Генри Миллер

Астрологическое фрикасе



Я познакомился с Джеральдом в фойе театра в антракте. Не успели нас представить друг другу, как он поинтересовался датой моего рождения.

— Двадцать шестого декабря 1891 года.. днем, в половине первого… В Нью-Йорк Сити… При стечении Марса, Урана и Луны в восьмой фазе. Устраивает?

Он просиял.

— Вы разбираетесь в астрологии, — обрадовался он, растроганно глядя на меня, словно я был его лучшим учеником.

Наша беседа была прервана появлением очаровательной молодой особы, радостно приветствовавшей Джеральда. Он торопливо познакомил нас.

— 26 декабря и 4 апреля… Козерог с Овном.. Вы прекрасно подходите друг другу.

Я так и не узнал, как зовут очаровательную даму, впрочем, она также не знала моего имени. Для Джеральда это не имело никакого значения. Люди существовали для него лишь постольку, поскольку они подтверждали его астрологические выкладки. Он заранее знал, кто есть кто, — на лету схватывая самую суть. В каком-то смысле он был сродни врачу-рентгенологу. Моментально высвечивал ваш астральный скелет. Там, где непосвященным виделся Млечный путь, Джеральд наблюдал созвездия, планеты, астероиды, падающие звезды и туманности.

— Не затевайте ничего серьезного в ближайшие дни, — мог сказать он. — Лягте на дно. Ваш Марс сходится с Меркурием. Воздержитесь от принятия решений. Дождитесь полнолуния… Вы человек импульсивный, склонный к необдуманным поступкам, я правильно угадал? — Испытующе лукаво он поглядывал на свою жертву, словно предупреждая: «Меня не проведешь, я вижу тебя насквозь».

В антракте все высыпали в фойе, дружно пожимая друг другу руки. Каждого представляли по имени его знака Зодиака. Среди присутствующих в большинстве оказались Рыбы — прохладные, слегка замороженные, в меру доброжелательные, безликие создания, все как на подбор с глазами навыкате, вялые и флегматичные, у которых, казалось, в жилах вместо крови течет вода. Меня больше тянуло к Скорпионам и Львам, особенно это касалось представительниц прекрасного пола. Водолеев я старался избегать.

Когда в тот же вечер мы с Джеральдом сидели в ресторане, я уяснил для себя одну важную вещь. Хоть убей, не вспомню, был он Близнецом или Девой, но с уверенностью могу сказать — увертливости и апломба ему было не занимать. Было в нем что-то андрогинное. Присутствие Весов, Львов и Стрельцов вызывало в нем нездоровый ажиотаж. Он то и дело, словно мимоходом, ронял какие-то двусмысленности о Козерогах, — осторожно, словно исподтишка сыпал соль на птичий хвост.

Он без умолку говорил о различных органах человеческого тела, суставах, мускулах, слизистой оболочке и прочих жизненно важных частях организма. Он посоветовал хозяину, которого недавно сбил грузовик, быть поосторожней со своей коленной чашечкой в следующем месяце. Молодой даме слева от меня следовало поберечь почки — из одного из близлежащих домов исходит какое-то пагубное влияние, которое действует на почки и железы внутренней секреции. Интересно, каким астральным сложением обладал он сам — с нездоровым цветом лица, свидетельствующим о плохой печени, и почему бы ему самому не посоветоваться хотя бы с местным фармацевтом.

Я уже проглотил три коктейля с шампанским и соображал довольно туго. То ли он говорил, что следующая неделя обещает быть удачной в финансовых отношениях, то ли что надо опасаться переломанных костей. Но надо сказать, меня это и не особенно интересовало. Любые влияния Сатурна, обнаруженные в моем гороскопе, значат для меня больше, чем все вместе взятые милости великодушного благодетеля Юпитера. Я заметил, что о Венере не было сказано ни единого слова. Похоже, сферу личных отношений он ни в грош не ставил. Он был мастак по части несчастных случаев, прибавок к жалованью, путешествий. Разговор принял вкус давно остывшей яичницы в клинике для ревматиков. Я пытался было завести разговор о Плутоне, потому что эта планета и ее тайны более остальных занимали меня, но он не поддержал меня, напротив, как-то сразу помрачнел и замкнулся. Больше всего он оживлялся, когда ему задавали сугубо земные вопросы, например:

— Как вы считаете, мне не повредит немного спагетти?

— Можно мне заниматься гимнастикой в данное время суток?

— Как насчет этой вакансии в Сан-Франциско? Не пора ли подсуетиться?

На подобные вопросы у него всегда был готов ответ. Его самонадеянность не знала границ. Время от времени, желая придать своим словам больший вес и драматизм, он закрывал глаза, словно окидывая мысленным взором астральную карту звездного неба. Он мог предсказывать будущее, правда, довольно неохотно, но странное дело: пока мы разговаривали, ему, как и простому смертному, пришлось купить утреннюю газету, чтобы узнать, что творится на русском фронте. Спроси я его о положении дел на бирже (не упал ли, допустим, уровень цен), вряд ли он проявил бы большую осведомленность, нежели я. Спустя несколько недель ожидалось затмение Луны, и он зорко следил за всевозможными землетрясениями и колебаниями почвы; к счастью, какая-то богом забытая сейсмографическая станция зафиксировала колебания почвы в пяти-шести тысячах миль от берега в Тихом Океане. Никто не пострадал, разве что какие-нибудь глубоководные чудища…

Где-то через неделю Джеральд позвонил мне и пригласил на новоселье. Он пообещал мне встречу с восхитительной Стрельчихой с грудью, как налитые яблоки, и губами цвета спелой малины.

— Вы очень скоро вступите в фазу повышенной активности, — выпустил Джеральд на прощанье стрелу. В его устах это прозвучало весьма многообещающе. Однако, поразмыслив, я пришел к выводу, что активность сама по себе вещь крайне бессмысленная. Муравьи с пчелами тоже активны, причем, постоянно и что с того? К тому же меня раздражала сама идея активности. Я жил в мире с самим собой и хотел, чтобы все оставалось, как есть, по крайней мере, пока.

Ближе к вечеру мы подъехали к дому Джеральда. Я прихватил с собой двух друзей, Весы и Стрельца. По обеим сторонам улицы вдоль всего квартала тянулась вереница авто, — преимущественно лимузинов — глянцево сверкающих в лучах заходящего солнца. Между холеными, «ливрейными» шоферами уже установились вполне панибратские отношения. Когда мы вылезли из двухместного «фордика», нас удостоили критическими взглядами, смерив с головы до ног.

Новое обиталище Джеральда находилось в милом, небольшом особнячке. Я бы сказал, приятно никаком. Здесь мог жить и состоятельный хиромант, и преуспевающий виолончелист. Гостиная кишела людьми, они сидели, стояли, разговаривали, пили чай, жевали пирожные. Когда мы вошли, Джеральд устремился нам навстречу и стал поочередно представлять своим гостям: Весы — Близнецы, Стрелец — Водолей, Лев — Козерог и так далее. Мы чувствовали почти то же самое, что и Алиса, когда она попала в Страну Чудес, а Джеральд при ближайшем рассмотрении был как две капли воды похож на Даму Червей.

Когда все перезнакомились, я пристроился в уголке у окна и огляделся. Интересно, кто пристанет первым. Долго ждать не пришлось.

— Вы увлекаетесь астрологией? — поинтересовалась бледная личность с запавшими глазами и впалыми щеками, безуспешно пытаясь подняться с дивана, где была зажата между двумя дамами с одутловатыми расплывшимися лицами, одетыми так, словно они долго рылись в бабушкиных сундуках.

— Весьма относительно, — ответил я, пожимая его вялую руку.

— Мы все просто без ума от Джеральда. Он настоящий волшебник! Не представляю, что бы мы без него делали. Я промолчал, повисла неловкая пауза. Он продолжал:

— Вы живете в Голливуде, мистер… Простите, запамятовал ваше имя. Меня зовут Хелблингер, Джулиус Хелблингер.

Я еще раз пожал ему руку.

— Рад познакомиться, мистер Хелблингер. Нет, я живу не здесь. Я пришел в гости.

— Вы адвокат, да?

— Нет, я писатель.

— Писатель! Ах, как интересно! В самом деле? Если не секрет, о чем вы пишете?

Тут как нельзя более кстати подоспел Джеральд — он подслушивал разговор и торопливо порхнул к нам, весь трепеща от возбуждения.

— Ни в коем случае не читайте его книги, — начал он, протягивая безвольно болтавшуюся кисть, с которой, будто переломанные, свисали пальцы. — У него извращенный склад ума, не правда ли, Двадцать Шестое Декабря?

