Осенью 1939 г., осуществляя договоренности о территориально-политическом переустройстве на территории суверенной Польши, германская и советская стороны предприняли шаги по присоединению отошедших к ним земель. 5 сентября 1939 г. Молотов дал понять германскому послу в Москве Шуленбургу, что в скором времени Красная армия приступит к действиям в Польше, но уже 4 сентября 1939 г. Политбюро ЦК ВКП (б) приступило к рассмотрению вопросов послевоенного переустройства в Польше. Это решение Политбюро, датированное 4 сентября — 3 октября 1939 г., было оформлено единым Протоколом № 7[622]. В нем предписывалось: «1. Созвать Украинское Народное Собрание из выборных по областям Западной Украины (территория бывших воеводств Станиславского, Львовского, Тернопольского и Луцкого) и Белорусское Народное Собрание из выборных по областям Западной Белоруссии (территория бывших воеводств Новогрудского, Виленского, Белостокского и Палесского).

Эти Народные Собрания должны: 1) Утвердить передачу помещичьих земель крестьянским комитетам; 2) решить вопрос о характере создаваемой власти; 3) решить вопрос о вхождении в состав СССР, т. е. о вхождении украинских областей в состав УССР, о вхождении белорусских областей в состав БССР; 4) решить вопрос о национализации банков и крупной промышленности».

Согласно п. 14 решения Политбюро были организованы Временные областные управления, действовавшие на территориях «бывших воеводств» Восточной Польши в составе двух представителей от армейских организаций, одного — от НКВД и одного — от Временного управления областного города. Согласно п. 6 решения были созданы Комитет по организации выборов Народного Собрания Западной Украины и Комитет по организации выборов Народного Собрания Западной Белоруссии, причем инициативу по созыву Народных Собраний и созданию комитетов поручалось взять на себя Временным управлениям городов Львова и Белостока (именно в этих городах в соответствии с п. 2 решения должны были быть созваны Народные Собрания), и названные Временные управления городов также подлежали включению в состав комитетов. Кроме того, в состав комитетов должны были войти по одному представителю от Временных областных управлений, по два представителя — от крестьянских комитетов, еще по два — от рабочих организаций и интеллигенции. Для «помощи» в организации выборов в комитеты по организации выборов Народных Собраний вошло по три представителя от президиумов Верховных Советов УССР и БССР.

Ответственность за проведение выборов в областях (бывших воеводствах) возлагалась на Временные управления областей, городов, уездов.

Пункт 8 решения Политбюро ЦК ВКП (б) предписывал вышеназванным оккупационным властям провести избирательную кампанию в Народные Собрания под лозунгом установления Советской власти на территории Западной Украины и Западной Белоруссии, вхождения Западной Украины в состав УССР и Западной Белоруссии в состав БССР, одобрения конфискации помещичьих земель; требования национализации банков и крупной промышленности. По перечисленным вопросам ЦК ВКП (б) Украины (т. Хрущеву) и ЦК ВКП (б) Белоруссии (т. Пономаренко) надлежало подготовить соответствующие декларации, которые должны были быть приняты Народными Собраниями.

«Выборы» в Народные Собрания, состоявшиеся 22 сентября 1939 г. «на основе всеобщего, прямого и равного избирательного права при тайном голосовании», проводились по единственному списку, продиктованному оккупационными властями[623], тогда как смысл выборов (по определению) в конституционном праве заключается в том, чтобы выбрать одного из нескольких или даже многих кандидатов. Только при соблюдении этого условия выборы легитимируют власть[624].

Кроме того, основываясь на п. 10 упомянутого решения Политбюро ЦК ВКП (б), оккупационными властями была учреждена одна — коммунистическая — партия, и для поддержки социальной и политической революции, которую принесла на своих штыках в Восточную Польшу Красная армия, туда в сжатые сроки откомандировывались тысячи функционеров Коммунистической партии (п. 11–13 решения).

Таким образом, какое бы то ни было реальное народное представительство на выборах исключалось монополией Компартии. Реальное народное представительство на этих «выборах» не могло быть обеспечено еще и в результате той обстановки, в которой они проводились: несмотря на то что абзац 2 п. 4 решения Политбюро по «Вопросам Западной Украины и Западной Белоруссии» наделял правом выбора в Народные Собрания всех граждан мужского и женского пола, достигших 18 лет, независимо от расовой и национальной принадлежности, социального происхождения, имущественного положения и прошлой деятельности, в результате репрессий по отношению к более зажиточному польскому населению, к бывшим представителям власти, еврейских погромов[625], ареста невинных жителей, насильственной массовой депортации местных жителей, прежде всего поляков[626], перечисленные категории граждан были фактически лишены права голоса.

Вышеприведенные факты дают нам основание признать избирательный процесс, инициированный и осуществленный в 1939 г. по сценарию ЦК ВКП (б) советскими оккупационными властями на территории восточной части суверенной Польши, нелегитимным.

Как бы то ни было, в результате этих «выборов», как это и было запланировано ЦК ВКП (б), 27 октября 1939 г. была принята Декларация Народного Собрания Западной Украины «О государственной власти в Западной Украине»[627], провозгласившая Советскую власть. Аналогичная ей Декларация «О государственной власти» была принята 29 октября 1939 г. Народным Собранием Западной Белоруссии[628]. В обеих декларациях заявлялось, что Польское государство, являвшееся «тюрьмой народов», «рухнуло». В Декларации «О вхождении Западной Белоруссии в состав Белорусской Советской Социалистической Республики», принятой Народным Собранием Западной Белоруссии 29 октября 1939 г.[629], и в Декларации «О вхождении Западной Украины в состав Украинской Советской Социалистической Республики», принятой Народным Собранием Западной Украины 27 октября 1939 г.[630], подчеркивалась огромная роль Красной армии в установлении Советской власти на территории «бывшей» Восточной Польши и содержалось ходатайство о воссоединении Западной Белоруссии и Западной Украины соответственно с Белорусской и Украинской Советскими Социалистическими Республиками. С принятием Верховным Советом Союза ССР Закона СССР «О включении Западной Украины в состав Союза ССР с воссоединением ее с Украинской ССР»[631] (1 ноября 1939 г.) и Закона СССР «О включении Западной Белоруссии в состав Союза ССР с воссоединением ее с Белорусской ССР»[632] (2 ноября 1939 г.) эта просьба была удовлетворена. Однако 31 октября, выступая на сессии Верховного Совета СССР и говоря о воссоединении упомянутых земель с Советским Союзом, В.М. Молотов отмечал, что «перешедшая к СССР территория по своим размерам равна территории большого европейского государства»[633]. Таким образом, Молотов говорил о воссоединении как об уже свершившемся факте за 1–2 дня до того, как оно было оформлено юридически.

«Ликвидацией исторической несправедливости» назвали эти события советские историки[634].

Германия, в свою очередь, также осуществила «территориально-политическое переустройство». На северо-востоке Польши Германия вернула бывшие прусские земли Данциг, Позен, Западную Пруссию и значительную часть Силезии. Но аннексированная Гитлером территория, 55000 с лишним квадратных километров, более чем вдвое превышала ту, которую Германия потеряла по Версальскому договору[635].

Оставалась территория в центре Польши, более 60 000 квадратных километров, с городами Варшава, Краков, Люблин, которая была оккупирована немцами, но не присоединена к Рейху. Эта часть Польши, по приказу Гитлера от 12 октября 1939 г., получила название Генерал-губернаторства. Статус его долгое время не был точно определен. Официально Генерал-губернаторство называлось «присоединенной землей». Но в конце концов 2 августа 1940 г. было объявлено, что Генерал-губернаторство является составной частью Германской империи[636].

Однако если советско-германский договор о дружбе и границе недействителен с самого начала как нарушающий императивную норму международного права, избирательный процесс, осуществленный на территории Восточной Польши после оккупации ее Красной армией, нелегитимен (а значит, декларации, принятые так называемыми Народными Собраниями, юридически недействительны, следовательно, недействительны и принятые Верховным Советом СССР на их основе законы СССР от 1 и 2 ноября 1939 г.), возникает вопрос: как же в дальнейшем была решена проблема польских границ?

Как уже говорилось, в соглашении от 30 июля 1941 г. между правительством СССР и правительством Польской республики о восстановлении дипломатических отношений и создании польской армии на территории СССР советское правительство сочло договоры с Германией относительно территориальных перемен в Польше утратившими силу.

24 сентября 1941 г. на Межсоюзной конференции в Лондоне советское правительство присоединилось к Атлантической хартии — декларации США и Великобритании о целях войны и принципах послевоенного переустройства мира, подписанной 14 августа 1941 г. Ф. Рузвельтом и У. Черчиллем. В названной декларации провозглашались, в частности, такие принципы, как право всех народов избирать форму правления, при которой они хотят жить, и обеспечение восстановления суверенных прав и самоуправления народов, лишенных этого насильственным путем[637].

Польское эмигрантское правительство, представлявшее Польское государство в тех границах, в которых оно вступило 1 сентября 1939 г. в навязанную ему войну, с момента заключения польско-советского договора от 30 июля 1941 г. неизменно придерживалось той позиции, что в вопросе о границах между Польшей и Советским Союзом сохраняется статус-кво, существовавший до 1 сентября 1939 г. Для подкрепления своей позиции польское правительство обоснованно ссылалось на Атлантическую хартию[638] и настаивало на применении по отношению к Польше содержавшегося в хартии принципа непризнания насильственных изменений границ. Иными словами, польское правительство требовало восстановления границ, установленных Рижским мирным договором 1921 г., грубо нарушенным 17 сентября 1939 г. в результате советской агрессии.

Следует отметить, что союзные державы, к числу которых принадлежал и СССР, аналогичным образом толковали положения, содержавшиеся в Атлантической хартии, что нашло выражение, к примеру, в Декларации об Австрии, подписанной на конференции министров иностранных дел СССР, США и Великобритании, проходившей в Москве с 19 по 30 октября 1943 г. В названной декларации союзные правительства, включая — еще раз подчеркнем — СССР, согласились рассматривать присоединение, навязанное Австрии Германией после агрессии, осуществленной последней 15 марта 1938 г., «как несуществующее и недействительное», несмотря на то что 10 апреля 1938 г. на «общегерманском плебисците» австрийское население одобрило присоединение Австрии к Германии. Союзные державы подчеркнули, что они не считают себя «никоим образом связанными какими-либо переменами, произведенными в Австрии после 15 марта 1938 г.». В декларации провозглашалось желание союзников «видеть восстановленной свободную и независимую Австрию»[639].

Однако применительно к Польше СССР следовать принципу непризнания насильственных изменений границ категорическим образом отказывался и упрекал польское правительство в том, что оно «не хочет признавать исторических прав украинского и белорусского народов быть объединенными в своих национальных государствах»[640] (напомним, что, присоединяясь к Атлантической хартии, советское правительство заявило, что применение принципов хартии «…должно будет сообразоваться с обстоятельствами, нуждами и историческими особенностями той или другой страны»[641]).

По причинам, изложенным ниже, западные державы также отказывались признать польские права на земли, отошедшие к Польше по Рижскому мирному договору.

Во-первых, линия Керзона, предложенная СССР польскому правительству в качестве послевоенной советско-польской границы, была этнографически обусловлена и получила неоднократное одобрение в 1919–1920 гг. державами — победительницами в Первой мировой войне. Во-вторых, как объяснял 20 января

1944 г. Черчилль на встрече с лидерами поляков в Лондоне, «огромные жертвы и достижения русских армий» в процессе освобождения Польши дают русским право на пересмотр польских границ[642]. Эта же позиция была заявлена британским премьер-министром 6 февраля

1945 г. на пленарном заседании Ялтинской конференции союзных держав, где Черчилль вновь счел нужным подчеркнуть (надо отметить, не без предшествовавших этому серьезных колебаний), что «претензии Москвы на линию Керзона базируются не на силе, а на праве» после той трагедии, которую пережил СССР, защищая себя от германской агрессии, и после тех усилий, которые СССР приложил для освобождения Польши[643]. В-третьих, полякам было обещано расширение западных границ Польского государства путем присоединения к Польше территорий, входивших в Германию. (На этот шаг западные державы решились в Тегеране, тогда еще рассчитывая на создание буржуазной Польши.)

Итак, принципиальная договоренность о послевоенных польских границах была выработана еще 1 декабря 1943 г. на Тегеранской конференции союзных держав. Согласно этому решению «очаг Польского государства должен быть расположен между линией Керзона и линией реки Одер с включением в состав Польши Восточной Пруссии и Оппельнской провинции»[644].

На Крымской (Ялтинской) конференции главы трех союзных держав договорились, что восточная граница Польши должна идти вдоль линии Керзона с отступлением от нее в некоторых районах от пяти до восьми километров в пользу Польши. Союзные державы также признали, что Польша должна получить приращение территории на севере и западе, о размере которого будет спрошено мнение нового польского Правительства Национального Единства и что, вслед за тем, окончательное определение западной границы Польши будет отложено до мирной конференции[645].

Наконец, на состоявшейся уже после окончания войны в Европе Берлинской (Потсдамской) конференции (17 июля — 2 августа 1945 г.) главы трех правительств согласились, что впредь до окончательного определения западной границы Польши бывшие германские территории, расположенные к востоку от линии, проходящей от Балтийского моря чуть западнее Свинемюнде и отсюда вдоль реки Одер до слияния с рекой Западная Нейса и вдоль реки Западная Нейса до чехословацкой границы, включая ту часть Восточной Пруссии, которая в соответствии с решением Берлинской конференции не поставлена под управление Союза ССР, и включая территорию бывшего свободного города Данцига, должны находиться под управлением Польского государства[646].

В дальнейшем нерушимость западной границы Польши получила международно-правовое подтверждение в договорах ПНР с ГДР (1950 г.) и ФРГ (1970 г.), советско-западногерманским договором (1975 г.), а также в Заключительном акте Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе (1970 г.). Нерушимость существующих границ подтвердила в 1990 г. и объединенная Германия.

Во исполнение решений Крымской и Берлинской конференций союзных держав 16 августа 1945 г. в Москве премьер-министром польского Временного Правительства Национального Единства Э. Осубка-Моравским и наркоминдел СССР В.М. Молотовым был подписан договор о советско-польской государственной границе[647], в соответствии со ст. 1 которого государственная граница между Союзом ССР и Польской республикой устанавливалась вдоль линии Керзона с отступлением от нее в пользу Польши в некоторых районах от пяти до восьми километров. Кроме того, дополнительно Польше была уступлена территория, расположенная к востоку от линии Керзона до реки Западный Буг и реки Солокия, к югу от города Крылов с отклонением в пользу Польши максимально на тридцать километров, а также часть территории Беловежской Пущи на участке Немиров — Яловка, расположенной на восток от линии Керзона, включая Немиров, Гайновку, Беловеж и Яловку, с отклонением в пользу Польши максимально на семнадцать километров.

