Сергей Антонов

Петрович



1

В воскресенье 29 июля 1956 года среди опаленных зноем полей, поднимая густую пыль, бежала по проселку легковая машина.

Высокое шасси вездехода придавало машине деловой вид, и, увидев издали выцветший кузов «Победы» на высоких каблуках, с бомбошками за стеклами, каждая колхозница знала, что в районе что-то стряслось и председатель райисполкома товарищ Дедюхин лично выехал на место.

Рядом с шофером сидел сам Дедюхин, Яков Макарович, в шитом на заказ брезентовом картузе с длинным козырьком. Козырек был захватан: Дедюхина знал весь район, многие уважали, и председателю исполкома приходилось часто здороваться.

Это был грузный человек с картофельно-бледным, кабинетным лицом, доживающий до шестидесяти лет — до пенсии. Он сидел, расстегнув ворот выходящей в то время из моды «сталинки», измученный зноем и духотой, и всю дорогу молчал.

Один только раз, услышав, как шуршат о колеса чахлые стебли кукурузы, он чуть обернулся и, глядя виском на сидящих сзади, спросил:

— Это чья бригада?

— Лопатина, — торопливо ответила колхозница Катя.

— Что же он, разбойник, кукурузу не скосил?

Катя промолчала.

— А? — спросил Дедюхин.

— Видно, Столетов не приказывал, — робко проговорила она, коря себя в душе за то, что смалодушничала и выдала председателя колхоза, над которым и без того нависли тучи.

Дедюхин достал из кармана потрепанную газету «Известия», исписанную на полях, и, горестно вздохнув, приписал еще что-то.

Настроение начальства угнетало и остальных пассажиров, в особенности милиционера, румяного красавца с казацкими пшеничными усиками. Он неловко сидел между Катей и худощавым следователем, смущаясь своего огромного роста, и, надувшись, глядел на свои сапоги.

Следователь, опытный работник с большим стажем службы в прокуратуре, предчувствовал тот редкий, неприятный случай, когда придется наказывать в общем-то хорошего человека, и был недоволен, что именно ему досталось это тяжелое дело.

Он набрасывал в уме схему дознания н покорно прислушивался к знакомым сигналам язвенной болезни, которую заработал на нервной почве, да так в течение двадцати лет и не выбрал времени залечить.

Что касается шофера, то он вообще не переносил молчаливых рейсов. К тому же в радиаторе кипела вода, а левая задняя шина была на последнем издыхании. Хорошо еще, что мелкие речушки пересохли и можно позволить себе иногда переехать через русло, минуя горбатые мостики, кое-как схваченные скобами и коварными гвоздями.

Так бы они и ехали в тягостном молчании, если бы следователю не показалось, что у него мелькнула счастливая догадка.

Правда, догадка выглядела смехотворной, но надо учесть, что случай был не то что дикий, но необыкновенный, не имевший прецедентов в делах районной прокуратуры.

Дело состояло в том, что председатель колхоза «Заря» Захар Петрович Столетов ни с того ни с сего приказал Кате собрать с приусадебного участка, принадлежащего молодому агроному Задунайской, все выращенные этой Задунайской овощи, затарить в мешки, свезти на склад и провести по бухгалтерии как колхозную собственность.

Задунайская, конечно, пыталась воспротивиться незаконному действию, но Столетов дошел до рукоприкладства и, как следовало из заявления Задунайской, оттолкнул ее с такой силой, что она упала. Пока Катя собирала огурцы, Столетов стоял у калитки и не пускал Задунайскую на ее личный огород.

В это время именно по этой деревне проезжал на велосипеде милиционер с пшеничными усами. Задунайская обратилась к нему за помощью. Столетов не подчинился и милиционеру. Вместо того чтобы подчиниться представителю власти, председатель колхоза, как это ни странно звучит, отобрал у него наган. Вот по этому, последнему, пункту у следователя и появилась дополнительная догадка.

— Итак, — повернулся он к милиционеру. — К вам обратилась за помощью Задунайская. Как вы реагировали?

