Дмитрий Глуховский

Год за три

В раковине своей смертью умирал таракан — натужно, мучительно.

Андрей смотрел на него — и не мог ни добить, ни даже смыть мерзость водой.

У него раскалывался череп.



Андрей пошарил в хлебнице — между окаменевших крошек и засаленных бумажных упаковок аспирина — попалась какая-то желтая таблетка. Вроде от головы. Черт разберет, от жены осталось.



Проглотил насухо — таблетка пристала к гортани. Он хлопнул зло ладонью по столу (задребезжали кой-как вымытые и сброшенные в суповую сине-белую тарелку вилки и ложки) и налил в чайную кружку коньяку. Опрокинул — таблетка оторвалась и провалилась внутрь.

Обождав, Андрей зажмурился и приложился к горлышку.

На кухне было душно, как в купе наутро. Страшно хотелось дышать, и он рванул на себя уже проклеенные на зиму бумажными полосками ставни. Треснула бумага, вывалилась навстречу поролоновая кишка, рыгнула в лицо дизельной гарью улица. Стало прохладней, но воздуху все равно не хватало.

Навесные шкафчики и ободранная раковина с тараканом каруселью поплыли влево, за ними следом двинулся стол и сервант с пыльными фужерами.

Андрей ухватился за спинку стула, но и тот уже отъезжал. Тогда, набравшись духу, он поплелся в большую комнату, опустился на пухлое хозяйское кресло перед телевизором, хотел было подойти к ящику — включить, но сил встать уже не было.



Что за ерунда? Ничего, сейчас отсидится. Сейчас отсидится. Это после вчерашнего все: многовато принял, переоценил себя. Все сивуха эта осетинская, давал же себе зарок ничего, кроме тамбовского, не брать. Свои не обманут. Ничего, сейчас пройдет. Подействует таблетка от головы, и пройдет все. Что у него еще может быть?



Здоровый, крепкий. На следующей неделе пятьдесят только будет. Надо юбилей делать. Черт разберет, как его делать теперь. На работе спрашивают все. Если б Танька, сучка, не выкинула фортель, все было бы нормально. Все было бы нормально. Теперь самому по магазинам мотаться, сервелат покупать, любительскую, картошку на дачу копать ехать… Или ну его? Купить просто бутылку на работу, проставиться, а больше ничего и не затевать. А то ведь как… Придут — спросят ведь сразу: где жена, где дочь, почему не приехала… С внуком. Пылища везде без бабы… Ну ладно еще пылища, пускай пельмени вместо салатов… Но что про Таньку-то говорить? Тошно прямо представить. Как есть все говорить? Что уехала в дыру свою, к матери, что на развод будет подавать?



И пусть валит к матери своей, нервы ему мотать еще будет!



Еще дочь против него настроила, та теперь к телефону не подходит… Ждал юбилея — думал, приедет, внука привезет… Думал, будет пацана на коленке катать… Дрянной праздник — день рождения, тем более юбилей, но и его скрасить можно.



Сука ты сука… Как так получилось?



Захотелось водки и дать кому-нибудь в морду; Андрей сжал кулак, хотел с кресла вскочить — а вместо этого неуклюже повалился лицом вниз, на плешивый ковер: ноги провалились под весом тела, будто полуспущенные велосипедные камеры.



Вытошнило; что ж это за блядство-то за такое, а?!



Он завозился в кислой луже, кое-как из нее вывернулся, но подняться не смог. Что-то было нехорошо. Пробил озноб — тревожный, страшный.



Так, так… Так! Ничего. Это водка это… Скорую надо. Надо скорую.



Рука одна ничего не слышала, и ноги словно отрезали.



Он все же смог сделать рывок — отчаянный и слабый — по полу к телефону. Ухватил послушной рукой провод, стащил аппарат на пол. Ткнул мягким немым пальцем в 0 и в 3.



Гудок. Гудок. Гудок.



Ничего не было у него с соседской дочкой. Танька все придумала; не видела, не слышала сама, это ей кто-то напел.