Однако еще четырьмя месяцами раньше, 21 апреля 1945 г., между СССР и Польской республикой в лице Э. Осубка-Моравского и И.В. Сталина в Москве сроком на 20 лет был заключен договор о дружбе, взаимной помощи и послевоенном сотрудничестве[648], в ст. 2 которого стороны выразили уверенность в том, что интересы безопасности и процветания советского и польского народов требуют сохранения и усиления в период и после окончания войны прочной и постоянной дружбы, обязались укреплять дружеское сотрудничество между обеими странами в соответствии с принципами взаимного уважения к их независимости и суверенитету, а также невмешательства во внутренние дела другого государства.

В статье 3 стороны обязались и по окончании войны с Германией предпринимать совместно все меры, находящиеся в их распоряжении, для устранения любой угрозы повторения агрессии со стороны Германии или какого-либо другого государства, которое объединилось бы с Германией, непосредственно или в какой-либо иной форме.

Статья 4 договора предусматривала, что в случае, если одна из сторон в послевоенный период окажется вовлеченной в военные действия с Германией, которая возобновила бы свою агрессивную политику, или с каким-либо другим государством, которое объединилось бы с Германией непосредственно или в какой-либо иной форме в такой войне, другая договаривающаяся сторона немедленно окажет договаривающейся стороне, вовлеченной в военные действия, военную и другую помощь и поддержку всеми средствами, находящимися в ее распоряжении.

В статье 5 договаривающиеся стороны обязались не заключать без взаимного согласия перемирия или мирного договора с любой властью в Германии, которая бы посягала на независимость, территориальную целостность или безопасность каждой из договаривающихся сторон.

Согласно ст. 6 договора каждая из договаривающихся сторон обязалась не заключать какого-либо союза и не принимать участия в какой-либо коалиции, направленных против другой договаривающейся стороны.

Наконец, в ст. 7 советско-польского договора о дружбе, взаимной помощи и послевоенном сотрудничестве от 21 апреля 1945 г. договаривающиеся стороны провозгласили, что они и после окончания настоящей войны будут сотрудничать в духе дружбы в делах дальнейшего развития и укрепления экономических и культурных связей между обеими странами и помогать друг другу в восстановлении хозяйства обеих стран.

Говоря о значении названного договора, И.В. Сталин подчеркнул, что оно состоит в ликвидации старой и пагубной как для СССР, так и для Польши политики игры между Германией и Советским Союзом и заменяет ее политикой союза и дружбы между Польшей и ее восточным соседом[649].

Другую оценку от него услышать было бы невозможно: отныне Польша на несколько десятилетий оказывалась вовлеченной в советскую сферу влияния.

Заключение

Истоки ситуации, сложившейся на международной арене в 1939 г. и во многом повлиявшей на заключение и содержание советско-германских соглашений, берут свое начало в давнем недовольстве, испытываемом Германией и Советской Россией в связи с Версальским послевоенным устройством 1919 г., в результате которого Польша должна была «сторожить» Германию, потерпевшую поражение в Первой мировой войне, на востоке, а также препятствовать проникновению большевизма из Советской России в Центральную Европу. Кроме того, на внешнеполитические шаги советского руководства, предпринятые им в 1939 г., оказала влияние неудачная для России советско-польская война 1920 г., окончившаяся подписанием 18 марта 1921 г. Рижского мирного договора, согласно которому Белоруссия и Украина лишились своих западных областей, граница которых (восточная граница Польши) была установлена Верховным советом союзных и объединившихся держав 8 декабря 1919 г. и известна как линия Керзона.

Названные обстоятельства и легли в основу советско-германского сотрудничества (прежде всего военного) 1921–1933 гг., противоречившего нормам Версальского мирного договора и осуществлявшегося за спиной у мировой общественности, в результате чего Советский Союз выступил как соучастник противоправной деятельности Германии.

В 1939 г. по инициативе советского правительства СССР и Германии сравнительно легко удалось, несмотря на предшествовавший этому шестилетний период взаимного отчуждения, вернуться к проведению в отношении друг друга прежней дружественной политики, опиравшейся все на тот же фундамент родственных интересов: обоюдное недовольство Польшей и Версалем.

Советско-германский договор о ненападении от 23 августа 1939 г. был заключен с тем, чтобы позволить Гитлеру вторгнуться в Польшу, обеспечив ему при этом тыл на востоке и свободу рук на западе, что означало Вторую мировую войну. Руководство Советского Союза полностью сознавало это.

Вопреки распространенному мнению о том, что советско-германский договор о ненападении представлял собой типичный договор о ненападении или нейтралитете, составленный в классическом стиле (это мнение было выражено также и в постановлении Съезда народных депутатов СССР от 25 декабря 1989 г. о политической и правовой оценке названного соглашения), анализ договора приводит к обратным выводам. Содержание советско-германского пакта заметно расходилось с договорной практикой СССР и нарушало ряд международных обязательств советского правительства. Отсутствие в договоре пункта об автоматическом расторжении пакта в случае нападения одной из сторон на третью державу (такой пункт существовал во всех ранее заключенных Советским Союзом с другими государствами пактах о ненападении), равно как и тот факт, что предусмотренное договором обязательство сторон не оказывать поддержки нападающей державе (обязательство соблюдать нейтралитет) не обуславливалось миролюбивым образом действий партнера по договору, означало возможность германской агрессии против Польши и других стран. Более того, отсутствие в советско-германском пакте о ненападении обычного в договорах такого рода положения о том, что обязательства, вытекающие из ранее подписанных сторонами договоров, остаются в силе, открывало путь для совместной германо-советской агрессии, в частности в отношении Польши.

Позднее по образцу советско-германского пакта о ненападении был построен договор о дружбе и ненападении между СССР и Югославией, заключенный 5 апреля 1941 г. Отказ СССР от включения в договор с Югославией положения о том, что обязательства, вытекающие из ранее подписанных сторонами договоров, остаются в силе, означал, что СССР более не считал себя связанным договорами с Германией, перейдя в стан ее военных противников, каковым являлось в тот период Югославское государство.

Подписание соглашений о дружбе сначала с фашистской Германией (договор о дружбе и границе от 28 сентября 1939 г.), затем с антифашистской Югославией (пакт от 5 апреля 1941 г.) как нельзя лучше высвечивало истинные цели советского руководства: подталкивать одну воюющую сторону против другой, ослабить и Германию, и Европу, а затем воспользоваться этим в интересах мировой революции.

Упорное и уверенное отрицание в СССР на протяжении сорока с лишним лет факта существования секретных советско-германских протоколов было вызвано тем, что после окончания войны в Европе как советские, так и немецкие подлинники названных договоренностей оказались в Москве и хранились в «Особой папке» ЦК КПСС. Таким образом, Москва оказалась единственным хранителем подлинников секретных советско-германских соглашений 1939–1941 гг., и об этом было известно всем советским лидерам от Сталина до Горбачева. Последний, поставивший свою подпись под постановлением Съезда народных депутатов, где констатировалось, что подлинники протокола от 23 августа 1939 г. «не обнаружены ни в советских, ни в зарубежных архивах», тем самым утвердил заведомо ложные выводы Комиссии Съезда.

Следует также сказать, что подписание в 19391941 гг. секретных договоренностей с Германией было всего лишь продолжением ленинской линии на развитие тайного и незаконного советско-германского военного сотрудничества, а отнюдь не являлось «отходом от ленинских принципов внешней политики».

Содержание секретного дополнительного протокола от 23 августа 1939 г., подписанного, как и пакт о ненападении, по инициативе советского правительства и предусматривавшего разграничение «сфер интересов» Германии и СССР, недвусмысленно указывало на то, что в данном случае речь шла о заключении союза для войны. Согласованное в протоколе «территориально-политическое переустройство» могло наступить либо в ходе военных столкновений, либо вследствие захвата и применения силы. При этом подписавшие протокол (юридически несостоятельный и недействительный с момента его подписания, равно как и более поздние секретные советско-германские договоренности, а также договор о дружбе и границе от 28 сентября 1939 г.) стороны делали ставку на разрушение традиционного, основанного на Версальской системе, политического, территориально-административного и даже социального и этнического строя в расположенных между Балтийским и Черным морями государствах Северной, Восточной и Юго-Восточной Европы. В связи с этим секретный дополнительный протокол от 23 августа 1939 г., как и подписанное Молотовым и Шуленбургом 28 августа 1939 г. разъяснение к этому протоколу, а также секретный дополнительный протокол от 28 сентября 1939 г. об изменении советско-германского соглашения от 23 августа 1939 г. относительно сфер интересов Германии и СССР, носили характер, явно противоречивший обязательствам из подписанного 27 августа 1928 г. всеми основными державами мира, в том числе Германией и СССР, пакта Келлога — Бриана, провозгласившего отказ от войны как орудия национальной политики.

Поскольку международное право не предусматривает ни условного или безусловного, ни полного или неполного нейтралитета, то оказание любой военной помощи одному из воюющих государств (а именно такую помощь оказывало советское правительство после сентября 1939 г. воюющей Германии) несовместимо с данным статусом. Перечисленных в работе фактов достаточно, чтобы опровергнуть миф о нейтральном статусе СССР в период с 1 сентября 1939 г. по 22 июня 1941 г.

Ввод советских войск в Восточную Польшу, последовавший 17 сентября 1939 г., согласно п. 2 ст. 2 Конвенции об определении нападения, заключенной в Лондоне 3 июля 1933 г. СССР с другими государствами, надлежит квалифицировать как агрессию против Польши. При этом с учетом последующих шагов правительств СССР и Германии Советский Союз превратился, па существу, в военного союзника имперского правительства, ибо под военным союзом понимается объединение двух или нескольких государств для достижения политических целей средствами, каковые и были использованы в Польше Советским Союзом.

Наш анализ дает возможность признать СССР и Польшу выступившими в сентябре 1939 г. в качестве военных противников, а действия Красной армии на территории Восточной Польши — как военную оккупацию. При этом Советским Союзом был нарушен ряд положений Рижского мирного договора 1921 г. и советско-польского договора о ненападении от 25 июля 1932 г. Поэтому данное международно-противоправное деяние советского правительства, возникшее в результате нарушения Советским Союзом своих международных обязательств, вытекавших из заключенных им с Польшей договоров и ряда других международно-правовых актов, поскольку оно посягало на основу существования Польского государства и населявшего его территорию народа, подрывало основные принципы международного права и угрожало международному миру и безопасности, следует признать международным преступлением.

Мы пришли к выводу, что между СССР и Польшей в сентябре 1939 г. имело место состояние войны, а значит, оказавшихся во власти СССР, как противника Польши, польских военнослужащих, других комбатантов и некоторых некомбатантов следует признать, вопреки навязанному после 22 июня 1941 г. мнению, военнопленными, режим плена которых, так как начало военных действий даже без объявления войны обуславливает необходимость соблюдения всеми воюющими сторонами норм права вооруженных конфликтов, должен был регулироваться Положением о законах и обычаях сухопутной войны (приложение к IV Гаагской конвенции 1907 г.), ибо участником Женевской конвенции об обращении с военнопленными 1929 г. СССР не являлся. Расстрел более 15 тыс. польских военнопленных офицеров и полицейских, осуществленный в апреле — мае 1940 г. советскими властями, проигнорировавшими нормы названного документа, надлежит квалифицировать как противоправное деяние.

Линия советско-германской границы, установленная договором между СССР и Германией о дружбе и границе от 28 сентября 1939 г. и более детально регламентированная дополнительным протоколом к нему, подписанным 4 октября 1939 г. (названные соглашения, ставшие результатом применения силы против Польши со стороны не только Германии, но и Советского Союза, являлись как нарушавшие императивную норму международного права недействительными с момента их подписания), отнюдь не повторяла — вопреки еще одному достаточно распространенному мнению — этнографически обусловленной линии Керзона.

Приведенные нами факты позволяют признать избирательный процесс, инициированный и осуществленный в 1939 г. по сценарию ЦК ВКП (б) советскими оккупационными властями на территории восточной части суверенной Польши, нелегитимным, следовательно, сформированные в результате состоявшихся 22 октября 1939 г. выборов (которые, по сути, таковыми не являлись) так называемые Народные Собрания Западной Украины и Западной Белоруссии не были правомочны принимать какие-либо решения, а значит, принятые ими декларации, провозгласившие Советскую власть и содержавшие просьбы о воссоединении соответственно с Советской Украиной и Советской Белоруссией, надлежит признать юридически недействительными, как и принятые на их основе законы СССР от 1 и 2 ноября 1939 г. «О включении Западной Украины в состав Союза ССР с воссоединением ее с Украинской ССР» и «О включении Западной Белоруссии в состав Союза ССР с воссоединением ее с Белорусской ССР».

Многие внешнеполитические шаги советского руководства, последовавшие после заключения советско-германских соглашений и под их непосредственным влиянием: совместное с Германией расчленение Польши, агрессия против Финляндии, приведшая к исключению СССР из Лиги Наций, действия сталинского руководства в Бессарабии, Северной Буковине и Прибалтике, — приводили к дальнейшей самоизоляции нашей страны, провоцировали западные страны на военное противостояние с Советским Союзом. Более того, методы, с помощью которых сталинское правительство овладевало территориями, отошедшими к сфере интересов СССР в результате секретных договоренностей с Германией, — методы насильственной большевизации — легли в основу оправдания Гитлером агрессии против СССР, начавшего поход на Восток под лозунгом ликвидации «коммунистической опасности».

Договор о советско-польской государственной границе, подписанный СССР и Польской республикой 16 августа 1945 г., в соответствии с которым советско-польская граница устанавливалась вдоль линии Керзона с небольшими отступлениями в пользу Польши, был заключен во исполнение решений Крымской и Берлинской конференций союзных держав — СССР, Англии и США. Названные решения являлись отступлением от провозглашенного в Атлантической хартии от 14 августа 1941 г. о принципах послевоенного устройства мира принципа непризнания насильственных изменений границ, в соответствии с которым Польша обоснованно претендовала на границы, установленные Рижским мирным договором от 18 марта 1921 г. Такое право на пересмотр советско-польских границ СССР получил в результате заслуг Красной армии в освобождении Польши от немецко-фашистских захватчиков и в качестве компенсации за те огромные людские жертвы, которые он при этом нес. Таким образом, в процессе работы союзных держав над проблемой послевоенных советско-польских границ явственно прослеживается следование известному с древних времен правилу: победителей не судят.

