— В самом начале, как только пришельцы появились, удостоверения личности выдавались всем, но это делалось всего однажды и было очень давно, и сейчас многие свои удостоверения потеряли. Пришельцы уже несколько лет как перестали требовать обязательного ношения удостоверений, не выпускают новых удостоверений, а старые или утерянные не меняют.

— Во всем видно послабление. Хорошо. В карман я положу бумажник вашего пирожника с какой-нибудь карточкой социального страхования или каким-нибудь документом без фотографии, но с его фамилией. Сюда приедет машина скорой помощи и заберет меня в больницу. Вы поедете следом, это будет уместно, потому что кто-то должен будет заполнить формы приема больного, договориться об оплате или назвать номер страховки — я не знаю, что там требуется. Вам придется отвечать на все вопросы официальных лиц из полиции и врачей из скорой помощи, при этом постарайтесь отвлечь их внимание, чтобы никто особенно не рассматривал того, кого будут выносить на носилках из кухни. По пути в больницу купите где-нибудь одежду для меня; положите ее в сумку и попросите, чтобы сумку передали мне в палату. Постарайтесь устроить так, чтобы меня положили в отдельную палату.

Майкл внезапно поймал себя на том, что не говорит, а словно строчит из пулемета и пожилая леди наверняка не успевает запоминать подробности, сбавил ход и улыбнулся.

— Ну что, миссис Леммон, вы сумеете все сделать, как я сказал? Сумеете? Хорошо!

— Теперь вот что. Как только врачи заштопают меня и подлатают, я попрошусь домой. Я хочу, чтобы из больницы меня выписали по всем правилам. Если я вдруг сбегу, могут возникнуть подозрения. Думаю, что мне вколют общее обезболивающее, так что я смогу передвигаться вполне нормально. Поэтому мне придется провести в больнице ночь, что конечно усложнит дело — тем более если ваш пирожник сумеет выбраться из подвала. Вам за этим придется как следует проследить. Если он выберется на свободу раньше срока — мы пропали.

— Да — конечно — думаю я смогу за ним проследить.

— Хорошо. После того как меня устроят в больнице, подождите немного, узнайте, как все прошло, куда меня отправили, в операционную или еще куда-то, где там у них исправляют сломанные носы. Машину всегда ставьте слева от здания больницы — в первом переулке после первого квартала налево — и когда вы убедитесь, что со мной все прошло гладко, возвращайтесь обратно к себе, проверьте пирожника, не сбежал ли он, и на следующий день с утра приезжайте забирать меня из больницы. Ни в коем случае не пытайтесь переговорить со мной по телефону — работа у телефонисток очень скучная, и единственное развлечение сами знаете какое. Ждите меня все в том же первом от главного входа больницы переулке налево и ничего сами не предпринимайте — эта часть моя забота. Я сам выйду к вам.

Если что-то случится с ним в госпитале, то это миссис Леммон коснуться не должно.

— Если я не появлюсь от половины девятого до десяти, значит, я не появлюсь вообще, и тогда вы спокойно уезжайте из города одна…

Но куда ей ехать?

— Уезжайте в горы. Знаю, вы не слишком любите бунтовщиков, но через неделю или две там должны появиться другие, вполне цивилизованные люди. Они вас не обидят.

Центаврианские военные советники, посланные к Хамилю. Майкл Вайерман криво ухмыльнулся. Во что Хамиль сможет превратить Землю?

Несколько разрозненных, бессмысленных вылазок произойдет наверняка. Ньюфстед и Ладислас не дадут Хамилю отсиживаться в горах, но добиться от него чего-то большего, чем то, на что он способен, они не смогут. Пришельцы уже знают, что им делать. Одна или две хорошие штурмовые операции, и от Хамиля одно только воспоминание останется, его отряд уничтожат или рассеют, и Центавр вынужден будет отойти в тень.

Но во что Хамиль превратит Землю? Получившие по носу пришельцы уже спуску давать не будут, усилят гарнизон и ужесточат проверки лояльности населения и репрессии. И что тогда будет с миссис Леммон?

— Но… но если все пройдет успешно и вам удастся уйти из больницы — куда мы поедем тогда? — спросила его старушка.

— Куда?

Да, в самом деле — куда и, главное, с какой целью?

— Думаю, что и в этом случае нам негде будет укрыться, кроме как в горах. А как вы считаете?

Собравшись с мыслями, он несколько секунд глядел вдаль коридора поверх головки миссис Леммон. Он вспоминал, как еще сегодня утром убеждал Хобарта в том, как легко можно свергнуть Хамиля. В самом ли деле это так уж легко? И что будет потом? Целый мир — нужно будет строить планы, оказываться в нужном месте в нужное время, принимать безошибочные решения, для всего находить свое место. Способен ли он на это, не проклянет ли потом все на свете?

4

На следующее утро он вышел из больничных дверей с пустой сумкой в руках уже в новой паре рабочих штанов и рубашке, которые ему купила миссис Леммон, свернул, как договаривались, налево и шел спокойно по улице пока не заметил грузовичок с рекламой чайного магазинчика на борту. Миссис Леммон, бледная от бессонницы, сидела за рулем, покусывая от волнения губы. Он улыбнулся ей из-под маски аккуратных слоев пластыря, которым заклеили его раны и швы в больнице врачи.

— Доброе утро, тетя Эвелин, — сказал он приветливо. — Можно отправляться. Куда мы собирались — навестить мою кузину Фрэнсис в Страссбурге, где я смогу прийти в себя и отдохнуть?

Было чудесное утро. Яркое солнце и отличное настроение Майкла очень скоро вселили уверенность в пожилую леди. Сама не своя от постоянного напряжения прошедшего дня, она определенно нуждалась в его помощи и поддержке.

— У вашего грузовика нет гидроусилителя, верно? Как вы смотрите на то, если я поведу?

Старушка с готовностью уступила ему место за рулем, и Майкл, прежде чем включить зажигание, тщательно изучил рычаги и педали.

— Пирожник обещал сидеть в подвале до полудня, — сообщила ему миссис Леммон немного напряженным, но гордым голосом. — Потом он развяжет на себе веревки — я специально ослабила для него узел — пойдет в полицию и заявит на меня как на предательницу. Он просил меня передать вам, что бы вы не забыли его, когда будете штурмовать Филадельфию.

— Хорошо. Вы отлично поработали, — похвалил свою спутницу Майкл.

За исключением излишних объяснений с патрульными полицейскими-пришельцами, заставивших Майкла немного поволноваться, миссис Леммон выполнила свой кусок плана как нельзя лучше, и он был приятно удивлен этим. Больше всего Майкла конечно же беспокоил пирожник, который, когда они уехали, остался лежать в подвале один и был способен на что угодно.

Это был его первый опыт приведения в жизни собственного плана чужими руками, и теперь, после того как все прошло удачно, он был доволен и рад.

— Значит, вы склонили на нашу сторону и своего пирожника — что же такое, Господи, вы наговорили ему? Ведь я подкрался сзади и крепко приложил его по затылку скалкой тогда, а потом ему пришлось проваляться в подвале несколько часов связанным.

— Я рассказала ему все как есть, — просто ответила миссис Леммон. — О том, что вы собираетесь отправиться в горы и там встать во главе восстания, чтобы драться с пришельцами и освобождать Землю. Ведь вы именно это собираетесь сделать? После того, что пришельцы сделали с вами, вы наверное очень злитесь на них?

Майкл Вайерман мигнул. До сих пор он даже не думал о том, что для миссис Леммон не составит особого труда провести из точки А прямую линию в точку Б и получить точное расписание ближайшего будущего, в котором несправедливость будет обязательно наказана. И принимая во внимание то, на что, как теперь было точно известно, он был способен, так ли сильно старушка ошибалась? Ведь первый ее опыт в качестве соратницы борца за правое дело прошел как нельзя лучше.

— Да, в общих чертах так оно и будет, — ответил он, направляя грузовик к окраине города по широкой улице, в конце переходящей в скоростное шоссе ведущее прямо к горам. Можно было только удивляться тому, как много всего смогла эта женщина узнать и о многом догадаться, не задавая вопросов и только слушая то, что он говорил ей. И как близко ее догадки стоят к правде — настолько близко, что их даже можно спутать с правдой, подумал он.

— Я так и знала! — воскликнула миссис Леммон, гордая собой не меньше, чем своим решительным героем и, конечно же, не понимая, что ее гордость собой происходит прямо от его недоговоренностей и указаний. — Я все поняла, как только увидела вас. Я сказала себе: «Вот он, сильный мужчина. Он знает, что делать и как».

