Глава шестая

Улица Гарибальди в конце концов нашлась: она граничила с желтым необработанным полем с редкими зелеными вкраплениями завядших грядок. Дом семьдесят оказался лачугой из неоштукатуренного песчаника. Всего две комнаты: в нижнюю вела низенькая дверь рядом с окном, во вторую нужно было подниматься по наружной лестнице. Фацио позвонил в дверь, и вскоре ему открыла старушка в поношенном, но чистом халате. Увидев гостей, она выпустила длинную очередь арабских слов, часто прерываемую кивками.

– И вам добрый вечер! – ответил Монтальбано, теряя терпение (на небо вновь набежали тучи).

– Постойте, постойте, – сказал Фацио, выставив вперед ладонь – этот жест понятен на любом языке. Старушка поняла и сразу замолчала.

– Ка-ри-ма? – выговорил Фацио и, побоявшись, что недостаточно четко произнес имя, повилял бедрами и погладил себя по воображаемым длинным волосам. Старуха рассмеялась.

– Карима! – сказала она и пальцем указала на верхнюю комнату.

Они поднялись по наружной лестнице: впереди Фацио, за ним Монтальбано, старушка замыкала шествие, выкрикивая непонятные слова. Фацио позвонил, но никто не ответил. Старушка заговорила еще громче. Он снова позвонил. Старушка решительно отодвинула комиссара, прошла вперед, оттеснила Фацио от двери и, подражая ему, повиляла бедрами, пригладила волосы, жестом показала, что женщина ушла, а потом опустила правую ладонь, показывая кого-то невысокого, растопырила пальцы, и повторила жест «ушел».

– У нее был ребенок? – удивился комиссар.

– Она ушла с пятилетним сыном, если я правильно понял, – подтвердил Фацио.

– Мне нужны подробности, – сказал Монтальбано. – Позвони Страньери в Монтелузу, пусть пришлет кого-нибудь, кто говорит по-арабски. Как можно скорее.

Фацио стал спускаться по лестнице, старуха, продолжая что-то ему вещать, пошла следом. Комиссар присел на ступеньку, закурил сигарету и замер, словно ящерица на солнышке.



Бускаино, полицейский, знающий арабский, так как родился и прожил в Тунисе до пятнадцати лет, подоспел минут через сорок пять. Старушка поняла, что приехал человек, говорящий на ее языке, и незамедлительно изъявила желание помочь.

– Она говорит, что хочет все рассказать дяде, – перевел Бускаино.

Сначала ребенок, теперь еще какой-то дядя!

– А это кто? – недоуменно спросил Монтальбано.

– Дядя, хм… это, наверное, вы, комиссар, – объяснил полицейский, – это у них уважительное обращение. Она говорит, что Карима пришла домой вчера около девяти утра, забрала сына и в спешке убежала. Говорит, вид у нее был возбужденный, испуганный.

– У нее есть ключ от верхней комнаты?

Бускаино перевел вопрос и ответил:

– Да.

– Пусть даст его нам, пойдем посмотрим.

Пока они поднимались по лестнице, старушка продолжала тараторить, и Бускаино едва успевал переводить. Сыну Каримы было пять лет, мать оставляла его старухе, когда уходила на работу; парнишку звали Франсуа, она родила его в Тунисе от какого-то заезжего француза.

Комната Каримы была безупречно чистой, здесь стояла двуспальная кровать, за занавеской – кроватка для малыша, столик с телевизором и телефоном, стол побольше с четырьмя стульями, комод с четырьмя выдвижными ящиками и платяной шкаф. Два ящика набиты фотографиями. В углу за скользящей пластиковой дверью уместились туалет, биде и раковина. Сильно пахло теми духами, запах которых комиссар почувствовал в кабинете Лапекоры и затем нашел у него в конторе – «Volupte». Кроме балкончика, здесь было еще окно, выходящее на задний двор с ухоженным палисадником.

Монтальбано взял одну из фотографий: красивая тридцатилетняя женщина, смуглая, с большими глазами, держит на руках ребенка.

– Спроси у нее, это Карима и Франсуа?

– Да, – ответил Бускаино.

