Артур Кёстлер

Гладиаторы

События, вошедшие в историю как Великое восстание рабов, или Гладиаторская война, происходили в 73–71 гг. до Рождества Христова


Пролог

Дельфины

Проходя мимо ворот, я надвинул шляпу на глаза и зарыдал, но никто этого не увидел. Сильвио Пеллико
На дворе ночь, еще не прокричал петух.

Но Квинт Апроний, первый писец Рыночного суда, привык, что служивый человек должен вставать до петухов. Он со стоном нашаривает ногами сандалии на грязном дощатом полу. Опять сандалии встали задом наперед, назад носками! День едва начался, а уже издевка. То ли еще будет!

Он бредет к окну и смотрит во двор — в провал, окруженный пятиэтажными постройками. Вверх по пожарной лестнице ковыляет костлявая старуха Помпония, его экономка и единственная рабыня. Она несет ему завтрак и ведро с водой. Она все делает вовремя, этого у нее не отнимешь. Но до чего стара и костлява…

Вода чуть теплая, завтрак тошнотворный: второе оскорбление с утра пораньше. Но настроение улучшается, стоит ему подумать о дельфинах, украшении предстоящего дня. Помпония беспрестанно ворчит, шныряя по его комнате. Она смахивает пыль с его вещей, приводит в порядок сложное одеяние чиновника. Волнуясь и изображая достоинство, он сходит по той же шаткой пожарной лестнице, подбирая длинные полы; он знает, что Помпония наблюдает за ним из окна.

Светает. Брезгливо задирая полу, он пробирается вдоль стен, едва не обтирая их спиной. По узкому проходу тянется бесконечная вереница повозок, запряженных лошадьми и быками. В дневное время закон строго запрещает движение повозок по улицам Капуи.

Несколько рабов шагают ему навстречу по улочке, служащей границей между лавками, торгующими благовониями и маслами, и рыбными рядами. Это городские рабы, нагло таращащиеся небритые негодяи. Он неприязненно прижимается к стене, подбирает плащ, негодующе бормочет себе под нос. Двое рабов задевают его, проходя мимо, но не испытывают никакого раскаяния. Писец корчится от злости, но не смеет высказаться. Эти звери расхаживают без кандалов — что за легкомыслие! — а их надсмотрщики безалаберно отстали.

Пропустив нечистую стаю, Апроний может продолжать путь. Но день непоправимо испорчен. Жизнь становится все более опасной. После смерти великого диктатора Суллы минуло уже пять лет, и мир снова сорвался с шарниров. Сулла — вот кто умел поддерживать порядок, вот кто никогда не медлил и давил любой беспорядок железной пятой! До него страну целое столетие сотрясали смуты: то Гракхи с их безумными планами реформ, то ужасное восстание рабов на Сицилии, то толпы вооруженных рабов, выпущенные Марием и Цинной на улицы Рима, чтобы запугать аристократов… Под угрозой оказались сами основы цивилизации: рабы, бессмысленная, зловонная толпа, вот-вот могли взять власть и уже мнили себя всемогущими! Но тут явился спаситель Сулла и взял в свои руки бразды правления. Он заткнул рты народным трибунам, отрубил головы наиболее зарвавшимся из бунтовщиков, а главарей популяров отправил в ссылку, в Испанию, покончил с бесплатной раздачей зерна, плодившей бездельников, зато подарил народу новый, суровый закон, рассчитанный на тысячи лет, до скончания времен. Но увы, даже великий Сулла оказался бессилен перед вульгарной лобковой вошью…

С тех пор прошло всего пять лет — но какими далекими уже кажутся те благословенные времена! Мир снова под угрозой, лентяи и бродяги снова могут прокормиться, не прилагая усилий; народные трибуны и просто болтуны опять произносят речи, от которых стынет в жилах кровь. Знать, лишившаяся вождя, колеблется и идет на компромиссы, а отсюда недалеко и до нового бунта.

Квинт Апроний, первый писец Рыночного суда, понимает, что день для него испорчен окончательно; даже мысль о дельфинах не способна его ободрить. Его внимание привлекает деревянный щит, на котором малюют новое объявление, украшенное алым солнцем с простертыми во все стороны лучами. Лентул Батуат, владелец крупнейшей в городе школы гладиаторов, приглашает капуанскую публику на захватывающее представление. Оно будет устроено послезавтра при любой погоде, ибо Батуат не поскупится на навес, чтобы спасти зрителей и от солнца, и от дождя, если он хлынет. В перерывах на трибунах будут разбрызгиваться благовония.

«Торопитесь же, любители празднеств, досточтимые граждане Капуи! Вы, свидетели торжества Пасидеана, победившего в ста шести боях, вы, восхищавшиеся непобедимым Карпофором, не пропустите редкостную возможность лицезреть битву не на жизнь, а на смерть воинов школы Лентула Батуата…»

И пространный список участников. Главная приманка — единоборство галльского гладиатора Крикса и фракийца Спартака. 150 новичков будут драться ad gladium — друг с другом, еще 150 ad bestiarum — со зверями. В полуденный перерыв, во время дезинфекции арены, шуточные сражения разыграют карлики, калеки, женщины и клоуны. Билеты стоимостью от трех ассов до пятидесяти сестерциев можно заранее купить в пекарне Тита, в открытых банях Гермиоса и у продавцов при входе в храм Минервы.

