Чем занимается Жиль и на что живет, ему неизвестно. Может, он сутенер, кто его знает? Где живет? Ну ни малейшего представления! А где сто франков? Он их разменял: купил билет на метро и пачку сигарет. А где сигареты? В кармане были, если только он их не выронил. Может, чертовы эти полицейские вытащили, пока в машине ехали.
Инспектор Алламбо записывал все тщательно, будто верил каждому слову. Он был сама вежливость и предупредительность. Разумеется, он и сам хотел бы как можно скорее отпустить Жан-Поля домой. Но необходимо выполнить кое-какие формальности. Между прочим, по какому адресу он проживает?
— Не помню, — ответил Жан-Поль.
— Не помнишь, где живешь?
— Не помню — и все. У меня память отшибло после того, как меня в машине избили.
— Так тебя били? Покажи-ка следы побоев.
— А нету следов. Вы же тут специалисты, бить умеете…
Инспектор вздохнул: что-то дело не продвигается. Может, отпечатки пальцев помогут.
И правда, отпечатки пальцев кое-что объяснили. Они принадлежали некоему Жан-Полю Масэ, тридцати одного года, в прошлом — три года службы в иностранном легионе, четыре раза сидел — дважды за нарушение общественного порядка (то бишь за уличную драку) и дважды — за кражи, один раз — с применением насилия. Выяснилось, что этот Жан-Поль Масэ с тех пор, как ему стукнуло шестнадцать, провел за решеткой в общей сложности девять лет.
— Это же надо! — посочувствовал Алламбо. — Столько времени даром ушло, правда ведь? А теперь и это еще. Суд наверняка отнесется к делу серьезно.
— Да какое дело-то, из-за чего шум? Что я этот сраный конверт отнес?
— Это верно, никакой вины за тобой нет. Только разве судья поверит, когда узнает твое прошлое? Скорее уж он решит, что ты действовал сознательно, как член какой-то левой организации. Так что сам думай, приятель. Если суд подойдет к тебе без снисхождения, то уголовный кодекс за такие дела предусматривает наказание очень и очень суровое.
— Ну например?
— Пятнадцать лет строгого режима. — Алламбо сочувственно покачал головой. — Хочешь кофе, дружок, а?
«Надежным человеком» Рольфа Хемминга был не кто иной, как Пишу — секретарь Амбруаза Пеллерена, тот самый, которому, к его досаде, не удалось присутствовать при встрече его шефа с Жоржем Вавром. Пишу служил Пеллерену уже семь лет — из них четыре, когда тот был всего-навсего малоизвестным политиком, и три — когда занимал уже министерские посты. У него была великолепная память, неукротимая энергия и готовность выполнить любое поручение. Амбруаз Пеллерен полагался на него как на самого себя — кто ж этаких не ценит? Его доверие простиралось далеко за сферы политики и распространялось на такие стороны жизни министра, где его телефонные разговоры больше бы заинтересовали его супругу, нежели коллег. В смысле надежности, считал министр, бледный, несколько смахивающий на лемура Пишу не имел себе равных. Пеллерен заметил его некогда на самых нижних ступенях служебной лестницы — у него был нюх на полезных людей — и всемерно способствовал его продвижению, как бы формируя для себя, в чисто французском стиле, помощника, всецело обязанного своей карьерой патрону. Отсюда — надежность. Отсюда — возможность довериться. И отсюда же — тайная ненависть, которую питал к Амбруазу Пеллерену хитрый, неврастеничный, не находящий удовлетворения своим амбициям Пишу, — эта ненависть разъедала его душу, как медленно действующий яд. Конечно, отсюда же и миниатюрный радиомикрофон под крышкой старинного, в стиле Людовика Четырнадцатого комода, который украшал гостиную Пишу, — именно в его квартиру Хемминг привел адмирала Брубека, чтобы познакомить его с министром. Они втроем — сам Хемминг, адмирал и министр — уютно расположились возле низкого столика, на котором стояли бутылки и стаканы. Скромник Пишу предоставил патрону на весь вечер квартиру и удалился по своим делам. Не догадываясь, с кем собирается встретиться министр, и не задавая никаких вопросов, он позаботился обо всем и оставил гостям неплохой выбор напитков: обычная его предусмотрительность.
Оба американца пили шотландское виски. Министр налил себе рюмочку портвейна.
— Messieurs, je vous ecoute — господа, я вас слушаю, — сказал он.
Он пригласил господина адмирала, начал Рольф Хемминг, потому что полагает, что новому шефу ЦРУ было бы чрезвычайно полезно установить контакты с ведущими политическими деятелями Франции — с людьми доброй воли, чья политическая философия естественным образом приводит их к такого типа контактам. Vous me comprenez bien? Вы ведь меня понимаете, мой друг? Как это важно — услышать из первых рук, что французские лидеры думают и планируют, на что рассчитывают в сложившейся весьма щекотливой, я бы даже сказал, опасной ситуации. Он мимоходом упомянул взрывы, коснулся предстоящих выборов, поморщился, говоря о коммунистах, и рискнул высказать предположение, что, уважая французскую демократию и желая восстановить в этой стране статус-кво, правительство и народ Соединенных Штатов проявляют интерес, пожалуй, даже встревожены тем, что здесь происходит, и хотели бы сделать все, что возможно…
Он продолжал в том же духе, то намекая на сотрудничество, то слегка угрожая возможностью прямого американского вмешательства, создавая атмосферу, в которой можно было произносить такие слова и выдвигать такие идеи, которые по самой своей сути нуждались в том, чтобы их окутывали неким политико-конспиративным туманом. Он был мастер вести беседы на скользкие темы. Его утонченная натура гомосексуалиста и многолетний опыт, когда ему приходилось убеждать несогласных и упрямых и подбадривать слабых духом, сделали его настоящим профессионалом в делах такого рода.
Зато для адмирала это был темный лес. Словесные хитросплетения Хемминга если и доходили до него отчасти, то уж, во всяком случае, никакого впечатления не производили. Ведь они собираются решить одну из самых сложных задач этого сложного и жестокого мира: сокрушить коммунизм, так ведь? Этот обтекаемый Хемминг уже начал раздражать его. Что за нудный тип! Пора спрашивать напрямую, а он вопросов не задает, болтает себе. Адмирал решил задать их сам.
— Я бы хотел знать, господин министр, как поступят ваши люди, если по предварительным подсчетам окажется, что коммунисты получили преимущество?
— Это зависит от многих вещей, господин адмирал.
— От каких именно?
— Всего не предусмотришь. От общего настроения в стране, к примеру, а главным образом — от настроения тех, кто, с моей точки зрения, составляет истинную Францию, тех, кто всегда голосует против коммунистов и социалистов и кто, если судить здраво, является движущей силой нашего общества.
