Вот только монологи Иешуа — совершенно языческие по духу и по содержанию. Технократическое (с учетом паранормальных «технологий») описание библейских чудес вызывает в памяти Лео Таксиля и другие, более тоскливые образцы атеистической пропаганды. В книге есть и стиль, и структурирование текста, и интрига, и эрудиция авторов, — лишь смысла нет никакого. Для бестселлера все это слишком серьезно, для интеллектуальной фантастики — чересчур поверхностно и даже наивно. Абрамовы вновь претендуют на особую нишу в НФ-литературе — пишущие сами по себе, в свое удовольствие.
Если у вас есть уютное кресло и два свободных вечера и если вы не религиозный человек, эта книга поможет вам скоротать время. Написано мастеровито, читается легко. Зачем написано? А затем, что становление христианства — именно та тема, оттоптавшись на которой, писатель может почувствовать себя настоящим мужчиной.
Сергей Некрасов
НАЙТИ СВОЕ НЕБО
Написано «альтернативок» немало, и зарубежными авторами, и отечественными — типовая схема отработана. Есть поворотный пункт в истории (тут делается фантастическое допущение), далее автор придумывает последствия, в меру сил руководствуясь логикой и знанием того, как оно было в реальности. Чем точнее удается автору применять историческую логику — тем убедительнее выходит результат.
Но разным авторам нужны разные результаты. Одним важнее исследовать пути развития цивилизации, для других исторический антураж — не более чем средство решения извечных социально-психологических проблем. И лишь немногие обращаются к альтернативной истории, чтобы разобраться в духовных, метафизических вопросах. К числу таких книг можно отнести дилогию Сергея Лукьяненко «Искатель небес». Первый роман — «Холодные берега» («Если» № 3, 1998 г.) — породил больше вопросов, нежели ответов. Отмечали и оборванность сюжетных линий, и карикатурность религиозной схемы, а главное, не понимали — зачем все это автору? Но вместе с недавно изданным «Близится утро» (М.: ACT) дилогия обрела цельность и завершенность, не только в событийном, но и в философском плане. Заметим, чаще всего авторы «альтернативок» создают историческую развилку где-то неподалеку, в новейшем времени. Немногие решаются углубиться в древность. И потому фантастическое допущение, лежащее в основе дилогии, впечатляет. Перед нами мир, в котором не было Христа, в котором произошла замена (а точнее сказать, подмена) воплотившегося Бога неким Искупителем — и понятно, вся человеческая история пошла иным путем, в некоторых деталях напоминающим наш, но по сути — совершенно иным. Чудо, которое даровал человечеству Искупитель — возможность хранить материальные предметы в некоем параллельном пространстве, в «Холоде», — изменило не только технологическое развитие цивилизации, но прежде всего ее духовную жизнь.
Мир, в котором практически не осталось железа, где нет нужды охранять материальные ценности и невозможны крупномасштабные войны, на первый взгляд кажется уютнее нашего. К двадцатому веку он технически развит на уровне реальных XVII–XVIII вв. и поделен между несколькими империями, главная из которых — Держава, прямая наследница Древнего Рима. Общественный строй — мягкий феодализм с элементами рынка, правящая теократия обходится без инквизиции, крестовых походов и т. п. Нет и тоталитарных режимов, Освенцима, ГУЛАГа, уровень насилия кажется игрушечным.
И тем не менее на всем лежит некая тень, во всем чувствуется ущербность. Не в материальной и даже не в социальной сфере — в метафизической. Это общество закостенело в крайне примитивных догмах господствующей религии и потому неспособно к культурному росту, здесь научный прогресс хоть и потихоньку движется, но никак не соотносится с духовным. В области веры — полнейший застой. Религия Сестры и Искупителя гарантирует человеку лишь вполне земные кнут и пряник. Ни бессмертия души, ни веры в грядущее воскресение, ни соединения с любящим Богом в ней нет изначально.
Автор, конструируя такую «альтернативную религию», фактически доказывает «от противного» довольно известные вещи: человеческая душа неисчерпаема, многомерна, ее невозможно втиснуть в прокрустово ложе абстрактных схем, нельзя удовлетворить никакими внешними формами, маскирующими духовную пустоту. Главный герой обоих романов, Ильмар, глазами которого мы и воспринимаем мир Державы, изначально будучи вполне правоверным гражданином, постепенно начинает сомневаться: а действительно ли две тысячи лет назад мир оказался спасен? Не случилось ли глубочайшей подмены? И если так, то что теперь делать? Принять как данность и жить с этим? Он так не может, он устал бродить по плоскости, ему необходимо взлететь — но он не умеет и не знает куда.
Фактически, «альтернативная история» нужна С. Лукьяненко лишь как фон для создания «альтернативной религии», которая, в свою очередь, сама является фоном уже для реальных духовных исканий человека, неспособного удовлетвориться обыденностью. Поэтому к «фону» нельзя подходить с мерками строгой логики. Действительно, при желании можно выловить немало технических, исторических и богословских ошибок. И остроумно придуманная авиация тамошнего мира, если говорить всерьез, невозможна, и дефицит железа вряд ли столь уж сильно затормозит научную мысль, и возникновение ислама там маловероятно… А бытовая магия «слова», если вдуматься, могла бы породить оригинальные способы транспортировки и обмена, в чем-то схожие с современными сетевыми технологиями. Автор, однако, прошел мимо.
Но в том-то и дело, что, последуй он традиционному методу логического прогнозирования, подобная «альтернативная религия» уже не смогла бы сыграть необходимую роль в философском сюжете романов. Кроме того, сознательно играя на параллелях с нашей реальной историей, используя многочисленные забавные аналогии (Руссийское ханство, Семецкий полк, аллюзии на «Трех мушкетеров» и т. д.), Лукьяненко держит внимание читателя, управляя ритмом романа. Однако приколы нередко становятся проколами, то есть оборотной их стороной являются те самые логические неувязки и неточности, которые и не позволяют причислить дилогию к традиционным «альтернативным историям». Но автор, похоже, и не стремится быть к кому-то причисленным — его гораздо больше волнует метафизический поиск героев.
Разумеется, добравшись до последней страницы, мы не получаем четких ответов, и уж тем более нас не ждет happy end. Финал дилогии — это предощущение катарсиса, но еще не сам катарсис. В конце концов, мечта о небесах еще не есть сами небеса. Их лишь предстоит найти. И герою, и автору, и читателю.
Виталий КАПЛАН
Владислав КРАПИВИН
СЛЕД РЕБЯЧЬИХ САНДАЛИЙ
«Я иду встречать брата», «Голубятня на желтой поляне», «Дети синего фламинго»… На этих пронзительно-возвышенных повестях выросло не одно поколение юных читателей. Владислав Крапивин, бесспорно, один из популярнейших отечественных детских фантастов, которого А. Н. Стругацкий однажды назвал «автором странных сказок». Оказывается, загадочные, фантастические совпадения и истории сопровождали писателя всю его жизнь. О том, как рождались волшебные миры, известный фантаст рассказывает в автобиографическом эссе.
На пыльных тропинках далеких планет
Моих сандалет отпечатался след…
Третьеклассник Алька.
Переделка известной песенки. 1965 г.
Итак, я сдался. Поступился принципами и оставил противнику позиции, которые прочно занимал более сорока лет. Самое время патетически упрекнуть себя: «Нет прощения твоему малодушию!» Но прощение все-таки есть (и это слегка утешает). Ибо я отступил не перед внешним врагом, а перед недругом, проснувшимся внутри. Можно сказать, перед самим собой.