Квинт Апроний презрительно кривит рот; в Риме давно перестали брать с посетителей игр деньги: там тщеславные политики используют зрелища как средство вербовать себе сторонников. Но в провинциальной Капуе людям все еще приходится расплачиваться за удовольствие. Апроний думает: надо будет попросить у Лентула Батуата бесплатный билетик. Лентул, один из самых уважаемых граждан Капуи, тоже часто заглядывает к дельфинам; Апроний уже несколько раз порывался там с ним познакомиться, но все как-то не выходило.

Немного приободренный этим решением, Апроний ускоряет шаг; совсем скоро он достигает цели — зала в храме Минервы, где заседает муниципальный рыночный суд.

Встает солнце, сходятся коллеги. Первыми появляются сонные мелкие клерки, корчащие из себя невесть что. Истцы и ответчики тоже тут как тут — торговцы рыбой, не поделившие прилавок. Им велят подождать снаружи, пока их вызовет пристав. Чиновники неспешно расхаживают по залу, расставляют скамьи, раскладывают документы на столе у председателя. Квинта Антония коллеги уважают: как-никак 17 лет службы, да еще почетное секретарство в «Обществе взаимопомощи и похорон».

Даже сейчас он не теряет даром времени, а пытается заманить в свой клуб, называющийся «Почитатели Дианы и Антония», очередного молодого коллегу, снисходительно растолковывая ему правила членства. Каждый новый член должен уплатить сто сестерциев; 15 сестерциев годового взноса платятся помесячно, по пять ассов. Зато при кончине члена клуба, если только он не покончил с собой, на его кремацию клуб расходует целых триста сестерциев. Участники похоронной процессии получают по прибытии к погребальному костру 50 сестерциев на круг.

Если кто затеет ссору с другим членом клуба, на него наложат штраф в 4 сестерция; драка стоит 12 сестерциев, оскорбление председателя — 20. Каждый год новая четверка членов клуба несет ответственность за пиршества: обеспечивают подушки для сидений, горячую воду и посуду, а также 4 амфоры пристойного вина, по одному хлебу за два асса и по четыре сардины на каждого члена… Квинт Апроний так увлекся, расписывая достоинства членства, что сильно раскраснелся, но все напрасно: коллега вместо благодарности за предложенную честь всего лишь обещает подумать. Разочарованный и разозленный, Апроний отворачивается от безмозглого юнца.

Чиновники поважнее приходят позже других; последним появляется муниципальный советник, исполняющий судейские обязанности. Он отпускает свою свиту и величаво кивает Апронию, подставляющему ему кресло и подкладывающему документы. В зал впускают судящихся соперников и публику. Начинается заседание. Апроний выполняет свои обязанности, одновременно это его любимое занятие: он пишет. Его узкое лицо озаряется радостью, он с наслаждением и нежностью выводит на девственном пергаменте одно слово за другим. Никто не делает это так изящно, никто так не поспевает за говорящими, как Апроний, завоевавший за 17 лет безупречной службы полное доверие начальства. Соперники пытаются вывести друг друга на чистую воду, их защитники упражняются в красноречии, свидетели подвергаются расспросам, эксперты делятся квалифицированным мнением, растет кипа документов, зачитываются законы и подзаконные акты — но все это всего лишь предлоги для того, чтобы Апроний в очередной раз поупражнялся в искусстве каллиграфии. Это он — главное действующее лицо, герой, тогда как остальные — всего лишь толпа, массовка. К полудню, когда пристав объявляет, наконец, заседание закрытым, Апроний успевает забыть суть иска. Зато не может отвести взгляд от прекрасных строк, которыми запечатлел речь ответчика.

Он аккуратно складывает записи и документы, почтительно приветствует советника, небрежно — коллег, прижимает складки тоги к бедрам и покидает суд. Путь его лежит в Оскский квартал, в таверну «Волки-близнецы», где для «Почитателей Дианы и Аполлона» всегда оставляют столик. Вот уже семь лет, со дня назначения первым писцом Рыночного суда, он обедает только там: ему там готовят специальные диетические блюда, потому что у него больной желудок, но дополнительной платы не взимают.

Насытившись, Апроний наблюдает, как моют его личную миску, стряхивает с одеяния крошки и шествует из таверны «Волки-близнецы» в Новые бани. Там он тоже постоянный посетитель, имеющий право на почтительное приветствие и ключ от личного шкафчика. Служитель получает от него, как водится, чаевые — два асса. Просторные мраморные купальни заполнены, как, всегда: мужчины судачат группками, обмениваются новостями и лестными замечаниями; ораторы, тщеславные поэты и вообще все, кому не лень, дают под сводами бань волю своему красноречию, прерываемые то смехом, то аплодисментами публики. Ум Апрония заранее возбужден предвкушением банных услад. Он подходит сначала к одной кучке краснобаев, потом к другой, ловит обрывок фразы, клеймящей аборты и падение рождаемости; чей-то неприличный анекдот заставляет его гневно отвернуться. Подобрав полу повыше, он подходит к третьей группе. Ее вниманием владеет толстый торговец домами. Он держит подозрительный банк где-то в Оскском квартале, да еще пытается всучить легковерным акции новой смолокурни в Бруттии. Якобы из чистой филантропии он уговаривает своих слушателей немедленно совершить покупку: смола — это будущее! Апроний закатывает глаза, негромко бранится и семенит дальше.