Одна из каракатиц пыталась подняться с дивана, опираясь на тонкую трость с золотым набалдашником. Увидев, что она плюхнулась, словно снулая рыба, на мягкое, я поспешил ей на помощь. Случайно мой взгляд упал на ее ноги, похожие на две щепки. Судя по всему, она никогда не ходила дальше, чем от машины до подъезда. На одутловатом белом лице выделялись маленькие птичьи глазки. Проблеск сознания в них отсутствовал, разве что иногда вспыхивал алчный огонек обжорства. Она могла быть сестрой-близнецом Кэрри Нейшн кисти Гранта Вуда, создавшего ее в момент сатанинского просветления. Я без труда представлял ее на лужайке возле собственного дома в Пасадене, поливающую цветы из дырявой лейки. Наверное она проводит день, посещая парикмахера, потом астролога, от астролога направляется к хироманту, потом идет в чайную, где после второй чашки чая начинает ощущать легкое брожение в кишечнике, и поздравляет себя с тем, что ей больше не нужно принимать ежедневно слабительное. Высшее счастье для нее, — это, без сомнения, хороший стул. Я несильно сдернул ее с дивана, поставил на ноги, слыша, как стучит ее грязное сердце, подражая ржавому хрипу неисправного движка.

— Вы так любезны, — поблагодарила она, тщетно пытаясь изобразить на высеченном из чугуна лице очаровательную улыбку. — Увы, мой дорогой, мои бедные ножки совсем меня не слушаются. Джеральд говорит, что у меня Марс противостоит Сатурну. Приходится нести свой крест. А вы кто. Овен? Хотя нет, дайте подумать… вы Близнец, угадала?

— Совершенно верно, я Близнец, а также моя мать и сестра. Забавно, не правда ли?

— Действительно, — из ее груди рвался хриплый свист, она безуспешно пыталась справиться с головокружением. Кровь хлюпала в ее жилах, словно слизь просачивалась через промокашку.

— Джеральд говорит, что я принимаю все слишком близко к сердцу… А что мне остается, когда правительство сжирает весь доход. Я ни секунды не сомневаюсь, что мы выиграем войну, но, голубчик, с чем мы останемся, когда она закончится? Я, знаете ли, не становлюсь моложе. У меня осталась только одна машина, и неизвестно еще, не придется ли расстаться и с ней. А каково ваше мнение об этой войне, молодой человек? Эта нескончаемая бойня просто ужасна. Одному богу известно, уцелеем ли мы. Не удивлюсь, если эти япошки вторгнутся в Калифорнию и уведут побережье прямо у нас из-под носа. Что скажете? Вы так терпеливо слушаете… Простите мою болтливость. Старость, дорогой мой! Что вы сказали?

Я не произнес ни слова. Я только улыбался ей, может быть, немного грустно.

— Вы иностранец? — вдруг спохватилась она, на ее лице отразилась паника.

— Американец всего-навсего.

— Откуда вы? Средний Запад?

— Нет, Нью-Йорк. Я там родился.

— Вы уехали оттуда, да? Я не осуждаю вас, там невозможно жить… все эти иностранцы. Я уехала отсюда тридцать лет назад. И никогда не вернулась бы… Oh, леди Эстенброк… Как я рада снова видеть вас. Вы давно приехали?. Я не знала, что вы в Калифорнии.

Я стоял, как дурак, с тростью в руках. Старая сука, казалось, забыла обо мне, хотя я был совсем рядом, готовый в любую минуту подхватить ее трясущуюся бренную оболочку, если она споткнется или грохнется наземь. Наконец, заметив, что леди Эстенброк бросает на меня явно недоуменные взгляды, она слегка шевельнула проржавевшими суставами и легким движением, почти незаметным, дала мне понять, что я не забыт.

— Леди Эстенброк, позвольте представить вам мистера… Прошу прощения, не скажете ли вы еще раз, как вас зовут?

— А я и не говорил вам, — бесцветно ответил я. И выдержав приличествующую паузу, добавил:

— Химмельвейс… Август Химмельвейс.

Леди Эстенброк скривилась, заслышав это жуткое тевтонское имя. Она протянула мне два ледяных пальца, которые я радостно стиснул в непристойно крепком и бодром пожатии. Но не моя экспансивность обеспокоила леди Эстенброк, а та дерзость, с которой мои глаза изучали три вишенки, свисавшие с ее немыслимой шляпки. Только безумная из высшего английского общества могла напялить на себя такое. Она была похожа на даму с портрета подвыпившего Гейнсборо, последние мазки на котором сделал Марк Шагал. Для пущего присутствия имперского духа не хватало лишь букетика спаржи, воткнутого между обвисших пустых грудей. Ее грудь! Мои глаза машинально блуждали по тому месту, где должна быть грудь. Я подозревал, что в последний момент она подложила туда немного эксельсиора (амер. — мягкая упаковочная стружка), возможно, тогда, когда выжимала последнюю каплю духов из пульверизатора. Готов ручаться, она ни разу в жизни никогда не видела своих гениталий. Омерзительное, должно быть, зрелище. Всегда было омерзительным… Если бы не приходилось иногда писать, то про них вообще можно было бы забыть…

— Леди Эстенброк — автор книг о Уинни Уимпл, — поторопилась сообщить пасаденовская рептилия. Я понимал, что меня просто хотели ввести в курс дела, так сказать, au courant, но мне было абсолютно начхать, что из себя представляет эта дама, будь она известной писательницей или чемпионом по крокету. Я равнодушно и спокойно ответил:

— Прошу прощения, но я первый раз в жизни слышу о Уинни Уимпл.

Это прозвучало как гром среди ясного неба.

— Позвольте, мистер…

— Химмельвейс, — пробубнил я.

— Позвольте, мистер Химмельвейс, не хотите же вы сказать, что никогда не слышали о Уинни Уимпл. Этого не может быть, все читали про Уинни Уимпл. Где же вы были все это время? Вы что, с луны свалились? Дорогуша, это неслыханно!

Леди Эстенброк снисходительно произнесла:

— Мистер Химмельвейс вероятно читает Томаса Манна, Кроче, Унамуно. Ничего обидного в этом нет. Я ведь сама пишу лишь для того, чтобы не умереть от скуки. И вряд ли когда-нибудь удосужусь прочитать свою писанину. Это же примитив.

— Что вы, дорогая леди Эстенброк, как вы можете говорить такие вещи! Ваши книги восхитительны! Я перечитываю каждую из них по нескольку раз! Каждую! Какая прихотливость! Столько очарования! Не представляю, что бы мы делали без вашей Уинни Уимпл, я серьезно. Барон Хафнейджел! Я должна поздороваться с ним! Прошу прощения, леди Эстенброк!

Она заковыляла в другой конец комнаты, истошно вереща:

— Барон Хафнейджел! Барон Хафнейджел! Леди Эстенброк с осторожностью, словно у нее была хрустальная задница, опустилась на софу. Я предложил ей чаю с пирожными, но она не слышала меня. Стеклянными глазами она уставилась на стоящую на столике фотографию страстной, полураздетой блондинки. Я слегка отодвинулся и тут же уперся в округлые прелести увядающей актрисы. Я хотел было извиниться, но услышал сухой надтреснутый смешок, напоминавший хруст слюды.

— Это всего лишь я… Не стоит извинений, — прожурчала она. — Эскимосы, знаете ли, трутся носами… — Очередной короткий взрыв смеха, словно вызванный падением с лестницы Галли Курчи. Дальше последовало неизбежное:

— Я — Двенадцатое Ноября, а вы?

— Двадцать Шестое Декабря, — ответил я. — Самый настоящий козел с парой рогов.

— Как мило! А я не знаю, кто я, то ли змея, то ли сороконожка. Во мне есть что-то дьявольское и страшно сексуальное.

Она похотливо прищурила фарфоровые глазки.

— Вам не кажется, — она теснее прижалась ко мне, — что надо найти что-нибудь выпить, а? Я все ждала, что вон тот гусь, — жест в сторону Джеральда, — соизволит поухаживать за мной, но, похоже, не дождусь. А что здесь творится? Намечается скандал, или что? Кстати, меня зовут Пегги. А вас?

Я назвался своим именем.

— Официально меня здесь знают как Химмельвейса. — В моем сознании возник образ подмигивающей лошади.

— Официально, — эхом откликнулась она. — Не понимаю. Официально что?

— Бредятина, полный бред. — Я постучал себя по голове.

— Понятно. Я попала на сборище мудаков. Я сразу так и подумала. Послушайте, а из-за чего сыр-бор? Зачем он их собрал? Хочет вытрясти из них монету? Пусть начнет с меня, я устрою ему небольшой сюрприз.

— Вряд ли он станет приставать к вам. Во всяком случае таким образом. — Снова образ подмигивающей лошади.

— Ах, даже так! Все ясно! — Она холодным взглядом окинула собравшихся. — Выбор невелик. Слепцы\' — Она смерила презрительным взглядом, явно желая поддразнить, столпившихся вокруг ведьм.