Дело в том, что к старости многие начинают впадать в детство. А уж детскому писателю это просто на роду написано. Однако для меня возвращение в розовую пору малолетства оказалось связанным не с самыми лучшими ощущениями. В сорок третьем — сорок пятом годах, в мои дошкольные времена, донимал меня жестокий ревматизм — следствие вечных недоеданий и холода из-за нехватки дров. Так что я могу считать себя пострадавшим от войны, хотя бои гремели в неимоверной дали от нашей тыловой Тюмени. От ревматизма деревянно болели пятки и распухали на руках пальцы. Так распухали, что иногда лопалась кожа… Ну, и вот теперь «эхо детства» отозвалось именно таким образом. Пятки-то — черт с ними: похромал и ладно. А пальцы…
Почерк сделался таким чудовищным, что разбирать написанное накануне стало уже невозможно. Вот и пришлось изменить любимым со студенческих лет общим тетрадям в клетку, острым граненым карандашам и ручкам с черными стержнями.
Раньше неоднократно заявлял, что не изменю. Подводил научную базу: мол, идеи и мысли, что рождаются в мозгах, непосредственно передаются пальцам, а те живьем переносят их на бумагу. Поэтому даже на машинке никогда не писал — все черновики только от руки. Но… сила солому ломит. Десятый раз уронив карандаш из пальцев-сарделек и безуспешно попытавшись разобрать каракули, понял: пора, брат, пора…
Конечно, кое-какой опыт общения с компьютером был у меня и раньше: разные там деловые письма, документы, небольшие заметки для журналов… Но все думалось: это временные отступления. Однако деваться некуда. И вот наконец сочинил за компьютером полноценную (в смысле объема; в смысле других достоинств — не знаю) повесть.
Надо сказать, в процессе «клавиатурного творчества» понемногу привык работать по-новому. Стало даже казаться, что мысли прыгают на клавиши не менее охотно, чем раньше соскальзывали на карандаш. И во всем этом процессе можно усмотреть даже некоторую романтику.
В самом деле. Я сижу перед экраном и пультом, откинувшись в низком кресле. Компьютер стоит в трехгранной нише, которая именуется «эркер»: с трех сторон — широкое окно. Все это напоминает штурманскую рубку. Ну, прямо звездолет. Жмешь на кнопки, а на мониторе рождается фантастика (достоинства ее — опять же отдельный вопрос).
Правда, окна зарешечены, поскольку обитаю я на первом этаже. Без этого нынче — никак. Но, с другой стороны, решетки придают моей «рубке» некий средневековый колорит. Этакий звездолет-замок… Только за стеклами не звездная мешанина космоса, а приземистые жестяные гаражи и высоченные тополя, растущие на улице Сакко и Ванцетти.
К гаражам я отношусь индифферентно, а за тополя тревожусь (это порой даже мешает работать). Боюсь, что появятся небритые дядьки с бензопилами и начнется очередной «лесоповал». Ненависть городских властей к старым тополям носит глобальный характер, их срезают десятками там и тут, по всему городу. Несколько скандалов, которые я устраивал представителям мэрии по этому поводу, естественно, ничего не изменили. Стремление власть предержащих оставить город без капитальной зеленой защиты не поддается здравому объяснению. Впрочем, разве это единственный абсурд нашего времени?..
Помимо страха за тополя, от работы отвлекают собаки. За широкой полосой лопухов, одуванчиков и крапивы проходит асфальтовый тротуар, его облюбовали для прогулок владельцы «друзей человека». Каждое утро не менее двух десятков псов с хозяевами дефилируют у меня под окном. Можно изучать собачьи породы — от похожих на вывернутые наружу овчинные варежки болонок до ньюфаундлендов и догов, которые, кажется, сами изумлены своими размерами. Хозяева тоже очень разные, но у всех заметна одинаковая черта. Этакое общее мироощущение. Мол, видите, какой у меня замечательный пес! Мы лучше всех! Это написано на лице и у взъерошенного пацана в цветастых трусах до колен, и у очкастой студенточки в похожей на кожаный абажур мини-юбочке, и у величественной, как заслуженная актриса, старухи…
Каждый пес или поднимает у кустика заднюю лапу, или в натужной позе присаживается среди зелени. Мои коты Макс и Тяпа, сидящие на подоконнике, каменеют от ненависти. Я же уговариваю себя смотреть на явления жизни философски… Впрочем, на собак я так и смотрю. Эти симпатичные создания не ведают, что творят. Но хозяева-то!.. Рядом, за гаражами, множество уютных пустырей, но людям почему-то непременно надо, чтобы их косматые любимцы облегчались у меня под окнами. Это столь же необъяснимо, как и нелюбовь властей к большим деревьям…
Изредка судьба наказывает «псовых» владельцев. Клочкастая кавказская овчарка, сделавши свое дело, вдруг резко тянет разноцветного мальчишку в крапивные джунгли. Слышно, как тот сдержанно подвывает. Впрочем, злорадство мое — лишь на несколько секунд. Все-таки жаль пацана… А кругловатого и лысоватого «нового русского» (он тоже в штанах до колен) не жаль, когда ньюфаундленд затягивает его в кусачие заросли. Впрочем, представитель делового мира тут же бросает поводок и выскакивает на асфальт. Черная лохматая комета под вопли хозяина уносится на свободу. Вот, побегай теперь за псом…
А на следующее утро «бизнесмен» (уже в джинсах) и ньюфаундленд приходят под мое окно снова…
Иногда я утешаю себя тщеславной мыслью: может быть, владельцы собак знают, чья голова видна им сквозь оконное стекло и решетку, и самоутверждаются таким образом? Приятно, когда твоя собачка какает под окном у писателя. Но чтобы верить в это всерьез, надо обладать слишком высоким самомнением…
* * *
Впрочем, едва ли взрослые люди что-то вообще знают обо мне. Они, если и читали мои книжки, то в далеком детстве (да и то едва ли). Насколько мне известно, многие из них считают, что я давно умер… Хорошо, что ребята так не считают! Среди них до сих пор есть (честное слово!) такие, кто любит книжки.
Вот только что (прямо в эти минуты, когда печатаю) позвонил третьеклассник Сережа Яковлев. Мы с ним дважды встречались на школьных читательских конференциях, и он подарил мне грустные, но героические стихи о каравелле. А сейчас сообщил, что за эти стихи получил приз на литературном конкурсе: билет на сеанс мультфильмов.
По-моему, стихотворение стоит того, чтобы его процитировать (я испросил разрешение у автора).
Каравелла
В путь собралась каравелла,
Дела в порту не найти.
Размять деревянное тело
Можно только в пути.
Свершив кругосветное плаванье,
Повстречала корвет и фрегат,
И под грохот и взрывов сияние
Стучал булат о булат.
Победить врага было трудно.
Из корпуса дыры глядят,
Но потопила вражеское судно,
А затем и военный фрегат.
И роняя прощальные слезы,
Прекращая свой быстрый полет,
Каравелла с расколотым килем
В морскую пучину идет.
Экипаж каравеллы не спасся,
Лишь пустая шлюпка плывет,
Но память об этих матросах
В народе навеки живет.
Некоторая сбивчивость поэтической техники вполне простительна для десятилетнего автора. Зато сколько искреннего чувства и прекрасной мальчишечьей смелости!..
Сережа, автор этих строк, очень вдумчивый и поэтически настроенный человек. Мне он кажется похожим на Кирилку из моей недавней повести «Полосатый жираф Алик»
[12]. С такой же ясной душой… А стихи его нравятся мне еще и потому, что напоминают пиратские песни, которые мы сочиняли и распевали под гитару в студенческие годы. Мы — трое друзей, образовавших союз «Братство Веселого Роджера». Витя Бугров, Леня Шубин и я. Где сейчас Леонид, не знаю. А Витя…
Иногда я прихожу к невысокому памятнику среди больших берез и сосен. Достаю плоскую фляжку с коньяком. «Давай, Вить, за все, что было…» Он понимающе смотрит с каменного портрета: «Давай…» А у меня в памяти одна за другой — мелодии песен из нашего флибустьерского цикла…
Пират веселый плавал в море Караибском
На корабле своем, как черный коршун, быстром.
