Высоцкий Владимир

Книга 2

ОТ АВТОРА

Дело в том, что все песни, которые я пою, я пишу сам, — и текст, и музыку. Сам их исполняю и сам, как могу, подыгрываю себе на гитаре. Поэтому я совсем не принадлежу к разряду эстрадных певцов.

Это есть жанр авторской песни, исполнительский жанр. И можно это называть пением или речитативом, и как угодно.

Во всяком случае, просто у нас не практикуется, чтобы человек сам делал, так сказать все, чтобы он был един в трех лицах. Разные авторы песен, которые поются с эстрады.

Но я считаю, что то, что делаем мы, — вот несколько человек есть, — вы их иногда слышите: некоторых по телевидению, ну меня нет, а в кино вот я пишу, — это правильно вот почему.

Я стараюсь все песни, которые я написал, — а их шестьсот, исполнять сам. поэтому я не очень доволен, когда поют мои песни другие певцы.

Не от того, что они их портят, — они, вероятно, поют их лучше. А просто они, вероятно, не могут сказать то, чего я хотел в этой песне.

И иногда песне приписывается значение такое после этих исполнений, которого она не имеет, она не несет таких нагрузок.

Ну вот, это я просто так, небольшую преамбулу. А теперь песни.

Город Ташкент

20 сентября 1973 года.




Я вчера закончил ковку, и два плана залудил
И в загранкомандировку от завода угодил.
Копоть, сажу смыл под душем, съел холодного язя
И инструкцию прослушал, что там можно, что нельзя.
Там у них пока что лучше бытово
Так, чтоб я не отчебучил не того,
Он мне дал прочесть брошюру, как наказ,
Чтоб не вздумал жить там сдуру, как у нас.
Говорил со мной, как с братом, про коварный зарубеж,
Про поездку к демократам в польский город Будапешт:
«Там у них уклад особый, нам так сразу не понять,
Ты уж их, браток, попробуй хоть немного уважать.
Будут с водкою дебаты, отвечай:
Нет, ребята-демократы, только чай.
От подарков их сурово отвернись,
Мол, у самих добра такого завались».
Он сказал: «Живи в комфорте, экономь, но не дури.
Ты гляди, не выкинь фортель — с сухомятки не помри.
В этом чешском Будапеште уж такие времена.
Может скажут: „Пейте, ешьте“, ну, а может, ни хрена».
Ох, я в Венгрии на рынок похожу.
На немецких, на румынок погляжу.
Демократки, — уверяли кореша,
Не берут с советских граждан ни гроша.
«Буржуазная зараза там всюду ходит по пятам.
Опасайся пуще сглаза ты внебрачных связей там.
Там шпионки с крепким телом, ты их в дверь — они в окно.
Говори, что с этим делом мы покончили давно.
Но могут действовать они не прямиком,
Шасть в купе, и притвориться мужиком.
А сама наложит тола под корсет…
Ты проверяй, какого пола твой сосед»
Тут давай его пытать я:
«Опасаюсь, маху дам.
Как проверить?
Лезть под платье? —
Так схлопочешь по мордам».
Но инструктор парень-дока, деловой. Попробуй, срежь!
И опять пошла морока про коварный зарубеж.
Я популярно объясняю для невежд:
Я к болгарам уезжаю, в Будапешт.
Если темы там возникнут — сразу снять.
Бить не нужно. А не вникнут — разъяснять.
Я по ихнему ни слова ни в дугу и ни в тую.
Молот мне — так я любого в своего перекую.
Но ведь я не агитатор, я потомственный кузнец,
Я к полякам в Улан-Батор не поеду наконец.
Сплю с женой, а мне не спится: «Дусь, а Дусь.
Может я без заграницы обойдусь?
Я ж не ихнего замеса, я сбегу.
Я ж на ихнем ни бельмеса, ни гу-гу».
Дуся дремлет, как ребенок, накрутивши бигуди.
Отвечает мне спросонок: «Знаешь, Коля, не зуди.
Что-то, Коль, больно робок. Я с тобою разведусь.
Двадцать лет живем бок о бок, и все время Дусь, да Дусь.
Обещал, забыл ты, верно, ох хорош!
Что клеенку с Бангладеша привезешь.
Сбереги там пару рупий, не бузи.
Хоть чего, хоть черта в ступе привези».
Я уснул, обняв супругу, Дусю нежную мою.
Снилось мне, что я кольчугу, щит и меч себе кую.
Там у них другие мерки, не поймешь — съедят живьем.
И все снились мне венгерки с бородами и ружьем.
Снились Дусины клеенки цвета беж
И нахальные шпионки в Бангладеш.
Поживу я, воля божья, у румын.
Говорят, они с поволжья, как и мы.
Вот же женские замашки: провожала — стала петь.
Отутюжила рубашки — любо-дорого смотреть.
До свиданья, цех кузнечный, аж до гвоздика родной.
До свиданья, план мой встречный, перевыполненный мной.
Пили мы, мне спирт в аорту проникал.
Я весь путь к аэропорту проикал.
К трапу я, а сзади в спину, будто лай:
«На кого ты нас покинул, Николай!»






