Прошел месяц, как Глаза увезли с зоны. За это время он отдохнул от Одляна. В зоне Глазу казалось, что он разучился смеяться и смеяться больше не будет. Но за месяц он стал таким же, каким был на свободе, — все нипочем. От трубы — тюремного телефона — он почти не отходил.

Как-то вечером после отбоя Глаз подошел к трубе и постучал. Захотелось поболтать с земляком.

– Прекрати стучать! Кому говорят! Отбой! — Дубак несколько раз подходил к камере.

А Глаз как взбесился. Он назло дубаку взял валенок, приставил его к трубе будто кружку и кричал в него, вызывая камеры.

Надзиратель требовал прекратить безобразие, а Глаз вопил:

– Ты, дубак, дубина дубиноголовая! Ты что, не видишь, я кричу в валенок! А по валенку разве можно переговариваться? А? Чего зенки вылупил? Канай отсюда!

Явился корпусной, приземистой, с шишкой на скуле. Глаз помнил его по прошлому году.

– Выходи.

– Куда выходи?

– В коридор.

– Мне в камере неплохо, что я буду выходить.

– Уже сорок минут прошло после отбоя, а ты все стучишь по трубам. Выходи, тебе говорят.— Корпусной схватил Глаза за руку.

– Пошли.

– Никуда я не пойду.— Глаз вцепился другой рукой в шконку.

На лице корпусного покраснела шишка. Лицо побагровело. Он схватил Глаза за руку, что вцепилась в шконку, и рванул на себя. Глаз от шконки не оторвался. Корпусной выкрутил ему свободную руку за спину и подтянул ее к затылку. От резкой боли Глаз отпустил руку, и корпусной выволок его в коридор. Здесь он выкрутил ему за спину другую руку и теперь обе руки подтянул к затылку. Глаз согнулся и заорал. Корпусной толкнул его коленкой под зад, и Глаз засеменил по коридору. Он почти бежал, корпусной все поднимал ему руки, и Глаз орал от боли. Ему никто еще так руки не выкручивал.

Корпусной закрыл Глаза в боксик. Глаз провалялся на бетонном полу до утра. В боксике была невыносимая жарища.

Утром Глаза отвели к начальнику режима, и Глаз написал объяснительную, подписавшись: «К сему Петров». Про корпусного, который выкручивал ему руки, Глаз уже забыл. Дежурный отвел его в камеру.

– В карцер не посадили? — удивились в камере.

– Я ж говорил, на первый раз простят.

В камеру кинули новичка. Переступив порог, он остановился, держа под мышкой матрац. Поздоровался. Увидев свободное место на шконке, робко спросил:

– Кровать свободная?

– Свободная, — ответил Глаз.

По одному слову «кровать» Глаз понял, что человек в тюрьме — первый раз. Новичок был лет тридцати, черный, коренастый, с заросшим густой щетиной лицом. Видно, кавказец. На нем — светло-серое пальто с каракулевым воротником, на голове — ондатровая шапка. Когда снял пальто, оказался в темно-коричневом костюме. Под пиджаком — белая нейлоновая рубашка.

– Давайте знакомиться, — сказал он и отошел от вешалки, — меня зовут Чингиз Козаков.

Зеки молчали.

– Как мое имя, — нарушил тишину Глаз, — я и не помню. А кличка Глаз.

Остальные тоже назвали себя.

– Закуривай. — Глаз протянул пачку сигарет.

– Большое спасибо, я не курю.

Глаз надеялся отведать сигарет новичка. Каких-нибудь дорогих, с фильтром.

– И не пьете?

– Да, теперь и не пью.

– Почему? — удивился Глаз.

– В тюрьме не поят.

– А если б было, тяпнули бы?

– Выпил бы, — чуть подумав, ответил Чингиз, — с горя.

– Конечно, дубаки тебе и на донышке не оставят, сами выжрут. А вот мы, — Глаз махнул рукой на зеков, — можем угостить. Правда, не водкой. И не вином. У нас бражка есть. Толя, — обратился Глаз к парню, сидевшему за убийство, — зачерпни-ка там кружку.