Он на врага летел стремительней, чем выстрел,
И от погони уходил за пять минут…
Ну, чем не Сережина «Каравелла»?
…Потом я завинчиваю пробку и, держась за поясницу, подымаюсь со скамейки. «Размять деревянное тело можно только в пути». И я отправляюсь в путь, чтобы работать дальше. Над фантастической повестью. Над какой еще повестью можно работать после встречи с Виталием Ивановичем Бугровым! Он весь принадлежал и принадлежит великой литературе Фантастике.
* * *
…А Сережа по телефону тоже спросил меня о фантастике. О «Голубятне на желтой поляне».
— Скажите, пожалуйста, а вот тот мальчик, Гелька, он разбился, когда сорвался с моста, или остался жив?
— Конечно, остался жив, Сережа! Ты же помнишь, от его удара о землю вспыхнула новая галактика! И Гелька ожил там в образе мальчика, который подружился с ящеркой…
Я не первый раз отвечаю на такой вопрос. И, бывало, говорил, что решать это должны сами читатели. Мол, для того и написан такой неопределенный, многозначительный конец. Но зачем я буду хитрить с мальчиком Сережей, подарившим мне хорошую песню? Я же знаю, что Гелька остался жив, пусть и Сережа знает это наверняка.
А когда он придет в гости, я похвастаюсь новой фантастической повестью — той, которую только что сочинил за компьютером. Там в финале нет никаких загадок, он полностью счастливый, этот финал. Потому что мне захотелось отбросить наконец к чертям подальше все нынешние пакостные проблемы, весь этот криминал, горячие точки, оголтелое вранье и скотское равнодушие людей к себе подобным. Отбросить и написать про нормальную жизнь, где у ребят и взрослых сохранились понимание дружбы, верность слову, любовь и умение выручать друг друга из беды. Понятно, что написать о таком сейчас можно лишь сказку. Но все же это лучше, чем ничего.
* * *
Я закончил повесть, выправил на мониторе ошибки и включил принтер, чтобы распечатать текст. Все еще не отвык от мысли, что вещь можно считать полностью написанной лишь тогда, когда она на бумаге.
Старенький «Epson LQ-100», покряхтев, выдавил из себя полторы страницы, затем подвел пунктирную черту и печатать дальше отказался… Про долгую и бесполезную возню с этим скрипучим ящиком можно было бы написать отдельный рассказ, но довольно драм и трагедий. Кончилось тем, что я созвонился со знакомым издательством «Банк культурной информации» (БКИ) и отправился туда с дискетой в кармане. Может быть, оно и к лучшему. Их лазерная машина способна за полчаса выдать «на-гора» то, с чем мой одряхлевший «Эпсон» даже в лучшие времена справлялся за сутки…
Я люблю ходить в издательство БКИ. И потому, что люди там хорошие, и потому еще, что на лестнице этого старинного особняка я как бы окунаюсь в детство…
Кто не знает этот кирпичный, похожий на кремлевский терем дом на улице Розы Люксембург, бывшую дворянскую усадьбу! Когда-то здесь располагалось Облоно — учреждение, которое я терпеть не мог, поскольку оно терпеть не могло меня и мою флотилию «Каравелла» — «организцию, активно противопоставляющую себя советской педагогической системе и нашей славной пионерии». Но сейчас здесь вполне приличное учреждение — Институт археологии. А на втором этаже — то издательство, куда я спешу.
* * *
Я ступаю на каменные ступени и окунаюсь в мир знакомых запахов. Это редакционные ароматы — бумага, табак и (деталь избитая, но никуда не денешься) типографская краска. Но не только это! Запах множества книг, запах лестничных камней и чугуна, запах старых кирпичных стен — тот же, что в библиотеке, в которую я, школьник, входил когда-то, как в храм…
Она и располагалась в храме — в старинной Спасской церкви, что стоит в городе Тюмени, на улице, которая раньше тоже была Спасская, а теперь — Ленина. Про эту церковь-библиотеку я писал уже немало (да простят меня читатели за повторы). Но сейчас хочу рассказать, как на лестнице этого храма соединились для меня реальность и фантастика. И как я впервые ощутил, осознал нутром, что на самом деле есть она, многомерность пространств.
О, этот библиотечно-храмовый, книжно-каменный запах! Так пахло, наверно, в подвалах замков, где вперемешку свалены были старинные фолианты, рыцарские латы и рулоны карт с фантастическими островами, кораблями и морскими чудовищами. Сердце колотилось, когда я с мамой поднимался по рельефному чугуну ступеней к заветной двери абонементного отдела. Без мамы нельзя: мальчишкам моего возраста книг там не давали. А мама брала для меня то, что я высматривал на длинном застекленном прилавке (как в магазине!). Иногда везло необычайно! «Война миров», «Человек-амфибия», «Гиперболоид инженера Гарина», «Затерянный Мир», «Изгнание владыки»… Эти крупицы чудес и радости мой натренированный взгляд цепко выхватывал из россыпей произведений социалистического реализма и прочей занудной (как мне тогда казалось) литературы. Если даже название было незнакомым, я особым чутьем угадывал книжку, которая — та, что надо. И нес ее по лестнице, не давая маме спрятать в сумку.
Лестница была в два марша. Они разделялись широкой площадкой, где в могучей кирпичной стене было узкое сводчатое окно с чугунным переплетом. Широкий мраморный подоконник располагался высоко (сперва на уровне моего подбородка, потом — плеч, позже — на уровне груди). Остановившись у окна, я клал на холодный мрамор книгу и тыкался в нее носом. Не терпелось понять, в какие миры унесет она меня в ближайшие часы!
Мама, конечно, нетерпеливо понукала меня, а я торопливо листал. От книги пахло книгой — старой, растрепанной, от подоконника — холодным мрамором, от окна — чугунной решеткой…
— Славка, у тебя есть совесть? У меня еще ужин не готов.
Я захлопывал книгу. А за окном был вечер — обычно осенний или зимний. Над деревянным забором сада имени Ленина светил фонарь. На высокой березе от него загорались желтые листья или сказочно сверкала на ветках изморозь. И в этом тоже была частичка сказки…
* * *
Случилось так, что я долгое время не бывал в Тюмени, а если и приезжал, то не хватало времени наведаться в библиотеку. И вот где-то в середине восьмидесятых желание вдохнуть знакомый запах, постоять у знакомого сводчатого окна сделалось просто нестерпимым. Я приехал и пошел в Спасскую церковь.
Библиотеки в ней уже не было. Располагались там реставрационные мастерские, где приводили в порядок всякую тюменскую старину: резные наличники, узорчатые дымники печных труб, фонари… Посторонних не пускали. Но писательское удостоверение (вкупе с прочувствованным рассказом о ностальгии по детству) произвело впечатление на строгую девицу аспирантского вида. Она распорядилась пропустить «товарища писателя» (чьих книг ни при какой погоде, конечно, не читала). И товарищ писатель ступил на заветную лестницу.
И замер. В испуге и недоумении.
Лестница была не та. Запах — тот же, знакомый до «сжимания сердца», чугунный рельеф ступеней — тот же, гулкость лестничного пролета — та же. Но сама лестница была сплошная, уходящая высоко вверх, без площадки посредине. И в стене — никакого окна…
Нет, перестроить ее не могли. Не хватило бы ни мастеров, ни сил, ни денег для переделки такого могучего сооружения. Да и зачем? Ясно, что эта лестница была такой изначально, с восемнадцатого века.