– Где они ели? Здесь не видно плиты.

После оживленных переговоров со старухой полицейский пояснил: мальчик всегда ел у нее, Карима тоже по вечерам с ними ужинала, когда бывала дома.

– К ней приходили мужчины?

Едва услышав перевод, старуха явно возмутилась. Карима была почти что «джинн» (святая женщина, на полпути между смертными и ангелами), она никогда не занималась «харамом» (всякими мерзостями), зарабатывала на жизнь, горбатясь на других, убирая за ними. Она была славная и щедрая: давала денег, чтобы ребенка кормить и дом содержать в порядке, всегда больше, чем надо, и никогда не отбирала остаток. Дядя, то есть Монтальбано, конечно, знает толк в людях, как же он мог такое подумать о Кариме?

– Скажи ей, – попросил Монтальбано, разглядывая фотографии, – что Аллах велик и милосерден, но если она нас обманет, Аллах обязательно ее накажет. Те, кто водит за нос правосудие, потом горько жалеют.

Бускаино добросовестно перевел, и старушка замолчала, как будто в ней кончился завод. Потом внутренний ключик повернулся, и она снова принялась трещать без передышки. Дядя – мудрый человек, он, конечно, угадал: в последние два года к Кариме наведывался молодой мужчина, он приезжал на большой машине.

– Спроси, какого цвета.

После долгих и сложных переговоров переводчик сообщил:

– Кажется, серый металлик.

– Что делали этот мужчина и Карима?

То, что делают мужчина и женщина, дядя. Старуха слышала, как этажом выше скрипела кровать.

Он оставался на ночь?

Только однажды. А утром отвез ее на своей машине на работу. Но это был плохой человек. В ту ночь они очень шумели. Карима кричала и плакала, а потом плохой человек ушел. Старуха поднялась к Кариме – та сидела на полу голая, вся в синяках, и всхлипывала. Хорошо хоть Франсуа не проснулся.

Плохой человек случайно не приезжал в среду вечером?

Как дядя догадался? Да, приезжал, но они с Каримой ничего такого не делали, он посадил ее в машину и увез.

В котором часу?

Около десяти вечера. Карима привела к ней Франсуа, сказала, что не будет ночевать дома. И правда, утром она приехала около девяти и снова ушла вместе с ребенком.

Ее привез плохой человек?

Нет, она приехала на автобусе. Плохой человек появился спустя пятнадцать минут после их ухода, а как узнал, что их нет, вскочил в машину и помчался их искать.

Карима говорила, куда едет?

Нет, ничего не говорила. Старуха видела, как они пошли в старый город – там останавливаются междугородние автобусы.

Она взяла с собой чемодан?

Да, очень маленький.

Пусть старуха взглянет, все ли на месте в комнате.

Она открыла шкаф – по комнате сразу распространился сильный запах «Volupte», – выдвинула ящики, порылась в них.

В конце концов она сказала, что Карима взяла с собой пару брюк, рубашку, трусики – бюстгальтер она не носит. Еще она прихватила сменную одежду и белье для ребенка.

Пусть смотрит внимательно. Еще чего-нибудь не хватает?

Еще нет большой книги, что лежала возле телефона.

Выяснилось, что книга была чем-то вроде календаря-ежедневника. Наверняка Карима забрала его с собой.

– Видимо, она уехала ненадолго, – заметил Фацио.

– Спроси у нее, – сказал Бускаино комиссар, – часто ли Карима не ночевала дома.

Не часто, иногда. Но всегда предупреждала.

Монтальбано поблагодарил Бускаино и спросил:

– Можешь подбросить Фацио до Вигаты?

Фацио удивленно обернулся к начальнику:

– Разве вы не едете?

– Я останусь еще ненадолго.