Да и не было ничего, и все тут! Ну, повертела девчонка перед ним своей тощей задницей в джинсиках — хотела просто хахаля своего позлить. Ну, сделал ей Андрей заскорузлый рабочий комплимент. Та позвала его в гости на тортик, а Галина с третьего услышала. Дакойхуй, что оправдываться?! Теперь и не перед кем…



Гудок. Гудок. Гудок. Гудок.



Просто он ждал увольнения. Фанерный купили какие-то московские, делать ничего не умели, прежнего директора вышвырнули, посадили хлыща в костюмчике… Хлыщ начал с того, что пообещал оптимизировать предприятие, читай — половину работяг пустить под статью. И Андрей прямо там, прямо на общем собрании, на ебаной на его коронации этой резанул: ты бы поработал сначала, Герман как тебя там, у нас на производстве, мы авиационную фанеру с тридцать второго года и без перебоев, а ты приехал и сразу под пресс нас… Хлыщ улыбнулся так по-чекистски, сразу стало видно: внешность обманчива, этого сюда прислали, как Тухачевского к крестьянам Тамбовской губернии — кавалерией и ядовитыми газами чувство голода подавлять.



Гудок. Гудок.



И вот пришел Андрей домой с фанерного после собрания, в ушах звенит, перед глазами тюлем кровавым застило, на душе мутно и непроглядно как в трехлитровой банке с рассолом, а Танька тут со своей ревностью; и нарвалась.

Спорить не стал, сразу ударил.



Ударил. Да. Было. До крови.



Гудок.



— Больница.



Андрей вздрогнул, вернулся из того дня в этот.



— Аыыхх…

— Котовский, станция скорой помощи! — раздраженно прогундосил аппарат.

— Ааа… Пп… — зашлепал губами Андрей. — Ааа…

— Вы хулиганить будете?! Милицию…



А из него будто вынули воздух весь, и нечем стало делать слова. И челюсть поднять даже сил не хватало.



Сейчас они повесят трубку. И он останется тут на полу подыхать медленно, потому что второй раз набрать эти две цифры уже не сможет.



Стало так страшно, что он все же выдавил из себя:



— Ленина, пять… Ленина, пять… Ум… Ум…

— Что — Ленина, пять? — недовольно спросили там.

— Ленина, пять… — отчаянно и уже неслышно промычал Андрей.

* * *



Банка из-под шпрот по сути — рыбкин гробик, думал Леха, щуря глаза от едкого дыма. Сейчас вот она была доверху забита пеплом, словно весь взвод павших шпрот решили кремировать.



Рукава его белого халата были закатаны, на тугом предплечье синели парашюты и сакральное вэдэвэшное «Никто, кроме нас». По дембелю Леху звали в бандиты, а он пошел в санитары.



— Вот. Новое оборудование поступило. Распишитесь, — глумливо ощерился завхоз.

— Для нашей «скорой» — самое оно, — оценил Леха.

— Ну дак, — подмигнул завхоз. — Заботится все-таки партия и правительство. Создает вам условия труда. А что? Вот, гляди. Ручки с обоих концов. Удобно и современно.

— Инновация eпт, — шмыгнул носом Леха.

— В общем, забирай. Тебе таких три положено.

— Куда столько? Одноразовые, что ли?

— Я те дам, одноразовые! У нас в медицине ничего одноразового не бывает! — погрозил ему курчавящимся пальцем завхоз. — Береги, смотри! Нам их просто поступило триста штук, и в областную столько же. Вот и распихиваем.

— Триста… — Леха забычковал о шпротов цинк злой вьетнамский пэлл-мэлл. — Это они нам, типа, план задают.

— Я думаю, — завхоз прервался, чтобы выпустить дымную струю, — просто придумали на этом пилить. На томографах там сцапали кого-то, не все коту масленица, решили хоть на этих штуках как-то приподняться. Все не так заметно, как томографы. Кто знает, сколько оно на самом деле стоит? А так — триста сюда, триста туда… Можно дачку строить.

— Завидуешь? — усмехнулся Леха.

— Восхищаюсь.



Леха пожал плечами. Тоскливой и фаталистической мелодийкой из «Бумера» пиликнул в джинсах мобильный.



— Выезд. Ленина пять, с Трофимовым, — плюнула диспетчер.

— Что там?

— Хрен знает. Алкаш какой-то допился, лыка не вяжет.

