— А если нет, то почему?
— Сколько раз, Костя, можно повторять одно и тоже. Я не умею играть на фортунке.
— Да тут уметь нечего. Ставишь на любой номер и загребаешь деньги. А вот чего сделаем! Мы у попугая проверим!
Он схватил Славика за руку и поволок к шарманщику. Какая-то нечистая сила вселилась в него.
— Ты посмотри на этого шарманщика, — урезонивал Славик. — Разве такой шарманщик правильно нагадает?
Шарманщик был дряхлый. Он не мог долго крутить ручку и отдыхал на середине музыки. И шарманка у него была старая, шепелявая и попугай старый и лысый. Хозяин долго упрашивал попугая достать Коськино счастье. Попугай зевал, показывал бессовестно черный язык и ругался. И только когда хозяин достал прутик, попка глянул на Коську безумным глазом и поддернул свернутую, как лекарство, бумажку.
Прорицание было озаглавлено: «Девственный пергамент». Славик с трудом разобрал написанные под копирку фразы: «Под знаком Юпитера наливается кровью… Царь Давид египетский… сторонись врага огненного. Не даст вкусить тела своего…»
— А «наливается кровью» — не очень хорошо, — насторожился Славик. — Как думаешь, Костя? И кто такой царь Давид?
К ним подошла девушка с соседнего двора — Алина, бывшая машинистка девятого разряда. Она пообещала растолковать темные места пергамента, если Славик добежит до военного дяденьки и спросит: «Не надо женщин?»
Дело было пустяковое. Славик сбегал — спросил. Оказалось, пока не надо.
Алина разбирала только печатные буквы, поэтому читать пришлось Славику.
— «Под знаком Юпитера наливается кровью», — повторила Алина. — Кошмар! — и спросила Славика: — От кого у тебя такие глазки, малютка? От папки или от мамки?
— Ладно тебе! Читай! — торопился Коська. — Этот попугай, наверное, не ту бумажку вынул. Перепутал, наверно.
— А на что гадал? — спросила Алина.
— На фортунку. Выиграю или нет.
— И куда тебе деньги, малютка? Чем их больше, тем считать дольше… Глазки — как у барашка. С ума сойти.
— Глазки, глазки… — сердился Коська. — Ты скажи, повезет или нет?
— Повезет, малютка. Под Юпитером непременная удача во всех делах. Особенно нам, деушкам.
— Ну вот! А я чего говорил? Пошли — не боись!
И они побежали к фортунке.
— Держи копейку! Ставь! Чем крепше нервы, чем ближе цель. Двугривенный оправдаем — и пламенный привет!
Вертушка закрутилась. Цветные дольки стушевались в сплошной белый круг. Упруго загудело по гвоздочкам гусиное перышко.
Славик проиграл, а Коська выиграл.
— Чем крепше нервы, чем ближе цель! — сказал он победоносно.
Поставили еще по копейке, и проиграли оба. Коську это не смутило, и они проиграли еще раз. После этого выиграл пятачок Славик. Из мелких денег осталась одна копеечка. Коська поставил на тройку и выиграл.
— Чего жмешься, хозяин? — усмехнулся инвалид. — Фарт идет, ставь больше.
И звякнул по столу красивой, как медаль, серебряной полтиной.
Славик ткнул приятеля в бок изо всей силы. Но Коська ничего не почувствовал, поставил гривенник и проиграл. Поставил второй гривенник и проиграл тоже.
И только когда остался один гривенник, два пятака да несколько копеечек, ему померещились безжалостные глаза Таракана, и он опомнился.
— Что ты наделал! — сказал Славик, когда они отошли.
— А чего я наделал? — Пот лил с Коськи градом. — Я хоть два раза выиграл… А ты все просадил…
— Я не хотел…
— Не хотел? А кто говорил: Козырь здесь — aйда сыграем. Я или ты?
— Так ты же сам проигрался!
— Потому что один играл! Вдвоем бы ставили — кто-нибудь бы и выиграл. Я-то выигрывал. Мне фарт шел. А ты струсил.
— Нет, не струсил. Я тоже, к твоему сведению, выиграл. Я, если ты хочешь знать, в тот раз твердо знал, что выиграю. Я номер заметил, который выигрывает.
— Так чего же ты копейку ставил? Поставил бы двугривенный, взял бы рубль. Чудило! Знает, что выиграет, а ставит копейку. Все Таракану скажу.
— Какой ты смешной. Костя. Деньги же у тебя. Как же я могу поставить двугривенный, когда ты дал копеечку?
— А ты просил?
— Чего просить. Ты все равно бы не дал.