Странное дело, но Майкла смутили эти слова. Он попытался придумать что-нибудь, чтобы развеять иллюзии миссис Леммон, но в первые минуты потерялся от бессилия, потому что поначалу не видел разницы между полным расчетливым провалом только для того, чтобы открыть старушке глаза на истинное положение вещей, и долгой и скучной лекцией о его собственной жизни и о том, как он понимает ее смысл. В будущем он сумеет придумать какой-нибудь упрощенный механизм — фразу или жест, при помощи которых сможет подводить итог объяснениям, даже не начиная их. Ему не придется ничего объяснять и ни о чем говорить — он будет только время от времени пользоваться этим своим личным персональным приемом, известным всем, и все узнают, что он имеет в виду.

Но пока ничего такого у него не было, ему оставалось только сидеть и раздраженно молчать, не понимая, почему эта женщина не может так же ясно видеть его насквозь, как это может делать с самим собой он.

Потому что на самом деле все очень просто, сказал он себе. Они все живут в одном и том же мире, и каждый из них знает, что раз уж ты решился жить здесь, то нужно учиться идти с миром на компромиссы, а из-за компромиссов они его не любят. И если один из них оказывается в нужном месте в нужный час и ему предоставляется возможность изменить мир, устроить лучшую жизнь для всех — не обязательно сделать ее райской, просто изменить чуть-чуть в лучшую сторону — то случится это или нет, будет целиком зависеть только от него одного.

Вот так все было просто. Одно цеплялось в точности за другое.

Майкл Вайерман продолжал сосредоточенно вести машину.

Его невозможно будет подкупить, потому что этому миру нечего предложить ему в обмен, кроме смерти.

Его невозможно будет разубедить, потому что уже одно осознание того, что сам он ничего не может предложить этому миру, кроме яркой блестящей мишуры слов, лишает шанса на это; с памятью о них он взойдет на свое смертное ложе; для него вполне достаточно не слушать никого, кроме себя.

Его невозможно будет испугать, потому что с этой поры ничто кроме смерти не в силах будет изменить его. Он опустился до низов, став тем, что есть сейчас, и понял и увидел это; он добрался до сути самого мира и понял его; теперь он всегда мог найти и себя и этот мир снова. Конец ему придет только со смертью — но даже смерть не свернет его с пути.

Потом, когда он станет старше и его взгляды на многие вещи изменятся, он спросит себя, в самом ли деле он понял себя и весь мир в этот момент или это только казалось ему. К тому времени неоспоримый успех его жизни уже сможет служить доказательством правильности его взглядов. И слабо улыбнувшись, он пожмет плечами и решит, что какой бы ни была правда, что-то менять теперь уже поздно.

Глава 7

1

Ральф Вайерман осторожно ступил на верхнюю ступеньку трапа центаврианского транспортного корабля, всего несколько минут назад опустившегося на широкое поле земного космодрома. Правой почти прозрачной рукой он крепко ухватился за поручень. Ступеньки были металлическими, узкими и скользкими, и поэтому спускаться нужно было медленно.

Стоящий у Президента за спиной Томас Хармон бережно взял его под локоть. Вайермана, еще не свыкшегося со своей физической беспомощностью, попытка ближайшего соратника тактично оказать помощь привела в раздражение. Ведь, как бы там ни было, Хармон и сам уже немолод. К тому же, неужели он не чувствует, что в его помощи — пусть и с виду Президент слаб — здесь не нуждаются. Никто его ни о чем не просил.

Конечно, ничем кроме доброго участия и понимания желание Хармона помочь не продиктовано. Том словно бы говорил: «Я знаю, что ты чувствуешь». Понимание — какой больший дар может один человек предложить другому?

Хватит думать об этом, есть ведь другие важные вещи. В последние годы он стал слишком чувствительным. Он начал все переживать острее, словно физическое затухание его тела компенсировалось углублением и расширением эмоциональной восприимчивости до невыносимого уровня. Вот почему, продолжал он разговор сам с собой, старые люди так сдержаны — от них не дождешься ничего кроме скупой улыбки или глухого сдавленного смешка — потому что стоит им только дать себе волю и выплеснуть весь подлинный ураган своих ощущений, то от их дряхлых тел просто ничего не останется. Поэтому снаружи только осторожная узкая улыбка, а внутри гомерический хохот и хохот — целая вселенная безудержного веселья; если бы мы вдруг смогли прочитать мысли друг друга, то мир просто погиб бы, взорвался, превратившись в облако громогласного веселья, — стал бы мир петь хвалу нашему удовольствию от каждой самой мелкой мелочи в нем? Но нам не дано читать мысли друг друга, и вполне может оказаться и так, что среди людей только я один являюсь носителем этого великолепного открытия.

Не в силах забыть о руке Хармона, Ральф Вайерман вздохнул и, сопровождаемый премьер-министром, медленно спустился до половины трапа.

Смех, продолжал говорить себе Вайерман — не глухое гуканье, не язвительное хихиканье и не грубый раздражающий гогот, но чистота детского открытия мира. Что же получается — я заново открываю для себя мир? Неужели это так? Сидеть тихо, чтобы не разрушить очарование момента, не показывая ничего из своих истинных чувств, ничего из того, где сейчас странствует мой разум, о том, что я смотрю на собственную жизнь в свете обновленных и обостренных внутренних чувственных восприятий. Что это, новый горизонт? Новые приключения, чудеса, которых я не замечал раньше, когда наружу нельзя было выпустить ничего кроме спокойной улыбки. Улыбки или слез на худой конец. Смеяться труднее, чем лить слезы. Хотя бы потому, что для пролития слез не нужно сначала сделать глубокий вдох, без чего смех не может обойтись — от слез не болит спина и не сводит натертые от зубных протезов челюсти — слезы стариков и старух легки и нежны; их слезы также и безопасны; это не рыдания зрелого человека, а быстрые детские слезы; но не детские безутешные истерики, а медленная горячая соленая влага, которая струится из уголков ребячьих глаз, когда они вдруг узнают, что в этом мире, увы, дети, даже совсем маленькие, иногда тоже умирают — только такие слезы остаются у нас к старости.

Мне нужно будет присматриваться к встречным старым людям, подумал Ральф Вайерман. Вполне возможно, что когда-нибудь мы сумеем преодолеть в себе эту общую склонность людей удерживать эмоции в себе; что, несмотря на все наши потуги, наступит момент, когда мы уже не сможем контролировать себя. Это наверно и будет смерть. А потом будет жизнь после жизни; каждый из нас уйдет в свой собственный мирок — и тем, кто помнит о радостном, можно будет смеяться, а тем, у кого есть только печаль, остается горевать; все наше прошлое, наши жизни, сожмутся, образовав квинтэссенцию одного молниеносного выплеска, после чего, когда пропадет чувство течения времени и дней, останется только Вечность…

— Вот она Земля, Том, — проговорил Ральф Вайерман, разглядывая сосны. — Земля.

— Вон Майкл, — сказал Томас Хармон.

Ральф Вайерман прищурил глаза и, чтобы уменьшить расстояние между собой и расплывчатыми вертикальными похожими на зубчики расчески зелеными полосами на границе контрастного просторного белого туманного центрального пятна, каким ему виделось взлетное поле, выше поднял голову.

— Он разговаривает с капитаном Лэмбли.

— Я вижу, — раздраженно откликнулся Ральф.

Грохоча рифлеными подошвами по металлу, на трап взошел и выстроился слева вдоль поручня почетный караул.

— Нас ждут, Ральф. — Хармон подтолкнул его вперед.

— Знаю. С протоколом я знаком не хуже тебя.

Ральф Вайерман вдруг вспомнил, что теперь должен привыкать думать о Томасе Хармоне другими словами. Он виновато оглянулся через плечо, но на лице его друга не было обиды, только нетерпение.

Люди не должны видеть, что я слаб — подумал Ральф Вайерман. Он сосредоточился на этой мысли. Движения должны быть легкими, между одним движением и другим не должно проходить много времени, нельзя говорить резко, напряжение нужно тщательно скрывать… Нужно поставить себя так, чтобы с тобой считались, а не просто принимали в расчет, еще хотя бы некоторое, пускай краткое, время.

