Юрий Сотник

На школьном дворе

Глава 1

Мне очень трудно было начать эту повесть. Хотелось бы сделать так, чтобы самые волнующие события сразу захватили читателя. Вместе с тем как они могут читателя захватить, если он не будет знать того, что предшествовало этим волнующим событиям? И вот я решил начать повесть неторопливо и вспомнить о том, что случилось до того, как девятилетний Демьян и десятилетняя Альбина решили воспрепятствовать женитьбе директора второй восьмилетней школы города Иленска.

Деревянное здание этой школы возвышалось над немощеной Береговой улицей. С одной стороны ее, там, где стояли дома, тянулся дощатый тротуарчик, с другой стороны от улицы круто спускался откос к усеянному галькой берегу реки Большой. Здание школы было старинное. Его построил богатый золотопромышленник, построил, как говорится, на века, памятником самому себе. Оно было сложено из толстенных бревен лиственницы, древесина которой не поддается гниению, и украшено роскошным входом с резными деревянными колоннами и резной деревянной балюстрадой.

Этим парадным входом пользовались только первого сентября да во время выпускного вечера. В остальные дни в школу входили со двора через скромную одностворчатую дверь.

Рядом со школой, отделенный от нее всегда открытыми воротами да коротким забором, стоял еще один дом, построенный так недавно, что бревенчатые стены его еще не утратили веселой желтизны. Здесь, в небольших, но отдельных квартирах жили несколько педагогов, завхоз, уборщица и сам директор школы Данила Акимович Бурундук. С улицы сюда входа не было, а во двор выходило широкое и высокое, в восемь ступенек, крыльцо. С легкой руки кого-то из педагогов это крыльцо стали называть \"летним клубом\". Напротив жилого дома по другую сторону двора стоял еще один домик, старенький одноэтажный. После того, как крыльцо стали называть \"летним клубом\", рядом с дверью этого домика кто-то из ребят прибил фанерку с надписью: \"Зимний клуб\". \"Клубы\" эти сыграли значительную роль в нашей истории, поэтому о них надо рассказать подробней.

\"Зимним клубом\" назвали слесарную и столярную мастерские, которыми руководил преподаватель труда, он же и завхоз Федор Болиславович Савко. Дело в том, что он часто проводил здесь зимние вечера, что-нибудь мастеря, а ребята заходили сюда на огонек. Сидя на скамьях, на верстаках, а то и на корточках у стены, они болтали между собой и с Федором Болиславовичем, любившим поговорить. Заглядывал сюда и директор – старый друг завхоза. Интересы у двух приятелей были широкие, и притихшие ребята слушали их разговоры о том, каким образом через спутник связи будут передаваться телевизионные изображения (в те годы телевидение в Иленск еще \"не доставало\") или о том, почему в окрестной тайге появилось много голодных медведей-шатунов, хотя лето для них было благоприятным в смысле корма. Иногда кто-нибудь из ребят вставлял свое замечание или задавал какой-нибудь вопрос, и взрослые отвечали ему обстоятельно, независимо от того, в каком классе он учится – в третьем или восьмом.

История \"летнего клуба\" такова. Строительство жилого дома заканчивалось. Директор и завхоз каждый день приходили сюда посмотреть, как ведутся отделочные работы. Однажды Данила Акимович присел на ступенях крыльца. За компанию с ним присел и завхоз. В школьном дворе даже во время летних каникул всегда околачивалось несколько ребят. Увидев педагогов, они подсели к ним, и сам собой начался разговор. Потом так и пошло. Ребята облюбовали это крыльцо и стали усаживаться на него даже в отсутствие взрослых. Здесь велись дебаты, отсюда наблюдали за футбольными матчами во дворе, иногда кто-нибудь демонстрировал перед сидящими на крыльце недавно разученный прием самбо или боксерский удар, а иногда просто выяснялись отношения с помощью кулаков, и в таких случаях разученные приемы почему-то забывались.

Словом, летний клуб функционировал с начала мая, когда еще не стаял снег, но уже пригревало солнце, и до середины октября, когда в этих местах уже начинались снегопады.

Те события, о которых я сейчас расскажу, начались удивительно ранней и дружной весной. Местная газета писала, что подобная весна была зарегистрирована сто три года тому назад. Уже в середине апреля сошел снег, а к середине мая во дворе вдоль стен и заборов зеленела высокая трава, а по углам выросли лопухи и крапива.

Вот этой весной директор присел однажды на крыльце, к нему подсело несколько ребят, и один семиклассник спросил: правда ли, что где-то в Африке и даже в Болгарии есть племена, люди которых могут ходить босыми ногами по раскаленными углям? Данила Акимович ответил, что никогда об этом не слышал, но тут появился преподаватель труда и вступил в разговор. Оказалось, что он читал где-то о таких чудесах.

– Тут, понимаешь, Данила Акимович, никакой мистики, – заговорил он, двигая торчащими серыми усами. – Обыкновенное физическое явление. Подошва у человека, она влажная, понимаешь? Наступил на угли – моментом начинается испарение, а где испарение, там и охлаждение. Так что никаких ожогов.

Директор молчал, глядя на дымок сигареты.

– Боюсь я, однако, что этот ученый свою теорию на себе не проверил, заметил он.

К этому времени возле крыльца собрались все, кто находился во дворе: примерно человек двенадцать. Завхоз был человек горячий, он раскипятился, взлохматил густую темно-серую, как и усы, шевелюру.

– Ну, Акимыч! Ну, не будет же человек просто так в солидный журнал писать! Ведь статья то ли в \"Науке и жизни\" напечатана, то ли в \"Знании – сила\".

Сдерживая улыбку, директор посмотрел на ребят.

– Так что, товарищи? Может, попросим Федора Болиславовича эксперимент провести? Запалим костерок посреди двора, а когда жарку поднакопится, Федор Болиславович прогуляется по уголькам, как это там, в Африке, делается.

Ребята засмеялись, а директор продолжал:

– Потом в районную газету напишем: так, мол, и так, эксперимент удался... Или, наоборот: эксперимент не удался и преподаватель труда товарищ Савко стал жертвой науки. Ну как, товарищ Савко, готовить костерок?

Ребята опять засмеялись, засмеялся и завхоз. Он встал, собираясь уйти.

– Не! Стар я для таких экспериментов. Пусть разве помоложе кто.

Оба педагога не заметили, что среди членов \"летнего клуба\", следящих за их спором, присутствуют такие личности, при которых о хождении по раскаленным углям даже в шутку говорить не следует. На следующий день в школе стало известно, что некий Ленька Хмелев из четвертого класса лежит (точнее сидит) дома с серьезным ожогом правой стопы.