— Ну, дал свист, — протянул милиционер.

— Это вы уже говорили. Дальше…

— Стал призывать Петровича к порядку. Стыдить стал. В общем, как положено, сперва действовал средства́ми убеждения.

— Сре́дствами убеждения, — вежливо, как учили, поправил следователь. — И помогли эти средства?

— Не помогли.

— Тогда вы…

— Да я же докладывал… Ну, погорячился немного.

— В чем это выразилось?

Милиционер молчал и смотрел на пол.

— Вынули наган? — напомнил следователь.

— Вынул.

— Стали угрожать Столетову оружием?

— А что мне было делать, если он не реагировал.

— А дальше…

— А дальше он у меня взял наган, — стараясь с ходу проскочить неприятные подробности, выпалил милиционер, — а я поехал в район.

— Погоди, погоди… — протянул Дедюхин, вытирая платком шею. — До района еще далеко. Кто взял наган?

— Петрович. Кто же еще посмеет?

— Как же это он ухитрился?

— Взял — и все.

Катя, не удержавшись, прыснула в ладошку.

— А ты сиди, — дернулся милиционер. — Чего тебе тут — цирк?

— Он вас разоружил? — не отставал следователь.

Катя старалась не смотреть на милиционера, вспотевшего от напряжения и неловкости. Ей было жалко его и смешно.

— Применил силу? — помог следователь. — Прием какой-нибудь? Самбо?

— Нет.

— А как же?

Милиционер покосился на Катю.

— Как до этого места добираемся, так его столбняк бьет, — проворчал Дедюхин. — Как же ты, такой здоровенный Илья Муромец, наган отдал? Как он выхватил?

— Он не выхватывал. Он глянул на меня и сказал: «Дай наган».

— Крикнул? Замахнулся?

— Нет. Тихо сказал.

— И вы отдали?

— Отдал.

Катя снова хохотнула, не удержавшись.

— Может, жара тебя сморила? — не отставал Дедюхин.

— Сам не пойму. Глянул он на меня — и рука сама потянулась. Глаз у него такой.

— Может, гипноз? — осторожно спросил следователь.

— Не знаю. От его глаза, говорят, трактора глохнут.

— Да, история. Где же теперь ваш наган?

— Не знаю. Я сел на велосипед и поехал в район.

— Эх ты, антидюринг! — вздохнул Дедюхин и отвернулся. И снова уже до самой деревни в машине воцарилось молчание.

2

Машина выехала на широкую деревенскую улицу и, мягко попрыгивая, покатила мимо очумевших от зноя кур.

Издали, из окон большой разукрашенной подвесками с резьбицей избы, неслись густые звуки баяна. Играли фокстрот.

Дедюхин совсем помрачнел. Судите сами: в засушливые июльские дни, когда от жары повсеместно снизились удои, когда горят хлеба и не выполняются государственные планы по сенокосам, когда все районное руководство мобилизовано поднимать тружеников сельского хозяйства на преодоление трудностей, в колхозе «Заря» с самого утра не работают, а пляшут западные фокстроты.

Изба, в которой шло веселье, стояла недалеко от правления — двора за три.

У открытых настежь окон, уцепившись за подоконники, гроздьями висели ребятишки. Внутри дробили каблучками, смеялись, пели вразнобой. С крыльца спустился парень, в черном костюме, с завитыми волосами, и пошел зигзагами прямо под машину, напевая:



Выйдет вечерочком
Девушка в сорочке,
Сразу жизнь становится иной.



Пришлось затормозить.

Парень пристально посмотрел на Дедюхина мутными глазами и направился дальше.

— Свадьбу играют, — пояснила Катя. — Лопатин.

— Ишь, как ему приспичило!..

Дедюхин вздохнул, записал что-то на полях газеты и скомандовал было ехать дальше, но к нему, раскинув руки, уже бежал лохматый старичок и кричал кочетом:

— Батюшка! Яков Макарыч приехал! Молодых проздравлять!.. Вот оно где, счастье-то! Вот она где, радость!