Толя слез со шконки и подошел к трубам отопления. На них — несколько кружек. Взяв одну и стукнув дном о ладонь, спросил: — Тебе полную или половину?

– Да как хочешь.

– Полную если вмажешь, не скопытишься? Буянить не будешь?

– Да нет, с кружки я не опьянею.

– У нас бражка крепкая. На махорке настоянная. Как шибанет в б?шку, очумеешь, — проговорил Толя, держа в руках кружку.

– На махорке настоянная, — растягивая слова, повторил Чингиз, — нет, я такую не пью.

– А ты попробуй полкружечки, — вставил Глаз и стал часто затягиваться сигаретой.

Дым шел на Чингиза, и он, помахав перед собой рукой и разогнав дым, твердо сказал:

– Нет, я такую бражку пить не буду.

– Не хочешь как хочешь, — сказал Толя. Он поставил кружку и прыгнул на шконку.

– А что ты испугался, — сказал Глаз. — Я с утра полторы высосал, и ничего. Башка только трещит.

Наступило молчание.

– А ты откуда сам? — спросил Глаз.

– Из Тюмени.

– По какой статье?

– По сто семьдесят третьей.

– Я что то не знаю такой.

– За взятку.

– А-а-а, — Глаз почесал затылок, — давал или брал?

– В милиции сказали, что брал, — улыбнулся Чингиз.

– А кем пахал?

– Кем работал?

– Аха.

– Заместителем начальника строительного управления.

– Охо! — воскликнул Глаз. — И в партии состоял?

– Состоял. — Чингиз опустил глаза.

– Из партии нагнали?

– Да.

– Не переживай, может, восстановят. — Глаз помолчал. — Слушай, а должен ли член партии платить членские взносы со взятки?

Зеки готовы были забалдеть, но смеяться нельзя. Чингиз, чуть подумав, ответил:

– Коммунист не должен брать взяток.

– А если коммунист взятки берет, должен ли он взносы платить?

Чингиз не ответил. Тогда Глаз сказал:

– Я так думаю: настоящий коммунист должен платить членские взносы со взятки. Потому что он — настоящий коммунист.

Глаз закурил новую сигарету.

– У нас как-то в КПЗ начальника посадили, так он с таким кешелем пришел, — Глаз обрисовал руками здоровенный кешель, — а у вас — маленький.

– Это еда. У меня на складе чемодан забрали.

– Чемодан! — воскликнул Глаз. — И что там было? Водяры не было?

– Водки не было, — Чингиз улыбнулся, — белье, одежда теплая. Правда, одеколон был и свежесть.

– Мать моя тюрьма! — Глаз запрокинул голову и закрыл глаза. — Чингиз, тебе что-нибудь из чемодана нужно?

– Конечно.

– А если чемодан принесут, отдашь мне одеколон?

– Отдам.

– А свежесть?

– Отдам.

Глаз знал, что чемоданы в камеру не пропускают, но все равно сказал:

– Стучи в кормушку. Подойдет дубак, скажи, что на складе необходимые вещи оставил. Если поведут, сунь незаметно одеколон в карман.

Чингиз постучал в кормушку. Подошел надзиратель.

– Товарищ сержант…

– Не товарищ, а гражданин, — перебил его дубак, — твой товарищ — тамбовский волк. Чаво?

– Да я на складе вещи в чемодане оставил, а некоторые нужны. Нельзя ли принести?

– Какие еще вещи, — возмутился дубак, — может, и бабу попросишь, — сказал он и захлопнул кормушку.

– Не хочет, шакал. Ничего, я с ним сейчас поговорю. Кину леща, согласится, может, — сказал Глаз и, поговорив с Чингизом, спросил: — Одеколон со свежестью у тебя в чемодане не сверху лежат?

– Нет, внизу.

– Отлично, — сказал Глаз и метнулся к дверям. Побарабанив в дверь, стал ждать дубака. Но тот не подходил. Тогда Глаз стал так барабанить, что стук несся по всему коридору. Дубак прибежал.

– Что расстучались, делать нечего? — сказал он, открыв кормушку.

