Артур Миллер

Бобры

Когда человек подошел, в пруду, обычно безмолвном, как стакан воды, раздался всплеск. Тяжелый всплеск, гораздо громче, чем от лягушки или выпрыгнувшей рыбы. Потом вода успокоилась и снова стала гладкой, как зеркало. Человек подождал, но было тихо. Он прошел по берегу — не видно ли где следов, — постоял, прислушался. В глаза ему бросился пень в дальнем конце пруда. Он пошел туда и увидел поваленный тополь с обкусанной макушкой и обкусанный пень. У него завелись бобры. Чужаки вторглись в его уединение. Окинув взглядом берег, он насчитал шесть деревьев, поваленных за ночь. Еще сутки, и склон над прудом станет похож на лесосеку. Еще два дня — и картина будет такая, словно здесь поработал бульдозер и снес красивый лесок, годами окаймлявший пруд. В свое время он с изумлением осматривал уничтоженный лес на участке Уиттлеси — эти пять гектаров выглядели так, как Аргоннский лес после артобстрела в Первую мировую войну. Рощу над прудом он должен был защитить.

Он опять повернулся к воде и увидел на поверхности плоскую голову плывущего грызуна. Застыв, наблюдал, как животное подплыло к узкому концу пруда и нырнуло, выбросив к небу кожистый хвост и на прощание шлепнув им по воде перед тем, как исчезнуть. Он подошел ближе к берегу и разглядел под отражающей небо гладью очертания хатки. Невероятно. Они построили ее за ночь: накануне он купался тут с Луизой, и еще ничего не было. По спине пробежал холодок изумления — узурпаторы! Он вспомнил, как где-то прочел, давно еще, что помет бобра токсичен. Теперь не поплавать здесь, как они плавали тридцать лет, наслаждаясь чистотой воды, отфильтрованной песком и пригодной для питья, — это подтвердил когда-то анализ.

Он быстро пошел к дому, взял ружье, коробку патронов и торопливо спустился к пруду. Обошел его и встал напротив хатки. Солнце стояло низко, и он мог разглядеть ее — стенку, сложенную из тонких веток, которые бобр отгрыз от поваленных деревьев, и заштукатуренную донным илом. Скорее всего, грызун отдыхал сейчас на полке внутри домика. Человек прицелился и выстрелил в воду рядом с хаткой выстрел отдался эхом, вода ответила фонтанчиком светлых брызг. Он ждал. Через несколько минут показалась голова. Предполагая конфронтацию, человек перезарядил ружье он не собирался убивать бобра, но хотел вселить в него неуверенность, чтобы он ушел. Еще раз выстрелил в воду. Плоский хвост поднялся над поверхностью и исчез. Человек ждал. Через несколько минут голова появилась вновь. Бобр плыл — возможно, обеспокоенный, но уверенно и целеустремленно плыл к четырнадцатидюймовой переливной трубе, стоявшей в пяти или шести футах от противоположного берега. Там, с вызовом — или просто не обращая внимания на человека, — он перекусил ореховый куст, росший на берегу, взял в зубы, подплыл к трубе и, поднявшись над водой, засунул весь куст в трубу. Потом нырнул, вынырнул с комом ила и водорослей в лапах и засунул в трубу поверх куста. Он хотел остановить слив. Поднять уровень воды в пруду.

С недоумением понаблюдав за напряженной работой на другом берегу, человек присел на корточки и задумался над этой загадкой. Обычно бобр перегораживает ручей плотиной, чтобы образовался пруд, где он может построить хатку и растить потомство в безопасности от врагов. При этом строительстве он сводит большой участок леса: сучья идут на плотину и хатку, кора и листья поваленных деревьев — на корм. Но у этого работничка уже готов глубокий пруд для хатки. И дом он себе построил. Зачем же затыкать трубу и поднимать уровень воды? Инженерный замысел вызывал восхищение, но был совершенно бессмыслен. Человек с огорчением наблюдал за работой животного и спрашивал себя, не следует ли положиться на мудрость природы как источника высшей логики и порядка, безумно нарушаемых людьми по причине алчности и легкомыслия. Но бобр вел себя как идиот, воображая, что устраивает пруд, хотя пруд уже существовал. Человек прицелился в воду поближе к бобру — напомнить ему еще раз, что его деятельность нежелательна, выстрелил, увидел, как поднялся хвост, хлопнул по воде и скрылся. Минуты через две идиот вынырнул и вернулся к прерванному занятию. Хозяин пруда почувствовал себя слабым перед лицом этой настойчивости, одержимости, так не похожей на его бесконечные сомнения. Нужен совет знающего человека так или иначе, от оккупанта надо избавиться.

Таким человек был Карл Мелленкамп, сын аптекаря. Карла он знал с младенчества, Карл рос у него на глазах. Теперь это был крупный мужчина тридцати без малого лет, ростом за шесть футов, весом, должно быть, фунтов двести, с тяжелыми кулаками лучника и твердым взглядом каменщика, ходивший вразвалку и последние десять лет ни в метель, ни в пекло не снимавший соломенную шляпу с загнутыми кверху полями, которую он носил, сдвинув на левое ухо. Карл клал каменные стены, строил веранды, укладывал садовые дорожки и охотился с ружьем и луком. Когда он приехал к концу дня на своем белом «додже»-пикапе, хозяин пруда с облегчением почувствовал, что бремя ответственности свалилось с его плеч и легло на плечи Карла.