— А если как раз они и недовольны нынешним правительством? И настроены действовать против вас?
— Если эта ваша политическая гипотеза оправдается, то мы поступим соответственно новым обстоятельствам.
Адмирал недовольно заворчал. Все вокруг лукавят, не нравится ему это!
— Вот вы лично смогли бы проявить в таком случае решительность и употребить власть?
Амбруаз Пеллерен позволил себе изобразить удивление, брови его слегка приподнялись.
— Вряд ли я мог бы прямо сейчас, заранее, дать определенный ответ.
— То есть власть не употребите…
Наступила долгая пауза.
— Я этого не сказал.
— Так вы предпримете какие-то шаги, господин министр?
Снова пауза.
— Смотря какие шаги. Должен заметить со всей искренностью, господин адмирал, что я не склонен входить в подробности, обсуждая проблемы такого рода.
— Но вы предполагаете поддерживать связь с моим другом Рольфом?
— Да.
— И можно рассчитывать, что вы будете держать нас в курсе? Сведения, которые поступают через наше посольство, — это сущая чепуха.
Министр сделал жест, который легко было истолковать как утвердительный, — адмирал так его и понял.
— Отлично, — резюмировал он. Однако по пути в отель спросил:
— Рольф, а получше у вас ничего не нашлось?
— Лучшего не нужно, господин адмирал. Есть и другие деятели, с которыми нам было бы легче сотрудничать, но у Пеллерена достаточно мускулов и шарма, и когда дойдет до дела, он себя покажет.
— Это он всегда так осторожничает или только вид делает?
— Вовсе нет. Он ходит вокруг да около, потому что хочет убедиться, что вы наших планов не выдадите у себя в ЦРУ. Предлагая вам с ним встретиться, я ведь не утверждал, будто он даст ответ на все ваши вопросы. Но поверьте моему слову, господин адмирал, что, если уж дела на выборах пойдут плохо, он вступит в игру.
…Вернувшись домой, Пишу вынул из спрятанного магнитофона кассету с записью вечернего разговора, унес в спальню, дважды прослушал, принял решение завтра же переправить ее куда следует. И только после этого лег спать.
На следующее утро, в восемь, Баум вызвал к себе Алламбо.
— Пока ничего, — сообщил тот. — Допрашивали всю ночь. Держится за свою версию — с места его не сдвинешь. Я готов поклясться, что он отнюдь не просто посредник в этом деле, а крупная рыба.
— И я времени даром не терял, — сказал Баум. — Вчера вечером потолковал с одним приятелем, который занимается архивами иностранного легиона. Знаете, они там заводят симпатичные толстенькие досье на каждого из своих участников, все как на ладони — и прошлое, и настоящее. Так вот, этот Жан-Поль Масэ довольно-таки занятный малый.
Он вытащил из кармана скомканный лист и расправил его на столе.
— Ну, что мы тут видим? Масэ всегда интересовался политикой, и хоть интерес этот самого грубого свойства, политика в его жизни многое значит. Какое-то время он состоял членом одной неонацистской группы. Но эти ему не подошли — мягкотелые слишком. Он подался к тем, кто покруче, прибился к итальянской группе Terzia Positzione. Тут уж ему и бомбы, и пулеметы. В легионе постоянно вел разговоры о том, что стране, мол, нужна сильная рука. Ради этого, говорил, можно и кровь пролить. Вообще-то его там всерьез не принимали. Но вот насчет его принадлежности к левым — никаких следов. Правый террор — да. А к левым, насколько можно судить, он отношения не имел.
— Так что с ним делать?
— Продолжайте допрашивать…
— Жестко?
— Нет, жестко не надо. Пожалуй, и я включусь — посмотрим, как он отреагирует на нового человека. Давайте его сюда.
Развязность не только не покинула Жан-Поля, а, напротив, даже усилилась по мере того, как с ним обращались все более вежливо. С Алламбо, ему казалось, он справился шутя. Эти здешние свиньи — сущие детишки по сравнению с теми, которых он знавал в прошлом. А теперь вот толстенький, коротенький пердун, который уставился на него и покачивает головой. Да пялься сколько влезет, все равно от Жан-Поля ничего нового не услышишь. Рано или поздно им придется его отпустить. Главное сейчас — сохранять спокойствие, держись нормально, ничего эти говнюки с тобой не сделают.
— Так ты что же, не хочешь нам помогать? — спросил между тем толстяк, лицо его выразило удивление. — Неужели не понятно, что застрянешь тут надолго? Нам-то что, мы не против. Но, может, ты сам о себе позаботишься?
Жан-Поль не ответил. Он попытался сыграть с толстяком в гляделки — не получилось, тогда он уселся поудобнее, вытянул ноги и зевнул.
— Тут тебе не полиция, понимать надо, — продолжал толстяк. — Это контрразведка, у нас порядки другие. — Говорил он мягко, будто даже виновато. — Никто не знает, что ты здесь. Это точно, ни один человек не знает. Разговор у нас с тобой что-то не получается, только время зря тратим. А могли бы в пять минут все решить — сделаешь заявление по всей форме и сразу получишь все, что следует, закон тебя будет защищать…
— Не можете вы меня держать вечно, — заявил Жан-Поль.
— Можем, — ответил Баум тоном глубокого сожаления. — Вполне можем. Видишь ли, ты нам тут всю ночь басни рассказывал. Отнял массу времени у инспектора, а теперь вот мое время не жалеешь. Мы-то люди терпеливые, но у некоторых наших коллег на тебя терпения не хватит. Так что послушайся доброго совета, лучше помоги нам, а то, хочешь — не хочешь, придется с ними повстречаться. Я достаточно ясно выражаюсь?
— А пошли вы все… — Жан-Поль снова зевнул.
— Ладно, посидишь, пока мы еще кого-нибудь не задержим. Там посмотрим. На твоем бы месте я помолился, чтобы это произошло поскорей. Тут у нас скучища… — Баум снова вздохнул. — Уведите его.
Когда за Жан-Полем закрылась дверь, Баум повернулся к Алламбо.
— По-моему, из этого малого ничего не выжмешь. Может, если измолотить его до полусмерти, он что-нибудь и скажет. Но пока еще положение не такое. Дело это щекотливое, может и плохо обернуться. У меня есть идея получше.
Он изложил собеседнику свою идею.
— Любишь ты рисковать, Альфред, — сказал Алламбо.
— Нет, не люблю. Но иногда это необходимо.