– Слушай, старшой, — ласково начал Глаз, сунув голову в кормушку, — тут к нам новичка посадили, который у вас вещи просил. Он на воле большим начальником был, и начальника управления внутренних дел Нытикова хорошо знает. Помоги ему насчет вещей. Сделай, чтоб их сюда принесли. А то он переживает, бедный, говорит, а чем я буду зубы чистить. И мыло там. Пусть его корпусной сводит на склад.

Дежурный, выслушав, сказал:

– Что ты несешь. Никаких вещей! Надо сразу было брать.

– Ну позови корпусного. Может, потом, когда его выпустят, он тебя к себе работать возьмет, на полставки. У тебя же много свободного времени.

– Корпусному некогда. Хватит язык чесать. Ну и болтун ты.

Надзиратель закрыл кормушку, а Глаз крикнул:

– Зови корпусного! Не то барабанить буду.

Глаз закурил и стал быстро ходить по камере. Ему так хотелось тяпнуть флакон одеколона, что у него стала обильно выделяться слюна. Сплевывать на пол нельзя, а крышку параши открывать не хотелось, и он глотал слюну.

Походив немного, Глаз остановился возле Чингиза.

– Ты, брат, извини, мы тут пошутковали. У нас бражки в камере нет. Это мы так, для смеху. Посидишь вот и тоже чудить начнешь. Тут скукотища. — Глаз вздохнул, а зеки только теперь засмеялись над розыгрышем. Посмеялись и Глаз с Чингизом.

Когда все успокоились, Глаз сказал:

– Буду стучать. Пусть зовет корпусного. Чем черт не шутит, может, разрешит принести вещи. Одеколон, одеколончик, — пропел Глаз и забарабанил в кормушку.

Подошел надзиратель.

– Старшой, зови корпусного. Буду стучать до тех пор, пока не позовешь.

– Достучишься до карцера, — сказал надзиратель, уходя.

Глаз, барабаня, добился своего: пришел корпусной. Открыв кормушку, громко спросил:

– Кто тут в карцер хочет?

Глаз подошел к кормушке и объяснил корпусному.

– Я тебе сделаю пять суток, чтоб в дверь не барабанил. Что за него глотку дерешь?

– Земляк мой.

Корпусной улыбнулся.

– Необходимые вещи у него есть. Будешь стучать, уведу в карцер.

Корпусной даже не поговорил с новичком, хлопнул кормушкой и ушел.

– Вот пидар. Вот змей чекистский, в натуре.

– Ладно, Глаз, не стучи. Точно в карцер отведет, — сказал Толя.

Глаз вздохнул.

– Не пить мне одеколона и не запивать свежестью. Но ни хе-ра. Зима, лето — год долой, одну пасху — и домой. А там я напьюсь. Спирту. До блевотины. Ох! Как хочется напиться и порыгать.

– Напиться и порыгать, — подхватил Толя, и нам не мешало б. Э-э-эх, — вздохнул он и потянулся.

Дело Чингиза было крупным. В управлении брали взятки за легковые машины и другой дефицит. Арестовали многих. В тюрьме сидел и начальник управления.

Однажды Чингиз спросил Глаза:

– Можно ли сделать, чтоб срок меньше дали?

– Можно, — сказал Глаз, — но трудно. Во-первых, нужны деньги.

– Деньги есть. У меня брат в Тюмени. У него машина своя. И семь тысяч моих на хранении. Сестра тоже в Тюмени. У нее мои четыре тыщи на книжке и шесть тысяч дома. И у меня пять тысяч на книжке.

– Про книжку забудь. С твоей книжки уже никто не получит. Если преступление докажут, их тебе не видать. Сестра не замешана?

– Нет.

– У нее не заберут.

– Но кому давать взятку?

– Прежде всего — следователю. От него многое зависит. Как он повернет, так и будет. Если всю вину снять невозможно, он уменьшит. Тебе и дадут меньше. А если со следователем не выйдет, надо с судьей. В суде все зависит от судьи. И еще от прокурора. Но от судьи больше. Он срок дает. А прокурор только просит. Но если подмазать прокурора, он меньше запросит. Но судья — главный.

– А как с ними договориться? Сейчас надо начинать со следователя?