Разумеется, больше всего народу снова собрал вокруг себя сутяга и писака Фульвий, опасный смутьян. Апроний наслышан об этом плюгавом с виду человечишке с лысым шишковатым черепом. Говорят, он отличился среди тех, кто называл себя демократами, но даже те выгнали его за излишний радикализм. С тех пор он и обретается в Капуе, кочует по нищим чердакам и знай себе подстрекает людей против порядка, завещанного великим Суллой. Маленький стряпчий говорит сухо и самодовольно, словно зачитывает кулинарные рецепты, но дурням, развесившим уши, и этого довольно — глотают, не поморщившись. Апроний, полный негодования, ввинчивается во внимающую болтуну толпу. Им движет не любопытство, а уверенность, что злость полезна ему для пищеварения.

— Римская республика обречена! — вещает лысый в своей обычной манере, словно констатируя всем известный факт. — Некогда Рим был страной земледельцев, но теперь крестьян выжали досуха, а с ними и государство.

Границы мира расширились, зерно привозят из других краев, так что крестьянам приходится продавать землю за бесценок и жить на подаяние. Из других краев привозят и дешевую рабочую силу, а наши умельцы голодают и нищенствуют. Рим завален зерном, гниющим в амбарах, а у бедных нет хлеба. В Риме было полно рабочих рук, но они оказались никому не нужными. Рим не сумел приспособиться к жизни в новом, расширившемся мире, и постепенно загнивает. Необходимость в кардинальных переменах очевидна всем думающим людям уже на протяжении столетия. Но всякая мудрость, как и ее носители, неизменно истреблялась на корню.

Фульвий гладит по очереди все шишки на своем черепе.

— Мы живем в век мертворожденных революций, — заключает он.

С судебного писца Апрония довольно. Так можно зайти слишком далеко. Подобные речи подрывают сами основы цивилизации! Трясясь от ярости и скрывая от окружающих удовлетворение — ибо ярость уже начала делать работу, которая от нее требовалась, — Квинт Апроний направляется, наконец, туда, куда так давно стремился, — в Зал дельфинов.

Помещение хорошо освещено, оно приятно на вид и сурово одновременно. Вдоль мраморных стен стоят высокие мраморные стульчаки, подлокотники которых вырезаны в форме дельфинов. Вот где царит истинная мудрость! Ибо когда же обмениваться плодами озарения ума, как ни при освобождении кишечника! Именно для сочетания обеих высоких видов человеческой деятельности и задуман Зал дельфинов.

Только что писец Квинт Апроний пребывал в раздражении, а теперь он ликует. Радость его возрастает многократно при виде хорошо ему знакомой, откормленной фигуры, уже поместившейся между двумя дельфинами: это Лентул Батуат, владелец гладиаторской школы, у которого Апроний как раз собрался поклянчить бесплатный билетик. Мраморное сиденье рядом с ним только что освободилось; Апроний церемонно задирает полы тоги, усаживается со счастливым кряхтеньем и любовно гладит ладонью дельфинью голову.

Лысый бунтарь так прогневил писца, что такие нужные последствия не заставляют себя ждать. Апроний, переполненный чувствами, отдает должное дельфинам слева и справа и при этом умудряется наблюдать краем глаза за соседом. Чело хозяина школы, увы, затуманено: видимо, его усилия не приносят желаемых плодов. Апроний тужится и не забывает сочувственно вздыхать: главное в жизни — хорошее пищеварение! Давно уже он вынашивает теорию, согласно которой все бунтарские побуждения и выходки, не говоря уж о революционном фанатизме, проистекают из дурного пищеварения или, если точнее, вызваны хроническим запором. Сейчас он вслух делится с соседом-страдальцем своими умозаключениями и признается, что близок к написанию философского сочинения. Остается только выкроить для этого время.

Лентул обращает на него благосклонное внимание, кивает и удостаивает ответом: мол, вполне возможно…

— Более того, это установленный факт! — подхватывает с горячностью Апроний. — При помощи этой теории легко объяснить многие исторические события, раздутые до невероятных масштабов историками-подстрекателями.

Однако пыл соседа оставляет Лентула равнодушным. Владелец гладиаторской школы ворчит, что всегда досыта кормил своих людей и прибегает к услугам лучших врачей, наблюдающих за их здоровьем и питанием. А эти твари ответили на всю его заботу самой подлой неблагодарностью!

Апроний, воплощение сочувствия, осведомляется, что за тревоги гложут соседа. Он понимает, конечно, что в такой момент клянчить бесплатный билетик не подобает, просто старается соблюсти приличия.

— Что толку скрывать то, что вот-вот будет знать каждый встречный! — взрывается Лентул. — Семьдесят лучших моих гладиаторов сбежали этой ночью. Полиция сбилась с ног, но их и след простыл.

Начав жаловаться, толстяк уже не в силах остановиться. Достается и временам — хуже не бывает, и делам — идут из рук вон плохо!

Писец Апроний почтительно внимает излияниям, сильно наклонившись вперед — поза крайнего внимания; пальцы комкают собранный на коленях подол. Он знает, что Лентул не только стяжал всеобщее уважение своими успехами в делах, но и сделал заметную политическую карьеру в Риме. В Капуе он объявился всего два года назад и основал гладиаторскую школу, уже завоевавшую хорошую репутацию. Его деловые связи оплели наподобие паутины всю Италию и заморские провинции; его агенты закупают двуногое сырье на всех невольничьих рынках и сбывают его, превратив годовыми тренировками в образцовых гладиаторов, в Испании, на Сицилии, азиатским владыкам. Лентул добился такого успеха верностью принципам: он прибегает к услугам только известных учителей и врачей. Но главное — его способность подчинить гладиаторов железной дисциплине: побежденные, они никогда не просят пощады, принимают перед смертью изящные позы и ничем не раздражают зрителей.

