых был католическим священником,[12] а двое других отличались счастливым даром пить реки водки, не теряя рассудка, и, слегка волнуясь, легкой рысью направился к чирокам.

Только доехали до первых индейских палаток, как из-за угла выбежали два подростка. Один из них отвел спешившихся всадников в сторону, в Шатер Совещания, другой принял коней.

Молча встретили вожди прибывших, жестом указав на оставленные для них места. Согласно обычаю до того, как будет раскурена трубка мира, никто не произнесет ни слова. Этот момент ожидается всегда с большой торжественностью и напряжением. Первым должен выпустить дым из трубки шаман, в случае же, если по совету духов он откажется от этого права, никто из сидящих не прикоснется к ней и совещание состояться не может. Больше того, в таких случаях встречи иной раз кончались побоищем и кровопролитием.

Арлингтон, зная этот обычай, с напряжением следил за шаманом. Сейчас все будет зависеть от этого старого, сухого, почерневшего под бременем лет человека. А он сидел неподвижно, с не меньшим напряжением всматриваясь из-за опущенных век в лица белых. Арлингтон уже почувствовал, как затекли ноги и какой-то холодок приблизился к самому сердцу. Наконец рука шамана дрогнула и потянулась к обрядовой трубке, украшенной орлиными перьями.

Вздох облегчения вырвался из груди Арлингтона.

Шаман поднял трубку над головой, шепча какие-то заклинания, потом медленно заполнил ее табаком, зажег от костра, затянулся и выпустил дым на четыре стороны света. После того как такой же дар был принесен земле и небу, шаман передал трубку Каменной Стреле. Все это он проделал с такой торжественной важностью, что даже Арлингтон почувствовал при этом незнакомое ему волнение, а когда Каменная Стрела, повторяя все движения шамана, передал священную трубку ему, он, затянувшись, внимательно следил потом за ней до тех пор, пока она, переходя из уст в уста, не возвратилась опять к шаману.

Теперь можно было уже начинать совет. Первым взял слово Каменная Стрела. По обычаям индейцев он начал с красочных описаний битв, в которых принимал участие.

– Много зим и много больших солнц видели меня на военной тропе. Много, очень много еще моих врагов блуждают по дороге смерти и не могут попасть в Страну Теней своих отцов, потому что скальпы их висят в типи моей жены и служат ей в танце скальпов. Мое имя сопровождает смерть, и белые должны благодарить своего Доброго Духа, что могут выкурить трубку дружбы с Сахемом[13] чироков.

– Хай! – подтвердили гортанными голосами несколько воинов.

– Великий это день для нас, вождь, – сказал Арлингтон, – он сильно радует наши сердца подаренной тобой дружбой. Я также являюсь начальником белых, и слава моя шагнула далеко за Большую Соленую Воду, о том свидетельствуют люди, приехавшие со мной.

Два посланца согласно закивали головами.

– А теперь, – Арлингтон подал знак рукой, чтобы подали бочонки с огненной водой, – ты должен исполнить мой ритуал, как я исполнил твой, – он указал на священную трубку.

Прильнув к глиняным кружкам раз, индейцы уже не могли оторваться от них до тех пор, пока не почувствовали, как приятное тепло разлилось по телу.

– Ну вот, теперь можно поговорить и о деле. – Арлингтон заткнул бочку. – Я привез для вас ценные дары. Этот человек, – он указал на священника Ханса Схунвальда, – раздаст их моим красным братьям, если исполнят они мою просьбу. А пока я хочу, чтобы Сахем Каменная Стрела понял нас, белых.

– Говори, – коротко разрешил вождь.

– Сагамором чироков является Черная Туча, который поселился со своим народом в этих горах. Но он стар, а Великий Белый Отец мечтает о дружбе с молодыми вождями, потому что с ними легче дойти до понимания. Он много слышал о тебе, Каменная Стрела, и выслал меня для встречи с тобой. Он избрал тебя своим сыном и в знак отцовства высылает тебе большие богатства. Но и ты, вождь, должен также принести что-нибудь в дар своему отцу, в знак того, что не отталкиваешь его дружбы.

– Чего хочет Великий Белый Отец?

– Ему ничего не надо. Он все имеет и еще больше раздаст тем, кого любит. Тебе он дарит Земли Бизонов, которые лежат за Отцом Вод,[14] а через три Великих Солнца, когда твой народ туда переселится, возьмет заботу на себя, чтобы никто иной не отнял их у тебя. Кроме того, просит тебя Великий Белый Отец, чтобы позволил ты белым людям поселиться на одно лето и одну зиму у источников Канавахи. Я даю тебе слово белого вождя, что те люди без твоего разрешения никогда не перейдут на другую сторону Горы Грома, а по истечении уговоренного срока возвратятся на север.