— Гемор. И по баблу уныло. Может, другое че? — с надеждой спросил Леха. — А, Надь?

— Бабка откинулась на Ворошилова, — снизошла диспетчер.

— Нахуй такое на ночь. И тут уж точно по нулям, — взвесил Леха. — Беру алкаша. Ща буду.



Но они, конечно, еще покалякали с завхозом, выкурили по одной, обсудили жопу сестры из приемного, прокляли министра, разоблачили арбидол, и только потом пришла пора прощаться.



— Бери, в общем, — хлопнул его по плечу завхоз. — Точно пригодится.



Леха высадил в ведомость закорючку и сгреб «оборудование». Почему-то, неся его в проржавевшую белую с красным

«газель», он думал об упакованных перед прыжком парашютах; навеяло.



Встретил доктора — лысого неряшливого Михал Васильича, пожал заграбастую его руку.



Спустился к подъезду и кинул в «скорую» полученные у завхоза новомодные черные, импортные — из особого сверхпрочного пластика, с герметичной безотказной молнией и двумя ручками, спереди и сзади, для облегченной переноски — мешки для трупов.

* * *



Приедут. Приедут.



Сказали — вызов принят. Нехотя так сказали, будто он просил ему задницу подтереть, а не с того света вытащить. Так сказали, что ясно было: это они ему делают большое одолжение. Ничего, имеют право.



На тебе юбилей, Андрей Андреевич. Кони бы не двинуть — вот задача.



А хорошо могло получиться… Если бы…



У Татьяны ведь на той же неделе. И тоже пятьдесят исполняется. Вместе должны были отмечать… Как всегда. Как последние двадцать девять лет отмечали, так и сейчас должны были.



Он же готовился. Никому не сказался, съездил в Тамбов, в агентство. Взял путевку в Геленджик, в санаторий. На море. Они на море ровно двадцать девять лет и не бывали, с самого свадебного путешествия, и тогда тоже как раз ездили в Геленджик, на отцовские деньги… А с тех пор отдыхали всегда так: на даче картошку сажали, потом пололи, потом копали, потом сажали.



И вот Андрей решил повторить все, как тогда было. Двадцать девять лет отмотать назад. Полгода откладывал, хотел в тот самый санаторий — в агентстве сказали, в Турцию дешевле будет. А он не хотел в Турцию: он в молодость хотел. С ней. С Танькой хотел. С дурой с этой!



Полгода! А она ему сикильдявку соседскую предъявляет! Можно так? По-людски это?!



Как оно получилось, что двадцать девять лет прошло? Почему ни единая сука не предупредила его, что двадцать девять лет — это так коротко?! Да в детстве одни летние каникулы дольше тянулись, чем эти его двадцать девять лет!



Он скосил глаза на часы с поперхнувшейся и сдохшей однажды кукушкой — прошло уже полчаса; скорой не было.

Ничего, это нормально — наверное, есть еще вызовы.



Санаторий «Черноморец» был коробкой со стеклом и стоял на потрескавшейся улице Луначарского. Воздух пах разморенными пихтами и дурманящими южными травами, на углу торговали потекшим мороженым и потеющим лимонадом с мыльным вкусом, ничего прекрасней которого в полуденную жару быть не могло. Усатые кормастые торговки в белых косынках торговали мокрой белой черешней в кульках из центральных газет, и от черешневого сока размокал напечатанный Брежнев, разъезжалась и разваливалась «Правда», и пачкались «Известия». За лимонад и за ягоды платили влажными монетами и мятыми рублями. Где-то вдалеке пел довоенный репродуктор голосом Пугачевой — юной, дерзкой и соблазнительной.

Теплым пряным вечером, звучащим пляжными шлягерами и бессонными цикадами, Андрей вскрыл проволокой замок, ведущий на залитую гудроном крышу «Черноморца», достал из авоськи бутылку кислющей «Монастырской избы» и кило персиков, завязал Таньке глаза чем-то и вытащил ее наверх — глядеть на оранжевое закатное солнце и на густеющее вечернее море, считать неисчислимые южные звезды…



— Мы с тобой всю жизнь вместе будем? — спросила его Танька, худенькая, глазастая, приглаживая свои выгоревшие в белое золото волосы.