Я рассеянно, с ощущением потери поднялся на второй этаж. Здесь мне показали наполовину расчищенную фреску. Богородица с Младенцем на руках смотрела словно сквозь дымку из далекого-далекого пространства. Смотрела понимающе и ласково. У меня потеплело на сердце. Однако ощущение, что я не в прежнем мире, не в книжном храме моего детства, не оставляло меня.
Я прошелся по бывшему читальному залу, где когда-то в закругленном помещении алтаря стоял овальный стол, за которым я (уже почти взрослый, десятиклассник) сочинял свои первые рассказы. Побывал и в «абонементе», где теперь стучали молотками жестянщики. В плане помещений ничего не изменилось. Но лестница…
Я вернулся на ступени. Спустился до средины. Где же площадка? Где окно? Пусть за стеной нет уже старого сада и желтеет обшарпанная штукатурка построенного на его месте Дворца пионеров, но окно-то должно было остаться!
Я вышел на улицу, обернулся к церкви и… понял, что окна просто не могло быть. Никогда. Окна были на первом и втором этажах церковного здания, а мое должно было бы располагаться на границе между этажами. Оно никак не вписалось бы в архитектуру фасада.
Тогда что же? Значит, все, что было, всего лишь плод искаженной взрослой памяти, которая преподносит детские сны как явь?
Но как же? Сны — в течение многих лет? С такой точностью чувств? С такой памятью о мраморном подоконнике — гладком и холодном, когда утыкаешься в него подбородком (а носом — 6 книгу)? С горящими от фонаря листьями за чугунным узором оконного переплета… А площадка — деревянная, в отличие от ступеней. Я помню сучок половицы, похожий на лошадиный глаз, я уронил на него однажды пухлый роман «Айвенго»… На площадке было светло от яркой лампочки, а нижняя часть лестницы — почти в полумраке…
Не может быть, что этого не может быть. Иначе с чего бы я помнил это почти полжизни? И… зачем такой обман?
И я стоял в горестном недоумении, пока не стало просачиваться в меня понимание (милостивое, как прощение). Все было. Только было не здесь, не совсем здесь. За тонкой гранью близкого, соседнего пространства, в котором осталось мое детство.
«Ты же столько раз писал о параллельных мирах, о совмещенных и пересекающихся пространствах, о темпоральных кольцах, о многомерности нашего бытия. Писал и верил в это. Почему же сейчас, когда оно коснулось тебя наяву, растерялся, как мальчик в сумрачной незнакомой комнате?»
В самом деле, все объясняется просто, если принять за истину, что в жизни своей человек иногда переходит из одного пространства в другое. В силу каких-то космических или иных причин. Пространства эти бывают очень похожи друг на друга, но все же различны в некоторых деталях и обстоятельствах. Поймешь это — и становится ясным, почему водонапорная башня в центре города оказывается восьмигранной, хотя в детстве ты ее всегда видел круглой. Почему посреди твоего любимого фонтана, сохранившегося лишь на старой фотографии, стоит только один чугунный журавль, хотя их было два. Почему старый школьный приятель утверждает, что в июне сорок восьмого года мы с ним не могли ловить лягушек в лесном болоте, поскольку сразу после экзаменов он уехал в пионерский лагерь. А я-то все помню до мелочей…
В общем-то — пустяки. Ну подумаешь: лягушки, фонтан, башня. Можно отмахнуться и все объяснить неточностью памяти. Но начинаешь разбираться, копать, и ощущение неведомого подступает вплотную. Такое же ощущение необъяснимости, выхода за рамки привычного бытия, которое я испытал, когда в детстве отчим показал мне ленту Мёбиуса. Оторвал от газеты полоску, перекрутил, соединил — и свершилось невозможное: две плоскости соединились в одну. Это было непостижимо: вроде бы налицо две стороны листа и в то же время не две, а одна.
Не здесь ли тайна перехода из одного пространства в другое, из мира в мир?
Там, у бывшей библиотеки, эти мысли скользили у меня, успокаивая и проясняя суть вопроса.
«Только старайся больше не ходить на ту лестницу», — сказал я себе. И вспомнил строчку из какого-то стихотворения. Вспомнил не точно, однако ясно ощутил интонацию-предупреждение: «Никогда не возвращайтесь в прежние места…»
Хотя почему бы и не возвратиться, если придет желание? Надо только сделать поправки координат, учесть смещение пространства своего давнего детства, как штурман в море учитывает смещение светил при переходе через обширные океанские пространства… А то, что на лестнице не окажется площадки и окна… ладно. Зато, наверно, в бывшем читальном зале уже полностью расчистили старинную фреску, и я постою перед ней с ощущением нового открытия и с благодарностью за разнообразие и чудеса бесконечного мира…
* * *
Я снова и снова вспоминаю старую библиотеку. Узкий абонементный зал, приглушенный говор посетителей, развал книг на длинном застекленном прилавке и азартное замирание души, с которым высматриваю какую-нибудь самую-самую книгу.
Так однажды высмотрел «Пылающий остров» — пухлый томик в обшарпанной обложке «Библиотеки приключений»…
Сейчас отношение к Александру Казанцеву, патриарху нашей фантастики, разное. Кто-то по-прежнему хвалит, кто-то пренебрежительно оттопыривает губу. А я благодарен ему всем сердцем за книги, которые в детстве уводили меня в распахнувшиеся фантастические пространства, полные великих преобразований и не менее великих тайн. И думаю, у множества читателей моего поколения найдутся для Александра Петровича добрые слова.
Нашлись они и у Аркадия Натановича Стругацкого, хотя были люди, которым почему-то хотелось столкнуть друг с другом (хотя бы заочно) А. Казанцева и знаменитых братьев-фантастов.
В 1981 году, когда «Уральский следопыт» присуждал первую премию «Аэлита», были выбраны сразу два лауреата. Даже три: Александр Казанцев и братья Стругацкие. В этом была немалая мудрость — проявить признание и благодарность известным авторам разных поколений. Но мельтешили среди участников праздника юные прыщеватые «фэны», которые азартным полушепотом сообщали друг другу, что «Аркадий в своем выступлении врежет старикану за его старомодные книженции». Аркадий Натанович вышел на сцену и сказал, с каким интересом читал в юности романы Казанцева и как благодарен ему за эти книги.
Наверно, Аркадий Натанович далеко не все принимал в творчестве и позициях старого писателя, но благодарность его была искренней. К тому же А. Стругацкий был истинный интеллигент, человек с громадной внутренней деликатностью.
Впрочем, деликатность не помеха простоте и непосредственности. В этом я убедился в тот же день. Точнее, вечером, когда в редакции отмечали завершение праздника. Отмечали шумно и неофициально. Здесь-то и состоялось наше близкое знакомство с Аркадием Натановичем. Близкое в прямом смысле, ибо мы стукали друг друга животами.
Живот у меня был в ту пору не тот, что нынче, но все же, как говорится, «имел место». У Аркадия Натановича комплекция тоже «вполне»… Совершенно не помню, о чем мы поспорили, что не поделили, поскольку перед этим «попраздновали» уже изрядно. Запомнилось только, что мы, поддавая друг друга упругими округлостями животов, ведем разговор примерно такого содержания: «…А ты кто такой?» Нас быстренько и деликатно развели, вскоре уже мы рядышком подымали фужеры во славу отечественной фантастики и Аркадий желал мне поскорее тоже стать лауреатом «Аэлиты» (что я и исполнил через два года).
После этого наши отношения были самыми добрыми. Встречались мы не часто, но перезванивались, посылали друг другу книжки.