Воцарилось молчание. Молодой вождь мутными глазами смотрел на Арлингтона. Казалось, что он не понял ни одного его слова. Но вот он прищурил глаза, потом снова широко открыл их и голосом, в котором не было твердости, ответил:

– Могут ли чироки пойти на другую сторону Отца Вод, может решать только Совет Вождей, а не я один. По ту сторону Великой Реки тоже живут наши братья, и та земля принадлежит им, а чужую землю чироки не забирают…

– Я уже тебе говорил, – вкрадчиво начал эмиссар, – что Великий Белый Отец назначает тебя Сагамором чироков и только ты теперь можешь решать судьбу племени. Что касается тех, кто живет на той стороне Отца Вод, то они будут перемещены на земли квавпов.[15]

Возглас удовольствия раздался со стороны пьяных вождей.

Предложение было заманчивым. Если согласится на него Каменная Стрела, в чем они почти не сомневались, зная его жадность и властолюбие, значит, и им, воинам, сопровождающим его, тоже перепадут богатые дары.

– Я привез с собой, – продолжал между тем Арлингтон, – «Говорящую бумагу». На ней мелкими червячками написано все, о чем мы здесь говорили. Нужно только, чтобы все вы нарисовали на ней свои тотемы…

Индейцы взяли бумагу. Передали ее из рук в руки…

Сагамор умолк.

Месяц, давно обойдя вокруг рваной опушки леса, незаметно, словно боясь потревожить людей, сидевших у потухавшего костра, скрылся в розовых облаках, идущих впереди наступающего дня.

Ни белый служака, ни сын вождя не проронили ни слова. Видели: окончив говорить, старик продолжает свои мысли. А мысли, как и слова, стоят человеку усилий, прерывать их – значит потерять к себе уважение.

– Завтра, – вновь послышался голос старика, – когда вспыхнут в поселке огни вечерних костров и женщины накормят тебя жареным мясом, приходи сюда. Я буду ждать. А сейчас, – он сделал прощальный знак рукой, – хау!

Проводив гостя, сын вождя, как и в прошлую ночь, не заходя в типи, направился в чащу, уже разбуженную первыми криками птиц. Только здесь мог он слово за словом осмыслить все, что говорил отец. Слова его не были очень большой неожиданностью. Об истории племени чироков он хорошо знал и сам. Продолжало удивлять другое: зачем отец рассказывает все это белому? Какое это может иметь значение для решения вопроса, с которым тот пришел от своих начальников? Если даже, выслушав отца, и поймет он печальную участь индейцев, чем может помочь им один? Впрочем, Орлиный Глаз остановился, отвел в сторону взгляд, как бы всматриваясь во что-то, что могло помочь ему собрать разбежавшиеся мысли, может, и вправду этот белый не одинок? Может, таких, как он, что оленей в стаде? Но найдется ли среди них хоть один, кто не побоится стать на защиту индейцев? Кто, проникнувшись их болью и обидой, захочет соединить свои силы с силами индейцев? Или просто захочет рассказать о них так, чтобы правдой звучали слова – не индейцы жестоки, а жестокость со стороны белых породила в ишанибе[16] то, что несвойственно им от рождения; не разрушать созданное природой, а беречь, любоваться ее гармонией – вот к чему стремятся их мысли…

Слишком взволнованным, чтобы предаться отдыху, был и белый гость чироков. Многолетняя дружба связывает его с этими людьми. Он хорошо понимает не только их речь, но и тайный язык взглядов. И все-таки, как ни старается, не может сейчас уяснить – к чему затеял этот разговор старик. Просто ли захотелось поделиться наболевшим или ищет поддержки? Но в чем? А ведь он прав, этот старик, вся история его народа – это непрерывная борьба за право на существование. Менялись президенты в Штатах, создавались комиссии, но все это не вносило изменений в жизнь коренного населения. Чего же старик может ждать от него, ничем не примечательного человека?..

Не спится старому служаке. Одна за другой всплывают в памяти истории, которые, как не может он не признать, говорят не в пользу его цивилизованных братьев. Еще в 1732 году генерал Джеффи Амхерст сказал в инструкции своему подчиненному в штате Массачусетс: «Будет очень хорошо, если удастся заразить всех индейцев оспой при помощи одеял, под которыми спали больные. Любой другой метод тоже будет хорош, если приведет к уничтожению этой отвратительной расы. Был бы очень рад, если бы ваш проект снаряжения на них охоты с участием собак принес результаты».

А история у озера Мичиган, случившаяся после того чуть ли не через сотню лет, копается офицер в своей развороченной, словно гранатой, памяти, ну да, в 1827 году. С незапамятных времен жили на берегах этого озера на востоке от Миссисипи индейцы племени виннебагов, вождем которого был славный охотник Красная Птица.