Среди множества фотографий, которые Монтальбано принялся рассматривать, обнаружился большой желтый конверт, а в нем два десятка снимков обнаженной Каримы, в откровенных, а то и просто непристойных позах – нечто вроде портфолио, притом отменного качества. Почему такая женщина не нашла себе мужа, любовника, который бы ее содержал, вынуждена была торговать собой? На одной из старых фотографий беременная Карима влюбленно смотрела на высокого блондина, буквально повиснув у него на шее. Наверное, это был отец Франсуа, заезжий француз. На других Карима, совсем девочка, была рядом с мальчишкой чуть постарше, очень похожим, те же глаза, – конечно, это ее брат. Фотографий с братом, снятых в разные годы, было очень много. Последняя, видимо, та, на которой Карима держала на руках грудного ребенка, а брат был одет в какую-то форму и держал автомат. Комиссар взял этот снимок и спустился по лестнице.

Старуха опускала в котел рубленое мясо, смешанное с вареными зернами пшеницы. Рядом на блюде лежали подготовленные для жарки мясные лепешки, обернутые в виноградные листья. Монтальбано сжал кончики пальцев и поводил ими вверх и вниз. Старушка поняла вопрос. Сначала она показала на котел: «Кубба», потом взяла одну лепешку: «Кебаб».

Комиссар показал ей фотографию, ткнув пальцем в мужчину. Старушка произнесла что-то невразумительное. Монтальбано разозлился на себя: и что ему приспичило отпустить Бускаино? Тут он вспомнил, что многие годы тунисцы жили бок о бок с французами, и предпринял новую попытку:

– Frere?[5]

Глаза старушки загорелись:

– Oui, son frere Ahmed.[6]

– Ou estil?[7]

– Je ne sais pas[8], – ответила она, разводя руками.

Окончив этот диалог из разговорника, Монтальбано снова поднялся на второй этаж и принес оттуда фотографию беременной Каримы.

– Son mari?[9]

Старуха пренебрежительно махнула рукой:

– Simplement le pere de Francis. Un mauvais homme.[10]

Слишком уж везло красавице Кариме на плохих мужчин.

– Je m\'appelle Aisha[11], – вдруг сказала старуха.

– Mon nom est Salvo.[12]



Комиссар сел в машину, доехал до кондитерской, которую приметил еще по пути, купил дюжину канноли[13] и вернулся обратно. Айша накрыла стол в крохотной беседке за домом, рядом с садиком. На поле ни души. Комиссар сразу же открыл коробку с пирожными, и старушка съела пару канноли на закуску. «Кубба» не вызвала у Монтальбано особого энтузиазма, но вот кисловатый привкус травы в «кебабе» показался ему бодрящим (по крайней мере так он его определил).

За ужином Айша, вероятно, поведала ему историю своей жизни, но сбилась с французского и говорила только по-арабски. Комиссар все равно старался поддерживать беседу: если старуха смеялась – он тоже смеялся, если она грустнела – принимал похоронный вид.

После еды Айша унесла посуду, а Монтальбано, в мире с собой и со всем светом, выкурил сигарету. Потом старуха вернулась, вид у нее был таинственный, даже заговорщицкий. В руках она держала продолговатую плоскую коробочку черного цвета, наверное, от какого-нибудь украшения. Айша открыла ее – внутри лежала книжка на предъявителя Народного банка Монтелузы.

– Карима, – сказала она и приложила палец к губам в знак того, что существование коробочки – секрет и должно остаться таковым.

Монтальбано вынул книжку из коробочки.

Целых пятьсот миллионов.



Клементина Вазиле Коццо рассказала, что в прошлом году она страдала от невыносимой бессонницы, продлившейся, к счастью, всего несколько месяцев. По ночам смотрела телевизор и слушала радио. Долго читать не получалось, потому что скоро начинало рябить в глазах. Однажды ночью, часа в четыре, а может, чуть раньше, она услышала спор двух пьяниц прямо у себя под окном. Она отдернула занавеску, так, просто из любопытства, и увидела, что в конторе синьора Лапекоры горит свет. Что в такой час мог там делать синьор Лапекора? В самом деле, ни Лапекоры, ни кого-нибудь другого в конторе не оказалось, комната была пустой. Синьора Коццо решила, что просто забыли выключить свет. Вдруг появился молодой человек, который иногда приходил в контору, даже когда Лапекоры там не было. Он вышел из соседней комнаты совершенно голый – синьора знала, что есть еще комната, но никогда ее не видела. Мужчина подошел к телефону, взял трубку и стал разговаривать. Видимо, телефон звонил, но синьора его не слышала. Вскоре из соседней комнаты вышла Карима. Тоже голая, она стояла и слушала, как ее дружок говорил по телефону. Потом молодой человек обнял Кариму, и они вернулись в соседнюю комнату, чтобы закончить то, чему помешал телефонный звонок. Вскоре они снова вышли, уже одетые, выключили свет и уехали на машине цвета серый металлик.