Александр Гогун[650]

«Освободительные походы» 1939–1940 гг.: акты красной геополитики


Но как только мы будем сильны настолько, чтобы сразить весь капитализм, мы немедленно схватим его за шиворот.
В. Ленин. 26 ноября 1920 г.[651]



Капиталистический мир полон вопиющих мерзостей, которые могут быть уничтожены только каленым железом священной войны.
М. Калинин. 20 мая 1941 г.[652]


17 сентября 1939 г. Красная Армия начала вторжение в Польшу. Этим была открыта эра т. н. «освободительных походов», захватнических акций СССР по отношению к государствам Восточной Европы. Советский Союз вступил во Вторую мировую войну на Европейском континенте как агрессор.

«Освободительными» эти походы были названы в СССР потому, что Красная Армия и НКВД помогали освободиться народам Восточной Европы от эксплуатации. Удовлетворенный Сталин 9 сентября 1940 года подвел итог: «…Это благоприятно для человечества, ведь счастливыми себя считают литовцы, западные белорусы, бессарабцы, которых мы избавили от гнета помещиков, капиталистов, полицейских и всякой прочей сволочи. Это с точки зрения народов»[653].

Вождь ошибся. У самих «освобожденных» была на этот счет несколько другая точка зрения: при первой возможности с оружием в руках воевали против коммунизма до конца 40-х, а в отдельных случаях до начала 1960-х годов.

Но сейчас нас интересует не то, как РККА и НКВД захватывали и истребляли народы Восточной Европы в 1939–1940 годах. Интересно взглянуть на цели этой последовательной агрессии СССР.

Все захваты Советского Союза в начале Второй мировой войны стали возможными в результате сговора Сталина с Гитлером в августе 1939 г. Открыв шлюзы мировой войны, коммунисты получили свободу действий восточнее черты, определенной пактом Молотова-Риббентропа.

Первой жертвой была Польша

1 сентября вермахт вторгся в эту страну и стал быстро продвигаться на восток, преодолевая отчаянное сопротивление Войска Польского. На все просьбы Гитлера поскорее ударить в тыл полякам Сталин отвечал, что Красная Армия пока не готова. Вскоре вермахт пересек «линию советских интересов» и вошел в области, населенные в основном украинцами и белорусами. Из Берлина намекнули в Кремль о возможности создания в Западной Украине отдельного государства. И 17 сентября в 5.00 без объявления войны Красной Армией был нанесен удар в спину польской армии. В результате победоносной совместной красно-коричневой военной акции Польша была уничтожена как государство, а 28 сентября был подписан советско-германский договор «О дружбе и границах» и новый секретный протокол о разделе сфер влияния. Гитлер отказывался от притязаний на Литву, а Сталин отдавал ему часть «своей» территории Польши к востоку от Вислы.

От новой советской границы до Варшавы было рукой подать, до Берлина — 500 километров (меньше дня езды для советских танков). Вермахту же до Москвы теперь оставалось почти вдвое больше. Но Гитлер и не думал о походе на Восток, он был озабочен другими проблемами — с 3 сентября шла война с Англией и Францией. Пока активных боевых действий на суше и в воздухе не велось, но обе стороны активно пытались удушить друг друга морской блокадой.

А за спиной у Гитлера был Советский Союз, в котором развернулась военная истерия и осуществлялся переход экономики на военные рельсы. Но при этом пока Сталин спасал нацистский режим поставками сырья и продовольствия.

В результате польской кампании появилась советско-германская граница. И сразу же, с октября 1939 г. в советском Главном штабе РККА начал разрабатываться план войны с Германией. Германские же штабы занялись аналогичной работой по отношению к СССР только через 9 месяцев.

На новой границе было два глубоких выступа в сторону Берлина. Один из них был в районе польского города Белостока (с 1939 по 1945 год в составе БССР). Другой — в районе Львова. Весной — летом 1941 г. эти выступы были просто забиты советскими войсками.

В связи с этим цели красной агрессии сентября 1939 г. выглядят не так, как их объясняли советские историки-пропагандисты в течение последующих 40 лет.

Но из-за вторжения Гитлера в Россию плацдарм для наступления превратился в пожирающий котел. Белостокский мешок немцы захлопнули уже в июне-июле 1941 года, войска из львовского выступа отступили и попали в окружение под Киевом в сентябре того же года.

Финляндия — жертва № 2

Решив польский вопрос, Сталин занялся Финляндией. Выдвинув на переговорах с финнами предложения, неприемлемые из-за угрозы национальной безопасности страны Суоми, советские дипломаты завели переговоры в тупик. Мирным путем оккупировать эту страну было невозможно. На границе с Финляндией разворачивались огромные наступательные силы. Финны готовились к обороне.

26 ноября на советской части Карельского перешейка в районе деревни Майнила прогремело несколько взрывов. Потом весь мир удивлялся, насколько бездарно была устроена эта советская провокация (не то что гитлеровцами в Глейвице). 30 ноября «в ответ на провокацию финской военщины» РККА перешла в наступление… Уже к 1 декабря было сформировано «народное правительство» самой что ни на есть демократической Финляндской республики во главе со старым коминтер-новцем Отто Куусиненом. Была сформирована и коммунистическая армия Финляндии из советских граждан карело-финского происхождения. Советские командиры и комиссары, внимая лозунгам советской пропаганды, говорили друг другу в начале кампании: «Скоро встретимся в Хельсинки!» Солдаты получили приказ приветствовать шведских пограничников на финляндско-шведской границе и препятствовать населению бежать из Финляндии. Все говорит о том, что готовилась полная оккупация страны, а не отодвигание границ от Ленинграда на несколько десятков километров, как об этом до сих пор пишут некоторые историки.

Но из-за целого ряда причин Кремлю пришлось ограничиться захватом у Финляндии только Карельского перешейка (март 1940 года). Хотя теперь, с чисто военной точки зрения, был возможен очень быстрый захват всей Финляндии: «линия Маннергейма» была преодолена.

Зачем все это затевалось?

И. Сталин 17 апреля 1940 г. пояснил: «Там, на западе, три самые большие державы вцепились друг другу в горло (Англия и Франция против Германии. — А. Г.), когда же решать вопрос о Ленинграде, если не в таких условиях, когда руки заняты и нам предоставляется благоприятная обстановка для того, чтобы их в этот момент ударить? «…» Теперь угроза Гельсингфорсу стоит с двух сторон — Выборг и Ханко»[654].

Обратим внимание: попытка захвата Финляндии — это не удар собственно по Финляндии и не столько «решение вопроса о Ленинграде», а удар по великим державам, когда они «вцепились друг другу в горло» и у них «руки заняты».

Вообще-то лидеры англо-французского блока в тот момент были мало экономически и политически заинтересованы в Финляндии. Захват этой страны «ударил» бы по ним не сильно — просто они показали бы свою неспособность остановить советского агрессора, а финны подверглись бы красному террору.

В независимой Финляндии была заинтересована другая великая держава — Германия, и вот почему.

Промышленность Германии была очень плохо обеспечена германским сырьем, которое активно импортировалось. Главным сырьем в современной войне является металл. Две трети железной руды, необходимой для нормальной работы германской экономики, импортировались из Швеции. Оттуда же импортировались цветные и тяжелые металлы, которых Третьему рейху не хватало даже с учетом этих поставок. Рудники, расположенные на севере Швеции, лежали на расстоянии всего 120 км от границы с Финляндией.

Не следует забывать и того, что сама Финляндия поставляла в Германию никель, продукцию лесной и деревообрабатывающей промышленности.

Захват Финляндии обеспечивал для СССР возможность разбить Германию, даже не ведя кровопролитных сражений с вермахтом. Не потребовалось бы пережимать и нефтяной шланг Румыния — Германия, о чем речь ниже. Скажем, 14 июня 1940 г. (в то время как немцы, почти израсходовав боезапас, победоносно входили в Париж) советские подлодки с финских баз потопили бы все корабли, везущие сырье в Германию, авиация с территории Финляндии за несколько дней сровняла бы шведские рудники с землей. А РККА могла захватить их в короткое время: Швеция к тому моменту не воевала уже почти полтора века. Поставки сырья из СССР в Германию также прекратились бы.

Вермахту просто нечем было бы воевать против Красной Армии. Сталин же, оставив на всякий случай на западных границах СССР заслон из пары сотен дивизий, мог спокойно ждать, глядя, как германская экономика останавливается и «Тысячелетний рейх» разваливается на глазах. Забудем на секунду о воюющей Британии и недобитой Франции. Предположим, что Гитлер сумел бы все-таки как-нибудь извернуться, переправить дополнительные войска из Франции в Польшу, Норвегию и Швецию, достать для них откуда-нибудь боеприпасы и бросить против превосходящих по всем параметрам сил Красной Армии. И только в этом случае потребовались бы воздушные бомбардировки (или быстрый захват) слабой в военном отношении Румынии, что оставило бы всю германскую промышленность, транспорт, флот, армию и ВВС еще и без нефтепродуктов. Тогда сложилась бы поистине трагикомическая ситуация: миллионы опытных солдат и офицеров вермахта хотят остановить угрозу с Востока, но, не имея на это ни малейшей возможности, превращаются в стада пушечного мяса, а вся германская техника — в груду бесполезного железа.

Может быть, кому-то все это покажется ничем не подтвержденными домыслами: что может значить какая-то маленькая Финляндия в схватке сверхдержав? Для подтверждения приведем всего одну фразу «президента» СССР М. Калинина из речи о грядущей войне с Германией от 22.05.41: «Если бы, конечно, присоединить Финляндию, то положение еще более улучшилось с точки зрения стратегии»[655]. Всесоюзный староста был совершеннейшей пешкой в партийно-государственном аппарате и не имел никакого отношения к стратегии. Если Калинин говорил тогда такое широкой аудитории, то ему не могли этого не подсказать. Сам он до такого додуматься не мог или тем более высказать свою мысль без приказа сверху. Это говорит о том, что в Кремле не просто знали о важнейшем стратегическом положении Финляндии, но и активно обсуждали возможности использовать ее территорию в скорой войне с рейхом.

Гитлер тоже осознавал — во всяком случае, заявлял позже: «При нападении на Финляндию зимой 1939/40 г. у них не было иной цели, кроме как создать на побережье Балтийского моря военные базы и использовать их затем против нас»[656].

Вышеприведенная же фраза Сталина от 17 апреля 1940 г. о том, что «теперь угроза Гельсингфорсу стоит с двух сторон — Выборг и Ханко», не оставляет сомнений насчет дальнейших планов «кремлевского горца» относительно Финляндии.

«Придется идти в Румынию»

В тот же день на том же совещании Дмитрий Павлов (расстрелянный в 1941 г.) заявил: «Чтобы поправить ошибки прошлого (имелась в виду финская кампания. — А. Г.), я сел за изучение военно-географического описания южного театра. Если мы пойдем, а может быть, и придется идти в Румынию, то там климатические и почвенные условия таковы, что в течение месяца на возах с трудом проедем. Это надо учесть»[657].

Сталин не «одернул» воинственного генерала, так как в Румынию «пришлось идти» действительно скоро: 28 июня 1940 г., когда основные силы вермахта находились во Франции. Этот шаг не был предварительно согласован с Гитлером (в Берлин о готовящемся вторжении сообщили лишь 23 июня) и вызвал в высших кругах Германии состояние, близкое к панике. В ультимативной форме Молотов потребовал от румын присоединения к СССР Бессарабии (до революции принадлежавшей России) и Северной Буковины (никогда России не принадлежавшей). Претензии были удовлетворены. Немецкие дипломаты приложили все силы, чтобы не допустить военного конфликта в этом регионе. И это понятно: из Румынии Германия получала нефть, которой ей тоже остро не хватало.

Вот что записал генерал-майор Маркс в проекте операции плана «Ост» (война против России) от 5 августа 1940 г.: «Ведение войны со стороны Советской России будет заключаться в том, что она присоединится к блокаде [Германии]. С этой целью вероятно вторжение в Румынию, чтобы отнять у нас нефть»[658].

А вот что писал Гитлер Муссолини 20 ноября 1940 г. по поводу угрозы английских бомбардировок Румынии: «…ясно одно: эффективной защиты этого района производства керосина нет. Даже собственные зенитные орудия могут из-за случайного упавшего снаряда оказаться для этого района столь же опасным, как и снаряды нападающего противника. Совершенно непоправимый ущерб был бы нанесен, если бы жертвами разрушения стали крупные нефтеочистительные заводы. «…»

Это положение с военной точки зрения является угрожающим, а с экономической, поскольку речь идет о румынской нефтяной области, — просто зловещим»[659].

Во время беседы с дуче 20 января 1941 г. фюрер заявил: «Демарш русских по поводу ввода наших войск в Румынию должным образом отклонен. Русские становятся все наглее, особенно в то время г., когда против них ничего не предпринять (зимой). «…» Самая большая угроза — огромный колосс Россия. «…» Надо проявить осторожность. Русские выдвигают все новые и новые требования, которые они вычитывают из договоров. Потому-то они и не желают в этих договорах твердых и точных формулировок.

Итак, надо не упускать из виду такой фактор, как Россия, и подстраховать себя [военной] силой и дипломатической ловкостью.

Раньше Россия никакой угрозы для нас не представляла, потому что на суше она для нас совершенно не опасна. Теперь, в век военной авиации, из России или со Средиземного моря румынский нефтяной район можно в один миг превратить в груду дымящихся развалин, а он для оси жизненно важен» (1, с. 138).

Захватив Бессарабию, Красная Армия приблизилась к румынским нефтеносным районам на 100 км, до них оставалось менее 200 км. Позже Гитлер заявлял, что если бы советские войска прошли эти самые километры летом 1940 г., то Германия была бы разгромлена самое позднее к весне 1942 г.[660]

Не следует особо доверять словам Гитлера, палача и захватчика: все агрессивные режимы используют пропаганду, выставляя себя невинными жертвами, чтобы начать агрессию. Но факты говорят сами за себя.

По плану развертывания Красной Армии, датированному маем 1941 г., ей предписывалось «быть готовой к нанесению удара против Румынии при благоприятной обстановке»[661], а в Бессарабии и на Украине весной — летом 1941 г. были развернуты огромные наступательные силы. Что касается оценки советским руководством «нефтяной проблемы», то в мае 1941 г. ее отражал доклад Главного управления политпропаганды Красной Армии: «…горючее — это первое слабое место германской экономики. Продовольствие — это второе слабое место германской экономики (оба «слабых места» — в Румынии. — А. Г.). Оно уже дает себя чувствовать чрезвычайно остро… Перспективы снабжения продовольствием все более ухудшаются… Третьим слабым местом германской экономики является положение с сырьем. Несмотря на то, что Германия получает сырье из оккупированных стран, всеми видами сырья она не обеспечена. Созданные в свое время запасы иссякают, а английская блокада закрывает для Германии внеевропейские рынки. Чем дольше продолжается война, тем больше будет истощаться Германия»[662].