В тот день Жан-Поля несколько раз приводили на второй этаж, в комнату, которая находилась в самом конце коридора. Там его допрашивал усталый сержант — никакого результата. То и дело сержант выходил за какой-нибудь папкой, за чашкой кофе. И каждый раз Жан-Поль устремлялся к окну — прикидывал все «за» и «против» побега. Днем и пытаться нечего, а в потемках вполне может получиться. Следовательно, надо, насколько возможно, тянуть…
Где-то после десяти вечера его опять привели на допрос. У сержанта вид был усталый и безнадежный: ему небось и самому надоело. Через полчаса он сказал:
— В горле пересохло. Схожу за кофе. Тебе принести?
— Неси, — вежливо согласился Жан-Поль.
Сержант вышел и запер за собой дверь. Жан-Поль кинулся к окну, вскочил на подоконник и выбрался наружу. Он повис на руках и, оттолкнувшись ногами от стены, разжал пальцы. Падать было невысоко — метра три-четыре. На тренировках в легионе и не с такой высоты приходилось прыгать. Он ловко приземлился и бросился бежать по улице Соссэ. Никто не попался ему навстречу, и дежурный у ворот ничего не заметил.
«Елки-палки, до чего просто!» — порадовался он про себя.
Добежав до станции метро Сент-Огюстен, он убедился, что никто его не преследует. Небось еще и не хватились, тупицы чертовы.
На платформе внизу оживленно беседовали трое мужчин. Подошел поезд, двое из них сели в тот же вагон, что и Жан-Поль, а третий направился к выходу и поспешил к ближайшей телефонной будке. Выслушав его сообщение, Баум позвонил на Восточный вокзал:
— Леон, он едет в метро в твоем направлении. С ним двое наших. Вокруг вокзала народу достаточно?
— Нас тут пятнадцать человек и две машины.
— Хорошо. Мне что-то кажется, что он прямо к вам едет. Желаю удачи.
На станции Шоссе д\'Антен, где Жан-Поль сделал пересадку, в ожидании поезда в сторону Восточного вокзала стояли двое инспекторов в штатском. Те, что приехали вместе с Жан-Полем, проводили его вверх по лестнице и потом по длинному коридору. Выйдя на платформу, они направились в другой вагон, а те двое, что ждали на платформе, последовали за Жан-Полем.
На Восточном вокзале Жан-Поль вышел. Его заметили четверо сотрудников ДСТ, один немедленно побежал на выход к телефону.
— Звоню с Восточного вокзала. Он тут! Пока, шеф, привет!
Остальные трое, сохраняя приличную дистанцию, «повели» Жан-Поля по длинному туннелю — тому самому, в котором прозвучали выстрелы Ингрид. Здесь его перехватили сотрудники ДСТ, ждавшие на лестнице, которая ведет в верхний вестибюль. Держась к нему поближе, они дошли до выхода из метро. Тут, читая газету, стоял Леон. Когда Жан-Поль поравнялся с ним, Леон сложил газету и, сунув ее в карман, вслед за ним пересек площадь. Жан-Поль свернул на улицу Сен-Дени. И тут же из тени к нему шагнула женская фигура. В зубах у девушки была незажженная сигарета.
— Огоньку не найдется?
— Они у меня зажигалку отобрали!
— За тобой хвост, — внятно сказала Ингрид. — Иди дальше. Придешь ко мне — только сначала от них избавься.
В этот момент мимо прошел Леон и успел взглянуть на лицо говорившей. В его памяти сработала какая-то кнопка: похоже, девица из клиники. Волосы другие, но черты лица те же. Он уловил сказанные ею слова. Черт, значит, кто-то выдал их план! Думать надо быстро. По крайней мере двое из ДСТ идут следом, метрах в пятидесяти. Люк на следующем углу — отсюда метров сто. Если он попробует задержать их, то один ускользнет. Но если они дальше пойдут врозь, то все равно кого-то из них упустишь. Он задержит девку — это важней.
Все произошло в считанные секунды. Леон схватил ее за руку и рванул к себе: только бы удержать, пока подбегут те двое. Но он не предполагал, что Жан-Поль, вместо того чтобы убежать, обрушит тяжелый кулак ему на голову и коленом саданет в пах. Согнувшись пополам от боли, Леон отпустил Ингрид, и она бросилась бежать по улице. Двое оперативников пустились вдогонку, но у нее было метров тридцать форы. К тому же она была в отличной спортивной форме, да и Жан-Поль оказался бегуном не из последних. Скоро у преследователей не осталось никаких шансов догнать эту пару.
Люк увидел наконец бегущую; те, что преследовали ее, что-то крикнули. Он догадался, что эта сцена имеет какое-то отношение к Жан-Полю, девчонку надо поймать. Но она была на другой стороне, их разделял поток машин и, пересекая улицу, он потерял ее из виду: тут как раз распахнулись двери кинотеатра и оттуда повалила толпа.
Снова неудача…
«Полицейская провокация по отношению к „Юманите“„ — заголовки этой газеты на следующее утро прямо-таки кричали. Какой-то ловкач ухитрился сделать снимок: бригада по борьбе с коммунистами шурует по кабинетам редакции. Этот снимок занял всю первую страницу, оставив только место для колонки, написанной Сейнаком, который объявил, что полицейский рейд — это маневр, имеющий целью дискредитировать его партию. «Что они искали? — вопрошал он. — Есть основания предполагать, что сначала послали в редакцию некий секретный документ, вот его-то участники рейда и собирались обнаружить. Однако номер не прошел. Мы теперь удвоим бдительность“.
На внутренних полосах сообщалось о новых взрывах в провинции. Вся остальная пресса посвятила этим взрывам, унесшим шесть человеческих жизней, первые страницы.
Баум у себя в отделе слушал отчет Леона о том, что произошло вчера. Он был взбешен, но старался этого не выдать, повторяя про себя, что такое могло произойти и с ним самим. Ясно было одно: кто-то в отделе закладывал их планы. Он сидел за пустым столом и пытался осмыслить этот факт, который только подтверждал его растущее убеждение, что все события последнего времени — части одного целого, что ситуация организована и кто-то ловко ею управляет. Взрывы, продолжающиеся целых четыре месяца, — а полиция ни на шаг не продвинулась в поисках террористов; странная история с секретными документами: ясно, что тот, кто организовал их пропажу, вовсе не заботился, чтобы они попали в руки русских или еще чьи-нибудь, а заинтересован в политическом скандале. И еще факт, который никак нельзя сбросить со счетов: кинокадры, отснятые в Булонском лесу…
Он решил посмотреть их еще раз и, позвонив по внутреннему, с несчастным видом отправился в просмотровую. Там он сидел в потемках один, пока прокручивали пленку, снятую покойным Морисом, всего пятьдесят секунд.
