Высоцкий Михаил
Все в свое время
Год Трех Отважных Духов, начало лета
Глубокий вдох, и как будто сотни острых игл разрывают тело изнутри. Выдох, и легкие выворачивает наизнанку. Вдох, и щемящая боль идет волной нестерпимой горечи. Выдох, и по горлу проносится огненный смерч, испепеляя адским наслаждением. Вдох. Выдох. Спокойное, размеренное дыхание, боль — иллюзия Али-обманщика, что дана Верным Псам, чтоб они в полной мере могли познать жизнь. Потому что боль испытывают только живые. Те, кто ушел за облака, уже никогда больше не испытают боли, потому каждый миг страданий надо ценить точно так же, как миг наслаждений. Так учил старый ведун, когда Нит был еще совсем молодым щенком, и так ведуны будут учить до тех пор, пока Верные Псы не исполнят свой долг.
Вдох. Выдох. Жар постепенно превращается в тепло, которое равномерно заполняет каждую клетку измученного тела. Тепло идет из груди, растекается волной спокойствия, придавая новые силы. Их у него много. Недаром Ниту дали имя Сила — его тело, казалось, само вытягивает силу из мира вокруг, цепляется за жизнь так, как не удается никому другому. Сколько раз он умирал? Один, два, десятки? Сколько раз Али-обманщик посылал испытание болью, грел его своим огнем, пил сладкий сок, что течет внутри каждого из Верных Псов? Много. Даже если бы Нит умел считать до ста, он бы уже давно сбился со счета. Мудрый ведун как-то сказал, что у него особая, ярко-желтая судьба, которая раз за разом посылала молодому охотнику все новые и новые испытания. Может и так. Нит не мог объяснить, почему именно с ним все время что-то происходит. Почему Али-заоблачный не берет его к себе в голубой мир. Другие уходят к свету небесного огня, пить благородную воду над облаками, а он остается, хотя с той жизнью уже много раз мог ступить на этот последний путь.
Вдох. Выдох. Три дня он так не дышал. Спокойно. Глубоко. Размеренно. Три дня он ловил дыхание на лету, зная, что стоит на миг промедлить, и они разорвут его. Точно так же, как разорвали Дима Железо. Как разорвали Дима Камня. Как разорвали Ната. Их было четверо. Как всегда, охотник, истребитель, следопыт и молодой. Остался он один. Лучший друг, Дим Камень, следопыт, погиб первым — он даже не успел заметить, как они открыли ему дорогу за облака. Дим Железо ушел вторым, он продержался до вечера, но когда острый осколок раздробил ему ногу, поверил своей боли и сдался. Хотя мог бежать и дальше. Нат, хоть и молодой, продержался почти двое суток — облака дважды темнели и светлели, прежде чем он упал и перестал дышать. Они обошли Ната стороной — хитрый мальчишка сумел перехитрить всех, и попал в голубой мир, даже не получив имени. Нит остался последним. У него больше не было оружия, не было сока земли, а только изможденное бегом тело, боль и воля к жизни. Любой ценой. Это было неправильно, настоящий Верный Пес никогда не должен желать невозможного, но Нит всегда считал, что Али-заоблачный должен только радоваться, когда кто-то из его чад проживет еще один день под облаками. И Нит жил. Вопреки всему. И бежал. Вопреки логике, вопреки здравому смыслу, вопреки боли — он бежал третий день, и знал, что будет бежать и дальше.
Вдох. Выдох. Остановка на миг, дать телу почувствовать изнутри тепло, даже если это тепло приходит через адские муки острыми иглами огня, и бежать дальше. Потому что они идут по следу. Они всегда идут по следу — больше чем пальцев на руках и ногах, слишком много, чтоб принять честный бой. Нит Сила знал, на что он способен. В честном бою он может убить одного. Двух. Трех. Если повезет, даже пятерых — все же он был охотником, а не истребителем. Если их будет десять — он убьет троих-четверых, прежде чем остальные разорвут его на части. Но не два десятка. Если бы Дим Камень не погиб так глупо, если бы Дим Железо не потерял свое оружие… Опытный истребитель, опытный следопыт, опытный охотник — они смогли бы принять бой, но Али-владыка решил иначе, и теперь оставалось только бежать.
Вдох. Выдох. Глубокий вдох, выдох, чтоб очистить легкие от яда. Нит прислушался. Они уже должны были быть здесь. Они никогда не теряют след — ни песок, ни вода, ни камень не могут сбить их со следа. И они никогда не сдаются, Нит знал их повадки слишком хорошо — он получил имя уже в тринадцать лет, и пятый год ходил на охоту. Что-то было не так. Что-то заставило их повернуть, а, как знает любой щенок, они могут повернуть, только если учуют людей. Живых людей. Чем больше — тем лучше, они не знают, что такое страх, и им абсолютно все равно, убивать младенца, деву или опытного истребителя.
\"Но здесь не может быть Верных Псов!\", — молнией пронеслось в голове Нита. \"Земли охоты лежат далеко на севере, я не мог сбиться с пути!\"
Нит всегда чувствовал землю. Он не понимал, почему другие идут по кругу, когда хотят идти вперед — потому он и стал охотником. Следопыт находит, охотник преследует, истребитель уничтожает — так было, есть и так будет, до той поры, пока в Верных Псах горит огонь Али-владыки! Нит бежал на юг, в те земли, где нет и никогда не было людей, где не росло ни одной березы, специально, чтоб ни один из его братьев и ни одна из его сестер не ушли в голубой мир раньше срока, но…
Нит затаил дыхание и прислушался. Размеренные звуки мертвой степи, шум ядовитого разнотравья, и легкий, почти неуловимый предсмертный крик. На самом краю слышимости, далеко — услышать и понять такое может только охотник с даром. Так убивают только они, так умирают только люди. Глупые, слабые люди, которые не умеют терпеть боль, потому что они всегда убивают с остервенением. Дим Камень, Дим Железо, Нат — они умерли молча, а эти, чужие, умирали с криком, и их было много, очень много… Один, два… Нит научился считать только до двадцати, но сейчас он не стал ждать — даже если это чужие люди, он должен им помочь. Потому что люди всегда помогают друг другу, когда охотятся на них, когда сражаются с карами, когда мерзнут и голодают — слабый помогает сильному, потому что только сильный сможет защитить слабого. Так было, так есть, так будет, и не может быть иначе.
Вдох, выдох. Нит перешел на бег, стараясь не подвернуть ноги на острых камнях, легко, как будто танцуя — если бы его увидел кто-то со стороны, то никогда бы не сказал, что этот человек бежит три дня, без сна и отдыха, без еды и лишь на одном бычьем пузыре сока. Из оружия у него остался только нож, старый, стальной, с непонятными знаками — семейная реликвия, которая досталась по наследству от деда. Таких ножей больше не было ни у кого из Верных Псов. Горько утратить подобную реликвию, Нит часто мечтал, как наступит тот миг, когда его сын получит имя и право на оружие, а он, старый и мудрый охотник, передаст нож в руки юнца, как когда-то передал ему дед, но… Сейчас было не лучшее время для мечтаний. Сейчас было время отправлять их туда, откуда они пришли — в тьму небытия!
Скоро Нит уже и без дара охотника мог слышать звуки боя. Очень странного боя. Громкого. Странные, непривычные звуки — свист и глухие, тяжелые удары, как падает вековая сосна под порывом ураганного ветра. Оружие так не звучит. Оружие или бесшумно, как его нож, или издает легкие щелчки, как лук истребителя. Но сейчас не время думать, Нит боялся не успеть — звуки боя с каждой секундой становились все тише, все реже раздавались голоса живых и шипение тех, кому Али-владыка не дал имени. Людей Нит не боялся, даже если они сильнее и безумнее лесных кар, но они — другое дело. Если придется сражаться с ними, сколько бы их не оставалось, в одиночку… Шансов на победу нет. Промедление подобно смерти. Нит старался бежать еще быстрее. На пределе своих сил, но не переходя через него, потому что последний резерв всегда нужен для боя. Нит понимал это лучше прочих, потому он считался хорошим охотником, а те, кто не осознал, часто не возвращались даже из первого боя. Лучше не успеть во всеоружии, чем прибыть вовремя, но лишенный всяких сил.
Нит все же опоздал. Когда он добежал до поляны, бой уже закончился, и не нужно было быть ведуном, чтоб понять, что здесь произошло. Пир крови. Когда они убивают, красный сок всегда течет полноводной рекой, и довольный Али-обманщик полно утоляет свою вечную жажду. Когда они умирают, то умирает земля, потому что Али-владыка не дал им сока жизни, а по венам у них течет зеленый яд. Сейчас перед собой Нит Сила, лучший охотник Верных Псов, видел лишь тела, много тел, как людских, так и принадлежащих племени главных врагов человека.
Их было даже больше, чем он думал — дважды по двадцать и еще несколько. Мудрый ведун называл эти числа, но Нит никогда не мог понять, зачем они нужны, ведь любое большое всегда можно посчитать и малым. И все они были мертвы. Это было понятно сразу, потому что если бы хоть кто-то их них остался жив, то полз бы сейчас к Ниту, чтоб хотя бы на последнем издыхании, но убить человека. Они так делают всегда. Также, как и люди — детям Али-владыки никогда с ними не ужиться под одними облаками. Убивать людей — их единственная цель в жизни. Но сейчас не время для радости. Сейчас время для скорби. Охотник видел, что погибших людей было еще больше, и пусть они чужаки, смерть человека всегда горе для другого. Молодые, здоровые, Нит видел их светлые, полные предсмертной боли лица, лица без единого шрама, без гнилостных язв, без следов кислотных ожогов — мало какой везунчик из Верных Псов может дожить до взрослых лет, сохранив облик младенца, часто даже ведуны бывают бессильны. В этот день немало историй услышит Али-судья, и голубые чертоги Али-заоблачного встретят немало новых гостей…
\"Но почему так произошло?\", — спрашивал сам себя Нит, и не находил ответа. Так много мертвых тел он видел всего два раза в жизни, когда был разрушен первый дом, и той зимой, когда морозы убили каждого пятого в городе. Но даже тогда умирали слабые, женщины и дети, а чтоб дважды по двадцать воинов погибли в одном бою… \"Они были плохими воинами\", — решил для себя Нит.
Он имел право на так думать. Когда этой весной возле города заметили их крупную стаю, почти такую же, как эту, на ловлю отправились четыре лучших истребителя и три охотника, все, кто мог держаться на ногах после тяжелой весенней лихорадки. Нит Сила был среди них. Они загнали стаю в ловушку, и уничтожили, потеряв всего одного человека — то был славный бой и большая радость! А будь их дважды по двадцать, они смогли бы очистить все земли в округе… Но чужаки предпочти уйти в голубой мир, а не сражаться, как пристало настоящим мужчинам. Нит не мог не осуждать их выбор, выбор слабых, но зато теперь, предав тела огню, он мог с чистой совестью вернуться домой.
Все равно он не знал, где осталось племя странных чужаков. Где их женщины и дети. Следы вели с юга, но как долго они шли на встречу смерти? \"Если племя смогло отправить в бой так много не готовых охотников, это было, наверно, очень большое племя\", — думал Нит, осматривая доспехи и странное оружие чужаков. Плохие доспехи. Как будто из далекого прошлого, их тех времен, когда люди еще не знали, как воевать с ними — слишком легкие, чтоб выдержать острые клыки, но слишком тяжелые, чтоб увернуться от покрытых ядовитой слизью щупалец. Похожие доспехи носили далекие предки Верных Псов, но сейчас любой младенец знал, что против них это бесполезно. Против них нужна или толстая броня, какую носили истребители, сплетенная из веток желтой ивы, в которой увязнут когти и клыки. Или легкая, ничего не прикрывающая туника из листьев дуба-обманки, как у охотников, способная защитить от случайно попавшего яда. Доспехи же чужаков были не только странные, но и глупые — они прикрывали только голову и грудь, как будто есть какая-то разница, на какую часть тела попадет яд. Если они обхватили щупальцем ногу или впились клыками в руку, единственный шанс спастись — отрубить ее. Сразу. Пока красный сон не донес яд в сердце. А что касается оружия… Тут нужен был мудрый ведун, а не охотник. Слишком чужое, даже скорее чуждое, оно не вызывало у Нита никаких эмоций, и парень осматривал скорее по привычке, чем ожидая найти нечто действительно ценное. Но, тем не менее, нашел.
Совершенно не то, что искал.
Одно из тел пошевелилось. Это было не движение, не стон — это был призрак дыхания, когда выходящий из легких воздух заставляет пузыриться во рту густую красную пену. Среди чужаков оказался выживший, и какими бы странными они ни были, долг Нита, как человека, был ему помочь. Потому что люди всегда помогают другим людям, так завещал Али-владыка, и если нарушить этот завет — племя Верных Псов навсегда исчезнет из мира под облаками, и останутся только болота, они да дикие лесные кары.
Осторожно, чтоб не отправить раненного в голубой мир раньше срока, Нит осмотрел чужака. Молодой, в таких же, как у остальных, доспехах, только с ритуальным орнаментом из крестов. На груди глубокая, но не смертельная рана от рогов, рога — не щупальца и не клыки, они не покрыты ядом. Одна нога неестественно вывернута, из левой руки торчит белая обнаженная кость, правая сжимает какой-то амулет, родовой знак или племенной тотем — Нит не был ведуном, чтоб понять природу этой вещи. Покрывающий голову шлем треснул, но, судя по всему, голова чужака не пострадала, удар хвоста прошелся вскользь, и не грозит ничем, страшнее обычной тошноты и головной боли. Крови пролито много, но глупый доспех хоть в чем-то помог, пропитавшись красным соком, и не дав Али-обманщику выпить его до последней капли. А главное — естественный, розовый цвет лица, без следа желтизны — значит в кровь не успел попасть яд, а остальное… Будет на то воля Али-владыки — выживет, нет — значит настало время уйти за облака. Нит чувствовал, что под страшными на вид ранами трепещет живое сердце, а значит чужака можно и нужно спасти.
Вот только что с ним делать? Излечить его раны могут лишь ведуны, а до города Верных Псов три дня бега. Тащить на себе… Нит был не истребителем, и даже не следопытом, а охотником — худощавым, невысоким, ловким, но его сила была сродни силе вольной птицы, а не могучего медведя. Вот Лад Бык, тот мог на себе хоть двух таких чужаков до города донести, и даже не запыхаться, но зато он никогда бы не нашел дорогу, большой и сильный, он совершенно не умел слышать мир. Или Бул Нож, хоть и не самый сильный, но умный, ему пророчили судьбу ведуна — он знал все древние письмена, мог пересчитать всех жителей города, он бы обязательно что-нибудь придумал, но воевал немногим лучше женщин, и даже в одиночку с кем-то из них справится не мог. Плохие воины, они никогда не уходили от города дальше, чем на день пути, а тут был Нит Сила, который должен был что-то сообразить, и…
Реакция охотника не подвела. В кустах за спиной только раздался шорох, а он был уже готов к бою — ноги согнуты в коленях, одна рука максимально расслаблена, вторая наоборот, напряжена, и сжимает дедовский нож. Если это они — сейчас будет бой, и не важно, сколько их. Если это обычный хищник, который пришел на запах крови, чтоб выпить застывающий красный сок — Нит не будет его трогать, потому что хищники — такие же дети Али-владыки, как и люди, только неразумные. Предание огню — скорее обычай, чем обязанность, и Нит никогда не стал бы сражаться с тем же волком, защищая от хищника тела чужаков. Так было справедливо, ведь люди охотились на волков ради пропитания, а значит не имели права мешать им утолять и свой голод.