Прибалтийский плацдарм

Что касается стран Прибалтики, то их присоединили почти одновременно с Бессарабией — в июне 1940 г. три страны окончательно оккупировали советские войска, а 21 июля новые прибалтийские «правительства» попросили принять их в состав СССР. К тому времени уже почти год на территории Прибалтики были советские военные и военно-морские базы, но для простоты и надежности в Москве было решено захватить регион. С июля 1940 г. военная мощь на этих территориях наращивалась без каких-либо оглядок на «суверенитет» прибалтов.

Теперь значительная часть побережья Балтийского моря находилась в руках Сталина. На этих территориях развертывались все новые и новые силы РККА и РККФ.

Особенно большая концентрация советских субмарин к лету 1941 г. была в латвийском порту Лиепая. Город был захвачен вермахтом в первые дни войны с большим количеством горючего, боеприпасов и т. п. В оборонительной или «контрнаступательной» войне не требовалось сосредотачивать такие силы в нескольких километрах от германской границы. Но для нанесения удара по германо-шведским и германо-финским водным коммуникациям базы лучше, чем Лиепая, просто не найти (если, конечно, не считать Финляндии). РККФ на Балтике в первый день войны получил приказ топить все корабли Германии по праву подводной войны. В Прибалтике к лету 1941 г. были сосредоточены и огромные сухопутные силы, предназначенные для того, чтобы сковывать группировку немецких войск в Восточной Пруссии, пока остальные части Красной Армии будут наступать в Польше и Румынии.

Если окидывать общим взглядом «освободительные походы», то их последствия и итоги были многообразны и разносторонни. Народы занятых СССР территорий после оккупации возненавидели сталинский режим (и переносят часть этой ненависти на Россию и русских до сих пор). Вместо миролюбивых восточноевропейских стран соседями СССР стали гитлеровская Германия и враждебно настроенные, жаждущие возвращения отнятых территорий Румыния и Финляндия. Кроме того, лидеры Венгрии ясно осознали красную угрозу с Востока и в том числе из-за этого позже приняли участие в войне против коммунизма. Из-за агрессий и кровопролитной кампании в Зимней войне упал международный престиж СССР, а Гитлер решил, что это «колосс на глиняных ногах». Но, конечно же, все вышеперечисленные последствия не входили в планы Кремля. Красная Армия приобрела опыт ведения войны как в лесах и болотах восточной Польши, так и в снегах Финляндии. СССР за год — с сентября 1939 г. по август 1940 г. захватил территории с населением свыше 23 миллионов человек (таким образом, население «соцлагеря» приросло на 13,5 %). Были быстро образованы пять новых советских «республик». Снова предоставим слово Сталину (9.08.40): «Мы расширяем фронт социалистического строительства… А с точки зрения борьбы сил в мировом масштабе между социализмом и капитализмом это большой плюс, потому что мы… сокращаем фронт капитализма»[663]. Но самое главное, ради чего задумывались все эти авантюры: Советский Союз приобрел отличный трамплин для прыжка в Европу. Правда, воспользоваться в должной мере этим трамплином помешал Гитлер.

Джангир Наджафов[664]

Об историко-геополитическом наследии советско-германского пакта 1939 года

В радикальных переменах в мире, происшедших вследствие распада Советской империи, прослеживается исторически обозримая линия взаимосвязи с геополитическим курсом, на который решился Советский Союз, заключив в 1939 г. пакт с нацистской Германией. Линия причинно-следственной связи, обнаружившая себя столь разительным образом через десятилетия.

Притом наследие советско-германского пакта этим не исчерпывается. С учетом как его непосредственных, так и долговременных последствий, включая анализ роли пакта в геополитических категориях исторического уровня, оно шире. Охватывая Вторую мировую войну, образование подконтрольной СССР «мировой социалистической системы», складывание биполярных международных отношений в холодной войне и, наконец, скоротечную дезинтеграцию коммунистической евразийской империи. Во всех этих судьбоносных явлениях XX века сказалось, так или иначе, воздействие пакта как системного геополитического фактора. С одной стороны, окончательно обозначившего классовые параметры противостояния двух систем, инициированного Октябрьской революцией 1917 г. в России. С другой — приблизившего сроки исхода антагонизма между западным капитализмом и советским коммуно-социализмом.

Без советско-германского пакта 1939 г., одномоментно и круто изменившего в преддверии Второй мировой войны баланс сил в Европе, последующий международный событийный ряд и на Европейском континенте, и за его пределами имел бы иной вид. В этом гипотетическом случае изменилась бы ориентация всей мировой политики. Впрочем, случилось то, что было, можно определенно утверждать с исторической дистанции, запрограммировано геополитическим соперничеством великих держав. И более всего — международной стратегией нацистской Германии и коммунистического Советского Союза, их маниакальным стремлением к переустройству мира на свой лад. К военно-силовому переустройству. Причем у СССР с его антикапиталистической, классово-имперской стратегией и противников было больше, и намерения шли дальше. Советский вызов существующему миропорядку воплощали самые пропагандируемые классовые лозунги: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «За победу рабочего класса во всем мире!»[665]

Дважды международные последствия советско-германского пакта были наглядно-взрывными, с последующим критическим ускорением хода событий и сменой де-факто вектора мировой политики.

Первый раз — когда пакт избавил гитлеровскую Германию, изготовившуюся нападением на Польшу инициировать всеобщий вооруженный конфликт в Европе, от кошмара войны на два фронта. Проигранная Первая мировая война доказала обреченность для Германии одновременного ведения войны и на западе, и на востоке континента. Добившись в результате сделки со Сталиным решающего военно-стратегического перевеса, Гитлер более чем укрепился в своем намерении напасть на Польшу, оказавшуюся таким образом в фактической изоляции, чему нацистский диктатор придавал решающее значение[666].

Если Мюнхен принято считать поворотом к войне, то советско-германский пакт означал пересечение рубежа необратимости в вопросе войны или мира — через несколько дней началась Вторая мировая война 1939–1945 годов, но впоследствии наиболее пострадавшей стороной стал как раз Советский Союз, вынесший на себе основное бремя войны и понесший не виданные ни в одной из прежних войн многомиллионные людские потери. Однако для В.М. Молотова, подписавшего пакт вместе с нацистским министром иностранных дел И. Риббентропом (отсюда распространенное наименование «пакт Молотова — Риббентропа»), существеннее было то, что в итоге войны «Сталин стал во главе половины земного шара!»[667].

Во второй раз наследие советско-германского пакта громко сказалось в 1989–1991 годах, когда взрывная волна от заложенной пактом «мины замедленного действия» (А.Н. Яковлев) распространилась такими мощными кругами, что вызвала, как и полвека до этого, еще одну структурную перестройку международных отношений. Детонатором разительных перемен послужило признание советской стороной — публичное, на весь мир, впервые — факта подписания вместе с пактом Секретного дополнительного протокола[668], зафиксировавшего «в строго конфиденциальном порядке» советско-германскую договоренность «о разграничении сфер обоюдных интересов в Восточной Европе»[669] и тем самым предопределившего незавидную участь целого ряда сопредельных с Советским Союзом малых восточноевропейских стран.

Безусловно, шумное раскрытие самой большой из тайн сталинской дипломатии — тайны Секретного дополнительного протокола[670], существование которого столь долго и столь упорно отрицали все советские руководители, сыграло свою немаловажную роль в развале Советской империи. Достаточно напомнить, каким абсолютно безнадежным делом оказались после официального объявления секретных договоренностей с нацистской Германией «юридически несостоятельными и недействительными с момента их подписания»[671] попытки удержать от отпадения три прибалтийские республики, контроль над которыми Советский Союз установил в 1939–1940 годы по этим договоренностям. Мало того, народы, имевшие статус союзных советских республик, поспешили отделиться от России в поисках своей национально-государственной идентичности. Все республики — без исключения. Национальным меньшинствам, не имевшим союзного статуса, судя по трагедии Чечни, предстоит нелегкий путь в свободное будущее.

Однако тут требуется оговорка принципиальной важности. Наступившие решительные перемены в судьбах народов Советской империи были не спонтанно возникшими из-за разглашения Секретного протокола, а концом, громогласным финалом процесса, идущего издалека. Эти перемены потому и оказались столь глубинными по своему характеру, что явились итогом длительной исторической подготовки такой развязки. «Различные факторы, подготавливавшие российский кризис конца XX века, действовали в течение десятилетий, иные — в течение столетий»[672].

В ряду таких долговременных факторов советско-германский пакт выделяется тем, что, вызвав эффект домино, он привел к череде необратимых глобальных изменений. Перемены в мире после Второй мировой войны, приведшие к развалу «мировой социалистической системы» и ее структур, как и конечному крушению Советской империи (Российской империи в коммунистическом варианте), были вызваны не столько Секретным протоколом (а тем более разглашением его тайны), сколько советско-германским пактом как таковым. Его, как показало время, историко-геополитическими последствиями[673].

В связи с рассматриваемой в статье темой анализ причин провала переговоров СССР со странами Запада, которые велись весной и летом 1939 г. с целью организации противодействия агрессии в Европе, имеет большое значение. Позволяя вплотную подойти к постижению международной стратегии Советского Союза, приоритетных целей его предвоенного внешнеполитического курса.

Не вдаваясь в подробности этих переговоров (они достаточно документированы), ограничимся фактами самоочевидными. Советско-германский пакт был заключен в момент, когда политико-дипломатические переговоры с Англией и Францией, к середине августа 1939 г. вошедшие в стадию военных переговоров, еще продолжались. Не кто иной, как глава советской военной делегации на переговорах К.Е. Ворошилов заявил на следующий день после публикации в прессе текста пакта представителям западных стран — потенциальным участникам соглашения о коллективной безопасности, что «дальнейшие переговоры теряют всякий смысл»[674]. Как и рассчитывал на то Сталин, западным делегациям пришлось «ни с чем» покинуть советскую столицу[675].

Но как оценивать публичные заявления Кремля о том, что советско-германский пакт был следствием, а не причиной провала советско-западных переговоров?

Вот как объяснял неудачу советско-западных переговоров рупор сталинского руководства газета «Правда». В первую годовщину советско-германского пакта в передовой статье газета писала: «СССР стремился к осуществлению своих государственных задач в районах западных границ нашей страны и к укреплению мира, а англо-французская дипломатия — к игнорированию этих задач СССР, к организации войны и вовлечению в нее Советского Союза»[676]. Осуществления каких «государственных задач» вдоль своих западных границ добивался Советский Союз? И почему западные деятели не видели связи между интересами внешней политики СССР и «укреплением мира»?

Предоставим слово Молотову, разделяющему со Сталиным ответственность за предвоенную советскую внешнюю политику: «Мы вели переговоры с англичанами и французами до (?) разговора с немцами: если они не будут мешать нашим войскам в Чехословакии и Польше, тогда, конечно, у нас дела пойдут лучше. Они отказались…»[677] Не менее откровенен Сталин: «Мы предпочитали (?) соглашение с так называемыми демокр [атическими] странами и поэтому вели переговоры. Но англичане и французы хотели нас иметь в батраках и притом за это ничего не платить! Мы, конечно, не пошли бы в батраки, и еще меньше ничего не получая»[678].

Разумеется, никакого предпочтения переговорам с западными странами не отдавалось. Ведя гласные переговоры с ними и одновременно негласные «разговоры» с Германией, сталинское руководство хотело выжать максимум из выгод своего третейского положения. Из ситуации, когда обе стороны близкого военного конфликта — и демократические Англия с Францией, и нацистская Германия — добивались советской поддержки. Если западные страны нуждались в советской военной помощи, то для Германии важно было, нейтрализовав СССР, выиграть время.

Завершение перегруппировки основных мировых сил, за исключением Советского Союза — последней неангажированной мировой державы, априори повышало его шансы как силы, способной склонить чашу весов в ту или иную сторону. В поступавших в Москву донесениях советских дипломатов из европейских столиц можно найти немало данных о том, что чем больше возрастала напряженность на континенте, тем большее значение придавалось выбору СССР. Из Берлина советское полпредство сообщало о распространенном мнении в дипломатических кругах немецкой столицы, которое сводилось к тому, что масштабная война в Европе начнется лишь тогда, когда прояснится все еще неопределенная советская позиция. Но никак не раньше[679].

Выжидательная тактика Советского Союза, сохранявшаяся вплоть до начала войны, не могла не отразиться на исходе советско-западных переговоров. По целому ряду причин, среди которых и более чем малоудачный опыт советско-западных взаимоотношений в прошлом, а главное — из-за классово-имперского курса Советского Союза, провал его переговоров с Англией и Францией был предсказуем.

В период между двумя мировыми войнами Сталин то и дело клеймил Англию и Францию как застрельщиков антисоветской политики. После кратковременного периода середины 1930 годов, когда была продекларирована советская приверженность идее коллективной безопасности, антизападная пропаганда стала снова набирать обороты. Устами Сталина странам Запада за их внешнюю политику предрекалось то «историческое возмездие» (сентябрь 1938 г.), то «серьезный провал» (март 1939 г.)[680]. Придерживаясь канвы событий, приходится признать, что участие Советского Союза в коалиции с западными демократиями оказалось вынужденным. Правители в Кремле рассматривали войну с нацизмом исключительно под углом укрепления позиций социализма в мире. Великой Отечественной войной она стала для простых советских людей, отстоявших себя и свои семьи, свои дома, свою родину[681].

В разгар войны, при обсуждении на Политбюро в 1943 г. киноповести А.П. Довженко «Украина в огне», Сталин обвинил кинорежиссера в «непонимании» того, что идущая война «есть также война классовая»[682]. Заключением советско-германского пакта, по его словам, «удалось вовремя сорвать намечавшийся военный блок империалистических государств, направленный против СССР»[683].

Такое представление о международном развитии в предвоенный период Сталин закрепил при редактировании «Фальсификаторов истории», внеся в текст этой брошюры отдельный абзац с сопоставлением советско-германского пакта с Брестским миром. В обоих случаях, как при рождении советского государства, так и двадцатью годами позже, решающими оказались классовые мотивы. В сталинской интерпретации, «Советский Союз оказался вынужденным заключить пакт с немцами ввиду той же (как ив 1918 г. — Автор) враждебной политики Англии и Франции»[684]. Лица из сталинского окружения в своих воспоминаниях утверждают, что так оно и было — существовала реальная угроза сплочения «империалистов» против Советского Союза[685].