— А вы чем занимаетесь? — неожиданно поинтересовалась она.

— Чем занимаюсь? Пишу…

— А дальше? В самом деле? А что вы пишете? История? Биология?..

— Непристойные книжки. — Я постарался изобразить на лице смущение.

— В каком смысле непристойные? Непристойные-непристойные или просто неприличные?

— Мне кажется просто неприличные.

— Вроде истории леди Чаттерби или Чаттерсли, как там ее звали? Надеюсь, не такое дерьмо? Я засмеялся.

— Нет, нет, совсем другое… Просто порнокнижки. Вы же знаете все эти вещи: душки-крошки-страсти-мордасти…

— Тише! Не забывайте, где находитесь! — она оглянулась украдкой.

— А почему бы нам не найти уголок, где можно спокойно посидеть и поговорить. А что еще вы знаете? Начало прозвучало многообещающе. Как вы сказали, вы — козел, да? Ну, в смысле Стрелец?

— Козерог.

— Козерог. Отлично, пошли! Я забыла, когда вы родились? Я хочу запомнить… Все Козероги такие, как вы? Боже правый, я-то думала, что я невероятно сексуальна, но, похоже, мне предстоит многому научиться. Пошли туда, где нас никто не услышит. Итак, все сначала. Что вы пишете? Неприкрытые что?

— Душки-крошки-чмок-трах…

Она взглянула на меня, словно собираясь благословить. Потом протянула мне руку.

— Дайте вашу пять, дружище! Мы говорим на одном языке. А теперь попробуйте это немного приукрасить, с того места, где вы остановились. Хорошо было сказано, чистая монета. Расскажите-ка мне о каких-нибудь любовных штучках. Давайте! Смелее! У меня уже намокли штанишки! Придумайте что-нибудь! Немного фантазии! Мать вашу, встретить такого человека! И где! Здесь! Надо выпить! Только не приносите эту прокисшую ослиную мочу! Лучше бурбон, если, конечно, найдете. Подождите, не убегайте. Скажите что-нибудь перед уходом. Начните с крошек, — как в прошлый раз. Только прибавьте что-нибудь этакое. Мы с вами еще прогремим сегодня. Только не говорите таких слов, хорошо? Это слишком грубо. Подойдите, я хочу шепнуть вам кое-что на ухо.

Наклоняясь к ней, я заметил Джеральда, направляющегося прямо к нам.

— Прогоните его, — прошептала моя спутница, — он похож на кусок триппера.

— О чем это вы шепчетесь? — игриво осведомился Джеральд, сияя, как близнецы ХеХе*.

— Э, братец мой, никогда не догадаетесь… Не догадаетесь ведь? — она развязно рассмеялась. По выражению лица Джеральда я понял, что смех получился слишком громким.

Джеральд низко навис над нами и спросил sotto:

— Надеюсь, не о сексе?

Женщина изумленно воззрилась на него, в ее взгляде сквозил притворный ужас.

— Вы ясновидящий! Как вы догадались? Прочитали по губам?

— По вашим губам я могу читать даже в темноте. — Джеральд смерил ее испепеляющим взором.

— Надеюсь, вы не опуститесь до оскорблений. Я и сама немного разбираюсь в этих фокусах. Пусть я и не сильна в астрологии, но вас я раскусила. Ваш номер не пройдет.

— Ш-ш-ш, тише, — Джеральд прижал палец к губам. — Умоляю, только не здесь. Вы ведь не станете меня разоблачать перед всеми!

— Не стану, если вы раздобудете что-нибудь выпить.

— В Китае — символ счастья.

Где ваши запасы? Я принесу. Скажите только, где взять. А то от вас только лимонада и можно дождаться.

Джеральд начал было опять что-то нашептывать ей на ухо, но в этот момент его ухватила за полы пиджака только что впорхнувшее очаровательное создание.

— Диана! Вы? Вот радость-то! Я и мечтать не мог о вашем приходе! — Он, вальсируя, увлек ее в дальний угол комнаты, не потрудившись даже представить нам гостью. И наверное поздравляя себя с нежданным избавлением.

— Грязный, дешевый потаскун, — процедила сквозь зубы блондинка. — Так и не сказал, где хранится выпивка. Голову, видите ли, потерял от этой Дианы… Ха! Да он грохнется в обморок при виде … — этой, ну понимаете, о чем я, — мохнатенькой…

В таких местах не дадут спокойно посидеть, обязательно кто-нибудь привяжется. Пока Пегги шарила в буфете в поисках ликера, норвежка с лицом старой девы, разливавшая чай в соседней комнате, решительно направилась ко мне, таща за собой известного психоаналитика — Водолея, явно обойденного вниманием Венеры. Он был похож на дантиста, превратившегося в одинокую крысу. Вставные зубы голубовато поблескивали из-под налипшей жевательной резинки. Рот был растянут в приклеенной улыбке, попеременно выражавшей удовлетворение, подозрение, восторг и омерзение. Норвежка, бывшая медиумом, взирала на него с благоговейным трепетом, ловя каждый вздох, каждый звук, срывавшийся с его губ. Она была классической Рыбой, в ее жилах текло молоко сострадания ближнему. Ей хотелось, чтобы все исстрадавшиеся души приходили излечиваться к доктору Бландербассу. «Это — уникум», — захлебываясь от восторга, рассказывала она, когда доктор откланялся. Она сравнивала его с Парацельсом, с Пифагором и даже с Гермесом Трисмегистом. Слово за слово мы незаметно затронули тему реинкарнации. Она помнила три своих перевоплощения, в одном из которых ей довелось быть мужчиной. Это было во времена фараонов, задолго до того, как церковники извратили древнюю мудрость. Она не спеша плела свою карму, свято веря, что лет так через миллион ей удастся вырваться из колеса жизни и смерти.

— Время — ничто, — полуприкрыв глаза, бормотала она. — Столько нужно сделать… столько дел… Почему вы не пробуете пирожные? Сама пекла.

Она взяла меня под руку и повела в соседнюю комнату, где разливала чай престарелая дама, чей возраст вполне позволял ей быть Дочерью Революции.

— Миссис фарквар, — сказала моя спутница, продолжая держать меня за руку, — этот джентльмен хочет попробовать наши пирожные. Мы только что имели грандиозную беседу с доктором Бландербассом, не правда ли? — она заискивающе посмотрела мне в глаза взглядом дрессированного пуделя.

— Миссис Фарквар — настоящая ясновидица, — продолжала она, протягивая мне восхитительное пирожное и чашку чая. — Она дружила с самой мадам Блаватской. Вы, конечно, читали «Тайную доктрину»? Да что я спрашиваю… вы же наш.

Я заметил, что миссис фарквар как-то странно поглядывает на меня. Она смотрела не в глаза, а куда-то поверх, откуда у меня начинали расти волосы на голове. Я решил, что сзади стоит леди Эстенброк, и над моей головой раскачиваются три вишенки.

Тут миссис Фарквар раскрыла рот.

— Какая изумительная аура! Лиловая с цикламеновым оттенком! Только взгляните! — с этими словами она бесцеремонно дернула норвежку за руку, буквально силой заставив ее упасть на колени и тыкая пальцем в пятно на стене, дюйма на три повыше моих сильно поредевших волос.

— Норма, видишь? Сощурь один глаз. Теперь видишь?.. Да вот же она!

Норма скрючилась в три погибели, изо всех сил прищурившись, но была вынуждена признаться, что ничего не видит.

— Это же видно невооруженным взглядом. Ее просто нельзя не увидеть. Смотри-смотри. Сейчас и ты увидишь.

Теперь вокруг меня столпилось уже несколько женщин, квохтая, как наседки, и извиваясь, силились разглядеть сияние, окутавшее мой череп. Одна из них клялась и божилась, что видит его вполне отчетливо, но оказалось, что в зеленых и черных тонах — вместо лилового с цикламеном. Это окончательно вывело миссис Фарквар из равновесия. Она принялась столь яростно разливать чай, что опрокинула полную до краев чашку с горячей жидкостью на свое лавандовое платье. Норма страшно переполошилась. Она бестолково суетилась вокруг миссис Фарквар, ну вылитая мокрая курица.

Когда миссис фарквар выпрямилась, все увидели ужасное пятно. Можно было подумать, что миссис Фарквар, закрутившись с делами, совсем забылась… Я стоял, не сводя глаз с пятна, и непроизвольно провел рукой над головой, словно желая окунуть ее в лиловое сияние собственной ауры.

Откуда ни возьмись появился гладковыбритый, представительный декоратор интерьеров, типичный «голубой» понимающе улыбнулся мне и вкрадчивым бархатным голосом сказал, что у меня просто сногосшибательная аура.