Но даже одна эта мысль оказалась для него непосильным бременем. Для того чтобы ее оживить, требовались фантастические усилия, и ему, в его-то возрасте, как было не знать, что любое действие должно стоить потраченных на него сил, иначе оно становится бессмысленным. Удивительно, думал он, вспоминая свои мысленные монологи Старца, что разум мой, с такой легкостью способный создавать воображаемые метафизические замки небывалой страны, пасует при попытке наладить контакт с реальным окружающим миром.

Он недовольно потряс головой. Увлеченный своими рассуждениями, он успел спуститься до конца трапа и теперь достаточно ясно видел стоящего впереди рядом с капитаном молодого человека. Лэмбли, Полномочный Представитель ОЦС на Земле, заметив Ральфа Вайермана, повернулся и сделал шаг в сторону, а почетный караул — разношерстная группа землян в военной форме центаврианской армии с изготовленными вручную знаками различия и нашитыми поверх знаков различия ОЦС — взяли «на караул». И возможно потому что все эти люди присутствовали здесь, но непосредственного участия в происходящем не принимали, и потому что говорить с ним стал только один молодой человек, и возможно потому что его глаза позволяли ему отчетливо различать только не слишком отдаленные предметы, Ральфу Вайерману вдруг почудилось, что пространство и время вокруг них замерли, остановив свое извечное неразрывное движение. Он и молодой человек в безвременье на мгновение застыли друг перед другом, и сразу же вслед за этим все остальное время — все их прошлое, вся их совместно прожитая жизнь — обратилось в единый фрагмент, в котором уже нельзя было сделать обычных различий между одной частью, подталкиваемой сзади другой, более поздней частью, но теперь возвысившейся над ним башней наподобие тяжеловесного монолита, так что то, чем он и молодой человек сейчас были, на мгновение стало больше той обычной формальной координаты день-час-минута-широта-долгота, при помощи которой в бытовой ситуации один человек может обозначить нахождение другого.

— Майкл, — проговорил Ральф Вайерман.

— Здравствуй, папа, — отозвался Майкл. — Как ты?

— Я… в порядке. Мама… — Ральф Вайерман махнул рукой в сторону возвышающегося позади корабля. — Она отдыхает после перелета.

Президент указал на своего спутника.

— Ты помнишь Томаса Хармона?

— Конечно. Здравствуйте, господин Хармон. Как долетели?

— Очень хорошо, Майкл. Я рад видеть в твоем лице…

Да, конечно, подумал Ральф Вайерман, мгновенно отключая слух, достижения Майкла Вайермана несомненно произвели на Томаса Хармона впечатление. Во время полета с Чиерона, где их сначала взяли под стражу и поселили в дешевом отеле, а потом, после того как на Земле Майкл Вайерман что-то такое сделал, освободили и с почетом, окружая вниманием и роскошью, доставили на родину, Том только об этом и говорил.

На самого Ральфа Вайермана достижения Майкла особого впечатления не произвели. Выступая с позиции силы, любой мог добиться того, чего хотел. Для того чтобы добиться еще большего, нужно всего лишь стать еще сильнее, и так далее, пока наконец ситуация не достигнет той точки, когда сосредоточие в одних руках единовластной силы сможет превращать в бойца несгибаемой воли и ураганного напора даже самого распоследнего слабака и хлюпика. И Томас Хармон знал это не хуже других. Знал, но не верил в то, что подобное является безусловным законом человеческой вселенной. Знал, но не верил в то, что этот закон сможет сработать на Майкле Вайермана точно так же, как и на любом другом человеке. Он дал мальчику его шанс, потому что это представлялось на тот момент самым разумным решением, но поверить в то, что идея его сработает, он не мог, так как то, во что верил Томас Хармон, не имело никакого влияния на принимаемые им самим решения.

И именно вот из-за этого твоего люфта неверия в чужие силы, не ты, Том, а я являюсь человеком-лидером, сказал себе Ральф Вайерман. Хотя сейчас все это уже значения не имеет — сколько у него осталось? — несколько недель, месяцев, а потом все кончится. Мы проложим демаркационную линию между нашими интересами и интересами Центавра, будут назначены выборы, и мы сойдем со сцены. После этого нам останется только греться на солнышке и строить планы по поводу дороги в Вечность, я получу то, чего заслужил своей жизнью, ты получишь то, что заслужил своей, и мы расстанемся, чтобы никогда больше не встретиться иначе как в снах собственного изготовления.

Но Ральф Вайерман все-таки был удивлен, удивлен тем, во что Майкл Вайерман превратился, потому что, кроме всего прочего, он хорошо знал также и то, что человек не может стать всем, чем захочет, а только лишь тем, что уже имеется и заложено в нем, а то, что внутри Майкл находится Личность, которую он сейчас зрит перед собой, Ральф Вайерман никогда даже представить себе не мог. На Чиероне ничто не предвещало того, что в Майкле обнаружится хоть что-то из необходимого настоящему лидеру — самоуверенность; глубокое понимание того факта, что любой человек обычно не имеет и десятой части того ума и уверенности, которые он себе приписывает — а также двадцатой части той многолетней целеустремленности, о которой так любит говорить; того также, что все люди только и ждут появления лидера, который бы указал верный путь и повел их за собой; что при самой умеренной толике здравого смысла и общей образованности любой соображающий человек может повести людей к чему-то по крайней мере не худшему, чем уже имеющееся — и по возможности все-таки к чему-то лучшему, чем то, чего они могли бы добиться, передвигаясь самостоятельно. И пока этот человек, лидер, будет сознательно насаждать подкрепляющую выбранное им направление философию и сам, по крайней мере внешне, следовать ей, проблем у него не будет. В одном была заковыка — в том, сколько людей, способных изобрести собственное направление движения и продвигаться по нему всю свою жизнь, в каждом поколении появляется на свет. Человек такого редкостного типа всегда знает о своей избранности и возвышенности над другими людьми. И до самого последнего дня ему приходится идти по лезвию, балансируя между двумя пропастями — тщательным и действенным осознанием своего уникального дара и высокомерным фатальным убеждением о божественном предназначении. На дне одной пропасти лежит озеро вселенского великодушия. На дне другой — тирания. И только это, и ничто другое, объясняло все биографические перипетии всех великих людей в истории человечества, и Ральф Вайерман знал это.

Но вот теперь Майкл — его Майкл — ступил на эту тропу и уверенно по ней идет!

— Как же тебе удалось, сын? — спросил он, вклинившись в чьи-то торжественные обращенные к Майклу излияния. — Где ты всему научился?

Теперь, когда весь Майкл находился в поле его зрения, Ральф мог рассмотреть и оценить сына одним опытным взглядом.

Он видел, что его мальчик не стал более жестким — определенно так нельзя было сказать. Наверняка можно было сказать и другое — таким гибким и проницательным человеком, каким был его отец, Майкл не станет никогда. Он как-то иначе, чем раньше, упирался теперь ногами в землю. И, в соответствии с этой новой уверенной осанкой, изменилось и напряжение всех мускулов его тела и угол наклона костей, что не могло, конечно, не сказаться и на внешнем облике. Мы узнаем человека по тому, как распределяются свет и тени по выступам и углублениям его лица; то же самое относится и к остальному телу. Голова Майкла теперь сидела на его шее иначе, не так, как это запомнилось Ральфу Вайерману; свет падал на нос и глаза под немного другим углом, и в результате распределение светотени меняло облик.

— А разве у меня был выбор, папа? — ответил ему вопросом на вопрос Майкл, и от того, как быстро и точно сын понял его, в то время как для всех остальных их обмен краткими фразами остался тайной, по спине Ральфа пробежал холодок. А может быть они говорят каждый о своем?

Он размышлял на эту тему, пока его и Хармона представляли пришедшим вместе с Майклом на космодром встречающим, в результате чего он плохо рассмотрел этих людей. Все вместе они представились ему классической живописной группой, вполне под стать моменту — полезные члены только что свергнутого правительства, несколько новых фигур, продвинутых с нижних постов с тем чтобы заполнить вакантные заурядные должности любого временного правительства: люди без опыта и не прошедшие полировку временем, поставленные выполнять важную работу не потому что это было их специальностью, а потому что вся их внутренняя природа оказывалась настолько сконцентрированной на данной работе, что выполнение ее становилось для них просто-напросто физически необходимой функцией. Во времена более стабильных режимов таких людей называли маньяками и, либо из-за их мании, либо из-за других каких-то проступков, которые полированный и отточенный правящий аппарат не мог терпеть, старались избавиться от них.