Люди этого племени занимались охотой, рыболовством, поддерживая мирные отношения с поселившимися здесь немногими белыми. Но вот угораздило кого-то найти на этих землях золото – и ордой хлынули сюда колонисты. Начались распри, потекла человеческая кровь. Первыми были убиты индейцы. Их было трое.

В ответ на это убийство индейцы согласно своему закону справедливости убили трех колонистов. Майор Вистрел, прибывший во главе сильного отряда, поставил ультиматум: в случае, если не будут выданы убийцы белых, он силой оружия уничтожит все племя. И тогда, чтобы не дать погибнуть своему народу, Красная Птица сам отдал себя в руки врага. Он пришел в лагерь американских солдат в парадном костюме вождя, распевая песню о вероломной смерти. В тюрьме и встретил он свой последний день.

«Ну а сейчас, – думает солдат, – что хорошего внес в жизнь индейцев конец девятнадцатого века? В ту пору, когда первые колонисты появились на их землях, они хоть верили, что среди белых у них могут быть друзья. А теперь нет и этой веры. Кто разрушил в них ее? Сами мы, белые, и разрушили ее своей жестокостью обманом, несправедливостью. А еще возмущаемся, получая в ответ возмездие».

Только сон приблизится к изголовью солдата, как новые мысли отгоняют его. И все-таки, решает он, не только гнев и жажда отмщения толкают индейцев на схватки с белыми: непогасшая вера в возможность свободы – вот корень их побед и поражений.

Снова и снова переоценивает он свое отношение к людям, которых ему поручено склонить к неволе. Что он имеет против них? Да ничего. Наоборот, его подкупает их доверчивость. Он с уважением относится к их извечному закону братства и какому-то особенному чувству такта. Индеец никогда не нападет ни на зверя, ни на врага, не предупредив его об опасности. Зато в бою нельзя не восхищаться его доблестью и мужеством. Он никогда не попросит у врага пощады. Он и раненный продолжает сражаться, а умирает с высоко поднятой головой.

– Признаться, – шепчут пересохшие губы под пожелтевшими от табака усами, – мне и в облике индейца нравится все: и его тренированное тело, на котором видна игра каждого мускула, и сила, и выносливость. И, даже дожив до преклонного возраста, он сохраняет осанку, гордый взгляд человека, не согнувшегося под бременем лет и невзгод. Взять хотя бы того же Сагамора…

Месяц уже посеребрил своим холодным светом верхушки шептавшихся о чем-то пихт, скользнул удивленным взглядом по опушке леса, на которой недосчитался старого вождя, и, увидев его идущим медленно по тропинке, замер.

Сгорбленным, усталым выглядел сегодня старик.

«Видно, нелегко достаются тебе воспоминания», – тепло подумал белый солдат, почтительно вставая навстречу идущему. А тот и впрямь выглядел не то что уставшим, а скорее опустошенным. Когда же, усевшись и расправив на себе оленью шкуру, заговорил, голос его был по-прежнему полным силы, а взгляд ясен и светел.

– Я вижу в глазах моего сына вопрос. Он хочет получить ответ на него?

– Их не меньше, чем звезд на небе, отец.

Чуть заметная улыбка осветила суровое лицо старика. И хоть промелькнула она быстрее мысли, Зоркий Глаз увидел в ней тепло солнечного луча.

– Если мои слова дойдут не только до ушей моего сына, но и до его сердца, он в каждом из них найдет нужный ответ.

Помолчав с минуту, старик продолжал без всякого перехода:

– Каменная Стрела смочил остро оструганную палочку в голубой краске и на нижней части бумаги нарисовал голову воина с. занесенной над ней стрелой. Под этим знаком нарисовали свои тотемы и остальные вожди. «Говорящая бумага» была подписана. Совещание закончилось барабанным боем и танцами. Много бочонков с огненной водой было откупорено в тот день.

Однако не все из вождей, присутствовавших на этом пиршестве, приняли в нем участие с легким сердцем. Грустно смотрел на своих собратьев один из влиятельных, молодой, но уже со следами многих отметин борьбы на лице и на груди, Сломанное Крыло. Недоверие к белым, которое носил он в себе, не давало ему покоя. Но, кроме мысли о том, что слово белых – неверное слово, тяготило воина и сознание того, что и свое-то честное слово ишинибе потеряли они сегодня в этой встрече с бледнолицыми.

– Сверни типи, – сказал он коротко, но твердо своей жене, когда сон сморил остальных, и, прочитав в ее глазах тревогу, добавил: – Никто не увидит. Духи внушили мне эти мысли. Они за меня – видишь, как заслонили месяц тучами.