— Я не видел ничего подобного уже целую вечность! — воскликнул он, небрежным жестом набирая полную горсть домашних пирожных. — Моя собственная настолько безобразна, что о ней даже говорить не хочется… Во всяком случае, мне так говорили. У вас, должно быть, прекрасный характер. От остальных я отличаюсь лишь тем, что я яснослышащий. Моя мечта — иметь дар ясновидения, а вы? или вы им обладаете? Мне кажется, что вы… ах, как глупо с моей стороны спрашивать. С такой аурой, как ваша… — Он слегка придвинулся и игриво вильнул бедрами. Я подумал, что он сейчас взмахнет рукой и закричит «Йо-хо-хо!» Но этого не произошло.

— Вы художник? — отважился спросить я, когда прекратились заигрывания.

— Пожалуй, можно сказать и так, — ответил он, скромно потупившись. — Я люблю прекрасное. И ненавижу точные науки, цифры… Разумеется, большую часть жизни я провел за границей, — это развивает вкус, согласны? Вы бывали во Флоренции? А в Равенне? Флоренция — очаровательное местечко? Зачем мы воюем? Просто голова кругом идет! Кровь! Грязь! Хоть бы англичане пощадили Равенну. Эти ужасные бомбы! Тьфу!..

К нашей беседе присоединилась стоявшая рядом женщина. Удача, пожаловалась она, отвернулась от нее семь лет назад, когда ей гадали по руке на Майорке. К счастью, она отложила кругленькую сумму на черный день — миллион — не моргнув глазом, уточнила она. С тех пор, как она занялась посреднической деятельностью, дела заметно улучшились. Именно благодаря деньгам она смогла заработать себе репутацию. Она только что провернула одно дельце, подыскала кому-то хорошее место за три тысячи в неделю. Еще так будет продолжаться, то голодная смерть ей не грозит. Работой она довольна. Каждый должен найти себе какое-нибудь занятие, чтобы мозги не сохли. Все лучше, чем торчать дома и мучаться вопросом, что еще придумает правительство с твоими денежками.

Я поинтересовался, не связана ли она с Адвентистами Седьмого Дня. Она широко улыбнулась, обнажив золотые зубы.

— Нет, уже не имею. Верую сама по себе.

— А откуда вы знаете Джеральда? — спросил я.

— Ах, Джеральд… — от ее жуткого смеха у меня зашевелились волосы; — Мы познакомились на матче по боксу. Он сидел с каким-то человеком, похожим на индийского набоба, я попросила дать мне прикурить. Он спросил, не Весы ли я. Я не поняла, о чем он спрашивает. Тогда он сказал:

— Вы родились между первым и пятым октября? Я ответила, что родилась первого октября. — Значит, вы родились под знаком Весов. Я была настолько ошарашена что позволила ему составить мой гороскоп. С тех пор дела пошли в гору. Я была как во сне. До сих пор не могу понять… Что? Невероятно! Просите у кого-то прикурить, а вам в ответ называют дату вашего рождения. Этот Джеральд, он неподражаем. Я шагу не ступлю, не посоветовавшись с ним.

— А вы не можете устроить меня в кино? — полюбопытствовал я. — Джеральд сказал, что у меня сейчас удачное время.

— Разве вы актер? — она выглядела заметно удивленной.

— Нет, писатель. Из меня мог выйти неплохой сценарист, добротный киношный писака, если бы мне представился счастливый случай.

— Как у вас с диалогами?

— Вроде ничего. Хотите послушать? Ну скажем… Идут двое по улице. Они поспешно удаляются подальше с места происшествия. Стемнело, они заблудились. Один из них взвинчен до предела… Диалог…

«Взволнованный человек:

— Не знаешь, куда я мог засунуть эти бумаги? Спокойный человек:

— Строить предположения зачастую то же самое, что изучать траекторию биллиардного шара, катящегося по столу без сукна.

Взволнованный:

— Что? Ах, если они попадут в чужие руки, я пропал. Спокойный:

— Ты и так пропал. Твоя песенка уже спета… Взволнованный:

— Думаешь, меня обчистили, пока мы там стояли? Но почему тогда не взяли мой часы с цепочкой? Как это объяснить?

Спокойный:

— Никак. Я ничего не предполагаю и ничего не объясняю. Я всего лишь наблюдатель. Взволнованный:

— Может, позвонить в полицию? Господи, нельзя же сидеть сложа руки. Спокойный:

— Ты хочешь сказать, что ты должен что-то предпринять. Лично я собираюсь домой спать. Ну вот, здесь мы и разойдемся. Спокойной ночи, приятных сновидений. Пока!

Взволнованный:

— Ты не можешь бросить меня вот так! Ты хотел сказать, что пойдешь со мной дальше… Ведь так? Спокойный:

— Я всегда говорю только то, что хочу сказать. Спокойной ночи и приятных сновидений.»

— Я могу продолжать в таком же духе еще полчаса. Ну как? Очень плохо? Это экспромт, без подготовки. Если это записать на бумаге, то получится немножко иначе. Если не возражаете, я попробую еще раз. На этот раз, две женщины. Ждут автобуса. Идет дождь, у них нет зонтиков…

— Прошу прощения, — перебила меня мадам Весы, — но мне пора. Рада была познакомиться. Я уверена, что вы без труда найдете себе работу в Голливуде.

Меня оставили, словно забытый мокрый зонтик. Интересно, моя аура еще светится или уже погасла. Никто не обращал на меня ни малейшего внимания.

Старые перечницы, прополоскав свои кишки тепловатым чаем, засобирались по домам, чтобы успеть к обеду. По очереди они осторожно отрывали свои задницы с насиженных мест и ковыляли к двери, опираясь, кто на трости, кто на костыли, кто на зонтики, а кто на клюшки для гольфа. В конце концов, осталась одна леди Эстенброк. Она о чем-то увлеченно беседовала с толстой кубинкой, одетой в мутоновую шубку от Батрика. Они говорили сразу на нескольких языках. Их леди Эстенброк знала в совершенстве. Я стоял за каучуковым деревом в двух футах позади них, пытаясь разобрать эту белиберду. Когда гости подходили прощаться, леди Эстенброк кренилась вперед, словно у нее были сломаны суставы:, поворачивалась, словно механическая кукла, и протягивала свою холодную липкую и влажную лапку, на которой, переливаясь, сверкали кольца с драгоценными камнями. Шоферы полукругом стояли у дверей, готовые в любой момент подхватить своих престарелых подопечных. Джеральд каждого своего клиента доводил до автомобиля. Его можно было принять за маститого костоправа, только что положившего в карман солидный гонорар. Когда последние гости ушли, он встал у двери, потирая бровь, вытащил из кармана брюк серебрянный портсигар, зажег сигарету и выпустил из ноздрей тоненькую струйку дыма. Серп полумесяца низко висел над линией горизонта. Джеральд несколько мгновений смотрел на него, сделал еще пару затяжек, отбросил сигарету в сторону. Перед тем, как зайти в дом, он ищущим взглядом обвел опустевшую улицу. На его лице мелькнула тень разочарования; интересующая его особа так и не появилась. Он рассеянно пожевал губами пустоту, причмокнул.

— Проклятье! Совсем забыл! — чуть не вырвалось у него, и он ринулся на кухню, где наверняка припас что-нибудь для «внутреннего употребления».

Леди Эстенброк все еще говорила с кубинкой, на этот раз по-французски. Из нее лились потоки слов о Жан ле Пин, Каннах, По, других известных курортах. Да, она повидала мир, долгое время жила на юге Франции, исколесила Италию, Турцию, Югославию, Северную Африку. Лицо кубинки ничего не выражало, она поигрывала миниатюрным веером с ручкой, выточенной из слоновой кости, скорей всего украденным из какого-то музея. Пот крупными каплями падал на ее гигантский бюст. Она то и дело вытирала гигантскую щель между туго стиснутыми грудями крошечным шелковым платочком. Причем проделывала она это как бы между прочим, ни разу не опустив глаз. Леди Эстенброк делала вид, что не замечает этих неподобающих жестов. Задумайся она хоть на секунду, она бы пришла в ужас. Леди Эстенброк, судя по всему, потеряла интерес к собственной груди в тот момент, когда та высохла и потеряла свою актуальность.

Кубинка была невероятно толста, и стул ей был явно мал. Ей было безумно неудобно. Ее задняя часть свешивалась с сиденья, словно кусок размороженной печени. Когда леди Эстенброк отводила глаза, кубинка украдкой почесывала задницу ручкой крохотного веера. В какой-то момент, не подозревая о моем присутствии, она с остервенением стала чесаться чуть ли не от шеи до того места, где кончалась спина. Ей явно было не до бессвязных высказываний леди Эстенброк. Ее единственным желанием было как можно скорей добраться до дома, содрать корсет и скрестись, скрестись, словно шелудивая собака.