— Я бы? Не дал? Вон ты какой ловкий! Да хоть сейчас бери! Хочешь ставить?
— Я не про то…
— Нет, ты скажи, хочешь ставить? Ты не виляй. Ты скажи — хочешь ставить или нет?
— Хочу, — проговорил сбитый с толку Славик.
— Ну и ставь. Вот тебе все деньги. И копеечки и пятаки. И прощайте, ласковые взоры.
Коська пересыпал ему в руки липкие монеты и облегченно вздохнул.
Славик бросил копеечку на тройку и выиграл. Сперва он подумал, что случилась ошибка, но хозяин без спора вручил ему пять копеек.
Он поставил еще копейку и снова выиграл. Ладони его взмокли.
— Надо на тройку ставить, — зашептал он, хрустя башмачками по семечным оплевкам. — Тройки самая верная цифра. Ты тоже на тройке выигрывал… Ты, может, забыл, а я помню… Подожди, Костя. Ты подожди… Сейчас поставлю гривенник… И двадцать поставлю…
— Гляди, — сказал Костя. — Сам будешь отвечать.
— Конечно, сам. А кто — ты, что ли.
— Сам будешь отвечать. А я ничего не знаю.
— Сейчас, сейчас… Подожди, Костя… Главное, Костя, не торопись.
Славик приготовил гривенник и два пятака, но решил переждать. Прошло пять конов, а его заветная тройка ни разу не выпадала. Понятно. Раз Славик не ставит, значит она и не выпадает. Очень просто. Тройка его дожидается. Стоит положить на зеленый квадратик гривенник и два пятака — инвалид отсчитает рубль, и Таракан поймет, что Славик хоть и «клин-башка», а не хуже других.
Вертушка закрутилась.
Все вокруг стало казаться Славику далеким-далеким, как будто он сидел на небе и видел глубоко внизу разграфленный на клетки стол, Коську, себя самого и Козыря.
Он хотел посоветовать своему двойнику быть осторожней. Но вертушка замедляла ход. И когда ей оставалось оборота два-три, не больше, когда ясно обозначились разноцветные дольки, Славик почуял, что гусиное перышко сейчас покажет на тройку. Послышался голос «Ставок больше нет!», и в этот миг Славик бросил на кон гривенник и два пятака.
Вертушка равнодушно остановилась. Вышла четверка.
Волосатая рука смахнула деньги, как мусор.
Славик беспомощно оглянулся.
— Ничего не знаю, — сказал Коська сурово.
Славик стоял белый как мел.
— Отдай! — услышал он вдруг свой противно скрипучий голос.
— Чего отдай? — удивился инвалид. — А ну, топай отсюда! Тоже мне банкир с капиталом.
— Отдай! Отдай сейчас же! — Славика трясло. — Я тебе что говорю! Ты сказал — ставок нет, а я кинул!
Инвалид лизнул большой палец и поднес к самому носу Славика крупнокалиберный шиш.
— Отдай! — кричал Славик. — Я маме скажу!
Собралась толпа. Смеялись.
— Это не мои деньги. Это мамины!
— Пущай она и приходит. За двугривенный сговоримся.
Славик отошел, попытался сосчитать оставшиеся копейки, но не смог — тряслись руки. Пришлось считать Коське. От всей выручки осталось десять копеек, две полкопейки да царский двугривенный.
— Как же так? — проговорил Славик, постепенно приходя в себя. — Ведь попугай нагадал счастье…
— Попугай тоже научился мухлевать не хуже людей, — мрачно сказал Коська. — Ох и накостыляет тебе Таракан!
Они почему-то пошли не домой, а к каруселям, и Славик, словно в тумане, смотрел, как веселый Петрушка, неловко обняв дубинку, лупил буржуя. Потом они бесцельно шатались по базару и несколько раз принимались считать оставшиеся монетки. Но ни разу больше одиннадцати копеек не получалось.
Являться к Таракану с такой жалкой выручкой было немыслимо. Поэтому ребята купили шоколадного мороженого. И Славик, несмотря на все треволнения, заметил, что на обеих вафлях вытиснено красивое имя «Таня».
Расплатившись за мороженое, Коська увидел в толпе рыжую Митину голову. Где-то недалеко был и Таракан.
Коська испугался и запихал всю порцию в рот вместе с вафлями.
Таракан заметил их издали, повернул к ним. Проходящие мимо люди то закрывали, то открывали его.
— Ну, молодцы, — спросил Таракан весело, — сколько?
Славик оцепенел. Коська заглатывал мороженое.
— Небось не больше нашего, — похвастался Митя.
Коська сделал дурацкое лицо и объявил:
— Мы шестьдесят девять копеек выручили.