В течение года это повторялось еще четыре-пять раз. В основном они сидели там и ничего не делали. И если он брал ее за руку и уводил в соседнюю комнату, то явно только затем, чтобы убить время. Иногда он писал или читал, а она дремала, положив голову на стол. Они ждали, когда им позвонят. Иногда, дождавшись звонка, парень тоже кому-то звонил.

Эта женщина, Карима, по понедельникам, средам и пятницам убиралась в конторе, хотя что там было убирать? Иногда она поднимала трубку, но никогда не передавала ее синьору Лапекоре, даже если он был на месте. Когда она при нем говорила по телефону, он опускал глаза и смотрел в пол, словно его это не касалось или он чувствовал себя обиженным.

По мнению синьоры Клементины Вазиле Коццо, эта горничная, туниска, – дурная, испорченная женщина.

Она не только занималась этим с молодым брюнетом, случалось, она соблазняла и бедного Лапекору, а тот в конце концов всегда сдавался и шел за ней в соседнюю комнату. А однажды, когда Лапекора сидел за письменным столом, она встала на колени, расстегнула ему брюки и… Тут синьора Вазиле Коццо покраснела и прервала рассказ.

Совершенно ясно, что у Каримы и этого парня были ключи от конторы: или их дал сам Лапекора, или они сделали дубликат. Кроме того, понятно, что в ночь перед убийством Карима провела какое-то время в его квартире: хотя в доме напротив никто не страдал бессонницей, запах «Volupte» вполне это доказывал. Были ли у нее ключи и от его квартиры, или Лапекора сам впустил ее, воспользовавшись тем, что жена приняла большую дозу снотворного? В любом случае, зачем им это понадобилось? Стоило ли рисковать, что проснется синьора Антоньетта, если можно было со всеми удобствами расположиться в конторе? Ради каприза? Чтобы внести привкус опасности в приевшиеся отношения?

Потом еще эти три анонимных письма, бесспорно, состряпанные в конторе. Зачем они были нужны Кариме и этому темноволосому парню? Чтобы подставить Лапекору? Не сходится. Им это было ни к чему. К тому же они рисковали лишиться возможности пользоваться телефоном и тем, что осталось от фирмы Лапекоры.

Чтобы лучше во всем разобраться, надо дождаться возвращения Каримы. Фацио прав: она сбежала, чтобы не отвечать на опасные вопросы, и, конечно, вернется, когда все поутихнет. Комиссар был уверен, что Айша сдержит слово. На своем немыслимом французском он объяснил ей, что Карима попала в переплет: плохой человек со своими сообщниками рано или поздно убьет не только ее, но также Франсуа и даже саму старушку. Кажется, он ее убедил и достаточно напугал.

Они договорились, что как только Карима появится, старушка сразу позвонит; достаточно будет попросить Сальво и назвать свое имя, Айша. Он оставил телефон комиссариата и свой домашний и велел ей хорошенько их спрятать, как коробочку с книжкой.

Разумеется, все это имело смысл при одном условии: если Лапекору убила не Карима. Но, как ни старался, комиссар не мог представить ее с ножом в руке.



Он осветил зажигалкой наручные часы: почти полночь. Уже два часа он сидел на веранде, в темноте, чтобы комары не сожрали его заживо, снова и снова прокручивая в голове все то, что ему рассказали синьора Клементина и Айша.

Кое-что, однако, нужно уточнить. Еще не поздно позвонить синьоре Вазиле Коццо? Она говорила, что каждый вечер горничная, накормив, переодевала ее и усаживала в кресло. Но синьора допоздна смотрела телевизор, хотя была готова ко сну. С кресла на кровать она могла перебраться сама.