– Напиши письмо брату. Пусть идет к следователю и с ним с глазу на глаз говорит. Пусть обещает ему. Но вперед деньги не дает.

– Можно и дать.

– А как письмо брату перешлешь? Через следователя — ни в коем случае.

– Я перешлю, — решительно сказал Чингиз, — Люда, что на нашем этаже еду разносит, у нас буфетчицей работала. Она сделает.

2

Жизнь в камере текла однообразно. Глаз от скуки подыхал.

На столе, на боковине, он решил вырезать свою кличку. «Если я вырежу «Глаз», то падунские, если кто попадет в эту камеру, не узнают, что Глаз — это я. Если вырежу старую кличку «Ян», те, кто сейчас меня знает, тоже не будут знать, что здесь сидел я»,— подумал Глаз и, отточив свою ложку о шконку, принялся вырезать огромными буквами через всю боковую стенку стола объединенную кличку ЯН—ГЛАЗ. Глазу оставалось отколупнуть от фанеры точку, как открылась кормушка и надзиратель рявкнул:

– Что ты там царапаешь, а?

Глаз вскочил и, повернувшись к дубаку, закрыл собой стол.

– Я не царапаю. Я мокриц бью. Одолели, падлы. Старшой, когда на тюрьме мокриц не будет? Житья от них нет. Позавчера мне в кружку одна попала. Сегодня в баланде одна плавала. Скажи, мне баланду на одного дают?

Старшой промолчал.

– На одного, знамо дело,— ответил за него Глаз.— А хрена ли тогда эти твари лезут жрать мою баланду? Я до начальника жаловаться буду. Нельзя обижать малолеток. Или я всех мокриц на тюрьме перебью и мне зеки спасибо скажут, или мокрицы доконают меня. Ну что, старшой, скажи: есть справедливость на свете? Кто для тебя важнее — я или мокрица?

– Про мокриц заливаешь, а сам на столе что нацарапал?

– Ничего не нацарапал, это я, старшой, целый полк мокриц на столе распял. И составил из них свою кличку, Видишь — Ян Глаз. Они когда засохнут — отвалятся.

– Сейчас я напишу на тебя рапорт за порчу имущества — и пойдешь ты в карцер к мокрицам. Там их побольше, чем в камере.

Время в карцере шло медленно. Мокриц — больше. Но мокриц Глаз не бил. Противно было.

– Вы, падлы, тоже в карцере сидите. Всю жизнь притом. Ну и живите,— сказал он вслух мокрицам, потому что разговаривать было не с кем.

На пятые сутки в карцер к Глазу заглянул воспитатель.

– Юрий Васильевич,— атаковал его Глаз,— что меня к взрослякам садят? У них там скукотища. Делать абсолютно нечего. Да и поговорить не с кем. Вот я и попал в карцер.

На другой день Глаза привели к малолеткам. Камера была большая, но в ней сидели всего пять пацанов. Глаз у порога не остановился, а прошел к свободной шконке, бросил на нее матрац и только тогда поздоровался:

– Здорово, ребята!

Парни поздоровались тихо.

– Курить есть?

Ему протянули пачку «Севера»,

Он сделал несколько сильных затяжек, и камера поплыла. Кайф! Пять суток не курил. Он сел на шконку. Навалился на стену. Пацаны стояли посреди камеры и глядели на него. Все были по первому заходу и не видали, чтоб новичок так шустро в камеру заходил. Ясно, этот парень по второй ходке.

– Ну что стали? — сказал Глаз.— Садитесь. Моя кличка Глаз. Ваши кликухи?

Двое сказали клички, а трое назвали имена.

Через несколько дней Глаз сказал:

– Когда же новичков бросят? Хоть бы пропиской потешились.

– Сейчас прописку не делают. Запрет бросили.

– Кто бросил?

– Осужденка.

– Это херня, что они запрет бросили. Вот придет новичок, будем делать прописку.

– Смотри, Глаз, попадешь потом в осужденку, дадут тебе за это.

– Кто даст?

Ребята назвали самых авторитетных из осужденных.

– Я из них никого не знаю. А делать прописку — будем. За это отвечаю я.