Но действительно ли в Кремле опасались нового похода «14 государств» против страны социализма? Более чем сомнительно.

Во-первых, в официальных заявлениях и Сталина, и Молотова, действовавших тандемом в вопросах внешней политики, неизменно делался акцент на то, что германская агрессия направлена скорее против стран Запада. Одно из заявлений подобного рода было сделано всего лишь за три месяца до начала войны. Глава советского правительства Молотов оценил подписание 22 мая 1939 г. между Германией и Италией военно-политического договора как их отказ от «антикоминтерновской шумихи», которая «сыграла в свое время известную роль для отвлечения внимания». И продолжил: «Теперь агрессоры уже не считают нужным прятаться за ширму… Зато государственные деятели и печать Германии и Италии определенно говорят, что этот договор направлен именно против главных европейских демократических стран»[686].

Во-вторых, советско-германский пакт был заключен во исполнение настойчиво повторяемых заявлений о том, что в своей внешней политике Советский Союз исходит из своих государственных интересов и только из них. Этим интересам, по мнению Сталина и его окружения, как раз и отвечал пакт. Подчеркивая взаимовыгодность пакта, говорилось на самом высоком уровне: это соглашение «устранило возможность трений в советско-германских отношениях при проведении советских мероприятий вдоль нашей западной границы и вместе с тем обеспечило Германии спокойную уверенность на Востоке»[687]. Через месяц после пакта и в его развитие было подписано еще одно двустороннее соглашение — Договор между СССР и Германией о дружбе и границе от 28 сентября 1939 г.[688] Внося разлад в стан «враждебного капиталистического окружения» (с дальним прицелом дипломатии Кремля), эти договоры имели и прикладное назначение — «возвращение» с немецкой помощью утерянных в годы Первой мировой и Гражданской войн земель Российской империи. Как известно, в 1939–1940 годах удалось прирастить территорию СССР за счет части Финляндии, трех прибалтийских республик, восточных районов Польши, Молдавии с Северной Буковиной.

Предпосылок и условий для советско-германских договоренностей, воплотившихся в пакте, было несравнимо больше, чем для успешного завершения переговоров СССР со странами Запада.

Прежде всего Германию и СССР объединило их общее ущербное международное положение после Первой мировой войны, разделившей Европу на страны-победители и страны-побежденные. В.И. Ленин, отмечая тяжесть обязательств Германии по Версальскому мирному договору, предвидел, что в создавшихся условиях она «толкается на союз с Россией»[689]. Сталин пошел дальше, подчеркивая геополитическую составляющую их взаимного тяготения. В беседе с английским послом Р.С. Криппсом (летом 1940 г. — после капитуляции Франции!) он говорил о том, что стремление «изменить старое равновесие сил в Европе, которое действовало против СССР… послужило базой для сближения СССР с Германией»[690].

Были и иные основания для сближения двух стран — опять-таки в противовес Западу. Характеризуя Рапалльский договор 1922 г. как попытку Германии и СССР «сообща ослабить путы, навязанные державами-победительницами», немецкий исследователь истории взаимоотношений двух стран X. Таммерман продолжает: договору «была присуща и определенная основополагающая, имевшая социокультурную подоплеку антизападная направленность…»[691].

Наконец, с первых дней Советской России у ее коммунистических руководителей были свои специфические планы в отношении Германии и той роли «ледокола» мирового революционного процесса, которую она якобы призвана была сыграть в обозримом будущем. Академик Е.Л. Фейнберг вспоминал праздничные демонстрации в Москве 1920-х годов с лозунгом на транспарантах «Советский серп и немецкий молот объединят весь мир»[692].

С объявлением Гитлером похода против большевизма двусторонние отношения быстро ухудшались. Сталин, однако, полагал, что рано или поздно ему удастся найти общий язык с Гитлером. Согласие последнего в мае 1933 г., после почти двухлетних проволочек, на продление советско-германского (Берлинского) договора 1926 г. Сталин вполне мог оценить как позитивный сигнал[693]. С советской стороны, давал он знать на партийном съезде в январе 1934 г., нет препятствий к восстановлению прежних, доверительных отношений — возврату к практике, «получившей отражение в известных договорах СССР с Германией»[694]. На переговорах в Москве в сентябре 1939 г. Сталин заверял Риббентропа, что «основным элементом советской внешней политики всегда было убеждение в возможности сотрудничества между Германией и Советским Союзом»[695]. Не ограничиваясь этим, подчеркнул: «Советское правительство в своей исторической концепции никогда не исключало возможности добрых отношений с Германией»[696].

Западноевропейские деятели задолго до советско-германского пакта считались с возможностью тесного сближения СССР с Германией, несмотря на острое идейно-политическое противостояние между ними. Приведем один из таких примеров.

В марте 1935 г. Сталин получил очередное разведывательное сообщение, которым придавал первостепенное значение. Оно было основано на документах МИД Франции, составленных в связи с миссией в Париж министра иностранных дел Англии А. Идена. На нем пометы: «Важно (правдоподобно)» и «Мой архив»[697].

Приведем ту часть агентурного сообщения, которую подчеркиванием выделил из всего документа Сталин:

«По мнению министра иностранных дел Франции П. Лаваля, совершенно ошибочно рассматривать СССР и гитлеровскую Германию как держащих друг друга в страхе, разрешая таким образом западным державам мирно извлекать пользу из этой враждебности. Германо-советская враждебность вовсе не является неизменным фактором международной политики, на котором можно было бы базировать политику на длительный срок. Похоже даже на то, что в этой враждебности есть известный расчет и что Германия пытается вовлечь Францию в торг, при котором СССР был бы предоставлен Германии. Добившись от Франции свободных рук в отношении СССР, Германия смогла бы очень хорошо сговориться с СССР к невыгоде Франции»[698].

Советское руководство крепко уверовало в решающую роль в европейской и даже мировой политике советско-германского согласия. В послевоенный период, в условиях холодной войны, сталинское руководство, видимо, не прочь было попытаться вновь разыграть германскую карту в геополитической игре на континенте, противопоставляя Германию странам Запада. При создании Германской Демократической Республики в октябре 1949 г. Сталин вспомнил о довоенных советских намерениях в отношении Германии, назвав образование ГДР «поворотным пунктом в истории Европы»[699]. Повторив еще более завышенную оценку, которую дал Молотов советско-германскому пакту 1939 г. при его ратификации — как «поворотному пункту в истории Европы, да и не только Европы»[700].

Вышеизложенное возвращает нас к проблеме ответственности за Вторую мировую войну, которая вновь и вновь требует исследовательского внимания. Как точка отсчета последующего исторического времени. Воздействие мировой войны оказалось столь устойчиво-длительным, что период, характеризуемый как послевоенный, растянулся на многие годы, а ее последствия сказываются по настоящее время.

В период всего существования Советского Союза в его политике сохранялись приоритетные для него классовые и имперские цели. Обусловленные противостоянием с капиталистическим миром[701] жесткие цели советской внешней политики и используемые для их достижения инструменты были одним из постоянных факторов международной напряженности.

Перед Второй мировой войной Сталин в своей внешней политике отнюдь не намерен был ограничиваться реакцией на события, вынуждаемый к этому решениями, принимаемыми в столицах великих капиталистических держав. Наоборот, он стремился играть самостоятельную и активную роль на международной арене, стараясь навязать странам «враждебного капиталистического окружения» свои правила игры во «второй империалистической войне», начавшейся, как он считал, уже в 1935–1937 годы. Понятно, что политико-дипломатические комбинации с участием СССР не могли не иметь временного, преходящего характера. Советско-германский пакт 1939 г., заключенный на десять лет, просуществовал менее двух лет. А советско-западные соглашения 1941–1945 годов были почти сразу сметены холодной войной.

Сменой в ходе войны одной коалиции на другую — на договорных началах! — Советский Союз продолжил свой предвоенный курс, основанный на использовании «межимпериалистических противоречий» и исключающий предрешенный выбор союзников. Если сотрудничество с нацистской Германией — от торгово-экономического до военно-политического — объяснялось заинтересованностью Советского Союза в пересмотре государственно-территориального статус-кво, установленного в Европе победителями в Первой мировой войне, то последующее его участие в Антигитлеровской коалиции, начавшееся с самозащиты от вражеского нашествия, отражало стремление к всемерному укреплению собственных державных позиций за счет стран «враждебного капиталистического окружения». С окончанием войны советские руководители ставили себе в заслугу то, что удалось, как им казалось, «как перед войной, так и в ходе войны… правильно использовать противоречия внутри лагеря империализма»[702].

Важнейшей частью проблемы ответственности за Вторую мировую войну является вопрос о ее непосредственных инициаторах. Здесь мы сталкиваемся с тайной Секретного дополнительного протокола к пакту, с загадочными обстоятельствами, его окружающими.

Казалось бы, после начала войны между Советским Союзом и Германией одна из сторон могла бы попытаться, разгласив тайну протокола, добиться политико-пропагандистского выигрыша, обвинив во всех смертных грехах бывшего «заклятого друга». Но ничего подобного не случилось. Что же оказалось весомее взаимной ненависти тоталитарных режимов, схватившихся не на жизнь, а на смерть?

Единственно правдоподобное объяснение этого поразительного факта — в том, что признанием тайного сговора за счет третьих стран, прежде всего за счет ближайшей жертвы — Польши, сговора за считанные дни до всеобщего европейского конфликта, снимался вопрос о том, кто и как развязал Вторую мировую войну. Развязал в целях перекройки политической карты Европы и в расчете на глобальные структурно-системные перемены в дальнейшем. Объяснение долгой одиссеи Секретного дополнительного протокола — в стремлении сохранить его тайну как можно дольше, отсрочить неотвратимый вердикт истории.

Все же, как уже подчеркивалось, дело было не столько в приложенном к пакту Секретном дополнительном протоколе, сколько в самом пакте. Возникший с самого начала всеобщий интерес к закулисным маневрам, окружавшим заключение советско-германского пакта, и вероятным секретным договоренностям помимо объявленного соглашения как бы заслонил собой его подлинную роль[703]. Вплоть до наших дней можно встретить суждения о том, что советско-германский пакт как таковой вполне был в духе норм международного права. Практически закрывая тему геополитической сущности пакта со всеми вытекающими последствиями.

Однако был ли на самом деле советско-германский пакт просто соглашением о ненападении, как он формально именовался? Не только приложенный к пакту Секретный протокол о разделе сфер влияния в Восточной Европе, но и обнародованные положения пакта шли дальше заурядного международного соглашения.

Согласно преамбуле советско-германского договора (пакта) о ненападении, стороны руководствовались «желанием укрепления дела мира между СССР и Германией»[704]. Именно так — между СССР и Германией. В момент, когда сроки немецкого нападения на Польшу исчислялись днями, с предсказуемым вовлечением в конфликт западных стран, договаривающиеся стороны давали знать, что их заботит только состояние двусторонних отношений. И поскольку как раз в это время СССР вел переговоры с Англией и Францией для предотвращения масштабного конфликта в Европе, советское обязательство «укрепить дело мира» с одной Германией означало недвусмысленное поощрение ее агрессии. Современники событий, еще не зная о тайной советско-германской сделке о разделе Восточной Европы, задавались вопросом, какой ценой Гитлер купил советское согласие на пакт.

Преамбула пакта содержала также ссылку на то, что стороны исходят из «основных положений» Берлинского договора 1926 г. Провозглашение преемственности договорных отношений между Советским Союзом и веймарской Германией, с одной стороны, и Советским Союзом и нацистской Германией, с другой, указывало на их предназначение — единение против Запада, отражая их многолетние усилия по подрыву Версальской системы. Неудивительно, что в преамбуле не нашлось места положению Берлинского договора о том, что стороны руководствовались «желанием сделать все, что может способствовать сохранению всеобщего мира» (здесь и далее курсив в цитатах мой)[705].

Анализ содержания статей пакта подтверждает обоснованность его однозначного толкования.

По статье 1-й пакта стороны обязывались «воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения друг на друга как отдельно, так и совместно с другими державами». Трижды повторенное заклинание «от всякого» призвано было продемонстрировать всем решимость СССР и Германии избегать даже подобия конфронтации. Но когда между ними завязалась жестокая кровопролитная войны, спасая лицо, Гитлер твердил о превентивной войне, Сталин — о выигрыше времени благодаря пакту.

Две другие статьи касались случаев вовлечения в конфликты договаривающихся сторон. Предусматривалось, что если одна из сторон «окажется объектом военных действий со стороны третьей державы», то другая сторона «не будет поддерживать ни в какой форме эту державу» (ст. 2). Стороны также взаимно отказывались «участвовать в какой-нибудь группировке держав, которая прямо или косвенно направлена против другой стороны» (ст. 4). Это означало, что Германия отказывалась от Антикоминтерновского пакта, а Советский Союз — от переговоров о коллективной безопасности со странами Запада[706].

Закрепляли сближение участников пакта статьи 4 и 5. По одной, «затрагивающие их общие интересы» вопросы становились предметом взаимных консультаций; по другой — в случае возникновения споров или конфликтов между ними «по вопросам того или иного порядка» стороны обязывались разрешать их «исключительно мирным путем в порядке дружественного обмена мнениями» или путем создания соответствующих комиссий (ст. 5).

Заключенный на десять лет (ст. 6), пакт вступал в силу «немедленно после его подписания» (ст. 7). «Немедленно» — так как дата нападения на Польшу была уже назначена.

Немедленное вступление в силу пакта и особенно отсутствие положения о прекращении его действия в отношении той стороны, которая сама совершит акт агрессии, тут же обратило на себя внимание. Это был тот самый классический случай подготовки к агрессии, о котором предупреждал в свое время М.М. Литвинов, возглавлявший Наркоминдел СССР в 1930–1939 годах. Полемизируя с противниками коллективной безопасности, которые ратовали за двусторонние соглашения о ненападении, он говорил в сентябре 1935 г. на Ассамблее Лиги Наций: «Не всякий пакт о ненападении имеет целью укрепление всеобщего мира. В то время как пакты о ненападении, заключенные Советским Союзом со своими соседями, имеют особую оговорку о недействительности пактов в случае совершения агрессии одной из сторон против любого третьего государства, мы знаем и другие пакты, отнюдь не случайно такой оговорки лишенные. Это значит, что государства, обеспечившие себе тыл или фланг подобным пактом о ненападении, резервируют себе возможность безнаказанного нападения на третьи государства»[707].