Представьте мое изумление, когда я услышал, что подошедшего к ней невысокого, энергичного, щегольски одетого человека она представила как своего мужа. Мне и в голову не могло прийти, что она может быть замужем, но он стоял передо мной, из плоти и крови, с моноклем в глазу, держа в руках палевые перчатки. Со слов кубинки я понял, что ее муж — итальянский граф, архитектор. В его облике мирно соседствовали упрямство и настороженность, в нем было что-то от хищной птицы и от денди одновременно. Он без сомнения обладал поэтической натурой, из тех, кто в порыве вдохновения сочиняя очередную фразу или интонацию, переворачивает дом вверх дном, прыгает с потолка, раскачивается на люстре. Его легко можно было представить в средневековом камзоле с огромным алым сердцем поперек груди и облегающих икры чулках.

С ангельским терпением, в котором, однако, сквозила злость, он стоял за спинкой стула, на котором сидела его жена, и ждал, пока она завершит seance с леди Эстенброк. Непередаваемая словами мрачная резкость придавала ему сходство с итальянским цирюльником, выжидающим удобный момент, чтобы перерезать горло своей супруге. Я был уверен, что не успеют они усесться в машину, как он схватит ее за горло и не ослабит железной хватки до тех пор, пока она не посинеет и из груди не вырвется хрип.

В комнате осталось человек десять, не больше. В основном Девы и Близнецы. Они пребывали в легком оцепенении, вялой апатии, вызванной изнуряющим, душным зноем и несмолкаемым гудением насекомых. Джеральд был у себя в спальне, на стенах которой горделиво красовались фотографии его любимых кинозвезд — само собой из числа его клиентов. Рядом с ним за письменным столом сидела довольно симпатичная особа. Они были поглощены изучением гороскопа. Я вспомнил, что она пришла с красивым молодым человеком, то ли любовником, то ли мужем, и что они разбежались в разные стороны, едва переступив порог дома.

Молодой человек оказался актером; он снимался в вестернах студии «Юниверсал»и обладал особой привлекательностью человека, находящегося на грани безумия. Он нервно слонялся из угла в угол, метался от одной кучки гостей к другой, ни к кому не приближаясь слишком близко, пристраивался где-то с краю, некоторое время прислушивался и неожиданно шарахался в сторону, как резвый жеребенок. Я видел, что ему смертельно хочется хоть с кем-нибудь поговорить. Но никто не давал ему такой возможности. Наконец он обессиленно рухнул на диван, рядом с уродливой низкорослой дамой, на которую он даже не обратил внимания. Он безутешно озирался вокруг, готовый взорваться в ответ на любую провокацию.

В дверях появилась женщина с огненно-рыжими, пламенеющими волосами и фиалковыми глазами; ее сопровождал высокий молодой авиатор, с плечами Атланта, резко очерченным лицом и хищным носом, словом, самый настоящий летчик. «Всем привет!» — сказала она, предполагая, как само разумеющееся, что все присутствующие узнали ее. — «Как видите, я пришла… Не ждали?.. Не верите своим глазам, да? Не слышу комплиментов… Я вся обратилась в слух», — казалось, говорила она, усаживаясь на расшатанном стуле, у нее была неестественно прямая спина, можно было подумать, что она проглотила аршин, ее глаза метали искры, носком туфельки она отбивала нетерпеливую дробь. Чопорная безупречность английского произношения резко контрастировала с ее подвижным лицом. Она могла быть Кончитой Монтенегро или Лулу Негоробору. Все, что угодно, но только не цветком Британской империи. Я тихонько поинтересовался, кто она такая. Мне объяснили, что она танцовщица из Бразилии, делающая карьеру на поприще кино.

Бразильский павлин — вот самое подходящее определение для нее. Суета сует! Тщеславие — и только оно! — было написано на ее лице. Она выдвинула стул на середину комнаты — чтобы внимание оцепенелого собрания было всецело отдано ей и никому больше.

— Мы прилетели из Рио, — рассказывала она. — Я всегда путешествую самолетом. Конечно, это экстравагантно, но мне всегда не терпится!.. Собаку пришлось оставить горничной. Я ненавижу эти глупые церемонии… Я…

Я… Я… Я… Я… Похоже, мысль о существовании второго или третьего лица никогда не приходила ей в голову. Даже о погоде она говорила, постоянно вставляя бесчисленные «Я». Она была подобна сверкающему айсбергу, «Я» затопляло собой все вокруг, подчиняло себе все, было необходимо ей, как Иона киту. Мыски ее туфелек пританцовывали в такт ее словам. Элегантные мыски лаковых туфелек, способные выписывать любые замысловатые фигуры. От этих мысков можно было свалиться замертво.

Меня удивила некоторая скованность ее тела. Только пальцы ног и голова жили своей жизнью, — остальное словно было под анестезией. Из глубин этого неподвижного торса шел удивительный голос, обольстительный и отталкивающий одновременно, он очаровывал и вместе с тем нестерпимо резал слух. Каждое слово было заранее отрепетировано и произнесено сотни, а то и тысячи раз. Ее можно было сравнить с крысоловом, насвистывающим одну и ту же мелодию, в цепких, живых глазах читалась смертельная — до слез — скука, она задыхалась от скуки. Она ничего из себя не представляла, никого, кроме себя, не слышала, ее не замутненное мыслью сознание напоминало нержавеющую сталь.

— Само собой, я Близнец, — доносились до меня ее слова, произнесенные тоном, не оставляющим сомнений в том, что, пролетая над грешной землей, именно ее Господь отметил своим поцелуем. — Да-да, я весьма двойственная натура. — Я… Я… Я… Даже свою двойственность она преподносила с заглавной буквы.

В комнату вошел Джеральд.

— Лолита! — воскликнул он, придавая своему фальцету дополнительную визгливую восторженность. — Как мило с твоей стороны! Ты грандиозна! — Он открыл свои объятия, едва касаясь ее кончиками пальцев, как партнер по танцу, восхищенный взгляд жадно обшаривал ее с головы до пят. Джеральд буквально пожирал ее глазами.

Мне надоел этот фарс, мой взгляд остановился на женщине, сидевшей за письменным столом в спальне. Она достала из сумочки носовой платок и поднесла его к глазам. Потом, стиснув руки, вознесла очи. Казалось, она обезумела от горя.

— Дорогая Лолита, как славно, что ты приехала! Ты самолетом? Это прелестно! Ах, душечка, ты такая сумасбродка! Какая восхитительная шляпка… откуда? Конечно из Рио! Надеюсь, ты не торопишься нас покинуть! Мне столько нужно рассказать тебе! Твоя Венера сегодня просто обворожительна!

Лолита без тени смущения внимала потоку комплиментов, который обрушил на нее хозяин дома. Уж она-то знала о положении своей Венеры побольше, чем Джеральд и все магистры черной и белой магии вместе взятые. Ее Венера скрывалась у нее между ног, и самое главное, всегда была в узде. Затмение любовной жизни Лолиты наступало разве что при месячных. Хотя даже они не служили помехой, ибо порой можно обойтись и не раздвигая ног, а изобретательность Лолиты не знала границ.

Когда она встала, ее тело несколько ожило. От ее бедер, казалось, исходило сияние, незаметное в сидячей позе. Она играла ими так же, как кокетка бровями, — с лукавством изгибая то одно, то другое. Это была скрытая под маской легкого флирта мастурбация, сродни тем штучкам, к которым прибегали благонравные пансионерки, когда их руки были заняты.

С живостью подтаявшей сосульки она продефилировала в спальню. Ее голос зазвучал по-иному. Он шел, казалось, из самого пояса Венеры; он был сочный и жирный, точно редиска в сметане.

— Когда вы освободитесь, — произнесла она, бросив взгляд через плечо на фигуру в спальню, — я бы хотела немного поболтать с вами.

Это прозвучало как: «Побыстрей отделайся от этой сопли в сахаре и я расскажу тебе о своих сногсшибательных похождениях».

— Мы сейчас закончим, — пообещал Джеральд, напряженно поворачивая голову в сторону спальни.

— Поторопись! — предупредила Лолита, — а то я скоро ухожу. — Неуловимое движение левого бедра подстегивало: — Пошевеливайся. Я не собираюсь тут рассиживаться!

В этот момент вошел бразильский воздухоплаватель, нагруженный подносом с сэндвичами и шерри. Лолита с жадностью набросилась на еду. Ковбой с безумным взглядом маньяка вскочил на ноги и без разбора стал хватать руками все, что лежало на подносе. Леди Эстенброк сидела, забившись в свой угол, презрительно ожидая, пока ей передадут блюдо. Все вдруг насторожились. Смолкло гудение насекомых, спала жара. От всеобщей апатии не осталось и следа.