Сказал, а про себя подумал: «Справедливого суда не боюсь и пойду ему навстречу».

Сколько ночей и дней были они в пути, стараясь быть незамеченными, об этом можно было судить по их одежде, густо покрытой пылью, по измученным, еле передвигавшимся мустангам, когда наконец добрались до главного лагеря. И всю дорогу одно желание поддерживало Сломанное Крыло – как можно скорей донести до вождя Черная Туча весть об измене.

Вся деревня выбежала навстречу, когда, остановившись, пытался он отвязать от коня свою беспомощно свисавшую жену. Из толпы вышел вождь Черная Туча со сморщенным, как зимнее яблоко, лицом. Был он высок, сухощав, но, несмотря на преклонные годы, которые, как могло показаться, поглотили его силу, вызывал зависть не в одном молодом индейце своим мускулистым телом. Держался он просто и гордо, высоко неся голову орлиного профиля, обрамленную белыми как снег волосами.

– Измена, – прошептал Сломанное Крыло, едва шевеля потрескавшимися губами, когда вождь приблизился к нему и дал знак говорить, – продал… Каменная Стрела продал за пару бочонков огненной воды… объявил себя Сагамором… Белые через несколько дней… при истоке Канавахи… не нужно их доп…

Недоговорив, Сломанное Крыло тяжело рухнул на землю. Несколько человек подскочили к нему, бережно подняли и вместе с его бесчувственной женой перенесли в ближайший типи.

– Бери наилучшего коня, – обратился Черная Туча к одному из воинов, – и что есть силы гони до деревни вождя Белого Корня. Расскажи ему обо всем, что слышали твои уши.

Отблески солнца еще не исчезли с поверхности озера, когда Белый Корень появился в лагере Черной Тучи с полутора сотнями вооруженных воинов. Весть об измене стрелой разнеслась по окрестным щепам.[17] Со всех сторон съезжались всадники в главную ставку. Недостойный поступок Каменной Стрелы, Седого Ворона и Желтой Ступни взбудоражил до глубины души народ чироков. Женщины спешно готовили для мужчин пеммикан[18] и оружие.

Вечером, при кострах, стреляющих искрами, танцевали танец Кровавого Топора.[19] Треск барабанов, уносимый эхом в горы, был подобен громам, пущенным Злыми Духами, рассерженными на Землю.

Впереди шел Черная Туча. В султане до самой земли, разрисованный по всему телу в яркие военные узоры, он в отсветах огня был похож на самого Демона Мести. За ним нога в ногу ступали: Белый Корень, Острый Коготь и сын Черной Тучи – Мчащаяся Антилопа. За ними следовали остальные воины. Танец, начавшийся медленными, ритмичными прыжками, постепенно рассказывающими о победах и смерти врагов, становился все стремительнее и быстрее. В кульминации танца вверх полетели копья и томагавки, подхватываемые тут же их владельцами, чтобы с ожесточением вонзить в землю, как бы в самое сердце врага. В воздухе, словно потревоженные птицы, свистели оперенные стрелы, мелькали ножи. Из сотен уст вырывались пронзительные военные кличи, заглушая грохот барабанов и наводя ужас на все живое в горах.

И вдруг смолкли барабаны. Так же внезапно стихли голоса. Было слышно, как где-то в горах умерло последнее эхо. Воины сняли с себя султаны, сбросили одежду до набедренных повязок и легинов, воткнули в волосы перья и принялись натирать медвежьим салом тела.

В полнейшем молчании – все, что нужно было сказать, уже было сказано в танце – воины оседлали коней и один за другим тронулись в сторону могучей Горы Громов.

Перед восходом солнца они, миновав Орлиную Вершину, оказались на другой стороне огромной горы. До истоков Канавахи оставалось еще четверть дня дороги. Но вот пройдена и она. Длинная цепь воинов, грозная, как само грозовое небо, дрогнула и остановилась. Привал был выбран перед довольно глубоким и широким ущельем у истоков реки. После короткого совещания старейшин было решено оставить здесь в засаде небольшую группу воинов вместе с отрядом изменника Каменной Стрелы.

Отведя коней в боковой рукав каньона под охраной двух молодых индейцев, воины выслали вперед разведчиков, а сами засели в скалах и по склонам гор. Ждать долго не пришлось: еще издали увидели они условленные знаки разведчиков о том, что бледнолицые приближаются. В полной тишине, когда даже свист воздуха, рассекаемого крылом ястреба, казался нарушением, ждал отряд появления первого фургона белых. Он показался из-за поворота ущелья, неуклюжий и неповоротливый. За ним второй, третий, четвертый… По краям колонны ехали воины Каменной Стрелы. Качаясь и подпрыгивая на каменьях, густо покрывавших дно каньона, фургоны все больше и больше углублялись в горло ущелья. Когда последний уже оказался на середине седловины, раздался пронзительный свист. На краю скалы выросла фигура воина из отряда Черной Тучи.

