П. Фицджеральд. Хирухарама

Мистер Тэннер непременно желал объяснить, как так получилось, что у них в семье оказался свой юрист, а потому, когда они решили распродать имущество и уехать из Новой Зеландии, им было на кого положиться в деловых вопросах.

Чтобы все стало понятно, сперва нужно было сказать пару слов о дедушке мистера Тэннера: он рано осиротел, и из родного Стэмфорда в Линкольншире его послали за море, к богатым хозяевам, жившим к северу от Окленда, — предполагалось, что в подмастерья, а на деле вышло, что в слуги. Он чистил ножи, ходил за лошадьми, прислуживал за столом, рубил дрова. Там, в Окленде, приехав как-то раз за покупками, он познакомился с Китти, бабушкой мистера Тэннера. Китти приплыла из Англии, надеясь устроиться гувернанткой, и тоже обнаружила, что на самом деле нужна как прислуга. Ей было шестнадцать лет; Тэннер попросил ее подождать три года, пока он накопит денег и сможет жениться. Разговор этот происходил на методистском благотворительном чаепитии всего через пару недель после их знакомства. «У тебя в Англии много родни?» — спросила Китти. «Только сестра», — ответил Тэннер. «Старшая или младшая?» — «Старшая». Наверное, думает, я уже выучился ремеслу. Наверное, думает, я хорошо устроился в жизни. «А ты ей давно не писал?» — «Давно».

— Ну, теперь ты лучше напиши, — сказала Китти, — сообщи, что мы женимся. Я буду рада новой родственнице, своих у меня, можно сказать, нет.

— Я над этим подумаю, — сказал он.

Китти поняла, что он неграмотный.

Поселиться им пришлось в глуши. В те времена земля в окрестностях Окленда стоила десять шиллингов за акр — треть суммы шла на постройку новых школ и церквей; но к северу от Авануи, где обосновались Тэннер и Китти, ни школ, ни церквей не было, а потому жить оказалось дешевле. Даже не пришлось покупать жилье: они нашли брошенный участок, а на участке то, за что другой заплатил бы добрую тысячу фунтов: водозаборную колонку с чистой родниковой водой. Как бы то ни было, прежние хозяева уехали и оставили свой дом: слишком уж глухая местность и слишком уж бедная страна. Не подумайте, впрочем, что это была жалкая лачуга. Нет, там оказалось две комнаты — в одной плита, в другой остов кровати; и еще каморка, которую приспособили под овощной склад. Тэннер стал выращивать корнеплоды и дважды в неделю запрягал телегу, чтобы отвезти их на рынок в Авануи. Китти оставалась смотреть за хозяйством: они завели две сотни кур и немало поросят.

Тэннер все думал, что ответит жене, когда та скажет, что ждет ребенка. Когда она и в самом деле об этом сказала, года через два после свадьбы, он поначалу ничего не расслышал: дул северный ветер и докричаться друг до друга было попросту невозможно. Потом, сумев наконец разобрать слова, он запряг телегу и поехал в Авануи. Доктор как раз ушел на обед; обедал он в пансионе в начале главной городской улицы. Дождавшись, пока он вернется в приемную, Тэннер спросил, какой на Северном острове процент выживаемости.

— Вы хотите сказать «процент смертности»? — уточнил доктор.

— Можно и так сказать, — ответил Тэннер.

— У нас не умирают, разве что спиваются или тонут. В провинции Таранаки три тысячи человек, и за последние шестнадцать лет — ни одних похорон. Да и больных всего двадцать четыре человека. Можно сказать, сижу без работы.

— А когда рожают? — спросил Тэннер.

Но доктор не стал распространяться насчет смертности среди рожениц. Вместо этого он строго взглянул на Тэннера и спросил, на каком сроке его жена.

— Так, понятно, не знаете. Только не спрашивайте меня, близнецы у вас или нет. Подобное знание природой не предусмотрено. — Он принялся что-то писать в блокноте. — Где вы живете?