Дома у Аркадия Натановича, на проспекте Вернадского, я был только раз. Причем, я не просто в гости зашел, а с каким-то делом от «Следопыта». Аркадий Натанович жаловался на хвори. Извинился, что не может угостить коньяком и вынужден ограничиться газировкой. Посидели, поговорили о делах в издательствах, поругали редакторов. Он вдруг спохватился: что подарить гостю?
— Да что вы, Аркадий Натанович, у меня все ваши книги есть!
— Жаль. А то я хотел тебе вот эту… — И достал «Обитаемый остров» в пунцовой обложке детлитовской приключенческой библиотеки — в «рамке».
— А вот этой как раз нет! То есть была, но дал почитать — и…
Он быстро написал на титуле: «Дорогому Славе Крапивину с любовью. 26.06.88.»
Видно было, что ему нездоровится. Я допил газировку, и мы распрощались. Это оказалась наша последняя встреча…
«Обитаемый остров» был почти в такой же обложке, что и «Страна багровых туч» — первая книга Стругацких, которую я прочитал. И шагая по многоэтажному, казенному какому-то проспекту Вернадского, я вспоминал то, что случилось почти два десятка лет назад, — знакомство со Стругацкими-авторами.
* * *
Я был в ту давнюю пору еще студентом, «оттрубил» месячную журналистскую практику в «Комсомолке», на заработанные деньги смотался на неделю к морю, в Севастополь (золотая мечта детства!), и теперь снова через Москву ехал к маме в Тюмень. Перед посадкой в поезд я купил в магазинчике недалеко от Казанского вокзала красную книжку в «рамке» — каких-то незнакомых авторов-братьев. Взял ее без колебаний — в ту пору купить просто так, в магазине, «рамочную» книжку было большой удачей.
На покупку ушли последние рубли. Вернее, осталась еще десятка, но ее я отдал проводнице за постель, решив с легкостью недавно пообедавшего человека, что около сорока часов продержусь в поезде без пищи. О юношеская самонадеянность!..
Муки голода начались где-то сразу после Мытищ. Чтобы пресечь их, я открыл «Страну багровых туч». С первых же страниц стало понятно — это здорово! Это все — живое!.. Но чей литературный талант в состоянии полностью заглушить томительное сосание в студенческом желудке! Особенно, когда перед тобой сидит моложавая дама (довольно миловидная, интеллигентная, но черт бы ее побрал!) и неторопливо кушает жареные пирожки с луком и яйцами. И запивает молоком из бутылки. Прямо натуральный садизм!.. Впрочем, какие могут быть претензии. Она же очень доброжелательно сказала:
— Угощайтесь, молодой человек.
Но я (вот идиот-то!) отозвался небрежно:
— Нет-нет, я сыт, благодарю вас.
Ну ладно, зато книжка что надо!
Я, забивая пищею духовной глад желудочный, прочитал страниц двадцать, когда меня отвлекло от книги новое обстоятельство. С верхней полки свесилась тощая коричневая нога и чиркнула меня по уху стоптанной пыльной сандалией примерно тридцать четвертого размера. Такой же, какие я сам носил в свои (тогда еще совсем недавние) ребячьи времена. Рядом закачалась другая.
Был я в студенческие годы очень стеснителен. Мне бы сказать: «Эй, на верхней палубе, а ну втяни сходни», а я только отодвинулся и потрогал ухо. Зато шумно отреагировала дама:
— Вова! Сию минуту сними сандалии! Подбери ноги! Ты бессовестно мешаешь нашему соседу!
— Да ничего… — буркнул я и проглотил слюну.
Ноги исчезли, зато сверху свесилась лохматая светловолосая голова на тонкой шее (я покосился). Голова посопела облупленным от загара носом и любопытными серыми глазами поверх моего плеча уставилась в книгу. Еще не легче!.. Впрочем, пусть читает. Может, его мама (или тетушка, или кто еще) снова предложит мне пирожок?
Вагон потряхивало. Я перелистывал страницы. Верхний читатель посапывал равномерно и с удовольствием. Потом он спросил шепотом заговорщика:
— Это что за книга?
Я повернул и показал корочку.
— Про космос? — выдохнула голова.
— Да…
— Вова, ты ведешь себя чудовищно, — констатировала дама, закупоривая бутылку с молоком и заворачивая пирожки в промасленную газету.
— Да ничего… — горестно сказал я даме. А мальчишке предложил:
— Если хочешь, садись рядом и читай нормально.
Он бесшумно скользнул с полки и уселся у меня под боком, подтянув к подбородку похожие на печеные яблоки колени. Задышал теперь шумно и сбивчиво. Но я не ощутил раздражения. Интерес к одной и той же книге как-то сближает людей. К тому же в Тюмени у меня был братишка такого же возраста, и я по нему крепко соскучился.
— Успеваешь читать? — шепнул я, прежде чем перевернуть страницу.
— Ага… — и задышал опять. Видать, опытный был читатель.
Когда закончилась глава, Вовка спросил:
— А сперва там что было? Я ведь не с начала…
Я отдал ему книгу:
— Читай начало. А я пройдусь…
— Покурить? — понимающе сказал он.
Я сказал «да» и торопливо вышел, чтобы не чуять запаха пирожков с луком.
На самом деле я не курил. Но во мне вдруг зажглась безумная надежда, что в коридоре, в тамбуре или туалете я найду утерянную кем-ни-будь пятерку, трешку или хотя бы рубль (на него можно купить на перроне очередной станции черствую плюшку или бутерброд с засохшим ломтиком сыра). Увы, ни в нашем вагоне, ни в соседних ничего не нашлось. Я вернулся к своему купе и встал против двери у окна. Есть хотелось до тошноты. С чего бы уж так-то? Ведь перекусил не так давно в какой-то столичной забегаловке. И к тому же студенческому животу не привыкать к воздержанию, а вот надо же как прищучило! Происки нечистой силы…
Вообще-то у меня была еда. Целая сумка крымских груш, которые я вез маме в подарок. Но они были недозрелые, деревянной твердости. Знающие люди в Севастополе посоветовали купить именно такие. Мол, в пути они дойдут до кондиции и дома окажутся в наилучшем виде. Так оно потом и случилось. Но в данный момент я понимал, что будет с моим желудком, если упомянутая выше нечистая сила одолеет меня соблазнами. А туалет, кстати, в вагоне один; второй, рядом с купе проводников, как водится, «на ремонте»…
В дверь высунулась Вовкина голова.
— Я уже все прочитал…
Мы опять сели рядом. Дама (это была Вовкина тетушка) прилегла укрывшись пледом — носом к стенке. Над нею похрапывал на полке еще один пассажир — молчаливый дядька, похожий на старого бухгалтера. Нам никто не мешал. Мы синхронно проглатывали страницу за страницей и так дошли до середины. Потом поболтали. Оказалось, что Вовка загорел и облупился не на Юге, как я думал сначала, а на подмосковной даче у знакомых. Хозяин дачи — речной капитан, и он предлагал доставить Вовку и тетушку до Казани на своем теплоходе, но это долго, Вовка опоздал бы в школу. Был самый конец августа.
— Значит, вы сходите в Казани? Это же завтра утром, не успеешь дочитать книжку.
— А ты дай мне ее на ночь! Пока будешь спать, я и дочитаю, до утра еще долго.
— Тетушка не позволит…
— Да она сама заснет крепче всех!
Я отдал ему «Страну багровых туч». Вовка забрался наверх. Меня вдруг резко потянуло в сон — то ли от голода, то ли от монотонной тряски, то ли от загустевшего в окне августовского вечера. Я растянулся на нижней полке поверх одеяла (и зачем брал постель, балда!). Уткнулся в казенную подушку с черным клеймом МПС. Приказал себе не думать о еде и провалился в темное дребезжащее пространство…
Проснулся я от грохота. Это сверзился с полки Вовка.