– Синьора, я знаю, мне нет прощения.

– Бросьте, комиссар! Я еще не спала, смотрела фильм.

– Так вот, синьора. Вы говорили, что молодой брюнет иногда читал или писал. Что он читал? И что писал? Вы не разглядели?

– Читал газеты, письма. Писал тоже письма. Но не на той машинке, которая стоит в конторе. Он приносил свою. Вы еще о чем-то хотели спросить?



– Привет, любимый, ты не спишь? Нет? Правда? Я приеду завтра около часа. Ни о чем не беспокойся. Я приеду, а если тебя не будет – подожду. Ключи у меня есть.

Глава седьмая

Видимо, какая-то часть его мозга продолжала расследовать дело Лапекоры даже во сне: около четырех утра что-то пришло ему в голову, он вскочил и стал лихорадочно рыться в книгах. Тут он вспомнил, что одолжил книгу Ауджелло – тот видел по телевизору фильм и решил прочитать роман, по которому он поставлен. Дело было полгода назад, а Мими до сих пор не удосужился вернуть книгу. Комиссар разозлился.

– Алло, Мими? Это Монтальбано.

– Господи, в чем дело? Что случилось?

– Тот роман Ле Карре, «Звонок покойнику», еще у тебя? Я тебе его точно давал.

– Да какого черта?! Четыре часа утра!

– И что? Верни книжку.

– Сальво, ради всех святых, тебе лечиться пора!

– Мне она нужна немедленно.

– Я сплю! Придется вставать, одевать трусы, искать книгу…

– Плевать я хотел. Встанешь, найдешь, сядешь в машину хоть в одних трусах и привезешь ее мне.

Полчаса он слонялся по дому, занимаясь пустяками: например, пытался разобраться в телефонном счете или читал этикетку на бутылке минеральной воды. Потом раздался шум подъехавшей на большой скорости машины, глухой стук в дверь, и машина тут же умчалась. Книга лежала за дверью на земле, а фары Ауджелло стремительно удалялись. Комиссара подмывало анонимно позвонить в полицию:

– Алло, говорит местный житель. Какой-то псих разъезжает по улицам в одних трусах…

Он решил, что есть дела поважнее, и принялся листать роман.

Сюжет он помнил отлично. Страница пятнадцатая:


«Смайли? Это Мастон. В понедельник вы говорили с Сэмюэлем Артуром Феннаном в Министерстве иностранных дел, не так ли?
– Да, говорил.
– О чем?
– В анонимном письме его обвинили в том, что он был членом коммунистической партии, когда учился в Оксфорде…»


А вот, на 187-й странице, выводы, которые Смайли сделал в своем отчете:


«Так или иначе, возможно, он потерял интерес к своей работе, и приглашение позавтракать было первым шагом, чтобы признаться в этом. То же намерение могло заставить его написать анонимное письмо, вероятно, с целью связаться с Госдепартаментом».


Следуя логике Смайли, Лапекора мог написать анонимные письма о себе самом. Но если так все и было, почему он не обратился в полицию, пусть под другим предлогом?

Едва задав себе этот вопрос, он усмехнулся своей наивности. Отправь Лапекора в полицию анонимное письмо, способное повлечь за собой расследование, последствия могли быть намного серьезнее для него самого. Посылая письма жене, он рассчитывал на меньший, так сказать, «домашний» эффект, которого было бы достаточно, чтобы вытащить его из передряги, из которой он не мог выбраться сам. Поэтому он искал помощи у родных, но жена, едва получив письма, уничтожала их, как доказательство пошлых шашней своего мужа. Она была оскорблена и, замкнувшись в своей обиде, ничего не предпринимала. Тогда Лапекора в отчаянии написал сыну, уже не прячась за маской анонима. Но сын оказался бессердечным эгоистом: боясь потерять лишнюю сотню лир, он сбежал в Нью-Йорк.

Благодаря Смайли все сошлось. Комиссар снова заснул.



Командор Бальдассаре Мардзаки, директор почтового отделения Вигаты, был известен как напыщенный индюк. И на сей раз он остался верен себе:

– Я не могу удовлетворить вашу просьбу.