Он расценил отказ Федора Болиславовича провести эксперимент как проявление трусости, и ему захотелось самому стать либо героем, либо жертвой науки. Он пригласил участвовать в эксперименте свою соседку и одноклассницу Мокееву Луизу, и та отважно согласилась. Они развели на галечном берегу реки неплохой костер, позаботились даже сунуть в него несколько тонких березовых поленьев, которые дают побольше жару. Когда костер прогорел, они разулись, палками сделали из углей узкую полоску такой длины, что, стоя рядом, можно было одновременно ступить на нее. Затем они взялись за руки, и Ленька скомандовал: \"Раз! Два! Три!\" Тут он ступил босой ногой на угли, а Луиза струсила в последний момент, но Ленину руку не отпустила. Ленька взвыл, попытался было левой ногой дотянуться до противоположной стороны раскаленной полоски, но Луиза с перепугу крепко вцепилась в его руку, и ему ничего не осталось делать, как скакнуть назад.

Конечно, родители допросили обоих, как они додумались до подобной глупости. Родители Хмелева лишь посмеялись, слушая рассказ сына, хотя он и кряхтел от боли, но не так повел себя отец Луизы. Будучи заместителем председателя райпотребсоюза, он считал себя важной фигурой в городе, а его дочка приносила тройки и даже двойки, и такие отметки товарищ Мокеев воспринимал как оскорбление, нанесенное лично ему, и как подрыв его авторитета. После истории с угольками он написал жалобу заведующему районо и ее копию отправил в редакцию районной газеты. В жалобе говорилось, что директор Бурундук допускает панибратские отношения с учащимися, сидит с ними на ступеньках крыльца и ведет безответственные разговоры, провоцирующие детей на шалости, которые ведут к несчастным случаям. В жалобе указывалось также, что директор позволяет рядовым преподавателям обращаться к нему при детях на \"ты\", что дети фамильярно зовут директора Акимычем, а это свидетельствует о полной утрате к нему уважения.

Здесь товарищ Мокеев сознательно допустил неточность: ребята действительно звали директора Акимычем, но только за глаза, а при встрече с ним всегда обращались к нему по имени-отчеству.

Заведующий районо Иван Карпович Лыков знал, что на каждую жалобу положено отвечать и лучше всего в ответе указывать, что виновные наказаны, но Иван Карпович очень ценил Данилу Акимыча как директора и педагога. Хотя его старший сын учился в десятилетке, свою младшую дочь он отдал во вторую восьмилетнюю школу, считая, что там \"самый здоровый микроклимат\". Иленск – городишко маленький, деятели районного масштаба встречаются между собой часто на всевозможных совещаниях, и Лыков тщетно пытался убедить Мокеева, что ничего зазорного нет в сидении директора школы с ребятами на крылечке, что общение в свободные часы сближает педагогов с учениками, что, наконец, Луиза с Ленькой могли задумать хождение по углям, прочитав об этом заметку в каком-нибудь журнале.

Примерно то же самое говорили Мокееву в редакции, но это лишь подлило масла в огонь. Луизин папа заявил, что теперь он напишет жалобу в областной отдел народного образования и в областную газету, напишет о том, как в Иленске зажимают критику.

К счастью, товарища Мокеева привлекли к ответственности за какие-то злоупотребления служебным положением, и он забыл о своей войне против директора школы.

Эта история основательно потрепала нервы обоим педагогам. Как ни противно было товарищу Лыкову, но ему пришлось вызвать их к себе и попросить хотя бы для проформы написать объяснительные записки. Редактору газеты пришлось направить в школу одного из сотрудников, и тот беседовал с директором и преподавателем труда, с другими педагогами и учениками.

Но этим дело не кончилось. Слух о научном подвиге Хмелева и Мокеевой быстро разнесся не только в школе, но и по всему городку. Пострадавший Хмелев несколько дней просидел дома, а Луиза в это время ходила задрав нос, окруженная всеобщим вниманием. Она давала интервью не только одноклассникам, но и ребятам из старших классов и даже взрослым. При этом она слегка привирала, утверждая, что Ленька ступил на угли без нее лишь потому, что сделал это, не досчитав до трех.

Но вот в школе распространился другой слух: о том, что отец Луизы пишет жалобы на директора. Этот слух подтвердился тем, что директора больше не видели сидящим на ступеньках. Избегал теперь крылечка и Федор Болиславович. И этому слуху окончательно поверили после визита в школу сотрудника газеты. Теперь даже стали поговаривать, что Акимычу и преподавателю труда грозит увольнение.

Луиза больше не ходила с задранным носом. Обычно розовая физиономия ее побледнела, и только возле глаз были красные круги.

Глава 2

Однажды после уроков в дверь директорского кабинета постучала молоденькая руководительница четвертого \"Б\" Раиса Петровна.

– Заходите! – послышался баритон Данилы Акимовича.

Учительница вошла.

– Данила Акимович, у меня к вам разговор. Директор привстал.

– Присаживайтесь, Раиса Петровна.

Учительница уже год проработала в школе, но все никак не могла отделаться от ощущения, что нормальный письменный стол слишком мал для могучего Данилы Акимовича, да и сама она – женщина стройная, спортивная, в присутствии директора казалась себе тщедушной и маленькой. Она села перед столом, поставив на колени портфель.

– Так какой разговор? – спросил директор, рисуя домик на клочке бумаги.

– Похоже, Данила Акимович, Мокеевой в классе объявили бойкот.

Директор отложил в сторону шариковую ручку. Он теперь пристально смотрел на учительницу большими голубыми глазами.

– Этого еще не хватало! – тихо заметил он. – А в каком смысле – бойкот?

Молодая учительница была явно взволнована, но говорила сдержанно, деловым тоном.

– Вчера я обратила внимание, что Мокеева сидит зареванная, а ее подруга Зырянова отсела от нее, сидит на месте больного Хмелева. Затем я обратила внимание, что в Мокееву кидают комочки бумаги... записки какие-то. Мокеева их читает и рвет. А сегодня повторилось снова: Мокеева опять одна, и в нее опять кидают...

– А вы замечаний им не делали?

– Вчера делала, а сегодня не стала. Я заметила, что Мокеева записок не поднимает, и захотела узнать, в чем тут дело. Когда все вышли из класса, я эти записки собрала. Вот, пожалуйста!