Как ни был сердит Дедюхин, он все же решил зайти на минутку, оказать уважение. Все-таки женится не кто-нибудь, а секретарь колхозной партийной организации Юрий Лопатин, — лучший бригадир колхоза «Заря».

Веселый гул приветствовал Дедюхина, когда он появился в душной, прокуренной до потолка, забитой гостями горнице.

Во главе длинного, составного стола, блистая глазами и улыбкой, сидела невеста — Любаша, молоденькая, почти девочка, в фате и белом платье, с пушистым от пудры лицом.

Жениха не было.

В углу, на особом столе, для всеобщего обозрения навалом были выложены подарки молодым: скатерти, радиола, сервиз из Германской Демократической Республики, чешские туфельки, электрический чайник, электрический утюг с термостатом, книжка «Королева Марго». И в виде глубокого намека кто-то поднес соску на ленточке.

Уже по одним подаркам можно было судить, как поднялся колхоз за два последних года, когда во главе поставили Захара Петровича Столетова, как разбогатели колхозники.

Увидев Дедюхина, Любаша сорвалась с места и бросилась ему подавать. И хотя худущая, как мощи, бабка Ниловна шипела на нее, чтобы села на место, что невесте так держать себя не положено, Любаша, видно, не понимала еще своего высокого сана — сама очистила место на утратившем чинность столе, сама поставила перед Дедюхиным тарелку и чарку, сама постлала ему на колени и чистый утиральник.

— Вовсе закона не понимает, — ворчала Ниловна. — Все не как у людей.

Предстоящее неприятное дело тяжелым грузом лежало на душе Дедюхина, и он спросил оглянувшись:

— А Задунайская где? Агроном где?

— Дома, — ответил чей-то ехидный голос. — Лежат. У них насморк…

Молодая агрономша, прибывшая месяца три назад из области, еще не нажила авторитета. Ее не любили.

Дедюхин подумал, что, прежде чем разбираться со Столетовым, было бы полезно поговорить с Лопатиным.

— А жених где? — спросил он.

— На ферму отлучился.

— То-то вижу, невеста тоскует… — пошутил председатель исполкома.

— Прямо тоскую! — откликнулась Любаша, и улыбка так и брызнула со всего ее милого лица. — Я ведь еще и не люблю его, Яков Макарыч!

Дедюхин собрался было уточнить непонятную ситуацию, но Ниловна уже подносила ему граненый стакан самогонки и перламутровую селедочку.

— Ни-ни-ни, — Дедюхин заслонился обеими руками и отвалился назад. — Доктор сказал, после первой рюмки — карачун.

— Может, пугает? — усомнилась Ниловна.

— Может, пугает. А лучше не проверять.

— Истинно, истинно… Лучше не проверять, — говорила Ниловна сахарным голосом. — А все-таки откушайте, молодых не обижайте.

— Нет уж. Никак не могу. Кваску с ледком — другое дело…

Он прихлебывал кислый, пахнущий погребом квас и с улыбкой наблюдал за Любашей: как она срывалась с места услужить гостю или поплясать с подружкой, как украдкой показывала язык ребятишкам, которые, повиснув яа окнах, хором запевали дразнилку: «Тили-тили тесто, Любка-невеста», — и легче становилось у него на душе, и какими-то пустыми казались все его хлопоты.

А когда Любаша, раскрасневшаяся, горячая, снова села на свое место, он спросил ее озабоченно:

— Почему же ты не любишь такого молодца?

— Не знаю. Боюсь его. Дурочка еще.

— Чего же выходишь?

— Захар Петрович велел.

— Вон как у вас дело поставлено, — удивился Дедюхин.

— А чего? У меня, кроме бабки Ниловны, никого нету.

А Захар Петрович говорит — выходи… Уважать Юрия Андреича — уважаю, а чтобы полюбить — этого еще нет… Вот беда! Наверное, еще не научилась.

— Он научит, — ухмыльнулся Дедюхин, прихлебывая квасок.

— Прямо научит! — опустила глаза Любаша.

— Ты тише, — остановил ее Дедюхин, увидев в дверях жениха.