– Извините, но почему?

– Потому что у вас нет разрешения от вышестоящих инстанций.

– А зачем оно мне? Любой ваш сотрудник дал бы мне эту информацию, в ней нет ничего особенного.

– Это вы так считаете. Если бы наш сотрудник предоставил вам эту информацию, он совершил бы серьезное нарушение и получил выговор.

– Командор, будем рассуждать здраво. Я всего лишь спрашиваю у вас имя почтальона, который обслуживает участок, куда входит спуск Гранет. Вот и все.

– А я вам его не скажу. Допустим, я бы вам сказал, и что бы вы сделали?

– Задал бы почтальону несколько вопросов.

– Вот видите, вы собираетесь нарушить тайну переписки.

– Да почему?

Натуральный кретин, такого нелегко найти в наше время, когда большинство кретинов притворяются умными. Чтобы справиться с таким противником, комиссару пришлось разыграть небольшое представление. Откинувшись назад, он повис на стуле, руки и ноги у него свело судорогой, он схватился за ворот рубашки, отчаянно пытаясь его расстегнуть, и прохрипел:

– Господи…

– Господи! – эхом отозвался командор Мардзаки, вскочил со стула и кинулся к комиссару. – Вам плохо?

– Помогите, – стонал Монтальбано.

Бедняга наклонился, пытаясь расстегнуть ему ворот, и тут комиссар принялся кричать:

– Не трогайте меня, умоляю, перестаньте!

Мардзаки инстинктивно попытался отдернуть руки, но Монтальбано прижал их к горлу и не отпускал.

– Да что вы делаете? – пролепетал совершенно сбитый с толку Мардзаки, не в силах понять, что происходит. Монтальбано снова закричал.

– Отпустите меня! Что вы себе позволяете? – вопил он, не отпуская рук командора.

Дверь распахнулась, и на пороге показались двое перепуганных служащих, мужчина и женщина. Они отчетливо видели, как их начальник душит комиссара.

– Уходите! – крикнул им Монтальбано. – Ну же! Ничего не случилось! Все в порядке!

Служащие ретировались и закрыли за собой дверь. Монтальбано спокойно поправил воротник и посмотрел на Мардзаки. Командор, вырвавшись из его рук, отпрянул к стене.

– Я взял тебя за задницу, Мардзаки. Эти двое все видели. Они тебя ненавидят, как, впрочем, все твои подчиненные, и хоть сейчас готовы дать показания. Нападение на должностное лицо. Что делать будем? Хочешь, чтобы я на тебя заявил?

– Зачем тебе меня подставлять?

– Я считаю тебя виновным.

– В чем, боже милосердный?

– Во всем хорошем. В том, что письма по два месяца идут из Вигаты в Вигату, в том, что посылки приходят перелопаченные и с половиной содержимого, а ты еще говоришь о тайне переписки – да засунь ее себе в зад! В том, что до меня никогда не доходят заказанные книги. А ты, раздувшееся от важности дерьмо, пыль в глаза пускаешь. Хватит с тебя?

– Да, – ответил уничтоженный Мардзаки.



– Конечно, ему приходили письма, немного, но приходили. Ему писали из какой-то фирмы, заграничной, не итальянской. Только оттуда.

– Откуда?

– Да я не приметил. Но марка была заграничная. Могу вам сказать название фирмы, оно было напечатано на конвертах. Асланидис. Я запомнил, потому что мой отец воевал в Греции и в тех краях познакомился с женщиной по имени Галатея Асланидис. Частенько о ней рассказывал.

– На конвертах было написано, чем торгует эта фирма?

– Да, синьор. Было написано «финики».



– Спасибо, что сразу приехали, – сказала недавно овдовевшая синьора Пальмизано Антоньетта, открывая дверь.

– За что спасибо? Вы хотели меня видеть?

– Да. Вам не передали в комиссариате, что я звонила?

– Я там еще не был. Сам решил зайти.

– Ну, значит, это клептомания, – заключила синьора.

Комиссар было опешил, но потом понял, что имелась в виду телепатия.

«Надо будет познакомить ее с Катареллой, – подумал Монтальбано, – и записывать их диалоги. Получится почище Ионеско!»