«Жить может любой, — твердит он своим гладиаторам, — а вот смерть — это искусство, которым приходится овладевать». Благодаря своему умению умирать благородно и красиво гладиаторы Лентула приносили доход на добрые пятьдесят процентов больше, чем ученики любой другой школы.

Но, выходит, дурные времена не обошли стороной даже счастливчика Лентула. Писцу это как бальзам на душу, он даже готов сострадать великому человеку. Тот откровенничает:

— Видишь ли, добрый человек, все устроители игр сейчас в затруднении, а виновата в этом публика. Она больше не ценит умелых, выдрессированных борцов. Получается, что все траты на их подготовку — напрасный расход. Ныне количество подменяет собой качество, публике хочется, чтобы всякое представление походило на разрывание людей дикими зверями. Представляешь ли ты, что это означает для моей профессии? Очень просто: в классической дуэли двух борцов падеж равен, как ты догадываешься, одному участнику из двух, или пятидесяти процентам. Накинь еще десяток процентов на смертельно раненых — и мы получаем шестьдесят процентов потерь на каждом выступлении! С такими издержками впору ноги протянуть! А публике подавай еще зверей! Ей хочется щекотки для нервов, и плевать, что в этом случае потери вырастают до восьмидесяти пяти — девяноста процентов. Третьего дня наставник моего сына, очень способный математик, подсчитал, что шанс гладиатора проработать три года равен одному из двадцати пяти. Логика подсказывает, что хозяин должен возмещать за полтора-два представления все свои затраты на этого гладиатора.

— Все вы, сторонние люди, публика, воображаете, будто арена — это золотая жила, — продолжает Лентул с горькой усмешкой. — Так приготовься, я тебя удивлю. Если заниматься нашим делом добросовестно, прибыль составит не больше десяти процентов в год. Иногда я даже спрашиваю себя, почему бы не вложить деньги в землю и не заняться сельским хозяйством. Ведь даже самое захудалое поле приносит свои шесть процентов годовых…

Апроний уже расстался с надеждой на бесплатный билетик, но чувствует, что от него ждут слов утешения.

— Не сомневаюсь, — выдавливает он, — вы сумеете возместить эту потерю — пятьдесят с чем-то человек.

— Семьдесят! — сердито поправляет его сосед. — Причем самых лучших! Взять хоть галла Крикса, учителя гладиаторов: ты наверняка видал его за работой. Мрачный с виду, тяжеловесный, с головой тюленя, с медленными, но опасными движениями. Чистый убыток! А Каст? Маленький, верткий, хитрый, как шакал. И другие не хуже: хоть гигант Урс, хоть Спартак — спокойный, умеет нравиться, не снимает с плеч шкуру зверя. Или Эномай, многообещающий дебютант… И другие этим под стать. Уверяю тебя, материал первоклассный, любо-дорого было глядеть!

Это уже не ворчанье, а настоящая эпитафия, слезы по утраченным родным людям.

— Теперь мне придется на пятьдесят процентов сократить входную плату. А ведь я уже раздал сотни бесплатных пропусков!

Апроний торопится свернуть в общефилософскую колею и делится собственным соображением: странно, как гладиаторы мирятся со своей участью, жизнью от представления до представления, в вечной тени смерти? Лично ему, Апронию, нелегко представить себя в их шкуре.

Лентул улыбается: к этому вопросу он всегда готов.

— Все дело в привычке. Ты чиновник, тебе не понять, как быстро люди осваиваются с самыми невероятными условиями существования. Это как на войне; к тому же все мы каждый день ходим под судьбой. А у этих крыша над головой, обильная здоровая пища… Да им куда лучше, чем мне: меня придавливает к земле непосильная ноша ответственности, каждодневных забот. Поверь, иногда я даже завидую своим подопечным.

Апроний подтверждает кивком, что в гладиаторской жизни действительно есть свои плюсы.

— Но, видишь ли, человек никогда не бывает удовлетворен, такова уж его натура. — Лентул разошелся. — Перед каждым выходом на арену мои люди проявляют недовольство, ведут разные глупые разговоры. В этот раз до них каким-то образом дошло, что я, подчинившись публике, был вынужден выгнать выживавших в последнем человеческом бою на схватку со зверями. Разумеется, им это не понравилось. Последовали неприятные сцены, а этой ночью, пока еще непонятно, каким образом, произошло то, о чем тебе уже известно…

Конечно, он, Лентул Батуат, — лицо заинтересованное, но даже он разделяет до некоторой степени возмущение своих людей. Нравы публики печалят его еще больше, чем убытки. Взять хотя бы недавно появившееся суеверие, что свежепролитая гладиаторская кровь — якобы хорошее лекарство от некоторых женских недомоганий. Лучше не повторять самому и не огорчать слушателя описанием возмутительных сцен, разворачивающихся теперь на арене… Все эти невзгоды подорвали его, Лентула, здоровье, так что его уже тошнит от одного слова «кровь», а врачи всерьез рекомендует ему как можно скорее побывать на водах в Байе или Помпеях.

Лентул вздыхает и завершает описание своих печалей обреченным жестом, который можно понять и как признание бесполезности его потуг в окружении дельфинов, и как приговор печальному состоянию дел вокруг.

Апроний окончательно приходит к выводу, что нынче из этого человека ничего не выжмешь. Он разочарованно поднимается с мраморного сидения, приводит в порядок складки тоги и степенно прощается. За ужином во все той же таверне «Волки-близнецы» он озабочен и молчалив, даже забывает проследить, чтобы вымыли его персональную миску.