— И то клево! — проговорил Таракан благодушно. — А у нас рубль и еще шесть копеек. Значит, всего сколько?
— Рубль семьдесят, — сказал Митя.
— Рубль семьдесят. Да тот рубль. Два семьдесят.
— За два семьдесят Самсон Зорьку отдаст, — сказал Коська.
— Он за два отдаст. Ну давай, — Таракан протянул руку.
— Чего давай, — спросил Коська.
— Глухой, что ли? Деньги давай. Шестьдесят девять копеек.
— А у меня нету.
— Чего нету?
— Шестьдесят девять копеек.
— А где они? У тебя, Огурец?
— А у него тоже нет. Он их просадил. На фортунке.
Таракан нахмурился.
— Кончай придуривать. У кого выручка?
— Я хотел… Я хотел… — начал Славик. — Я башмачки продам…
Таракан уставился на него ледяным взглядом.
— Он хотел царский двугривенный оправдать, — объяснил Коська, отступая за Митину спину.
— Какой царский?
— Ему заместо нашего царский двугривенный дали.
Полную минуту, наверное, смотрел Таракан на Славика.
— Ну, чего с тобой делать? — спросил он наконец.
Славик подошел к нему вплотную. Он попытался что-то сказать, но не мог. Горло его свела судорога.
— Так вот, господин хороший, — процедил Таракан сквозь зубы. — Чтобы к завтрему деньги были. Рой землю носом, а шестьдесят девять копеек представь. Не представишь — плохо будет. Пошли.
Ребята отправились домой в торжественном молчании.
Славик плелся один, далеко сзади. Лицо его фарфорово белело в пыльном тумане, и мороженое ползло по пальцам и капало на землю.
14
Чем глубже познается мир, тем трудней выбрать наилучшее решение житейского обстоятельства. Отягченный наукой опыт предлагает множество заманчивых, взаимоисключающих возможностей. Славик не имел опыта и проучился в школе только три года. Из положения, в котором он очутился, для него существовал единственный выход: украсть деньги у мамы.
Выполнить это предприятие было несложно, — после пикника мама чувствовала себя плохо и целый день дремала в кабинете на папином диване.
Славик заглянул в кабинет.
Ридикюль, из которого нужно было вынуть шестьдесят девять копеек, висел на спинке стула.
На стуле лежали аптечные коробочки с облатками.
Славик на цыпочках подошел к ридикюлю и спросил шепотом:
— Мама, ты спишь?.
— Нет, милый, — она открыла глаза и подняла обмотанную полотенцем голову. — Чего тебе?
— Ничего.
Славик сел за письменный стол и стал ждать. Когда мама болела, она всегда в конце концов засыпала.
Прошло минут десять. Мама спросила:
— Чего ты на меня вылупился?
— Ничего, — сказал Славик благонамеренным то ном. — Ты спи.
— Пошел бы подышал воздухом.
— Хорошо. Я пойду, а ты спи.
Прошло еще минут пять. В столовой громко стукнула дверь. Славик догадался — вошел Митя. Митя всегда распахивал дверь настежь, будто вел за собой верблюда.
Славик вышел в столовую. Его сосед был вымыт, причесан. На ногах у него были сандалии, а на шее висел глаженый, еще теплый пионерский галстук.
— Дома есть кто? — спросил он таинственно.
— Мама больная. Нюра на кухне.
— Выйди в коридор.
Славик вышел.
— Слушай: бумагу, которая осталась от подвала, листочки с печатями, бланки, в общем, всю мелочь, которую не купят, я спрятал в ванной. Запихал в колонку. В топку. Понятно? Нюра уйдет — подожги. А то найдут. Засыплемся.
— Ну и пускай находят. Подумаешь, бумажки!
— Какой ты все-таки блажной! — мягко попрекнул его Митя. — Ты понимаешь, что сотворил?
— Нет. А что?
— Ты сотворил ограбление со взломом. За такие дела засуживают.
— Но ведь не я один… — У Славика пересохло в горле. — И Таракан тоже.
— Таракан в подвал не лазил. Лазил ты, и больше никто… Подгадай, когда никого дома не будет, открой конфорку и подожги. Бумагу сожги, золу выгреби.
— А ты?
— Мне некогда. Я на сбор.
— На сбор?! — воскликнул Славик. — И я с тобой! Мне одиннадцать лет! Меня вожатая обещала в пионеры взять.
Митя поглядел на него с сожалением.
— А ты ей сказал, кто твой отец?
— Она не спрашивала.
— Ну вот и сиди дома. Тебя не примут.
— Почему?
— У пионера должно быть пролетарское происхождение. А у тебя отец кто? Спец у тебя отец. Инженер… У инженера пролетарского происхождения нету.