Чем развлечься? И Глаз заставил маршировать по камере самых тихих пацанов. Один взял швабру и водрузил на плечо, как винтовку. Глаз сидел на шконке и командовал.

Новичков не бросили, а Бене пришла посылка. Глаз закрутился вокруг стола.

Полакомившись, ребята завалились на шконки. Глаз задремал и услышал: в коридоре дежурный бренчит ключами. Он поднял голову и посмотрел на дверь. Она отворялась. «Хорошо, если новичок», — подумал Глаз.

– Петров, с вещами.

«На этап, что ли?» Глаз быстро собрался и пошел за дежурным.

– Заходи.— Дежурный открыл одну из камер.

Камера такая же большая, как и та, из которой его перевели, только в этой полно народу.

– Здорово, ребята.

Глаз бросил матрац на свободную шконку и оглядел пацанов. Их было пятнадцать.

Малолетки в основном тюменские. Из районов всего несколько человек. Сидели за разное. Один — Сокол — за убийство. Трое за разбой. Двое за грабеж. Были и за изнасилование и за воровство. В камере в основном шустряки.

Про зону Глаз им рассказал в первый день, а на другой показал, как в зоне заправляют кровати. Парни потренировались. Получилось неплохо. В этот момент зашел воспитатель, Юрий Васильевич.

– Вот это я понимаю, заправка дак заправка. Как в армии. Это ты, Петров, показал?

– Я, Юрий Васильевич.

– Вот держите такой порядок, полы помойте со скребочком, и будет у вас передовая камера. Только порядок не нарушайте.

Воспитатель поговорил с ребятами и ушел, а они спросили Глаза, как ставят моргушки.

– Это надо на ком-то показать.

– Эй, Толя,— крикнул Сокол,— иди сюда!

Толя был высокий, крепкий, но забитый деревенский парень. Сидел он за изнасилование. В камере был за козла отпущения. Жизнь в тюрьме для него была адом.

Глаз поставил Толю посреди камеры. Одного из ребят на волчок, чтоб дубак не заметил, и, согнув концы пальцев, закатил пацану моргушку. Раздался хлопок. Пацаны заликовали. Всем захотелось попробовать. Самые шустрые стали ставить Толе моргушки. У кого не получалось, пробовали второй раз. Толя не выдержал и сказал:

– Парни, у меня уже голова болит. Не могу больше.

С красным, набитым лицом он лег на шконку и отвернулся к стене.

Вечерами перед отбоем Глаз читал стихи. Лагерные. Кончались лагерные — ребята просили, чтоб читал любые, хоть даже из школьной программы. Глаз помнил все.

Ребятам особенно нравился «Мцыри».

– Глаз,— орали пацаны, когда Глаза забирали на этап,— возвращайся быстрее, мы без тебя от скуки подохнем!

Он попрощался со всеми за руку и под оглушительные вопли покинул камеру.

Насмотревшись на полосатиков и на крытников [10] и наслушавшись воровских историй, Глаз прибыл в КПЗ.

3

В заводоуковском КПЗ заключенных — полно. Но место на нарах Глазу нашлось. Он расстелил демисезонное пальто, в изголовье положил шапку и лег. Он был уверен, даже больше чем уверен, что Бородин его расколоть не сможет. Он может колоть только в тех случаях, когда по делу проходят несколько человек. А Глаз сейчас один. «Грабителей было трое. А я один. Тебе, Федор Исакович, надо найти еще двоих. Как ты их найдешь? Робка сидит в зоне. Ты на него не подумаешь. Вызывать его с зоны просто так не будешь. Чтоб его вызвать, должны быть улики, а у тебя их нет. Нас с ним разделяют тыщи километров. Он есть на свете и одновременно его нет. Значит, с Робкой, Федор Исакович, глухо. Как в танке. Теперь остается Генка. Но и Генки в Падуне нет. Он в Новосибирске. В училище. С Генкой, значит, тоже в ажуре. Тебе его голыми руками не взять. Ну пусть он приедет на каникулы весной и ты решишь допросить его и даже попрешь на него буром — у тебя ничего не получится. Генка тоже не простачок. Он не дурак раскалываться. Если он колонется, ему срок горит, да и немалый. Значит, с Генкой тоже все железно. Насчет его беспокоиться нечего. Ну а насчет меня? Ну а насчет меня ты, Федор Исакович, знаешь, я не сознаюсь даже в тех случаях, когда на меня покажут несколько человек. Скажу — они брешут. Да и кто на этот раз может на меня показать? Нет таких. Конечно, есть Мишка Павленко. Он один знает, что это преступление совершили мы. А что, если Бородин вызовет Мишку и нажмет на него, скажет, нам все известно, так и так, признавайся, а не то и ты их сообщником будешь? Да, Мишка может напугаться, не выдержит и расколется. Очень плохо, что в тюрьме свиданку с сестрой не успел получить. Надо будет у Бородина свиданку просить и шепнуть сестре насчет Мишки, пусть предупредит, чтобы молчал».