Засвистела выпущенная из лука оперенная стрела и во всю длину вгрызлась в грудь Желтой Ступни. Изменник, схватив двумя руками выступающую из тела часть стрелы, наклонился вперед и без звука, головой вниз, упал с коня. Было видно, как между его лопатками выступал окровавленный конец стрелы. Перепуганный мустанг рванулся и отбежал в сторону. А потом, остановившись спокойно, как будто ничего не случилось, стал пощипывать высушенную зноем траву.

С каждой выпущенной из лука стрелой все больше становилось на поляне таких вот потерявших хозяина коней. Не было и не могло быть пощады поставившим свои тотемы на «Говорящей бумаге» белых. Лишь Каменная Стрела, шаман и два-три воина остались живыми. Сделано это было Черной Тучей не без умысла.

Как только просвистела в воздухе первая стрела, выпущенная карающей рукой Черной Тучи, и на землю упал сраженный вождь Желтая Ступня, белые схватились было за оружие. Но, поразмыслив и решив, что вступать в борьбу хоть и с плохо вооруженными, но хорошо укрытыми в горах индейцами бессмысленно, огня не открыли. К тому же они не могли не понять, что главный гнев нападающих был направлен на своих же, изменивших им соплеменников, что и было подтверждено донесшимся от края скалы голосом невидимого воина:

– Пусть бледнолицые спрячут оружие и соберутся возле своих домов на колесах. Им ничто не грозит со стороны красных мужей.

Приказание было исполнено быстрее, чем этого можно было ожидать.

– Если красные воины, которых пощадили наши стрелы, не хотят навлечь на себя мести Сагамора, – продолжал тот же голос, – пусть свяжут они ремнями изменника Каменную Стрелу и шамана. И связанными оставят на месте.

Не прошло и двух вздохов груди, как и этот приказ был выполнен. Черная Туча сделал знак рукой и в сопровождении воинов спустился с горы. За ним последовал со своими воинами Белый Корень и сын Черной Тучи – Мчащаяся Антилопа.

Черная Туча приблизился к белым.

– Кто из вас вождь? – спросил он голосом, не предвещавшим ничего хорошего.

Ответа не последовало.

– Еще раз спрашиваю – кто вождь белых?

Из толпы колонистов вперед выдвинулся Арлингтон. Но как он изменился за это короткое время! Это был уже не тот уверенный в себе человек. Вся его отвага вытекла из него, как вода из дырявой посуды. Черная Туча посмотрел на него скорее с состраданием, чем с ненавистью, а что может быть хуже этого для воина, если он настоящий воин?

– Если хочешь, чтобы твои люди ушли отсюда живыми, – начал Черная Туча спокойно, – отдай «Говорящую бумагу» со знаками изменников нашего народа, – он указал на связанных людей.

Арлингтон молчал, подыскивая, видно, новые хитрости, которые помогли бы ему и на этот раз, но за спиной его раздались возгласы колонистов:

– Отдай бумагу. Мы хотим жить!

– Если не отдашь, в твою спину угодит свинец!

Не сказав ни слова, Арлингтон вынул из кармана свернутую трубкой бумагу и передал ее Черной Туче. А тот, не глядя на исписанные листы, которые взял концами пальцев с гримасой, выражающей отвращение, разорвал их на мелкие куски. Подхваченные ветром, белые обрывки понеслись мотыльками вверх, а потом, придавленные лапой того же ветра, разбежались по каньону и исчезли.

– Теперь бледнолицые могут уйти, но прежде, – сказал вождь, – они увидят, как карают чироки изменников. Наши руки одинаково сильны и для тех, кто изменяет своему народу, и для тех, кто принуждает их к этому.

Черная Туча сделал знак, и воины обступили связанных. Двое самых сильных и молодых юношей подбежали к Каменной Стреле и, заложив один конец лассо ему за ноги, другим привязали к лошади. Полудикое животное рвануло копытами землю, вздыбливаясь и приседая. Могучее его ржание потрясло воздух.

Спокойно смотрел на эти приготовления Каменная Стрела. Ни одного звука не произнесли его плотно сжатые губы. Ни просьбы, ни жалобы. Только в глазах, устремленных на белых, можно было видеть, каким огнем ненависти опалено его сердце. Это по их вине нарушил он основной закон их племени – закон братства и верности. Но пусть не радуются, думая, что им удалось до конца убить в нем все то, чем горд и силен ишанибе. Как мужчина и воин примет он наказание, достойное его поступка.