Это было так же старо, как сама история: и этот Ньюфстед, рука закона и дисциплины, необходимый Майклу как молодому и официально пока еще непризнанному лидеру; этот Хоббс, этот Моргансон, этот Лоперт и этот Ладислас — крепкий, основательный довесок мужественности к пылкости молодого правителя…

— Ладислас Данко! — удивленно воскликнул Ральф Вайерман.

— Рад видеть вас, дружище, — пробасил профессор Данко, осторожно прикоснувшись широкой как лопата ладонью к его плечу.

— Когда это мы стали с вами друзьями! — пронзительно выкрикнул Вайерман, сбрасывая с плеча руку землянина.

— Ну, я думал… — Данко пожал плечами и неловко отвернулся.

Бывший противник был потрясен и испуган его старческой физиономией, понял Ральф, и поскорее попытался положить конец древнему соперничеству — возможно не слишком ловко. Теперь же грубость Вайермана расстроила и смутила его.

Ну так и пусть, подумал Ральф Вайерман. Плохо то, что человек не может держать под спокойным контролем любое свое взаимодействие с другими людьми, но дело в том, что при встрече друг с другом люди немедленно и неизменно стараются установить взаимное главенство, и пытаться взывать к себе и к другим к доброй воле здесь бесполезно. При всех своих благих намерениях Данко попробовал свести их взаимоотношения на выбранный им самим путь. В ответ на что Вайерману необходимо было дать должный ответ, в котором он заявил, что не намерен этим путем следовать.

— Отец, — мягко заметил Майкл Вайерман, — разве поможет это чем-то Земле, если вы с профессором Данко будете продолжать свои игры такого сорта?

— Поможет ли это Земле? Конечно, я…

Вайерман-старший умолк на полуслове, оборвав себя. Любой ответ будет сейчас неуместен. Важно другое — кто из них лидер? Хотя по всему выходило, что этот вопрос тут уже не стоит — каждый из них уже попытался повести процесс на свой лад, установив тем самым соответственное распределение власти, дабы потом управление Землей уже происходило бы без внезапной смены жокеев.

Значит все решено?

— Майкл — ты что же, решил занять пост Президента вместо меня? Ты отстранил меня от власти?

— Все не так просто, отец, — ответил Майкл Вайерман.

— Текущая ситуация на Земле совершенно неясная, — словно по приказу подал голос Ладислас Данко. — Во-первых, нужно внести ясность в международный статус договоров между ОЦС и Хамилем — в той части, как именно устанавливается там условие управления Землей Хамилем. Кроме сепаратных договоров с Центавром, имеются вопросы тносительно деятельности Хамиля против «правительства Свободной Земли в изгнании», в свете того, что де факто он все-таки обладал некими полномочиями. Допуская теоретически, что Хамиль являлся главой Правительства Земли, встает аспект возможности наследования Майклом этого титула как официального преемника, осудившего и казнившего бывшего главу, но действовавшего в тот момент и в последствии, при восстановлении порядка и справедливости на Земле, от имени «правительства в изгнании» — иными словам, используя ваш авторитет — что по сути дела может быть признано нормальной узурпацией власти и контрреволюционным переворотом, оправданными форс-мажорными обстоятельствами. Исходя из этого…

Ральф Вайерман перестал слушать. К собственному удивлению он не чувствовал ни обиды, ни разочарования. Ни раньше, ни сейчас он ни на секунду не забывал о том, что его положение так же шатко, как стоящий на острие нож, и что принадлежащий ему мир может уплыть из его рук при первом же порыве свежего ветра над горами и океанами. Вышло так, что человеком, забравшим у него власть, оказался Майкл — Майкл, которого он никогда не понимал, чьи движущие мотивы оставались для него загадкой, в чьи дебри сознания он никогда не удосуживался заглянуть — хотя бы для того, чтобы узнать, насколько далеко там распространяется его собственная власть как отца — сын рос стеснительным и неуверенным в себе, а ему и дела было мало.

Я привык думать только о том, что делаю сам, сказал себе Ральф. Я привык строить планы и претворять их в жизнь, и так продолжалось большую часть времени. Разве я забыл — как давно это было? — на борту корабля-беглеца — тогда я уже не хотел оставаться таким. Но у каждого случаются в жизни кризисы. Каждый теряет веру в себя и свои планы. Обычно это не продолжается долго. Потом он снова начал продвигаться раз намеченным курсом. Кто скажет, что заставило меня передумать?

И разве я передумал? Если я не могу ничего сейчас вспомнить об этом, то может быть этого и не случалось вовсе, может быть я просто убедил себя в том, что это произошло? Кто сказал, что я обычно думаю, что делаю? Кто сказал, что мир устроен именно так, как мне кажется? Все, что у меня осталось, это моя память, только на нее я могу опереться. Но память великая изменщица, и моя память здесь тоже не исключение — может быть, мне все только кажется? Мог мой разум отредактировать прошлое, покрыть мхом все зубцы фактов, так чтобы они сделались зелеными и веселыми, гораздо более приятными на вид чем были в исходном состоянии?

О, Господи! вскричал про себя Ральф Вайерман, я узник своего разума, а мой разум вполне человеческий — всего-навсего человеческий, все так же пытающийся придать событиям вид более приятный, с которым я мог бы продолжать свое существование, старающийся так все сорганизовать, чтобы последняя моя мысль под этим небом была радостной, а не печальной — ох, ну почему именно это стало для меня предметом высшей необходимости! Почему я не понимал этого, когда был моложе! Но сейчас уже чересчур поздно — столько всего уже осталось позади. Изменить теперь ничего нельзя, все безвозвратно кануло в вечность. Или, может быть, я уже сделал это, изменил и исказил истину, и теперь в том безвременном и бездумном мире, куда я уйду, ставшим лживым и пустым, мне не будет покоя?

— Мистер Вайерман, — обратился капитан Лэмбли к Майклу. Не к Ральфу Вайерману. — Нам нужно кое-что обсудить. Мои корабли не могут оставаться здесь вечно. Пришельцы отброшены за пределы Солнечной системы, но чтобы сокрушить их в этом районе галактики окончательно, нам нужно снять блокаду и нанести удар с фланга.

Майкл поднял на Лэмбли спокойный взгляд.

— Уверен, что вы знаете, о чем говорите, капитан, — ответил он. — Но рассуждая о расстояниях в сотни световых лет и сражениях космических флотов, вам не стоит забывать, что победой над пришельцами, по крайней мере в нашей планетной системе, вы обязаны моему отцу. Он только что узнал, что его часть работы выполнена. Знаете, если человек несет свой крест несколько десятков лет подряд, а потом, когда наконец удается снять ношу с плеч, ему даже не дают передохнуть, это вряд ли кому понравится. Ваш флот должен продолжить блокаду — а сейчас давайте пройдем в мою штабную палатку и там продолжим обсуждение политических аспектов.

Сын мягко положил руку на плечо отца и проговорил:

— Пойдем, нужно идти.

Сидя вместе со всеми за грубо сколоченным деревянным столом в палатке Майкла и перебарывая дремоту, Ральф Вайерман прислушивался к тому, как его сын расправляется с капитаном Лэмбли и вершит дела с ОЦС.

— Но послушайте, — говорил Лэмбли голосом раздраженным и не слишком уверенным, — мы ведь очень много для вас сделали — установили блокаду Земли, снабдили оружием, доставили членов старого «правительства в изгнании», признали ваш статус. И теперь, получается, что вы ничего не желаете отдавать взамен. Никаких торговых концессий и льгот, никаких выплат по репарациям — ничего, господи, совсем ничего!

— Да, это так, — ответил Майкл Вайерман. — Мы благодарны вам за помощь. Без нас вы не смогли бы одолеть пришельцев. Война была бы вами проиграна!

— Война была бы нами проиграна? Но ведь это не только наша война, это и ваша война тоже!

— Что означает, что мы союзники. Но разве можно требовать выплат от своих союзников и экономических льгот на их территории? Разве этично так поступать? Свои обязательства перед вами мы выполнили с честью — что еще вы хотите получить? Вы только что сами сказали, капитан, — это и ваша война тоже. Победа уже принесла вам немалую выгоду. Ровно столько выгоды, сколько может извлечь из войны любое правительство.

— Вайерман, не забывайте о том, что в любой момент мы можем снять блокаду, и пришельцы вернутся и не оставят от Земли камня на камне — вот такой будет ваша выгода! Вы еще позовете нас обратно!