Минута, о которой так долго мечтал ковбой, наконец-то настала. Минута его коронного выхода, которой он немедленно воспользовался. Его глубокий голос, несмотря на истеричные нотки, был тем не менее не лишен обаяния. Он принадлежал к той породе хименов, созданных на киностудиях, которые более всего страдают от собственной благоприобретенной мужественности. Ему хотелось поделиться одолевающими его страхами. Было заметно, что он не знает, с чего начать, но он был полон решимости заставить всех себя слушать чего бы ему это не стоило. И вот, словно все весь день только это и обсуждали, он заговорил о шрапнельных ранах. Он хотел заставить всех почувствовать, каково это — быть разорванным в клочья, истекать кровью, — особенно под чужим небом, — без надежды на спасение. Ему до чертиков надоели эти сумасшедшие скачки на диких лошадях, надоело продираться сквозь непролазные заросли колючей чапарелли за сто пятьдесят баксов в неделю. Когда-то он лицедействовал на Востоке, причем был неплохим актером, и хотя звезд с неба он не хватал, тем не менее, он был больше, чем просто ковбой, объезжающий перед камерой лошадей. Он мечтал ринуться очертя голову в ситуацию, в которой раскрылись бы его истинные таланты. Он был голоден, и не исключено, что возможная причина, по которой его жена уединилась с Джеральдом в спальне, крылась в том, что там можно было поесть. Судя по всему, сто пятьдесят долларов в неделю случались раз в месяц, а то и реже, а остальное время им приходилось грызть лошадиную шкуру. Вполне возможно и то, что его жена уединилась с Джеральдом, чтобы выяснить причины импотенции мужа. Множество вопросов висело в воздухе, вне и внутри жестоких описаний шрапнельных ран, от которых застывала кровь.

Это был на редкость решительный дикоглазый молодой человек — настоящий Скорпион. Казалось, будь ему дозволено упасть в корчах на ковер, вцепиться зубами Лолите в лодыжку, запустить бокалом шерри в открытое окно, он так и сделает. Что-то, имеющее весьма смутное отношение к актерской профессии, снедало его изнутри. То ли его незавидное положение в кино. То ли тот факт, что его жена слишком скоро забеременела. То ли масса проблем, связанных с мировой катастрофой. Как бы то ни было, он по всем статьям оказался в мертвой точке, и чем больше он метался, тем сильнее запутывался, тем сильнее затуманивался его рассудок… Если бы хоть кто-нибудь поговорил с ним, если бы хоть кто-нибудь возмутился его дикими, бессвязными высказываниями… Но нет, никто и рта не раскрыл. Все сидели как послушное стадо баранов и наблюдали, как он постепенно увязает в непроходимых дебрях своих кошмаров.

К слову сказать, было довольно трудно уследить, как он сам ориентируется — среди свистящих над головой пуль. Он упомянул как минимум девять различных стран — и все на одном дыхании. Родом он из Варшавы, его бомбили под Роттердамом, морем он добрался до Дюнкерка, его сбили под Фермопилами, он улетел на Крит, где его подобрали рыбаки, и наконец сейчас он бороздил дебри Австралии, подъедая объедки с тарелок каннибалов. То ли он в самом деле участвовал во всех этих кровавых бедствиях, то ли просто репетировал роль для новой радиопередачи, понять было нельзя. Он использовал все до единого местоимения — личные, возвратные, притяжательные — все без разбора. То он управлял самолетом, то был солдатом, потерявшим свою часть, то флибустьером, идущим по следам побежденной армии. То он жил, питаясь мышами и селедкой, то хлестал шампанское словно Эрик фон Штрохейм. Но всегда и везде, при любом стечении обстоятельств, он был жалок и несчастен. Нет таких слов, чтобы выразить всю полноту его ничтожества и страданий, словами нельзя описать, насколько жалким он хотел предстать в наших глазах, как хотел, чтобы мы поверили и прониклись его мучениями.

Не выдержав эту лихорадочную агонию, я решил побродить по саду вокруг дома. На дорожке, ведущей в сад, я встретил уже знакомого Стрельца Умберто, который только что выскользнул из объятий горбуньи, обезображенной экземой. Мы пошли в сад, где обнаружили столик для пинг-понга. Юная пара, представившаяся братом и сестрой, предложила нам сыграть партию, разделившись на пары. Только мы начали, как на заднем крыльце возник злополучный ковбой; некоторое время он молча и угрюмо изучал нас, потом скрылся в доме. Тут выскочила невероятно загорелая дама, из которой ключом била энергия, и жадно уставилась на нас. Она напоминала быка в юбке — из ноздрей вырывалось пламя, груди колыхались, как зрелые канталупы1. Первый шарик от ее удара раскололся пополам, второй улетел за изгородь, третий попал моему другу Умберто в глаз. После этого она презрительно удалилась, бросив на прощание, что предпочитает бадминтон.

Через несколько секунд вышел Джеральд и попросил остаться на обед. «Оформитель интерьеров самолично готовит для нас спагетти», — сказал Джеральд.

— Не вздумайте сбежать, — предупредил он, притворно грозя нам пальцем.

Мы хором отказались от его приглашения. (Неужели он не видит, что мы умираем от скуки?)

— Вы, что, не любите спагетти? Они не достаточно хороши для вас, да? — Джеральд стал похож на избалованного ребенка, у которого отняли любимую игрушку.

— Может, выпьем немного вина? — предложил я в надежде, что он поймет намек и скажет, что уже готовят коктейли.

— Не волнуйтесь. Вы, Козероги, чертовски практичны. Конечно, у нас найдется что-нибудь для вас выпить.

— А что именно? — поинтересовался Умберто, у которого за весь день изрядно пересохло в горле.

— Ш-ш-ш, тише! Играйте в пинг-понг. Где ваши манеры? — ужаснулся Джеральд.

— Но я умираю от жажды, — продолжал настаивать Умберто.

— Зайдите в дом, я дам вам стакан холодной воды. Вам станет гораздо лучше. Вы слишком взволнованы. Кроме того, вам следует беречь свою печень. Вино для вас яд.

— Тогда предложите мне что-нибудь взамен вина, — потребовал Умберто, твердо вознамеревшись выдавить из хозяина хоть каплю алкоголя.

— Опомнитесь, Стрелец! Извольте вести себя, как джентльмен. Здесь вам не ночлежка какого-нибудь Бэрримора. Идите проветритесь и продолжайте вашу игру. Я пришлю вам очаровательную девушку, она сыграет с вами пару партий. — С этими словами он развернулся и просочился в дверь.

— Как вам это нравится? — взорвался Умберто, отшвыривая ракетку в сторону и натягивая пиджак. — В таком случае я сам найду себе что-нибудь выпить. — Он осмотрелся по сторонам, надеясь, что кто-нибудь составит ему компанию. Брат восхитительной Лео согласился сопровождать его.

— Только не долго! — произнесла жена Умберто. Умберто внезапно вспомнил, что забыл что-то важное. Он подошел к жене и спросил, где ее сумочка.

— Мне нужно немного мелочи. — Порывшись, он выудил оттуда пару чеков.

— Значит, мы не увидим его несколько часов, — заметила его жена.

Не успели они отойти, как появилась обещанная «очаровашка» лет шестнадцати, застенчивая, неуклюжая, усыпанная юношескими прыщами, с морковно-рыжими волосами. Джеральд высунул голову и ободряюще кивнул. Но оказалось, что у всех одновременно пропало желание продолжать игру. Девочка чуть не плакала. Но в этот момент вновь появился бык в юбке; рванувшись к столу, она схватила ракетку.

— Я сыграю с тобой, — сказала она прыщавой красотке, и над головой последней со свистом пронесся шарик.

— Круто… — пробормотал бык в юбке, в нетерпении хлопая себя ракеткой по бедрам, пока юная разиня ползала на карачках среди розовых кустов в поисках шарика.

Мы сели на крыльцо, наблюдая за этой парой. Сестра Лео с золотыми искорками в глазах с увлечением делилась впечатлениями от австралийских дюн. Она призналась, что приехала в Калифорнию, чтобы быть поближе к брату, чья воинская часть базируется неподалеку. Она устроилась на работу в магазин, в кондитерский отдел, где продает сладости.

— Только бы Родни не напился, — пробормотала она. — Ему много не надо. Умберто не станет спаивать его, как вы думаете?

Мы уверили ее, что ее брат в хороших руках.

— А то влипнет в какую-нибудь историю. Пьяный, он готов приставать к кому угодно. А вокруг столько всякой заразы, вы понимаете, о чем я говорю. Это одна из причин, по которой я стараюсь не оставлять его одного. Ладно, если бы он нашел себе приличную девушку из хорошей семьи, а то все эти женщины… Конечно, все мальчишки иногда цепляют какую-нибудь гадость… Родни не очень любил сидеть дома. Но мы с ним всегда отлично ладили… — Тут она посмотрела на меня и воскликнула:

— Вы улыбаетесь… Я глупости говорю, глупости?

— Что вы, напротив. Меня очень тронула ваша история.