Он сидел на полу, скрючив ноги, трогая макушку и колено. Смотрел на меня виновато. Книжка валялась рядом. Проснувшаяся тетушка охала и назидательно причитала:
— Я же говорила, мальчикам не следует спать на верхних полках.
— Ништяк, — интеллигентно отозвался племянник Вова.
— Не смей говорить глупые слова! Где у тебя болит?
Вовка храбро сказал, что нигде. Он оказался совершенно цел — это выяснилось после осмотра и тетушкиных ощупываний. Пассажир-бухгалтер молча наблюдал сверху за суетой и кавардаком. Кавардак был немалый. Падая, Вовка зацепил столик и обрушил с него все, что там было: сверток с пирожками, тетушкину сумочку, стаканы, салфетки. Разгрохал бутылку с недопитым молоком (и как не изрезался?).
Мы стали наводить порядок. И здесь я совершил поступок, при воспоминании о котором до сих пор дышу виновато, как пойманный в чужом саду пацаненок. Я незаметно от всех ухватил вывалившийся из свертка пирожок и сунул под фуфайку спортивного костюма.
Потом я отнес к мусорному ящику осколки и клочья бумаги и там, в гулком тамбуре, торопливо сжевал благословенный пирожок. Он был, конечно, «слону дробина», но все-таки…
Чтобы не выдать себя смачным облизыванием, сразу не пошел в купе, а встал в коридоре у окна. Вскоре вышел Вовка. Приткнулся рядом, надавил мой бок локтем, словно требовал подвинуться, хотя места было — целый вагон. Я, и правда, подвинулся, а он протянул мне в ладонях салфетку с двумя пирожками, вареным яйцом и разрезанным посоленным огурцом.
— Ешь. Ты ведь не поужинал, а сейчас вагон-ресторан закрыт…
Было три часа ночи.
Я не стал теперь деликатничать. Разом запихал в рот полпирожка и пол-огурца. И сквозь шумное жевание, сказал Вовке, что у него благородная рыцарская душа и добрейшее сердце.
— Ага, — скромно согласился он и хихикнул. А мне вдруг стало понятно: Вовка отлично видел, как я увел пирожок. Но неловкости я не испытал, как не испытал бы ее перед братом Олежкой.
— А с книгой-то как? Дочитал?
Он опять сказал «ага». И добавил:
— Ух и замечательная. Только конец маленько печальный…
— Ты не рассказывай, а то будет не интересно…
И мы пошли спать.
Утро было серое и неуютное. Перед Казанью тетушка заставила Вовку обрядиться в обвисший, похожий на сизое вязаное платьице свитер. А еще он насадил на вихры серый беретик — такие совсем недавно были придуманы Минпросом вместе с новой школьной формой. Надел рюкзачок, взял пухлый баул. Я вынес на платформу увесистый тетушкин чемодан.
Мы попрощались коротко, даже суховато (может, она знала про пирожок?). Потом я вернулся в вагонный коридор и привычно встал у окна. Вовка и тетушка шли вдоль вагона. Вовка вдруг остановился, глянул на меня снизу вверх и помахал у плеча ладонью. Я тоже помахал. Тетушка что-то досадливо сказала племяннику. Наверно, чтобы не стоял в луже. Но он все равно стоял своими стоптанными сандалетками посреди водяного зеркальца, оставшегося от ночного дождика. И смотрел без улыбки. Наверно, ему стало немного грустно (мне тоже). Чтобы отогнать грусть, он дурашливо отдал честь — вскинул прямые пальцы к берету. Потом по-строевому повернулся направо и твердо зашагал коричневыми журавлиными ногами прочь от всполошившейся тети. От сандалий потянулась за ним цепочка отчетливых следов…
Я еще раз (мысленно) помахал Вовке вслед. И с этой минуты у меня началась полоса удач.
Вернувшись в купе (где по-прежнему посапывал во сне «бухгалтер»), я полез в свой чемодан за бритвой и там, под нестиранными рубахами обнаружил сложенные вчетверо пятерку и рубль. Потом после завтрака из кефира и булок я три часа читал «Страну багровых туч». Читал и видел все, что там происходит (вот оно, великое мастерство Стругацких, отличие их от множества других авторов). Причем видел это я не только своими, но будто бы и Вовкиными глазами, потому что порой казалось, что он, как вчера, дышит рядом.
Но он-то прочитал книжку раньше, а я теперь шел как бы следом за ним.
Подумав про это «следом», я вспомнил четкие следы Вовкиных сандалий на сером асфальте и понял, что в памяти у меня они отпечатались навсегда.
Так и случилось. Великое число людей потом встречал я в жизни, в том числе и всяких знаменитых, но память о многих стерлась начисто, а вот случайного попутчика Вовку запомнил навсегда… Хотя почему случайного? Потому что никогда больше не встретились? Но зато именно его я видел перед собой, когда писал свою первую фантастическую повесть о мальчике Наале, который отчаянно ждет из космоса брата.
Путь к этой повести-малютке был не прост. Сначала я написал на ту же тему трагический рассказ «Имени погибших», ехидно отрецензированный в университетской стенной прессе. А еще раньше сделал множество набросков. И первые строчки — поскольку отчаянно захотелось сочинить что-то фантастическое, как только что прочитанная книга — я набросал в общей тетради еще там, в вагоне.
Я понимал, что никогда не сумею писать с той же достоверностью, что Стругацкие, но и не писать не мог. Так что спасибо замечательным братьям, они ощутимо подтолкнули меня к тому, чтобы стать автором-фантастом. Они и лохматый читатель Вовка. С его цепочкой следов, пересекающей казанскую платформу… и пространства Вселенной.
* * *
Здесь я вспоминаю про сон, который не раз видел, когда мне было шесть-семь лет. Когда успокаивалась ревматическая боль в пальцах, и я, сунув распухшие руки под подушку, затихал в кровати, укрытый поверх одеяла маминым полушубком.
Снилось космическое пространство. Черное, глубокое, но не холодное и не страшное. Наоборот, доброе. Звезды в нем были теплыми и пушистыми (иногда они касались моих щек). Посреди пространства висела гладкая, пахнувшая лаком и краской планета. Не настоящая, а, видимо, Громадный, снятый с подставки глобус. И я с легким замиранием души топал по глобусу-планете, а она медленно поворачивалась у меня под ногами. Краска на твердой поверхности, кажется, не совсем высохла и слегка прилипала к подошвам новеньких сандалий. Эти легонькие сандалики были признаком наступившего лета. И пушистая ночь вокруг тоже была теплой, как лето. И летним был запах влажных от недавнего дождика тополей…
Боже мой, какая радость, что разом кончилась, провалилась в прошлое бесконечная, полная безнадежного холода и ревматической боли зима!
И я, счастливый, топал и топал по глобусу-великану, а за спиной — ласково и уверенно, не исчезая, — светило желтое окно моего дома…
Этот сон я потом вставил в повесть «В семь взойдет Юпитер». Там, в таком же сне, мальчик Виталька топает по исполинскому глобусу, ожидая, когда навстречу поднимется яркая планета в компании искрящихся спутников. Но повесть я не дописал. Решил, что не получается…
Ох, сколько же их было у меня — недописанных, порванных, сожженных повестей и рассказов. Все казалось, что «не то», «не так», «никому это не надо». Теперь чувствую себя преступником — виноватым перед теми ребятишками, о которых начал рассказывать в тех растерзанных на клочки своих опусах, не пустил их к людям. Может быть, эти вещи были и не хуже тех, что потом оказались напечатанными. Рассказ «Деревянный кинжал» о путешествии в свое собственное прошлое, повесть «Гнездо Нептуна» о дружбе пацана с приморской метеостанции и уставшего от жизни космонавта, даже трилогия «Путь легионеров» о связи древних цивилизаций и космоса… Ох уж эта юношеская нетерпимость к самому себе! Впрочем, лучше она, чем охапки рукописей с громоздкими сюжетами и корявым языком…
Надо признаться, что и повесть «Я иду встречать брата» едва не постигла та же участь — корзина. Хорошо, что первые читатели — мама, братишка Олег, собратья-журналисты «Вечернего Свердловска», где я в ту пору только начал работать после защиты диплома, — все сказали: «Не вздумай выбрасывать, надо печатать».