Бородин вызвал Глаза на следующий день. Он сидел за столом и писал.

– Федор Исакович, что-то вы постарели. Я вас не видел всего несколько месяцев, и как заметно.

Бородин поднял глаза и нехотя сказал:

– Да, Колька, постареешь с вами. Времени отдохнуть нет. Вот ты сидишь у меня, а я дописываю протокол совсем по другому делу.

Бородин встал из-за стола, закурил беломорину и прошелся по кабинету. Он был выше среднего роста и немного сутулился. Движения его были вялы. Он будто не выспался.

– Я закурю, Федор Исакович?

– Закури.

Бородин стоял у окна и дым пускал в форточку.

– Ну как твои дела, Колька?

– Хорошо.

Бородин внимательно на него посмотрел.

– Да, Федор Исакович, я мать, отца, сестру давно не видел. Сделайте мне свиданку, хоть покажусь им, что жив-здоров.

Бородин смотрел на Глаза устало, как бы нехотя.

– Свиданку тебе еще давать рано. Дадим потом. Сейчас протокол вот составим.

Настроение у Глаза упало.

– Что ж,— сказал Глаз,— протокол составлять? Хотите, показания давать не буду, пока не дадите свиданку? Составляйте протокол без меня.

Бородин все курил беломорину. «Я устал, а ты нам ох как надоел»,— говорил его взгляд.

– Ладно, раз не хочешь давать показания, иди в камеру. В другой раз тогда. Мне сегодня нездоровится.— Бородин провел ладонью по лицу.— Свиданку дадим. Чуть позже.

Глаза увели в камеру. Только вошел, сразу спросили:

– Как дела?

– Да неплохо.

В камере он рассказал, за что его вызвали с зоны. Конечно, зеки понимали, что не зря его вызвали, но ведь зек зеку не скажет, что грабанул ты и что ты кривишь. На следствии кривят все, пока не припрут уликами. И теперь камера будет наблюдать дуэль Глаз — Бородин.

В камере сидело восемь человек. Глаз да еще Женька Макаров, тоже привезенный с зоны, но взросляк, шли в несознанку за старые преступления. Вот за ними и наблюдала камера, расколют их или нет. Зекам было интересно, кто же выйдет победителем — уголовный розыск или уголовник. У Женьки преступление тяжелое — убийство. Вышак ему не горел, так как пострадавший умер через несколько дней. Но у него было восемь лет сроку, и если его раскрутят, то четыре добавят точно. И будет — двенадцать. Женьке — тридцать с небольшим, и половину он провел в тюрьмах и лагерях. А сколько еще сидеть? Он был среднего роста, бледный, но шустрый, половины зубов нет. И несмотря на то, что обвинялся в убийстве, был самый веселый. Духом не падал. Ему завидовали другие, те, кто ждал небольшой срок. Они никак не могли понять, как он, которому, возможно, дадут двенадцать, ходит и шутит больше их, а они снопами валятся на нары, боясь получить два или три года.

Глаз с Женькой нашли общий язык. Они на пару балагурили.

Еще один мужик, лет сорока, шел возвратом с химии. Срок — полтора года. Половину отсидел. Иван — сосед Глаза по нарам.

Прошло два дня. Глаза Бородин не вызывал. Глаз нервничал. Наконец его вызвали. Бородин составил протокол допроса. Глаз рассказал то же, что и написал в письме. В преступлении его Бородин не обвинял. Глаз считал, что идет как свидетель.