Но это были не они и не хищник — это был человек. Молодой смуглый воин, в таких же, как у остальных, доспехах, только живой и без единой раны на теле — он громко и совершенно неумело пробивался через кусты, не замечая, что ядовитые недотроги уже почти созрели и в любой момент могут выстрелить в него струей кислоты, чтоб потом досуха выпить набухшими корнями тело. Воин — хотя какой он воин — лез напролом, и в глазах его Нит прочитал… Нет, не угрозу. Не огонь гнева. Не смерть. Нечто странное. Любовь, страх, злость и ненависть, а еще — трусость. Нит всегда гордился своим умением читать по лицам, но конкретно это лицо… Оно было… Странным. Трусливое, Нит даже не сомневался, что этот так называемый \"воин\" бежал, когда напали они, и отсиживался в стороне, когда убивали его братьев, но тем не менее, хоть это и невозможно, трусость казалась его естественной частью, как и любовь. Этого Нит не мог понять. Любовь бывает на лицах матерей, которые кормят грудью свое новорожденное дитя. На лицах сестер, которые дождались своих братьев с охоты. На лицах детей, которые после долгой разлуки дождались отца или мать. Но любовь на лице воина-труса… Зато со злостью и ненавистью все намного проще — злость на самого себя, что бежал, а ненависть к Ниту, как и положено испытывать к любому незнакомому чужаку. Глупо. Прочитав за доли секунды всю гамму чувств, охотник не испытал презрения или тревоги. Лишь облегчение. Самый сильный трус не может быть врагом, испугавшись, ты проиграл еще до начала боя, а значит этот человек всего лишь станет орудием, которое поможет донести раненного воина до города.
Трус — Нит мысленно дал чужаку такое прозвище — вылез из кустов и направил на охотника свой родовой амулет. Или оружие. Это было совершенно не важно, потому что его руки дрожали, и даже самый острый меч в руках такого \"храбреца\" не опаснее ивового прута, а тугой лук — легкого дуновения ветра.
— Хейху! Айюво! Тайудуи! Ливхи! Мэлоу!
Странные, резкие, обрывистые, и в то же время достаточно мягкие и текучие слова, звуки — совершенно незнакомая речь, совершенно непонятный смысл, хоть нечто похожее крутилось в самых сокровенных, детских воспоминаниях Нита. Что-то из сказок, про прошлое, про те времена, когда люди не утратили бессмертие и могли живыми попасть в голубой мир. Но это было не важно. Из какой бы глубины веков не вышли странные чужаки, найти общий язык с ними будет не сложно. Ведун, который понимает рев медведя, вой волка, шепот дождя и свист ветра, всегда поймет и другого человека. А отдавать приказы можно и не зная чужой язык — не это встревожило Нита. А голос. Женский высокий голос. Но Трус не был женщиной, и это смущало охотника сильнее, чем непонятные слова и странное оружие.
— Дон! Тмувго! Эвей!
\"Хватит!\", — Нит Сила стряхнул с себя секундное оцепенение. Он не собирался вести с чужаком долгие беседы, а потому, как учил его старый Мир Волк, напрягся, и \"выстрелил\". Так \"стрелять\", не важно, собой или камнем, могут только охотники. Это такая же часть их дара, как и умение идти по следу. Ноги, спина, грудь, даже голова — все это превращается в один большой лук, все связки становятся единой тетивой, и только что стоящий на земле человек взмывает на несколько человеческих ростов, чтоб обрушится сверху на ничего не подозревающего врага. Как следопыт может найти цель сквозь любые преграды, как истребитель может кулаком крушить скалы, как ведун понимает язык зверей и природы, как женщина может сотворить новую жизнь, так охотник может быть быстрее и выше. Недолго, доли секунд, но и этого бывает достаточно. Трус даже не понял, что произошло — только что его \"враг\" стоял где-то далеко, и вот он уже здесь, оружие (или все же родовой тотем? амулет?) выбито из рук, а острый стальной нож упирается в грудь.
— Ты будешь делать, что я тебе скажу, — спокойно сказал чужаку Нит, нисколько не тревожась, что может быть неверно понят. — Если не хочешь попасть в голубой мир.
Иногда один лишь тон может сказать не меньше, чем слова — Трус все понял. Кивнул. Он не хотел в голубой мир, он боялся тех слов, что скажет Али-судье. Али-заоблачный раз каждому, но только тот, кто исполнил свой долг, будет по-настоящему счастлив в свете небесного костра.
— Хорошо. Тогда не мешай мне.
Не обращая больше на чужака внимания, Нит подошел к раненному воину, присел и начал срезать с него тугие доспехи, которые поддавались с большим трудом. Хоть раны не смертельные, их нужно промыть и прижечь огнем. Их яд в раны не попал, но кроме него есть много других опасностей, и каждый охотник должен уметь оказать первую помощь другому. Сначала доказав силу, теперь Нит показывал Трусу доверие и доброжелательность — ему нужно было найти контакт, и он добился своего. Трус подошел ближе и осторожно коснулся плеча охотника, как будто это был какой-то ядовитый куст.
— Мэяхел? — спросил он, показав сначала на раненного воина, а потом на себя, как будто бы расстегивая скрепляющий доспехи ремень.
— Хочешь помочь? — осторожный кивок, оставалось только надеяться, что они правильно поняли друг друга. — Хорошо. Помоги мне снять эти доспехи.
Вдвоем дело пошло значительно быстрее. Там, где Нит тратил много времени, чтоб перепилить упругий и плохо поддающийся ремень, чужак легко дотрагивался до ничем не примечательной застежки, дергал за какой-то шнурок, что-то поворачивал, и целые куски доспехов слетали с тела. Нит не мог этого понять. Такой простой на вид доспех оказался целой системой, где одни пластины плотно прилегали к другим, а третьи перекрывали швы между ними. И все это абсолютно ни для чего — острый рог прошел через все пластины, как горячий нож сквозь слой медвежьего жира. Зачем это нужно? От кого такие доспехи могли защитить? Будучи опытным охотником, Нит Сила знал всех опасных хищников на неделю пути от города Верных Псов. Кроме них, Нит сражался с медведями, волками, кабанами черными и рыжими, с болотными кошками и белыми лисами. Нит знал повадки лесных каров, он даже однажды нашел небольшое человеческое племя, всего тринадцать человек, совершенно дикое, забывшее железо и огонь, помог им добраться до города и стать Верными Псами. Но нигде и никогда не было врагов, от которых могла бы помочь такая защита. И это было странно.
Тем временем доспехи удалось полностью снять. Хорошо, что раненный воин по прежнему лежал без сознания. Нижний слой ткани пришлось отдирать от тела вместе с коркой застывшей крови, и раны опять открылись, но по другому было нельзя. Иногда только через боль и кровь можно получить спасение. Это понимали оба, только когда Нит запалил и поднес к ране огненный прут, чужак вцепился в руку охотника и резко замотал головой.
— Но! Но! Додуи!
— Я хочу помочь. Если хочешь, чтоб твой брат жил, красный сок жизни должен быть предан огню, — как можно мягче объяснил Нит, но чужак будто и не слышал его слов.
— Но! Но! Вэйтмо, жастна! — причитал он, пытаясь что-то найти в своей заплечной сумке.
Охотник задумался. С одной стороны он был уверен, что поступает правильно. Страх дикарей перед огнем вполне объясним, многие племена считали, что он священен. Может быть, и для этих чужаков касание огня было табу, тогда Нит должен был все равно сделать то, что должен. Но с другой стороны в глазах Труса был не страх перед огнем, а страх перед ошибкой — похоже, у него был другой метод защитить красный сок. Будь на месте охотника Дим Камень или Рон Седой — они бы даже не стали слушать лопотания странного дикаря. Но ведь недаром ведуны всегда выделяли Нита среди прочих охотников. Нит Сила умел думать и принимать новое, потому решил подождать — пусть даже Али-обманщик сделает на несколько глотков больше.
Тем временем чужак наконец нашел то, что искал. Странную металлическую коробку, в которой был ни на что не похожий гель. Густой, полупрозрачный, с острым кисло-сладким запахом, он переливался всеми цветами радуги, как будто внутри было бесчисленное множество крошечных кусков граненого хрусталя. А еще, оставаясь бесцветным на руках, стоило ему попасть на рану, как гель тут же вспенился, от него пошел пар, и уже через несколько мгновений там, где была глубокая рана, осталась лишь темно-бордовая пленка, густая и прочная. Не кровь и не кожа, а какая-то ткань, которая мигом срослась с телом в единое целое, и Нит седьмым чувством понял, что угрозы красному соку жизни больше нет, гель справился с раной лучше огня. Чужак действительно знал, что делал, и охотник не стал ему больше мешать.
Трус старался вовсю. Потратив почти весь гель на открытые раны, он вправил на место ногу, специальной пружиной с двумя фиксаторами стянул и скрепил сломанную кость, обмотал руку моментально сжавшимся стальным каркасом, закрепившим ее в нужном положении. Зачем-то сделал три укола — в локоть, бедро и грудь; разжал рот и из тканевой фляги с длинной гибкой трубкой влил прямо в горло немного белой жидкости. Все его действия были достаточно уверенны, он не сомневался, что и как нужно делать, тем самым заслужив в глазах Нита долю уважения. Нет, Трусом он быть не перестал — но зато теперь он еще стал Лекарем, и, самую малость, ведуном. Охотник всегда уважал чужие знания, и всегда готов был признать чужое совершенство. Странные манипуляции, саму суть которых он не мог постичь, имели свой, вполне определенный, смысл, и результаты появились даже быстрее, чем Нит ожидал. Буквально через несколько минут лицо раненного воина порозовело, и он раскрыл глаза. Мутные, серые, но полные жажды жить — это хороший признак. Если человек не хочет раньше срока идти в голубой мир, то и Али-заоблачный не будет его торопить.
— Майло! Юаэлай! — счастье чужака, казалось, искрилось и било через край. Оно заполнило всю поляну теплым светом, и не нужно было быть ведуном, чтоб понять, как рад он своему брату.
— Нубил… — речь раненного скорее угадывалась, чем была слышна. Сколь бы ни были волшебны препараты Лекаря, исцелить в один момент такие травмы не под силу даже Али-владыке.
— Майло амсохэпи! Амсоглэ юаэлай… — лилась бессвязная речь чужака, но ни Нит, ни раненный воин даже не пытались его понять. Охотник отстраненно наблюдал за картиной, вспоминая, где именно он мог слышать похожую речь, а раненный воин, явно из последних сил, вцепился здоровой рукой в своего друга, да так, что тот вынужден был замолчать.
— Элис? Нубил, вохэпн висхё?
Нубил, именно так звали трусливого лекаря, не ответил, лишь бросил в сторону быстрый взгляд, и опять повернулся к своему другу. Они молча смотрели друг другу в глаза, но это, наверно, и был тот ответ, которого воин ждал и боялся. Понимание, что произошло нечто нехорошее, гримаса боли, намного более страшной, чем от раны в груди и изломанных костей — боли вечного расставания. И сознание опять покинуло его. Нит слишком хорошо читал по лицам, чтоб не понять произошедшее — воин потерял в этом бою дорогого человека, и это было для него намного страшнее, чем собственные раны. Проследив за взглядом Нубила, охотник увидел неподалеку молодого, стройного и безнадежно мертвого воина — ему еще повезло, их когти разорвали ему шею, и он умер быстрее, чем успел это осознать. Легкая смерть, светлая дорога в голубой мир, но… Что-то заставило Нита напрячься, и через миг он понял, что в мертвом воине не так. Он был девушкой. Молодой, красивой, стройной, женственной девушкой, которая еще могла родить десять детей, но глупо погибла, сражаясь в одном строю с мужчинами. Как истинный Верный Пес, впитавший чуть ли не с молоком матери уважение к женщине, да что там — преклонение перед Женщиной, как перед божеством, единственным, которое способно дарить жизнь, этой смертью Нит был потрясен больше, чем всеми остальными. Потому что смерть мужчины — это лишь ступень в его жизни, которую пройдет каждый, прежде чем попасть в голубой мир, а смерть молодой женщины — это несуществование для всех тех детей, что она могла родить. Ведуны говорят: когда умирает воин, плачет Али-владыка, когда умирает женщина, плачет весь мир. Разве можно подобрать слова лучшие?
— Нубил, — позвал охотник, и, когда чужак повернулся, показал пальцем на мертвую девушку и спросил. — Элис?
— Элис, — кивнул Нубил. — Лэйди Элис Кроуфод.
— А он? — жест Нита ну нуждался в переводе. — Как его зовут?
— Эдвард. Лорд Эдвард Гамильтон, — представил своего друга Нубил.
— Вот и познакомились, Эдвард, — задумчиво произнес Нит Сила, и ему, наконец, удалось поймать давно ускользающую мысль.
Эдвард, Элис — такими именами в страшных детских сказках, которые рассказывала ему мать, могли звать загадочных древних бриттов, у которых были короли и королевы, которые жили далеко на западе и сгинули много-много лет назад. Но, видно, не до конца — кто бы мог подумать, что там тоже осталась человеческая жизнь. \"Мне во всем этом не разобраться\", — решил для себя Нит. — \"Надо отвести их к ведунам, пусть они решают, что делать дальше\". Но, чтоб окончательно проверить свою догадку, он спросил Нубила то одно единственное слово, которое осталось в памяти Верных Псов и прошло сквозь века. Слово, которым, иногда, называли весь тот ужас, что окружал людей. Всё: коварные болота, ядовитые растения и травы, убивающие своим дыханием пески, вода, от одного глотка которой в страшных муках умирал даже самый сильный охотник. Хищники, болезни, дожди, голод, холод, набеги каров, даже они — чтоб назвать оживший кошмар, с которым год за годом, поколение за поколением боролись Верные Псы, достаточно было произнести лишь одно слово, и все понимали, что имелось в виду. Слово, смысл которого давно забылся, и лишь ведуны хранили его в бездонных глубинах своей памяти. Нит Сила произнес это слово.
— Лондон?
— Лондон, Лондон! — вместо того, чтоб, как все нормальные люди, ужаснуться, Нубил почему-то весело закивал, как будто услышал нечто очень приятное, чем можно и нужно гордиться. А потом, показав сначала на мертвую девушку, потом на Эдварда, потом на себя, добавил. — Эдинбеа! Виафром Эдинбеа!
Нит ничего не понял, но уверенно кивнул в ответ. Теперь он был точно уверен, что сможет найти с чужаками общий язык.
1980 год от Рождества Христова, 22 марта
— Эдвард, ну наконец-то!
— Сэр, лейтенант военно-космических сил Гамильтон по вашему приказу прибыл! Слава Иисусу!
— Королю слава! Отставить! Ты садись, я с тобой не как начальник, а как дядя хочу поговорить.
— Слушаюсь, сэр! — щелкнув каблуками, молодой сияющий парень занял место для посетителей, и, пока дядя, лорд Дэвид Гамильтон, прославленный адмирал и директор Королевской Военной Академии Эдинбурга, самого престижного ВУЗа империи, перебирал какие-то бумаги, осмотрел его кабинет. В последний раз. Сегодня он, наконец, получил звание лейтенанта, а значит скоро его отправят на службу, может быть — в Новую Шотландию, или даже на одну из космических баз, а потом, героем, через несколько лет, он вернется в Эдинбург, где и дальше будет служить во славу империи! Так было с его дедом, отцом, дядей, с двумя старшими братьями… Да что там говорить — одна только фамилия Гамильтон в имперской армии говорила больше любых титулов и званий. И никто из Гамильтонов никогда не проходил весь путь, от курсанта до адмирала или генерала, ни разу не \"понюхав порох\" — его дед блестяще подавил восстание в Африке, служба дяди в Новой Шотландии вошла во все учебники по военному делу, значит и он, Эдвард, должен будет как-то проявить себя, не в штабных учениях, а в настоящем деле. Британская империя будет гордиться лордом Эдвардом Гамильтоном.
Как гордится его дядей, адмиралом Дэвидом Гамильтоном. Вся левая стена кабинета увешана наградами, от боевых орденов до золотого креста, который вручает только король, и только за выдающиеся заслуги перед верой и отечеством. Тут же висит картина, портрет в полный рост, выполненный в старинной манере голографической живописи — Его Величество Генрих XII вручает коленопреклоненному адмиралу шпагу и дает испить из Святого Грааля крови Христа. Эдвард был на этой церемонии, стоял в задних рядах, и помнил, какая гордость за род Гамильтонов переполняла его душу.