— Будем, конечно, — уверенно отозвался Андрей. — Че жениться-то было, если не всю жизнь?



А о чем еще говорить, когда приезжаешь из города Котовска Тамбовской области — на море, в первый раз? Не о чем больше. Только о любви да о вечности.



— Страшно, — вдруг сказала Таня.

— Что страшно? — он глотнул из горла и ей протянул.

— Страшно представить себе, что это на всю жизнь. Нет! Я не про тебя… Я вообще… Ну, не понимаешь? Жизнь… Вся жизнь… Это же долго так! Бесконечно долго! И вот всю эту жизнь ты будешь что-то одно делать… Жуть!

— Знаешь, что? — обиделся Андрей. — Совесть есть?



Она не ответила, только взяла бутылку теплой «Избы» и сделала большущий глоток. Потом подняла на Андрея глаза, подлезла под его руку — будто он сам ее обнял — и прижалась к нему. Ее чуть знобило.



— Но без тебя еще страшней, — сказала Таня.



И поцеловала его.



Туда вот можно путевку? Очень нужно… В «Черноморец». На крышу.



Через два дня после общего собрания хлыщ-Тухачевский вызвал Андрея на ковер. Андрей шел мрачный, зарекшись с присланным живодером вообще говорить, не то что просить о пощаде. Шел с гордо поднятой головой, как двадцать шесть бакинских комиссаров — наперед зная, чем все дело кончится.



Где скорая? Где…



А дело только началось…



— Андрей Андреевич, — Тухачевский неожиданно смотрел на него без ненависти, торжества и подъеба. — Спасибо за искренность. Вы не подумайте, мы тут рубить с плеча не хотим. Давайте комитет сделаем. Вы авторитетный человек. Возглавите? Поможете в курс дела войти. Кадровые решения будем с вами согласовывать, ну и вообще… Опытом поделитесь… Я, знаете, прямоту ценю. С подхалимами работать — себя не уважать. Третий зам нужен. Вот, вам хотел предложить.



Шел на расстрел, а попал на День Победы. Из кабинета Андрей выбрался пришибленный, неверующий еще, но в тайне от себя самого ликующий: вот оно, повышение, которого десять лет ждал, да какое! Сразу полез в поясную кобуру, в которой висел мобильный — звонить Таньке, делиться, советоваться, хвастаться.



И ведь взял телефон, и набрал даже — но за секунду до того, как пошли гудки, слава богу, вспомнил. Как от кипящей кастрюли отдернул пальцы, пихнул телефон обратно.



А больше никому вот рассказывать не хотелось.



Когда Анютка родилась, Андрею, конечно, не до нее было совсем. В девять смена начинается, в шесть заканчивается, потом еще на дачу — поливать; пока домой вернешься, пока пожрешь — она спит уже. На выходных, конечно, была возможность, но на выходных Андрей вместе со всей необъятной Родиной корячился в огороде, чтобы было вообще чего харчить — Союз уже помаленьку катился к ебеням, и магазинные полки были все захвачены колониями морской капусты, которой в подыхающей советской экономике вдруг случилось необъяснимое перепроизводство.



Не водоросли же русскому человеку жрать!



Не видел он, в общем, дочки.



— Я же просила сегодня пораньше!

— Та! Ня! Какое пораньше? Какое пораньше?! Я вторую смену взял специально, чтобы только это платье ей купить, как ты говорила! На Новый год!

— Это не на Новый год, Андрюш. Это ей на День рождения. Сегодня был.

— И… где она?

— Спит. Ребенку шесть… Семь лет. Он спит.



Нормальная история, обычная! А кто из мужиков с детьми нянчился? Для этого бабы и сделаны! Чего тут оправдываться?



В школе спокойно, приводов нет, в тринадцать не залетела — и спасибо.



Жили в одной квартире и на разных планетах.



— Па, можно в клуб? У нас все идут…

— И все прошмандовками вырядились?



Отца должна уважать прежде всего, вот что! Ясно?!



И когда она успела такие сиськи отрастить? Только ведь из роддома забирал — желтую, глаз не видать, один рот во всю голову… Два четыреста.