— Капитан, вы отлично знаете, что ваше правительство не снимет блокаду, — медленно проговорил Майкл Вайерман, качая головой. — Что ваше правительство говорило своему народу, начиная эту войну? Что в некоторых приграничных областях Центавр вошел в экономические противоречия с инопланетными расами, требующими теперь разрешения — или же что флот Центавра вылетает на помощь оккупированной Земле, родины предков? Капитан, я очень хорошо знаю ваше правительство. Это очень хорошее правительство, но к сожалению оно почему-то думает, что обычным людям необходимо предоставлять благородные объяснения различных не слишком симпатичных реалий жизни. Нет, капитан — ваше правительство никогда не снимет блокаду и не позволит пришельцам вновь захватить Землю, потому что в этом случае возмущенное население ОЦС потребует от кабинета министров отставки.

Лэмбли сидел за столом, сгорбившись и стиснув кулаки, его спина окаменела от напрягшихся на ней мышц.

— Мистер Вайерман…

— Мне жаль вас, капитан. Жаль, что ваше правительство избрало для неблагодарной роли посланца столь преданного и исполнительного офицера, как вы. Думаю, что это назначение было сделано только потому, что после свержения Хамиля развитие событий могло идти только по одному сценарию. Это было ясно. Все было предрешено, и вас подставили. Теперь вас наверняка разжалуют — ведь нужно же будет на ком-то сорвать злость. Скорее всего, вам предложат выбирать — или разжалование и позор, или командование ударными частями космического флота, что означает неминуемую гибель. Уверен, что вы уже сделали свой выбор.

Лэмбли тихо поднялся из-за стола.

— В десятку, мистер Вайерман, вы отличный стрелок. Вижу, что будущее Земли в надежных руках.

Майкл поднял на капитана Лэмбли глаза.

— Я просто исполняю свой долг.

2

Ральф Вайерман стоял на краю утеса рядом с сыном и рассматривал открывающийся с высоты вид. Происшедшие в Майкле перемены все еще не укладывались у Ральфа в голове. Он все еще не понимал своего сына.

— Каждый день я узнаю что-то новое, отец, — говорил ему Майкл, подкрепляя свои слова усталым жестом руки. — Каждый день что-то новое о том, как нужно вести себя, что лучше, а что хуже. Это происходит чисто автоматически. Этому может научиться любой.

— Ты ошибаешься, — быстро заметил Ральф.

— Мне очень жаль, папа, но это так. То, что кажется тебе очень сложным и непростым делом, в действительности похоже на то, что чувствует и видит ребенок, впервые столкнувшийся с другим ребенком. Наступает время узнать, что принадлежит по праву тебе, а что чужое и что в этом случае делать и как прийти тут к полному соглашению. Сначала ребенок все тянет к себе, но его маленький оппонент поступает точно так же, дело доходит до драки и слез и кое-что из игрушек оказывается разорванным на куски и ломается, но в конце концов через обиды и боль границы собственности все-таки устанавливаются. Со временем ребенок превращается во взрослого, он не забывает ничего — он помнит всю несправедливость, на которую приходилось идти и с которой его заставляли мириться — подлость, обман и обессиливающие драки. Человек внезапно осознает, что в прошлом совершал ошибки, предавал и унижал, но теперь делать нечего, и он живет дальше с тяжелой памятью о своих проступках. Человек так устроен, что продолжает жить. И вот он живет и, пытаясь взять реванш за прошлое, грешит в настоящем и с возрастом видит, что его ошибки уже не могут породить ничего кроме ошибок — стыд порождает новый стыд, а предательство занимает в душе его не меньшее место, чем вера. Потом человек смиряется и живет дальше, уже махнув на все рукой. На этом все заканчивается. Он уже не может сам вести себя. Он способен только делать что-то для других, потому он видит окружающих такими, как они есть, а не такими, как те себя представляют, и таким образом мы все помогаем друг другу.

Ральф Вайерман взял своего сына за руку.

— Значит, ты веришь в это? То, что ты сейчас рассказал мне, Майкл, очень важно. Я повидал на своем веку немало великих людей. Великий человек знает, что он велик. Если он не думает об этом, то его уже нельзя назвать великим. Если человек лидер, но, по какой-то причине, не считает себя лучше остальных, то у него нет оправдания собственным деяниям — он уже не может судить и не может решать за других. Поэтому такое просто невозможно!

— Извини, папа, — сказал ему Майкл Вайерман.

Он повернулся и медленно, так чтобы отец мог за ним поспевать, принялся спускаться к палатке, где отдыхала его мать. Скоро за ними должен был прилететь вертолет и отвезти их в город, туда, где они, пока живы отец и мать, будут вместе как одна семья.

Гарри Гаррисон

Неукротимая планета

Посвящается Джону У. Кемпбеллу, без чьей помощи никогда не была бы написана эта книга, как и изрядная доля современной фантастики.
Глава 1

Трубопровод пневмопочты тихо выдохнул в приемную чашку — патрон размером с карандаш. Сигнальный звонок тренькнул и смолк. Язон динАльт уставился на безобидный патрон так, словно это была бомба с часовым механизмом.

Тут какой-то подвох… Он почувствовал, как внутри все напряглось. В чашке лежал не официальный бюллетень и не извещение от гостиничной администрации, а запечатанное личное письмо. Но ведь он никого не знает на этой планете, еще и восьми часов не прошло, как он прибыл сюда на космическом корабле. У него даже имя новое — он сменил его в предпоследнем космопорту, — значит, никакого личного письма быть не должно. А между тем вот оно, лежит в чашке. Он сорвал ногтем печать и снял крышку. Искаженный записью металлический голос нельзя было опознать:

«Керк Пирр хотел бы встретиться с Язоном динАльтом. Жду в вестибюле».

Явный подвох, и, однако, никуда не денешься. Хоть бы оказалось, что это какой-нибудь безвредный тип. Скажем, коммивояжер. Или что его с кем-то спутали. Все же Язон спрятал под подушкой пистолет, сняв его с предохранителя: мало ли что может случиться… После чего передал дежурному администратору, чтобы гостя направили в его номер. Когда дверь отворилась, Язон полулежал на краю кушетки и прихлебывал какой-то напиток из высокого стакана.

«Бывший борец», — подумал Язон, глядя на вошедшего в номер седого богатыря. Так вот он какой, Керк Пирр. Не человек — скала, сплошные литые мышцы. Строгий серый костюм напоминал форменную одежду. К правому предплечью пристегнута шершавая потертая кобура, из которой холодно смотрело дуло пистолета.

— Ты — динАльт, игрок! — произнес незнакомец без тени учтивости. — У меня к тебе предложение.

Глядя на него поверх стакана, Язон проигрывал в уме возможные варианты. Это либо полиция, либо конкуренты, а он предпочел бы не иметь дела ни с теми, ни с другими. И во всяком случае, надо побольше разузнать, прежде чем ввязываться в какие-либо сделки.

— Простите, приятель, — Язон улыбнулся, — но вы ошиблись дверью. Я бы рад вам помочь, да только от моей игры больше выгадывают казино, чем я. Так что…

— Не будем играть в кошки-мышки, — перебил его властный, рокочущий голос Керка. — Ты динАльт, и ты же Боухилл. Если тебе этого мало, могу назвать планету Мэхаут, казино «Туманность» и кучу других. У меня есть предложение, от которого мы оба выиграем, так что лучше выслушай меня.

Язон продолжал улыбаться, словно речь шла не о нем, но весь напружинился. Этот мускулистый незнакомец знает вещи, которых ему знать не положено… Пора менять тему разговора.

— А у вас недурной пистолет, — сказал Язон. — Да только вид пистолетов действует мне на нервы. Я буду вам признателен, если вы его снимете.

Керк хмуро скосился на кобуру, как будто только сейчас ее заметил.

— Я никогда его не снимаю, — буркнул он с оттенком недовольства.

Прощупывание кончилось. Пора брать руль в свои руки, если он хочет выйти живым из этой переделки. Язон наклонился вперед, чтобы поставить стакан на стол, в это же время его правая рука как бы невзначай очутилась под подушкой. Пальцы нащупали рукоятку пистолета.

— Боюсь, что я буду вынужден настоять на своем. А то мне всегда как-то не по себе в обществе вооруженных людей.

Говоря это, Язон выхватил свой пистолет. Его рука двигалась мягко и быстро.