Пока Каменная Стрела предавался этим мыслям, приготовления к казни были закончены. Раздался пронзительный крик, вырвавшийся из сотен уст. Ошалелый мустанг, сорвавшись с места, молнией ринулся вперед, таща за собой привязанного изменника.

По знаку Черной Тучи один из воинов вскочил на коня, развив в галопе лассо, набросил его на мчавшегося впереди мустанга. Потребовались мгновения, чтобы тот, схваченный крепкой ременной петлей, был остановлен. Взмахом ножа воин перерезал ремень, провел по хребту мустанга от головы до хвоста желтые линии с поперечными полосами[20] и выпустил взмыленное животное на свободу. Таков обычай: мустанг, участвовавший в совершении приговора, будь то над индейцем или белым, – свободен. Ездить на нем уже никому нельзя.

Воин поднял копье и приблизился к останкам Каменной Стрелы. Изменник должен быть пригвожден к земле, которую хотел продать, чтобы душа его не нарушала покоя своими нечистыми поступками.

С ужасом смотрели колонисты на этот правый суд.

Черная Туча вынул из-за пояса нож и, подойдя к лежавшему на земле шаману, разрезал путы на его ногах и руках.

– Великий шаман сам вынесет себе наказание. Встань.

Шаман уже давно, как только покинули его мозг винные пары, осознал совершенное. Когда ехали они с караваном белых, он всю дорогу к истокам Канавахи мучительно искал выхода из создавшегося положения. Как? Чем можно исправить зло? Но ни одна мысль, которая могла бы смыть клеймо позора, не посетила его головы.

И теперь, стоя перед лицом своих братьев, решил умереть так, как умирают люди его расы: без страха и крика, гордо и спокойно.

Шаман повел взором по кругу воинов, каменные лица которых ничего не говорили его сердцу, посмотрел на белых и, прочтя в их глазах смешанное чувство страха, изумления и любопытства, перевел взгляд на стоящего рядом безмолвного вождя.

– Пусть братья разожгут Большой Костер, – сказал он, – и принесут мне трещотки. Я умру вместе с заходом солнца.

Пока воины собирали хворост, складывая его в огромную кучу, шаман, сидя на земле и подогнув под себя ноги, беззвучно шептал никому не понятные слова. Может, молился духу Ма-ун-Ля, чтобы принял он его в Край Покоя не как изменника, а может, просил, чтобы никогда, никто из его братьев не повторил поступка, недостойного человека свободного племени чироков. Смерти он не боялся. Знал только, что она одна может спасти от терзавших его душевных мук.

Вверх взметнулись красные языки пламени. В наступившей тишине слышен был только треск разгоравшегося костра да отвратительные крики черных грифов, уже пирующих на останках Каменной Стрелы. Все взоры обратились на того, кто должен был сейчас умереть. А он сидел все так же, скрестив ноги и устремив взгляд на уходящее солнце. Когда стало оно снижать свой лет, шаман встал, свободным шагом приблизился к костру. Огонь поднимался все выше и выше. Вырываясь из его пламени, вылетали снопы золотистых искр и, как золотые звезды, осыпали шамана.

Подняв с земли трещотки, он начал медленно, в такт своим шагам, ударять ими по груди и бедрам, сопровождая каждое движение печальной песней смерти, прося души умерших выйти навстречу его душе. На четвертом круге шаман, не снижая темпа и не убыстряя его, вошел в середину костра.

Сквозь пламя было видно, как, заслонив ладонями глаза и рот, стоял он, высоко подняв голову, пока не превратился в огромный факел. Потом чуть зашатался и, помедлив, тяжело рухнул вниз. Сноп искр обдал жаром близко стоящих воинов и вознесся вверх.

Суд чироков потряс колонистов. В толпе раздались крики женщин и плач детей.

– То, что видели сейчас глаза белых, – раздался голос Черной Тучи, – свершилось не по нашей вине. Вы своими лживыми языками, пользуясь правом белых, заставили нас напомнить людям нашего племени, как поступают с теми, кто нарушает основной закон племени – Закон Братства и Верности.

Голос Черной Тучи был тверд.

– А теперь, – продолжал он, – идите отсюда прочь. Слишком много крови проливаем мы по вашей вине.

Колонисты молча повернули свои фургоны и направились в сторону Виргинии. И пока не скрыла их густая дорожная пыль, неотрывно следили за ними сотни глаз, полных боли, ненависти и угрозы…

… Ни слова не пропустил Зоркий Глаз из рассказов отца. Мысленно следя за раскрывавшимися перед ним картинами из прошлого, чувствовал, как крепнут его мускулы, как, подобно траве, согретой солнцем после благодатного дождя, растет воля, растет решимость быть на защите лучших традиций своего народа.