Первым делом они пошли осмотреть трубу Карл нес ружье. В прозрачной воде было видно, что бобр выстроил вокруг трубы конус из ила, доходивший до самого отверстия.

— Да, решил запечатать ее основательно.

— Но за каким чертом? Пруд же у него есть.

— Спросите у него самого, когда встретитесь. Придется его убить. И жену.

Хозяин стоял на плотине и качал головой.

— А нельзя его как-нибудь отпугнуть, чтобы ушел?.. И жены его я не видел.

— Она где-то здесь, — сказал Карл. — Они молодые — может быть, их выгнали из поселка на пруду Уиттлеси. Им года два-три. Хотят завести здесь семью. Уходить не намерены. — И показав на дальний конец пруда, где стояли сосны, высаженные хозяином сорок лет назад, добавил: — Можете поцеловать их на прощание.

— Страшно не хочется убивать его, — сказал хозяин.

— Мне самому не хочется, — отозвался Карл. Он, щурясь, смотрел на воду. Потом выпрямился и сказал: — Попробуем пописать.

Солнце почти село, длинные тени легли на воду, небо синело. Карл прошел по плотине к хатке и помочился рядом с ней на землю. Потом вернулся к хозяину и покачал головой:

— Вряд ли поможет. Они слишком много вложили в этот дом.

Послышался плеск, и на той стороне животное — он или она — вылезло на берег и прошло около того места, где помочился Карл. Запах человека его нисколько не смутил.

— Ну, все понятно, — шепнул Карл. — Я подстрелю его на суше, согласны?

Хозяин кивнул. В душе шевельнулась отвратительная остренькая радость убийства.

— Кстати, — с иронической улыбкой спросил он, — мы закон не нарушаем?

— В этом году решили наконец, что они вредители.

— А может, поймать их?

— У меня нет ловушек, И что потом с ними делать? Держать их никто не хочет. Я знаю человека, который возьмет шкурку. Теперь они не охраняются.

— Ну что ж, — согласился хозяин.

— Стойте тихо, — сказал Карл, а сам опустился на колено, упер в плечо приклад и прицелился в бобра, взбиравшегося на плотину. Тот вдруг повернулся, сбежал по откосу и скользнул в воду. Карл поднялся.

— Как он почувствовал? — удивился хозяин.

— О, они чувствуют, — ответил Карл со странной гордостью охотника, уважающего свою жертву за ум. — Стойте здесь и постарайтесь не шевелиться. — Он говорил тихо, как заговорщик. — Не хочу подстрелить его в воде — утонет, и мы его не найдем.

Он пошел по плотине к другому берегу, к хатке, ставя ноги на всю ступню, чтобы не столкнуть нечаянно камень и не вспугнуть животных. Ружье он нес в одной руке, за цевье.

Напротив хатки, частично в воде, рос густой тростник. Карл осторожно присел там на корточки, оперев ружье на бедро. Хозяин стоял в пятидесяти шагах от него посередине плотины и удивлялся тому, что Карл знает, где должен вынырнуть бобр. Ему было приятно, что Карлу тоже не хочется убивать.

Шли минуты. Хозяин наблюдал. Но вот Карл в тростнике медленно поднял ствол. Грохот выстрела прокатился над прудом. Карл быстро шагнул в мелкую воду, поднял бобра за хвост и вынес из тростника. Хозяин заторопился к нему — посмотреть. Карл, держа в правой руке ружье, левой протянул ему бобра, а потом вдруг уронил его на траву, повернулся к воде, поднял ружье и выстрелил в противоположный берег.

— Это была супруга, — сказал он.

Он отдал ружье хозяину, а сам быстро перешел по плотине на другую сторону, повернул и на середине того берега, нагнувшись к воде, поднял подругу бобра.

В кузове пикапа лежали два мертвых зверя Карл погладил одного по меху.

— Мой приятель что-нибудь из них сделает. Красавцы.

— Не понимаю, зачем им понадобилось. А вы?

Карл любил стоять, опершись на что-нибудь, и сейчас, поставив ногу на ступицу заднего колеса, снял любимую шляпу и обтер вспотевшую голову.

— Наверное, была какая-то мысль. Как у людей. Животные, они такие. У них есть воображение. Эти, наверное, тоже что-то задумали.

— У него ведь был уже пруд. Какой смысл затыкать трубу?

Карла как будто не слишком занимал этот вопрос. И, видимо, он не считал, что может дать объяснение.

Но хозяин не успокаивался.

— А может быть, ему мешал шум воды, льющейся в трубу?

— Хе. Может быть, — весело удивился Карл. Но он явно в это не верил.

— Другими словами, — продолжал хозяин, — он вовсе не имел в виду поднять уровень воды, когда затыкал трубу.

— Может быть, — уже серьезно ответил Карл. — Тем более, он уже построил хатку. Это странно.