Учительница раскрыла портфель и выложила перед директором с десяток смятых записок. Данила Акимович стал читать одну за другой.

\"Стукачка!\" – гласила одна.

\"Ябеда-колябеда!!!\" – было написано в следующей.

\"Ну, Мокееха, погоди!\" (Восклицательные знаки занимали здесь полторы строки.)

Остальные записки были, примерно, такого же содержания. Директор погладил широкий подбородок. Учительница помолчала в нерешительности.

– Данила Акимович, вы извините, что я вмешиваюсь, но ведь всем известно, что у вас с этим Мокеевым неприятности.

– Ну, ну! – кивнул Данила Акимович.

– И вот я думаю, что в классе об этом узнали и расплачиваются с Луизой Мокеевой за действия ее отца.

– Похоже, – согласился директор.

– Я боюсь, что Мокеева показала отцу записки и он теперь будет говорить, что это под вашим влиянием они такое организовали.

– Мн-да! Час от часу... – Директор перечитал записки и снова посмотрел на учительницу. – Вы говорите, что вчера Мокеева записки рвала?

– Рвала.

– А сегодня их не поднимала?

– Не поднимала.

– Тогда выходит, что она отцу их не показывала. Учительница подумала, склонив голову набок.

– Данила Акимович, а ведь вы это очень логично! Вам бы следователем быть!

Директору польстило такое замечание. Он усмехнулся, склонил русую с проседью голову набок и опять стал рисовать на бумажке домики.

– Теперь, Раиса Петровна, давайте думать, как нам девку выручить, спасти от этой травли. Вы этих писак заметили, кто записки бросал?

– Только некоторых.

– Ну, и кто да кто?

Загибая пальцы на руках, учительница медленно перечислила фамилии, а Данила Акимович записал их на бумажке рядом с домиками.

В списке оказалось шесть мальчишек и две девочки.

– Тут, значит, писак восемь, а записок одиннадцать, – сказал директор. Остальных не упомнили?

– Не упомнила. – Учительница улыбнулась. Ей захотелось показать директору, что из нее тоже может получиться следователь. – Данила Акимович, остальных знаете как можно выявить? Я отберу тетради по русскому и сравню почерки в тетрадях с почерками в записках.

Теперь директор вместо домиков стал чертить какие-то цифры.

– Их у вас тридцать шесть человек, а записок одиннадцать. Помножьте тридцать шесть тетрадей на одиннадцать записок. Вы своим анализом до седых волос будете заниматься. И еще: в таком возрасте почерк не установился. В тетради парень так напишет, а в записке – этак.

Поговорили еще несколько минут, и директор принял такое решение: ни он, ни Раиса Петровна со своим классом беседовать не будут. Просто учительница завтра прикажет восьми \"писакам\" явиться к Даниле Акимовичу после уроков.

Назавтра, после того, как прозвенел последний звонок, в дверь кабинета робко постучали. Восемь \"писак\" гуськом вошли. Последней в кабинет заглянула Раиса Петровна, но не вошла и тут же закрыла дверь. Директор понял, что она конвоировала своих питомцев до его кабинета.

Угрюмые \"писаки\" столпились кучкой поодаль от директорского стола. Было заметно, что каждый не прочь спрятаться за других, но устраивать толкотню никто не решается. Довольно долго все молчали, потом кто-то догадался сказать:

– Здравствуйте, Данила Акимович!

– Здравствуйте, здравствуйте! – негромко и спокойно ответил директор. – Вы подойдите сюда поближе и станьте вот тут около меня.

Писаки молча придвинулись к столу и стали около него полукольцом.

Данила Акимович был издерган действиями Мокеева, расстроен травлей Луизы, и все же он не удержался от того, чтобы немного поиграть с ребятами, произвести на них впечатление. Он вынул из ящика все одиннадцать записок и стал аккуратно раскладывать их на столе. \"Писаки\" молчали. Они и раньше подозревали, зачем их пригласили сюда, но теперь окончательно убедились зачем. Директор взял наугад одну из записок своими крупными пальцами и стал поводить ею из стороны в сторону, показывая ее текст ребятам. Он поворачивал ее медленно, словно светя ею как фонариком на каждое лицо. Почти все смотрели на записку довольно равнодушно, и только Оганесян вдруг стал чесать нос над правой ноздрей и разглядывать настенный календарь, висевший слева от стола.

– Оганесян, – сказал Данила Акимович, – ведь это ты написал!

Оганесян поднял плечи почти до самых ушей.

– Данила Акимович! Ну вот честное слово!.. Ну вот никогда в жизни такого не писал. Директор отложил записку в сторону.

– Ну, что ж! Честному слову надо верить. А мне показалось, что это ты писал. – Он взял другую записку и продемонстрировал ее ребятам.

Круглолицая, почти совсем беловолосая Нюша Морозова стала быстро краснеть. Буквально за несколько секунд и лицо ее, и уши, и шея сделались малиновыми.

– Ты писала?

Нюша спрятала глаза под локоть и заплакала.

– Ничего я не писала! Ничего я такого не писала! Ничего я не писала! запищала она.

– Ладно! Присядь, успокойся!

Всхлипывая, Нюша села на один из стульев около стены, а директор взял следующую записку. Теперь его подозрение пало на смазливого блондинчика Игоря Цветова. Тот глаз от записки не отвел, но стал слишком часто моргать.

– Ты писал?

– И не думал, – спокойно ответил Игорь и заморгал еще чаще.

Данила Акимович показал еще семь записок. Двое \"писак\" хоть и отрицали свое авторство, но тем или иным способом выдали себя, а вот маленькая, как второклашка. Тома Зырянова и толстый Иван Иванов нисколько не изменились в лице. А с последней запиской получилось следующее: директор заметил, что эвенка Гришу Иннокентьева очень забавляет вся эта процедура. Он все время щурил в улыбке и без того узкие глаза, скалил большие зубы и временами даже слегка приплясывал от возбуждения. При этом он то и дело поглядывал на крайнюю слева от него бумажку. Когда директор взял ее, Гриша стал потирать ладони, словно предвкушая большое удовольствие.

– Твоя записка?

– Ага! Моя! – радостно отозвался Иннокентьев и тут же спросил: – Данила Акимович, а как вы узнаете, кто чего писал?

Этот вопрос доставил директору большое удовольствие. Пусть в отношении Иванова и Зыряновой его опыт не совсем удался, зато остальные не меньше Иннокентьева удивлены его проницательностью.

– Да ведь у меня, понимаешь ли, – ответил он Гришке, – разведка неплохо поставлена.