В глубоком раздумье сидел, свесив голову на грудь, белый солдат. Не сразу дошел до него вопрос старика:

– Не утомила ли тебя, мой брат, эта длинная история? Я уже стар, и не сразу мои слова находят выход из моей души.

– Говори, говори, друг. Твои слова освежают меня и указывают правильный ход моим мыслям.

– В то время, о котором повествует мой язык, – начал старик, выслушав ответ солдата и заметив нетерпение в глазах сына, – в Южных Аппалачах, как я уже упоминал, служил генерал Уинфилд Скотт. В числе его воинов был в младшем чине молодой офицер Заремба, отличавшийся преданностью начальству и верностью долгу солдата.

В один из дней дошла до генерала весть о том, что вождь индейцев Черная Туча готовится отомстить белым за их вторжение на землю чироков. Слух этот был никем не проверен и пущен лживыми языками белых, но это не остановило пыла генерала. Он решил, не спрашивая на то особого разрешения своего начальства, проучить краснокожих, как выразился он, «научить их вежливому языку».

Каждому из солдат он приказал взять, кроме одного коня для себя, еще двух-трех запасных, что очень затрудняет поход.

Сагамор чуть приметно улыбнулся каким-то своим невысказанным мыслям, а вслух продолжал:

– Привал был сделан раньше, чем этого требовала обстановка Место для ночлега генерал приказал готовить в котловине, огражденной с одной стороны высоким горным хребтом, а с другой – изгибом реки, берег которой густо покрывал орешник. Скотт должен был благодарить своего белого бога, что поблизости не оказалось индейских разведчиков, а то бы это могло стать прекрасным для них прикрытием. Разожженные костры подняли в небо столько дыма, что его без труда можно было увидеть даже неопытным глазом.

Каждый воин из самого наибеднейшего индейского рода рассмеялся бы при виде маленьких палаток, оборудованных койками, многочисленной металлической посудой, обилием продовольственного пайка, который солдаты доставали из торб, привязанных к седлам.

Индейцам, детям пространств, претят такие удобства, когда речь идет о походе. Они выходят на тропу воинов, беря с собой только немного сушеного мяса и жареного зерна. Случается, что по нескольку дней они остаются без пищи, и тогда в ход идут и мыши и ящерки. А если между битвами удастся подстрелить зверя – утоляют голод с лихвой. Без груза индейцы с легкостью уходят от погони. Засыпают они там, где застает их Дух Сна. Кожаные попоны днем служат им седлами, а ночью одеялами. Для усталых же костей земля – достаточно мягкое ложе.

Впрочем, – старик посмотрел на сидящего рядом офицера, – все это ты хорошо знаешь и сам. Отдавал должное походной жизни индейцев и генерал Скотт, много времени проведший на пограничных территориях, а все-таки давал послабление своим солдатам, чтобы потом взять их твердой рукой дисциплины. Нападать на индейцев он любил неожиданно, на спящие, ничего не подозревающие деревни. Пощады не знали от него ни женщины, ни дети «Шакалом пустыни» называли его индейцы.

На первом привале, после того как разбился лагерь и были выставлены караулы, Скотт созвал своих офицеров.

– Господа, – сказал он, – вы, вероятно, догадываетесь о цели нашего совещания. Я собрал вас для того, чтобы напомнить: борьба с чироками должна быть беспощадной. Мы должны показать этим дикарям, что рука цивилизованного человека достанет их всюду, что условия диктовать здесь можем только мы. Никакая сентиментальность не должна иметь места в ваших сердцах. Отбросив от себя эту глупость, вы должны твердо помнить – хорошим индеец может стать только мертвый!

Зарембу хоть и покоробили эти слова, хоть и зародили в нем что-то такое, что звучало оскорбительным для его совести, но он, как исправный солдат, даже виду об этом не подал.

Генерал ознакомил офицеров с планом похода. Весь корпус согласно этому плану разбивался на пять отделений с офицерами во главе. Выступать надо было с рассветом по дороге, ведущей к деревне индейского племени, вождем которого был Черная Туча, и обойти ее со всех сторон надо было так, чтобы напасть неожиданно, не давая людям выхода.

– Помните, господа, никакой чувствительности, никакого милосердия не должно быть в ваших сердцах, – снова напомнил генерал, отпуская офицеров.

И опять почувствовал Заремба, как что-то протестующее поднялось у него в груди. Еще более неспокойно стало ему, когда, отдав команду, повел он свое отделение на деревню, еще не вставшую от сна. Тысячу раз мысленно возвращался молодой офицер к тому часу, когда решил вступить в эту армию, проклиная и этот час, и себя, человека, как он считал, с возвышенными идеалами.