Себя от надоевшей славы спрятав,
В одном из их соединенных штатов,
В глуши и дебрях чуждых нам систем,
Жил-был, известный больше, чем Иуда,
Живое порожденье Голливуда,
Артист Джеймс Бонд, шпион, агент-07
Был этот самый парень
Звезда — ни дать ни взять,
Настолько популярен,
Что страшно рассказать.
Да шуточное ль дело?
Почти что полубог
Известный всем Марчелло
В сравненьи с ним — щенок!
Он на своей, на загородной вилле
Скрывался, чтоб его не подловили
И умирал от скуки и тоски.
А то, бывало, встретят у квартиры,
Набросятся и рвут на сувениры
Последние штаны и пиджаки.
Вот так и жил, как в клетке,
Ну, а в кино потел.
Различные разведки
Дурачил, как хотел.
То ходит в чьей-то шкуре,
То в пепельнице спит,
А то на абажуре
Кого-то соблазнит.
И вот, артиста этого, Джеймс Бонда,
Товарищи из гос- и фильмофонда
В совместную картину к нам зовут.
Чтоб граждане его не узнавали,
Он к нам решил приехать в одеяле,
Мол, все равно на клочья разорвут.
Но, посудите сами:
На проводах в USА
Все хиппи с волосами
Побрили волоса,
С него сорвали свитер
Отгрызли вмиг часы,
И разобрали плиты
Со взлетной полосы.
И вот в Москве нисходит он по трапу,
Дает доллар носильщику на лапу
И прикрывает личность на ходу.
Вдруг кто-то шасть на газике к агенту,
И киноленту вместо документа,
Что мол свои, мол, «How do you do».
Огромная колонна
Стоит сама в себе,
И встречают чемпиона
По стендовой стрельбе.
Попал во все, что было
Он выстрелом с руки.
По нем бабье сходило
С ума и мужики.
Довольный, что его не узнавали,
Он одеяло снял в национале.
Но, несмотря на личность и акцент,
Его там обозвали оборванцем,
Который притворился иностранцем
И заявил, что, дескать, он агент.
Швейцар его за ворот…
Решил открыться он.
— 07 я.
— Вам межгород?
Так надо взять талон.
Во рту скопилась пена
И горькая слюна,
И в позе супермена
Он уселся у окна.
Но кинорежиссеры прибежали
И недоразумение замяли,
И разменяли фунты на рубли…
Уборщица кричала: «Вот же пройда.
Подумаешь, агентишко какой-то.
У нас в девятом принц из Сомали».






Гололед на земле, гололед,
Целый год напролет гололед,
Будто нет ни весны ни лета.
Чем-то скользким покрыта планета,
Люди, падая бьются об лед,
Гололед на земле, гололед,
Целый год напролет гололед.
Даже если планету в облет,
Не касаясь планеты ногами,
То один, то другой упадет,
И затопчут его сапогами.
Гололед на земле, гололед,
Целый год напролет гололед,
Гололед на земле, гололед,
Будто нет ни весны, ни лета.
Чем-то скользким планета одета,
Люди, падая бьются об лед,
Гололед на земле, гололед.






Змеи, змеи кругом, будь им пусто!
Человек в иступленьи кричал
И позвал на подмогу мангуста,
Чтобы, значит, мангуст выручал.
И мангусты взялись за работу,
Не щадя ни себя, ни родных,
Выходили они на работу
Без отгулов и выходных.
И в пустынях, степях и в пампасах
Даже дали наказ патрулям
Игнорировать змей безопасных
И сводить ядовитых к нулям.
Приготовьтесь, сейчас будет грустно:
Человек появился тайком
И поставил силки на мангуста,
Объявив его вредным зверьком.
Он наутро пришел, с ним собака,
И мангуста упрятал в мешок,
А мангуст отбивался и плакал,
И кричал: «Я полезный зверек»
Но мангустов в порезах и ранах,
Все швыряли в мешок, как грибы,
Одуревших от боли в капканах,
Ну и от поворота судьбы.
И гадали они: «В чем же дело?
Почему нас несут на убой?»
И сказал им мангуст престарелый
С перебитой передней ногой:
«Козы в Бельгии съели капусту,
Воробьи — рис в Китае с полей,
А в Австралии злые мангусты
Истребили полезнейших змей.»
Это вовсе не дивное диво:
Раньше были полезны, и вдруг
Оказалось, что слишком ретиво
Истребляли мангусты гадюк.
Вот за это им вышла награда
От расчетливых наших людей.
Видно люди не могут без яда,
Ну, а значит, не могут без змей.
И снова змеи кругом… Будь им пусто!