Укладывая записки в стол, директор не заметил, что угрюмые лица \"писак\" стали уже совсем злыми, что Оганесян помахивает сжатым, опущенным к бедру кулаком, грозя им неизвестно кому, а остальные тихонько кивают, как бы соглашаясь в чем-то с Оганесяном.

– Успокоилась, Морозова? – сказал директор, задвигая ящик. – Теперь давай подойди сюда.

Морозова подошла, все еще шмыгая носом, а директор подался вперед, положив на стол большие кулаки, и заговорил негромко, с расстановкой, поглядывая то на одного \"писаку\", то на другого.

– Значит, такой у нас будет разговор. Я знаю, что эти дипломатические ноты не вы одни писали, писал кое-кто еще. Пригласил я не всех, потому что кабинет у меня маловат, тесно будет. Знаю я также, по какой причине вы пошли войной на Мокееву, почти всем классом на одну. Я знаю, и вы знаете. Так что не будем об этом вслух говорить. Теперь, значит, я вам заявляю и даю в этом честное слово: Луиза Мокеева ни в чем не виновата. Ни перед вами, ни передо мной. А травить ни в чем не виновного человека – это, знаете ли, не годится. – Данила Акимович помолчал. – А отсюда следует: если такое дело будет продолжаться – нашей дружбе конец. И не только дружбе конец: буду наказывать. Крепко буду наказывать. – Директор опять помолчал. – Вот, пожалуй, и все. Теперь, как говорят в армии, можете быть свободными. До завтра!

\"Писаки\" молча двинулись к выходу, и последний очень осторожно закрыл за собой дверь.

Глава 3

На следующий день Даниле Акимовичу позвонил завроно и сказал, что отца Луизы привлекают к партийной ответственности за какие-то злоупотребления.

– Так что теперь, – закончил Лыков, – ему будет не до военных действий против нас и ваших педагогов.

Эту новость директор, конечно, передал Федору Болиславовичу. И неверующий преподаватель труда перекрестился.

– Ну, и слава богу! Только знаешь, Данила Акимович... ну его к бесу, этот летний клуб! Сидеть с этим народом на крылечке да лясы точить... Сам теперь увидел, что из этого получается. Ты им в шутку слово сказал, будто со взрослыми, а они его на свой лад обернули и тут же действовать начинают... И пиши потом объяснительные записки.

Данила Акимович согласился со своим другом. В тот же день, встретив Раису Петровну, он спросил ее, продолжают ли бросать Мокеевой записки, и учительница ответила, что больше никто не бросает.

– У них теперь какое-то новое увлечение появилось: капроновыми чулками.

– Чулками?

– Да. Как видно, старыми. На первом уроке Оганесян стал учебники из сумки вынимать, а из нее капроновый чулок вывалился. Веду урок, гляжу, а Иванов с Зыряновой (они на одной парте сидят) друг другу чулки показывают. У Иванова черный, а у Зыряновой – коричневый. Потом еще у двоих чулки видела. Не понимаю, что это за игра такая.

– Да это, пожалуй, не игра, – сказал директор. – Лето наступает, а из капроновых чулок можно сачки делать: натянул его одним концом на обруч из проволоки, другой конец укоротил, перевязал, вот вам и сачок... Хочешь мальков для наживки лови, хочешь – бабочек для коллекции.

Весь этот день Данила Акимович пребывал в прекрасном настроении: больше ему не грозила опасность со стороны Мокеева, теперь и с Луизой все уладилось... А на следующий день после уроков дверь его кабинета приоткрылась и чей-то голос тихо спросил:

– Данила Акимович, можно войти?

– Входи! – ответил директор и тут же встал, увидев, что к нему явился с визитом сам Леня Хмелев.

– О! Жертва науки! – воскликнул Данила Акимович. – Давай, давай, заходи!

Хмелев приблизился к столу. Он шел прихрамывая, ступая правой ногой лишь на пятку.

– Ты давай садись, – сказал директор и сам опустился в кресло. Но Ленька продолжал стоять. Глядя на Хмелева, директор подумал, что он похож на птенца, выпавшего из гнезда. Он был небольшого роста, худенький, с носом клювиком. Каштановые волосы его почему-то никак не хотели причесываться и торчали длинными прямыми вихрами во все стороны.

– Так! Поправился, слава богу, – проговорил директор. – Ну, что скажешь?

Глядя на левую ладонь, Хмелев стал почесывать ее правым указательным пальцем.

– Данила Акимович, – забормотал он, волнуясь, – я вот... ну, значит, насчет этой... Мокеевой... Луизы Мокеевой... которая со мной по углям ходила... \"Опять эта Мокеева!\" – с тревогой подумал директор. Он поднялся, взял один из стульев у стены и придвинул его к столу.

– Ты давай все-таки садись. Разговаривать трудно, когда ты на пятке стоишь.

Хмелев сел, опираясь ладонями о колени, но красноречивей от этого не стал.

– Так вот эта Мокеева... Луиза, которая... Ну, значит, которая со мной по углям... Ну, и вот, значит...

Директор не вытерпел:

– Да не топчись ты на одном месте! Говори толком, что с этой самой Луизой?

– С ней разделаться хочут, – выпалил Хмелев и тут же поправился: – Не хочут, а хотят.

– Как разделаться? За что?

Описывать, как директор клещами вытягивал из Леньки информацию, будет слишком долго, поэтому я перескажу ее вкратце.

Оказывается, и мать Луизы и сама она очень рассердились на Мокеева, когда он стал писать жалобы на директора школы. Навещая каждый день Леню, Луиза даже плакала, говоря, что ей теперь стыдно появляться в школе, потому что там подумают, будто она заодно с отцом. Ее опасения оправдались, когда ей стали кидать записки. Она хотела рассказать об этом отцу, чтобы тот понял, как из-за него страдает дочь, но, к счастью, сначала рассказала о записках матери, а та объяснила ей, что отец и это использует против Данилы Акимовича. К концу своего рассказа Хмелев немного успокоился, и речь его стала более связной.

– Ну, вот, значит... Прихожу я сегодня в школу, а ко мне подходят... Ну, там... некоторые. \"Мы, – говорят, – завтра Мокееву казнить будем. Примешь участие или у тебя еще нога болит?\"

Директор резко откинулся на спинку кресла.

– Тьфу ты! Что за люди такие?! Да я же им третьего дня толковал, что она тут ни при чем!

– И я им тоже сказал, что наоборот. Мокеева очень переживает, что отец такое затеял, а они мне говорят: \"Врет твоя Луиза! И тебе врет, и Акимычу\".