— Нет, есть, — сказал Славик упавшим голосом.
— Нету. Чего я, не знаю, что ли? Ну, пока. Бумагу сожги, золу выгреби.
Вид поникшего Славика тронул Митю. Подумав немного, он обещал помалкивать, что отец Славика инженер и что сам Славик совершил ограбление со взломом.
Славик благодарно пожал его руку, и оба приятеля отправились на пионерский сбор.
Когда они подошли к клубу, в ребячьем шуме, доносившемся из окон, Славик явственно различил хрипловатый голос вожатой. Ладони его взмокли. Он заторопился, но Митя потащил его не в зал, а в закуток, под лестницу. Там, в черном чуланчике, среди ведер, метелок и лопат, сидели на корточках пять пионеров. Они осторожно передавали друг другу папиросу и затягивались. Митя тоже устроился на корточках и стал ждать очереди. Во время курения царило молчание. Только лопоухий мальчик по имени Семка сказал: «А я могу пускать дым из одной ноздри», — и действительно выпустил. Митя сделал затяжку, протянул папироску Славику.
— Хочешь?
Славик постеснялся отказаться. Он хлебнул в горло острый дым, и глаза его залило слезами.
— Чего? — спросил Семка. — Подавился?
— У него сегодня коклюш, — сказал Митя. — А так-то он довольно мировой пацан. Свой в доску.
Славик выбежал на крыльцо, прокашлялся и подышал быстро, чтобы выдуть изо рта липкий запах дыма. Потом вытер глаза и вошел в клуб.
Кутерьма и крик, мелькание белых блузок и красных галстуков ошеломили его. В просторном зале, между сдвинутыми к окнам шестериками стульев веселились человек пятьдесят мальчишек и девчонок. То тут, то там мелькала рыжая голова Мити. Славик долго озирался по сторонам. Наконец он увидел Таню и понял, почему не мог ее так долго найти. На ней была белая блузка, заправленная, как у пионерки, в черные шаровары, и красный галстук, повязанный на голую шею. И голые ноги у нее были пионерские — сильные, голенастые, как у страуса.
Славик увидел, как Митя подошел к ней что-то спросить, но она стоя читала газету и отстранила его рукой, не отрывая глаз от статьи. Славик решил не мешать вожатой и подошел к стайке девочек, которые вырезали из «Красной нивы» картинки — готовили стенгазету. Среди девочек оказалась Соня, но тем не менее его погнали, потому что по правилу стенгазета делается в секрете.
Славик нерешительно приблизился к мальчишкам, которые перетягивали канат, но его и оттуда погнали. У них происходило соревнование между звеньями на какую-то звездочку.
Славик одиноко слонялся среди горластых ребят, посмотрел, как большие мальчики выжимают тяжелую гирю, но Таню не упускал из виду ни на секунду.
Повеселевший Митька проскакал к гире. Славик собрался подойти к вожатой, но она уже заметила его и захлопала в ладоши.
— Ребята, дайте тишину! — сказала она.
Славик был уверен, что тишина по ее повелению наступит немедленно. Но никто не послушался, а у каната завопили еще громче.
Она вышла на середину и сказала тихо, как будто была дома, в своей комнате, а не в большом клубном зале.
— Ребята! Знаете, что случилось? Американские буржуи казнили на электрическом стуле Сакко и Ванцетти.
Вокруг нее стало тихо. Мальчишки у каната повизжали немного, но и они притихли, удивленные всеобщим безмолвием.
— В газете написано: губернатор Фуллер утвердил смертный приговор, — продолжала Таня, — и два невинных рабочих бессовестно уничтожены на глазах всего мира.
Ребята смотрели на Таню с испугом.
— А какие это были люди! Вот слушайте, что сказал Ванцетти судье перед казнью… Вот слушайте.
И она начала читать:
— «Это наш успех и наш триумф.
Никогда во всю нашу жизнь мы не могли надеяться сделать так много во имя терпимости, справедливости, во имя взаимопонимания людей, как сделали теперь…»
Она закашляла и не могла читать дальше.
Пионеры молчали.
— Вы правы, товарищи! — крикнула вдруг Таня, будто и Сакко и Ванцетти могли ее слышать. — Ваша смерть не пройдет напрасно! В память о вас мы еще тесней сплотим наши ряды, еще тесней сплотим ряды МОПРа!
Она оглянулась, вынесла на середину стул и крикнула как будто даже со злобой:
— Славик!
Славик подошел. Лицо вожатой горело.
— Становись на стул! — велела она.
Славик встал на сиденье.