— А чего тише! Он знает.

Юрию Лопатину было двадцать восемь лет, но парень он был серьезный не по летам. По случаю свадьбы на нем была надета новая черная тройка и белый галстук, а на плечах и в русых волосах виднелись самодельные треугольные конфетти, которыми только что осыпали его дежурные свинарки на ферме.

Он бесцеремонно протолкался сквозь пляшущих и рукой остановил двух танцующих женщин.

— Ты, Варя, что же это, подсосным маткам барду скармливаешь?

— Не ко времени разговор, Юрий Андреич, — потупилась стройная колхозница.

— Не ко времени — а поросята от барды поносят, — словно на пишущей машинке, отпечатал Лопатин и пошел на свое место.

— Горько! — возгласил лохматый дедушка. — А ну, Яков Макарыч, за жениха!

— Нет, отец, уволь… А ты, Юрий Андреич, не обижайся. Были времена — пил, как суслик, не просыхал…

— Как тут удержаться! — подхватила Ниловна. — Начальство. Каждый старается подольститься. А может, лафитничек? А? Под огурчики? Только с подполицы? А?

— И под огурчики не могу… Мотор пошаливает. Микроинсульт.

— Ну, это еще не болезнь! Вот у меня болезнь так болезнь, — хвастала Ниловна. — Артшез называется. Артшез! Во какая болезнь. Бывает, ноги то не идут, а то побегут — не остановиться. А то бывает…

Ниловна любила рассказывать про болезни, но тут ей помешала Варя. Она подошла к Дедюхину и, зардевшись от смущения, попросила:

— Яков Макарыч, скажите председателю, чтобы он меня не усылал?..

— А куда он тебя усылает?

— На курсы. На зоотехника учиться.

Дедюхин внимательно оглядел брошенную по-девичьи на грудь косу, задубелое от ветра лицо, тугую кофточку, стройные ноги в новых туфельках.

— Постой, постой… Петрович у тебя в избе стоит?

— У меня.

— Гм-м… Губа у него не дура. Давно?

— С осени. С Октябрьских…

— Ты ему что же… и стряпаешь и стираешь?

— И стряпаю и стираю, — с готовностью кивала Варя.

— И прочее?

— И прочее… — кивнула Варя, но спохватилась и покраснела. — Как вам не совестно, Яков Макарыч?

— Ничего. В порядке шутки. И теперь он тебя усылает?

— Усылает.

— Хорош гусь!

Дедюхин вздохнул и записал что-то на полях газеты.

— И чего она на него позарилась, — ворчала между тем Ниловна. — С мужиком в избе тоже не сладко. То есть ему подавай, то пить, то пить, то есть.

— Больно огнеупорный ваш Захар Петрович, — довольно громко сказал Дедюхин. — Как бы ему с колхозом не распрощаться. — И с любопытством взглянул на Варю.

— Это почему? — Она беспомощно оглянулась. — За что?

— А ты об нем не тоскуй. Баба выпуклая. Найдешь постояльца.

— Как же так? — продолжала пораженная Варя. — Вы же его сами рекомендовали, сами на собрании хвалили…

— Уважаешь ты его, — ухмыльнулся Дедюхин.

— Неужели нет! — вырвалось у Вари. Она снова покраснела и смолкла.

— А его весь колхоз уважает, — пришла к ней на помощь Любаша. — Раньше нищие были, а при нем часики завели, в штапелях ходим!

И она украдкой взглянула на жениха, стараясь угадать по его взгляду, так ли сказала.

— Это не его заслуга, а заслуга партии, — заметил Дедюхин.

— А мы партийного и хвалим! — подхватила Любаша и снова взглянула на жениха.

— Ты меня не учи! — вдруг вроде бы ни с того ни с сего рассердился Дедюхин. — Своего мужика учи! А у меня, кроме вашего председателя, еще сорок! У меня радиус ответственности сто километров, к вашему сведению…

Он любил напоминать о своей ответственности и, подобно некоторым другим недалеким начальникам, был убежден, что, не будь его на свете, в радиусе ста километров все пошло бы прахом.