На правой стене не было наград, но были боевые трофеи. По ним, как по страницам открытой книги, читалась вся жизнь директора академии. Тут были головы африканских львов и южно-шотландских тигров, слоновьи бивни и желтые скальпы кровожадных дикарей, стяг разбитых мятежников Нью-Кардифа и золотой крест, подарок благодарных ацтеков новому военному губернатору Теночтитлана к шестьсот пятидесятой годовщине обращения к Христу. Тут же висело и оружие. От старинных английских луков и аркебуз, до плазменной твердотельной винтовки \"MAS-9/9\" и личного боевого распятия с благословением самого Папы. В самом углу неприметно пылилась шпага, та самая, с картины напротив, хоть каждый подданный Его Величества знал, что ценность этого оружия стократ превышает ценность всех остальных трофеев. На всю Британскую империю таких шпаг было всего пять — у короля, адмирала Гамильтона, лорда Гордона, и две — в музеях, Королевском музее Эдинбурга и Музее истории Нью-Лондона. И больше, чем пять, этих шпаг никогда уже не станет.
На стене кабинета за креслом адмирала не было трофеев или наград. Там было всего лишь три вещи — распятие с Иисусом Христом, и два портрета, самого Дэвида Гамильтона и Папы Марка III, гордости рода Гамильтонов — хоть он и не пошел стопам своих предков, не стал военным, но его служение во имя Иисуса было временем общепризнанного расцвета католичества, когда удалось полностью искоренить еретические секты по всей империи.
— Эдвард, — отложив бумаги, Дэвид устало потер виски. — Во-первых, поздравляю с окончанием академии. Мы с твоим отцом гордимся тобой, своей учебой ты не посрамил славы предков. А во-вторых, у меня есть для тебя нехорошая новость. Вот, держи, — адмирал протянул Эдварду какой-то конверт.
— Что это, сэр?
— Приказ. Подписанный Его Величеством. О назначении лейтенанта Эдварда Гамильтона комендантом гарнизона базы ВКС в Нью-Перте.
Эдвард нахмурился. С одной стороны, комендант базы военно-космических сил — это почти пик карьеры для любого военного, о котором можно только мечтать, ну и уж конечно не должность зля зеленого двадцатидвухлетнего лейтенанта, вчерашнего курсанта академии. Но, с другой стороны, такое могут оформить или через личные связи, но Гамильтоны никогда не пользовались своим положением в обществе, предпочитая добиваться всего своими силами. Или за большие заслуги — но у Эдварда не было никаких особых заслуг, один из лучших курсантов выпуска, он объективно понимал, что ничем особо экстраординарным не выделялся. Или по политическим причинам. А вот это уже очень плохо. Гамильтоны всегда старались держаться вне большой имперской политики, но политика не всегда отвечала взаимностью. Знатный дворянский род, близкий королевской династии Стюартов, он не мог не вызывать зависти, а значит вокруг всегда хватало недоброжелателей и плелись коварные интриги.
— Сэр, позвольте задать вопрос?
— Эдвард, я же просил, без формальностей. Я догадываюсь, что ты хочешь спросить — почему именно ты и почему так сразу комендантом.
— Да, дядя Дэвид. Это ведь не нормально. Я ожидал, что буду служить в африканских или ново-шотландских частях.
— Да, не нормально. Я лично подавал на тебя представление, служба в гарнизоне у алмазных рудников южной Африки, как раз то место, где истинный Гамильтон может себя проявить. Но там, — неопределенный жест, хотя и так понятно, что \"там\" — в закулисье королевского дворца, — решили иначе. Мое представление было отклонено. Ты понимаешь, что это значит?
— Нет, дядя Дэвид, — честно признался Эдвард. — Но я думаю, ничего хорошего.
— Увы, — адмирал печально вздохнул. — Кто-то мечтает, чтоб Гамильтоны были опозорены, и я даже догадываюсь, кто это может быть… Но мы ничего не можем сделать. Приказ подписан королем и благословлен Папой, потому теперь вся надежда на тебя. Постарайся нас не подвести, Эдвард — в твоих руках сейчас, можно так сказать, честь рода. Мы с твоим отцом попробуем тебя вытянуть, но это займет время, месяцы, а может даже несколько лет. Это зависит от того, какие силы выступили против нас. Впрочем, тебя это не должно заботить.
— Но, дядя Дэвид, что с этим назначением не так? — Эдвард наконец задал главный вопрос. — Или имеется в виду, что комендантом я буду формально, а реальная власть…
— Да нет, тут как раз все в порядке, — отмахнулся адмирал. — Настолько грубо тебя никто не будет подставлять. Но скажи мне, что ты знаешь про базу ВКС в Нью-Перте?
Эдвард задумался. С одной стороны, он и не должен был знать все военные базы империи — на четырех материках, в ближнем космосе, на поверхности луны, всюду, где были интересы Британской империи, было развернуто несколько сотен баз. От небольших, где служило несколько сотен человек, охраняя нефтяные вышки в пустынях северной Африки, до целых военных городов, вроде Космордома святого Марка на Острове Каменных Истуканов. С другой стороны, название Нью-Перт было чем-то смутно знакомо, вроде оно звучало на одной из лекций, но точно вспомнить Эдвард не мог.
— Не помню, дядя Дэвид.
— Не удивительно. Вот, держи, — директор академии протянул ему топографический планшет, в который с метровым разрешением была записана вся доступная карта земной поверхности. — Думаю, тебе многое сразу станет понятным.
Эдвард привычным движением включил планшет, дал мысленный приказ показать базу в Нью-Перте в масштабе один к пятистам тысячам, и… сначала даже не понял, что за край показан на карте. То ли остров, то ли архипелаг, омывается то ли океаном, то ли какими-то болотами — память тут же выдала карту мира, но нигде на Земле не было такого странного образования. Тысячи квадратных миль, и ни одного города, лишь скромный крест на самом побережье, отмечающий ту самую военную базу. Это было настолько абсурдно, что Эдвард невольно приказал еще в пятьдесят раз уменьшить масштаб… И все сразу стало на свои места. Он вспомнил, где слышал про базу Нью-Перт, и это воспоминание не доставило особой радости.
— Таврида?
— Да, Эдвард. База ВКС Нью-Перт — наш последний форпост в Мертвых Землях, на берегу Черного моря. И тебе придется там служить.
— Но зачем? — невольно вырвалось у парня, и, пока дядя не ответил, поспешил уточить. — Я не спрашиваю, зачем меня туда назначили — зачем нам нужна эта база?
— Зачем? — адмирал грустно вздохнул. — Я тебе отвечу, зачем. Затем, что мы — Британская империя. Мы покорили три материка, мы вышли в космос, бы были на соседних планетах. Нам благоговеет сам Иисус, мы — избранные, мы владыки земли и космоса, прошлого и настоящего. За нами будущее. С каждым годом все ближе и ближе победа на дальнем востоке, мы продвигаемся по Гангу и Амуру, потом и кровью очищая эти земли от гнусной языческой магии желтолицых. Наши гарнизоны стоят у стен Иерусалима и во льдах Антарктики, мы принесли веру в Иисуса ацтекам и майя, по всему миру гремит слава Британии! Над нами не властны оказались козни дьявола, по всему миру звучит девиз империи — \"За Иисуса и короля!\", и каждый, от черного раба до прославленного лорда, знает, что власть над миром творится в Эдинбурге! Скажи, разве не так? И вот мы, британцы, владыки мира, оказались бессильны перед жалким серым пятном! Мы были на Венере и Марсе, но даже не знаем, что творится на север от Тавриды! А ведь там лежат огромные, богатейшие земли. Что мы знаем про них? Карасарайское ханство? Да мы даже не знаем, существует ли оно в реальности. Огромная terra incognita в каких-то нескольких тысячах миль от Британии, куда не способны заглянуть ни спутники, ни самые сильные слуги Христа. Откуда не вернулись элитные отряды уэльских хускарлов, ни один беспилотный самолет — даже власть Папы оказалась бессильной разогнать царящий над Мертвыми Землями мрак. Это пощечина. Это пощечина всем нам, пощечина империи, пощечина Иисусу, а британцы никогда не терпели такого обращения с собой. И если у нас что-то не получается, то значит, что мы приложили слишком мало усилий, но мы не сдаемся, рано или поздно мрак над Мертвыми Землями будет развеян, и именно для этого служит наш верный форпост, база Нью-Перт, куда через Средиземное и Черное моря доходят эскадры наших боевых линкоров. Скажи, Эдвард, ты это хотел услышать? Эту правду?
— Дядя… — патетическая речь адмирала была настолько чуждой, настолько несвойственной этому человеку, что молодой лейтенант даже не нашелся, что ответить.
— Да, Эдвард, я твой дядя, а все, что ты только что слышал — ложь. Нью-Перт — наша ошибка, которую слишком гордые короли не признают никогда. Наше поражение. Мертвые Земли — наша кара за прошлые грехи, а Нью-Перт — самое гнилое место нашей империи. Ты знаешь, что за последние десять лет там сменилось шесть комендантов? Из них трое погибли в бою, двое сошли с ума, а один дезертировал? Ты знаешь, что в Нью-Перт посылают смертников, хоть и говорят, что это особая честь? Эдвард! Слушай меня внимательно! Я хочу тебе сказать одно — просто постарайся выжить! Там тебя не ждут с распростертыми объятьями, в Нью-Перте не работает спутниковая связь, чтоб передать сигнал тревоги нужно выйти далеко на юг, в море, но даже тогда на помощь в тяжелую минуту не придет космический десант. Я уже попросил своих друзей, вместе с тобой в Нью-Перт переведут несколько взводов иностранной гвардии, ацтеки, индусы, афганцы, майя — может они и неполноценные люди, но хорошие солдаты. Продержитесь. Я постараюсь вытянуть тебя из этой дыры, но и ты должен проявить осторожность — я не хочу, чтоб мой брат потерял своего любимого сына. Ты обещаешь мне быть осторожным, Эдвард?
— Обещаю, дядя Дэвид.
— Хорошо. Это главное. Теперь детали. Мне не удалось узнать про службу в Нью-Перте, но я нашел несколько служивших там ветеранов, их тех, что вернулись живыми — они посвятят тебя в курс дела, что же еще я тебе хочу сказать…
Они говорили еще долго. Прославленный адмирал и молодой лейтенант, но главные слова уже были произнесены, и Эдвард понимал, что теперь его судьба лишь в его собственных руках. И вернется он, если будет на то воля Господа нашего, Иисуса Христа — потому что ничего в мире не происходит без его воли.
— Можешь идти, — адмирал, наконец, закончил свои наставления. — Не забудь то, что я тебе сегодня сказал, мы еще встретимся перед отъездом. Рейс в Нью-Перт отходит через месяц с небольшим, так что у тебя еще есть время — считай, что я тебе дал увольнительный, проведи его с толком. И не подцепи чего нехорошего, а то сам знаешь, медицина в далеких гарнизонах и в Эдинбурге — две совершенно разные вещи…
— Дядя! — умоляюще попросил Эдвард, намекая, что история пятилетней давности уже давно в прошлом, ему уже не семнадцать лет, и он знает, откуда берутся дети. — У меня невеста… — добавил он, и тут же вздрогнул, подумав, что молодая леди Гордон может и не дождаться его с первого же места службы.
— Не волнуйся, Катрин хорошая и порядочная девушка, — как будто прочитав его мысли, улыбнулся Дэвид Гамильтон. — Иди уж, занимайся своими делами… И обязательно поговори с отцом. Пусть ваша последняя встреча закончилась не лучшим образом, но он любит тебя.
— Я знаю, дядя Дэвид. Я обязательно поговорю.
— Хорошо. Иди уже.
— Так точно, сэр! Слава Иисусу!
— Королю слава, — отмахнулся адмирал, возвращаясь к бумагам.
Щелкнув каблуками, Эдвард развернулся и строевым шагом вышел из кабинета. Ему было о чем подумать этим вечером. Но это потом. Потому что сейчас у дверей уже ждал верный Нубил, преданно смотрящий на своего хозяина. За долгие годы, проведенные вместе, они так привыкли друг к другу, что Нубил по едва уловимым морщинкам возле глаз умел улавливать всю гамму настроений лейтенанта, что не умела даже родная мать. Иногда он понимал Эдварда даже лучше, чем тот сам себя, и сейчас мгновенно почувствовал, что его хозяин встревожен и немного опечален.
— Лорд Эдвард, что случилось? Чем я могу помочь?
— Все в порядке, Нубил, — улыбнувшись, Эдвард похлопал рукой его по плечу. — Пока все в порядке. Пришел приказ, мы едем служить в Нью-Перт, а это довольно опасное место, и дядя боится, как бы со мной там чего-то не случилось.
— Я буду с тобой, лорд Эдвард! Я не дам тебя в обиду! — искренне заверил своего хозяина смуглолицый афганец.
— Я знаю, Нубил. Я знаю. Ведь ты мой лучший друг.
Тревога хоть и не оставила Нубила, но сейчас всю его душу переполняло счастье. Хозяин назвал его другом, а большей радости не мог себе представить ни один раб. А что касается службы… Нубил искренне верил, что с его хозяином все будет хорошо, потому что он будет рядом и сможет в случае чего его спасти. Ведь недаром говорят, что предать может каждый, кроме собаки и родового раба — только они любят своего хозяина лишь за то, что он есть.
Год Трех Отважных Духов, начало лета
— Это точно можно есть? — Нит покрутил в руках странный брикет, с сомнением бросив взгляд на Нубила.
— Итбл, итбл! — заверил тот, и, чтоб охотник не сомневался, первым вгрызся в плотный серый брусок.
Нит сомневался не долго. Старые охотники всегда учили молодых, что любая еда, кроме той, которую ты точно знаешь, всегда ядовита. И это так. Уже будучи опытным охотником, он сам показывал, как одна неверно выбранная травинка может убить могучего зубра. Цвет, форма, запах, даже правильные чувства при касании — если ты точно не может опознать съедобный фрукт, ягоду или гриб, то перед тобой смертельно опасный яд. Если не хочешь раньше срока попасть в голубой мир, помни об этом. Что же касается еды чужаков… Она была такой же неправильной, как и они сами. Твердая, без запаха и вкуса, ощущения, как будто грызешь сухой мел. Но, тем не менее, съедобной. Нит чувствовал, что пустой желудок принимает пищу, начинает осторожно работать, и красный сок малыми порциями разносит питательные вещества по организму. Это было хорошо. Охотник мог спокойно голодать неделю, но трехдневный бег отнял слишком много сил, а ведь им троим еще предстояла обратная дорога. Вести охоту в незнакомых краях не сложно, но Нит боялся оставлять чужаков одних. Они были слишком слабы и неподготовлены к жизни — любой мальчишка из Верных Псов знал про окружающий мир больше, чем Эдвард и Нубил.
Нит в этом убедился почти сразу. Когда Нубил помог залечить раны Эдварда, охотник жестами дал ему понять, что нужно собрать все тела вместе и придать их огню, но он даже предположить не мог, что мужчина с женским голосом будет трогать их тела голыми руками! Едва успел его остановить, в последний момент, когда тот уже почти дотронулся до ядовитой зеленой крови. Потом пришлось объяснять, что листья карликового дуба, которым Нубил собирался вытереть руки, вызывают глубокие незаживающие язвы. Даже костер чужак правильно не мог сложить, все пытался туда подбросить несколько ветвей все того же дуба, не понимая, что в их дыму на землю спускается Али-обманщик, и дарит человеку волшебные грезы, из которых уже никогда не выйти. Почти все приходилось делать самому, следя за каждым шагом Нубила — тот, например, порывался закопать тела людей в землю, предав огню только их тела, как будто никогда даже не слышал про песчаных кротов, которые мигом сбегутся со всей округи на такое угощение. Глупый, глупый чужак — он совершенно ничего не знал, и зачем-то пускал глазами воду, когда Нит подарил огню девушку-воина. Верные Псы отучивают это делать в младенчестве — воды, которую можно пить, вокруг слишком мало, чтоб так расточительно выпускать ее через глаза. Чужак этого не понимал, но тут уже Нит Сила ничего не мог поделать.