С таким же успехом он мог изображать замедленное кино. Керк Пирр стоял будто монолит, глядя, как пистолет появляется из-под подушки и поворачивается в его сторону. Он оставался безучастным до последней секунды. Но дальше он действовал молниеносно. Только что его пистолет был в кобуре — и вот уже смотрит прямо в лоб Язону. Тяжелое, грозное оружие, дуло рябое от частого пользования. Язон понимал, что ему не жить, если он поднимет свой пистолет еще хоть на дюйм. И он осторожно опустил руку, браня себя за то, что дал порыву взять верх над рассудком. Керк вернул свое оружие в кобуру так же играючи, как выхватил его.

— Ну, хватит шутки шутить, — сказал Керк. — Займемся делом.

Язон протянул руку за стаканом и отпил добрый глоток для успокоения нервов. Он умел обращаться с оружием, быстрая реакция не раз спасала ему жизнь, а тут ему впервые утерли нос. Больше всего его злило то, как легко, походя, это было сделано.

— Никаких дел, — произнес он ледяным тоном. — Я прилетел на Кассилию отдыхать, у меня отпуск.

— Не будем морочить друг другу голову, динАльт, — нетерпеливо сказал Керк. — За всю жизнь ты и дня не занимался честным трудом. Ты профессиональный игрок, потому я и пришел к тебе.

Язон подавил ярость и швырнул пистолет на другой конец кушетки, чтобы не было соблазна покончить жизнь самоубийством. А он-то был уверен, что его никто не знает на Кассилии, приготовился взять большой куш в игорном доме… Ладно, потом разберемся. У этого атлета явно все продумано. Пусть прокладывает курс, и посмотрим, что он замыслил.

— Хорошо, что вам угодно?

Керк опустился в кресло, которое жалобно скрипнуло от такого груза, достал из кармана конверт, вскрыл его и бросил на стол пачку мерцающих галактических банкнотов. Язон взглянул на них и сразу выпрямился.

— Фальшивки? — спросил он, поднося один банкнот к свету.

— Самые настоящие, — заверил его Керк. — Сам получал их в банке. Двадцать семь штук — двадцать семь миллионов кредов. Мне нужно, чтобы ты играл на эти деньги в казино сегодня вечером. И нужно, чтобы ты выиграл.

Билеты и впрямь выглядели настоящими, к тому же можно было свериться в банке. Язон задумчиво перебирал их, глядя на своего собеседника.

— Не знаю ваших намерений, — сказал он. — Но учтите, что я ничего не могу гарантировать. Да, я играю, однако не всегда выигрываю.

— Ты играешь — и выигрываешь, когда очень хочешь выиграть, — отчеканил Керк. — Мы постарались удостовериться в том, прежде чем я обратился к тебе.

— Если вы хотите сказать, что я жульничаю…

Язон вовремя спохватился и взял себя в руки. Кажется, сейчас возмущаться вредно для здоровья…

А Керк, игнорируя нарастающий гнев Язона, продолжал ровным голосом:

— Хорошо, пусть это, по-твоему, не жульничество, а мне, по правде говоря, все равно. По мне, так хоть тузы в рукавах, хоть электромагниты в ботинках, лишь бы выигрыш был твой. Я пришел сюда не мораль с этикой обсуждать. У меня деловое предложение. Эти деньги дались нам тяжелым трудом, но все равно их слишком мало. Нам нужно три миллиарда кредов, ни больше ни меньше. Единственный способ их добыть — игра. Ставка — вот эти самые двадцать семь миллионов.

— А я что получу? — сухо спросил Язон, как будто в этом фантастическом предложении была хоть толика смысла.

— Все, что сверх трех миллиардов, можешь оставить себе. По-моему, это вполне справедливо. Сам ничем не рискуешь, а выиграешь — можешь обеспечить себя на всю жизнь.

— А если я проиграю?

Керк на миг задумался, мысль о проигрыше явно была ему не по вкусу.

— Да, это верно, ты можешь и проиграть. Я об этом не подумал… — Решение последовало сейчас же: — Что ж, проиграешь так проиграешь, приходится рисковать. Только боюсь, что тогда мне придется убить тебя. Во имя тех, кто отдал жизнь, чтобы добыть эти двадцать семь миллионов. — Он сказал это спокойно, без тени злобы, не угрожая, а констатируя факт.

Язон вскочил с кушетки, снова наполнил свой стакан, налил и Керку, который кивнул в знак благодарности, и нервно заходил по комнате. Ему не сиделось, слова Керка разозлили его, и в то же время так трудно было устоять против соблазна. На заядлого игрока такие речи действовали, как вид наркотика на наркомана.

Вдруг он остановился, поняв, что в душе давно уже все решил. Проигрыш, выигрыш, жизнь, смерть — да разве можно отказаться, когда речь идет о таких деньгах! Язон круто повернулся и направил указательный палец на атлета в кресле:

— Я согласен. Да вы, наверно, с первой минуты знали, что я соглашусь. Но с одним условием. Я хочу знать, кто вы такой и кто эти люди, о которых вы все время говорите. И откуда деньги… Они краденые?

Керк осушил стакан и отодвинул его в сторону.

— Краденые? Ничего похожего. Эти деньги — плод двух лет упорного труда в рудниках и обогатительных цехах. Руда добыта на Пирре и продана здесь, на Кассилии. Проверить это ничего не стоит. Я сам ее продал. Я посланник Пирра на этой планете. — Он улыбнулся и продолжал: — Впрочем, не придавай слишком большого значения этому титулу. Я числюсь посланником еще на пяти-шести планетах. Это очень сподручно, когда занимаешься бизнесом.

Язон поглядел на седовласого богатыря в поношенной одежде военного покроя и решил воздержаться от смеха. Ему доводилось слышать удивительные вещи про пограничные планеты, и не исключено, что каждое слово было правдой. Правда, про Пирр он никогда не слыхал, но это ничего не значит. Только в обитаемой части вселенной больше тридцати тысяч планет.

— Я проверю ваши слова, — сказал Язон. — Если все подтвердится, мы поладим. Свяжитесь со мной завтра…

— Нет, — отрубил Керк. — Деньги должны быть выиграны сегодня. Я уже выписал чек на эти двадцать семь миллионов, и деньги надо внести завтра утром, не то процент подскочит до Плеяд. Мы связаны сроком.

С каждой минутой затея пиррянина казалась Язону все более сумасшедшей и все более увлекательной. Он поглядел на часы. До вечера далеко, есть время проверить, говорит ли Керк правду или лжет.

— Ладно, пусть сегодня, — сказал он. — Но мне понадобится один из этих кредитных билетов для проверки. Керк встал:

— Бери их все, мы встретимся снова только после твоего выигрыша. Конечно, я буду в игорном доме, но не показывай виду, что знаком со мной. Лучше, чтобы они не знали, откуда у тебя деньги и сколько их. С

Секунду спустя он уже был за дверью — после рукопожатия, от которого у Язона осталось такое чувство, словно его рука побывала в железных тисках. Деньги… Держа их веером, будто карты, Язон смотрел на коричневые билеты с золотым тиснением и не верил своим глазам. Двадцать семь миллионов кредов. Что мешает ему сейчас попросту выйти с ними в эту дверь и исчезнуть? Ничто. Если не считать его гордости.

Керк Пирр, человек, фамилия которого совпадает с названием его родной планеты, — последний дурак во всей вселенной. Или… Или он не дурак. Судя по тому, как протекала их беседа, второе вернее.

«Он знает, что я предпочту играть на деньги, а не красть их», — подумал Язон и усмехнулся.

Потом он засунул в кобуру на поясе свой пистолет, положил деньги в карман и вышел из номера.

Глава 2

Электронный кассир в банке озадаченно звякнул при виде миллионной кредитки и включил световое табло, предлагающее клиенту пройти к вице-директору Узину. Вице-директор, скользкий тип с вкрадчивыми манерами, вытаращил глаза и слегка побледнел, когда Язон предъявил ему пачку кредиток.

— Вы… желаете поместить эти деньги в нашем банке? — спросил он, машинально поглаживая пальцами билеты.

— Не сегодня, — ответил Язон. — Мне вернули долг. Будьте любезны, проверьте их. И разменяйте — мне нужно пятьсот билетов по тысяче кредов.

Оба его внутренних кармана были очень плотно набиты, когда он покидал банк. Проверка подтвердила подлинность банкнотов, и теперь Язон чувствовал себя ходячим монетным двором. Первый раз в жизни ему было не по себе от обладания крупной суммой. Он остановил проходящее гелитакси и направился прямо в казино. Там он будет в безопасности, во всяком случае на время.