Домой он бредет в сумерках, уже начавших окутывать узкие кривые улочки Оскского квартала. Его не покидает грустная мысль о том, что надежда на бесплатный билетик не сбылась. Он тяжело поднимается по узкой лестнице в свое жилище. Семнадцать лет безупречной службы — а что толку? Все равно для него недоступен праздник жизни, да что там праздник — даже крошки со стола веселящихся!

Он машинально сбрасывает одежду, аккуратно складывает ее, кладет на шаткую полку, гасит свет. С улицы доносятся дружные ритмичные шаги: городские рабы-строители возвращаются с работы. Он вспоминает их болезненные физиономии и снова злится: утром они заставили его прижиматься к стене и даже не извинились!

Квинт Апроний, первый писец Рыночного суда, грустно смотрит в темноту. Вот она, плата за все его труды, горести и лишения! Разве в таком мире есть место богам?

Никогда еще, с самого детства, Апроний не был так близок к слезам. Тщетно он ждет сна, заранее боясь кошмаров. Он знает по опыту, что ночных кошмаров не избежать.

Книга первая

Начало

І. Трактир на Аппиевой дороге

Аппиева дорога уходила на юг, превращаясь вдали в острие из сходящихся каменных вех, деревьев, скамей. Дорога была выложена большими каменными квадратами; чуть в стороне ее окаймляли изгороди из кактусов, покрытые, как и камни, толстым слоем пыли. Было тихо и нестерпимо жарко.

У второй по счету вехи к югу от Капуи стоял трактир Фанния. Был самый суетный сезон в году, однако трактир пустовал. Нехорошие, опасные настали времена; в путь пускался только тот, кому совсем уж нельзя было усидеть на месте. Путешествиям и торговле препятствовали вездесущие шайки грабителей. Дорога оставалась пуста с полудня. Два отряда, направлявшихся в Байю, были не в счет: для этих аристократов заведения Фанния не существовало.

Фанний стоял за прилавком и слушал, как его счетовод оглашает убытки. Помещение было затянуто удушливым дымом с запахом тимьяна и лука. Две накрашенные подавальщицы кидали на столе кости, решая, кому обслуживать следующего посетителя. Слуги-мужчины, силачи с бычьими шеями, были ребята хоть куда и ничего не боялись: одни возились в этот час в конюшне, другие спали в тенистом дворике, не обращая внимания на тучи мух.

Внезапно из-за ворот донеслись голоса. Не успел Фанний полюбопытствовать, в чем дело, как двери распахнулись, и внутрь ввалилась шумная толпа, человек пятьдесят-шестьдесят, сразу заполнившая весь трактир. В руках у них были странные предметы, какие увидишь разве что в цирке. Большинство робело и хохотало, скорее, для самоуспокоения. На одном вместо пристойной одежды была шкура зверя. Все вместе неуверенно оглядывались и скалились, глядя на подавальщиц. Один потребовал накрыть во дворе общий стол на всех.

Фанний оглядел посетителей и степенно приказал слугам расставить во дворе скамьи и табуреты. Широкие столы там стояли и так, образуя подкову. Подавальщицы быстро накрасили брови и стали резво накрывать столы, подмигивая друг дружке. Посетители уселись и примолкли. Среди них было несколько женщин. Во главе стола оказался толстый мужчина с длинными свисающими усами и рыбьим взглядом; на шее у него сверкало серебряное ожерелье, а голова была точь-в-точь как у тюленя. Подавальщицы сбивались с ног, расставляя кувшины и кружки. Толстый неожиданно смахнул кувшины на землю.

— Уберите! — приказал он. — Бочку!

Глиняная посуда покатилась по булыжному двору; за столом дружно расхохотались. Одна из женщин, худая и черноволосая, замолотила по столу детскими кулачками.

Фанний грозно придвинулся к толстяку, охраняемый своими слугами с бычьими шеями. Когда он дотронулся до руки буяна, все притихли. Трактирщик тоже был не из робкого десятка: одноглазый, широкоплечий и коренастый, как пень. Он грозно оглядел нежданных гостей.

— С какой арены вас отпустили? — спросил он, обращаясь сразу ко всем.

Толстяк сбросил руку Фанния со своей руки и ответил:

— Не задавай лишних вопросов. Сказано, ставь бочку!

Фанний еще постоял, изучая посетителей. Те молча взирали на Фанния. Молчание затянулось; потом трактирщик мигнул глазом, и слуги подкатили к столу бочку. Пробка была вынута, после чего Фанний предпочел удалиться. Служанки хотели наполнить гостям чашки, но те, не дожидаясь их, наливали себе сами, толпясь у бочки. Потом они потребовали еды. Служанки забегали с мисками, гости стали жадно утолять голод. Теперь им было весело. Здоровяки-слуги стояли плечом к плечу у стены и наблюдали за происходящим.



Когда стало темнеть, толстяк позвал хозяина. Фанний увидел, что несколько человек спят прямо на столе, несколько усадили себе на колени хохочущих подавальщиц.

Толстяк, такой же скорбный, как и вначале, потребовал, чтобы Фанний приготовил ночлег для всей оравы. Некоторые из оравы возразили, что лучше продолжить путь. Толстяк сказал, что это место не хуже для ночлега, чем любое другое. Трактирщик помалкивал. Худая брюнетка крикнула, что толстяк прав, нужно только поставить ко всем дверям охрану. Толстяк сказал: довольно болтовни. Пусть трактирщик готовит места для ночлега. Трактирщик возразил, что у него нет ни кроватей, ни постелей, так что гостям следует расплатиться и отправляться подобру-поздорову.