— Сначала поедете по дороге на Хаухору, через двенадцать миль свернете направо…

— Как называется место?

— Хирухарама.

— Не знаю такого. И слово не маорийское.

— Кажется, оно означает Иерусалим, — сказал Тэннер.

— В округе есть еще женщины?

— Нет.

— Кто-то должен помочь вашей жене по хозяйству, пока она не оправится после родов. Кто ваши соседи?

Тэннер сказал, что соседей у них нет никаких, кроме Бринкмана. Он иногда заглядывает в гости, а сам живет миль за десять, в Стоуни-лоаф.

— Он женат?

— Нет, и часто на это жалуется. Но какая женщина согласится жить в тех краях?

— Женщина, — сказал доктор, — согласится жить где угодно. Осмелюсь заметить, он большой чудак.

— Он мечтатель, — отозвался Тэннер. — Да, пожалуй что мечтатель.

— Я-то говорил о том, чтобы постирать пеленки и что там еще по хозяйству. Раз нет соседей, вы сами сможете хоть что-то сделать?

— Много чего смогу, — сказал Тэннер.

— Не пьете?

Тэннер покачал головой, попутно задумавшись, а не пьет ли сам доктор. Затем спросил, привезти ли жену на осмотр, когда он следующий раз поедет в Авануи. Доктор выглянул в окно, оглядел расхлябанную телегу с железными ободьями на колесах.

— Не надо.

Он вырвал из блокнота страничку с рецептом.

— Это для вашей жены, раствор хлористого кальция. Как буду нужен, пошлете за мной. Но главное, не волнуйтесь. Бывает, что пока я приеду, уже и без меня справились.

На веранде, на деревянных скамейках, уже ждали другие пациенты. Некоторые принесли пустые пузырьки из-под лекарств — для новой порции. Был там человек с перевязанной рукой, несколько матерей с детьми и какая-то женщина, с виду вроде здоровая, но сильно заплаканная. Да, вот так и жили в поселках.

Потом Тэннер пошел на почту — там можно было бесплатно воспользоваться пером и чернильницей — и написал письмо сестре. Постойте, он ведь не знал грамоте. Стало быть, уже выучился. Это было влияние Китти: она хоть и была девушка тихая — очень тихая, — но Тэннер догадывался: замуж за неграмотного не пошла бы.

«Дорогая сестрица, — писал он. — Так случилось, что в нашем семействе ожидается прибавление: то ли мальчик, то ли девочка. Хорошо бы ты послала нам какую-нибудь книгу по этому вопросу. А в хозяйстве у нас сотня кур, и вдобавок сотня несушек, и картошки хороший урожай». Отправив письмо, Тэннер зашел купить мыла, иголок, ниток, рыбных консервов, чаю и сахару. На выезде из Авануи он остановился у последней фермы, где жил его знакомый, некий Пэрриш, державший гоночных голубей. Некоторые из них как раз возвращались на голубятню. Окошки в голубятне были настолько узкими, что птицам приходилось буквально протискиваться внутрь, задевая при этом специально подвешенный колокольчик — так хозяин узнавал об их возвращении. Все голуби были пятнистого сизого окраса — только таких, заявил Пэрриш, и держат порядочные люди. Тэннер объяснил, в чем дело, и попросил одолжить ему пару птиц. Пэрриш согласился: Хирухарама, где жил Тэннер, находилась по пути из Авануи на станцию Те Паки, и голуби были приучены летать в этом направлении.

— Живи вы в другой стороне, ничем не мог бы помочь, — сказал Пэрриш.

Голубей обучал маорийский мальчик. С четырех месяцев он начинал выпускать их в пробные полеты — сначала на три мили, потом на десять, потом на двадцать, причем только в одном направлении, к северо-западу от Авануи.

— То есть пятнадцать миль они пролетят, — сказал Тэннер.

— Они все двести пятьдесят пролетят.

— А за какое время пролетят пятнадцать?

— При хорошей погоде — за двадцать минут, — сказал Пэрриш.