– Ас чего они взяли, что она врет?

– Я вот их тоже спросил – почему? А они говорят: \"Мы, – говорят, – теперь совсем поняли, что она вообще врунья и ябеда. Она отдала наши записки Акимыч... Даниле Акимычу и еще донесла, кто какую записку писал\".

Директор поерзал в кресле, почесал подбородок.

– Так вот что я тебе скажу, Хмелев. Записки эти мне принесла Раиса Петровна. Она их в классе подобрала, когда все ушли. А кто какую записку писал – тут уж я сам догадался. По лицам. Ты понимаешь, как по лицу можно узнать?

Хмелев кивнул. Он уже нисколько не волновался. Он серьезно посмотрел на директора.

– Тогда, значит, Данила Акимович, вы виноваты.

– Я?

– Вы им сказали: \"У меня разведка хорошо поставлена\". Вот они и решили, что Луиза – она и есть эта самая разведка.

– Да-а! Здесь, пожалуй, моя вина, – пробормотал директор. – Так что, говоришь, они собираются с ней сделать?

– Крапивой отхлестать. В бане.

– В сгоревшей?

– Ну, не в той же, где моются. Скоро Данила Акимович был посвящен в план расправы над Мокеевой.

Луиза показала себя способной актрисой, играя в школьном спектакле. Руководитель \"взрослого\" драмкружка при районном Доме культуры пригласил ее на роль дочери одного из героев пьесы, чем Луиза и отец ее гордились. Спектакль готовился к областному смотру художественной самодеятельности, который был, как говорится, на носу, поэтому репетиции шли не только по субботам и воскресеньям, но и в будние дни по вечерам, и репетиции эти заканчивались после девяти часов. Мать Луизы ворчала, что дочь из-за них поздно ложится спать, поэтому Мокеева возвращалась домой не по улице, а через пустырь мимо бани, сгоревшей несколько лет назад. Пожарные успели отстоять часть ее бревенчатых стен, но баню решили не восстанавливать, потому что уже заканчивалось строительство другой бани, каменной. Рядом со сгоревшим строением стояла кочегарка, сложенная из кирпича. От огня она уцелела, но из нее вывезли котел и другое оборудование, и теперь этот домик стоял без дверей и без рам в окнах. Штакетник, окружавший двор бани, обветшал, кое-где его растащили, а сам двор превратился в пустырь, зараставший летом крапивой и лопухами. Среди этих зарослей вилась тропинка, которой мало кто пользовался и по которой теперь бегала с репетиций Луиза, торопясь домой. Вот здесь, между кочегаркой и обуглившимися бревенчатыми стенами бани, и собирались напасть на Луизу мстители. Свою информацию Хмелев закончил так:

– Они во всякую рвань хотят одеться, чтобы Луиза их не узнала, а на головы чулки натянуть, как в кино, которое сейчас идет. Я им говорю, что Луиза ни в чем не виновата, не такой она человек, чтобы директору записки показывать, я ведь ее с двух лет знаю, а они свое: \"Она, мол, и тебе врет. Ты, – говорят, если не хочешь, можешь не участвовать, а если скажешь кому – тебе еще хуже будет, чем Мокеевой\".

– Но ты все-таки Луизу предупредил?

– Ага. Только вы не знаете, она какая. \"Спасибо, – говорит, – что сказал, а то я бы испугалась. А теперь я из принципа там пойду. Я палку хорошую возьму. Я, – говорит, – их палкой, а сама кричать буду, Взрослые услышат и прибегут. А ты, – говорит, – со мной не ходи, потому что у тебя нога\". И ведь ее не отговоришь!

– Так-так! – со вздохом сказал директор. – И ты, значит...

– Я сначала решил, что с ней пойду, хоть у меня и нога... И тоже с палкой, конечно... А потом подумал, подумал и... – Хмелев помолчал немного и продолжал, почему-то понизив голос, глядя прямо в глаза директору: – Данила Акимович, ведь они Мокееву возненавидели, потому что ее отец... У вас из-за ее отца... Ну, вы же сами понимаете...

– Понимаю, понимаю, – торопливо сказал директор и поморщился. Ему было досадно, что каждый мальчишка знает об истории с Мокеевым.

– Ну, и вот, – продолжал Ленька. – А если все такое в бане случится – они же сами обо всем раззвонят... И будут говорить, что они это... ради вас старались. И у вас, значит, опять начнутся... Ну, вы же сами понимаете.

Данила Акимович подумал, что Хмелев не по возрасту умен, и вместе с тем у директора шевельнулось недоброе чувство по отношению к этому умнику. Похоже было, что Ленька старается припугнуть его, как бы шантажирует: если, мол, вы в это дело не вмешаетесь, вам новых неприятностей не избежать.

– Ну что ж, – сказал он подчеркнуто равнодушно. – Я с ними завтра поговорю, скажу, что весь класс будет наказан, если с Луизой что случится. Только ведь они поймут, от кого я все узнал, и тебе потом не поздоровится.

– Ну и пусть не поздоровится! А чего они на невинного человека! – сказал Хмелев и мрачно добавил: – Я сейчас пойду к кому-нибудь из них домой и скажу, что я вам все рассказал. Пусть не думают, что я тайком.

Эта фраза сразу изменила отношение директора к Леньке. Он помолчал, раздумывая.

– Знаешь... Ты пока ничего никому не говори. И Луизе о нашем разговоре не говори. Я тут посоветуюсь кое с кем, а ты загляни ко мне часиков в шесть, мы решим, как нам с этим делом быть.

Глава 4

Сорокалетний Данила Акимович был холост. Отец его давно умер. Большую часть зимы в его маленькой двухкомнатной квартире жила мать. С начала весны и до поздней осени она уезжала к себе в деревню, где работала на колхозной пасеке да еще держала и собственные ульи. В такое время Данила Акимович столовался у Лидии Георгиевны – жены Федора Болиславовича и матери двух девочек, из которых одна училась в восьмом классе, а другая уже собиралась поступать в институт в областном центре.

Как всегда, так и в этот раз, Лидия Георгиевна накрыла стол в кухне, поставила перед директором и своим мужем по тарелке щей и ушла в комнату. Данила Акимович встал, прикрыл плотней дверь и, вернувшись на свое место, вполголоса спросил учителя:

– Скажи: у Лидии Георгиевны капроновые чулки есть?

Федор Болиславович опустил ложку в тарелку и уставился на друга сквозь стекла очков.