— Тронула? Что вы хотите сказать? Думаете, Родни неженка?

— Я ничего не думаю о Родни.

— Вы думаете, что что-то не в порядке со мной.

— Я вообще не думаю, что что-то не в порядке…

— Вы, наверное, решили, что я влюблена в него, да? — Это предположение развеселило ее. — Что ж, если хотите знать правду, я действительно влюблена в него. Не будь он моим братом, я вышла бы за него замуж. А вы?

— Не знаю, — отозвался я. — Мне никогда не доводилось быть сестрой.

На заднем крыльце показалась женщина. Она выбросила мусор в помойное ведро. Странно, она была не похожа на кухарку — у ее был слишком одухотворенный вид.

— Не простудитесь, — предупредила она. — Здесь очень коварные ночи. Обед скоро будет готов. — Она одарила нас материнской улыбкой, постояла минутку, придерживая руками опущенную матку, и скрылась в доме.

— Кто это? — удивился я.

— Моя мама, — ответила мисс Лео. — Правда, милая?

— В самом деле, — меня удивило, что ее мать прислуживает Джеральду, выполняя грязную работу.

— Она квакерша. Кстати, можете звать меня просто Кэрол. Это мое имя. Мама не верит в астрологию, но она любит Джеральда. Она считает его беспомощным.

— А вы тоже квакерша?

— Нет, я неверующая. Я простая провинциалка. Весьма недалекая.

— Вы мне не кажетесь недалекой.

— Ну может быть, не так уж чтобы совсем… Но все равно…

— С чего вы взяли?

— Я прислушиваюсь к разговорам других. Я знаю, какое впечатление производят мои слова, когда я открываю рот. Видите ли, у меня простые, банальные мысли. Большинство людей так сложны для меня. Я слушаю их, но не понимаю, о чем они говорят.

— Это звучит в высшей степени разумно, — признал я. — Скажите, вы часто видите сны? Вопрос ошарашил ее.

— Почему вы спросили? Откуда вы знаете?

— Все люди видят сны, разве вам это неизвестно?

— Да, я слышала об этом… но вы ведь не это имели в виду. Большинство забывает свои сны, не так ли? Я кивнул.

— А я нет, — неожиданно просияла Кэрол. — Я помню все до мельчайших подробностей. Мне снятся чудесные сны. Может быть, именно поэтому я больше никак не развиваю свой ум. Я вижу сны дни напролет, так же, как и ночью. Это проще, мне кажется. Я предпочитаю видеть сны, нежели размышлять… понимаете, о чем я? Я притворился озадаченным.

— Конечно, вы понимаете, — продолжала она. — Можно долго-долго думать о чем-нибудь и ни до чего не додуматься. Но когда вы спите, у вас есть все — все, что душе угодно, все происходит так, как вам хочется. Наверное, это отупляет, но мне все равно. Я бы не стала ничего менять, даже если бы и могла…

— Послушайте, Кэрол, — перебил я ее, — а вы не могли бы мне рассказать свои сны. Вы можете вспомнить, например, тот, что вы видели вчера? Или позавчера?

Кэрол милостиво улыбнулась.

— Конечно, могу. Я расскажу вам тот, который мне снится постоянно… Хотя слова только портят. Я не могу описать великолепные краски, которые я вижу, или музыку, которую слышу. Даже если бы я была писателем, вряд ли я смогла бы передать их. Во всяком случае, в книжках я не смогла найти ничего похожего на мои сны. Конечно, писателей не очень интересуют сны. Они описывают жизнь или то, о чем люди думают. Наверное, они просто не видят сны, как я. Мне снится то, что никогда не произойдет… не может произойти, мне так кажется… хотя я не понимаю, почему бы и нет. Во сне все происходит так, как нам бы хотелось, чтобы это происходило. Я живу в своем воображении, поэтому со мной ничего не происходит. Я ничего по-настоящему не хочу — просто жить… жить вечно. Возможно, это звучит глупо, но это именно так. Я не понимаю, почему мы должны умирать. Люди умирают, потому что сами этого хотят, так я думаю. Я где-то читала, что жизнь — это лишь сон. Эта мысль крепко засела в моей голове. И чем больше я наблюдаю жизнь, тем более справедливым кажется мне это утверждение. Мы все живем выдуманной нами жизнью… в выдуманном нами мире.

Она умолкла и серьезно посмотрела на. меня.

— Вам не кажутся бессмыслицей мои слова? Я бы не хотела продолжать разговор, пока не почувствую, что вы меня понимаете.

Я заверил ее, что слушаю очень внимательно, и что все, что она говорит, мне глубоко симпатично. От этих слов она расцвела и несказанно похорошела. Радужная, с поволокой, оболочка глаз вспыхнула золотистыми искорками. Она не сказала ничего, что могло показаться глупым, подумал я, ожидая продолжения.

— Я не рассказала вам об этом, о моих снах, но может быть, вы уже и сами догадались… Я часто заранее знаю, что со мной произойдет. Например, прошлой ночью мне снилось, что я собираюсь на праздник, праздник в лунном свете, там я должна встретить человека, который расскажет мне странные вещи обо мне самой. Над его головой сияние. Он приехал из чужой страны, но он не иностранец. У него мягкий, успокаивающий голос; протяжная, неспешная речь — совсем, как у вас.

— Что вы ожидаете услышать о себе, Кэрол? — я опять перебил ее. — Какие странные вещи?

Она замолчала, словно подыскивая нужные слова. Потом произнесла с неподдельной искренностью и наивностью:

— Я расскажу вам, что я имею в виду. Нет, не про мою любовь к брату — это же так естественно. Только люди с грязными мыслями считают дикостью любовь между родственниками… Я сейчас не об этом хочу рассказать. А о музыке, которую слышу, и о красках, которые вижу. В моих снах мне слышится не земная музыка, и цвета совсем не те, которые мы видим на небе или на полях. Это Изначальная Музыка, она дала начало всей той музыке, которая существует сейчас, и все теперешние цвета произошли из того, который мне снится. Когда-то они все были одним, говорил тот человек из сна. Но это было миллионы лет назад, сказал он. И когда он сказал это, мне стало ясно, что он тоже понимает. Будто мы были знакомы в другой жизни. Но из его речей мне стало ясно, что о таких вещах очень опасно распространяться на публике. Внезапно я испугалась, что если я не буду соблюдать осторожность, меня сочтут сумасшедшей и упрячут туда, где я никогда больше не увижу снов. Меня страшило не то, что я сойду с ума — а то, что, упрятав меня, они уничтожат мои сновидения, мою жизнь. Тогда этот человек сказал то, что всерьез испугало меня. Он сказал: «Ты уже безумна, милая. Тебе нечего бояться». И исчез. В следующее мгновенье я все увидела в обычных красках, только они были все перепутаны. Трава стала не зеленой, а лиловой; лошади — голубыми; мужчины и женщины — серыми, пепельно-серыми, словно духи дьявола; солнце стало черным, луна — зеленой. Тогда я поняла, что действительно сошла с ума. Я стала искать своего брата и нашла его, разглядывающим себя в зеркале. Я заглянула ему через плечо и не узнала его. Из зеркала на меня смотрел незнакомец. Я позвала его по имени, начала трясти, но он продолжал смотреть на свое отражение. Наконец до меня дошло, что он сам себя не узнает. Боже, подумала я, мы оба безумны. Хуже всего было то, что я больше не любила его. Мне хотелось убежать, но я не могла, меня парализовал страх… И я проснулась.

— Едва ли можно назвать это хорошим сном, не правда, ли?

— Нет, — ответила Кэрол, — иногда так здорово увидеть все перевернутым вверх ногами. Мне никогда не забыть ни того, как прекрасна была трава, ни того, как меня поразило черное солнце… Теперь я вспоминаю, что звезды светили ярко-ярко. Они были почти над головой. Все сверкало и переливалось гораздо ярче, чем на желтом солнце. Вы замечали когда-нибудь, как прекрасно все вокруг после дождя, особенно ближе к вечеру, когда солнце садится? Представьте, звезды у вас над головой сделались в двадцать раз больше, чем мы обычно привыкли их видеть. Вы понимаете меня? Может быть, в один прекрасный день, когда Земля сойдет со своей орбиты, все станет именно так. Кто знает? Миллион лет назад земля выглядела совсем по-другому, правда? Зеленый цвет был зеленее, красный — краснее. Все было увеличено в тысячи раз — по крайней мере, мне так кажется. Некоторые говорят, что мы не видим солнце по-настоящему, только его отблеск. А настоящее солнце, оно такое яркое, что слабый человеческий глаз просто не может вынести его свет. Наши глаза мало что могут увидеть. Забавно, когда закрываешь глаза и засыпаешь, то видишь все гораздо лучше, ярче, чище, прекрасней. Что же это за глаза у нас? Где они? Если одно видение реально, то почему другое — нет? Что же реально? Мы, что, все становимся безумными во сне? А если нет, то почему бы нам не спать всегда? Или это считается ненормальным? Помните, я предупреждала вас, что я глупая. Я вижу все в розовом свете. Но у меня не получается выдумывать их. Да и ни у кого бы не получилось.