Как и планировалось, первой жертвой сговора пала Польша, атакованная сначала Германией, затем Советским Союзом. Их совместное коммюнике от 18 сентября 1939 г. по поводу «задач советских и германских войск, действующих в Польше», содержало указание на соответствие военной акции двух стран «духу и букве» заключенного между ними пакта[708]. Такое вступление в силу пакта подвигло посольство Франции в Москве на официальный запрос, не означает ли коммюнике, «что между СССР и Германией заключен военный союз»[709].

Обе стороны пошли на пакт по сугубо геополитическим соображениям. Но в сравнительно узком, ограниченно-геополитическом варианте, когда целями экспансии были намечены ближайшие соседи Германии и СССР. Но война мировая — поле для глобальной геополитики. Тут рамки советско-германского сговора стесняли и одну, и другую сторону. Согласие по программе-минимум не означало их согласия по программе-максимум. Схватка между ними стала неизбежной, когда реально встал вопрос о лидерстве в Европе. Тогда, когда Сталин отказался предоставить Гитлеру свободу рук на континенте и ограничиться экспансией в южном направлении — в сторону Индийского океана. Отказался согласиться, умерив аппетиты, на присоединение к Тройственному пакту Германии, Италии и Японии в качестве младшего партнера.

Сталинская классовая система мировых координат исключала такую трансформацию советско-германского пакта. В своей международной политике Сталин и его ближайшее окружение исходили из убеждения, основанного на марксистской теории, что кризисное развитие в мире с неизбежностью ведет к социальным потрясениям. В их представлении состояние и эволюция международных отношений определялись не столько традиционной борьбой великих держав за преобладание в мире, сколько воздействием «общего кризиса капитализма», отражавшего, по сталинскому определению, «прежде всего» усиление загнивания капитализма, подрыв его равновесия. Абсолютизируя классовую борьбу, Сталин говорил на партийном съезде в 1930 г., что «мы живем теперь в эпоху войн и революций»[710]. Другими словами в сопряженную с насилием переходную эпоху от капитализма к социализму.

Все, или почти все, стало ясно из доклада Сталина на XVIII партийном съезде 10 марта 1939 г. Сказано было много такого, что позволяло с большой долей уверенности судить о его далеко простирающихся антикапиталистических замыслах. Равно как и о том, каким виделся Сталину путь к достижению целей его классово-имперской политики.

В докладе, получившем известность на Западе как «речь о жареных каштанах», ставилась задача «соблюдать осторожность и не дать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками»[711]. Сомнений в том, что «провокаторами войны» он считает Англию, Францию и США — из-за их трусливой политики умиротворения, Сталин не оставил.

В то же время западным странам противопоставлялась своего рода общая позиция СССР и Германии. Судите сами.

Затеянная в Мюнхене «игра», заявил докладчик, провалилась. Поскольку странам Запада не удалось «поднять ярость Советского Союза против Германии, отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований»[712]. В свою очередь и Германия, продолжил Сталин, отказывается «платить по векселю» — развивать агрессию в восточном направлении, посылая западные страны «куда-то подальше»[713]. И все это в контексте «новой империалистической войны», которая «стала фактом», хотя «она не стала еще всеобщей, мировой войной»[714]. Не стала из-за того, что неагрессивные государства — Англия, Франция и США — «пятятся назад и отступают», хотя государства-агрессоры — Германия, Япония, Италия — всячески ущемляют их интересы[715].

Выделим по меньшей мере два момента в пространных сталинских рассуждениях.

Первый. Для Сталина предвоенная политика западных стран представлялась «игрой», затеянной людьми, не признающими, как он выразился, «человеческой морали». И поскольку в этом аморальном мире «прожженных буржуазных дипломатов» (опять-таки западных!) все дозволено, то Сталин, сам «беспринципный в вопросах морали» (Н.С. Хрущев), публично выдал себе индульгенцию на то, что и он может включиться в эту силовую геополитическую «игру». Ее суть изложена была им довольно красочно: «Дать всем участникам войны увязнуть глубоко в тину войны, поощрять их в этом втихомолку, дать им ослабить и истощить друг друга. А потом, когда они достаточно ослабнут, — выступить на сцену со свежими силами, выступить, конечно, «в интересах мира» и продиктовать ослабевшим участникам войны свои условия. И дешево, и мило!»[716] Пактом с Гитлером Сталин, как ему представлялось, перехватил инициативу в этой обоюдоострой «игре». Своему окружению после подписания пакта он объяснял: «Тут идет игра, кто кого перехитрит и обманет». Сталин полагал, что советско-германским пактом ему удалось «обмануть» Гитлера (и не только его), «создав условия для столкновения Гитлера сначала с западноевропейскими странами»[717].

Второй. Как это ни странно, Сталин решился говорить за нацистскую Германию. Заявляя о том, что она не хочет «платить по векселю» — воевать с СССР, посылая западные страны «куда-то подальше». Куда — известно по ненормативной лексике русского языка. Но откуда такая уверенность в намерениях Гитлера? Что могло зародить у него, по выражению Р.Ш. Ганелина, «патологическое доверие к Гитлеру»?[718] Вероятно, он исходил из ситуации, сложившейся к осени 1938 г., когда наметилась разрядка напряженности в советско-германских отношениях. Тогда «дорожная карта» немецкой агрессии представлялась Сталину в таком варианте: «Сначала захват Австрии, потом удар по Чехословакии, потом, пожалуй, по Польше… а потом… потом «видно будет»[719]. Все это появилось в «Правде» в сентябре 1938 г. в виде текста международного раздела последней главы «Краткого курса истории ВКП (б)»[720]. Время, когда Гитлер, поняв, что он не может рассчитывать на безусловную поддержку Японии, а Муссолини связан в своих действиях «дураками» и «негодяями» из окружения короля и кронпринца, решил «быть заодно со Сталиным»[721]. Не против — а заодно.

У Сталина была своя «дорожная карта» очередности целей СССР в «новой империалистической войне». Логике его слов и дел вполне отвечали поиски (но только на определенном этапе!) согласия с Гитлером. Обоснованно предполагая, что на первых порах Германия ограничится завоеванием малых стран-соседей, и в ожидании, пока война не станет «всеобщей, мировой», вначале с периферийным участием Советского Союза. Для реализации своих планов Сталину был нужен как раз Гитлер, а не нерешительные лидеры западных стран, опасавшиеся, по аналогии с Первой мировой войной, социальных последствий всеобщего конфликта.

После начала войны между Германией, с одной стороны, и Англией и Францией, с другой, Сталин, инструктируя генерального секретаря исполкома Коминтерна Г. Димитрова, так обрисовал свой программный замысел: «Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга… Гитлер, сам этого не понимая и не желая, расшатывает, подрывает капиталистическую систему… Мы можем маневрировать, подталкивая одну сторону против другой, чтобы [они] лучше разодрались… Пакт о ненападении в некоторой степени помогает Германии. Следующий момент — подталкивать другую сторону»[722].

В этих откровениях Сталина хорошо отражена его подсобная, в сравнении с Гитлером как агрессором, но одновременно подстрекательская, провокационная роль в развязывании Второй мировой войны.

Так и действовал сталинский Советский Союз — единственный из основных участников войны, успевший побывать в рядах обеих враждующих коалиций. По большому счету, цели СССР во Второй мировой войне не совпадали с целями ни одной из капиталистических коалиций, по сталинскому определению, «вцепившихся друг в друга во время войны», чтобы добиться мирового господства[723].

С гитлеровским нападением 22 июня 1941 г. Советский Союз в одночасье лишился не только фактического союзника, превратившегося в смертельного врага. Он лишился поддержки единственной из великих держав, признававшей продвинутые на запад новые советские границы. Предстояло в коренным образом изменившихся условиях отстаивать добытое при содействии нацистской Германии.

Поначалу пришлось отступить. По соглашению о взаимной помощи в борьбе против Германии, заключенному в конце июля 1941 г. с правительством Польши в эмиграции, СССР признал «советско-германские договоры 1939 года касательно территориальных перемен в Польше утратившими силу»[724]. Создавшийся опасный прецедент сталинское руководство постаралось устранить, порвав в апреле 1943 г. отношения с эмигрантским правительством В. Сикорского[725].

Дополнительные трудности для Советского Союза создали Ф. Рузвельт и У. Черчилль, подписавшие 14 августа 1941 г. Атлантическую хартию с требованием «окончательного уничтожения нацистской тирании». Его новоявленные западные союзники отвергали насильственные территориальные изменения, провозгласив «право всех народов избирать себе форму правления, в условиях которой они хотят жить». Чтобы снискать расположение Запада, в помощи которого он жизненно нуждался, Советский Союз присоединился к Атлантической хартии. Вместе с тем от имени правительства СССР было заявлено, что практическое применение ее принципов «неизбежно должно будет сообразоваться с обстоятельствами, нуждами и историческими особенностями той или иной страны…»[726].

Безоговорочное принятие Атлантической хартии ставило под вопрос добытое с использованием силовых средств воздействия. Отныне усилия Сталина и его преемников сосредотачиваются на том, чтобы сохранить, добившись тем или иным путем международного признания, территориальные приобретения в результате военно-политического сотрудничества с нацистской Германией.

Примером таких усилий могут служить переговоры, которые вели Сталин и Молотов в декабре 1941 г. с приехавшим в Москву министром иностранных дел Великобритании А. Иденом.

С началом переговоров Сталин заявил, что «гораздо больше его интересует вопрос о будущих границах СССР», чем тексты подготовленных соглашений[727]. Подчеркнув, что вопрос о границах представляет для советской стороны «исключительную важность», Сталин сослался в подтверждение на провал переговоров с Англией и Францией весной-летом 1939 г. По его словам, на советско-западных переговорах «как раз вопрос о Прибалтийских странах и Финляндии явился камнем преткновения…»[728]. Более того — «вся война между СССР и Германией возникла в связи с западной границей СССР, включая, в особенности, балтийские государства»[729].

Продолжительные переговоры, которые с советской стороны в основном вел сам Сталин, не дали ожидаемых результатов из-за упорства Идена в вопросе официального признания западных границ СССР. Дело ограничилось принятием краткого совместного коммюнике[730].

О переговорах того времени с западными союзниками Молотов вспоминал: «Мы настаивали на документе о наших послевоенных границах… Мы настаивали все время, я напирал на это… Все упиралось в признание за нами Прибалтики»[731].

Ялтинско-Потсдамских соглашений о фактическом разделе Европы оказалось мало, чтобы закрепить за Советским Союзом его территориальные приобретения. Сталин и его преемники в Кремле отчетливо сознавали, что послевоенная социально-политическая структура Европы по советскую сторону от «железного занавеса» основывалась на изменениях, инициированных Советским Союзом с применением насилия, начиная с пакта с нацистской Германией. Груз нелегитимности соглашений с поверженным врагом постоянно довлел над Кремлем. Неприятности добавило признание «ничтожным» Мюнхенского соглашения о передаче Германии Судетской области (по договору 1973 г. между Чехословакией и ФРГ). Понимание правовой несостоятельности соглашений с нацистским агрессором, тем более секретных, подстегивало усилия по предотвращению ревизии сталинской версии пакта.

Показателен случай с внезапным прекращением в 1977 г. издания известной серии «Документы внешней политики СССР».

Двадцатью годами ранее, в разгар хрущевской оттепели, Министерство иностранных дел СССР выпустило в свет первый том этой серии. С обещанием сделать публикацию «систематической»[732]. Невиданное за все время существования советской власти начинание[733].

Публикация сопровождалась различными ограничениями. За каждый календарный год выпускался один-единственный том, причем архивные документы составляли лишь чуть больше половины содержания такого тома. Нашлось этому и мнимое оправдание: поскольку опубликовать все архивные документы МИДа невозможно из-за их огромных размеров, публикуются документы «наиболее важные для понимания внешней политики Советского Союза»[734]. Задача снабдить исследователей истории внешней политики СССР архивными документами определенно была не на первом месте.

Но и эта половинчатая публикация была неожиданно прервана на 21-м томе серии. Точнее — оборвана. При возобновлении серии спустя 15 лет, уже в постсоветское время, было сообщено, что публикация была «необоснованно приостановлена» по решению советского руководства[735].

Что значит «необоснованно» — неизвестно. Но предположить, почему издание серии было прекращено именно на предвоенном 1938 г. и именно решением высшего советского руководства, думается, можно. Предположение это связано с тем, что следующий, 22-й том серии должен был включать советско-германский пакт. Не публиковать его нельзя было хотя бы потому, что еще в самом начале было провозглашено за правило публиковать, наряду с архивными материалами, «важнейшие документы» советской внешней политики, пусть даже ранее известные. Чтобы, говорилось в предисловии к первому тому, «составить правильное представление о внешней политике Советского государства»[736].

Судя по всему, издание очередного тома «Документов внешней политики СССР» было прекращено по соображениям политическим. Вернее — по соображениям сугубо внешнеполитическим.

По-видимому, с официальной точки зрения приостановка публикации документальной серии на 1938 г. была единственно приемлемым решением. Глубокий интерес «советского руководства» состоял в том, чтобы вообще «забыть» о советско-германском пакте, один факт повторной публикации которого неизбежно повлек бы за собой постановку крайне нежелательных вопросов. Возобновились бы дискуссии о роли пакта в развязывании Второй мировой войны, обстоятельствах «сталинского натиска на Запад» в 1939–1940 гг., масштабах сотрудничества Советского Союза с нацистской Германией. Не говоря уж о том, что обязательно был бы поднят вопрос о Секретном дополнительном протоколе, существование которого категорически отрицалось. В повестке дня международной политики вновь оказались бы многие политико-дипломатические и территориальные проблемы в Европе, оставшиеся со времен мировой войны и разделявшие капиталистический Запад и социалистический Восток. Проблемы, решение которых потребовало бы определенного пересмотра итогов войны.