Казино «Кассилия» служило игорным центром для ближайшего звездного скопления. Язон попал сюда впервые, но он хорошо знал этот род заведений. Почти все свои зрелые годы он провел в таких же игорных домах разных галактик. Только оформление различается, а суть одна. На виду — игра и публичные развлечения, за кулисами — все то, чего не выставляют напоказ. Теоретически выигрыши не ограничивались, однако это правило действовало лишь до какого-то предела. Стоило кассе казино понести ощутимую потерю, как честная игра кончалась, и с этой минуты удачливому клиенту следовало глядеть в оба. Со всем этим Язон динАльт сталкивался тысячу раз, и сейчас он был в меру насторожен.

Ресторан был почти пуст, и метрдотель поспешил навстречу посетителю, костюм которого свидетельствовал о приличном доходе. Худощавый и темноволосый, Язон держался решительно и уверенно, его можно было скорее принять за представителя состоятельной династии, чем за профессионального игрока. Он придавал немалое значение этому образу и старался не выходить из него.

Кухня производила хорошее впечатление, а винный погреб оказался превосходным. В ожидании супа Язон подошел к бармену, и у них состоялся квалифицированный и увлекательный диалог, после чего он воздал должное трапезе.

Язон не торопился, и, пока ел, просторное помещение ресторана наполнялось людьми. После обеда он выкурил сигару и посмотрел эстрадную программу. И когда он наконец перешел в игорные залы, там уже кипела жизнь.

Язон медленно совершил первый круг, оставил несколько тысяч тут, несколько тысяч там, не придавая значения исходу. Сейчас ему важнее всего было проверить свое чутье. Похоже, что игра ведется честно, столы — без подвохов. Конечно, подстроить что-нибудь недолго. Обычно в этом нет нужды, казино получают достаточный барыш.

За одним из столов он заметил Керка, но тот даже не оглянулся. Посланник Пирра играл по маленькой в семерку, проигрывал и обнаруживал явные признаки нетерпения. Очевидно, ждал, когда же сообщник поведет игру всерьез. Язон улыбнулся и не спеша пошел дальше.

Как обычно, Язон занял место за столом, где шла игра в кости. Самый верный способ выигрывать по малой.

«А если сегодня на меня накатит, очищу всю кассу этого казино!» — Он думал о своем секрете, благодаря которому никогда не оставался в проигрыше. А время от времени даже загребал большой куш и уносил ноги, не дожидаясь, когда его перехватят наемные головорезы.

Подошла его очередь, он выбросил восемь. Ставки были невысокие, и Язон не очень налегал, только следил, чтобы не было семи. Выполнив свою задачу, он отвалился, и кость перешла к соседу.

Сидя и машинально делая небольшие ставки, пока кость шла по кругу, Язон размышлял о своем свойстве: «Странно, сколько лет над этим бьются, а мы до сих пор так мало знаем про психокинез. Научились натаскивать людей — самую малость, развивать врожденные способности — чуть-чуть. И все».

Язон чувствовал себя в ударе, миллионы, оттопыривавшие его карман, сыграли роль импульса, который иногда помогал ему зажечься. Прикрыв глаза, он взял кости и мысленно погладил рисунок, образованный ямками. В следующую секунду они выскочили из его руки на стол, и он увидел семь. Есть!

Такого подъема он не ощущал много лет. А все эти миллионы кредов! Окружающее воспринималось предельно четко и ясно, кости беспрекословно слушались. Он знал с точностью до десятки, сколько денег в бумажниках у других игроков, мысленным взором видел все карты на руках у картежников за другими столами.

И Язон медленно, осторожно начал повышать ставки.

С костями все шло как по маслу, они катились и останавливались по его желанию, словно ученые собачки. Язон не торопился, сосредоточил внимание на психологии игроков и крупье. Почти два часа ушло у него на то, чтобы довести выигрыш до семи миллионов кредов. Тут он перехватил сигнал дежурного, который сообщил дирекции, что казино грозит крупный проигрыш. Выждав, когда этот тип с колючими глазами вернулся к столику, Язон подул на кости, поставил все свои фишки и одним махом просадил их. Крупье облегченно улыбнулся, лицо дежурного посветлело, а Керк — Язон заметил это уголком глаза — побагровел.

Бледный, вспотевший Язон чуть дрожащей рукой полез во внутренний карман и достал конверт с новенькими кредитками. Распечатал его и бросил на стол два билета.

— Предлагаю не ограничивать ставок, — сказал он просящим голосом. — Дайте мне шанс отыграться.

Дежурный, с трудом сдерживая улыбку, переглянулся с крупье, который быстро кивнул ему. Дескать, попался простак, надо его обчистить. Весь вечер лазил в бумажник, а теперь вот распечатал конверт, рассчитывает вернуть проигрыш. Толстый конверт, и, наверно, деньги не его. Разумеется, их это меньше всего заботило. Не все ли равно, откуда деньги. Игра возобновилась, и представители казино позволили себе расслабиться.

Это было как раз то, чего добивался Язон. Надо хорошенько завести их, пока они не смекнули, что в конечном итоге казино может остаться с носом. Потому что тогда они, как говорится, пустят в ход тяжелую артиллерию, а эту минуту хотелось бы отодвинуть возможно дальше. Каждый выигрыш будет даваться ему с большим трудом, а психокинетический огонек может погаснуть так же внезапно, как вспыхнул. С ним это уже бывало.

Теперь поединок шел только между Язоном и казино, остальные игроки превратились в статистов. Зрители плотной стеной обступили столик. Сперва выигрыши чередовались с проигрышами, потом он взял подряд несколько крупных ставок — и гора золотых фишек стала быстро расти. Он прикинул, что дело идет уже к миллиарду. Кости по-прежнему слушались, но Язон весь взмок от напряжения. Он поставил все фишки и протянул руку за костями. Однако крупье опередил его своей лопаточкой.

— Казино требует сменить кости, — твердо сказал он.

Язон выпрямился и вытер руки платком, радуясь передышке. Уже третий раз казино меняло кости, пытаясь оборвать полосу его удачи. Правила допускали это. Дежурный с колючими глазами снова раскрыл свой бумажник и не глядя вытащил пару костей. Сорвав целлофановую обертку, он бросил их через стол Язону. Выпало семь очков, и Язон улыбнулся.

Но когда он взял кости в руки, улыбка медленно сошла с его лица. Кости были прозрачные, абсолютно гладкие, одинаково тяжелые со всех сторон. И, тем не менее, с подвохом.

Кружочки на пяти гранях каждой кости были сделаны из какого-то сплава, вероятно, со свинцом. На шестой грани сплав был с железом. Кости будут катиться, как положено, пока не попадут в магнитное поле. А ведь всю поверхность стола под сукном можно превратить в магнит… И он ни за что не заметил бы обмана, если бы не внутреннее зрение. Но что же теперь делать?

Медленно встряхивая кости, Язон окинул стол взглядом. Ага, вот то, что ему нужно. На металлической кромке стола стояла магнитная пепельница. Он перестал трясти кости, испытующе поглядел на них, быстро взял пепельницу и опустил ее донышком себе на ладонь.

Когда он снова поднял пепельницу, окружающие дружно ахнули. Кости прилипли к ней шестерками вниз.

— Вы это называете хорошими костями? — спросил Язон.

Рука дежурного метнулась к боковому карману. Один Язон видел, что произошло в следующую секунду. Его глаза были прикованы к этой руке, и самой уже взялся за свой пистолет. Но тут из-за чьей-то спины вынырнула могучая лапища, которая могла принадлежать только одному человеку. Большой и указательный пальцы на миг сомкнулись клешней вокруг запястья дежурного и тотчас отпрянули. Дежурный пронзительно вскрикнул, и вытянул руку вперед — сломанная кисть висела будто перчатка.

С таким фланговым прикрытием Язон спокойно мог продолжать игру.

— Прежние кости, если не возражаете, — сдержанно произнес он.

Огорошенный крупье повиновался. Язон быстро встряхнул кости и бросил их. Они еще не коснулись стола, когда он вдруг поймал себя на том, что не может ими управлять. Наитие кончилось.

Грани костей мелькали перед глазами, наконец, остановились. Семь очков.

Принимая выигранные фишки, Язон подсчитал сумму. Чуть меньше двух миллиардов кредов. Столько они получат, если он прекратит игру теперь. Но Керку нужно три. Ничего, обойдется. Он хотел уже встать, когда поймал взгляд Керка и увидел, как тот отрицательно мотнул головой.