Тут вернулись Умберто и Родни с видом рассеянным и радостным. Джеральд лихорадочно суетился, навязчиво предлагая гостям попробовать спагетти. «Они отвратительны, но зато фрикадельки удались», — шепнул он мне на ухо. С тарелками в руках мы робко выстроились перед норвежкой, раздававшей сие блюдо. Все это напоминало то ли столовую, то ли солдатскую кухню. Декоратор интерьеров ходил от одного к другому с миской тертого сыра и посыпал эту свежевыданную блевотину, выдаваемую за томатный соус. Он лучился самодовольством, он так любовался собой, что забыл сам поесть. (А может, он уже был сыт…) Джеральд порхал, как ангелочек, восклицая: «Не правда ли, восхитительный вкус? Вам достались фрикадельки?» Выпорхнув у меня из-за спины, он легонько подтолкнул меня локтем и неслышно прошептал: еле слышно прошелестел: «Ненавижу спагетти… Гадость!»

Эта сцена была прервана появлением очередных гостей — молоденьких существ — возможно, среди них были будущие звезды. Одного из них звали Клод, пухлощекий блондин с вьющимися волосами. Похоже, он знал всех и вся, особенно это касалось женщин, которые сюсюкали и тискали его, словно любимую игрушку.

— А я-то думал, что вечеринка уже закончилась, — извинился он за свой «пижамный» вид. Пронзительным голосом, напоминавшим козлиное блеяние, он завопил на всю комнату:

— Джеральд! Джеральд! Ну где же ты, Джеральд? (Джеральд тем временем нырнул на кухню, чтобы скрыть свое раздражение.)

— Эй, Джеральд! Когда я наконец получу работу? Джеральд, ты слышишь меня? Когда я начну работать? Джеральд вышел с шипящей сковородкой в руках.

— Если ты не заткнешь свой поганый рот, — произнес он, угрожающе приближаясь к душке Клоду и размахивая сковородкой у него над головой, — я огрею тебя вот этой штукой!

— Но ты обещал, что я получу что-нибудь до конца месяца! — взвизгнул Клод, явно получая удовольствие от того, что поставил Джеральда в неловкое положение.

— Я не обещал этого, — возмутился Джеральд. — Я сказал, что у тебя есть все шансы. Если ты будешь упорно работать. А ты, лентяй, ждешь, когда на тебя посыплется манна небесная. Уймись и съешь немного спагетти. От тебя столько шума… — Джеральд вновь скрылся в кухне.

Клод вскочил на ноги и последовал за ним. Я слышал, как он канючил:

— Джеральдине, я сморозил глупость, да? — его голос звучал все глуше и глуше и в результате совсем стих, словно кто-то зажал ему рот ладонью.

Тем временем стол в гостиной отодвинули к стене, и какая-то молодая пара, интересная и крутая, завертелась в зажигательном ритме джиттербага. Они танцевали в одиночестве: остальные смотрели и восхищенно ахали. У миниатюрной, хорошенькой партнерши, стройной и подвижной, было лицо Нелл Бринкли, загримированной под Клару Бау. Ее ноги дергались, словно у лягушки под скальпелем. Молодой человек, лет девятнадцати был слишком хорош, чтобы его можно было описать. Слова меркли рядом с его красотой. Он был похож на фавна с дрезденского фарфора, типичное дитя Калифорнии, которому было определено стать либо эстрадным певцом, либо современным Тарзаном. Клод смотрел на них с нескрываемым презрением. Он без конца теребил свои непослушные кудри и вызывающе откидывал голову назад.

К моему изумлению, Джеральд вдруг разошелся и начал приставать к жене Умберто. Он был невероятно напорист и потрясающе самоуверен. Джеральд наседал на даму, цокая каблуками, словно петух, вышедший на прогулку. Деликатность и изысканность ему с успехом заменяла поразительная гибкость и артистизм. У него были свои представления об исполнении джиттербага.

Будучи уже навеселе, он остановился перед Умберто и спросил:

— Почему вы не танцуете со своей женой? Она превосходно танцует.

Умберто редко танцевал с женой — это уже давно осталось в прошлом. Но Джеральд был настойчив.

— Нет, вы должны станцевать с ней! — воскликнул он, привлекая всеобщее внимание к Умберто.

Умберто поволокся на нетвердых ногах, с трудом отрывая их от пола и что-то бессвязно бормоча. Он проклинал Джеральда за то, что тот поставил его перед всеми в идиотское положение.

Лолита кипела от ярости, что ее никто не приглашает. Она проплыла через всю комнату, оглушительно стуча каблуками, и подошла к своему бразильцу.

— Нам пора, — прошипела она. — Отвези меня домой Не дожидаясь ответа, она схватила его за руку и потащила прочь из комнаты, весело восклицая голосом, в котором, однако, слышался яд:

— Доброй ночи! Доброй ночи всем! Доброй ночи! (Посмотрите, я покидаю вас, я, Лолита. Я презираю вас. Вы мне до смерти надоели! Я, танцовщица, удаляюсь. Я танцую только перед публикой. Когда я танцую, у всех перехватывает дыхание! Я — Лолита! Мне жаль времени, потраченного на вас…)

В ее звонком медовом голосе слышались отравленные нотки. У двери, где уже торчал Джеральд, чтобы попрощаться с ней, она остановилась, чтобы оглядеть остающихся, посмотреть на эффект, произведенный ее внезапным уходом. Никто не обращал на нее внимания. Необходимо было что-то сделать, что-то из ряда вон выходящее чтобы привлечь к себе внимание. И она громко позвала своим пронзительным, театральным, британским голосом:

— Леди Эстенброк! Прошу вас, на одну минутку! Мне надо вам кое-что сказать…

Леди Эстенброк, сидевшая в кресле, будто ее пригвоздили, с трудом поднялась на ноги. Видимо, ее никогда так не звали, словно на судебное разбирательство, но волнение, охватившее ее при звуке собственного имени, сознание того, что все глаза устремлены сейчас на нее одну, пересилили возмущение и обиду, клокотавшие в ней. Она двигалась, точно корабль, терпящий бедствие, шляпка сбилась на бок и колыхалась под нелепым углом, внушительный нос-клюв придавал ей сходство с хищной птицей.

— Моя дорогая леди Эстенброк, — Лолита говорила вроде бы приглушенным, замогильным голосом опытной чревовещательницы, который, однако, разносился по всей комнате.

— Надеюсь, вы простите меня за столь поспешное исчезновение. Обязательно приходите на генеральную репетицию, хорошо? Было ужасно приятно повидать вас. Непременно навестите меня в Рио, обещайте! Я улетаю через несколько дней. До свидания, счастливо оставаться! До свидания всем!

Она бросила в нашу сторону легкий снисходительный кивок, словно говоря: «Теперь, когда вы поняли, кто я такая, может быть, в другой раз вы будете более вежливы. Все видели леди Эстенброк, со всех ног ковыляющую ко мне? Мне стоит только пальцем шевельнуть, и весь мир будет плясать вокруг меня».

Ее эскорт, с увешанной медалями грудью, удалился, как и возник — без единого слова. Смерть на поле боя была его единственным шансом прославиться. К тому же это должно было укрепить имидж Лолиты в глазах общественного мнения. В глазах рябило от будущих заголовков первых полос газет. «Отважный бразильский летчик убит в Ливии.» Несколько строк о боевых успехах воздушного аса и длинная душещипательная история о его безутешной невесте Лолите, прославленной танцовщице, играющей главную роль в большой картине совместного производства Мицу — — Вайолет — Люфтганза под названием «Роза пустыни». И, конечно, фотографии, демонстрирующие прогремевшие на весь мир бедра Лолиты. А где-нибудь в самом низу или на другой странице маленькими буквами будет «по секрету» сообщено о том, что Лолита, чье сердце навсегда разбито трагической гибелью бразильца, положила глаз на очередного лихого офицера, на этот раз — артиллериста. Их неоднократно видели вместе в отсутствие бразильца. Лолита питала слабость к высоким широкоплечим молодым людям, отличившимся в борьбе за свободу… И т. д. и т. п. до тех пор, пока рекламный отдел Мицу — Вайолет — Люфтганза не сочтет, что тема гибели бразильца исчерпана до конца. Конечно, на следующем фильме не удастся кривотолков, сплетен и шушуканья по углам. А если удача по-прежнему будет сопутствовать Лолите, то артиллериста ждет та же славная участь — геройская смерть. Тогда можно будет надеяться попасть уже на двойной разворот…