Сначала на экране возникла неподвижная фигура в кустах спиной к камере: Галевич. Потом камера чуть сдвинулась вправо, и на заднем фоне стал отчетливо виден мужчина в темной куртке, он держал под руку девушку с длинными светлыми волосами. На ней узкие брюки и блузка, мужчина что-то говорит, а она слушает. Камера снова вернулась к Галевичу, гуляющая пара тоже вошла в кадр. Человек немолод, под пятьдесят, его лицо видно отлично. Баум узнал его безошибочно.
Пленка кончилась: на этом месте Леон по передатчику велел Морису не расходовать государственное имущество. Но Баум увидел достаточно. И то, что он увидел, было весьма странно, поскольку немолодой мужчина был досконально известен в ДСТ, именно его досье Баум то и дело листал последние две недели. Из документов, собранных в папке, следовало однозначно: данный господин — убежденный и непоколебимый гомосексуалист, у него не бывает с женщинами отношений такого рода, чтобы назначать тайные и нежные свидания под сенью Булонского леса.
Баум вернулся к себе, плюхнулся в кресло и тем же меланхолическим взглядом уставился в стену напротив. Почему эти кадры так неотвязно его преследуют, почему связываются в его сознании со всеми остальными событиями последних дней? С одной стороны, вроде бредятина, а с другой — почему бы и нет? Но уж что точно — так это то, что никого он не сумеет убедить, даже Жоржа Вавра, будто такая связь существует. Если бы его, Альфреда Баума, спросили, почему он усматривает тут какую-то связь и в чем, собственно, она заключается, вразумительного ответа он бы не нашел. «Иногда, — сказал он сам себе, — чувствуешь что-то. Ни доказательств нет, ни свидетелей, но ты точно знаешь. Просто весь твой жизненный опыт говорит. Остается только ждать сущего пустяка — пока факты подтвердят теорию».
Он поднялся и начал ходить взад и вперед по крошечному кабинету. Облегчения это не принесло. Он снова сел и постарался отвлечься от просмотренной пленки и сосредоточиться мыслями на событиях вчерашнего вечера. Надо бы установить на улице Фобур Сен-Дени наблюдение, хотя эти ребятки наверняка оттуда уже смылись. Разве что случайно вернутся — забрать что-нибудь, забытое в спешке. Но ждать такой удачи он не вправе. Удачу еще надо заслужить, а как отдел сейчас работает — так ничего он не заслуживает хорошего. В воскресенье в Иври выставка кошек, хотелось бы пойти. Там будут все знакомые, и среди экспонатов ожидается кое-что интересное. Но нет, вместо этого сходит-ка он в Булонский лес. Скорее всего эта прогулка окажется совершенно бесполезной, и свой выходной день он проведет скучно и в одиночестве. Эстелле это не понравится — жаловаться она, конечно, не станет, но ее укоризненное молчание хуже, чем если бы она на него кричала. Будь что будет — все равно печень ему покоя не даст, пока он не изгонит этого беса, который будто прячется в зарослях возле шоссе Этуаль и прямо-таки преследует его.
Его поддерживала мысль, что к каждому замку ключ рано или поздно находится. Все люди к чему-то привыкают, и даже самые опытные конспираторы не в силах что-то изменить в некоторых своих привычках.
В этот день, пятницу 20 августа, общественное мнение совершило опасный крен от тревоги к истерике. Франк упал на сорок сантимов по отношению к доллару. Французский банк пожертвовал еще пять миллиардов, понапрасну пытаясь удержать его курс на высоте. Биржа зафиксировала самое большое падение акций с 1968 года. В министерских кабинетах Парижа заканчивались последние приготовления к встрече глав Европейского экономического сообщества, которая должна была состояться в Лондоне в следующий понедельник. Собираясь в Лондон, президент Франции и премьер-министр предвидели неприятные беседы с европейскими коллегами по поводу все ухудшающейся обстановки в их стране.
Глава 11
Похоже было, что собирается гроза. Может, это и к лучшему: по крайней мере, она развеет душный, пропахший бензином воздух, и в городе станет легче дышать. Альфред Баум, однако, надеялся, что гроза грянет попозже. Эстелла повздыхала выразительно и завернула ему завтрак с собой, теперь он сидел на поваленном дереве и уплетал жареную курицу и прочие деликатесы, запивая их красным вином из бутылки. Он бы предпочел пару сандвичей и пиво, но не хотел задевать чувства Эстеллы и взял с собой так называемый набор для пикника, больше похожий на обычный воскресный завтрак.
Было уже около двух, он околачивался возле шоссе Этуаль с полудня. Леон ему все объяснил, и он без труда по приметам нашел это место. Единственное, что могло бы показаться странным (и весьма странным!) в его внешности в данный момент — пока он, сидя в панаме под деревом, уничтожал свой завтрак, — это сумка для гольфа. Чего нет в Булонскому лесу — так это поля для гольфа! Баум сам чувствовал, что выглядит несколько смешно — тем более что в жизни он не играл ни в гольф, ни в какие другие игры.
Закончив есть, он собрал бумажки, косточки и прочее в кармашек сумки и направился в гущу леса. Там, углубившись в заросли метров на пятьдесят, где его не было видно из проносящихся по шоссе машин, он наконец открыл сумку. Внутри была упакована металлическая трубка длиной побольше метра и сантиметров пятнадцать диаметром, соединенная с электронным записывающим устройством и парой наушников. Как микрофон для подслушивания с дальнего расстояния этот прибор незаменим, но таскать его по жаре в лесу — сущее наказание: очень уж заметное, тяжелое, ни на что не похоже — только на подслушивающее устройство, каковым оно и является. Как-то надо было ухитриться оставаться незамеченным и при этом находиться в радиусе действия прибора. В данных условиях, решил он, это будет означать примерно в ста метрах.
В 14.15 на шоссе, неподалеку от того места, где скрылся в кустах Баум, остановился белый фургон «рено». Водитель, похоже, не имел намерения вылезать. Деревья мешали рассмотреть его как следует. В 14.30 Баум заметил на шоссе Этуаль мужчину — его он узнал сразу, даже издалека. И водитель, видно, тоже: из машины выпорхнула блондинка, и они, сойдя оба с пешеходной тропки, встретились метрах в семидесяти пяти от куста, за которым укрылся Баум. Парочка принялась ходить взад и вперед под деревьями, мужчина что-то говорил, девушка время от времени вставляла слово. У нее были длинные светлые волосы, она опустила голову, будто разглядывала что-то на земле.