Потом, где-то между его фанерным и его огородами, Анюта уехала учиться в Тамбов, бывала на каникулах — уже каким-то почти незнакомым, взрослым человеком. Потом еще дальше уехала, в Питер, замуж там выскочила.



Со временем что-то стало… Теперь Андрей и не знал, долго ли едет неотложка — потому что иногда ему казалось: вот прошел час, а стрелка вроде ушла лишь чуть, а потом он думал — ну вот, минута еще, и еще одна — а стрелка перескакивала уже на другой полюс. Потом стал тонуть в черноте и с трудом выныривать, потом забыл, во сколько вызывал…



Последние два раза с ребеночком приезжала; мальчик, Сережка.



Когда родился — позвонили.



— На тебя похож, — словно нехотя признала Анюта.

— На котенка мокрого, небось, похож! — буркнул он.



А потом привезла — и вправду похожего. Сама-то Аня в жену вся, от него только цвет глаз. А внук… Внук вдруг оказался вылитый Андрей. Его пальчики — смешные слепочки Андреевых кривых мужицких пальцев, его скулы высокие — точно дедовы, и глаза даже на месте.



Андрей собирался с друзьями в баню на выходные, в лес ехать; неожиданно для самого себя соврал им, что слег, и просто остался с дочкой и, главное, с Сережкой. А никто и не просил его.



Пеленки менять научился. Он!



Черт знает, что такое происходит. Размяк.



И вот теперь — соскучился. Ждал, что дочка приедет на юбилей. Из-за внука.



Не только из-за внука.



Хотел поговорить с ней хоть единожды по-людски. Ну… Как со взрослой. И как с ребенком. Просто хоть поговорить наконец. Выпить для храбрости и — обо всем. А то как-то…



Главное, чтобы вытащили его сейчас.



Еще можно. Еще все можно. Еще все можно.



Что он — ведь молодой еще. Пятьдесят только будет.



Сейчас только позвонить Тане… Нет, лучше поехать самому. Цветы… Про Геленджик рассказать. Простит. Простит. И дочка тогда извинит его… Будет праздник. Будет юбилей. Сережку привезут… Он с ним в парк пойдет, на карусели… На аттракцион этот… А потом сказать им: на работе теперь по-другому будет. Все теперь будет по-другому.



Запел дверной звонок.



— Иду!



Нет, это показалось Андрею, что он так вслух. Не слушается язык: разбух и лежит. И нет больше власти даже над пальцами. Ушла вся сила, только и осталось ее — глазами косить.



И вот он лежит — один глаз видит узор на ковре, другой — полкомнаты и парализованную кукушку.



Снова звонок. И еще — нетерпеливый.



Потекли красные чернила с потолка, закрывают комнату.



Звонят.



— Тань, открой!



Тихо все.



— Та! Ня! Там пришли!

— Сейчас, погоди…



Слава богу, а то бы так и провалялся тут незнамо сколько.



— Тань… Ты приехала?

— Приехала… — вздыхает.

— Как… Как мать?

— Ничего.

— А ты сама… Как?

— Соскучилась по тебе.

— Ты простила меня? Тань, простила?



Молчит.



— Простишь?

— Не знаю.

— Тань… Я ведь… Я ведь понимаю. Мне тоже ведь сейчас знаешь, как… Не только ведь тебе пятьдесят будет…

— Что ты понимаешь?

— Что… Что страшно. Что старость скоро. Что в зеркале… Такое. Нет! Ты-то красивая у меня. Я про себя это, Тань… Про себя я, честно. Я думал потом… Раньше ведь ты мне не закатывала такого… Ничего не было, Танюш, правда! Ну, шпингалетка какая-то… Она просто пацана своего позлить, при нем мне сказала! Я же все понял… Да и не стал бы я! Она же нашей Анютки младше, тут можно разве? Веришь?



Вздох.



— Я тебя люблю, Танюш. Я не брошу тебя никогда. Куда уж теперь… Вся жизнь вместе, вместе и теперь надо. Ради поблядушки какой-то? Я потому и разозлился так. Ты прости меня, ладно?

— Ты молодой. Девки кидаются вон как. А я что?

— Тань! Ну херни вот не говори только! Ты еще… Ты у меня еще!