А еще Нубил не знал, что имеет какую цену. Он собирался взять с собой совершенно не нужные доспехи, которые не спасут ни от хищников, ни от них, но при этом думал бросить воду. У каждого из погибших воинов оказалось по несколько фляг чистой, благородной воды — Нит не мог пройти мимо такого богатства, и приказал все эти фляги взять с собой, намериваясь порадовать таким даром женщин Верных Псов. Они будут за это очень признательны. Что касается еды, Нит не сразу поверил, что странные серые бруски и есть еда чужаков, но когда испытал ее на себе, эти запасы тоже решил взять. Один такой пакет в холодную зиму может спасти чью-то жизнь, а значит весной у Верных Псов появятся несколько новых молодых воинов, охотников, истребителей — Нит хорошо помнил, какой голодной была зима семь лет назад, когда последние запасы были истощены, как он несколько месяцев питался оленьей шкурой, время между \"уроками холода\" проведя в полузабытье, полусне-полуяви, впав в спячку, как болотный медведь. Когда снега спали и охотники ушли за добычей, он проснулся. А другие, более слабые, так во сне и ушли на свидание с Али-заоблачным.
Что касается оружия, то тут Нит был непреклонен — бросить все! Если оно не помогло против них — оно бесполезно, и сколько не пытался Нубил его переубедить, ничего не получилось. Стреляющая тугим теплом палка? Ну и пусть. Его огненный прут тоже умеет выпускать струю пламени, но его же никто не использует как оружие против них. Они горят только мертвыми, и только если их правильно подпалить — против живых помогает лишь нож, меч или острые стрелы. Использовать другое оружие — признать собственное бессилие, даже слово ведуна против них не имеет силы, единственное, что Нит разрешил оставить — те самые тотемные амулеты, которые были и у Нубила, и у Эдварда. Что-то вроде фигуры грустного человека, который вцепился и держится за крест, устало опустив голову. Нит чувствовал в этих амулетах странную, чужую, враждебную, но в то же время не опасную силу, и что с ними делать предстояло решать ведунам. Знать, видеть и помнить — их долг, их ноша, их дар.
Потом, когда огонь догорел, они делали специальные колесные носилки, больше похожие на телегу, которую может везти один человек. Делать носилки на колесах, которые может двигать один человек, когда-то научил еще совсем юного Нита старый ведун Рик Огонь — прошло много лет, настало время, и эти умения пригодились. Ведуны никогда ничего не делают просто так. Несколько прутьев, слой плотного, как ткань, дерна, на скорую руку вырезанный диск из березы стелящейся, чья кора мягкая и очень упругая, немного работы ножом и огненным прутом — и вот уже для раненного воина готово походное ложе.
Затем крепили к нему Эдварда, который бросало то в жар, то в холод. Он больше не приходил в сознание, и только тихо бредил, время от времени повторяя, как заклинание, слово \"Элис\". Но и хуже ему тоже не становилось. Нит верил, что им удастся довезти раненного воина до города Верных Псов. У охотника был опыт обращения с раненными — если они всегда убивают, то те же кары часто оставляют в живых, лишь помучив человека и доставив ему страдания. Не злые, но безумные, они часто нападали на слабых женщин, когда те собирали ягоды за городскими стенами. Охотники не всегда успевали прийти вовремя на помощь.
Наконец, когда облака стали почти черными, они двинулись на север. Здесь, в степи, ночью идти даже безопаснее, чем днем — редкий хищник в мире под облаками видит в этой непроглядной тьме, филин, летучая мышь да слепая лиса, что чувствует тепло человеческого тела. Ни один из них не опасен опытному охотнику, а встреча с ними одинаково смертельна в любое время суток. Ночью весь мир засыпает, степь превращается в почти доброе к человеку место, это не лес, где смерть не знает времени суток. Опасные островки зелени тут встречаются не часто, и, в основном, земля песчаная, безжизненная и ровная. Обманчивые болота легко угадывались издалека, хитрым вонникам тяжело пробиваться сквозь песок, здесь не водилось травы-дурмана, одну из самых опасных трав, которую не сразу учует даже опытный охотник. Оно любило большую воду, берега рек, и это было еще одной из причин, почему Верные Псы так редко ходили на другой берег большой реки. Самое страшное, что может ждать человека в ночной степи — встреча с ловчей ямой песчаного крота, да шипы-недотроги, что растут под землей и выпускают свои иглы-споры в ноги незадачливых путников.
Странный Нубил — Нит решил называть чужака по имени, не определившись, Трус он, Лекарь, или кто иной — пытался зачем-то возражать. Он показывал жестами, что ночью надо остановиться и спать, а идти днем, когда облака станут светлыми — Нит не мог понять причины столь неблагоразумного предложения. Сам он не спал уже четвертые сутки, и не собирался спать, пока не вернется в город. Спать за межой городских стен — даже не глупость, а верная смерть, ведь во сне над человеком властвует Али-обманщик, и любой хищник всегда будет только рад столь сладкой и беззащитной добыче. Сон — это дар Али-владыки, чтоб его дети еще при жизни могли краем глаза заглянуть в голубой мир, увидеть мир без облаков и почувствовать кожей жар небесного костра, но, как и любым даром высших сил, им нужно распоряжаться бережно, а не бездумно тратить во время охоты. Нит объяснил это Нубилу, постаравшись, как это делают ведуны, передать историю не словами, а чувствами. Если у него и получилось, чужак никак не дал это знать. Он только кивал и глотал странные белые круглые камни, которые наполняли его тело новыми силами. Он предлагал эти камни и охотнику, но Нит отказался — они пахли ядом, а запах редко бывает настолько обманчивым. Может они и помогали, давали новые силы, но при этом травили человека изнутри — Нит умел контролировать свое тело и ему не нужна была такая помощь.
Ночь прошла без смертей. Огненный прут, который дарил и огонь, и тепло, и свет, помогал охотнику идти по своим следам. Его дыхание было глубоким и ровным, его шаг — размеренным, песок лился под ногами мертвым соком земли, глаза Нита подмечали любые опасности. К счастью, самым страшным за эту ночь была стая летучих мышей, что решили прилететь на свет огненного прута — пронзительный свист, и оглушенная стая улетает прочь. Как учили ведуны, побеждай врага его врагом. Глаза филина ослепит свет, уши летучей мыши оглушит звук, нюх волка собьет со следа острый запах, против их ненависти к людям нет оружия иного, чем человеческая доблесть и готовность принести себя в жертву.
Другое дело Нубил. Охотнику иногда казалось, что чужак сам себе самый страшный враг — он спотыкался на ровной земле, он вздрагивал от любого звука, от него волнами шел запах страха, столь сладкий для любого хищника. Его дыхание с каждым часом становилось все тяжелей, как будто бы он вез не раненного друга, а гору светлого камня. Он был неподготовлен к жизни, что он впервые вышел за городские стены, потому что даже ребенок пяти лет знает про мир неизмеримо больше.
Но самое страшное было даже не в этом. В Нубиле не было тяги к жизни, страсти, того, что есть в любом звере и человеке, мужчине и женщине, младенце и старике. Того, что заставляет жить, стремление существовать, стремление продлить свой род. Такое иногда случается с женщинами, которые больше не могут иметь детей — их существование становится бессмысленным, потому что им больше недоступен дар Али-владыки. Но воин без страсти — мертвый воин. Охотник это понял далеко не сразу. Мелкие мазки сливались в единую картину: Нубил старался идти по следам Нита, когда ему приказывали — подчинялся и испытывал облегчение, когда тело одолела усталость — покорился, даже не попытавшись пересилить тягостное томление. Он пил, когда начинала мучить жажда, и глотал белые камни, когда покидали силы. Он задыхался, когда легким не хватало воздуха. Чужак даже не пытался пересилить себя. В каждом его шаге звучала обреченность, обреченность перед судьбой, перед той долей, что ивовой нитью расстелил перед ним Али-владыка. Раненный зверь с остервенением бросается на более сильного врага, мать грудью закрывает свое дитя, истребители и охотники ввязываются с ними в безнадежный бой, чтоб дать женщинам и детям время уйти — ни на один из этих поступков Нубил был не способен.
\"Мертвый живой человек\", — думал Нит. — \"Дойти с ним до города будет сложнее, чем я думал\". Но бросить его не мог — человек всегда должен помогать другому человеку. Это закон.
Когда облака стали совсем светлыми, им пришлось делать привал. Чужак слишком ослаб, он не мог переступить через собственную усталость, и стоило Ниту остановиться, как тут же повалился на сырой песок.
— Плисто!.. Акенмуэнимо… — слова были непонятны, но умоляющий тон не нуждался в переводе.
— Если я прикажу, ты будешь идти, — суровый взгляд охотника был чужаку лучшим ответом.
— Но… Но… Плис… — взгляд загнанного в капкан животного, которое уже покорилось, но еще надеется на чудо. Которого не произойдет.
Перед Нитом стоял нелегкий выбор — или заставить чужака двигаться дальше, загнав его, как волки загоняют раненного оленя, или дать ему отдохнуть, а значить проявить слабость, потерять время и подвергнуться опасности, днем в этих местах отдыхают только те, кто решил навсегда проститься с жизнью, или же… сделать чужаку зло. Которое, наверно, покажется ему великим благом. Сложный, неоднозначный выбор, но, как истинный Верный Пес, Нит умел быть жестоким.
— Хорошо, — решил он. — Жди здесь. Позаботься пока о нем, — жест в сторону Эдварда. — Я скоро вернусь.
Нубил кивнул, доставая из рюкзака флягу с трубкой, а охотник позволил своему сознанию растянуть нить телесных уз, ослабить ту цепь, что связывает душу и тело в единое целое. Теперь он видел не только глазами, но и гибкими \"щупами\" сознания, которые могли вытягиваться из тела в поисках того, что должно было \"помочь\" чужаку. Он делал то, что обычно на охоте делают следопыты, хоть эти умения никогда не считались сильной стороной Нита. Если дар охотника, дар преследовать, горел в нем ярким огнем, то дар следопыта тлел потухшими углями. Он не мог свободно взмыть над миром, чтоб душе открылось то, что скрыто самому острому глазу. Не мог увидеть белку, что укрыла в глубоком дупле своих бельчат, за двадцать полетов стрелы, как делал когда-то на спор Дим Камень. Не мог одновременно видеть душой и глазами, выпустить душу, оставив сознание в теле.
Но это было и не нужно. Следопыты ищут их, ищут хищников, что притаились в засаде, ищут смертоносные окна подземных болот, которые глаз и нос отличить не способны. То, что искал Нит, нашлось совсем неподалеку, в одном-двух полетах стрелы — неглубокая расщелина, где, на склонах, сквозь каменистый грунт пробивалось несколько пучков зелено-желтой травы. Чахлые на вид, совершенно на первый взгляд неприметные, они любили старые могилы и места, где когда-то пролился красный сок жизни. Их обходили стороной животные, только безумные лесные кары готовы были пролить озера крови, лишь бы увидеть квелый желто-зеленый росток.
Али-трава. То ли благо, то ли проклятье — в землях вокруг города Верных Псов ее росло немало, и редко кто из щенков ни разу этой травы не попробовал. Еще реже находились те, кто пробовал ее дважды. Нит не был исключением. Мудрые ведуны понимали, что через это каждый должен пройти сам, и никогда не запрещали детям делать такую глупость. Жевать Али-траву. Становиться равным богу. Самое страшное в том, что это была не иллюзия. Испробовав Али-травы, любой младенец мог пойти на бой против болотного медведя, и выйти из него победителем. Али-трава дарила радость, силу, бодрость духа, выносливость, все то, о чем любой воин может только мечтать — только это была чужая сила. Чужая радость. И потом за дар богов приходилось платить втройне. Брать чужую силу, но отдавать свою, испытывать краткое блаженство, но долгие часы адских мук.
Готов ли на такое Нубил? Не готов. Но он не оставил охотнику выбора, жизнь воина дороже, чем боль труса. Потому, осторожно, не прельстившись сверх необходимого, Нит срезал с куста пять-шесть желто-зеленых травинок — этого должно было с запасом хватить на дорогу до города.
Когда Нит вернулся, чужак дремал, свернувшись у ног бессознательного воина, и к ним осторожно, бесшумно, не поверив своей удаче, подбиралась степная змея-одноглазка, что откладывает яйца только в мертвых телах. Промедли Нит на несколько мгновений, и в голубой мир отправилось бы два новых гостя — змея-одноглазка не опасна, она никогда первой не нападет на человека, но укус ее так же смертелен, как и у остальных змей. Нит не стал убивать. Отпугнул брошенным камнем, и оставил в покое — мясо змей не съедобно, их шкура жжет кожу и не поддается обработке, их яд быстро выдыхается и теряет всю свою силу. Только они убивают ради убийства, мудрость Али-владыки гласила, что любая из тварей имеет право на жизнь. Что же касается Нубила… Нит уже махнул на него рукой. Еще человек так устал от земной жизни, то это только его выбор. Они дойдут до города, а дальше чужака будут судить те, кто имеет на это право.
Пока же, чтоб хоть немного облегчить его участь, охотник вспоминал слова ведунов — Али-трава даст больше сил, если не жевать ее, как делают глупые кары, а сделать особый отвар. Измельчив шесть травинок, он прогрел их огненным прутом, растер в белесый порошок, добавил несколько капель воды, дал немного отстояться и всю эту массу хорошо размял, чтоб она превратилась в однородный серый ком с резким, терпким запахом, от которого глаза начинали лить воду. Теперь этот ком надо было еще раз нагреть и растворить в воде. Зачем? Неизвестно. Почему, дважды нагретый, порошок начинал растворяться? Неизвестно. Еще одна шутка богов — Верные Псы давно привыкли, что мир вокруг непознаваем, и выжить можно только приняв его таким, какой он есть. Напиток, который даст любому человеку силы богов, был готов.
— Вставай, — охотник не собирался церемониться с чужаком, проявлять снисходительность, и будил так, как опытные охотники глупых мальчишек — ногами. — Вставай.
— Вотсзэхэл! Вотаю дуи? — проверенный поколениям метод не подвел, и уже через несколько мгновений сон оставил Нубила.
— Пей.
— Вот? Дрин? Айдово тодрин, айв джас…
— Пей! — огонь в глазах охотника не сулил чужаку ничего хорошего, и тому ничего не оставалось, как подчиниться. Поднеся ко рту флягу, сначала осторожно, с подозрением, сделал скромный глоток… Затем второй, третий… Когда фляга опустела, Нит кивнул, и, как нечто само собой разумеющееся, продолжил. — Теперь пошли.
\"Мы и так слишком долго сидим на одном месте\", — добавил он про себя. — \"Три лисы, волк-одиночка и стая рыжих крыс — пока их слишком мало, но скоро на наш запах соберется вся степь\"… После того, как следопыт выпускает из тела душу, какое-то время он видит и знает больше, чем простой человек, и Нит мог точно сказать, сколько хищных глаз сейчас примерялись к трем человеческим телам. Нубил этого не знал. Он ничего не знал про этот странный, смертельно опасный и такой непривычный мир, но сейчас это его не заботило. С каждым глотком отвара в тело как будто вливались новые силы, уходила усталость, сонливость, голод и жажда, сознание становилось светлым и ясным, хотелось идти, бежать, лететь куда-то в облака и, опьяненный собственной силой, он был готов броситься с голыми руками на любого врага… Охотник помнил эти чувства. Помнил по себе. Потому нисколько не сомневался, что теперь чужак сам будет тащить его вперед. Он не ошибся.
— Батай… Ай… Вотвозэт? Айфилайке… Джизэ! — чтоб описать переполняющие его чувства, чужаку не хватало слов своего языка.
— Пошли, — повторил Нит, и Нубил не заставил себя ждать. Ни о каком привале речь больше не шла.
Как охотник и думал, теперь уже ему приходилось приноравливаться к быстрому шагу своего спутника, то и дело спасая его из очередной беды. Быстрому, но слепому — яд Али-травы толкал чужака вперед, его глаза просветлели, но разум окончательно погрузился в туман. Он рвался через песчаную рябь, под которой строят норы те самые рыжие крысы. Пытался перебраться через кусты нож-травы, обманчиво-нежные листья которой по остроте немногим уступают стали. Все время упускал из виду, что там, где легко пройдет человек, не всегда проедут носилки с раненным. И говорил. Все время, не переставая, говорил: высокий девичий голос разливался над степью полноводной рекой. Он комментировал Ниту все, что видел, а когда понял, что охотник его начисто игнорирует, просто говорил вслух. Или даже пел, забавные, хоть и совершенно непонятные песни, повторяя все время \"майкин, майджизэ энмайло!\". Пел громко, даже не пытаясь себя сдерживать — опьянение Али-травой на каждого человека действует по-своему, и в случае Нубила оно нашло выход через боевые марши и лирические баллады. В тишине степи звуки разносились на многие полеты стрелы, но, к счастью для путников, хищники степи предпочли не связываться со странной добычей.