Баум приподнял направленный микрофон, повесив шнур на нижнюю ветку дерева. Он без труда уловил их шаги, и, чуть подрегулировав, расслышал голоса. Какие-то искажения, подумал он, голос девушки звучит слишком низко, будто мужской. Они непрерывно двигались, то и дело скрывались за деревьями, это сильно затрудняло прием. Эх, техника бы сюда, но тут уж приходится действовать одному. Да и не нужен ему никто до тех пор, пока не подтвердятся его подозрения и предчувствия. Тем более сейчас, когда кто-то в отделе их закладывает. Вот если произойдет то, чего он ожидает, он придумает кучу причин, почему не захотел никого с собой брать в лес. Не надо, чтобы об этом знали. Что, если эти тайные встречи в Булонском лесу вовсе не то, что он предполагает? Да еще после всех этих провалов… Словом, нет — и все.
Он уловил несколько слов, произнесенных мужчиной: «согласованные действия… шестого сентября… точный маршрут…» В микрофоне раздавались шорохи и еще какие-то звуки, приносимые из лесу. Девушка спрашивала: «А если мы не готовы?.. Новый командный пункт?»
Баум больше всего заботился, чтобы его не заметили и чтобы микрофон все время был направлен в сторону говоривших, как бы они там ни расхаживали. Смысл беседы до него не доходил — ничего, у него будет сколько угодно времени, чтобы послушать запись… Он проверил: катушки кассеты вращались исправно. Удалось записать большую часть их диалога. Может, на этот раз ему наконец-то повезет. Пора бы уже. А то все время карта шла не в масть. Может, это козырной туз.
Парочка наконец рассталась. Без всяких проявлений чувств — ни при встрече, ни при разлуке. Свидание, точь-в-точь похожее на деловую встречу, только вот место неподходящее. Они даже рукопожатием не обменялись на этот раз, не то что на той пленке. И эта девушка… Какая-то она неженственная. Больше на парня смахивает, ей-Богу. Баум усмехнулся — да это парень и есть! Дело ясное: нежное любовное свидание в полдень в лесу — это просто прикрытие, неглупо придумано.
Он собрал в кустах аппаратуру и заспешил к дороге. Мужчина уже укатил в направлении, противоположном тому, откуда появился. Когда Баум был метрах в десяти от шоссе, тронулся с места и фургон, он едва успел заметить номер. Баум нацарапал его на листке, подхватил сумку для гольфа и стал ловить такси. Первый раз за последние недели он чувствовал себя в своей тарелке — легко и свободно. Вечно имея дело со всякими загадками, он терпеть их не мог. Вот и эта наконец разгадана, прямо камень с плеч. Разгадана, но еще и доказательства нужны. Однако сегодня ему важно было разобраться с этими свиданиями…
Толстяк с дурацкой сумкой, весь потный, но страшно довольный, сел в поезд на вокзале Монпарнас и в половине пятого уже пил черный кофе у себя дома в Версале.
Это была чистая случайность — или, как принято говорить, Его величество Случай, что в тот же воскресный полдень в Булонском лесу оказались и другие сотрудники ДСТ, — правда, совсем в другой его части, у Порт де Мадрид, далеко от того места, где устроил себе пикник Альфред Баум. Почти вся команда, что вела наблюдение раньше, собралась здесь снова, потея в машинах, и нервы у всех были напряжены.
— Все эти вылазки ни к чему! Разве что опять старикашку застукаем, у которого при виде голых сисек с дальней дистанции кое-что встает. — Леон был расстроен. — Пусть бы этим полиция нравов занялась, это по их части.
Машина стояла в тени уже несколько часов, раньше шести им отсюда не двинуться. Оставался еще час, и трудно было предположить, будто КГБ предпримет что-нибудь за это время.
— Может, если и на этот раз ничего не обнаружится, начальство свою дурацкую затею похерит? — высказал надежду Люк.
— Как же! Они, что ли, сами тут маются?
По авеню Махатма Ганди в обоих направлениях густо шли машины. Эта улица представляет собой длинную сторону треугольника, образованного бульварами Морис Бар-ре и Комендант Шарко. Из машины Леона, стоявшей на перекрестке, удобно было наблюдать оба потока — и тот, что приближался к Порт де Мадрид, и тот, что двигался оттуда.
Радио неожиданно подало признаки жизни.
— Ящерица — Лисе. Машина советского посольства проследовала к северу, в направлении Нейи. Видим его ясно — это наш приятель Галевич. С ним еще один русский.
— Господи! — ахнул Леон. — Что бы ему на Монмартр поехать, в заведение, где голых баб показывают? Всем бы легче было…
Он тронул машину с места.
— Бобер, я Лиса. Русская машина движется в Порт де Нейи. Ты и Ящерица, сядьте ей на хвост. Мы пока остаемся здесь, смотрим, как он себя поведет. Сегодня их двое — может, за делом каким едут, а не просто удовольствие получать.
Но до площади Порт де Нейи русский так и не доехал. Он еще до перекрестка резко свернул в узкий проезд. Ящерица из своей машины, проскочившей этот поворот, увидел только зад посольского автомобиля и сообщил Лисе по радио, что тот, похоже, замедлил ход.
— Ящерица и Бобер, подъезжайте как можно ближе и выходите. Идите к ним, только поосторожнее, ради Бога, не спугните. Я сейчас подъеду.
Через несколько минут шестеро пеших оперативников врассыпную направились к тому месту, где остановилась машина. Галевич и его спутник не показывались. Леон, потный и взволнованный, но уже вполне собранный, посмотрел на часы. До пяти оставалось несколько минут.
— Если они тут с кем-то договорились, то наверняка на пять, — сказал он Люку. — Вот увидишь, ровно в пять вылезут из машины.
Они следили за русскими из-за деревьев, чтобы из той машины их никак нельзя было заметить.
Но события развивались не так, как предсказал Леон. Ровно в пять спутник Галевича вышел из машины один и пошел назад, поглядывая по сторонам и всем своим видом изображая беспечность.
— Галевича прикрывает, — сообразил Леон. — Это становится интересным. Убедится, что все чисто, и подаст сигнал. И тут уж наш любитель сладенького выползет на свет Божий собственной персоной.
На сей раз он оказался прав. Тот, кто вышел из машины, видимо, решил, что все в порядке. Он нагнулся, будто завязывал шнурок, и тут же из машины показался Галевич, который быстро зашагал назад, к перекрестку. А со стороны Порт де Нейи к тому же перекрестку подъехал голубой «рено» — Галевич явно направлялся к нему.
— Следите за той машиной! — Леон с трудом сдерживал волнение, говоря в микрофон. — Если он сядет в нее, все бегите туда! Сразу же! Все! Бизон, если сможешь его догнать, останови, прижми к обочине и вызывай нас. Теперь действуйте, больше распоряжений не будет.