И через год мое первое фантастическое сочинение напечатал «Уральский следопыт». А следом — издательство «Молодая гвардия», в сборнике «Фантастика, 1963 год».
В том же сборнике, как раз перед моей повестью, оказался рассказ Стругацких «О странствующих и путешествующих» (вернее, отрывок из новой книги).
И вот любопытный эпизод. В ту пору я уже работал в редакции «Следопыта», приехал по каким-то делам в Москву и, по поручению редакции, созвонился с Аркадием Натановичем, чтобы встретиться и договориться о сотрудничестве братьев с журналом. Условились встретиться в издательстве «Молодая гвардия» на Сущевской. Я пришел минута в минуту, но в приемной сказали, что Стругацкий на совещании у редактора и «будет через полчаса».
Полчаса прошли, потом еще минут пятнадцать. Я начал закипать, поскольку полагал (и полагаю сейчас, при всем неизменном уважении к Аркадию Натановичу), что, ежели человек назначил встречу, то должен на оную явиться неукоснительно. По прошествии еще десяти минут я на листе, выдранном из фирменного «следопытского» блокнота, начертал краткое послание, где говорилось, что, если товарищи Стругацкие не оставили намерений вступить в контакт со славным уральским журналом, то Аркадию Натановичу хорошо бы прямо сейчас выйти в приемную, поскольку представитель данного журнала спешит на поезд (это была правда).
Записку я отослал в кабинет с секретаршей, и Аркадий Натанович — еще молодой, подтянутый, энергично блестящий очками — тут же возник перед посланцем «Уральского следопыта». Кратких извинений было достаточно, чтобы мое раздражение уступило место прежнему преклонению перед автором (одним из авторов) «Страны багровых туч». Я почтительно изложил суть дела, получил обещание всяческих творческих контактов и новых рукописей и в конце беседы между прочим заметил:
— Только что с удовольствием прочитал в «Фантастике» ваш рассказ. Кстати, он напечатан рядом с моей повестью…
— А… да-да, — сказал он, рассеянно пожимая мне руку. И устремился в кабинет, навстречу новым литературным проектам и растущей славе. Видимо, «брат Стругацкий» моего «Брата» тогда не читал. Огорченный этим пониманием, я в свою очередь устремился на Казанский вокзал, на котором три года назад, сел в поезд, где встретился со светлоголовым читателем Вовкой, прототипом героя своей маленькой повести.
Кстати, сотрудничества у Аркадия Натановича и Бориса Натановича со «Следопытом» в те годы не получилось. Надо прямо сказать, журнал тогда очень осторожничал с публикациями, а в повестях братьев Стругацких уже и в те времена при желании можно было усмотреть «всякое»…
Жаль, что наш разговор в «Молодой гвардии» получился таким скомканным. Будь он подольше, посвободнее, я, может быть, рассказал бы вагонную историю с пирожками и с книжкой, прочитанной вдвоем с пацаном-попутчиком. И, возможно, уже тогда началось бы наше знакомство. Но встреча была такой короткой, что считать ее началом знакомства никак нельзя. Судя по всему, Аркадий Натанович в тот раз и не запомнил меня. Поэтому я и написал в начале, что познакомились мы в восемьдесят первом, на «Аэлите».
…Хотя сейчас меня гложет подозрение. Вернее, подозрение-воспоминание. Уж не изложил ли я тогда, на редакционном празднике (поддавши перед этим), Аркадию Натановичу историю первой встречи. С соответствующими комментариями. «Подумаешь, классик! Человек приехал с Урала, торчит целый час в приемной, а он, видите ли, заседает и не может выйти…» И не услышал ли ответа в той же тональности? И не это ли привело к толканию животами (о котором потом мы не раз вспоминали со смехом)… Теперь уже не вспомнить подробно, не уточнить.
* * *
Писать воспоминания — грустное занятие. Часто приходится рассказывать о тех, кого уже нет. Вернее, они есть, но в таких отдаленных пространствах, что не дозовешься.
Теперь я иногда перебираю книги с автографами Аркадия Натановича, вспоминаю наши нечастые встречи, разговоры по телефону. В том числе и тот, когда я с горьким смехом рассказал ему, как меня причислили к семейству Стругацких.
Дело вот в чем. Кто у нас в стране, в суете нашей повседневной жизни, главные люди? Вахтеры, контролеры, крикливые уборщицы со швабрами, милиционеры, неприступные продавщицы, кассиры, каменные девицы в домоуправлениях… Все те, кто определяет мелочные условия нашего бытия. Было время, когда контролеры у нас особенно распоясались. Хватали вышедших из трамваев пассажиров в двадцати шагах от остановки и требовали билеты. А ведь кто-то уже выбросил, кто-то сунул глубоко в карман. Скандалы случались один за другим. Однажды ухватили два таких парня и меня. Я сказал, естественно, что билеты надо проверять в трамвае, а не на улице. Ну и конечно, скандал, ругачка, держат, здоровые такие, не пускают. А билет, кстати, у меня был, но они мстительно заявили, что «не тот, не такой».
Я сказал «идем в милицию», но дежурный старшина в отделении у почтамта (этакое воплощенное презрение к мелким проблемам и мелким людишкам) не стал разбираться. А эти двое опять держат. А если дашь одному по уху, милиция тут же очнется от безучастности. Пришлось распечатать пачку трехрублевых-бумажек, только что полученную на почте и отдать одну этим «блюстителям».
— Небось гонорар получил, писатель? — злорадно поинтересовался главный.
— Получил. И еще получу, в газете.
Статью о вымогателях я написал в тот же вечер, и ее без промедления напечатала наша «Вечерка». Эта публикация имела некоторый резонанс у читателей. Но на положение дел, конечно, не повлияла. Мало того, через несколько месяцев контролеры ухватили меня на той же остановке и главным у них был мой старый знакомый (фамилию его точно не помню: не то Перчаткин, не то Брусчатов). Билет я опять показывать не стал. Из принципа.
— Писатель! — ликовал «Перчаткин». — Ребята, он про меня в газете писал! Вот не думал, что так прославлюсь! Ох, когда я работал в райотделе, мы с такими знаете, что делали?
Я знал, что иногда делают с «такими» в райотделах, но все же приготовился попасть именно туда (руки уже чесались) или в больницу, поскольку «ребят» было человек пять. Гоготали, тянули лапы, дергали за куртку. О, эта радость всевластия над попавшим в «крутые» лапы интеллигентом!.. Ну что же, хотя бы одному успею вмазать от души. В конце концов, имею право на самооборону!
— Да ну его, — вдруг отступил «Перчаткин» (может, что-то почуял?).
— Пусть идет. Я знаю, он книжки про фантастику пишет, это… Стругацкий!
И я пошел, отодвинув одного плечом, а они гоготали, свистели и орали вслед, приводя в недоумение всех, стоявших на остановке:
— Стругацкий! Стругацкий!..
Дома меня стало буквально колотить (не помогли даже полстакана коньяка). И чтобы снять «психоз», я взял да и позвонил Аркадию Натановичу. Рассказал, кто и как причислил меня к его родственникам.