3

Зойкин сынишка Федька разыскал Захара Петровича на поле третьей бригады и стал кричать, что подъехала легковушка и председателя срочно требуют в правление.

Столетов досадливо поморщился.

Он понимал, конечно, что история с агрономшей добром кончиться не может, но то, что начальство приехало слишком быстро — на следующий день после происшествия, — ему не понравилось. Боялся он не за себя. Он опасался, что Дедюхин увидит нескошенную кукурузу, начнет командовать, навредит хозяйству.

Столетов еще раз окинул взглядом желто-коричневые стебли, изнывающие под солнцем, ломкие, треснутые листья, сухо шуршащие под горячим ветром, и зашагал быстро и решительно, словно ставя печати своими поношенными рыжими «кирзами».

Это был худощавый снежно-седой человек. Но несмотря на его седину и строгие морщины, несмотря на опущенные, припухшие веки, больше сорока лет ему не давали, хотя он подбирался уже к пятому десятку.

В нем сохранился неистраченным большой запас озорной молодости: ходил он легко и стремительно, и под опущенными веками молодо мерцали стальные, пронзительные глаза.

Он шагал к деревне, размахивая руками и как-то странно сложив губы. Если внимательно вслушаться, можно было разобрать, что он довольно верно насвистывает: «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка» — мотив своей комсомольской юности. Впрочем, свист был такой тихий, что больше походил на шипенье.

В правлении колхоза председателя ожидали следователь и милиционер.

Захар Петрович протянул каждому свою большую мосластую руку и улыбнулся, блеснув стальными зубами. Потом он очистил письменный стол от бумаг, папок и журналов, усадил следователя на свое место, а сам сел против него на табуретке в трех метрах.

Следователь вынул из кармана старенькую вечную ручку, отвинтил колпачок и задал первые обыкновенные вопросы. Потом спросил, судился ли гражданин Столетов раньше.

— Судился, — отвечал Столетов. — Дали двадцать пять и пять по рогам.

— Двадцать пять лет, — спокойно записал следователь. — И пять лет поражения в правах. Так. В тридцать седьмом, конечно?

— В тридцать седьмом. А в пятьдесят четвертом реабилитировали.

— Вот и хорошо. И нечего вспоминать об этом.

— Семнадцать лет отдыхал. Забыть трудно.

Столетов опустил голову и уставился в пол. Следователь сочувственно поглядел на его снежно-белый затылок, обвел взглядом кабинет. Кабинет в какой-то мере отражал характер председателя. Чистые, беленые стены не были ничем украшены. Только против окна висели барометр и политическая карта мира. Бросалась в глаза категорическая табличка: «Здесь не курят». Табличку, видно, слушались — в кабинете было светло и чисто, как в жилой горнице. На подоконнике стоял маленький колючий кактус.

— Мы знаем, — сказал следователь, — что вы сидели ни за что.

— Почему ни за что? — усмехнулся Столетов горько. — Ни за что десятку давали. А я — балалайка.

— Языком много болтали? — спросил следователь,

— Песенки играл.

— Какие песенки?

— А вот какие:



Жизнь счастливая у нас,
Черный хлеб и белый квас.
Заработал трудодень,
Куда хочешь, туда день.



— Обратно дурака валяешь! — закричал с порога только что вошедший Дедюхин. — Здорово, товарищ Столетов! До белых волос дожил, а все частушки играешь!

— Не мешай, Яков Макарыч, — сказал Столетов. — Для тебя-то я еще товарищ, а для него уже гражданин.

Следователь нахмурился и спросил Захара Петровича о его семейном положении.

— Холост, — улыбнулся Столетов. — Жених еще.

— Врешь! — шутливо погрозил пальцем Дедюхин. — А Людка?

Столетов снова опустил голову.

— Не знаю, как ее считать, — пояснил он. — В тридцать седьмом сошлись. Три месяца прожили, расписаться не успели.

— Разыскивать не пробовал?

— В таких делах нужна охота не только искать. Нужна охота и отыскиваться.