Об опасениях, по которым прекратилось издание «Документов внешней политики СССР», можно судить по отношению к пакту последнего генерального секретаря ЦК КПСС М.С. Горбачева, публично заявлявшего об отсутствии в советских архивах оригинала Секретного протокола. Между тем Горбачев был ознакомлен с ним заведующим Общим отделом ЦК КПСС В.И. Болдиным. Видел он и подписанную Риббентропом и Сталиным карту, по которой была проведена линия разграничения советско-германской границы после раздела Польши. По воспоминаниям Болдина, изучив документы, Горбачев приказал: «Убери подальше!» Когда он узнал, что секретные протоколы не уничтожены, воскликнул: «Ты понимаешь, что представляют сейчас эти документы?!»[737]

Однако дело не ограничивалось проблемой закрепления за Советским Союзом территориальных приобретений благодаря сотрудничеству с нацистской Германией. В послевоенное время эта, первоначально региональная восточноевропейская проблема с расширением внешних границ Советской империи до центра Европы переросла в проблему континентальную. Разрастание Советской империи, вопреки выявившейся в итоге Первой и продолженной во Второй мировой войне тенденции к распаду мировых империй, было исторической аномалией. Так вопрос о международно-правовом признании послевоенного территориального переустройства в Европе стал вопросом жизни или смерти для коммунистической империи. Форс-мажорные обстоятельства крушения в 1989–1991 годах ялтинско-потсдамской системы международных отношений привели одновременно и к распаду Советской империи, и к радикальным переменам в пределах самой российской метрополии.

С подписанием Хельсинкского Заключительного акта 1975 г., казалось, усилия советских руководителей наконец увенчались успехом. На очередном партийном съезде Л.И. Брежнев значение хельсинкских договоренностей видел в том, что благодаря им пришло признание «сложившихся в результате Второй мировой войны территориальных и политических реальностей» на Европейском континенте[738]. Это воспринималось Кремлем как определенная гарантия сохранности Советской империи, которая подрывалась изнутри антисоветскими выступлениями в странах-сателлитах. Но как видим в случае с прекращением издания «Документов внешней политики СССР» спустя два года после Хельсинки, полной уверенности в том, что политическая карта Европы зафиксирована окончательно, у советского руководства не было.

Созданная Сталиным империя, перешагнувшая рамки империи Романовых, чтобы сохраниться и развиваться, должна была постоянно расширяться на новые земли, покорять другие народы. В этом причина официально провозглашенного курса на достижение военно-стратегического и военно-политического паритета СССР с окружающим миром. Со всем миром! «Самонадеянность силы» не могла не проявиться самым грубым образом, перегоравшая энергия советской военной машины не могла не искать выхода. Вторжение в Афганистан, которое вылилось в самую продолжительную войну за всю историю СССР, продемонстрировало безудержность советского экспансионизма, выросшего на дрожжах Второй мировой и холодной войн.

Что ж изменилось в советском подходе к внешнему миру со времен правления Сталина? Сохранялась гремучая смесь идеологических установок с непреходящими геополитическими замыслами. Сместилось лишь направление главного удара — с Европы по тылам «мирового империализма». Из второго тома «Архива Митрохина» стало известно, что летом 1961 г. руководство КПСС одобрило глобальную стратегию, нацеленную на достижение победы в холодной войне через наступление в «третьем мире»[739].

Поначалу новая стратегия сулила успех. Правители целого ряда независимых и освободившихся стран объявили о своей приверженности делу социализма, заручившись советской помощью вооружением и советниками. Впрочем, достаточно было заявить об антизападной ориентации. На долгие годы СССР занял место крупнейшего экспортера вооружений и военной техники — свыше трети всех поставок в мире[740]. Показательно совместное советско-эфиопское коммюнике от 20 сентября 1978 г., в котором «революция» в Эфиопии рассматривалась как «составная часть всемирного революционного процесса». «Смотрите, — восклицал в узком кругу Брежнев, — и в джунглях хотят жить по Ленину!»[741]

Сказывался геополитический импульс советско-германского пакта 1939 г., оправдавшего расчеты сталинского руководства превратить Вторую мировую войну в стартовую площадку для расширения классово-имперской экспансии Советского Союза.

Ее объектами стали Юго-Восточная Азия, Ближний и Средний Восток, Африка, Центральная Америка. Преследовалась цель добиться военного присутствия Советского Союза по всему миру. Какую угрозу несла с собой глобальная версия советского экспансионизма, убедительно продемонстрировал Карибский ракетный кризис 1962 г.

Но о пересмотре курса на то, чтобы переломить мировое развитие в свою пользу через интервенции в «третьем мире», не было и речи. Продолжением, из наиболее крупных подобных акций, и стало вторжение в Афганистан в декабре 1979 г. На этот раз понадобилось десять лет, чтобы убедиться в безнадежности попыток выиграть холодную войну.

Безоглядная геополитическая игра роднит афганскую авантюру брежневского руководства со сталинско-молотовским фатальным решением в преддверии Второй мировой войны. К тому выбору — пакту с нацистской Германией — советская сторона шла через продолжительные закулисные «разговоры» с немцами, до поры до времени прикрывая свои подлинные намерения. Преемники Сталина так же исходили из одиозных геополитических мотивов и так же старались соблюсти скрытность своих действий. Но в обоих случаях с ясным пониманием, что это не могло не иметь самых серьезных международных последствий.

Подтверждение этому мы находим в частично рассекреченных документах Политбюро ЦК КПСС, на заседаниях которого признавалось, что интервенция в Афганистане чревата неизбежными глобальными осложнениями. Одно из таких заседаний происходило, несмотря на «неурочное время» — в субботние и воскресные дни 17–18 марта 1979 г. Активно дискутировался вопрос о «наших возможных действиях» в связи с антиправительственными выступлениями в афганской провинции Герат[742].

Созыв экстренного заседания Политбюро, продолженного и 19 марта, показывает, что кремлевские руководители были глубоко вовлечены в дела Афганистана, стараясь держать под контролем ситуацию в этой стране с самого начала прихода там к власти в апреле 1978 г. доморощенных марксистских революционеров.

Члены Политбюро были едины в том, что, как выразился министр иностранных дел А.А. Громыко, «мы ни при каких обстоятельствах не можем потерять Афганистан»[743]. Чтобы этого не случилось, по сообщению министра обороны Д.Ф. Устинова, уже были «разработаны два варианта военной акции»[744]. Председатель правительства А.Н. Косыгин предлагал оставить за собой применение военной акции «как крайнюю меру»[745].

Однако на этой стадии обсуждения вопроса кремлевские руководители все еще не решались на ввод войск. Участие советских войск в подавлении антиправительственных выступлений в Афганистане, разъяснялось в постановлении Политбюро от 12 апреля, «с одной стороны, нанесло бы серьезный ущерб международному авторитету СССР и отбросило бы далеко назад процесс разрядки, а с другой — обнаружило бы слабость позиций правительства Тараки и могло бы еще больше поощрить контрреволюционные силы внутри и вне страны к расширению антиправительственных выступлений»[746].

Решение об интервенции принималось в начале декабря 1979 г.

Сошлемся на постановление Политбюро от 12 декабря «К положению в «А»[747]. Его текст написан от руки на бланке «особая папка» с припиской «Сов. секретно», но со всеми атрибутами официальной бумаги. Вот этот любопытный документ.



«Председательствовал тов. Л.И. Брежнев.

Присутствовали: Суслов М.А., Гришин В.В., Кириленко А.П., Пельше А.Я., Устинов Д.Ф., Черненко К.У., Андропов Ю.В., Громыко А.А., Тихонов Н.А., Пономарев Б.Н.

К положению в «А»

1. Одобрить соображения и мероприятия, изложенные т. т. Андроповым Ю.В., Устиновым Д.Ф., Громыко А.А.

Разрешить в ходе осуществления этих мероприятий им вносить коррективы непринципиального характера.

Вопросы, требующие решения ЦК, своевременно вносить в Политбюро.

Осуществление всех этих мероприятий возложить на т.т. Андропова Ю.В., Устинова Д.Ф., Громыко А.А.

2. Поручить т. т. Андропову Ю.В., Устинову Д.Ф., Громыко А.А. информировать Политбюро ЦК о ходе выполнения намеченных мероприятий.

Секретарь ЦК Л. Брежнев.

№ 997 — оп (1л.) П 176/125 от 12/XII 79».



Документ лишь слегка зашифрован. Ясно, что речь идет об Афганистане, «намеченные мероприятия» в отношении которого поручалось осуществить руководителям КГБ, Министерства обороны и МИД СССР, что отражало масштабность затеянной акции. Участие в заседании Л.И. Брежнева и его подпись под документом были, по-видимому, данью формальности. Советский лидер, будучи тяжело больным, по словам лечащего врача Е.И. Чазова, «даже не представлял, что происходит в Афганистане»[748].

Обращают на себя внимание 12 росписей поверх текста документа высших лиц партийной номенклатуры. «За» высказались Андропов, Устинов, Громыко, Пельше, Суслов, Гришин, Кириленко, Черненко, Тихонов, Кулаков, Романов, Щербицкий. Так инициаторы акции постарались сделать ответственность коллективной, связав круговой порукой руководящую группу. На всякий случай. И для истории.

Не менее любопытно нижеследующее машинописное приложение к документу с грифом «Сов. секретно», датированное днем вступления войск в Афганистан (стиль текста сохранен)[749].



«к № П176/125оп от 12/XII-79 г.

26 декабря 1979 г. (на даче — присутствовали т.т. Брежнев Л.И., Устинов Д.Ф., Громыко А.А., Черненко К.У.) о ходе выполнения постановления ЦК КПСС № П176/125 от 12/XII-79 г. доложили т.т. Устинов, Громыко и Андропов.

Тов. Брежнев Л.И. высказал ряд пожеланий, одобрив при этом план действий, намеченный товарищами на ближайшее время.

Признано целесообразным, что в таком же составе и направлении доложенного плана действовать Комиссии Политбюро ЦК, тщательно продумывая каждый шаг своих действий. Вопросы, по которым необходимо принимать решения, своевременно вносить в ЦК КПСС.

К. Черненко.

3 — оп (1л.) 27/XII-79».



Упомянутая в приложении Комиссия Политбюро действовала в составе А.А. Громыко, Ю.В. Андропова, Д.Ф. Устинова, а также секретаря ЦК и главы Международного отдела ЦК КПСС Б.Н. Пономарева. Они были теми лицами, которые в ходе длительного обсуждения вопроса практически на всем протяжении 1979 г. готовили аналитические записки со своими «соображениями» и с перечнем предлагаемых «мероприятий».

Один из подготовленных ими документов — «О дальнейших мероприятиях по обеспечению государственных интересов СССР в связи с событиями в Афганистане», представленный в Политбюро в конце января 1980 г.[750], примечателен тем, что в нем раскрываются далеко простиравшиеся геополитические замыслы.

Начинается документ с заявления, что своевременное оказание советской «всесторонней, в том числе военной, помощи Афганистану» положило конец «некоторым опасным для нас тенденциям в развитии обстановки на Среднем Востоке». И чтобы не увязнуть в этой стране, на что «рассчитывают» Запад и Китай, документ предусматривал «и в дальнейшем сохранение наступательного характера проводимых нами мероприятий в связи с афганскими событиями»[751]. Подчеркивалась антиамериканская направленность советской акции, которую, говорилось в документе, «нельзя рассматривать в отрыве от предпринимавшихся уже в течение длительного времени провокационных попыток США добиться односторонних преимуществ в стратегически важных для СССР районах»[752].

Так логика конфронтации превратила Афганистан в еще один полигон соперничества с США за «третий мир». Столкновение с США и их союзниками шло по нарастающей. Вскоре Политбюро пришлось принять специальное постановление «О противодействии планам расширения военного присутствия США в районе Ближнего и Среднего Востока и Индийского океана». При этом пришлось отбиваться от возобновившихся старых — «абсолютно беспочвенных» (по документу) обвинений Советского Союза в стремлении к «теплым морям» — Персидскому заливу и Индийскому океану, нефтеносным районам Ближнего и Среднего Востока[753].

Вторжение в Афганистан началось с физического уничтожения президента страны X. Амина, призвавшего советские войска на помощь и неожиданно для себя оказавшегося мишенью для пуль и гранат ворвавшихся ночью в его дворец бойцов знаменитой группы «Альфа». Очередным правителем страны стал давний агент КГБ Б. Кармаль[754].

Специальным пунктом постановления Политбюро «О пропагандистском обеспечении нашей акции в отношении Афганистана» предусматривалось «подчеркивать, что СССР не имел и не имеет никакого отношения к изменениям в руководстве Афганистана»[755]. Этим же постановлением советским послам в капиталистических странах предписывалось сообщить местным коммунистам, что в ответ на коварные замыслы внешних врагов — Пакистана, Ирана, Китая, не говоря уж о США, «в Афганистане нашлись силы, которые… решительно поднялись против режима X. Амина, устранили его от власти и создали новые органы руководства партией и страной»[756].

При заключении пакта с Германией был скрыт от общественности одиозный Секретный протокол, теперь — что тайно посланный из Москвы штурмовой отряд расчистил путь к власти советскому ставленнику.

Решение направить в эту центральноазиатскую страну «необходимый контингент Советской Армии»[757] (тиражируемая по всему миру официальная версия о вводе в Афганистан «ограниченного контингента» предназначалась для непосвященных в партийно-государственные замыслы) было принято в момент, который, судя по многим признакам, представлялся кремлевскому руководству звездным часом советского глобализма.

Вскоре было объявлено о существовании военно-стратегического паритета «между миром социализма и миром капитализма», охарактеризованного на Пленуме ЦК КПСС как «завоевание принципиального, исторического значения»[758]. Формула паритета лишь слегка прикрывала военно-стратегическую доктрину СССР — не уступать по военной мощи любой комбинации противостоящих ему государств. Включая не только США и другие страны НАТО, но и Японию и даже социалистический Китай (время советско-китайской вражды, растянувшейся на два десятка лет). Ни одна страна в прошлом не ставила перед собой столь амбициозную и, как показала практика, самоубийственную задачу — быть равным, а то и превосходить в военном отношении все остальные страны мира.

В условиях эйфории по поводу военно-силовых и, как представлялось, политических возможностей Советского Союза глобальные контуры афганской акции нашли публичное отражение. Правительственная газета «Известия» опубликовала комментарий к брежневскому заявлению об ответственности США за возникший международный кризис — статью своего обозревателя А.Е. Бовина «Сеющие ветер»[759]. Внимание читателей не могло не привлечь содержащееся в ней суровое предупреждение по адресу США и Китая, спешивших улучшить взаимные отношения. Предупреждение о том, что «любая совместная американо-китайская операция» (формулировка из совместного американо-китайского коммюнике, принятого в Пекине по итогам обсуждения афганского вопроса) была бы не чем иным, как «совместным самоубийством»[760]. Больше всего досталось США, которые, писала газета, «привыкли к безнаказанности». Называя американскую реакцию на советское вторжение «крайне безответственной, спекулятивной и демагогической», газета предупреждала: «В общем, пора бы Соединенным Штатам научиться держаться поскромнее. Так будет лучше и для самой Америки, и для всего мира»[761].