Гости молчали. Потом заговорил человек в звериных шкурах — он сказал, что Фаннию нечего бояться: у них хватит денег, чтобы расплатиться. У человека в шкурах было широкое добродушное лицо, усыпанное веснушками; был он угловатый, корявый, сидел, упираясь тяжелыми локтями в колени, и напоминал дровосека, спустившегося с гор. Фанний перевел на него свой тяжелый взгляд, но он не отвел глаз, и это пришлось сделать Фаннию. Один из гостей, тощий и мелкий, противно засмеялся и бросил Фаннию кошелек. Фанний подобрал кошелек с земли и повторил, что гостям лучше уйти. Гости не двигались. Фанний немного подождал и подмигнул своим силачам-слугам. Толстяк поднялся из-за стола, и Фанний невольно попятился. Они стояли, упираясь друг в друга животами. Трактирщик, не отводя взгляд, сказал, что ему доводилось расправляться со всякими недобрыми людьми. Потом он схватил толстяка, но тот двинул его в брюхо коленом, и Фанний отлетел к стене со щенячьим визгом.

Один из силачей-слуг махнул рукой, и все они разом набросились на толстяка. Спящие гости тут же очнулись, служанки завизжали, столы повалились, звон бьющейся посуды смешался с хрустом ломаемых костей. Но странное оружие посетителей оказалось сильнее трактирных дубинок, так что побоище длилось недолго.

Сначала двор представлял собой людское месиво, потом слуги отступили и сгрудились у сарая. Служанки перевязали раненых, но двоим уже не могли помочь бинты: их безжизненные тела уволокли прочь. Гости бродили по двору, не зная, чем заняться, шутили и обзывали побежденных слуг. Те проглотили языки. Некоторые поглядывали на Фанния, стонущего у стены.

Тощий и мелкий шустро, как мышь, подскочил к Фаннию и наклонился к нему. Фанний отвернулся и сплюнул. Мелкий лягнул его в пах. Фанния вырвало.

— Сначала ты лишился глаза, а теперь кое-чего еще, — объяснил мелкий с насмешливым сочувствием. — Вот она, участь тех, кто напрашивается на неприятности! Да еще перечит Криксу!

Он с угодливым смешком похлопал толстяка Крикса по брюху, но тот смолчал. Он стал еще больше похож на грустного тюленя со свисающими усами и потухшим взором.

Силачи-слуги молча стояли у сарая, охраняемые вооруженными гостями. Человек в шкурах пересек двор и остановился перед слугами. Те затаили дыхание.

— Что же нам с вами делать? — обратился человек в шкурах к слугам. Те молча таращили глаза. Человек в шкурах был спокоен и рассудителен, и это не могло им не понравиться.

— Кто вы вообще-то такие? — спросил, наконец, один из них.

— Догадайся! — тявкнул мелкий. — Может, римские сенаторы?

— Мы не возражаем, ночуйте здесь, — проговорил один из силачей-слуг. — Главное, чтобы утром вы убрались.

— Вот спасибо! — откликнулся человек в шкурах, улыбаясь. Его товарищи засмеялись, к ним присоединились некоторые из слуг.

— Придется запереть вас на ночь в хлеву, — предупредил человек в шкурах.

— Правильнее было бы всех вас прикончить, — проворчал толстый Крикс. — Знайте, тому, кто попытается выбраться, точно не жить!

Слуг заперли в коровнике, задвинув железные засовы. Двое гостей остались их стеречь, еще двое встали караулить ворота.

Служанки отправились стелить постели и готовиться к бессонной ночи.



Сотня наемников из Капуи маршировала по дороге. Посланные днем вдогонку за беглецами, они четыре часа без всякого толку прочесывали округу. Высланные во все стороны патрули вернулись и доложили, что крестьяне видели беглецов. Увы, эти сообщения не помогли: никто не мог сказать, куда подевалась шайка. Возможно, негодники сознательно утаивали правду, но времени разбираться с ними не было.

Роту сопровождали несколько рабов Лентула, которые должны были опознать беглецов. Они находились в сильном возбуждении, так как на них лежала ответственность за успех погони. Что касается наемников, то у них задание не вызывало энтузиазма. Им было приказано поймать беглых, желательно живыми — так распорядились городские советники, сидя в уютной бане. Ни наград, ни славы не предвиделось, а кому улыбается драться с гладиаторами ни за грош? Все знали, с кем предстоит иметь дело: с животными в людском обличье, с дрессированным зверьем, которому к тому же нечего терять. Да еще это их оружие, не вписывающееся в правила приличного боя: сети, петли, трезубцы, метательные копья!

В сумерках рота остановилась в таверне у шестой дорожной вехи, сразу за ответвлением дороги, уводящим в Калатию. Походило на то, что придется возвращаться ни с чем; что ж, солдаты против такого исхода не возражали. Большинство были люди в летах: обедневшие ремесленники, торговцы, работники, разорившиеся фермеры. Наемными военными они стали ради кормежки, регулярных выплат и пенсии по старости. По всему это было, скорее, деревенское ополчение, чем грозные римские легионеры.

Потратив на еду и питье два часа, они повернули обратно. Было новолуние, темень, хоть глаз выколи. Внезапно их нагнал конный разведчик в сопровождении незнакомца, задыхающегося и хромающего. Незнакомец был сильно избит; он сказал, что его зовут Фанний и что беглецы вломились в его трактир, поубивали слуг и все разгромили. Сейчас они спят со служанками, так что самое время окружить дом и захватить их, как крыс, забившихся в нору. Еще раненого интересовало, ждет ли его награда.