Следователь переглянулся с Дедюхиным и начал мягко:

— Мы, пока ехали к вам, толковали… Может быть, если агроному Задунайской вернуть овощи, она отзовет свое заявление…

— Это что же? Дедюхин посоветовал? — насторожился Столетов.

— Не дури, Захар, — устало протянул Дедюхин. — Для твоей же пользы.

Столетов поднялся. На его челюстях дергались желваки.

— А ты что! Что за партизанщина! — корил его Дедюхин, подаваясь на всякий случай к порогу. — Личные огороды грабишь, оружие изымаешь… Смотри…

Следователь решительно сунул ручку во внутренний карман пиджака, вышел из-за стола и встал, загораживая дорогу.

— Отойдите, — дружелюбно попросил Столетов.

Следователь побледнел, но с места не сошел.

— А ну, сойдите с пути, — повторил Столетов, глядя на него в упор.

Следователь не выдержал и сделал шаг в сторону. Но сразу же взял себя в руки.

— Гражданин Столетов! Я буду вынужден взять вас под стражу! — произнес он спокойно.

«Действуйте», — кивнул он милиционеру.

Милиционер, оглядываясь по сторонам, сполз с подоконника и неожиданно для себя сказал жалобно:

— Отдайте, пожалуйста, наган, Захар Петрович.

— Тебе наган? — угрожающе протянул Столетов. — Ну ладно.

Он медленно опустил большую руку в карман потрепанных брюк.

— Не дури, Захар, хуже будет! — испуганно крикнул Дедюхин, приоткрыв дверь в сени. — Мы не шуточки шутить прибыли.

Столетов озорно подмигнул, вынул из кармана большой ключ и пошел к несгораемому шкафу.

— Держи, — сказал он, доставая из шкафа наган. — Небось вчера не понадобился?

— Не понадобился! — кивнул милиционер, радостно заправляя оружие в кобуру.

— То-то. В нашем районе, кроме командировочных, стрелять некого.

— Остановитесь! — крикнул следователь.

Но Столетов прошел мимо шарахнувшегося от него Дедюхина, и дверь за ним хлопнула.

— Гражданин Столетов! Предлагаю вернуться! — повторил следователь, утирая пот со лба, и, обратившись к милиционеру, добавил раздраженно: — Что же вы! Задержите!

Милиционер беспомощно оглянулся и, проверив, надежно ли застегнута кобура, вышел на крыльцо.

Перед крыльцом правления под бьющим в отвес солнцем молча стояли колхозники, человек двадцать, — и молодые, и пожилые, и старые. Некоторые были выпивши — эти прибежали со свадьбы.

Между ними медленно, словно задумавшись, шел куда-то Столетов.

Милиционер покосился по сторонам и, не сходя с места, коротко свистнул в свисток с горошиной.

Столетов словно оглох — даже не обернулся.

— Петрович, — остановил его парень с баяном. — Надо бы правление собрать.

— Почему не на свадьбе? — вскинул на него глаза председатель.

— Болтать стали, будто забирают вас. Вот я и прибег.

— Заберут — выпустят. Ступай — музыку играть.

— Ну да! А мы как же! — заговорили в толпе. — Не дадим мы тебя! Никуда мы тебя не пустим!

Милиционер поправил на голове форменную фуражку, застегнул воротничок и спустился со ступенек.

— А ты его не тронь! — закричали женщины. — Это агрономша цельное кадило раздула… Неужели ему теперь пропадать из-за этой никудышки!

— Агрономша, а гусей боится!

Но милиционер все-таки пробился сквозь толпу, догнал Столетова и тронул его за локоть. В эту минуту подскочил выпивший дедушка и взмолился:

— Замирись ты с этой заразой, Петрович. Бог с ней! Кто тебе дороже — мы все или твоя личная спесь?

Столетов поглядел на него, подумал и свернул в другую сторону. Милиционер тронулся было за ним, но женщины стали дергать его за китель, зашептали:

— Обожди! Подался! К агрономше пошел!