Позже автору воинственной статьи пришлось бить отбой. В десятую годовщину советского вторжения в Афганистан Бовин писал, что у него «нет информации о том, чем конкретно (?! — Д. Н.) руководствовалось Политбюро ЦК КПСС, принимавшее такое решение»[762]. Чему же тогда следовал Бовин, когда всеми правдами и неправдами оправдывал ввод войск в Афганистан? Более чем сомнительно, что угрозы газеты в адрес США и Китая были творчеством «свободного художника»[763]. Позже, в изданном сборнике газетных публикаций Бовина многозначительная фраза о «совместном самоубийстве» США и Китая из текста статьи исчезла[764].

Были и другие публичные свидетельства того, что афганская акция имела дальний геополитический прицел. Так, в начале апреля 1980 г. по итогам переговоров с министром иностранных дел СССР А.А. Громыко премьер-министр Индии И. Ганди выступила с заявлением, что «советская роль в Афганистане должна рассматриваться в контексте того, что Соединенные Штаты и Китай все больше и больше сближаются… В такой обстановке Советский Союз был вынужден пойти на принятие соответствующих мер»[765].

За массированной пропагандистской кампанией с очевидной целью оправдать в глазах советской общественности интервенционистскую акцию последовало партийное постановление, зафиксировавшее опасные замыслы руководства СССР. Июньский 1980 г. Пленум ЦК КПСС, охарактеризовав «партнерство» США и Китая как «новое опасное явление в мировой политике, опасное для всего человечества»[766], тем самым подтвердил линию на конфронтацию и с США, и с Китаем.

По-видимому, с точки зрения советского руководства военная акция в Афганистане открывала заманчивые перспективы для дальнейшей дестабилизации стратегической ситуации в регионе, где нефтяной кризис 1973 г. и исламская революция 1979 г. в Иране уже подготовили, как могло показаться, почву для изменения старого порядка вещей на всем Ближнем и Среднем Востоке. По-другому трудно интерпретировать доклад Л.И. Брежнева на XXVI съезде КПСС в феврале 1981 г. С одной стороны, докладчик утверждал, что советская акция явилась ответом на «настоящую необъявленную войну» империализма против афганской революции, создавшую «прямую угрозу безопасности нашей южной границы»[767]. С другой — подчеркивалась, — что и выдавало широту намерений инициаторов вторжения в Афганистан, — готовность, «чтобы вопросы, связанные с Афганистаном, были обсуждены в увязке с вопросами безопасности Персидского залива»[768]. И это задолго до «броска на юг» Жириновского. Но не без связи с советскими планами экспансии в южном направлении времен Второй мировой войны.

Смена высшего партийно-государственного руководства страны и приход к власти М.С. Горбачева на первых порах не внесли заметных изменений в советскую внешнюю политику. В конце 1986 г., за три года до вывода советских войск из Афганистана, на Политбюро ЦК внешнеполитические вопросы все еще обсуждались под углом «глобального противоборства»[769].

Таков был императив холодной войны, ставшей прямым продолжением глобальных конфликтов минувшего столетия. И — в этой связи: в какой мере генезис холодной войны, равно как и ее последствия соотносятся с геополитическим курсом, взятым сталинским Советским Союзом в результате заключенного пакта с нацистской Германией в августе 1939 г.? Какая закономерность проявилась в том, что Вторая мировая война, устранив конфликт между фашизмом и демократией, в то же время вывела на первый план противоречия между советским социализмом и западной демократией?

Понимание поставленных вопросов — в том фундаментальном факте, что холодная война (в ее распространенной трактовке) развернулась вслед за окончанием Второй мировой войны, а пришла к концу с распадом Советской империи.

Вторая мировая война началась и в дальнейшем во многом обнаруживала себя как противостояние демократии и тоталитаризма — по линии главного общественно-политического водораздела XX века. Сущностью холодной войны также стало столь же непримиримое противостояние, на этот раз между капиталистическим Западом и социалистическим Востоком. Еще во время войны писатель К.И. Чуковский предвидел: «С падением нацистской деспотии мир демократии встанет лицом к лицу с советской деспотией»[770]. Притупившиеся было противоречия между советским коммуно-социализмом и западным либерализмом продолжились по окончании войны в открытой форме. Наступила решающая фаза запрограммированной историей борьбы двух систем, предвиденной основателем советского государства Лениным, полагавшим «немыслимым» их длительное сосуществование. Это было столкновение двух линий в мировой политике, дающих взаимоисключающие ответы на вызовы времени. Для послевоенного сталинизма было характерно стремление приостановить, а затем и обратить вспять зародившийся в борьбе с мировым фашизмом процесс формирования новых жизненных и общественно-политических стандартов в самой стране и в ее отношениях с окружающим миром[771].

Ничего необычного не случилось. Антигитлеровская коалиция объединяла страны, правящие круги которых по-разному видели цели войны и, следовательно, по-разному представляли себе картину послевоенного мира. «…В лагере союзников уже во время войны, — говорилось в декларации по вопросу о международном положении первого совещания Коминформа (1947 г.), — существовало различие в определении как целей войны, так и задач послевоенного устройства мира», которые стали «углубляться в послевоенный период»[772]. Западные страны, наряду с отстаиванием своих доминирующих мировых позиций, видели цели войны также в защите буржуазной демократии от наступления тоталитаризма. Не случайно в итоге победы они получили стимул для дальнейшего продвижения по пути прогресса. Для правящей коммунистической номенклатуры Советского Союза эти цели, еще с довоенных времен, определялись стратегией натиска на капитализм, подрыва его позиций. «Сталин вел дело к гибели империализма и к приближению коммунизма», — говорил Молотов, подводя итог войне[773]. Победоносная для СССР война укрепила веру кремлевских руководителей в универсальность силового подхода при решении мировых проблем.

Во времена холодной войны, как и во Второй мировой войне, противоборствующие стороны считали конфликт идей и ценностей неустранимым, рассматривая противника как постоянную угрозу собственному существованию. Коммунистическая пропаганда невольно признавала это, скатившись в объяснении причин мировой войны к тому, что это была следующая, после «похода 14 государств», схватка социализма с капитализмом. Почему холодная война должна была стать исключением в этом ряду? Она и не стала им. По своему глобальному формату и степени мобилизации сил и ресурсов холодная война встала в один ряд с мировыми войнами. Линия мировых войн была продолжена и в плане того преимущественного внимания, которое стороны конфликта уделяли его военно-стратегическим аспектам. Вспомним всепоглощающий масштаб гонки ракетно-ядерных вооружений!

Вот как высказывались о причинах холодной войны такие советские деятели, как М.М. Литвинов, Н.С. Хрущев, В.М. Молотов, которых трудно поставить в один ряд. Достаточно напомнить об острых политических конфликтах между ними — Литвинова с Молотовым, Хрущева с Молотовым. Между тем они по существу едины в том, что привело к опасному конфликту недавних союзников.

По мнению Литвинова, высказанному им в интервью американскому корреспонденту летом 1946 г. (но опубликованному после кончины Литвинова), «глубинная причина» противостояния восходит к коммунистической идее неизбежности конфликта двух систем[774]. Хрущев, со своей стороны, на советско-бельгийских переговорах 1956 г. в Москве откровенничал: лидеры капиталистических стран «правильно рассматривают нас (мы за это не обижаемся) как рассадник социалистической заразы во всем мире. Отсюда и напряженность»[775]. Наконец, в записях бесед с Молотовым, сделанных в 1969–1986 годы, мы читаем: по окончании войны «нам надо было закрепить то, что было завоевано. Из части Германии сделать свою социалистическую Германию, Чехословакия, Польша, Венгрия, Югославия — они тоже были в жидком состоянии, надо было везде наводить порядок. Прижимать капиталистические порядки. Вот холодная война»[776].

Нельзя обойти вниманием два обстоятельства, которые в решающей мере способствовали холодной войне, державшей в напряжении весь мир более четырех десятилетий.

Во-первых, то обстоятельство, что холодная война возникла при жизни Сталина[777], который и в послевоенное время оставался ключевой фигурой в процессе принятия решений[778]. Многие факты и документы не оставляют сомнений в том, что Сталин явно намеревался продолжить свою антикапиталистическую миссию, не ограничиваясь образованием подконтрольной ему «мировой социалистической системы». При нем мир стал свидетелем таких острейших проявлений фронтального столкновения «двух лагерей» (определение, пришедшее на смену «двум системам»), как захват власти коммунистами в Чехословакии, Берлинский кризис 1948–1949 годов, победа коммунистов в континентальном Китае, Корейская война. В воспоминаниях Хрущева говорится, что сразу по окончании Второй мировой войны «Сталин считал обстановку предвоенной и создавал соответствующий политический накал»[779].

Считалось само собой разумеющимся, что конфликт социализма с капитализмом нельзя разрешить мирным путем, без глобальных потрясений. На XIX партийном съезде (1952 г.) возникновение большевистской России, а затем и «мировой социалистической системы» непосредственно увязывалось с итогами двух мировых войн, полное же крушение капитализма предвиделось в третьей мировой войне[780]. Пафос последнего публичного выступления Сталина на съезде свелся к тому, что буржуазная демократия исчерпала себя, предопределяя тем самым победу мирового пролетариата[781]. А потому, провозглашалось еще с одной высокой трибуны, «не нам, а империалистам и агрессорам надо бояться войны. (Бурные, продолжительные аплодисменты.)»[782] В это время основная доля бюджетных затрат страны по-прежнему уходила на реализацию военных программ, более того — с постоянным наращиванием таких затрат[783].

Все еще ждет своего исследователя тема «Хотел ли Сталин третьей мировой войны?». Во всяком случае, опасность перерастания холодной войны в масштабный вооруженный конфликт была постоянной, реальной. Имея в виду менталитет советских руководителей, их обусловленную классовым восприятием мировых проблем политическую культуру, нельзя не прийти к заключению, что возможность подобной трансформации отвечала сталинской установке на перманентное обострение борьбы «двух лагерей». Отвечала его давней установке на «революционную развязку мировых конфликтов»[784].

Второе обстоятельство, обнажающее сущность холодной войны. Случайно ли, что она пришла к своему концу только с крушением СССР, подведя итог длительному противоборству советского социализма с мировым капитализмом? Бесспорно, холодная война достаточно скоро приобрела собственную динамику, вызвав к жизни своеобразную систему жестких взаимосвязей и закономерностей, заслужив реноме исторического феномена. Все это так. Но так же бесспорно, что инициативной, атакующей стороной была Советская империя, расширившаяся за счет стран капитализма, и которой другая сторона, западная, противопоставила «доктрину сдерживания». Если западная сторона отстаивала устоявшиеся буржуазно-демократические ценности, то советская сторона вела борьбу под лозунгом построения иной, альтернативной капитализму цивилизации. Это была цивилизационная экспансия, питаемая отрицанием всего предыдущего.

Окончание холодной войны подвело черту под международным развитием, последовавшим за Второй мировой войной и растянувшимся почти на всю вторую половину прошлого столетия. Что явилось, таким образом, и завершением почти векового вселенского противостояния социализма и капитализма. В бывшем СССР началось крушение коммунистической системы, претендовавшей одно время на представительство трети человечества. Тем самым прояснилась сущность холодной войны как тотальной конфронтации между двумя системами — социализмом и капитализмом, наложившей отпечаток на весь XX век. Столь однозначный исход противоборства двух систем подчеркивает наличие тесной связи между холодной войной и судьбой того евразийского геополитического образования, которое вошло в историю как Советская империя. Такое понимание сущности холодной войны в свою очередь способствует раскрытию деструктивной в целом роли советского фактора в мировой политике, указывая на одну из основных причин потрясений минувшего «трагического столетия» (А. Эйнштейн).

Советский коммуно-социализм пал в результате тотального проигрыша в соревновании социально-политических систем. Прежде всего в соревновании идей. Марксистское учение о диктатуре пролетариата и международное коммунистическое движение существовали постольку, поскольку жила идея победы рабочего класса в мировом масштабе. Угасание коммунистической идеи и вызванный этим распад Советской империи (а не наоборот) коренным образом повлияли на исторический процесс. Ясно, что столь радикальный поворот мог произойти только под напором извне, в силу мировых реалий — как результат несостоятельности вызова, брошенного капитализму большевистской Россией в далеком 1917 г.

«Факты, которые явно свидетельствовали, к чему шло дело»

О ПОЛИТИКЕ СССР В ПОСЛЕМЮНХЕНСКИЙ ПЕРИОД (ОКТЯБРЬ 1938 г. — МАРТ 1939 г.)


Вторая империалистическая война на деле уже началась
«Краткий курс истории ВКП (б)».
Октябрь 1938 г.



Новая империалистическая война стала фактом.
И.В. Сталин. 10 марта 1939 г.


Вторая мировая война, будучи самым масштабным явлением XX века, глубоко захватила взаимоотношения Советского Союза с другими странами, включая важнейшую сферу этих взаимоотношений — сферу войны и мира.

Но в каких причинно-следственных связях находились эти взаимоотношения? Как складывались отношения Советского Союза с фактически сформировавшимися еще в предвоенные годы обеими враждующими коалициями — с государствами демократического Запада, с одной стороны, и фашистско-милитаристским блоком держав Оси — с другой? «Вцепившихся друг в друга во время войны» во имя достижения мирового господства, скажет позже о них И.В. Сталин, и которым противопоставит[785] образовавшийся в итоге войны социалистический лагерь во главе с СССР[786]. Какие предпосылки обусловили переменчивую позицию Советского Союза, единственного из основных участников войны, поддержавшего вначале нацистскую Германию, потом ее западных противников? И главное: какова была роль противоречий между социализмом и капитализмом в круговороте событий, приведших к мировой войне; противоречий, восходящих к расколу мира на две системы со времен Октябрьской революции в России 1917 года?

Вопросы, до сих пор вызывающие принципиальные споры в историографии Второй мировой войны, которая стала моментом истины для общественно-политических систем. Завязали эти споры в свое время политики и обслуживающие их нужды пропагандистские машины. Взаимные обвинения в подготовке и развязывании новой всеобщей войны начались задолго до фатального исхода несостоятельных попыток избежать еще одной катастрофы для Европы и мира в целом.

По окончании войны возобладало мнение, что за Вторую мировую войну несут ответственность силы фашизма и милитаризма, ведомые гитлеровской Германией. Однако споры, не ограничивающиеся рамками историографии, продолжаются и сегодня, концентрируясь вокруг поисков ответа на вопрос, вынесенный в заголовок получившей широкую известность книги советского посла в Англии в 1932–1943 гг. И.М. Майского «Кто помогал Гитлеру?»[787].