Я не люблю фатального исхода.
От жизни никогда не устаю.
Я не люблю любое время года,
Когда веселых песен не пою.
Я не люблю открытого цинизма,
В восторженность не верю, и еще,
Когда чужой мои читает письма,
Заглядывая мне через плечо.
Я не люблю, когда наполовину
Или когда прервали разговор.
Я не люблю, когда стреляют в спину,
Я также против выстрелов в упор.
Я ненавижу сплетни в виде версий,
Червей сомненья, почестей иглу,
Или, когда все время против шерсти,
Или, когда железом по стеклу.
Я не люблю уверенности сытой,
Уж лучше пусть откажут тормоза!
Досадно мне, что слово «честь» забыто,
И что в чести наветы за глаза.
Когда я вижу сломанные крылья,
Нет жалости во мне и неспроста
Я не люблю насилье и бессилье,
Вот только жаль распятого Христа.
Я не люблю себя, когда я трушу,
Обидно мне, когда невинных бьют,
Я не люблю, когда мне лезут в душу,
Тем более, когда в нее плюют.
Я не люблю манежи и арены,
На них мильон меняют по рублю,
Пусть впереди большие перемены,
Я это никогда не полюблю.






Произошел необъяснимый катаклизм;
Я шел домой по тихой улице своей,
А мне навстречу нагло пер капитализм,
Звериный лик свой скрыв под маской «жигулей».
Я по подземным переходам не пойду,
Писк тормозов мне, как роман о трех рублях,
Затем ли гиб и мерз в семнадцатом году,
Чтоб частный собственник глумился в «жигулях»?
А он мне не друг и не родственник,
А он мне заклятый враг,
Очкастый частный собственник
В зеленых, серых, белых «жигулях».
Ну ничего, я к старой тактике пришел,
Ушел в подполье, пусть ругают за прогул.
Сегодня ночью я три шины пропорол,
Так полегчало — без снотворного уснул.
Дверь проломить — купил отбойный молоток,
Электродрель — попробуй крышу пропили.
Не дам порочить наш советский городок,
Где пиво варят под названьем «жигули».
Мне за грехи мои не будет ничего,
Я в психбольнице все права завоевал
И я б их к стенке ставил через одного
И направлял на них груженый самосвал.
Мне мой товарищ по борьбе достал домкрат,
Вчера кардан мы к магазину с ним снесли.
Не дам, чтоб капиталистический «фиат»
Маскировался под названьем «жигули».
Но скоро я машину сделаю свою.
Все части есть, но от владения уволь.
Отполирую и с разгону разобью,
Ее под окнами отеля «Метрополь».
Нет, что-то екнуло, ведь части-то свои,
Недосыпал, недоедал, пил только чай…
Все! Еду, еду регистрировать в ГАИ,
Ах черт, «москвич» меня забрызгал, негодяй!
А он мне не друг и не родственник,
А он мне заклятый враг.
Очкастый частный собственник
В зеленых, серых, белых «Москвичах».






Товарищи ученые, доценты с кандидатами.
Замучились вы с иксами, запутались в нулях.
Сидите, разлагаете молекулы на атомы,
Забыв, что разлагается картофель на полях.
Из гнили да из плесени бальзам извлечь пытаетесь
И корни извлекаете по десять раз на дню.
Ох, вы там добалуетесь. Ох, вы доизвлекаетесь,
Пока сгниет, заплеснеет картофель на корню.
Автобусом до Сходни доезжаем,
А там — рысцой. И не стонать!
Небось картошку все мы уважаем,
Когда с сальцой ее помять.
Вы можете прославиться почти на всю Европу, коль
С лопатами проявите здесь свой патриотизм.
А то вы всем кагалом там набросились на опухоль,
Собак ножами режете, а это — бандитизм.
Товарищи ученые, кончайте поножовщину.
Бросайте ваши опыты, гидрид и ангидрид.
Садитесь на автобусы, валяйте к нам в Тамбовщину,
А гамма-излучение денек повременит.
Автобусом к Тамбову подъезжаем,
А там — рысцой. И не стонать!
Небось картошку все мы уважаем,
Когда с сальцой ее помять.
К нам можно даже с семьями, с друзьями и знакомыми.
Все ловко здесь разместимся, сами скажете потом,
Что бог мол с ними с генами, бог с ними с хромосомами
Мы славно поработали и славно отдохнем.
Товарищи ученые, Эйнштейны драгоценные,
Ньютоны ненаглядные, любимые до слез.
Ведь лягут в землю общую остатки наши бренные,
Земле ведь все едино — апатиты и навоз.
Накроем стол скатеркою. Валяйте, ешьте пальцами.
Хоть вы там создаете синтетический белок.
Но он такой невкусный. Мы ж вас накормим яйцами,
Дадим с собой картофеля, хоть сумку, хоть мешок.
Для вас тот день покажется и каторжный и адовый,
Сырой картофель в грядках у ученых не в чести.
Зато впервые сможете повкалывать наглядно вы
И пользу ощутимую народу принести.
Так приезжайте, милые, рядами и колоннами.
Хотя вы все там химики и нет на вас креста,
Но вы ж там все задохнетесь, за синхрофазотронами,
А здесь места отличные, воздушные места.
Товарищи ученые. Не сумневайтесь, милые,
Коль, что у вас не ладится, ну там не тот эффект,
Мы мигом к вам заявимся с лопатами и с вилами,
Денечек покумекаем и выправим дефект.