Солдаты были готовы убить его за такие речи и вообще за появление, так они устали и такие тяжелые у них были головы от вина. Но командир стремился выслужиться, поэтому развернул свою горе-роту. В миле от перекрестка находилась ферма, разбуженные слуги которой снабдили солдат факелами. Через двадцать минут рота достигла трактира Фанния.

Дом казался пустым, факелы не столько горели, сколько дымили. Командир приказал своим людям окружить дом, потом постучал рукояткой меча в ворота. Ворота были сколочены на славу. Изнутри никто не ответил.

— Может, их там уже нет? — предположил один из солдат. Ему и всем остальным очень не хотелось драться.

Десяток человек послали на ферму за топорами, чтобы рубить ворота. Шло время. В окруженном доме было только два внешних окошка в верхнем этаже — одно с фасада, другое с видом в поле. Все остальные окна выходили во внутренний двор. Ожидание топоров затянулось.

Наемники сели на землю, некоторые уснули. Время от времени кто-нибудь подходил к воротам, стучал, бранился и отходил. Внутри все словно вымерло. Может, беглецы и впрямь ушли? Все полагали, что сторожат пустую нору.

По прошествии часа топоры, наконец, появились. Ворота и впрямь оказались толстыми. Когда их разнесли, двор встретил разгоряченных рубщиков полной тишиной. Первому полагалось идти Фаннию, но он предпочел пропустить вперед командира. Остальные сгрудились за ними. Квадратный двор выглядел в свете факелов угрожающе. Во всех окнах верхнего этажа стояли, глядя вниз, гладиаторы.

Командир — звали его Мамий, он был молод и храбр — крикнул, хотя повышать голос не было необходимости:

— Довольно бесчинств! — Он никак не мог решить, к кому обращаться, и растерянно крутил головой. — Спускайтесь, сопротивление бессмысленно!

Когда его крик стих, во дворе снова стало неестественно тихо.

— Покажи нам лестницу, — приказал командир Фаннию. Тот указал в сторону кухни. Командир направился к лестнице.

— Лучше ступайте, откуда пришли, — посоветовали сверху. Командир остановился.

— Вы согласны спуститься добровольно? — спросил он, повернувшись на голос.

— Смотрите, старикан Никос! — крикнули из другого окна. — Хочешь передать нам привет от хозяина?

Никос, старый раб Лентула, задрал голову.

— Возьмитесь за ум и возвращайтесь, — прокряхтел он. — Хозяин страсть как зол.

Ответом ему был смех.

Наемники, окружившие дом, не сводили глаз с окон.

— Где Спартак? — спросил Никос, глядя туда же.

Человек в шкурах, высунувшись из дальнего окна, дружелюбно улыбнулся старику.

— Привет тебе, Никос!

— Хотя бы ты их надоумил! Ты всегда был такой рассудительный.

Факелы солдат давали все меньше света и все больше дымили.

— Ну так как, спускаетесь вы или нет? — спросил командир и снова подступил к лестнице. Сверху на него обрушилось что-то непонятное, бесформенное, и он упал, отчаянно бранясь; чем больше он барахтался в сети, тем больше запутывался. Люди в окнах радостно гоготали.

— Тащите его наверх! — прозвучал приказ, перекрывший гогот.

Командир уже охрип от брани. Несколько наемников боязливо подкрались к углу дома с мыслью помочь своему командиру, но в следующую секунду один рухнул, как подкошенный, издав истошный крик, остальные беспомощно замерли. И тут в них полетело все, что оказалось у осажденных в руках и под рукой: кинжалы, копья, камни, обломки мебели.

Солдаты разбежались, прикрывая головы щитами и побросав факелы; однако в щитах было очень мало толку, смертоносные снаряды летели отовсюду. Некоторые солдаты пытались метать копья в окна, но это были для осажденных желанные подарки, немедленно возвращавшиеся дарителям с гораздо большим толком. Факелы окончательно потухли, и в темноте солдаты почувствовали себя не в пример хуже. Жуткий рев, доносившийся сверху, вселял в них растерянность. Они бросились было к воротам, но ворота оказались на засове, и те, кто пытался вырваться, получали удар меча или дубины. Гладиаторы хлынули вниз по лестнице во двор и зажали солдат в угол. В окнах загорелись новые факелы, и злополучная наемная братия превратилась в одну освещенную мишень, не способную сопротивляться. Тот же голос, который прежде приказал тащить наверх римлянина, теперь крикнул:

— Бросайте оружие!

После этого воцарилась зловещая тишина.

Некоторые солдаты отшвырнули мечи и сели на землю, некоторые остались стоять. Кто-то крикнул, чтобы никто ничего не бросал. Крикс вышел в центр двора и попросил кричавшего шагнуть ему навстречу, но тот не шелохнулся. Крикс повторил свое предложение, объяснив, что поединок лучше кровавой бани. Солдаты сочли это хорошей идеей и расступились, чтобы пропустить несчастного, вспомнившего в недобрый час про свой воинский долг. Тот застыл, как вкопанный. Тогда вся оставшаяся в живых рота побросала оружие и села в углу двора.

Гладиаторы собрали оружие и потащили его наверх, обмениваясь веселыми шутками. Убитых и раненых отнесли в сарай; Фанний был мертв, командир солдат тоже — он случайно удавился в сети. Каст, хилый и вертлявый человечек, окрестил сарай споларием — так называлось место, куда убирали с арены тела убитых. Его шутка была встречена громовым смехом. Слуг, выведенных из коровника, толкнули к солдатам. Слуги были перепуганы: они поняли по звукам, что происходило во дворе, и предпочли бы остаться с коровами.