Мальчик-маори выбрал двух голубей и положил их в крытую корзину. Тэннер закрепил корзину на козлах.

— Они у вас меченые? — спросил Тэннер.

— Мне их метить незачем, — сказал Пэрриш. — Я и так всех знаю.

Он добавил, что голубям нужна каменная соль, так что Тэннеру пришлось ехать обратно в город за этой солью и мешком проса. Когда он вернулся в Хирухараму, со всех сторон уже подступила ясная летняя ночь. Надо было взять тебя с собой в город, сказал он Китти. Китти сказала, что все у нее хорошо. А вот у него не все хорошо — беспокоился. Значит, ты чего-то не привез, сказала Китти. Тэннер достал из телеги голубей — они все возились и тихонько бормотали в своей корзинке.

— Я привез больше, чем ты просила, — сказал он.

Они поселили голубей на чердаке, над овощным складом. «Сизые пятнистые» стали украшением дома.

Сестра Тэннера и в самом деле прислала книгу, правда, шла посылка почти год. Да и все равно практическим вопросам была посвящена лишь одна глава, а так книжка оказалась религиозного содержания. Тем не менее Китти и сама не ошиблась в подсчетах: схватки начались тогда, когда их и ждали, причем довольно сильные, так что Тэннер послал за доктором. Голубям он смастерил гнезда из коробок. По-хорошему их надо было каждый день выпускать, но у Тэннера не получалось. Тем не менее выглядели голуби неплохо: пожалуй, чересчур взъерошенные, однако не так, чтобы это бросалось в глаза. Было четыре часа, дул ветер, но совсем легкий. Тэннер вынес птиц на свежий воздух, даже здесь, вдали от побережья, хранивший запах морской соли. Как выпускать голубей, он не имел никакого представления: открыл корзину, не успел даже сообразить, что делать дальше, — а птицы уже в небе. Тэннер с ужасом смотрел, как, достигнув определенной высоты, голуби принялись наворачивать круги, словно замешкались или заплутались. Потом, видимо, высмотрев что-то на горизонте, они решительно развернулись и полетели в сторону Авануи. Так, минут двадцать голубям — долететь до Пэрриша. Десять минут Пэрришу или его слуге-маори — дойти до доктора. Два с половиной часа доктору доехать, при том, что он может заплутать по дороге. Потом еще полминуты — вылезти из двуколки и достать инструменты.

В пять часов Тэннер вышел покормить кур и свиней. В шесть Китти была все в том же состоянии. Она лежала тихо, с головы до ног покрытая испариной. «Слышишь, кто-то едет», — сказала она, причем, судя по звукам, ехали не из Авануи, а по главной дороге. Наверное, Бринкман, подумал Тэннер. «Ну да, он ведь ровно полгода как не приезжал», — сказала Китти, словно беседуя с кем-то. В самом деле, кто еще мог ехать по главной дороге? На ней с обеих сторон были глубокие колдобины, так что экипаж то и дело норовил завязнуть. Тэннеры слышали, как скрипит и громыхает старая коляска: два колеса провалятся, два — выберутся. «Остановился у сточного колодца, поит лошадь, — сказала Китти. — Дальше придется ехать шагом». — «Дальше придется поворачивать и ехать домой», — сказал Тэннер.

Была у них где-то фотография этого Бринкмана, но мистер Тэннер не знал, куда она задевалась, да и все равно, помнится, снимок вышел непохожим. Само собой, раз уж сосед проехал восемь миль по неровной дороге, нельзя было не предложить ему зайти.

Подобно многим одиноким людям, Бринкман был все время погружен в свои мысли — они казались ему куда реальней внешней суматохи. Направившись прямо в комнату, он остановился перед осколком зеркала, висевшим над умывальником, и пристально поглядел на свое отражение.

— Знаете, Тэннер, сегодня утром я заметил у себя первую седину.

— Сочувствую.

Бринкман оглядел комнату:

— А стол, я вижу, не накрыт.