Еще ни холодов, ни льдин,
Земля тепла, красна калина,
А в землю лег еще один
На Новодевичьем мужчина.
Должно быть, он примет не знал,
Народец праздный суесловит,
Смерть тех из нас всех прежде ловит,
Кто понарошку умирал.
Коль так, Макарыч, не спеши,
Спусти колки, ослабь затылок,
Пересними, перепиши,
Переиграй, останься живым.
Но в слезы мужиков вгоняя,
Он пулю в животе понес,
Припал к земле, как верный пес.
А рядом куст калины рос,
Калина красная такая.
Смерть самых лучших намечает
И дергает по одному.
Такой наш брат ушел во тьму!
Не буйствует и не скучает.
И был бы «Разин» в этот год.
Натура где? Онега, нарочь?
Все печки-лавочки, макарыч.
Такой твой парень не живет!
Вот, после временной заминки,
Рок процедил через губу:
Снять со скуластого табу
За то, что видел он в гробу
Все панихиды и поминки.
Того, с большой душою в теле
И с тяжким грузом на горбу,
Чтоб не испытывал судьбу,
Взять утром тепленьким в постели.
И после непременной бани,
Чист перед богом и тверез,
Взял да и умер он всерьез,
Решительней, чем на экране.






Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт,
А если в точный срок, так в полной мере.
На цифре 27 один шагнул под пистолет,
Другой же в петлю слазил в «Англетере».
А 33 — Христу. Он был поэт, он говорил:
Да не убий. Убьешь — везде найду, мол.
Но гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил,
Чтоб не писал и ни о чем не думал.
С меня при цифре 37 в момент слетает хмель.
Вот и сейчас, как холодом подуло.
Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль,
И Маяковский лег виском на дуло.
Задержимся на цифре 37? — Коварен бог.
Ребром вопрос поставил: или-или
На этом рубеже легли и Байрон и Рембо,
А нынешние как-то проскочили.
Дуэль не состоялась иль перенесена.
А в 33 — распяли, но не сильно.
А в 37 — не кровь, да что там кровь, и седина
Испачкала виски не так обильно.
Слабо стреляться. В пятки, мол, давно ушла душа.
Терпенье, психопаты и кликуши.
Поэты ходят пятками по лезвию ножа
И режут в кровь свои босые души.
На слово «длинношеее» в конце пришлось три «е»
Укоротить поэта. Вывод ясен. И нож в него.
Но счастлив он висеть на острие,
Зарезанный за то, что был опасен.
Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр:
Томитесь, как наложницы в гареме…
Срок жизни увеличился. И, может быть, концы
Поэтов отодвинулись на время.
Да, правда, шея длинная — приманка для петли,
И грудь — мишень для стрел, но не спешите:
Ушедшие не датами бессмертье обрели,
Так что живых не очень торопите.






Подготовка
Я кричал: «Вы что там, обалдели?
Уронили шахматный престиж».
А мне сказали в нашем спортотделе:
«Вот прекрасно, ты и защитишь.
Но учти, что Фишер очень ярок,
Он даже спит с доскою, сила в нем,
Он играет чисто, без помарок». —
Ничего я тоже не подарок,
У меня в запасе ход конем.
Ох, вы мускулы стальные,
Пальцы цепкие мои,
Эх, резные, расписные,
Деревянные ладьи.
Друг мой, футболист, учил: «Не бойся,
Он к таким партнерам не привык,
За тылы и центр не беспокойся,
А играй по краю, напрямик».
Я налег на бег, на стометровки,
В бане вес согнал, отлично сплю,
Были по хоккею тренировки…
Словом, после этой подготовки
Я его без мата задавлю.
Ох, вы сильные ладони,
Мышцы крепкие спины,
Ох, вы кони мои, кони,
Эх, вы милые слоны.
«Не спеши, и, главное, не горбись, —
Так боксер беседовал со мной, —
В ближний бой не лезь, работай в корпус,
Помни, что коронный твой — прямой».
Честь короны шахматной на карте,