– Почему вы хотели меня видеть, синьора?

Антоньета Пальмизано игриво погрозила пальчиком.

– Ну нет. Ваша очередь рассказывать, это же вы что-то надумали.

– Синьора, я хочу, чтобы вы показали мне в точности то, что делали тем утром перед отъездом к сестре.

– Шутите?

– Нет, не шучу.

Она от изумления открыла рот.

– Вы что, хотите, чтобы я в ночную рубаху влезла? – синьора Антоньетта слегка покраснела.

– Об этом я и не мечтал.

– Ну что ж. Дайте подумать. Встала я, как только зазвонил будильник. Взяла…

– Синьора, вы меня, наверное, не поняли. Я не хочу, чтобы вы мне рассказывали, я хочу, чтобы вы мне показали. Пойдемте туда.

Они прошли в спальню. Шкаф был распахнут настежь, на кровати валялся набитый женской одеждой чемодан. На одной из прикроватных тумбочек стоял красный будильник.

– Вы спите на этой стороне?

– Да. И что мне, ложиться?

– Не надо. Просто присядьте на край.

Вдова подчинилась, но не выдержала:

– При чем тут убийство Аурелио?

– Умоляю вас, это важно. Пять минут – и я оставлю вас в покое. Скажите, ваш муж не проснулся, когда зазвонил будильник?

– Вообще он чутко спал. Чуть какой шумок – сразу глаза открывал. А вот вы спросили, и я вспомнила, в тот раз он не проснулся. И вот еще: он, видать, простудился, нос у него был заложен, потому что он храпел. А так он не храпел никогда.

Кругом не повезло этому Лапекоре. Ну хоть от насморка избавился.

– Продолжайте.

– Я встала, взяла одежду – она тут на стуле лежала – и пошла в ванную.

– Пойдемте туда.

Смутившись, синьора пропустила его вперед. В ванной, стыдливо опустив глаза, вдова спросила:

– Что, я должна все делать, как тогда?

– Да нет. Из ванной вы вышли уже одетая, так?

– Да, полностью, я всегда так делаю.

– А потом что?

– Пошла в столовую.

На сей раз она сама без подсказки отправилась в столовую.

– Взяла сумку, я вечером ее собрала и поставила вот сюда на диванчик, открыла дверь и вышла на лестничную площадку.

– Вы уверены, что хорошо закрыли дверь?

– Совершенно уверена. Я вызвала лифт и…

– Спасибо, достаточно. Который был час, помните?

– Шесть двадцать пять. Я припозднилась, пришлось поспешить.

– А что случилось неожиданного?

Синьора посмотрела на него вопросительно.

– Почему вы припозднились? Ведь если вы знаете, что вам завтра рано вставать, и ставите будильник, вы точно рассчитываете время, чтобы…

Синьора Антоньетта улыбнулась:

– Я набила мозоль. Пришлось ее смазать и забинтовать, так что я потратила чуть больше времени.

– Еще раз спасибо, и извините. До свидания.

– Подождите. Вы что, уходите?

– Ах да. Вы хотели мне что-то сказать.

– Присядьте на минуточку.

Монтальбано сел. Он уже выяснил то, что хотел: вдова Лапекора не заходила в кабинет, где почти наверное все это время пряталась Карима.

– Как вы заметили, – начала синьора, – я собираюсь уезжать. Вот справлю похороны Аурелио – и вон отсюда.

– Куда вы поедете, синьора?

– К сестре. У нее дом в Феле, она хворает. Здесь в Вигате духу моего больше не будет, разве что в гробу привезут.

– Почему вы не поедете жить к сыну?

– Не хочу его стеснять. Да и с женой его мы не ладим: она деньгами сорит, а он все жалуется, что еле концы с концами сводит. В общем, я тут перебирала вещи на выброс и нашла конверт, в котором было первое анонимное письмо. Я думала, что все сожгла, а вот, оказывается, конверт остался. Мне показалось, вас это особенно интересует, так что я…

Адрес был напечатан на машинке.

– Я могу взять его себе?

– Конечно, комиссар. Ну вот и все.