— Ладно, — устало произнес Язон. — Еще один раз.

Он подул на кости, потер их о манжету и спросил себя, кой черт его сюда занес. Судьба миллиардов кредов решается парой игральных костей. Это же годовой доход какой-нибудь из планет поменьше. Не будь государство главным пайщиком казино, такие ставки были бы невозможны. Он долго тряс кости, тщетно стараясь восстановить свою власть над ними, наконец, бросил.

Вся прочая деятельность в казино прекратилась, люди стояли на столах и стульях, устремив взгляд туда, где играл Язон. Царила мертвая тишина. Кости звучно ударились о стол и покатились по сукну.

Пятерка и единица. Теперь все зависит от следующих попыток. Язон сгреб кости, прошептал над ними древние ругательства, приносящие счастье, и бросил снова.

Только на пятый раз выпало шесть. Толпа вздохнула вместе с ним, со всех сторон загудели голоса. Сейчас бы расслабиться, перевести дух, но Язон знал, что это исключено. Мало выиграть деньги — надо еще унести их. Причем так, чтобы не вызвать подозрений. Он остановил проходившего мимо официанта с полным подносом напитков и сунул ему в карман стокредовую бумажку.

— Я угощаю! — крикнул он, забирая поднос.

Болельщики мигом разобрали бокалы, и Язон принялся складывать на поднос фишки. Кажется, не уместятся… В эту минуту рядом с ним появился Керк с другим подносом.

— Я с удовольствием помогу вам, сударь, если позволите, — сказал он.

Язон поощрительно улыбнулся. Только теперь он смог по-настоящему рассмотреть Керка в его новом качестве. Пиррянин был одет в свободный вечерний костюм из легкой ткани пурпурного цвета, причем он явно подложил впереди что-то изображающее животик. Длинные мешковатые рукава усиливали впечатление тучности, скрывая могучие мышцы Керка. Нехитрая, но действенная маскировка.

Осторожно неся тяжелые подносы, они пробились между рядами возбужденных завсегдатаев к окошечку кассы. Их ожидал сам управляющий с вымученной улыбкой на лице. Но и эта улыбка исчезла, когда он подсчитал фишки.

— Вы не могли бы прийти завтра? Боюсь, у нас сейчас нет в наличии такой суммы.

— В чем дело? — закричал Керк. — Вздумали увильнуть? Небось меня обчистить вам ничто не помешало! Нет уж, рассчитывайтесь!

Его поддержали болельщики, которых всегда радовал проигрыш казино. Язон быстро нашел решение.

— Ладно, я согласен уступить, — громко сказал он. — Давайте наличными, сколько можете, на остальное выпишите чек.

Выхода не было, и под бдительным надзором злорадствующей публики управляющий набил кредитками конверт, затем выписал чек. Язон быстро пробежал его глазами, после чего, зажав под мышкой конверт, направился следом за Керком к двери.

В главном зале, набитом посетителями, никто их не тронул, но у выхода из казино дорогу им преградили двое.

— Минуточку, — начал один из них. Больше он ничего не успел сказать. Керк, не замедляя шага, продолжал идти вперед, а оба незнакомца отлетели в стороны, будто кегли. В следующую секунду Керк и Язон были уже на улице и быстро шагали по мостовой.

— На стоянку, — сказал Керк. — У меня там машина.

Завернув за угол, они увидели мчащийся прямо на них автомобиль. Прежде чем Язон успел выхватить пистолет, Керк шагнул вперед. Его рука взметнулась вверх, и знакомое Язону грозное оружие, прорвав рукав, буквально прыгнуло ему в ладонь. Первый же выстрел убил шофера, автомобиль вильнул в сторону и врезался в дом. Два пассажира упали замертво возле дверец, обронив свои пистолеты на землю.

Больше им никто не мешал. Керк на полной скорости погнал свою машину прочь от казино. Ветер трепал разорванный рукав костюма, обнажая кобуру с пистолетом.

— Слушай, когда будет такая возможность, — заговорил наконец Язон, — объясни мне этот фокус с пистолетом.

— Когда будет такая возможность, — ответил Керк, сворачивая в туннель, ведущий в город.

Глава 3

Дом, у которого они остановились, явно принадлежал какому-то знатному кассилийцу. Пока они ехали, Язон успел пересчитать выигрыш и отложить свою долю — почти шестнадцать миллионов кредов. Прямо сказка… Когда они вышли из машины, он отдал Керку его деньги и чек.

— Вот твои три миллиарда, — сказал он. — И не думай, что они мне легко дались.

— Могло быть хуже, — услышал он в ответ.

— Сир Элл уже лег спать, — прохрипел репродуктор над дверью. — Пожалуйста, приходите утром. Прием только по предварительной зап…

Фраза оборвалась на полуслове, когда Керк высадил дверь, легонько надавив на нее ладонью.

Входя, Язон посмотрел на искореженный замок и снова подивился своему партнеру: «Сила… нет, это не просто сила… это как стихия. Похоже, его ничто не может остановить».

Его это злило и то в же время интриговало. Он сказал себе, что не отступится, пока не разузнает побольше про Керка и его планету. И про тех, кто умер ради денег, на которые он сегодня играл.

Сир Элл был человек в летах, лысеющий и сердитый. И отнюдь не привычный к тому, чтобы нарушали его покой. Впрочем, он тотчас перестал брюзжать, едва Керк бросил на стол деньги.

— Погрузка корабля закончена, Элл? Вот, получай, теперь мы в расчете.

С минуту Элл только молча щупал кредитки, потом наконец ответил:

— Корабль… а, да, конечно. Мы сразу начали погрузку, когда поступил аванс. Извините… но это как-то необычно. Мы такие сделки наличными не оформляем.

— А я предпочитаю деньги на бочку, — ответил Керк. — Авансовый чек я аннулировал, вот тут все полностью. Как насчет расписки?

Элл машинально написал расписку, потом вдруг опомнился. Крепко сжимая ее в руке, он озабоченно посмотрел на разложенные перед ним на столе три миллиарда.

— Погодите… Я не могу взять их сейчас, вам придется прийти еще раз завтра утром прямо в банк. Все как положено, — решительно заключил он.

Керк протянул руку и выдернул бумажку из пальцев Элла.

— Благодарю за расписку, — сказал он. — Завтра утром меня здесь уже не будет, лучше поладим так. А если вы боитесь за деньги, советую вызвать кого-нибудь из заводской охраны или из частной полиции. Все-таки спокойнее.

Когда они выходили через взломанную дверь, Элл лихорадочно набирал номера на пульте своего визифона.

Прежде чем Язон открыл рот, Керк уже ответил на его очередной вопрос:

— Надо думать, ты не прочь пожить подольше, чтобы иметь возможность истратить денежки, которые выиграл. Так что я заказал два места на межпланетном корабле. — Керк глянул на часы и продолжал: — Вылет через два часа, у нас еще куча времени. Я проголодался, поищем ресторан. Надеюсь, у тебя в гостинице не осталось ничего такого, за чем стоило бы возвращаться. Это может оказаться затруднительно.

— Ничего такого, за что стоило бы жизнь отдать, — ответил Язон. — Так где мы поужинаем? У меня к тебе есть несколько вопросов.

Спускаясь до грузового яруса, они покружили по туннелям, пока не убедились, что их никто не преследует. Наконец Керк загнал машину в какой-то темный тупик, здесь они ее и оставили.

— Мы легко добудем другую, — сказал Керк. — А эта у них, наверно, уже на примете. Пошли, вернемся на сквозную магистраль, я заметил там ресторан по пути сюда.

На стоянке темнели могучие силуэты наземных грузовозов. Язон и Керк пробрались между колесами в рост человека и вошли в шумный душный ресторан. Сидевшие за столиками водители и рабочие утренних смен не обратили на них никакого внимания; они высмотрели тихий закуток и набрали заказ на круглом диске.

Керк отрезал от солидной порции мяса хороший кусок и бодро сунул его себе в рот.

— Ну, задавай вопросы, — сказал он. — Теперь я готов отвечать.

— За какой корабль ты рассчитывался? Что это за груз, из-за которого я рисковал своей головой?

— Мне показалось, что ты рисковал из-за денег, — парировал Керк. — Но можешь не беспокоиться, речь идет о добром деле. От этого груза зависит жизнь целого мира. Оружие, боеприпасы, мины, взрывчатка и все такое прочее.