Машина под кодовым названием «Бизон» как раз проезжала по бульвару Комендант Шарко, когда раздался приказ Леона. Водитель нажал на газ, выехал, развернувшись, на противоположную сторону улицы и, стремглав проскочив сверкающую огнями площадь Порт де Нейи, помчался по шоссе Нейи.
— Да вот же он! — воскликнул его напарник.
Русский преспокойно сидел в голубом «рено» и беседовал с водителем. Второй тоже был здесь — расхаживал туда-сюда вдоль шоссе, караулил. Прежде чем незадачливый страж успел сообразить, что к чему, машина департамента безопасности промчалась мимо него и с визгом затормозила рядом с «рено». Выскочившие из нее оперативники бросились к передним дверцам и прижали их снаружи, чтобы пассажиры не могли выйти, а с трех сторон уже неслись на подмогу их коллеги. Русский — тот, что сторожил, — бросился бежать по шоссе в сторону Порт де Нейи.
— Да пусть его! — на бегу крикнул Леон; он был уже у машины русских.
Дальше все шло по заведенному порядку. Леон предъявил свое удостоверение и потребовал документы у сидящих в машине. Забрал два одинаковых портфеля, обнаруженных у них. Галевича, невзирая на его протесты и заявления, что он обладает дипломатической неприкосновенностью, вежливо, но твердо препроводили к одной из машин и вместе с водителем увезли на улицу Соссэ, а оставшиеся тщательно обыскали «рено» и только после этого отправились туда же.
Недовольство и усталость позабылись, настроение у всех было приподнятое. Похоже, добыча попалась крупная. Участники операции обменивались по радио шутками. Леон всех поздравил и пригласил попозже отметить это дело — отлично поработали, имеем право.
В «рено» в отделении для перчаток были обнаружены документы владельца: Робер Пишу, дом 17 по улице Демур; занятие: государственный служащий.
Леон, ехавший в передней машине, позволил себе заглянуть в конфискованные портфели. В одном лежала вшестеро сложенная газета, в другом — магнитофонная кассета в целлофановом пакетике.
Со службы позвонили в четверть шестого. Альфред Баум выслушал дежурного, покряхтел, повздыхал и наконец ответил ворчливо:
— Пусть они там наших разговоров не подслушивают, держите их подальше от телефона. Больше никому не звоните. Постараюсь успеть на поезд пять тридцать пять. Леон пусть меня ждет. Отправь за мной машину на вокзал Монпарнас.
Повесив трубку, он снова вздохнул.
— Мне очень жаль, честное слово, — сказал он Эстелле. — Собирались в гости, а меня вот в контору вызывают. Ты уж там объясни как-нибудь…
Он улыбнулся и выжидательно посмотрел на нее. Жена в ответ тоже улыбнулась, и он почувствовал облегчение.
— Спасибо, — сказал он. — Может, тебе лучше было за зеленщика выйти?
— Вряд ли. Возвращайся побыстрее.
— Постараюсь.
Записанную сегодня пленку придется прослушать в другой раз — досадно, он как раз настроился, пока свежи в памяти подробности прогулки. Но Галевич — это Галевич, не какая-то там рыбешка, а настоящая, хороших размеров барракуда. Ради него стоит отвлечься.
Спеша к поезду, он все размышлял над тем, что произошло в лесу, и как-то даже забыл о деле, ради которого его вызвали. Еще в машине, продиравшейся по жарким и шумным парижским улицам, он то так, то этак катал в уме подробности подсмотренного и подслушанного свидания и переключился, только когда увидел Леона, — тот, раскрасневшийся и гордый, пересказал ему события дня и разложил на столе вещественные доказательства. Среди них было и удостоверение личности — имя владельца Бауму было знакомо.
— Вот это да! — сказал он. — Этого ухватить будет ох как трудно!
— Почему это?
— Неважно. Продолжай.
Дослушав рассказ, он похвалил Леона довольно официальным тоном, что того слегка обидело, велел принести магнитофон и заперся в своем кабинете. Вслушиваясь в голоса, записанные на кассете, он тотчас узнал характерный провинциальный выговор Амбруаза Пеллерена. Голос одного из американцев тоже показался знакомым — услышав обращение «Рольф», он понял, что не ошибся, а обращение «господин адмирал» подсказало, кто был третий собеседник. Почти час крутилась пленка, а когда она кончилась, Баум посидел какое-то время, уставившись на магнитофон, будто надеясь еще что-то оттуда добыть. Потом открыл дверь и послал за Галевичем.
Явившись, сей господин немедленно разразился угрозами, как это принято у дипломатов, попавших в щекотливую ситуацию, что случается, кстати, не столь уж редко. Никто не смеет его задерживать, заявил он Бауму и процитировал соответствующую статью международной конвенции, на что Баум ответил, что и без него это знает. Выслушав требование Галевича немедленно его отпустить и задав несколько вопросов, на которые тот отвечать отказался, Баум отдал распоряжения, и дипломата вывели из здания на улице Соссэ и даже проводили до площади Бово, где уже давно тихонько стояла машина советского посольства. Галевич устремился к ней, сел и немедленно укатил.
Положение Робера Пишу было куда хуже. Бледный и встревоженный, он тоже отказывался вступать в беседу и требовал, чтобы ему дали возможность позвонить адвокату, в чем ему отказали. После пятнадцатиминутных препирательств Баум велел увести его и воспользовался телефоном сам. Жорж Вавр молча выслушал сообщение, а затем и то, что он, Баум, тщательно подбирая слова, предложил в качестве плана дальнейших действий, — идея возникла у него только что, во время разговора с Пишу.
— Опять нечто чрезвычайно сложное и опасное, Альфред?
— Допустим, — сказал Баум. — Но если действовать обычным путем, то у нас на руках окажется заурядное дело о шпионаже, то бишь скандал, нудные дебаты со всякими там должностными лицами и Бог весть еще какие неприятности. А то и вовсе останемся ни с чем: заинтересованные лица тут же разнюхают, что у нас только и есть что запись весьма сомнительной беседы министра обороны с парочкой американцев. Отнюдь не то, что нашему достопочтенному президенту хотелось бы прочесть в утренних газетах. А если мой план пройдет, то получим целую сеть, где все взаимосвязано. Очень элегантно получится, не боюсь этого слова.
— Ладно, черт с тобой, делай как знаешь. Только держи меня в курсе.
Баум снова вызвал Пишу — тот будто еще больше похудел за это время.