— Слушай, — глуховато сказал он, — ты ведь обязательно будешь писать об этом, верно? Напиши и от меня, что они……… (там не было нецензурных слов, но выражения такие эмоциональные, что лучше не приводить).
Эти слова и многоточия я с удовольствием вставил в открытое письмо, которое начинал словами: «Гражданин начальник Трамвайно-троллейбусного управления…» Письмо отнес в газету «Уральский рабочий».
Газете, видимо, не хотелось ссориться с «гражданином начальником» (времена еще были советские), она мариновала мой материал около месяца. А когда, перед публикацией, я пришел в редакцию и увидел, как причесали мое письмо (в начале которого теперь стояло «Уважаемый»), то просто забрал бумаги. Так широкая общественность и не узнала, что я какое-то время был Стругацким…
Недавно прочитал, что в 2000-м году указом мэра контролерам в городе Екатеринбурге наконец запрещено хватать людей на улицах. Но Аркадий Натанович, который всей душою ненавидел властолюбивых хамов и держиморд, уже не услышит об этом…
(Продолжение следует)
КУРСОР
«Зиланткон-2000».
Десятый Международный Фестиваль любителей фантастики и ролевых игр состоялся, как всегда, с 4 по 7 ноября в Казани. На этот раз в столицу Татарстана съехалось рекордное количество участников — тысяча триста человек из ста городов России и Ближнего Зарубежья. В основном прибыли представители ролевого движения, однако и литературная фантастика была представлена довольно широко. В работе фестиваля участвовали писатели Святослав Логинов, Далия Трускиновская, Владимир Васильев, Наталья Резанова, Юлий Буркин, Алексей Свиридов, Андрей Мартьянов. 4 ноября состоялось ежегодное вручение литературных премий лучшим авторам в жанрах научной фантастики и фэнтези.
Премию «Большой Зилант» получила Далия Трускиновская (Рига) за роман «Шайтан-звезда» и повесть «Сказка о каменном талисмане».
Лауреатами премий «Малый Зилант» стали Р. Гисматуллин (Казань) за цикл критический статей и докладов о творчестве фантастов и Н. Зинатуллина (Казань) за цикл фантастических рисунков.
В рамках конвента проходили литературный и фантастоведческий семинары, семинар молодых авторов, множество ролевых мероприятий, костюмированный бал, рыцарские турниры и концерты.
Возвращение Конана
на большой экран планирует осуществить режиссер Джон Милиус. В 1982 году Милиус вместе с Оливером Стоуном снял первый полнометражный фильм-экранизацию известной саги «Конан-варвар». Здесь в одной из первых своих ролей снялся Арнольд Шварценеггер и прозвучала музыка Бэзила Полидориса. Однако после провала сиквела Ричарда Флейшера «Конан-разрушитель» (1984) продюсеры большого кино отказались от дальнейших экранизаций, отдав пальму первенства телесериалам… Милиус, написавший сценарий, уже обратился к Шварценеггеру с предложением принять участие в съемках, однако актер сомневается, сможет ли уделить внимание продолжению проекта, давшего ему «путевку в жизнь».
«Дом будущего»
— так назывался семинар, проходивший с 3 по 5 ноября в Москве. В семинаре приняли участие писатели-фантасты Александр Громов, Сергей Лукьяненко, Эдуард Геворкян, Андрей Саломатов, представители «Если» и «Книжного обозрения». Организаторы семинара — корпорация ICS, занимающаяся электронным оснащением строящихся зданий, и ее журнал «Четвертое измерение» — обратились к фантастам за свежими идеями, чтобы при помощи «мозгового штурма» оценить перспективы и возможные проблемы, связанные с проектированием «интеллектуальных домов». Заметим, что это первый случай, когда крупные бизнес-структуры обращаются к фантастам за идеями.
Маргарет Этвуд,
известная канадская писательница-фантаст стала обладателем «Букера», престижнейшей премии в области англоязычной литературы, за свой нефантастический роман «Слепой убийца» (хотя в романе один из персонажей — писатель-фантаст). Отрадно, что жюри британского «Букера» не испытывает такого пренебрежения к фантастам, которое свойственно российскому филиалу премии.
«Мир-кольцо»,
классический НФ-роман Ларри Нивена (1970), завоевавший одновременно «Хьюго» и «Небьюлу», готовится обрести киновоплощение. В романе описывается экспедиция на искусственное сооружение — ленту диаметром в сотни миллионов километров, кольцом опоясывающую звезду. За постановку взялся знаменитый Фил Типпет, семь раз номинировавшийся на «Оскар» за лучшие визуальные эффекты и дважды получавший высшую награду Киноакадемии в этой категории за «Звездные войны» и «Парк юрского периода». Это режиссерский дебют Типпета, и создатель обещает зрителям неповторимое зрелище. Что вполне возможно — ведь такой фильм без хороших спецэффектов не снимешь.
Объявлены лауреаты
World Fantasy Awards, премий за лучшие произведения в жанре фэнтези, вышедшие в 1999 году. Вручение премий состоялось во время Всемирной конвенции по фэнтези, проходившей в конце октября в Корпус Кристи, штат Техас. Лауреатами стали: роман «Траксас» Мартина Скотта, повести «Трансформация Мартина Лэйка» Джеффа Вандермейера и «Небесные глаза» Лоурел Винтер, рассказ «Разрубающая» Иэна Маклеода, антология «Серебряная береза, кровавая луна» Элен Дэтлоу. Лучшим художником был назван Джейсон Ван Холландер.
In memoriam
6 ноября в своем доме в Плано, штат Техас, в возрасте 92 лет скончался один из самых знаменитых американских авторов «Золотого века» Спрэг де Камп. За полвека творческой деятельности Спрэг де Камп выпустил в свет более 120 книг и несколько сотен рассказов в жанрах НФ и фэнтези, а также множество документально-исторических и научных работ. В течение жизни де Камп неоднократно становился лауреатом практически всех высших премий в области англоязычной фантастики. Читатели «Если» познакомились с одним из лучших романов автора «Да не опустится тьма» («Если» № 3, 1992) и несколькими рассказами. Похоронен де Камп рядом со своей женой и соавтором Кэтрин, скончавшейся в мае этого года. Они прожили вместе более 60 лет и умерли в один год.
7 ноября на 83-м году жизни скончался замечательный поэт, сказочник и переводчик Борис Владимирович Заходер (1918–2000). На его сказках, стихах, переводах и пересказах самых знаменитых произведений зарубежной детской классики выросло не одно поколение детей. Перу Заходера принадлежат сборники стихов «На задней парте» (1958), «Школа для птенцов» (1970), «Моя Вообразилия» (1980), книги сказок «Мартышкино завтра» (1956), «Русачок» (1967), «Добрый носорог» (1977) и, конечно, неоднократно переиздававшиеся пересказы сказок Алана Александра Милна «Винни-Пух и все-все-все» и Льюиса Кэрролла «Алиса в Стране Чудес».
11 ноября на 72-м году жизни после продолжительной болезни скончался известный российский журналист, драматург и писатель Валерий Аграновский. Автор пьесы «Остановите Малахова», повестей «Взятие сто четвертого», «Белая линия», «Профессия: иностранец», он был хорошо знаком любителям фантастики как один из авторов, выступавших под псевдонимом П. Багряк (кроме Аграновского в группу входили Дмитрий Биленкин, Ярослав Голованов, Владимир Губарев, Виктор Комаров и художник Павел Бунин). Перу П. Багряка принадлежат популярные в 70–80 годах фантастико-детективные романы «Пять президентов», «Синие люди», «Фирма приключений».
Агентство F-пpecc