Действительно, Захар Петрович шел к Задунайской. Он шагал, задумавшись и чуть слышно насвистывая. И если прислушаться, можно было разобрать попадающую в такт его шагов мелодию: «Наш паровоз, вперед лети…»

4

Задунайская лежала на низком широком матрасе и довольно умело перерисовывала на голубой листок блокнота фасон рабочего платья из «Крестьянки».

По случаю жары она была в легонькой прозрачной блузке и в тугих бесстыдных брючках.

Увидев председателя, она отложила блокнот на трехногий столик и уставилась на нежданного гостя.

Почти четыре месяца — с того времени, когда она приехала и поселилась у одинокой снохи бригадира Костикова, председатель не заходил сюда и сейчас с любопытством обвел горницу взглядом. Все было по-старому: стены чистенькой, оклеенной обоями комнатки были увешаны древними фотографиями несметной родни, гипсовыми кружочками с картинками, в углу темнела большая икона, на которой был нарисован то ли божий лик, то ли богородицы.

А в углу Светланы — все иное: низкий гладенький столик, на матрасе — покрывало с яркими разноцветными ромбами, а над подушкой удивительная картина — молодая женщина с длинной, как нога, шеей и с глазами без зрачков.

С самого приезда Дедюхина и до сей поры Столетов ни на минуту не задумался о себе, о своем поведении, о неизбежном наказании, которое его ожидает.

И во время допроса, и в толпе колхозников, и по пути сюда он настойчиво и зло ломал голову над тем, как доказать Задунайской, что она натворила, каким способом растопить ледяное сердце этой девчонки, чтобы она почувствовала не удовольствие оттого, что его снимут с председателей, а стыд, срам, чтобы она ужаснулась. Что он должен сделать для этого — не как начальство, а как человек, — какие найти слова, какие поступки?

Он поглядел на изображение длинношеей женщины, повешенное словно в насмешку над всем дорогим ему, милым, родным, деревенским, и почувствовал, что пришел напрасно.

Но повернуться и уйти, не сказав ни слова, было бы глупо.

— Зачем вы к нам приехали? — проговорил он хрипло.

— По семейным обстоятельствам, — ответила Светлана. — Меня выгнал муж.

В ответе Столетов уловил вызов и насмешку и, не вытерпев, усмехнулся.

— Правильно сделал.

— Конечно, правильно, — кивнула Светлана. — Я застряла в лифте с любовником.

— Вот и жили бы у любовника! — почти крикнул Столетов, выходя из себя оттого, что, как ни старался, не чувствовал к ней никакой злобы.

— Что вы! — спокойно и даже как-то доверительно проговорила Светлана. — Он не может прокормить своего единственного глиста. Хотите кофе?

Столетов взглянул на нее с сожалением.

— А знаете, вы пропадете.

— Нет. Я не пропаду. Я уже пропала.

— Вам нужно семью.

— Семью? — удивилась Светлана. — Это детей, что ли?

— По крайней мере настоящего мужа.

— А где его найдешь, настоящего? Красивых замуж брать опасаются. Боятся начальства.

— А вы красивая?

— Конечно, красивая… — она оживилась и села. — Когда вы меня ударили и я упала, а вы у милиционера забрали пистолет, я подумала — вот это мужик! С большой буквы. А оказывается, и вы такой же — штампованный. Ну ладно — читайте мораль.

Она набрала в пипетку лекарства и, запрокинув голову, стала капать в ноздри. Столетов молча наблюдал за ней и, когда она закончила свою процедуру и откинулась на подушку, сказал:

— Я пришел не по своей воле. Я пришел от артели. И вот вы — член этой артели, молодая, здоровая баба, вынуждали такого же равноправного члена нашей артели — старуху, страдающую ревматизмом, гнуть спину на вашем приусадебном участке.

— Я ей обещала урожай с целой грядки…

— Она вам вырастила шесть грядок, а вы ей одну? Помещики крепостным больше давали.

— Ниловна пришла ко мне работать не от хорошей жизни. У нее есть нечего. Ваш колхоз не может ее прокормить.

— Она почти не работала.