— Расправой над американскими рабочими нас не запугать! — сказала вожатая. — В эти дни новые тысячи трудящихся вольются в партийные ячейки и в комсомол, новые тысячи ребят придут в пионерские отряды. А это означает, что мы обязательно победим, победим в мировом масштабе!.. Вот к нам пришел мальчик. Его звать Славик. Он хочет быть в наших рядах, он хочет вместе с нами стать достойной сменой наших отцов и братьев.
Десятки серьезных мальчишеских и девчачьих лиц плыли перед ним, как будто он стоял не на стуле, а на набирающей ход карусели. В ушах звенело. Ему показалось, что сейчас обязательно кто-нибудь скажет: «Клин-башка, поперек доска».
— Как вы считаете, примем Славика в нашу дружную пионерскую семью? — спросила Таня.
— Примем! — согласным хором прокричали ребята.
Вот и наступил несбыточный, невозможный день. Вот и становится, наконец, маленький Огурец частью большого, доброго целого Вот и сбывается его самая заветная мечта, за которую он готов отдать что угодно, — мечта БЫТЬ, КАК ВСЕ.
— Как вы считаете, ребята, будет Славик исполнять заповеди юного пионера? — спросила Таня.
— Будет! — прогудели ребята.
У Славика защипало в носу. Счастье, переполнявшее его душу, было так сильно, что становилось похоже на боль. Он едва удержался, чтобы не крикнуть, что будет самым послушным, самым смелым пионером в отряде и всегда, когда только можно, говорить правду.
— Как вы, ребята, считаете, сможет ли Славик вырасти таким же беззаветным борцом за дело трудящихся, какими были Сакко и Ванцетти?
— Сможет! — закричали пионеры.
— Хорошо. — Она обернулась к Славику. — А теперь скажи, что ты умеешь делать.
— Я умею… — Славик обливал губы, — я умею играть на рояле Ганон и гаммы… — Он почувствовал, что это сейчас не к месту, но продолжал: — И еще «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан».
— Хорошо. А еще что?
— Рисовать взятие Зимнего дворца!
— Громче!
— Рисовать взятие Зимнего дворца!
— Очень хорошо. В нашей стенгазете ты будешь… Ну-ка, ну-ка, нагнись. — Она наклонила его голову. — Ты что, куришь?
Карусель снова закрутилась.
— Да! — сказал Славик самоотверженно. — И еще… я хотел утащить у мамы шестьдесят девять копеек… Но больше этого никогда не повторится. И еще… Я должен признаться, что в подвале… — он хотел подробно покаяться, что совершил кражу со взломом, воровал бумагу, но ребята вдруг зашумели, захлопали в ладоши, и голос его потонул в общем шуме.
В первый момент у Славика мелькнула мысль, что шум вызван его отважным признанием, но вскоре стало ясно, что причиной оживления является невзрачный молодой человек нерусской национальности, незаметно появившийся в зале.
Молодой человек был чрезвычайно худ, у него были розовые, без ресниц, веки и голова, похожая на перевернутую грушу.
Он тихо улыбался и потирал сухие руки так, как это делают застенчивые люди, входя в столовую.
— Яша пришел! — говорили друг другу ребята. — Яша… Яша…
— Слышали? — спросил Яша, печально потирая руки.
Все поняли, что он спрашивает про Сакко и Ванцетти, и сказали, что слышали, кто тихо, кто громко…
— Ну что же… — продолжал он. — Тяжело, конечно, но предаваться унынию не стоит. Историю не остановить ни подлыми убийствами, ни грязной ложью. История движется своей мерной поступью, по законам, открытым Карлом Марксом… Старшие товарищи помнят, какой белый террор развязал в нашем городе походный атаман Дутов. Уже совершилась Октябрьская революция, уже в Москве и в Петрограде реяли кумачовые стяги, а у нас хозяйничали белогвардейцы, наводили ужас и ликвидировали трудящихся без суда и следствия. С семи часов начинался жуткий комендантский час. И что — помогло это им? Нет, не помогло. Не помогло потому, что народ есть народ… Одни уходили в Красную гвардию, другие бежали в степь, в киргизские юрты… В дополнение к этому машинисты нашего железнодорожного узла не особенно желали возить казаков на фронт. Ну подумайте сами: зачем пожилому машинисту везти белых казаков на фронт? Сын этого машиниста сражается за мировую революцию, а папа повезет толпу казаков, чтобы они рубили этого сына на две половинки? Зачем это ему надо?