— Может, звук воды им мешает. Не нравится им. Раздражает их слух.

— Чудно, если так. А мы думаем, у них какая-то цель. — Карлу понравилась эта мысль.

— А на самом деле, у них нет никакой цели, — возбужденно подхватил хозяин. — Звук прекратили, оборачиваются и видят, что вода поднимается. Но одно с другим не связывают. Видят только, что вода поднялась, и тогда им приходит мысль построить дом.

— Или начинают затыкать трубу от нечего делать.

— Ну да.

Оба рассмеялись.

— Сделали что-то одно и от этого переходят к другому.

— Да.

— Похоже на правду, — сказал Карл и, открыв дверцу, погрузил свое массивное тело в кабину пикапа. Он посмотрел на хозяина через боковое окно: — История моей жизни, — сказал он и засмеялся. — Знаете, я начинал учителем.

— Я помню.

— Потом влюбился в цемент. Не успел оглянуться — и уже ворочаю камни по всей округе.

Хозяин засмеялся. Карл отъехал и помахал рукой за задним окном. В кузове пикапа подрагивали две меховые тушки.

Человек вернулся к пруду. Пруд снова был его, никем не потревоженный. Лунный свет растекался по безмолвной глади, как белесая мазь. Завтра надо будет вынуть мусор из трубы и позвать кого-нибудь с экскаватором, чтобы вытащил хатку из цепкого ила.

Он сел на деревянную скамью, которую сам вкопал много лет назад перед песчаным пляжиком, — здесь они всегда купались. Слышно было, как журчит вода в трубе, цедясь сквозь набитый туда мусор.

Что было на уме у животного? Этот вопрос раздражал, как заусеница. И есть ли у животного ум? Или же ему просто звук мешал? А если есть ум, бобр должен был предвидеть будущее. У него могло быть приятное чувство, чувство, что он чего-то достиг, заткнув трубу, и представление о том, что в результате его работы вода поднимется.

Но какая же глупая, бесполезная работа! И вроде бы она противоречит экономии Природы, не допускающей глупостей, так же, как, скажем, священник, раввин, или президент, или папа. Эти названные не отрываются от дел, чтобы сбацать чечетку или посвистеть. Природа серьезна, думал он, природа не шутит, не иронизирует. Ведь пруд уже был, и достаточно глубокий.

Неужели зверек этого не понимал? И почему его самого это так беспокоит? Не потому ли, что напоминает о тщете человеческих усилий? Чем больше он об этом думал, тем больше склонялся к мысли, что у животного были эмоции, индивидуальность, даже идеи, а не только слепые, неодолимые инстинкты, побудившие к действиям, лишенным всякого смысла.

Или была в этих действиях какая-то скрытая логика, которую он по скудости воображения не мог уловить? Может быть, бобр вовсе не стремился поднять уровень воды, а преследовал какую-то другую цель? Но какую? Какая еще может быть цель?

А может быть, это была просто мышечная радость, удовольствие от того, что он молод и легко справляется с делом, которому его научили миллионы лет опыта? Бобры, известно, общительные животные. Он заткнул трубу и, возможно, захотел вернуться к жене, спящей в хатке, и сообщить, что устроил подъем воды. Она могла выразить признательность. Ей всегда этого хотелось — для большей безопасности. И ей, так же, как ему, в голову не пришло, что пруд и так достаточно глубок. Важна была сама по себе идея. Возможно, любви. Животные любят. Может быть, он из любви заткнул трубу. В конце концов, подлинная любовь не имеет иной цели, кроме себя самой.

Или же все было гораздо проще: проснулся однажды утром, поплыл, наслаждаясь чистой водой, потом услышал журчание в трубе, подплыл, и его охватило желание завладеть этим звуком, потому что больше всего на свете обожал воду и хотел как-то слиться с ней, пусть только завладев ее журчанием?

А дальше — непредвиденная смерть. Он не верил в свою смерть. Выстрелы в воду не прогнали его, а только заставили нырнуть, и через две минуты он выплыл. Он был молодой и ощущал себя бессмертным.

Устав от бесплодных размышлений над загадкой, человек все стоял у воды. Успокоенный тем, что лес его останется цел, а вода не будет отравлена бобровым пометом, он не сожалел об убийстве, хотя гибель этих сложно устроенных и в чем-то красивых зверей его опечалила. Было бы легче на душе, если бы он мог увидеть ясную цель в затыкании трубы. Но ничего такого, казалось, сейчас и быть не могло — если только бобры не унесли свой секрет с собой, а думать об этом было горько. Он представил себе, насколько бы приятнее все обстояло, если бы тут еще не было пруда, а только прежний узкий, извилистый ручей, и зверь мудро перегородил бы его запрудой, чтобы в новом водоеме построить свой домик. Тогда в практичности предприятия высветился бы очевидный смысл, и за неизбежным уничтожением деревьев можно было бы наблюдать с более или менее спокойной душой, и, если бы даже пришлось их убить, скорбь была бы гораздо прозрачнее. Не было ли бы тогда во всем этом ощущения чего-то законченного, вполне понятного — такого, что проще забыть?



Перевод Виктора Голышева.