Через день Бородин вызвал Глаза вновь.

– Сейчас мы устроим тебе очную ставку с потерпевшим на опознание.

Из КПЗ привели двоих заключенных чуть старше Глаза. Они сели рядом. Бородин посмотрел на стриженую голову Глаза, на пышные шевелюры ребят и сказал:

– Так, вас надо остричь, чтоб все были без волос.

– Федор Исакович,— встрял Глаз,— можно и не терять время. Давайте мы все наденем шапки, и не будет видно, кто с волосами, а кто без волос.

– Точно,— сказал Бородин.

Когда ребята надели шапки, Глаз сказал:

– Я сяду посредине.

– Садись куда хочешь,— согласился Бородин.

Глаз слышал, как одного преступника, когда он сел между двумя понятыми, потерпевший не опознал. Об этом было написано в книге «Сержант милиции».

Вошел потерпевший.

– Посмотрите на этих молодых людей. Кто из них вам знаком?

– Вот этого, что посредине, я видел тогда, в поезде. В тамбуре. Перед тем как мне выйти.

– Можете ли вы сказать, что он принимал участие в разбойном нападении на вас?

– Нет, не могу. Я слышал только их голоса. Лиц не разобрал.

Глаз особо не переживал, что его опознал потерпевший. «Ведь я не отрицаю, что ехал с ним одним поездом. И не отрицаю, что он меня видел. Мы же вместе стояли в тамбуре. Попробуйте докажите, что я принимал участие в разбойном нападении».

Бородину очная ставка мало что дала.

– Ты с кем день рождения праздновал в прошлом году? — спросил Бородин в следующий раз.

– В прошлом году я был на зоне и день рождения ни с кем не праздновал,— сказал Глаз, а сам подумал: «Вон куда метишь».

Разбойное нападение было совершено за день до дня рождения Петрова. Вот потому Бородин и хотел узнать, с кем он его праздновал, чтобы сразу же, кого он назовет, допросить. Припугнуть. Может, расколются.

– Да не о прошлом дне рождении я говорю, а о позапрошлом.

– А-а, о позапрошлом. Тогда с Бычковыми.

– С кем из них?

– С Петькой и Пашкой.

– Где?

– У них дома и в лесу.

– А с кем еще ты в те дни встречался?

– Да в основном с ними. А так мало ли еще с кем. Прошло уж почти два года. Много с кем я встречался.

Бородин понял, что Глаз больше ничего не скажет, и съездил в Падун, допросил Бычковых. Но без пользы.

– В первый этап поедешь в следственный изолятор,— сказал Бородин через несколько дней.— А сейчас повидайся с родителями.

В кабинет вошли отец, мать и сестра.

– В тебе чего-то не хватает,— сказала мать.

– Чего не хватает? — переспросил Глаз.

– Вот чего, не могу понять… Зачем ты сбрил брови? — догадалась она.

– Новые отрастут.

Зазвонил телефон. Бородин сказал в трубку: «Хорошо, сейчас» — и встал из-за стола.

– Я тут на пару минут отлучусь. Ты, Колька, не сиганешь в окно? — Бородин посмотрел на замерзшее окно.

– Да что вы, Федор Исакович.

Бородин вышел. Глаз обрадовался: как здорово, что он останется с родными один.

– А магнитофона здесь нет? — спросил он, оглядывая кабинет.

– Да откуда ему здесь быть? — улыбнулась сестра.

И Глаз заговорил с сестрой на тарабарском языке:

– Гасаляся, песереседасай Мисишесе Пасавлесенкосо, пусусть осон мосолчисит, чтосо есегосо бысы ниси спрасашисивасалиси. Посонясяласа?

– Даса,— ответила сестра.

И они перешли на обычный язык. Ни мать, ни отец не должны были знать, что сказал он сестре. Свиданка длилась недолго. Вернувшийся Бородин разрешил Глазу взять в камеру передачу.

В камере вдруг у Глаза стало портиться настроение и заболело сердце.

– Что с тобой? — спросили зеки.