Когда облака начали темнеть, чужак выдохся. Опьянение перешло в следующую стадию — теперь он и сам не смог бы объяснить, что толкало его весь день на певчие подвиги. Через силу перекусив, отравленный Али-травой организм мог обходиться без еды и воды до той поры, пока не умрет от голода и жажды, он всю ночь молчал, не издав ни единого звука. Даже тогда, когда Нит нашел тело молодого Ната — уже обглоданное до самых костей. Нубил молчал, когда охотник предал тело своего друга огню. Молчал, когда они зарылись в землю, спасаясь от нежданного ночного дождя. Лишь следующим утром, когда облака были уже совсем светлые, он тихо позвал, каким-то образом вспомнив единожды названное имя охотника:
— Нит, амсосори… Айдонан дэстэн вотэз хэпнтуми…
— Все в порядке, Нубил, — охотник постарался голосом передать интонацию спокойствия. — Все в порядке. Ничего страшного не произошло, все так и должно быть.
Чужак кивнул. Они еще не знали языки, но в общем уже понимали друг друга. Третий день пути обещал быть опаснее: степь подходила к концу, и дальше на север начиналась лесостепь. А леса — это смерть. Ведь недаром у Верных Псов зеленый был цветом смерти и траура — каждый раз, когда женщина умирала родами, все ее дети одевали зеленые туники. И наоборот, желтый — цвет жизни, когда молодой Верный Пес проходил посвящение и получал имя, он имел право одеть желтое, как символ своей радости. Синее же, цвет воды, которая несет смерть, но без которой невозможна жизнь, носили ведуны, потому что только они могут отличить добро от зла, мудрость от глупости, правду от лжи.
К счастью, Нубил уже успел понять, что до сих пор живой он только благодаря опыту Нита. Опьянение прошло, сила осталась — теперь он старался быть сосредоточенным, не забывал про раненного друга, который продолжал метаться между двумя мирами. Когда понимал, слушался приказов охотника, когда не понимал — переспрашивал. Нит сразу дал понять, что любые два близкорастущих дерева — потенциально смертельная ловушка, где ждет-не дождется неопытного зверя голодный паук. Что любая ветка может быть змеей, что кусты иногда стреляют, а толстый поваленный древесный ствол может за миг превратиться в муравьиное полчище. Что самый безопасный путь — по песку, а самый опасный — по траве, под которой никогда не отличить твердую землю от болота. Что болота бывают не только там, где мокро, что свежесть лесных трав туманит голову, что… Перечислять можно до бесконечности. Нит дал понять, что сила в этом мире — ничто. Тут выживают те, кто лучше всех приспособился, и у Нубила нет ни единого шанса без руководства охотника пройти даже на один полет страны.
Нубил слушался. Не слепо, как в первый день, когда его вел страх, а с пониманием. Али-трава не только \"излечила\" усталость тела, она дала надежду душе, и Нита это заставило немного переосмыслить впечатление о своем спутнике. Чужак больше не казался ему безнадежным трусом. Да, он был труслив. Да, он был слаб. Но все это шло не изнутри, а было наносным. Как будто взяли могучего воина, и лишили его мужественности, оставив только самые низменные, самые недостойные черты. Превратили медведя в лису-отбросницу, которая только и выживает тем, что настолько жалкая, грязная и вонючая, что ей брезгуют другие хищники. Когда же Али-трава дала те силы, которые должны были быть у Нубила, но он их был лишен — в лисе на время проснулась тень того самого медведя. Серая, размытая, но уже по ней можно было понять, каким могучим хищником мог бы стать чужак, если бы над ним не сотворили непотребство. Какое? Нит не знал. Ответ должны были найти ведуны, он же сейчас испытывал к Нубилу противоречивые чувства. Жалость и презрение. Жалость к медведю, который так и не стал тем, кем ему было предначертано стать, презрение к лисе, которая не виновата в своей судьбе, но уже сам Али-владыка не во власти что-то изменить. И только Али-трава, обманка, самая сильная из тех, что растут под облаками, на время открыла сокровенное, но когда ее действие кончится, тень Нубила-медведя развеется, и все страдания достанутся Нубилу-лисе.
Единственное, что радовало охотника — это произойдет потом. Через несколько дней. Когда они будут в городе. Пока же, в дороге, рядом с ним идет человек, который мало знает, но быстро учится, ничего не умеет, но готов это признать. Человек, в котором обреченность и жажда смерти отошли на второй план, а проснулось, как ни странно, любопытство. Он сам первым спрашивал, почему Нит поступил так, а не иначе. Зачем посыпал холмик листьями, а в осиный улей (осиный ли? бывают ли осы с восьмью паучьими лапами?) бросил камень. Спрашивал пальцами, получал ответ жестами, пытался запомнить самые простые слова. Три — \"дерево\", грас — \"трава\", граун — \"песок\", \"иди\", \"стой\", \"туда\", \"нет\". То, что нужно, если хочешь выжить. Язык Верных Псов был богат, ведуны знали намного больше понятий, чем окружало их в жизни. Они знали слово \"плавать\", хоть реки и озера убивали любого, кто рискнет зайти в их воды. Знали слово \"безопасность\", хоть даже в городской черте всегда можно было найти двадцать по двадцать смертельных угроз. Знали слово \"книга\", хоть уже многие поколения ни один из псов не держал бумагу в руках. В конце концов Верные Псы знали слово \"Солнце\", хоть никто из них никогда не видел вечно горящий огонь, что плавает в воде над облаками и освещает голубой мир. Но эти слова не нужны, если ты хочешь просто жить, а не мечтать о несбыточном.
Днем Эдвард ненадолго пришел в сознание. Он сквозь слабость узнал Нубила, и тот даже успел объяснить, что они идут на север и скоро будут в безопасности, после чего опять погрузился в свой горячий бред. Он называл Нубила Элис, говорил с призраками, пока раны и горящий внутри огонь не вернули его во тьму беспамятства. Нубил не лил воду из глаз. Он лишь сжал крепче кулаки, да на лбу сгустились глубокие морщины.
— Не волнуйся. Все с ним будет в порядке. Он сильный, он обязательно выживет, — заверил Нит.
— Впорадкэ? — переспросил чужак, как будто пытаясь под звучанием непонятных слов найти глубоко сокрытую в них истину.
— В порядке, — подобрав, как ему показалось нужную интонацию, еще раз повторил охотник.
— Айхоуп… — вздохнул Нубил.
Уже ближе к вечеру им пришлось перебираться через настоящий лес, где даже облака не видны за густыми зелеными кронами. И тут, в первый раз за три дня, Нит не успел уследить за своим спутником — тот неосторожно наступил на розовый цветок, который тут же обвился вокруг ноги, и дернул, впившись сотней крошечных крючков. Нубилу еще повезло. Его обувь выдержала первый рывок цветолова, и Нит успел перерезать стебель быстрее, чем еще несколько десятков точно таких же цветов спеленали бы чужака и утащили под землю. Но это не главное. Носилки, которые и без того ехали по лесу с большим трудом, опрокинулись, и Эдвард скатился прямо к корням могучей сосны — Эдвард уж было совсем попрощался с раненным воином, но случайности иногда тоже бывают счастливыми. Под корнями не было муравейника рыжих муравьев, чей укус парализует дыхание. Там не было липкой паутины, куста нож-травы, не росли ядовитые недотроги, там… Там была крапива. Обычная, рыжеватая, с мохнатыми прожилками, которая жалит и обжигает тело, но не несет ни смерти, ни серьезных увечий. А заодно давит вокруг себя другие, намного более смертоносные травы. Драться толстыми вениками из крапивы — любимая забава щенков, у которых еще нет имени, так они учатся терпеть боль и быть ловкими, а попробовали бы они так поиграть другими травами… Еще крапива съедобна — в голодные годы, весной, когда охоты почти нет, иногда неделями весь город сидит на крапиве, и пока никто от такой диеты не умер.
Вдвоем они быстро вытащили Эдварда, и Нубил пообещал, что такого больше не повториться. Не словами. Выражением лица. Виноватым, встревоженным, решительным — чужак хорошо понял, что своей невинной оплошностью он только что чуть не погубил друга, хоть как раз в этот раз ему не было в чем себя винить. Цветолов — тварь для любого Верного Пса опасная, она никак себя не выдает, и может неделями лежать под землей, выставив на поверхность ловчие цветы. Которые, в свою очередь, могут быть совершенно любой формы, цвета, и даже запаха, а чтоб, даже случайно, не задеть ни один, даже самый крошечный цветок… Для этого нужно быть охотником.
Кроме прочих забот, Ниту приходилось постоянно следить за организмом Нубила и напоминать, что он должен время от времени есть, пить и поить Эдварда. Легкость Али-травы лишала человека всех плохих чувств, и он мог просто не заметить, что умирает от жажды. А еда нужна для того, чтоб потом, когда действие травы пройдет, чужак легче пережил последствия. Ведь чем больше берешь у богов, тем больше оказываешься им должен. Нубил не понимал, что с ним происходит, он действительно не чувствовал голода, но послушно ел свои сухие брикеты и запивал их водой из фляг. А еще он пока не осознал, что воды в этом мире нет, и не замечал, что любые родники Нит старается обойти десятой дорогой. А если приходилось перебираться через ручей, то искал сломанное дерево, и оно обязательно находилось — звериная тропа, животные тоже чувствуют идущую от воды смерть. Пищевая пирамида воды — только растения научились пить местную воду, а для тех, кто не мог питаться одними лишь травами, красный сок жизни был единственной доступной влагой.
Нубил ничего этого не знал, и щедро пил из тех фляг, что, по настоянию Нита, они собрали с убитых в бою воинов, не осознав, что каждый глоток чистой воды стократ ценнее, чем сама фляга, \"термостабилизирующая дезинфицирующая емкость высокой степени герметизации\". Даже если бы он смог перевести и объяснить Ниту эти слова, ничего бы не изменилось. Если у тебя есть вода, хранить ее можно хоть в бычьем пузыре, если нет — ни одна самая совершенная фляга не выручит.
В целом же охотник был доволен. Путешествие проходило спокойно, насколько спокойным бывает дикий лес — если никто из странников по дороге не умер, то это уже большая удача. Хорошее время, начало лета — уже прошла ранняя весна, когда оголодавшие за зиму хищники готовы разорвать любого, кто хоть чем-то напоминает добычу, но еще не наступила осень, когда те же самые хищники собирают запасы на зиму, понимая, что на голодный желудок холод им не пережить. Раннее лето, когда повсюду богатые травы, много ягод, красных, черных, зеленых; ранняя осень, когда созревают плоды и рожают женщины Верных Псов — два самых безопасных времени года. В эти периоды хищники ходят с ленцой, подбирая добычу по силам, откладывают помет и выгуливают молодняк; травы еще не набрались и уже истратили яд — все благоволит тем, кто решил в эти поры года начать охоту. Даже дожди, постоянные осенью и в середине лета, идут очень редко, а капли их не убивают, а всего лишь вызывают ожоги и нарывы. И некоторые дурные щенки, желая показать свое мужество, даже гуляют под дождем, хвастаясь потом кровоточащими ранами — какое в этом мужество, глупость одна. Нит так никогда не делал. Он слишком хорошо помнил, что случилось с его другом, когда тот однажды не успел спрятаться от летнего ливня. Даже они убивают гуманнее, чем живительный яд небес, который прожигает кожу до костей, но питает жизненной силой все растения.
Еще на день ближе к городу, к безопасности — только там, за прочным узором стен, человек может не бояться природу, но каждый из Верных Псов верил, что когда-нибудь и весь остальной мир обретет покой.
— Лук, лук! — Нубил отвлек охотника от размышлений, таких же вечных, как и ежедневные тягости жизни. Он удивленно указывал рукой куда-то в сторону. — Лук, уотзэт?
Нит остановился. Он помнил эти места — охотничьи четверки сюда время от времени забредали, это уже была почти граница тех территорий, где Верные Псы старались навести лад. Ему не нужно было оборачиваться, чтоб понять, что заинтересовала чужака — он и так это знал. Руины. Белесые, как кости после затяжного дождя, метами ровные, местами покосившиеся — таких немало встречалось по всей земле. Древние башни, дома-муравейники, между которыми тянулись ленты застывшего камня… Что может быть в них интересного? Верные Псы помнили, что там когда-то жили их предки. И знали, что для многих эти руины стали вечной могилой. Но что это могло изменить? И зачем? У них теперь есть свой город, а руины — они просто стоят. Да, большие. Да, устрашающие и внушающие почет, но там нет охоты, нет добычи, зато есть много камней, которые даже ночью излучают густой фиолетовый свет, и медленно убивают каждого, кто захочет осветить им дорогу. Интерес Нубила был понятен охотнику, но он не собирался его поощрять — для выживания лучше обходить любые руины десятой дорогой, а значит не стоит на них и заглядываться. Странно, что чужак раньше их не замечал — они уже прошли мимо десятка подобных, а иногда и более внушительных, древних сооружений.
— Не важно, — резко бросил Нит. — Идем дальше. Твой друг умирает, и если ты хочешь его спасти, то мы должны поспешить.
— Бат… Джизэкрайс, кэсидрал… Риэл кристиан чёч инпэгн лэн… Айкэнбеливит… — бормотал Нубил себе под нос.
И единственное, что мог уловить охотник в интонациях — удивление. Чужак явно не ожидал встретить в этих землях нечто похожее — что же, если так, то ему немало открытий еще предстоит. Даже Ведуны чей взор не знает границ, признавали, что знают ничтожно малую его часть.
А потом была ночь. И еще один день. Али-трава не теряла силы, Эдвард, не приходя в сознание, боролся за жизнь, и Ниту пришлось тратить драгоценную воду, чтоб хоть как-то сбить его жар. Дважды нападали волки — обычные, серые, старые волки-неудачники, которым уже не удавалось поймать быстроногие заячьи стаи. Напали от безысходности. Нит не стал их убивать. Ему не нужна была пища, а запах смерти слишком сильный и может привлечь тех, с кем встреча будет уже не такой радостной. Жизнь волков оборвут другие — он победил их одной лишь силой воли, заставив уйти с пути. Верные Псы называли это \"боем глаз\" — двое смотрят в глаза друг друга до тех пор, пока более слабый не сдается. Вести бой глаз с неразумными хищниками — редкий дар, которым Нит очень гордился. Правда у него получалось только с волками, и, очень редко, белыми лисами — самыми безвредными из хищников в этих краях, но каждый раз, победив в бою глаз, охотник испытывал глубокий прилив сил, как будто ему доставалось часть жизненной энергии проигравшего.
Для Нубила время уже давно потеряло свой счет, день слился с ночью, странное оцепенение, предвестник той боли, что причиняет Али-трава, заволокло картину мира. Единственное, за чем он не забывал следить — состояние своего друга. Которое значительно ухудшилось. Жар перешел в холод, бред — в глубокий сон, из которого возвращаются только те, кому Али-заоблачный простелил особый путь. И то ли утром, то ли вечером, то ли на четвертый день пути, то ли на пятый, когда надежда поросла мхом, а вера затянулась туманом, чужак сначала даже не понял, что к нему обращаются.
— Нубил! Мы пришли, Нубил. Мы уже у города.
А даже если и понял… Последние часы он видел только худую спину Нита и носилки с Эдвардом перед собой (почему перед? Всю дорогу они были сзади? Нубил не помнил…). Слова растаяли в сознании озерным туманом, и, когда им на встречу вышли защитники, чужак уже был в глубоком забытье.
1980 год от Рождества Христова, 10 мая
— Слава Иисусу! Сэр, мы скоро причаливаем! Какие будут приказания?
— Королю слава. Соберите всю команду на палубе, форма парадная. Вы, надеюсь, понимаете, что на новом месте мы должны сразу произвести самое лучшее впечатление?