– Откуда мне знать? Я в ее гардеробе не копаюсь. А зачем тебе?

– Нам бы три штуки, – не отвечая на вопрос, продолжал директор. – Тебе, мне и Раисе Петровне.

– Да ты скажи толком, зачем?

Когда директор изложил наконец свой план действий на завтра, учитель даже вскочил от возмущения. Очки его засверкали, серые усы ощетинились.

– Данила Акимович! Ну ты... ну ты извини меня!.. – Он оглянулся на дверь и продолжал уже хриплым шепотом: – Ну... ну ты, право, как маленький: только-только у нас гора с плеч свалилась в смысле этого Мокеева, а ты уж такое затеял, что про нас не только в районной, в \"Учительской газете\" фельетон готов!

У Данилы Акимовича была такая черта: чем сильнее кипятился в споре его собеседник, тем мягче говорил он сам.

– Федор Болиславович, да ты сядь! Давай потолкуем спокойно.

– Не могу я сидеть, когда ты такое говоришь! Мне как-никак шестой десяток пошел, а ты черт-те что предлагаешь! Может, скоро на карачках прикажешь перед ними бегать.

– Ну, не хочешь сидеть, так стой, но спокойно выслушай меня. Ты сколько лет уже преподаешь?

– Да с тех пор, как ты меня сюда заманил. Остался бы мастером на промкомбинате – горя бы не знал.

– Ну ты, однако, их психологию за это время изучил? Я говорю вот о таких... которые только четвертый класс кончают?

– А чего ее изучать? У меня своих двое, выросли уже.

– Так вот пойми, какое у нас положение...

– С тобой весь обед остынет, – проворчал учитель. Он сел и снова принялся за щи. – Говори. Слушаю.

– Нам с тобой известно, что девку ни за что собираются крапивой отхлестать. Тебе совесть позволит такое допустить?

– Ну нет, конечно.

– Так как же ты думаешь это дело пресечь? Административными мерами?

Федор Болиславович молчал и думал, работая ложкой. Данила Акимович продолжал:

– Ну ладно, положим, я завтра приду к ним в класс и скажу: \"Так, мол, и так, мне известно, что вы собираетесь учинить. Если учините – вызовем родителей, весь класс будет наказан. Каково после этого будет Мокеевой и Хмелеву? Да их же со свету сживут, сам знаешь, каким этот народ бывает порой жестоким.

– Да. Тут вопрос, конечно, – задумчиво пробормотал учитель.

– Ну, вот! А если мы это дело на игру перевернем? Ты понимаешь, что это у них наполовину игра? Какого-то фильма насмотрелись и давай чулки на лицо напяливать... А если мы сами включимся в эту игру, потом по-хорошему с ними поговорим, они же обо всех конфликтах позабудут!

– Да ведь кто-нибудь из них уделается с перепугу, если ты перед ними с чулком на голове возникнешь да еще в темноте или в сумерках хотя бы.

– А мы недолго будем в чулках. Подойдем только и сразу снимем.

– И пойдет про нас славушка. Кто-нибудь возьмет и скажет родителям: мы, мол, гуляли себе спокойно, а директор и еще один взрослый псих наскочили на нас в темноте и давай пугать.

– Да они же объяснят родителям, с какой целью мы такое затеяли.

– Десять человек объяснят, а один еще наврет чего-нибудь для пущего эффекта. И потом не забывай, что среди родителей есть такие вот... вроде Мокеева.

Обычно сдержанный, директор вдруг рассердился. Он бросил ложку в тарелку и откинулся на спинку стула.

– Так как, по-твоему, нам в нашей работе надо на Мокеевых ориентироваться, на дураков, которые шуток не понимают? Это первый вопрос. А второй такой будет: что ты сам-то предлагаешь? Какую альтернативу? Или, по-твоему, нам самоустраниться от этого дела нужно, пусть творят, что хотят?

Никакой альтернативы Федор Болиславович придумать не смог и наконец сдался.

– Только знаешь, что я тебя попрошу, – сказал он. – Ты хоть Раису Петровну не заставляй чулок напяливать. Мы с тобой люди в возрасте, нас они давно знают, так что авторитета у нас от всего этого, пожалуй, не убавится, а она ведь совсем молоденькая, они после такого дела станут фамильярничать с ней да на головах ходить: она, мол, своя в доску.

С этим директор сразу согласился, но сказал, что учительница должна будет находиться где-то поблизости и появиться, когда ее позовут для разговора с ребятами.

После того, как план операции \"Капроновый чулок\" был разработан, Федор Болиславович поднялся.

– Ладно! Пойду узнаю, как там у нас с этой... с материальной частью.

Он ушел в комнату, где Лидия Георгиевна гладила белье.

– Мать! У тебя случаем не найдется пары капроновых чулок, вышедших из употребления?

– Посмотреть надо. – Лидия Георгиевна даже не поинтересовалась, зачем ее супругу капроновые чулки. Он часто выпрашивал то лоскуты материи, то другой какой-нибудь хлам для всяких поделок в школьной мастерской.

Глава 5

Ровно в шесть часов, как было условлено, к Даниле Акимовичу явился Хмелев. Он слушал, вытаращив глаза, когда директор излагал свой план операции \"Капроновый чулок\", потом вдруг вскинул голову и осклабился.

– Данила Акимович, а вы ведь это... и правда!.. Они знаете как ржать будут, когда узнают, что это вы! И они вас еще больше зауважают, вот увидите!

Потом состоялся разговор с Раисой Петровной, которая жила в том же доме. К ней Данила Акимович пришел вместе с Федором Болиславовичем. Когда ей рассказали о готовящейся расправе над Мокеевой, она возмутилась и заявила, что завтра проведет беседу со всем классом о том, как постыдно такое намерение. Директор и учитель попросили ее этого не делать, сказали, что сами проведут такую беседу, застав заговорщиков на месте преступления. Узнав, что эти два немолодых человека собираются сидеть в засаде, подобно ее четвероклашкам, учительница так растерялась, что оба друга, не сговариваясь, решили умолчать о своих капроновых чулках.

Оказалось, что знакомые Раисы Петровны живут в доме с палисадником как раз напротив бани, и она согласилась посидеть вечерком в этом палисаднике вместе с Хмелевым, ожидая, когда их позовут.

Директор и завхоз ушли, а учительница впала в раздумье: или у этих двоих не все в порядке с головой, или она ничего не смыслит в педагогике и напрасно выбрала такую профессию.

Когда друзья вышли от Раисы Петровны, Федор Болиславович предложил:

– Ну, как, может, прогуляемся до этой самой бани, глянем как там и что?