Он поднялся на сцену и продолжал:
— Сейчас я вам скажу такое, что вы будете смеяться. В тот год по Артиллерийской улице вели седого машиниста. Его вели два казака. Они ехали на лошадях, с шашками наголо. А он шел между ними и плакал, буквально как будто его вели на ликвидацию. А что они с него хотели? Они хотели, чтобы он вел поезд с казаками, и только. Один машинист, абсолютно беспартийный старичок, — так тот всю ночь простоял босой на снегу, навлекая на себя воспаление легких. Сейчас он служит в главных мастерских, в вагоно-колесном цехе. Случаем, будете в мастерских, можете зайти до него на немножечко. Только не подходите все вместе, а то он испугается. А то еще была история: летит без остановки эшелон, а белоказаки машут руками из теплушек и орут, как зарезанные гусаки, и всем становится ясно, что машинист и кочегар спрыгнули на ходу, и поезд идет по своему усмотрению… Но, увы, в то время, как сознательные товарищи отказывались развозить белых по фронтам, машинисты и кочегары не чисто пролетарского происхождения продавались белым за дрова и свиное сало…
На этом месте своего рассказа Яша достал из кармана кусок хлеба и стал жевать. Но никто даже не улыбнулся.
— Вы, товарищи, знаете, как называют таких типов? — спросил Яша. — Ну? Штрейк…
Ребята молчали.
— …бре! — не терял надежды Яша.
Ребята молчали.
— …хе-е… Неужели не знаете? Вот так номер!
— Ры, — подсказала Таня.
— Ры-ы! — радостно закричали пионеры.
— Ну конечно! Штрейкбрехеры! И вот в один прекрасный день, товарищи, утречком на столбике, у депо, все видят, — приклеена записка: «Машинист Чуркин продался белым. Сторговался везти казаков. Отправка эшелона шестого января, восемь утра». А в конце — подпись: «Телеграфист Ять». Написано грамотно, пером рондо и довольно чистым почерком. Кто писал? Неизвестно. В рассказе у Чехова, как вам уже известно, выведен телеграфист по фамилии Ять, но это, конечно, был совершенно другой телеграфист. И вот, представляете себе, рабочие депо и службы тяги получают такое известие. Они надевают на себя кто что и зимой, по бурану и по морозу, идут туда, где проживает этот Чуркин. Они идут, чтобы убедиться своими глазами: или это Чуркин, или это Иуда. Идут старики, у которых Комитет спасения ликвидировал сыновей, идут вдовы с детьми, у которых не осталось ничего, кроме аппетита, — и ждут, когда этот мерзавец прожует сало и выйдет из своего теплого дома.
А теперь я вам скажу такое, что вы ахнете. Зверь такой у нас был — комендант Барановский. Ему доложили: «Так и так, скопление публики и записка». Что там себе подумал комендант Барановский, я не знаю. Наверное, он подумал: «Вот так номер!» — приказал разогнать народ и разыскать в двадцать четыре часа телеграфиста, который скрывается под псевдонимом Ять. Начали хватать кого попало. И тех, которые пишут пером рондо, и тех, которые пишут другими перьями. Устроили форменный белый террор. В городе стоял стон — и в Форштадте и в Новой Слободке… И что вы себе думаете? Через два дня вторично на столбике, около депо, записка. И вдобавок вторая такая же записка висит возле водокачки. Записка, которая висела возле водокачки, теперь находится у меня. Теперь, когда прошло столько лет, это уже не простая записка, а реликвия революции, и руками трогать ее не дам, за что заранее прошу извинения. Но издали покажу.
Яша сунул обе руки в карманы и внезапно замер. И все подумали то же, что подумал и он: «А что, если записка потерялась?» От одной этой мысли глаза его сделались круглыми. Тощие руки стали метаться по карманам, на пол посыпались мятые бумажки. Карманов оказалось множество: и в коротких Яшиных брючках, и в потрепанном пиджачке с торчащей петелькой. Яша кидался на бумажки, подносил их к близоруким глазам, перечитывал и совал куда попало. Один клочок, видно похожий на пропавшую записку, как будто нарочно дразнил его, оказывался во всех карманах, все время совался в руки и довел его до полного отчаяния.
Позже Славику стало известно, что Яша служил в музее имени Пугачева и проводил там все время, с утра до ночи, а иногда и ночевал в отделе феодализма и капитализма в карете Свои деньги он тратил на окантовку и реставрацию старых газет, листовок, документов и фотографий. В свободное время он бегал по городу, копался в архивах, разыскивал семьи погибших коммунистов и удивлялся, как люди не могут понять, какую баснословную ценность будут представлять буденовский шлем или доплатная марка с надпечаткой через каких-нибудь сто лет. Он был человек, как говорится, не от мира сего. Казалось, он по собственному желанию явился из счастливого будущего века, чтобы гоняться за реликвиями революции.