— Так точно, сэр! Будет сделано! Мы покажем им, что такое третий ацтекский полк! Позвольте начинать.
— Начинайте…
— Слушаюсь, сэр! Слава Иисусу!
— Королю слава.
Стоило сержанту с совершенно непроизносимым именем (Эдвард про себя называл его Марком — это было проще, чем каждый раз выговаривать Маркенцекоталь, или что-то в этом духе) выйти за дверь, как показная бодрость карнавальной маской слетела с лица молодого лейтенанта. Перед собой можно было не притворяться. Какое может быть \"лучшее впечатление\" в этой дыре? Его послали на край вселенной, и все, что он мог — делать красивую мину при плохой игре. С такими раскладами даже марсианская база, формально закрепившая власть Британской империи над красной планетой, смотрелась бы предпочтительнее. Там хоть если не слава, так почет — суровые условия, гордое слово \"колонист\", сухой паек и знаменитые красные звезды на погонах. Все девушки любят \"марсиан\", считается, что низкая гравитация способствует повышению потенции, и стоит человеку с красными звездами подмигнуть, как за ним бегут толпы юных прелестниц… Какая еще гравитация? Пол года в мужском коллективе, где из женщин — стокилограммовая врач-афганка да кухарка похожей комплекции из еще какого-нибудь малого народа. Им там легко, низкая гравитация, свой вес не чувствуют, вот и превращаются в шарики, все равно ни одна мужским вниманием не будет обделена. Вот и проявляют потом астронавты на земле чудеса, рассказывая сказки, как благотворно влияет низкая гравитация… Суровое место, но там хоть какие-то позитивные стороны можно найти, а тут?
Вроде бы не далеко. Гибралтар, Средиземное море, Черное, база на Тавриде. Стратосферным аэролетом пол часа пути, да вот беда — не летают они сюда. И ничего не летает. А ведь каждый британец знает, что с ним мощь веры. Что с ним Иисус. Что Господь никогда не оставит тех, кто верует, кто праведен. Что Господь никогда не оставит короля и Британию, и мощь веры подарит чудеса, о которых сам пророк Моисей не мог и мечтать. Даже на Луне стреляют плазменные пушки PoB (\"Power of Belief\" — \"мощь веры\", прим. автора), летают PoB-гравилеты, быстрее скорости света долетит с Марса на Землю весть, которую мощью своей веры и PoB-передатчиком отправит священник-связист. Для мощи веры нет запретов, она повсюду — всесильная на британских островах, благословленных Иисусом, слабее в Новой Шотландии, слабая на Луне, едва ощутимая на Марсе, основа всей британской цивилизации… Тут, возле берегов проклятой Тавриды, она ничего не дает. Святой крест здесь лишь распятие, не способное отразить пули; гарнизон сюда приплывает на судах, которые сжигают, как два века назад, нефть и газ. Связь — и вовсе гонцами, оружие — тяжелое, с огромным, неподъемными аккумуляторами, их специально проектируют по образцам из далекого космоса, где мощь веры слишком слаба, чтоб дарить власть над миром. Так что вроде и рядом, но с домом не поговорить, на отпуск домой не съездить — выходит, дальше, чем на Марсе.
Так там зато хоть есть солнце. Маленькое, холодное, лишь звезда, но настоящее. А тут его нет. И дальше на север его нет — огромные просторы Европы и Азии, Мертвые Земли, вечно покрыты густыми облаками, и ни один синоптик не смог это объяснить. И ни один священник разогнать. Как узнал Эдвард перед отъездом, сам Папа, часовая молитва которого может излечить смертельно больного, а всеношная — воскресить недавно умершего, однажды на месяц ушел в келью, где, на хлебе и воде, молился Иисусу, чтоб облака отступили хоть на миг и спутник смог заснять хоть малый кусочек Мертвых Земель… Тщетно. Ядовитые земли язычников, что когда-то не приняли Иисуса Христа, хранили свои секреты, и выстроенная на побережье Тавриды база никогда не знала солнечных дней.
Нет, место было определенно самым страшным, что только можно придумать. И разговоры с ветеранами, которые устроил дядя Эдварда, это только подтвердили. О чем только они не рассказывали… О бушующем море, которое может потопить любой линкор, о хищниках и грозах, слетающих с гор призраках и живых, осязаемых местных жителях, которые бывают страшнее любого зверя… Причем байки так тесно переплетались с реальностью, что Эдвард однозначно понял только одно — во всем придется разбираться на месте. Ему, молодому и зеленому лейтенанту. И двум полкам — ацтекскому пехотному и германскому специального назначения. Если переводить с военного на нормальный — мясу, которое не жалко, и безжалостным убийцам, ставшим на путь исправления, принявших в тюрьмах сан и присягнувших на верность Иисусу и королю. Последних было немного, не полк, а взвод — два десятка человек, но каждый из них был предан лично Эдварду. Потому что каждый из них знал — таких, как они, Иисус прощает лишь единожды, и совершив грех вторично, они обрекут себя на вечные муки ада. Да и ацтеков была лишь рота, семьдесят человек рядовых, три капрала да сержант Марктототам — но и то дядя подсуетился. Если бы не он, дали бы каких-нибудь рабов-хань, из последней партии восточных пленников, и справляйся с ними, как знаешь… Конечно, это уже гипербола — никто и никогда желтолицым оружия не доверит, но мысли у Эдварда витали именно такие.
А ведь еще местные… Гарнизон базы… Две с половиной сотни человек… Как они примут коменданта-мальчишку? Как с ними наладить контакт? Они ведь наверняка из простых, рядовые, франки, германцы да италийцы, с редким вкраплением британцев, из самых опустившихся, которые даже не смогли получить офицерское звание или поступить в один из колледжей. Причем все, как один, немного сумасшедшие — Мертвые Земли даже самого здорового психически человека быстро сводят с ума. Хотя какие это Мертвые Земли… Граница. Таврида имеет связь по морю с большой землей, сюда из Британии раз в две недели приходят транспорты с продовольствием, медикаментами, чистой водой, вооружением и боеприпасами, топливо-смазочными материалами, формой… Все, что нужно, идет прямо из Глазго, потому что здесь ничего нет. Здесь земля не родит, здесь нет питьевых родников, а опреснять морскую воду — слишком расточительно. Здесь нет солнца для батарей, а ветряки ломаются слишком быстро, чтоб обеспечивать гарнизон энергией ветра. Опять же, даже на Луне и Марсе есть запасы трития — в Нью-Перте ничего нет.
Какой в такой обстановке может быть \"парад\", какое \"впечатление\"? А впрочем, может. Только оно и остается. Эдвард Гамильтон никогда не был \"папенькиным сынком\", всего в жизни он добивался лишь своими силами, и, какими бы интригами не забросила его сюда судьба, он был уверен, что справится. Потому что должен. Потому что Гамильтон. Потому что дома его ждет любимая девушка, Катрин, и если будет нужно — он пришьет к лицу маску уверенности, так, что никто под ней не заметит молодого и испуганного парня.
— Лорд Эдвард? Можно?
Никто, кроме верного Нубила Муххамеда.
— Заходи, Нубил.
— Слава Иисусу. Лорд Эдвард, я уже собрал все ваши вещи, можете проверить, вот, это из академии, это то, что передала ваша матушка…
— Нубил, Нубил, хватит! Ты же знаешь, я полностью тебе доверяю, если говоришь, что собрался, значит так оно и есть. Сам ты как? Все еще плохо? Лекарство, которое ты пьешь, не помогает?
— Лорд Эдвард… — второе правило раба, \"никогда не жаловаться своему хозяину\", в этой паре часто нарушалось, но все же вбитая с рождения наука часто мешала афганцу открыто рассказывать хозяину про свои беды.
— Да ладно тебе. Морская болезнь — не самое страшное, что может случиться в жизни. Ты не переживай, мы уже почти прибыли, скоро будем на берегу, а там не качает. Ты что-то еще хотел?
— Да, лорд Эдвард, вот, это форменный парадный мундир комендандта, в котором он, по уставу, должен вступать в звание и отдавать его преемнику. Это формальность, ее обычно не соблюдают, но я подумал, что вам это должно понравиться. И взял на себя смелость перешить его под ваш размер.
— Ну надо же… Я и забыл, — молодой лейтенант покачал головой. — А ты молодец. Не прогуливал, как твой хозяин, пары по уставу. Надо же, а ведь действительно, сейчас вспоминаю, было такое еще до Войны Апокалипсиса… Подожди, а кресты зачем? Я ведь не принимал сан…
— Лорд Эдвард, по уставу до назначения полкового капеллана комендант считается духовным лицом, временно исполняющим его обязанности. Этот пункт устава был оспорен на Третьем Эдинбургском Соборе, поскольку нарушает основополагающий принцип единоличия преемственности церкви от святого Петра, но так и не был отменен, поскольку комендант является прямым представителем Его Величества, власть которого также дана нам свыше, от Господа нашего, Иисуса Христа…
— Ладно, Нубил, я уже понял! — Эдвард впервые за сегодня улыбнулся, примеряясь к странной форме. — Надо же… Помоги мне одеть… А это куда? Это ведь, если я не путаю, церемониальное дуэльное оружие?
— Перевязь со шпагой, она не является обязательной, но право на ее ношение во время подобных церемоний среди прочего дано роду Гамильтонов за доблесть, проявленную при отражении татарской агрессии тысяча шестьсот третьего года.
— Тогда ладно. Ну что, как тебе?
— Лорд Эдвард, вы неотразимы!
— А зеркало считает иначе, — усмехнулся лейтенант. — Вполне даже отразим…
Хотя то, что отражалось в большом серебряном зеркале, действительно внушало уважение. Не краски попугая, но и не строгие зелено-желтые тона повседневной формы, нечто среднее. Сразу выделяющее человека из толпы. И придающее ему, что ли, уверенности. Вроде как и не мальчишка двадцати двух лет от роду, а мужчина, воин, командир. Рядом с которым даже битые ветераны смотрелись рядовыми. Как раз то, что нужно было Эдвадру для первого дня службы, сразу показать, что он сюда не срок отбывать прибыл, а командовать. И воевать, если надо. Нубил знал свое дело — верный раб никогда не подводил своего хозяина в таких делах, о которых истинному аристократу не пристало беспокоиться. Ни служанка, ни самая заботливая жена не смогла бы так позаботится о Эдварде, как Нубил Муххамед — женщины знают толк в кухне, а не войне. Ведь недаром цвет шотландской аристократии всегда имел рабов-мужчин, рабы-женщины — удел германцев, франков, италийцев, пиренейцев, шведов и прочих викингов, которые только так и могут потешить свое мужское естество. Не говоря уже про черных рабов, которым нельзя доверить даже самую простую работу, а черные самки не могут вызвать ничего, кроме брезгливости. Хотя их Эдвард видел пару раз в жизни — после того, как Первый Пертский Собор постановил, что черные не имеют души, а потому не могут быть приобщены к Иисусу, им было запрещено ступать на землю Британии, чтоб не осквернять своими черными ногами святую землю.
— Лорд Эдвард, я могу еще чем-то помочь? — Нубил отвлек хозяина от любования в зеркале.
— Спасибо, Нубил, больше ничего. Ты свободен, позаботься там о моих вещах…
— Конечно, лорд Эдвард. Слава Иисусу!
— Королю слава.
Провожая взглядом своего родового раба, Эдвард в очередной раз задумался о превратностях судьбы. Ведь могла она подарить ему и другого. Ситха, индуса, кого-то из славян — небольшая польско-булгарская народность испокон веков, со времен татарской инвазии, жила в верхнем течении Темзы. Все низшие народы всегда были рады отдать своего сына в вечное услужение лорду, который родился в тот же день и час, хоть и знали, что им после этого придется навеки покинуть Британию. А повезло именно с афганцем. С рождения вместе, хозяин и раб не могли представить жизнь друг без друга, Нубил сопровождал Эдварда в школу, носил его вещи, готовил в общежитии колледжа, они вместе служили в Королевской Военной Академии Эдинбурга, где, конечно, рабам никогда не доверяли оружие, но устраивали специальные курсы по этикету, лекарскому делу, знанию устава. Даже на первые свидания они ходили вместе — хозяин и его раб, который до этого прослушивал специальные курсы, о чем нужно не забыть при общении хозяина с девушками. Эдвард знал, видел, и других рабов, в его среде их имел почти каждый, и потому хорошо понимал истинную цену Нубила. Цену, которую никогда не заплатить — рабы из темных народов даются аристократам при рождении, тогда же они проходят обязательную процедуру кастрации, чтоб низкие гормоны не мешали служить, и служба эта длится до самой смерти. Или раба, или хозяина — если хозяин умрет первым, то раб не имеет права жить дольше, чем хозяину будут отданы последние почести. Если он после этого не убьет себя сам, то будет казнен, но Нубилу это не грозит. Верный афганец, он не оставит Эдварда и после смерти. Они пришли в этот мир под одной звездой, и уйдут одной дорогой.
— Слава Иисусу! — опять появился сержант Марк. — Сэр, рядовой состав построен. Уже виден берег, что прикажете делать дальше?
— Королю слава. Ждать. Я сейчас поднимусь.
Еще раз проверив, как сидит форма, и убедившись, что сидит она идеально, Эдвард глубоко вздохнул, перекрестился, мысленно попросил о помощи Иисуса и всех святых, превратил лицо в мертвую маску и вышел на палубу.
Само прибытие прошло в дымке легкой нереальности. Был строй, была речь, вроде бы красивая и полная оптимизма. Был волевой взгляд, который старался не замечать унылый серый пейзаж. Порт, горы в дымке, густые облака, под которыми не понять, утро сейчас, полдень или вечер. Еще один строй, на берегу — это была не пересменка, а прибытие пополнения, потому никто из них не излучал особого оптимизма. Еще одна речь, приветствие. Исполняющий обязанности коменданта, младший лейтенант Клаус Отто фон Геленберг, седой немец раза в два старше Эдварда со следами длительного запоя на физиономии. Церемониальное вручение ключей от базы, еще одна речь, последняя, на этот раз уже перед объединенным строем, что-то вроде \"вас не забыли, мы понимаем ваши трудности и совместными усилиями будем идти к светлой цели\"… Все пустое. Все это говорил не Эдвард Гамильтон, живой молодой парень, а безликий имперский лейтенант, аристократ, представитель величия Британии на ее самом дальнем фронтире. Эдвард ни на секунду не вышел из накинутой роли, и, чтоб было легче, изо всех сил старался видеть перед собой не людей, а серую толпу. Не лица, полные боли, насмешки, надежды, снисхождения, усталости и вселенской тоски, а формы. Рядовые, капралы, сержанты базы Нью-Перт — винтики британской военной машины, которые принимают присягу на верность королю, присягают нести свет истинной веры и обязаны выполнить любой его приказ. Потому что здесь он, Эдвард, главный. Триста пятьдесят жизней — весь персонал базы, от рядового на гауптвахте до вольнонаемных кухарок — в его полной власти. Его приказ — закон в последней инстанции, ближайший суд в тысячах миль и неделях пути, да и то — только королевский военный суд Эдинбурга имеет право рассматривать дела против аристократов. Большая власть, еще большая ответственность, и ни одного шанса снять ее со своих плеч. Чтоб бы ни произошло в Нью-Перте, пока Эдвард Гамильтон комендант — это будет на его полной ответственности.
Потому нужно было сразу провести четкую грань между собой и остальными, допустив к начальственному телу только капралов и сержантов, да и с ними вести себя строго, но справедливо. Основы военной психологии, курс полковника Невила МакРидса, второй-четвертый триместры. \"Начальник, который ведет себя с подчиненными, как с равными\", — не забывал повторять полковник в конце каждой лекции, — \"мертвый начальник\". И приводил тысячу и один пример — как солдаты не исполняли приказ, как солдаты бежали с поля боя, как солдаты бросали офицеров умирать, спасая свои шкуры, и все потому, что те были в свое время слишком снисходительны и проявляли излишнюю и совершенно ненужную в армии человечность.