«Но что я могу сделать теперь? Вернуться? Это значило бы дезертировать, а за это верная смерть. Демобилизоваться – это если и будет возможно, то только после похода, когда руки прольют уже море крови».

Измученный этими мыслями, Заремба шел как заведенный. Он отдавал команды, приказывал, но все это было как бы помимо его воли…

Сагамор замолчал. Раскурил от костра потухшую трубку и, встретившись со взглядом сына, отвел было свой, а потом, минуту помедлив, спросил:

– Мой сын хочет знать больше того, что слышали его уши, это я прочел в его глазах?

– Ты говоришь, Великий Вождь, об этом белом офицере так, словно бы думал его мыслями…

Ничего, казалось, не изменилось в лице старика. Так же спокоен оставался его взгляд, так же сурово были сдвинуты брови, и только где-то у самого темени забилась, затрепетала синяя жилка.

– Так оно и было, – ответил он, помолчав, а потом неожиданно резко, даже не подняв, как обычно, руку в приветствии, проговорил: – Хау!

Бесшумно поднялся Зоркий Глаз. Стараясь не потревожить вождя, встал и пошел по тропинке белый солдат. Но не до сна было ни тому, ни другому. В ушах, словно гром среди ясного дня, звучали слова – «так оно и было».

… Вот уже торжественный багрянец утра осветил горы. И там, где показались первые стрелы лучей, осталась только единственная звезда, не успевшая спрятаться от человеческого взора, а старик все не отходит от костра. Все сидит. Все думает свои думы.

Вот уже пятьдесят лет хранит он в своей груди тайну от сына. Только он, его сын Зоркий Глаз, да сверстники его – молодые индейцы, не знают всей правды о своем вожде. А старики, они хорошо помнят тот день, когда он, офицер Заремба, стал членом их семьи – Белой Пумой. Но не в обычаях индейцев раскрывать не принадлежащие им тайны. Сагамор может назвать много индейских племен, воспитавших осиротевших детей, как своих, но никто, сколько бы ни прошло времени, не скажет этим детям правды их рождения, если этого не захотят сделать сами родители, воспитавшие их.

Сколько раз за эти долгие годы терзал себя Сагамор неразрешенным вопросом: нужно ли открываться сыну? Не оттолкнет ли это его от отца? Не станет ли он так же ненавидеть его, как он ненавидит всех бледнолицых? И вот теперь, когда снова встал вопрос о неволе, решил: «Я должен приучить его к мысли, что не все белые – враги индейцев. Кто знает, может, там, в резервации, это поможет ему скорее найти друзей из среды врагов, скорее выбрать правильный путь для своего племени… Исподволь, день за днем, я заставлю его поверить в Зарембу, а может, и полюбить его… И тогда… тогда откроюсь ему…»

Как только солнечный закат следующего дня встретился с молодой, только что народившейся луной, сын вождя и офицер, не сговариваясь, были уже на месте. Разведя костер и усевшись, каждый отдался своим думам. О чем они были? Может, вспоминались последние слова Сагамора, а может, находили они свое место в его рассказе?

Когда старик, как и вчера, показался из-за выступа горы, от их внимательного взгляда не укрылось, что выглядел он еще более постаревшим. Подняв руку в приветствии, молча занял он свое место, закутался в шкуру и, вперив взгляд в пламя костра, начал говорить так, будто и не прерывал своего рассказа, будто не стояло между вчерашним и сегодняшним вечером время, укорачивающее жизнь.

– На пятый день был объявлен последний привал. Нападение на чироков предполагалось провести перед полуднем. Когда свернуты были палатки, уложена лишняя экипировка, солдаты подтянули сабли, чтобы не звенели они на ходу, и двинулись вверх по реке Санти. После двух дней пути, оставив позади огромную Гору Грома, отряд вошел в горный проход, похожий на скрученное тело змеи. Был он мрачен и темен. Выход из него был в долину озера Викидикивик. Теперь уже и конские копыта были обмотаны тряпками, чтобы звон подков о камни не дошел до деревни. Голые вершины гор скрыли солнечные лучи. В ущелье стало темно и холодно. Ветер, пробегавший вдоль каньона, пригибал редкие пучки трав и сносил со скальных стен серую пыль, засыпая ею глаза солдат. Ехали в полной тишине, нарушаемой только храпом лошадей, испуганных незнакомой обстановкой.

Впереди продвигалась разведка, чтобы, если встретится одинокий индеец, расправиться с ним бесшумно. До сих пор генералу сопутствовала удача. Без помех приближался он со своими солдатами к выходу из ущелья, в конце которого зеленела солнечная долина. Она-то и была местом расположения индейской деревеньки.