— Господин Пишу, — начал он дружелюбно. — Вы, надеюсь, понимаете, что влипли в неприятную историю. Очень неприятную. Но, возможно, я помогу вам выбраться. Не то чтобы я так уж хотел, но есть у меня возможность. Все зависит от вас.
Пишу, который успел обдумать ситуацию и пришел к самому неутешительному выводу, изобразил на лице некоторое удивление, как бы говоря: «Вот как?! Интересно…»
— Я прослушал кассету, которую вы пытались передать русским…
— Ничего и никому я не передавал!
— Да не тратьте вы время на бессмысленное отрицание! Запись я прослушал. Это дельце вам обойдется лет в десять, если учесть, при каких обстоятельствах кассета попала к нам.
— Разве что вы или кто-нибудь повыше вас рангом сумеете придать ей больше значения, чем на самом деле…
— Так и знал, что вы это скажете, — отозвался Баум, как бы находя подобный аргумент убедительным. — Но оперативники, которые сейчас профессионально обыскивают вашу квартиру, могут найти такие доказательства вашей предосудительной деятельности, что кассета нам и не понадобится.
На щеках у Пишу заиграли желваки.
— Ничего там нет.
— Посмотрим. Даже если и не найдут ничего, то у нас есть много возможностей испортить вам карьеру, и мы непременно это сделаем.
Наступило молчание.
— Что вы мне предлагаете?
— Работать на нас.
Баум становился все увереннее по мере того, как Пишу свою уверенность терял.
— Что я должен делать?
— Может случиться, нас заинтересуют кое-какие вещи. Мы к вам обратимся, и вы сделаете то, что от вас потребуется. Прежде чем заключить такое соглашение, подпишете признание в сотрудничестве с русскими, этот документ будет храниться в сейфе. Ведете себя как следует — он лежит там. Но сначала мне бы хотелось узнать, почему вы работаете на русских. Причины идеологические?
Пишу позволил себе язвительно улыбнуться.
— Ну уж нет. Поддерживать эту убогую систему!
— Деньги, значит?
— Платят они скупо, вам это наверняка известно. Не собираюсь делать вид, будто мне деньги так уж безразличны, но это не тот случай. Главное — страховка.
— Не понимаю, — удивился Баум.
— Да очень просто. Сами подумайте: этот наш ветхий, полуразвалившийся порядок — он что, вечен? Коммунисты на коне, а все остальные партии попросту обречены, долго не продержатся. Вот я и решил подстраховаться!
— Какую же цену с вас берут за эту «страховку»?
— Какую-нибудь информацию время от времени. Иногда связанную с политикой, иногда их интересует кто-нибудь из персонала.
— Но, работая в министерстве обороны, вы имеете доступ к важнейшим сведениям. Их вы тоже передаете?
На эти слова Пишу реагировал совершенно неожиданным образом. До этого он сидел на стуле сгорбившись, будто из него вынули стержень. Но тут вдруг выпрямился, и Баум увидел перед собой высокопоставленного чиновника — чопорного и преисполненного самоуважения.
— Должен вам заметить, что я француз и люблю свою страну. Я не предатель. И никогда бы не сообщил русским ничего такого, что могло бы причинить вред Франции!
Позже, передавая весь разговор Жоржу Вавру, Баум сказал, что это был единственный момент, когда его собеседник обнаружил свои принципы и изложил их с каким-то даже простодушием: политические секреты — ради Бога! Военные — ни за что! Забавно, но Баум поверил ему…
А теперь он пристально взглянул на человека, снова скорчившегося перед ним на стуле.
— Вы когда-нибудь передавали русским протоколы заседаний Комитета обороны?
— Никогда!
— Но доступ к ним вы имеете?
— Конечно!
— Случалось сделать лишнюю копию для постороннего лица?
— Нет. Это же важнейший государственный секрет!
— Которые вы никогда никому не сообщаете…
— Вот именно!
— Для передачи выбираете секреты поменьше, так, что ли?
Пишу не ответил и совсем поник, утратив свой негодующий пыл.
— Ладно, — произнес Баум. — Сейчас я вам объясню, что от вас требуется и каким образом будем поддерживать связь. Давайте вдвоем сочиним один маленький документик, и вы его подпишете, господин Пишу. После чего можете отправляться на все четыре стороны — и считайте, что вам крупно повезло.
Домой Баум добрался только к полуночи. Эстелла уже легла. Он сам приготовил кофе и бутерброды с сыром и уселся в кресло с магнитофоном и кассетой — той, что удалось записать днем в Булонском лесу. Запись продолжалась всего шестнадцать минут. Он вооружился карандашом и блокнотом — шумы на пленке иной раз совсем заглушали слова, иногда голоса звучали слишком тихо и удалялись по мере того, как парочка поворачивала от места, где прятался Баум. Записав все, что удалось расслышать, он проглядел текст и подчеркнул красным те места, которые показались ему особенно интересными. Получилось нечто вроде диалога с большими паузами.
Мужчина: Согласованные действия… ошибки не должно… шестого сентября… точное место.
Девушка: …с авеню Опера на Конкорд и вверх по Елисейским полям…
Мужчина: …гранаты?.. Это возможно? Полицейские… как будто движутся вместе с толпой…
Девушка: Да.
Мужчина: …в богатом квартале. Скажем, поближе к Конкорд или на Елисейских полях… еще в Италии?
Девушка: …во вторник. Заберем все и спрячем в обычном месте.
Мужчина: Хорошо.
Девушка: С Жан-Полем стало трудно с тех пор, как он сбежал… Мы бы хотели…
Мужчина: Он слишком много знает…
Девушка: …мы думаем, это неизбежно. В штабе беспокоятся: этот его побег… возможно, все было организовано. Надо…
Мужчина: …что нужно.
Девушка: Хорошо.
Мужчина: Встречаемся в следующее воскресенье в то же время.
Девушка: Здесь?
Мужчина: …в другом месте. До свидания.
Девушка: Пока.
Обе кошки устроились на его коленях и свернулись в один большой клубок, пушистый мех смешался, и стало похоже, будто лежит странный зверек о двух головах. Баум пристально рассматривал текст, но не перечитывал его больше. В его воображении разворачивалась широкая панорама событий, в которой сегодняшняя встреча составляла лишь краткий эпизод. Кошки уютно мурлыкали, и время от времени то одна, то другая открывала сонные глаза, но тут же снова засыпала. Пару раз взмахнул чей-то пушистый хвост. Он погладил кошачьи спинки и пощекотал за ушами. Потом бережно снял обеих и, придвинувшись к столу, принялся писать.