– Давай, – согласился директор. – Произведем рекогносцировку на местности.

Скоро оба стояли на пустыре между обуглившейся стеной бревенчатой бани и стеной кочегарки с закопченной штукатуркой над черным проемом окна. Здесь, среди сорной травы, тянулась тропинка, протоптанная местными жителями от улицы Кирова до улицы Кедровой.

– Неуютное местечко, – заметил директор. – Особенно, если вечером.

– Н-нда! – согласился Федор Болиславович. Оба понимали, что устраивать засаду в бане или в кочегарке нельзя: ведь сами заговорщики выберут именно это место. Друзья прошли до конца тропинки, где она выходила на Кедровую улицу сквозь пролом в старом штакетнике. Тут Федор Болиславович сказал:

– Вот тебе, смотри!

По эту сторону забора тянулись густые заросли малинника. Большинство ягод поедалось ребятней еще незрелыми, но некоторым удавалось уцелеть. Этому способствовала крапива, которая любит расти рядом с малиной и служит ей своего рода телохранителем. Заросли малины постепенно наступали от забора в глубь двора, а в авангарде двигалась крапива.

– Вот! – повторил учитель труда. – Залезай сюда поглубже и играй себе на здоровье... Хочешь – в индейцев, хочешь – в казаки-разбойники. А я с той стороны засяду, чтобы их потом в клещи взять.

Данила Акимович увидел, что такие же заросли топорщатся у забора вдоль улицы Кирова. Он отметил про себя стратегическую мудрость своего друга, и еще он подумал, что Федор Болиславович начинает втягиваться в игру.

Глава 6

Было ясно, что заговорщики соберутся заблаговременно, поэтому на следующий вечер часов в восемь директор уже сидел в зарослях, метрах в двух от того места, где тропинка выходила на Кедровую улицу. На нем был брезентовый рыболовецкий плащ с капюшоном, поэтому он не пострадал от крапивы. В кармане плаща лежал капроновый чулок. Данила Акимович сидел, привалившись спиной к забору. Чуть раздвинув листву перед собой, он мог видеть тропинку, проход между баней и кочегаркой и заросли у противоположного забора, где затаился Федор Болиславович.

Директору недолго пришлось скучать. Справа, совсем близко от него, послышались приглушенные голоса, и на тропинке появились двое: толстый мальчишка и маленькая девочка. Они были одеты обычно, по-домашнему, но каждый держал под мышкой какой-то узел. Директор мог видеть их только со спины, но все же догадался, что это Ваня Иванов и Томка Зырянова. Так оно и оказалось. Пройдя несколько шагов, Иванов вдруг остановился.

– Э!.. А крапива?! Давай лучше здесь наберем, там она жухлая какая-то.

Оба повернулись и направились прямо к тому месту, где сидел директор. Данила Акимович внутренне съежился. Ведь одно дело – эффектно, в нужный момент появиться перед ребятами, и совсем другое – предстать перед ними сидящим в кустах именно сейчас, а потом объяснять им, зачем он сюда забрался. Однако эти двое были слишком заняты своим делом и ничего не заметили.

– Ой!.. Кусается!.. – тихо сказала Зырянова.

– А ты ее под самый низ бери, у самого корня, потом в газетку. На, держи! Вот так ее оберни. – Иванов достал из своего узла газету, оторвал от нее кусок и передал Зыряновой.

Только они покончили с этим, как на тропинке, тоже со стороны Кедровой, появился Оганесян. Иванов с Зыряновой посоветовали ему, как и они, вооружиться крапивой, и он тоже был снабжен клочком газеты. Когда все трое вернулись на тропинку, Зырянова сказала:

– А вон еще наши идут.

И правда, со стороны улицы Кирова появились еще трое. Одного из них Данила Акимович сразу узнал – это был эвенк Гриша Иннокентьев, а двоих он хоть и встречал много раз, но не знал по фамилии.

Иванов, Оганесян и Зырянова двинулись было навстречу пришедшим, но Иванов вдруг снова остановился:

– Э!.. А вдруг у них репетиция раньше закончится! Вдруг она уже теперь сюда идет!

– Ой, и правда! – пискнула Томка Зырянова и исчезла из поля зрения директора. Тот понял, что она подбежала к пролому в заборе и обозревает Кедровую улицу, на которой метрах в двухстах находился Дом культуры. Через несколько секунд она вернулась.

– Никого! Давайте я тут останусь наблюдать. Я знаете какая зоркая, папа говорит – у меня глаза, как у ястреба.

– Валяй, – согласился Иванов. – Только ты замаскируйся сперва, чтобы потом не суетиться.

Томка развернула узел, который держала под мышкой. Оказалось, что это старый мужской пиджак. Он был такой огромный, что, когда Зырянова надела его на себя, и шея и грудь ее оказались совершенно открытыми, а сам пиджак не мог удержаться на ее узеньких плечах. Кроме того, Зырянова не могла самостоятельно застегнуть пуговицы на нем, потому что рукава свисали на четверть метра ниже ее рук.

– Не могла чего-нибудь поменьше достать? – проворчал Иванов.

– Ничего, Вань, мы сейчас уладим, – примирительно сказал Оганесян. Он вытянул ремень из петель на потрепанных брюках (они хорошо держались и без ремня) и шагнул к Зыряновой. – Запахнись как следует.

Зырянова запахнула пиджак, и одна его пола оказалась у нее на спине. Оганесян опоясал ее своим ремнем, потом оба мальчишки закатали рукава пиджака, чтобы Томка могла держать крапиву. Платье Зыряновой оказалось короче пиджака, так что из-под него были видны лишь тонкие ноги в синих носках и полу кед ах.

– Надо было брюки какие надеть, – снова проворчал Иванов. – Теперь Мокеева догадается, что ты девчонка. Да еще по росту поймет, кто ты такая.

Зырянова не успела ответить, потому что со стороны улицы Кедровой появились еще четверо: Нюша Морозова, которая ревела у директора в кабинете, хладнокровный красивый блондинчик Игорь Цветов и девочка с мальчишкой, фамилий которых директор не знал. Иванов с Оганесяном устремились к бане, а Томка снова исчезла из поля зрения директора, заняв свой пост у пролома.