— Не подумайте только, что мы не рады вам, — сказал Тэннер, — но Китти нехорошо. Она велела просить вас зайти и отдохнуть, но самой ей нехорошо. По правде говоря, она рожает.

— Выходит, она не будет готовить обед?

— Так вы думали остаться к обеду?

— Именно, к нашему с вами традиционному обеду, раз в пол года, как же.

— А какое сегодня число? — спросил Тэннер первое, что пришло в голову. Он едва сознавал, что Бринкман вообще есть на свете. Сосед словно бы явился откуда-то издалека, он казался иностранцем, не знающим ни языка, ни местных порядков.

Бринкман же и не думал уходить: В прошлый раз мы начали с консервов из тохероа[1]. Помню, ваша жена поставила их прямо передо мной. Не скажу, однако, что они пошли на пользу моему кишечнику. Затем мы ели яичницу и восхитительное свекольное желе, пили чай и «бово»[2], кто что выберет, а еще вы подавали хлеб с маслом и в избытке — патоку. Я все это описал в дневнике. Впрочем, не подумайте, что я приехал только ради обеда. И даже не ради прогулки — хотя всегда приятно полюбоваться пейзажем и прочесть несколько страниц из книги Природы. Нет, сегодня, как и прежде, я приехал к вам в надежде услышать женский голос.

Не замечал ли Тэннер, продолжал гость, что в этих краях не водится певчих птиц? Тут из соседней комнаты послышался то ли плач, то ли вопль. Такого звука Тэннер еще никогда не слышал: ни при кораблекрушении — а ему в свое время довелось пережить кораблекрушение, — ни на скотобойне.

— Обо мне не беспокойтесь, — сказал Бринкман. — Я тут посижу и подожду, пока вы не вернетесь выкурить трубочку.

Приехал доктор; он привез с собой овдовевшую родственницу, сестру жены. Родственница эта жила в семье доктора и была сиделкой — по крайней мере, когда-то в прошлом. Тэннер вышел из спальни весь в крови, как мясник. Он сообщил доктору, что сумел принять роды; ребенка, девочку, завернул в полотенце и положил в корзину для белья. Доктор повел Тэннера обратно в спальню и заставил сидеть спокойно. Родственница поставила свои вещи на пол и принялась искать банку с чаем. Бринкман сидел все на том же стуле — столь же невозмутимый, как стул.

— Вам, должно быть, непонятно, кто я такой, — сказал он. — Я сосед, приехал к обеду. Думается, мне в этом доме всегда рады.

— Как знаете, — отвечала родственница.

Тут появился доктор — он, против обыкновения, спешил.

— Пожалуйста, пойдите обмойте роженицу. Я должен посмотреть послед. Отец его выбросил.

Вот тут Тэннер, конечно, оплошал. Потому что это был никакой не послед, а еще одна девочка, только поменьше. Как же так вышло, что, хотя родились две девочки, у мистера Тэннера осталась та же фамилия? Ну, потом-то Тэннеры родили еще девятерых детей, среди которых были и мальчики, в том числе отец мистера Тэннера. В тот вечер доктор пришел со двора с грязным комком в руке. Войдя на кухню, он сдавил этот комок, словно выжимал белье, в открытый ротик хлынул поток прохладного воздуха — и девочка стала жить. С тех пор Тэннеры повесили на стену табличку с девизом: «Ничего не выбрасывай!» Подобные жестяные таблички продавались тогда в скобяных лавках. Так вот, собственно, к чему мистер Тэннер все рассказывал — если первая из близняшек ничего особенного в жизни не добилась, то вторая, маленькая, выросла и стала юристом, открыла свою контору в Веллингтоне и вообще очень хорошо устроилась.

Все это время Бринкман так и просидел за столом, покуривая трубку. Теперь в мире двумя женщинами больше! Если и дальше так пойдет (должно быть, думал он) — глядишь, в конце концов и для него какая-нибудь отыщется. Ну и потом, подадут же ему когда-нибудь обед.