Потом была поездка в древнем, неизвестно из какого музея добытом гусеничном вездеходе на двигателе внутреннего сгорания. Офицерский дом, лейтенанту не положено жить в одних казармах с рядовыми, горячий душ, ванная — Эдварду объяснили, что здесь вода большая ценность, которую специально завозят в танкерах, но он, как высший офицер на много тысяч квадратных миль, мог себе такое позволить. Ему много чего по дороге объясняли. Только он не слушал. Сидел с каменным лицом, и думал только об одном: как бы продержаться! Хорошо, что рядом был верный Нубил, которого специально учили подхватывать нить разговора, когда хозяину недосуг. Он потом все это перескажет, в спокойной, почти семейной обстановке — раб-кастрат был для Эдварда почти как родной брат, даже намного ближе — родные братья, Питер и Джэфри Гамильтоны, были старше Эдварда на девять и восемь лет соответственно, дружны между собой, женаты, имели по двое детей, успешно делали карьеру, и очень редко вспоминали, что их мать когда-то родила еще одного сына. А их родовые рабы, Славек из поляков и Расул, курд, были двумя расплывшими жирными свиньями, только и способными, что хлопотать по кухне.
Наконец, уже на закате дня — Эдвард продолжал мыслить привычными понятиями \"рассвет\" и \"закат\", хоть тут никогда не было ни того, ни другого — он дошел до своего будущего кабинета. Откуда и предстояло командовать базой следующие неизвестно сколько лет — формально назначение было на пол года, но Эдвард понимал, что такой короткой \"ссылкой\" его злопыхатели не ограничатся, и если дядя не поможет — придется ему сидеть здесь до третьего пришествия Христа. Старинный дубовый стол, несколько стульев, пустые стены, простое деревянное распятье с потертой позолотой, сейф для оружия, устав, Библия — придется немало поработать, прежде чем кабинет \"оживет\". Где личные дела? Где сводки? Где отчеты, сколько на складе боеприпасов, сколько воды, пищи, как обеспечен лазарет? Где сводки капеллана о психологическом здоровье личного персонала? Посещаемость воскресных проповедей? Хороший начальник не должен знать все, но должен в любой момент иметь доступ к любой информации. Где макет базы, чтоб, при тактическом планировании, каждый сержант знал, за какой участок отвечает его взвод? Ладно, пусть не в трехмерной проекции, хотя бы из папье-маше, из пластика, отлить такое может любая мастерская! Где связь? Хорошо, высокая степень ионизации воздуха, высокая влажность, радиосвязь не работает, не говоря уже о мощи веры, которая в Мертвых Землях и сама мертва. Но проводная связь должна быть! Найти на складе волокно, алюминий, медь, вытянуть, подвести, камера, микрофон, экран — комендант должен в любой момент знать, что происходит на вверенной ему территории. Организовать, устроить, подвести, начать прямо с завтрашнего дня! И чем-то украсить стены. Ярким. Голые, они угнетают, а тут и так не слишком веселая атмосфера, чтоб раскрывать двери унынию.
А пока Эдвард собирался познакомиться с теми, кто будет промежуточным звеном между ним, и рядовым составом. Сержанты и младший лейтенант, сегодня на вечер Эдвард назначил им общий сбор в своем кабинете, чтоб познакомиться лично. И составить впечатление, что это за люди. Насколько они надежные. Насколько им можно доверять. Без этого невозможно нести службу, маршал Британии не должен знать каждого солдата, но про адмиралов и генералов он должен знать все, от меткости в тире до знания молитв и проблем на личном фронте. И вниз по служебной лестнице. До последнего раба.
— Лорд Эдвард, я распаковал ваши вещи и почистил оружие. Чем-то еще могу помочь? — Нубил был единственным, в общении с кем Эдвард почти всегда пренебрегал любой субординацией.
— Спасибо, Нубил. Больше ничего. Доложи, когда сержанты соберутся.
— Лорд Эдвард, они уже собрались. Ждут в приемной. Я решил их пока не пускать и дать вам время отдохнуть. Я что-то сделал не так?
— Ты все сделал правильно, Нубил. Пусть заходят.
Эдвард подошел к окну. Привычка встречать посетителей или обернувшись к окну, или зарывшись в бумаги, досталась ему от дяди — адмирал Дэвид Гамильтон всегда так поступал, давая подчиненным понять, что их самое срочное дело для него всего лишь рядовая проблема, и созерцание пейзажа Королевской Военной Академии Эдинбурга намного важнее, чем депеша о инопланетном вторжении. Жаль, что Таврида — не Эдинбург. За спиной лейтенанта скрипнули двери. \"Пусть Нубил смажет\", — сделал Эдвард пометку в памяти.
— Сэр, по вашему приказу сержантский состав базы ВКС Нью-Перт прибыл! Слава Иисусу!
— Королю слава, — кивнул Эдвард, разворачиваясь к гостям.
Их было шестеро. Уже знакомый младший лейтенант Клаус Отто фон Геленберг, немец, ацтек Марк, и еще четверо. Как Эдвард и думал, потомки континентальных европейцев, которые до сих пор верной службой отплачивали богоизбранным британцам за то, что те спасли их во время татарской инвазии и приютили в своем доме на правах приемных детей. Высокий блондин, скорее всего скандинавского происхождения, швед или викинг; среднего роста смуглый брюнет, похожий на италийца, выбритый совершенно не по уставу; рыжий ирландец, все время дергающий правым веком; и… Тут Эдварду пришлось задуматься. С одной стороны, все подданные британской короны равны в правах. С другой стороны, военная служба — исключительно мужское дело. А четвертым сержантом была женщина, ровесница Эдварда или немного старше. Да, не красавица. Лицо немного, на его вкус, \"тяжелое\", но далеко и не уродина — просто миловидная девушка лет двадцати-двадцати пяти, которая не только умудрилась пойти в ВКС, не только стать сержантом, а и загреметь в эту дыру! Впрочем, о ее судьбе Эдвард еще узнает из личного дела. Сейчас взгляд на девушке он задержал не дольше, чем на остальных, после чего кивнул всем шестерым.
— Вольно. Присаживайтесь. Как вы, наверно, уже знаете, я — ваш новый начальник, комендант, лейтенант Эдвард Гамильтон. Нам теперь вместе служить, и мне хотелось бы, господа, познакомиться с вами поближе. Прошу вас. Начнем, пожалуй, с вам, младший лейтенант.
— Младший лейтенант Клаус Отто фон Геленберг, в прошлом — космический десант, части общего назначения, в прошлом — исполняющий обязанности коменданта базы.
— Общего назначения? — невольно вырвалось у Эдварда название элиты элит — тех, кто штурмует астероиды, имеет право не преклонять колени перед королем и, за выслугу лет, как правило получает ненаследное дворянство.
— Так точно. Майор частей общего назначения, понижен в звании и переведен на базу ВКС Нью-Перт за дисциплинарное правонарушение! С подробностями вы можете ознакомиться в лично деле!
Немец-майор, который стал младший лейтенантом… Чудо в квадрате… Для немцев, как для родственного британцам народа, существует немного ограничений: они не могут занимать высшие государственные посты, наследовать дворянство и на военной службе получать звания от полковника и выше. И если уж немец повысился до майора в самом элитном отряде ВКС, а потом был низложен до младшего лейтенанта на край света — его правонарушение должно было действительно быть серьезным.
— Обязательно ознакомлюсь, — кивнул Эдвард, оборачиваясь к сержантам. — Господа…
— Сержант Эрик Питерсон, воздушно-десантные войска, части наблюдения и подавления, — представился швед.
— Старший сержант Генрих Джонсон, воздушно-десантные войска, части наблюдения и подавления, — а это уже был ирландец, хотя скорее все же валиец.
— Сержант-капеллан Ирвин Эрнест Гауди, в прошлом — космический десант, части общего назначения… мое дело идет вместе с делом младшего лейтенанта фон Геленберга, сэр.
— Хорошо, обязательно изучу. Но кажется мне представились еще не все присутствующие… Или кто-то считает, что моя просьба к нему не относилась? — учитель театрального кружка, где Эдвард играл одно время, мог бы гордиться своим учеником — ни жестом, ни голосом, ни взглядом лейтенант не дал понять, что как-то выделяет девушку по половому признаку. И тем самым, похоже, совершил свою первую, и далеко не последнюю ошибку.
— Сержант Элис Кроуфод, пехота, части прямого уничтожения, — представилась девушка, и добавила. — На всякий случай, сэр — я не \"милашка\", не \"крошка\", не \"девочка\", не \"солдатская подстилка\" и не \"армейская шлюха\", если желаете — могу в любое время провести сдачу всех нормативов, а также полностью соответствую занимаемой должности, последнее свидетельство чему датировано третьим февраля сего года и находится в моем личном деле. Также предупреждаю, что любые попытки воспользоваться служебным положением с целью склонить меня к неуставным отношениям бесполезны и чреваты заявлением в королевский военный суд Эдинбурга. Я закончила, сэр.
— Благодарю вас, сержант, только не нужно обобщать на меня ваш предыдущий неудачный опыт. Ваши отношения с прошлым начальником меня нисколько не интересуют, как и ваша личная жизнь, потому когда вас спрашивают, извольте отвечать по форме и на заданный вопрос. Вам ясно, сержант Кроуфорд?
— Так точно, сэр.
— Ну и отлично. А теперь слушайте и запоминайте. То, что было раньше — забудьте. Хватит уже, база Нью-Перт давно превратилась в посмешище всех ВКС, и назначение сюда иначе как заключение никто не рассматривает. Настало время все изменить. Мы превратим эту базу в образцовый военный городок, укрепим, обновим и перестроим, но наша первостепенная задача — поднять боевой дух личного состава, и делать это нужно в первую очередь личным примером! Младший лейтенант фон Геленберг, вы что-то хотите спросить?
— Нет, сэр. Я хочу сказать.
— Ну говорите.
— Сэр, позвольте дать вам один совет… Дружеский… То, что вы только что сказали… Даже не пытайтесь. Я не как саботажник говорю, а как опытный офицер, который, простите за откровенность, повидал на своем веку больше, чем вы. Уже многие пытались… Провести, перестроить, поднять… Да то там — захватить, удержать, и храмы Христу по всем Мертвым Землям, ручейки и безмятежные олени… Ну так вот, сэр — они плохо кончили. И, чтоб вы не обольщались… Вас сюда не назначили — вас сюда тоже сослали. Так что если хотите вернуться… нет, я не буду ничего говорить. Вы тут осмотритесь, и потом, если захотите, мы продолжим этот разговор. И еще, сэр — не переживайте, мы будем исполнять все ваши приказы, тут нет саботажников, только вот… Ничего это не даст, сэр. Пробовали. Спасибо, что выслушали, сэр. Прошлый комендант перебил меня почти сразу…
— И что с ним случилось? — к всеобщему удивлению, Эдвард лишь улыбнулся.
— Сошел с ума, сэр. Ушел за стены. Предположительно — погиб.
— Вот видите. Он не дослушал — и погиб, значит мне это не светит. Ваша речь была очень убедительной, младший лейтенант, я всегда с удовольствием выслушаю ваши советы, более того — я прошу их давать, если вам будет казаться, что я совершаю ошибки. Только делать будем по-моему. И для начала вот что — в ближайшие дни нам нужно сделать по базе следующие изменения…
Разговор выдался долгий и тяжелый. Нет, сержанты не мешали, они выслушивали все идеи Эдварда, только вот реакция… Ирвин Эрнет — абсолютно ко всему безразличный, \"будет сделано\", и все тут, мол, \"мне нет до этого никакого дела, но если очень прикажете, начнем завтра прямо с утра\". Генрих — нервный, у него оказался не только глазной тик, а еще и заикание, по лицу время от времени начинали ходить красные пятна, но советы давал дельные и толковые. Элис все воспринимала в штыки, не женщина, я противная и настойчивая язва с явными признаками феминизма, в каждом предложении Эдварда ей чудилось ущемление ее прав, и ей казалось, что специально для нее, как для девушки, он подбирает то ли самые легкие, то ли вообще невыполнимые задания. Только Эрик вел себя так, как должен вести британский солдат — спокойно, уверенно, здраво, он лейтенанту сразу понравился, и Эдвард уже мысленно прикидывал, что одного старшего сержанта на базу слишком мало. Марк вел себя тише воды, ниже травы, вникая в обстановку, Клаус Отто… Вел себя так, как должен вести отставной космодесантник, бывший майор, самый старший и опытный в этой компании. То есть как родитель, что наблюдает за играми детей в песочницу. Сложные люди достались Эдварду, но других нет, и они понимал, что именно с ними и придется работать… Уживаться… И как-то вести дела.
Уже за полночь совещание закончилось, все основные вопросы были решены. Сержанты разошлись, а Эдвард, под тусклый свет люминесцентной лампы, засел за письмо. Доставивший подкрепление корабль уходил завтра рано утром, и капитан любезно согласился взять с собой письмо молодого лорда. Хоть это и не было предусмотрено инструкциями, более того — любая личная переписка не то, чтоб запрещена, но должна проходить суровый контроль соответствующих служб, чтоб ни дай Бог, никто не выдал секретной военной тайны. Но иногда Эдвард плевал на устав. Потому что его письмо было предназначено только для одних глаз. Ровные строчки ложились на желтоватый лист — романтика древности, когда мнемонические детекторы еще не научились напрямую превращать мысли человека в электронный текст. Романтика, которой сейчас так не хватало…
\"Катрин, любимая!
Как же я по тебе скучаю!
Сейчас, когда ты читаешь эти строки, я служу далеко-далеко, на краю земли. Тут очень интересно, со мной вместе служат интересные люди, но каждую свободную секунду я вспоминаю о тебе. Я вспоминаю твою улыбку и тонкие ямочки в углу твоих губ, твои голубые глаза, и аккуратный носик. Мне хочется зарыться в твои густые волосы, как тогда, на вершине Артур Сит. Но жизнь тут очень суровая и я прячу эти воспоминания в самое сокровенное место своей души, где они будут храниться вечно, до конца моих дней\"…
Письмо заняло всю ночь, трижды Эдвард его писал, рвал и переписывал, пока светлеющее небо не заставило его поставить точку. Последняя весточка домой на следующие месяцы — и начало службы.
Лейтенант Эдвард Гамильтон приступил к исполнению обязанностей коменданта базы Военно-Космических сил в Нью-Перте, полуостров Таврида, Мертвые Земли.
Год Лисы и Медведя, середина осени
— Ведун вернулся!
— Ведун!
— Ведун, Ведун!
Весть о ведуне мигом разлетелась по всему городу. Каждый, и стар, и млад, знал, что к Верным Псам вернулся ведун. Древний старик, ему уже было далеко за тридцать, а может, чем Али-обманщик не шутит, шел и пятый десяток — над теми, кого избрал путь знаний, время имеет иную силу. Когда приходит их время, ведуны покидают город — они идут в странствие, и никому неведомо, какими путями крутит их земля. Ведуны иногда возвращаются уже через неделю, иногда их нет несколько месяцев, иногда год… А иногда уже не возвращаются никогда. Но Верные Псы их не хоронят — ходят легенды про ведуна, который ушел из города двенадцатилетним мальчишкой, а вернулся через двадцать пять лет седовласым мудрецом, и только древние беззубые тридцатилетние старухи признали в нем друга детства. Возвращаясь, ведуны рассказывают Верным Псам истории своих странствий, потому каждое возвращение ведуна считается великим праздником.
Этого тоже помнили лишь немногие. В прошлом истребитель, он стал на путь знаний уже зрелым воином, и ушел в год Большого Костра. Что он принес своим детям? Этого никто не мог предугадать. Сейчас в городе было четверо ведунов, уже прошедших свой путь, и один, который только готовился к странствию — дорога каждого из них была слишком извилиста, чтоб простые охотники, следопыты или женщины могли ее понять.
— Нит, ты идешь?
— Иди, Дим, я тебя догоню.