Яша просиял. Записка нашлась.
— И вот что написано в этой записке: «Машинист Громов продался белым. Договорился везти казаков 9 января в 12 часов по местному времени». И опять же таки подписано пером рондо: «Телеграфист Ять».
Комендант Барановский хватается за наган, ставит на каждом углу патрули, обещает крупную награду за телеграфиста.
А записка сделала свое дело: штрейкбрехеры боятся публичности, и уговорить их встать за регулятор становится совсем невозможно.
Наконец-таки поймали этого телеграфиста. Поймали прямо на станции, в буфете. Как и следовало ожидать, это был никакой не телеграфист, а высокого роста человек лет тридцати на внешний вид, по национальности латыш, с усиками. Посадили его временно в кладовку при буфете, в помещение для кондукторских бригад, заперли на задвижку, приставили часового. А когда прискакал Барановский, его не оказалось… Исчез при загадочных обстоятельствах..
Яша молча походил по сцене, словно разыскивая что-то, потом спросил:
— Какой мы из этого случая должны сделать вывод для себя, товарищи? Мы для себя должны сделать два вывода: никогда, даже в самые тяжелые дни, большевики не были одинокими, они всегда чувствовали поддержку народа. Активных коммунистов тогда было куда меньше, чем теперь, но партия побеждала и тогда, потому что большевики жили надеждами и помыслами трудового народа. Поэтому нашу партию всегда поддерживал трудовой народ, поддерживал и явно и тайно. И когда большевик попал в беду, простые люди помогли ему убежать.
Это первый вывод. А второй? — Яша осмотрел зал и вдруг воскликнул неожиданно высоким тенором: — А второй вывод заключается в том, что латыш боролся за наше счастье так же беззаветно, как боролись итальянцы Сакко и Ванцетти, и что в борьбе за свободу трудящихся не существует ни наций, ни границ, ни расстояний!
Домой Славик вернулся усталый и разбитый. Маме он сказал, что хотел своровать у нее шестьдесят девять копеек, что его приняли в пионерский отряд, а когда он вырастет — поедет в Америку и будет писать листовки пером рондо. Больше она ничего от него не могла добиться.
Он долго сидел на стуле, устремив взор в одну точку, а Лия Акимовна прикладывала к его лбу руку с холодными кольцами на пальце и качала головой.
15
Утром его разбудило солнце. Он открыл глаза и зажмурился. Комната была залита таким ярким светом, чтo казалось, солнышко спустилось с неба и повисло прямо тут, у карниза. Сквозь задернутые занавески пробивались граненые лучи, плавились на крашеном полу, и на одном из зыбких солнечных квадратов сидела кошка.
Славик закрылся с головой и попробовал заснуть, чтобы досмотреть интересный сон.
Сон был про Таню. Пионервожатая приснилась такой, какой была на сборе, — в белой блузке и в шароварах. Только она была не на сборе, а где-то в пустой степи, и в этой степи рядами, как в клубе, стояли стулья, и на стульях сидели зрители. Они смотрели на Таню и ждали, когда она станет выступать. Среди зрителей Славик увидел кучерявого продавца кваса, бывшего Кулибина-сына, инвалида с фортункой… Все они сидели и ждали. А Таня ходила по степи и ничего не делала, и Славик знал, что она все забыла и не знает, что представлять. Постепенно зрители стали смеяться: и Кулибин-сын, и инвалид, и все прочие. Они смеялись над Таней, а она не знала, что делать, и ломала пальцы. И тогда Славик подошел к ней и стал при всех говорить, как ее любит, и все замолчали, как будто началась пьеса… Таня благодарно улыбнулась, взяла его за руку и сказала: «Посмотри-ка, кто идет…» Славик оглянулся и увидел, что зрители и стулья исчезли, и что они одни с Таней в безбрежной степи, и в небесах клубятся первобытные бурые дымы, и к ним медленно направляется громадный динозавр…
На этом месте Славик проснулся. Он еще благодушествовал в постели, когда зашел Коська и сообщил, что Таракан требует деньги — шестьдесят девять копеек плюс тридцать одну копейку штрафа.
Славик пообещал вынести деньги в половине одиннадцатого и отвернулся. Коська посмотрел на него, как на усопшего, покачал головой я ушел.
Откуда возьмутся деньги и почему именно в половине одиннадцатого, Славик вряд ли мог объяснить. Ему было не до этого. Ему хотелось спасать Таню.
После завтрака, когда часы пробили десять, он вспомнил о Таракане и, чтобы перебить охватившее его беспокойство, сел за рояль играть гаммы.