\"Так! Ровно десять. Десять на одну, – сказал про себя директор. – И все писаки тут... Как видно, это самое ядро у них, самые заводилы. И еще девчонки тут!\"

Он подумал было о том, что в его школьные годы девочки были другими, но тут же вспомнил, как здорово его однажды отлупили две представительницы слабого пола, с которыми он учился в третьем классе, вспомнил и пришел к мысли о том, что молодежь, и дети в том числе, не так уж сильно меняются со временем, как думают взрослые люди и особенно старики. Просто с возрастом у людей меняется отношение к молодежи. Как и раньше, так и теперь среди ребят есть умные и дураки, есть подлецы и рыцари, есть любознательные и ко всему равнодушные.

Между тем заговорщики продолжали топтаться между кочегаркой и стеной бани, не переодеваясь, не прячась, явно рассчитывая на бдительность Зыряновой. Как видно, главную роль играл среди них толстый Ванька Иванов, который протягивал руку то в сторону бани, то в сторону кочегарки, давая какие-то руководящие указания.

Как-то неожиданно для себя директор заметил, что солнце уже зашло. Впрочем, сумерки были светлые, ведь приближалась пора белых ночей. Заговорщики уже не суетились, не жестикулировали, а стояли почти неподвижно, глядя в сторону Кедровой улицы. И вдруг директор увидел, как по тропинке понеслась Томка, хрипло повторяя:

– Идет! Приближается! Идет!

Томкин хрип мог расслышать только директор, но заговорщики и так поняли, что к чему. Одни бросились в кочегарку, другие полезли в обгоревшие оконные проемы бани. Вскоре и Томка нырнула в кочегарку.

Зырянова хвасталась остротой своего зрения, однако не сразу распознала Мокееву, и та появилась гораздо раньше, чем ожидал директор. На Луизе были джинсы, сверху, несмотря на очень теплый для сибирского мая вечер, Мокеева надела синтетическую, под кожу, куртку, на голову – зимнюю шапку-ушанку, а на руки – варежки. В левой руке у нее болталась пустая сумка для продуктов (в ней, как видно, Луиза спрятала до времени свои доспехи), в правой руке она держала недлинную, но увесистую дубинку, пряча ее за спиной. Небольшого роста, но коренастенькая, она шла медленно, все время оглядываясь вправо, влево и назад, так что директор мог временами видеть ее широкую решительную физиономию со втянутыми внутрь губами и большими настороженными глазами.

\"Смелая девчонка!\" – с уважением подумал директор. Он откинул капюшон, натянул на голову вынутый из кармана чулок и снова закрыл ее капюшоном. Тут ему пришло в голову тоже сорвать несколько стеблей крапивы, а когда он сделал это, до него донесся звонкий голос Луизы:

– Только тронь!.. Только тронь!.. Ну, подходите! Ну, только тронь!..

Выбравшись из зарослей, директор увидел, что Мокеева уже окружена непонятными фигурками без лиц, что она вертится на одном месте, размахивая дубинкой и повторяя свое приглашение \"подходить\". В следующий момент он увидел, что туда же бежит Федор Болиславович в длинном дождевике, с кепкой на голове и с лицом, затянутым чулком. Увидел и тоже побежал туда. Оба прибыли на театр военных действий почти одновременно.

– Ы-ыить!.. – сказал завхоз страшным голосом. – Вот мы вас всех сейчас!

– Так! Попались! – в тон ему пробасил директор. Оцепеневшие заговорщики выглядели живописно. Голова у каждого была затянута чулком, зато в костюмах царило великое разнообразие. Один надел на себя пестрое девчоночье платье (очевидно, старшей сестры), из-под которого виднелись брюки, другой был в полосатой матросской тельняшке, болтавшейся ниже колен, третий нарядился в старую мужскую рубаху, бывшую когда-то белой...

Глава 7

Всеобщее молчание длилось так долго, что директор счел нужным разрядить обстановку. Он откинул капюшон и сдернул с головы чулок. То же самое сделал и Федор Болиславович. Эти действия педагогов вызвали обратный эффект: оцепеневшие фигуры оцепенели еще больше, только одна Луиза стянула с себя шапку-ушанку и стала обмахивать ею взмокшую, с куцыми косичками голову.

– Так! – приглаживая растрепанные чулком волосы, заговорил Данила Акимович. – Маски вы можете не снимать, меня ваши личности не интересуют, а вот штаны снимайте! Снимайте, снимайте штаны, и я вас сейчас крапивой, как вы Мокееву хотели. Ну, что вы стоите?! Снимайте штаны!

И еще несколько секунд продлилось молчание. Потом одна из масок поднесла ладошку тыльной стороной к губам, и оттуда послышалось:

– Хи-хи!

– Хи-хи-хи! – донеслось из-под черного чулка, владелец которого был одет в женское платье.

– Снимайте, говорю, штаны! – повысил голос директор, размахивая пучком крапивы.

Тут заговорщик в женском платье сдернул с головы черный чулок, и оказалось, что это эвенк Гриша Иннокентьев. Он сказал, улыбаясь:

– Данила Акимович, нам неловко снимать: тут у нас и девочки.

Директор с удовольствием отметил, что атмосфера разрядилась.

– Ишь какой смелый нашелся! – сказал он, а Федор Болиславович тут же продолжил игру:

– Данила Акимович! Так вот давай с этого храбреца и начнем: отведем его в сторонку и пусть он за всех трусов пострадает маленько.

– А что? Дельное предложение! – сказал директор. И он увидел, как Оганесян тоже сорвал с себя чулок, его примеру последовала Томка Зырянова, за ней Игорь Цветов, за Игорем – Нюша Морозова, а за ними и все остальные. Последним снял маску руководитель операции Ваня Иванов. Все заговорщики улыбались, но глаза их смотрели настороженно: мол, а что будет дальше?

Директор снова заговорил:

– Так, Федор Болиславович: я думаю, что сегодня наказание крапивой можно отложить, но проведем это мероприятие завтра по окончании уроков перед всем классом. Девочек помилуем, все-таки слабый пол, а остальных гангстеров будем класть на учительский стол и поочередно, значит, крапивой. Чтобы на всю жизнь запомнили.

– Есть! Будет исполнено, – сказал преподаватель труда, и тут же все заговорщики расхохотались вовсю, а некоторые даже запрыгали от удовольствия. Одна только Луиза оставалась серьезной и вертела головой со своими куцыми, торчащими над ушами косичками.

Данила Акимович поднял руку.

– Так! Тихо, граждане! Нам еще одно дело предстоит: следствие проведем. Запомните: обвиняемых тут до поры не будет, все будут только свидетелями.

\"Свидетели\" перестали улыбаться. Они старались понять, затевает ли директор новую игру или разговор пойдет серьезный.