Она встала, комиссар поднялся следом, но она подошла к комоду, взяла какое-то письмо и протянула его Монтальбано.

– Смотрите-ка, комиссар. И двух дней не прошло, как Аурелио не стало, а я уже расплачиваюсь за его грязные делишки. Видать, на почте узнали, что его убили, – вот и прислали мне вчера два счета за его контору: за свет двести двадцать тысяч лир и за телефон триста восемьдесят тысяч! Да ведь звонил-то не он! Куда ему было звонить? Девка звонила, эта его туниска, родным своим, наверное, в Тунис. А сегодня утром вот еще что принесли. Как эта потаскуха задурила ему голову, а он-то, засранец, на цырлах перед ней ходил!

Сплошные несчастья обрушились на голову синьоры Антоньетты Пальмизано, вдовы Лапекоры. На конверте не было марки, отправитель бросил его в ящик собственноручно. Монтальбано решил не проявлять излишней заинтересованности.

– И когда это принесли?

– Я же говорю, сегодня утром. Сто семьдесят семь тысяч лир, счет из типографии Мулоне. Кстати, комиссар, можете отдать мне ключи от конторы?

– Это срочно?

– Ну не то чтобы очень. Но я хочу уже водить туда людей – вдруг кто купит. И квартиру хочу продать. Я посчитала тут: на одни похороны уйдет пять миллионов с лишним, понемногу на то на се.

Сын стоит матери. Монтальбано не удержался от ехидного замечания:

– На вырученные за контору и квартиру деньги можете пару десятков похорон справить.



Эмпедокле Мулоне, владелец типографии, сказал, мол, да, бедняга Лапекора заказал у него бланки и конверты. Он хотел немного изменить текст. Вот уже двадцать лет синьор Аурелио пользовался его услугами, они были приятелями.

– Что он хотел изменить?

– «Экспорт-Импорт» хотел написать по-английски. Я его отговаривал.

– Вы не стали бы менять текст?

– Да я не об этом, а о том, что он хотел заново открыть фирму. Он уже пять лет как отошел от дел, с тех пор все изменилось, нынче фирмы лопаются, как мыльные пузыри. А он знаете, как меня отблагодарил? Взбесился. Мол, он читает газеты и смотрит телевизор, он в курсе.

– Готовый заказ вы послали ему домой или в контору?

– Он просил, чтобы я прислал в контору, так я и сделал, на следующей неделе. Точно не помню, в какой день, но если хотите…

– Не важно.

– А счет вручил синьоре. Вряд ли синьор Лапекора теперь появится у себя в конторе, вам не кажется? – сказал типограф и засмеялся.



– Ваш эспрессо готов, комиссар, – сказал бармен в Албанском кафе.

– Тото, послушай. Синьор Лапекора заглядывал сюда с друзьями?

– А как же? Каждый вторник. Приходили одной и той же компанией, болтали, в картишки перебрасывались.

– Кто, назови имена.

– Значит, были там синьор Пандольфо, бухгалтер…

– Постой, дай телефонную книгу.

– А зачем вам ему звонить? Вон он ест мороженое.

Монтальбано взял свою чашку и подошел к бухгалтеру.

– Можно присесть?

– Располагайтесь, комиссар.

– Спасибо. Мы знакомы?

– Ну, вы со мной не знакомы, а я-то вас знаю.

– Синьор, вы частенько играли в карты с покойным, да?

– Куда там! Только по вторникам. Потому что, видите ли, по понедельникам, средам и…

– Пятницам он ходил в контору, – закончил привычное перечисление Монтальбано.

– А что вам угодно узнать?

– Почему синьор Лапекора решил возобновить дело?

Его собеседник казался искренне удивленным.

– Возобновить? Да как так? Он ничего нам не говорил. Мы все знали, что он ходит в контору по привычке, так, скоротать время.

– А он говорил что-нибудь о некой Кариме, которую нанял убираться в конторе?

Глаза у того слегка забегали, Монтальбано не заметил бы этой легкой нерешительности, если бы не уставился на собеседника так пристально.

– А что ему было со мной болтать о своей горничной?

– Вы хорошо знали Лапекору?