На следующее утро, прежде чем идти к шефу, Баум велел с помощью компьютера отыскать, кому принадлежит фургон «рено», на котором вчера приехал в Булонский лес один из участников встречи. К Вавру он захватил запись разговора, составленную накануне. Сидя под портретами двух президентов — прошлого и нынешнего, он пятнадцать минут не спеша и обстоятельно излагал свои мысли, а Вавр слушал, положив перед собой пухлые руки, глаза его не отрывались от лица Баума, и в них не отражалось ничего, кроме недоверия.
Дослушав до конца, он наклонил голову, так что глаз совсем не стало видно за густыми бровями. Они сидели в полном молчании, только часы тикали. Потом Вавр заворочался на стуле, с трудом вытащил пачку сигарет из кармана и закурил.
— Черт бы тебя побрал, Альфред, вечно ты трудности создаешь, являешься с какими-то своими проблемами…
— Ну уж на этот раз проблема не моя. Что ж мне, плюнуть на все и делать вид, будто ничего и не было?
— Я бы так и поступил, ей-Богу…
— Еще не поздно, — усмехнулся Баум. — Можете считать, что я ничего не говорил. Я в газеты не побегу.
— Ты предлагаешь сценарий, который принять невозможно. Не хочу сказать, что ты где-то ошибся. Наоборот, я бы должен тебя поздравить: ты предложил вполне правдоподобную версию. Только вот правительству она не понравится, а я не идиот: зачем предлагать хозяевам то, что им знать не хочется и с чем они справиться не могут? Но отмахнуться от всего этого нельзя. Полное, конечно, безрассудство с нашей стороны, но действовать придется.
— Вот и я так думаю.
— Ну давай говори, что ты конкретно предлагаешь.
С минуту Баум сидел молча, закинув назад голову и полузакрыв глаза. Потом встряхнулся и наклонился вперед.
— Надо, по-моему, разграничить события в Булонском лесу и деятельность террористов. Забудем как бы на время, что нам их главарь известен, и сосредоточимся на том, как от них защититься. То есть воспользуемся теми нитями, что у нас в руках. Во-первых, номер «рено». Полиция пусть нам его отыщет. Во-вторых, где-то в районе Фобур Сен-Дени расположено что-то вроде базы, где эти ребята встречались, а может быть, и продолжают встречаться. Попробуем провести рейд — обыщем каждое здание в этом квартале.
— Не такие уж надежные нити…
— Еще этот парад голлистов, назначенный на шестое сентября. Нельзя же допустить, чтобы их бомбы взорвались или чтобы они полицейских каких-нибудь укокошили…
— Нельзя, и, стало быть, нам на все это дело отпущено не больше двух недель, — заметил Вавр сухо.
— Трудно, конечно, учитывая, что мы не свою прямую работу делаем, а должны работать на полицию.
— Это верно, только кое-что и нас касается, чего никому доверить нельзя: этот субъект Пишу и его контакты с русскими. Кстати, как там с ним?
Баум добросовестно передал разговор с «этим субъектом», и Вавр воздел очи горе с видом безграничного возмущения.
— Ну это-то еще зачем? Куда оно заведет? Пошел бы я к министру, все бы ему рассказал, и тогда уж он сам попросил бы министерство иностранных дел объявить Галевича персоной нон грата, и вышвырнули бы его к черту из страны. Но, правда, тогда бы пришлось рассказать и о кассете Пишу. Кто его знает, что предпримет наш достопочтенный министр, какие у него тут личные или прочие интересы и как вообще дело обернется. Нет уж, весь мой опыт твердит: чего министр знать не должен — это того, что мы сцапали его дружка Пишу.
— Как же трудно! — лицемерно посочувствовал Баум. — Соблюдать конституцию, быть демократичным и законопослушным — и дело делать!
— Да ведь это и есть наше дело: защищать конституцию, демократию и закон, разве нет? От них даже в мыслях отклоняться опасно…
— Тонко замечено. Надо в контрразведку штатного философа брать. Я давно говорил. Какого-нибудь профессора по нравственности и морали. Очень бы он нам помог, разъяснил бы кое-какие простые понятия: «цель», «средства», «оправдывать» и в этом роде…
— Может, и так. Но пока министру ничего не сообщаем и на все моральные соображения плюем.
Уходя, уже в дверях, Баум обернулся:
— Я слышал, что обстрел президентского дворца расследует префектура. Оно и к лучшему: у нас и так дел хватает.
С помощью компьютера по номеру был установлен владелец белого «рено» — некий Анри Жакоб, проживающий на авеню Мэн в доме № 166. Жакоб, как выяснилось, занимался плотницкой и кое-какой случайной работой. Жил он, как сообщили навестившие его сотрудники ДСТ, с женой и тремя малыми детьми в квартире на втором этаже и с виду ничем не отличался от любого мелкого ремесленника. Появление целой группы официальных лиц заметно встревожило Жакоба, поскольку он брал кое-какие левые заказы и иной раз уклонялся от уплаты налогов. Когда выяснилось, что посетители интересуются не его гроссбухом, а белым фургоном, он мгновенно успокоился и выразил полную готовность помочь гостям.
Где он был вчера после обеда? Дома, с женой и детишками. Кто его видел? Да они и видели — жена и дети. А может, еще кто? А еще сосед заходил за инструментом, господин Фрескатти. И адрес Фрескатти дал.
Машину он вчера никому не одалживал. Ну, а давно у него этот фургон? Да лет шесть уже. По правде сказать, с такой развалиной много возни, месяца три назад он собрался ее продать. Но никто хорошей цены не дал, так что он решил не спешить. Кто это может подтвердить? А вот… Он порылся на полке, извлек экземпляр газеты и ткнул корявым пальцем в объявление о продаже этой именно машины. Много было желающих посмотреть? Нет, всего один или двое, предложения были несерьезные.
— А помнишь тех двоих — они вроде собирались ее купить? — напомнила ему жена. — Ну вот те, что сразу пришли, как только объявление появилось? Эти вели себя как настоящие покупатели: полезли в мотор, рылись там. Еще раз потом пришли. Помнишь, Анри?
— Это правда, мы уж думали, что дело в шляпе. Но они так больше и не появились.
— Как они выглядели?
Анри пожал плечами и потер щеку.
— Ну один высокий, другой пониже. Лучше у Мари спросите.
— А я помню прекрасно, — сказала его жена. — Столько беспокойства от них было. Особенно этот, длинный. Здоровый такой малый, довольно красивый. Рыжий — знаете, настоящие рыжие волосы.
— Возраст какой примерно?
— Лет тридцать.
— А другой как выглядел?
— Ростом пониже. Не такой заметный. Мне показалось, он с юга откуда-то, акцент такой. Плотный, волосы темные. Больше ничего не могу сказать.