Дим Камень убежал, но молодой охотник не спешил встречать ведуна. Он удобно устроился между двумя толстыми ветвями своей любимой березы, одетый в одну лишь легкую тунику, кинжал деда болтался на груди, беззаботно грыз кислое яблоко и ни о чем больше не думал. Жизнь удалась. Добрая длань самого Али-владыки покрыла землю: теплая сухая осень, ленивые хищники, много сытных, сладких плодов, а значит зимой умрут только самые слабые. В этом году он, пятнадцатилетний мальчишка, впервые взял на руки своего новорожденного сына, и хоть тот прожил всего два дня, это было непередаваемое чувство соприкосновения с чудом. Зато две другие его дочери были здоровы и часто радовали молодого отца, с каждым днем набираясь новых сил. Еще в нем пробудился дар \"боя глаз\", охотники впервые взяли его на Большой Совет, а все потому, что этим летом он совершил самый настоящий подвиг. Когда Верные Псы ходили на большую охоту, их окружили живые болота — топь, которая сама может перемещаться с места на место. Семеро ушли в голубой мир, пока мальчишка, Нит, который и охотником-то стал только прошлым летом, не указал им единственный путь к спасению. Он услышал землю, и провел их через грань: громко выл Али-обманщик голосами волчьих стай, но ничего не смог сделать. Теперь Нита все уважали. К его мнению прислушивались даже опытные охотники, а лучший друг, Дим Камень, которому только предстояло пройти испытание следопыта, и вовсе боготворил.
Нит доел яблоко, сладко потянулся и спрыгнул на землю. На самом деле ему не особо хотелось к ведуну. Что этот старик может рассказать интересного? Про дома из железа и камня, про бескрылых небесных червей, про ласковую заботу мертвой стали, про холодный огонь, который не жарит, но обжигает? Это все только сказки. Нит Сила считал себя опытным охотником: он умел считать до двадцати, знал несколько букв, несколько сотен опасных деревьев и трав, умел обходить вонники и быстро бегать. Зачем ему нужны знания, от которых нет никакого толку? Это глупые старые охотники ценят ведунов за их \"мудрость\": Нит был молод и свято верил, что он во всем разбирается лучше этих закостеневших двадцатилетних стариков. Но ведунов уважал. Не за байки да сказки, а за тот дар, которым Али-владыка с ними щедро поделился. Только они могли понимать зверей, приказывать деревьям, лечить змеиные укусы, предсказывать погоду, а еще ведуны видели невидимое, знали прошлое и помнили будущее. Именно ведуну Нит Сила был обязан своей жизнью — если бы мудрый Рик Огонь не показал охотникам где, забившись в дупло, дрожит от страха пятилетний Нит, он бы погиб в лесу в тот страшный день, когда в голубой мир ушла вся его семья…
Плохие воспоминания. Не стоит ими омрачать такой чудесный день. Нит выгнал их на задний двор памяти, где они и хранились бережно все эти годы, тугой нитью удерживая дано утраченное прошлое. И, вгрызаясь в последнее, третье по счету, яблоко, неспешно двинулся к Камню Предков. Возле него всегда собирались ведуны, а еще, если очень постараться, в камне можно было увидеть целых три картины, одна под одной: гору с храмом на вершине, человека с распростертыми руками и две переплетенные змеи. По легенде, в эти изображения предки Верных Псов вложили нечто очень важное, желая сохранить его для потомков, но ни один ведун еще не смог объяснить их сакраментальный смысл. Или не захотел. Тяжка ноша помнить будущее, потому ведуны часто говорят меньше, чем знают. Но они всегда повторяют, что когда-нибудь Али-владыка растопит свод облаков, и внуки внуков Верных Псов своими глазами увидят небесный костер. Сказки, конечно, но в самые тяжелые годы только эта вера и вытягивала людей из бездонных болот отчаяния. Пока же Камень Предков — просто большой булыжник, по форме напоминающий высокий трон, но вокруг себя он сеет неуловимые искры тепла, и любое сказанное с него слово почему-то звучит громче и убедительнее.
Ведун еще не начал свою историю. Старый, седой, морщинистый, красный сок его жизни потемнел и пульсировал по телу бугристыми синими реками, в легком голубом одеянии, едва покрывающем грудь, он как будто смотрел куда-то вдаль, но каждый Верный Пес знает, что нет ничего зорче взгляда ведуна. Следопыт видит даль, охотник — цель, истребитель — слабое место врага, глазами женщин смотрят их нерожденные дети, но только ведун видит смысл и истинную суть. В этом их мудрость и долг, распознать и научить других, а сказки… Сказки для детей. Они уже видят мир, но еще не понимают, потому и слушают заворожено истории ведунов про далекие края и древние времена. А может и времена грядущие, с ведунами ни в чем нельзя быть точно уверенным.
Наконец взгляд старика прояснился, и он начал свою историю. Как всегда, без предисловий.
— Нет хищника, сильнее медведя, но Верные Псы его не боятся, потому что медведь один, а их много. Нет хищника, хитрее лисы, но Верные Псы ее не боятся, потому что у нее есть только хитрость, а у них — разум. Нет хищника, свирепее волка, но Верные Псы его не боятся, потому что волк зол, а они храбры. Когда Али-владыка ушел за облака, он дал людям три вещи, чтобы жить: силу, разум и цель. Сила и цель без разума — путь безумия, сила и разум без цели — путь разрушения, разум и цель без силы — путь смерти. Только вместе они составляют жизнь, и живет по-настоящему только тот, кто отольет в себе стальной стержень силы, и волей разума направит его к верной цели. Кто забудет об этом — тот сделает первый шаг по ложному пути, и ждут его большие беды. Кто будет помнить и твердо ступать по пути верному, не соблазнится сладкими речами Али-обманщика, не даст силе затмить разум, разуму исказить цель, а цели выпить силу, тот найдет то, о чем даже не мечтал. Но тот, кто слеп, никогда не отличит путь ложный от пути верного. Слепцы, что имели великую силу, твердый разум и нерушимую цель, нанесли миру самые глубокие раны, но не во власти Али-владыки дать людям прозреть. Каждый сам должен пройти это испытание, и нет того проводника, который научит слепого открывать глаза.
— Нет места, страшнее болот, но Верные Псы их не боятся, потому что умеют находить тайные тропы, — продолжал ведун. — Нет силы, страшнее воды, но Верные Псы ее не боятся, потому что умеют обращать ее силу в добро. Нет врага, страшнее их, но Верные Псы их не боятся, потому что ими движет лишь ненависть, а Верными Псами — любовь. Каждый из нас уйдет в голубой мир, пить сладкую воду и греться у вечного огня Солнца. Когда встретит нас Али-судья, он спросит: что сделал ты, чтоб быть достойным воды над облаками? И каждому придется давать ответ. Тому, кто жил любовью, и ушел в голубой мир, защищая детей от их нашествия. Тому, кто жил страхом, и умер в трепете. И даже тому, кто был слишком слаб, и ушел в мир за облаками по своей воле. Всех выслушает Али-судья, но всех пропустит дальше, потому что не добр он, но справедлив. Потому что на его суде каждый человек будет судить себя сам, трус будет вечно терзаться своей трусостью, смертник — малодушием, и только храбрец будет в вечной благодати, ибо ему не за что себя осудить. Легко жить, когда тебя обвиняют другие, но нет более тяжкой кары, чем винить себя самому. Каждый человек сам выбирает свой путь, и нет того судьи, кто искупит за человека его проступки.
— Нет мира, выше облаков, но и в мире под облаками Верные Псы нашли свое место. Нет времени, страшнее зимы, но даже в снегу Верные Псы находят силы жить. Нет ничего, сильнее смерти, но Верные Псы научились жить в тени ее дыхания. Можно придумать много испытаний, но самое суровое среди них — просто жить. Когда Али-обманщик греет огнем и пьет сок твоей жизни, когда умирают те, кто близок и дорог, когда цель кажется миражем, силы истощены, а разум просит избавленья. Жить, когда глаза хотят лить воду; забирать кусок у слабого, потому что нужен хоть кто-то сильный; убивать плоть от плоти своей, дабы избавить от страданий. Жить, когда уже звучит голос Али-заоблочного, жить, когда светлые камни сжигают изнутри, когда лишился всего, что имел, и ничего не получил взамен. Просто бороться, потому что когда есть борьба — есть враг, а значит цель. Просто умирать, потому что смерть — это избавление. Просто вести и быть ведомым, искать и находить, хотеть и получать, но нет ничего сложнее, чем жить ради самой жизни. Не каждый человек на такое готов, и нет никого, кто в этом ему поможет.
— Далеко-далеко, за лесами, за горами, я видел медведя. Большого, как целая гора, и такого же неторопливого. Он спал, и вековые сосны были его постелью, а лоси бегали по его шерсти, потому что думали, что это трава. Его шкура была настолько прочной, что ее не мог прокусить ни один хищник, а когда его лапа упала в ручей, то образовалось новое озеро. Этот медведь был сильнее всех остальных медведей вместе, и стоило ему захотеть — он мог дунуть и разогнать облака. Но он спал. В его шерсти копошились крысы, в ушах свили гнезда птицы, а лапу облюбовали бобры, и медведь ничего не мог с ними поделать. Потому что он был такой большой, такой сильный, ему так все легко давалось, что медведь потерял в жизни всякую цель, и заснул, не замечая, что даже самую прочную шкуру когда-нибудь прогрызут острые крысиные зубы. Так и люди. Когда-то они были похожи на этого медведя, такие же большие и сильные, жили в прочных домах, летали в голубой мир и не боялись облаков. Но потом люди заснули, крысы прогрызли стены их домов, кроты подкопали фундамент, птицы растащили крышу на гнезда, и когда с небес упала мертвая вода, люди оказались перед ней беззащитны. Потому если ты сильнее, никогда не упивайся своей силой и не позволяй ей превратить тебя в раба, потому что даже самая великая сила легко может обернуться слабостью.
— Далеко-далеко, за лесами, за степями, за пустынями, за большой водой, а может быть где-то совсем рядом, живут люди. Они не плохие и не хорошие, не добрые и не злые, не великие и не ничтожные. Они обычные люди, которые живут тем, что есть, мечтают о том, что будет, и не помнят того, что было. И среди них есть один точно такой же. Не мудрее и не глупее, не честнее и не подлее. У него есть свои беды и радости, силы и слабости, этот человек любит и ненавидит, рвется в бой и боится уйти в голубой мир. Но когда придет час, именно этот человек должен будет сделать выбор: или совершить то, что должен, и все погубить, или нарушить свое слово, но оставить все, как есть. Он еще не знает об этом. И еще долго не узнает. Но стрелы судьбы уже заправлены, нити судьбы сплетены, цепь событий ускоряет свой бег, и ему никуда не уйти от страшного выбора между смертью и бесчестием. Выбор будет сделан еще нескоро, еще многие родятся, многие умрут, зима сменится летом, а лето — опять зимой, но неизбежность уже написана, и сам Али-владыка не в силах предначертанное изменить. За что же ему такая доля? Кара за грехи или награда за добрую службу? Нет. Так распорядилась всесильная судьба, которой не указ сами боги. Судьба может убить сильного, сделать слабого героем, подарить чудо или отнять все, что имел. Судьба может распоряжаться человеком, зверем, птицей, даже они ходят под властью судьбы. Но есть одно, что сильнее судьбы, есть только одно, над чем она не властна — свободный выбор человека. Судьба доведет до развилки и задаст вопрос, но какой будет ответ — зависит только от человека. И каждый должен помнить, что когда настанет час бросать жребий, судьба будет не властна над его рукой.
— Далеко-далеко, в давние времена, а может быть совсем недавно, жил человек. Он был очень добрый, сильный и всем людям желал только добра. Он делал добрые поступки, учил мудрости, показывал верный путь и наставлял тех, кто сбился с дороги. Но были и другие люди. Они тоже хотели добра, но их добро было совсем другим… — продолжал, и продолжал, и продолжал свои речи старик.
Верные Псы всегда внимательно слушали ведунов. Они не все понимали, но старались уловить каждое их слово, потому что там часто скрывался второй, третий, десятый смысл — но этот ведун превзошел всех остальных. Он говорил не о говорящих змеях и летающих ящерах, не о живой воде и сладких ягодах, чей сок дарит языку радость, а уму — свободу. Ведун рассказывал про то, что, кто ходил хоть раз на охоту, испытывал на себе. Про страх перед смертью и тягость жизни, про веру и надежду, про свободу и предначертанность, про величие человека и его ничтожность перед силами судьбы. Про добро и зло, про правду и ложь, про то, что одно всегда может обернуться другим, а добрые намерения приведут к страшной катастрофе. Про горечь потерь и чарующий аромат надежды. Ведун говорил про жизнь, иногда простыми, иногда заумными словами превращая размытые образы в осмысленные фразы, и, можно не сомневаться, что и внуки тех, кто собрался у Камня Предков, будут повторять своим внукам эти слова.
— А еще, — говорил ведун, и невозможно было предугадать, о чем сейчас он будет вести свою речь, — не нужно бояться Али-заоблачного, потому что страшна не смерть, а боль умирания. Страшно не умирать, а знать, что ты оставляешь других. Не уходить в голубой мир, а понимать, что твой земной путь остался незавершенным, и ты мог сотворить намного больше, чем сотворил. Ты, — указующий перст старика поймал Тита Жилу, могучего истребителя лет двадцати, который только этим летом уничтожил дважды по двадцать их, — не переживешь эту зиму. Ты, — молодая девушка лет четырнадцати вздрогнула и испуганно обхватила свою старуху-мать, — родишь сына, и его дар ведуна приведет Верных Псов к небывалому величию. Твой, — Гер Волос, охотник лет двадцати пяти, спокойно встретил голос судьбы, не отводя от ведуна взгляда, — жизненный путь оборвется в огне, но судьба еще не написана, избегай огонь и проживешь еще долгие годы. Ты, — пятилетний безымянный сорванец чуть не упал с ветвей березы, — найдешь в лесу благородную воду, но бойся вонников, потому что смард земли не захочет отдавать тебе свой сок жизни. Твоя стезя еще не пройдена, твое чрево еще не заперто, — старая женщина смотрела на ведуна с долей грусти и смирения, но после его слов ее глаза разгорелись безумным пламенем надежды, — и трое Верных Псов еще ждут часа, когда ты одолеешь свой страх и подаришь им жизнь. Твое, — молодой ведун вникал словам старого с истинным благоговением, — странствие ведет в земли снега, где безрогий олень укажет тебе путь к спасению. Твоя, — еще одна женщина вздрогнула, — дочь скоро уйдет к свету, но не печалься, потому что следующей осенью ты родишь сразу двоих сыновей. Твоя, — на этот раз палец поймал Нита, как бы тот ни старался держаться в тени, — судьба ярко-желтого цвета, ты пройдешь там, где другие потонут, и Али-заоблачный еще долго будет не рад встрече с тобой. Тебе, — толпа ахнула, но ошибки быть не могло — впервые ведун давал два предсказания одному человеку, и человеком этим оказался Нит Сила, молодой охотник пятнадцати лет, — открыты многие пути, но чтоб найти среди них единственно верный, всегда помни, что человек не может оставить в беде другого человека.
Не прощаясь, ведун спустился с Камня Предков и ушел, а толпа за его спиной еще долго трепетала. Кто-то смеялся, кто-то едва сдерживал слезы, Тита Жилу окружили три смешливые девушки, которым он обещал ребенка, и обреченный истребитель веселился вместе с ними, потому что до зимы еще далеко, а значит у него будет время закончить земные дела. И только Нит Сила не разделял общей радости и грусти. Он, незаметно, исчез, растворился, как умеют только самые талантливые охотники. Ушел, чтоб на пожелтевших ветвях своей любимой березы задуматься над словами ведуна, над желтой судьбой, и еще раз вспомнить свою короткую, но такую яркую жизнь, где было место и славе, и горю, и почету, и даже всеобщему презрению…
1983 год от Рождества Христова, 21 марта
— Сэр, срочная депеша! Получен сигнал, завтра на базу прибывает королевская эскадра в составе линейного крейсера \"Святой Марк\", эсминцев \"Георгий-победоносец\", \"Стремительный\", \"Георг II Умелый\", а также транспортных кораблей \"Бирмингем II\", \"Джерси\", \"Лидс III\", \"Ковентри\", \"Бристоль II\". Слава Иисусу!
— Королю слава… Вы уверены, что ничего не перепутали? Никаких инструкций, просто эскадра?
— Так точно, сэр! Какие будут приказания?