Тем не менее стрелка часов приближалась к половине одиннадцатого. Дома, кроме Нюры, никого не было. Славик пошел в кабинет и, стараясь отвлечься, стал копаться в книгах. Среди пыльного старья ему попалась небольшая книжка под названием «Анатэма».
Перелистывая никому не нужную книжку, Славик увидел, что это пьеса, и в голове его промелькнула мысль, что было бы хорошо подарить ее Тане. Таня занимается в драмкружке, ей нужно представлять. Но самое главное, он может увидеть ее, говорить с ней, и не во сне, а на самом деле.
От Мити было известно, что Таня работает в том же управлении, что и папа, на первом этаже, в экспедиции. Ходьбы до управления было минут двадцать, но в полдень Таня могла уйти обедать. Славик сунул книжку за пазуху и выскочил на улицу.
За два часа погода изменилась. Крадучись приближалась гроза. Сильный ветер завивал острую, горькую, как махорка, пыль, выворачивал наизнанку ветки деревьев, пугал всклокоченных воробьев, катил по асфальту кепки. За монастырским садиком нервно вспыхивали зеленые сполохи, освещая серое, как зола, брюхо плоской, низко и тяжело наплывающей на город сплошной тучи, и нетерпеливо, раньше времени погромыхивал гром.
Люди бежали кто куда, в равные стороны, будто играли в пятнашки.
Славик не боялся грозы, но он не мог допустить, чтобы промокла книжка. И когда туча загородила солнце, и наступили среди дня сумерки, панель все гуще и гуще стала покрываться черными крапинами, когда совсем близко, за забором, треснул гром, Славик по примеру взрослых бросился в первый попавшийся подъезд.
Он пробрался поглубже, прислонился к стенке, облегченно вздохнул и, оглянувшись, увидел совсем рядом с собой Таракана.
Таракан тихо беседовал с долговязым, довольно взрослым парнем. Парень, со странно искривленным, как в самоваре, лицом, украдкой показывал что-то, чего не было видно.
У Славика все поплыло перед глазами: и старуха, которая беспрестанно крестилась, и мужчина сурового вида с портфелем, поглядывавший на часы. Мужчина, пожалуй, мог заступиться, но лучше, пожалуй, пока Таракан не заметил, бежать.
В небе судорожно сверкнуло, прямоугольник двери озарился зеленым светом, в подъезде на миг вспыхнула электрическая лампочка, а на улице треснуло так оглушительно, словно какой-то великан переломил через колено штук десять двухдюймовых досок. Мутный, белый ливень обвалился на город, выплясывая на железных крышах и мостовых и срезая афиши с заборов.
— А, Огурец! — сказал Таракан спокойно. — Ты чего тут? Денежки принес? Чего это у тебя за пазухой?
— Пьеса, — сказал Славик мерзко заискивающим голосом.
Таракан взял книжку и, перелистывая ее сзаду наперед, поинтересовался:
— К тебе Коська заходил?
— Заходил.
— Ты чего ему обещал?
Славик промолчал.
— Значит, таким макаром, — подытожил Таракан. — Голубя упустил, деньги продул на фортунке, вдобавок людей обманываешь. Мы с приезжим гражданином полчаса ждали. Думали, ты хозяин своему слову. — Он покачал головой, словно стыдясь, что у него такие ненадежные приятели. — Кто обещался в полодиннадцатого выйти?
Шум ливня стал стихать. Гром бурчал недовольно, словно его тащили, а он упирался. Гроза уходила так же внезапно, как пришла. Мужчина с портфелем высунулся два раза и, наконец решившись, пошел по своим делам. Отправилась восвояси и старуха. Славик хотел выскользнуть вслед за ней, но Таракан схватил его за руку.
— Куда же ты? Дождик, а ты бежишь.
— Я думал, что дождь кончился.
— Как же кончился, когда ты деньги не вернул. Вернешь — тогда кончится.
— У меня нет, — потупился Славик.
— Как это нет? Ты Коське обещал? Выходит, считать голословным?
Славик молчал. В темном подъезде их было трое. Все остальные ушли.
— Ну скажи, что с тобой делать?
— Я… я вам паровозик вынесу.
— На кой нам паровозик. Нам ехать некуда. Нам и тут хорошо, — он обернулся к приезжему. — Матроску возьмешь?
Приезжий кисло оглядел матроску, совершенно не интересуясь, на кого она надета, и возразил:
— Куда ее. Она рваная.
— Рваная?! — Таракан возмутился. — Где рваная? — Он повернул Славика, как будто это был не Славик, а манекен. — Новая совсем матроска. Из кооперации.
— Мне ее на день рождения подарили, — подтвердил Славик, обидевшись за свою матроску.