На высунувшихся наружу служанок никто не обратил внимания. Некоторые из гладиаторов вернулись в дом, досыпать. Старик Никос сидел среди солдат, привалясь к стене. Человек в шкурах подошел к нему.

— Ты плохо кончишь, — предупредил его Никос.

— Послушай, Никос, — медленно проговорил человек в шкурах, — разве смерть на арене — это, по-твоему, хороший конец?

Все во дворе навострили уши.

— Вы пошли наперекор заведенному порядку, — сказал Никос. — К чему это может привести?

— К дьяволу все порядки! — откликнулся вертлявый Каст. В этот раз никто не засмеялся.

— Что скажет хозяин, когда мы вернемся без вас? — молвил Никос.

— Сомнительно, что вы вообще вернетесь, — подсказал Каст. Все ждали продолжения.

— Ты мог бы уйти с нами, Никос, — предложил человек в шкурах.

— Не для того я сорок лет честно прослужил, — возразил Никос, — чтобы теперь превратиться в убийцу и головореза.

Постепенно вокруг него образовался круг из гладиаторов.

— Как вы поступите со всеми ними? — спросил Никос, указывая кивком головы на солдат, многие из которых растянулись на земле, в большинстве пожилых людей.

Гладиаторы молчали. Стоя группками по три-четыре человека, они поглядывали на солдат в углу двора. Некоторые солдаты храпели, некоторые беседовали между собой.

— Когда мы вернемся, — заговорил один немолодой солдат, — нас выгонят из полка, а может, и того хуже. Может быть, нас всех повесят на крестах.

— Поделом вам, — сказал один из гладиаторов.

— Почему? — удивился солдат.

— Вопрос в том, вернетесь ли вы вообще, — повторил свою мысль Каст.

— Вы всех нас перебьете? — подал голос другой солдат.

— Тебя в первую очередь, подонок! — огрызнулся Каст.

— Спокойно! — призвал всех человек в шкурах.

Каст умолк. У него на шее, как у остальных галлов, сверкало серебряное ожерелье.

Гладиаторы неуверенно переминались в ноги на ногу, поглядывая на солдат.

— Самое разумное, что бы вы все могли сейчас сделать, — это вернуться с нами, — сказал Никос.

— Ты лучше хорошенько подумай, Никос, — тихо сказал ему человек в шкурах. — Сначала думай, потом говори.

Никос промолчал.

— Поставь себя в наше положение, Никос, — заговорил Эномай, молодой стройный гладиатор, робкий на вид. — Представь, что тебе и мне дают по копью и велят нам друг друга проткнуть на забаву зевакам.

— Никогда не смотрел так на то, чем вы занимаетесь, — признался Никос.

— А ведь так оно и есть, — подтвердил человек в шкурах. — Ты подумай.

Никос подумал и ничего не ответил.

— Хватит болтать! — рявкнул на них опершийся на стену Крикс.

— Что вы будете теперь делать? — спросил Никос.

Гладиаторы молчали.

— Пусть избирают нас в сенат, — сказал Каст. Никто не засмеялся.

— Лукания — страна холмов и лесов, — проговорил Эномай и робко глянул на человека в шкурах.

— Мир велик, — сказал тот. — Идем с нами, Никос.

— Лукания? — переспросил один из солдат, бывший пастух с широкими скулами и желтыми лошадиными зубами.

— Вот уж где можно затеряться! — подхватил другой солдат. — Там пасутся целые табуны диких коней. Все пастухи Лукании — конокрады. Хозяева не платят им ни гроша, вот им и приходится выкручиваться.

— Там много дичи, а ручьи так и кишат рыбой, — продолжал пастух. — Я бы не возражал отправиться с вами в Луканию…

— И я! — поддержал его второй солдат. — Все равно того, что нам платят, хватает разве что на кукурузную кашу да салат.

— Вас всех повесят, слышите? — гнул свое старый Никос. — У вас даже нет вожаков.

— Довольно болтовни! — повторил Крикс, отделяясь от стены. — Мы изберем вожака и отправимся в путь.

— Крикс будет трибуном! — крикнул кто-то из гладиаторов, вызвав общий смех.

— Вы возьмете меня с собой? — спросил пастух.

— Все равно вас всех повесят, — предрек солдат постарше.



Близилась заря, небо над двором трактира серело. Факелы были потушены. Двор сделался просторнее, вообще выглядел другим, не таким, как раньше.

— Я с ними, а ты? — сказал один силач-слуга другому.

— А как же трактир?

— Очень может статься, что из-за Фанния нас всех повесят, — сказал первый слуга. — Или, того хуже, сошлют в рудники…

Силачи сгрудились и стали шептаться. Через некоторое время все они встали и направились к гладиаторам.

— Назад! — крикнул им мелкий Каст.

— Мы все как один уйдем с вами, — сказал один из слуг, — если вы нас примите.

Гладиаторы смотрели на них с сомнением.

— Учтите, для вас у нас нет оружия, — предупредил Каст.

Слуги еще посовещались.

— Они говорят, что сами раздобудут оружие, — сказал парламентер. — Еще они говорят, что вожаком должен стать вот этот. — И он указал на Спартака.

Спартак спокойно выдержал его взгляд, потом с усмешкой бросил Криксу:

— Ты среди нас самый толстый.

Взгляд Крикса остался скорбным, но остальные гладиаторы повеселели. Галлы хотели видеть вожаком Крикса, остальные предпочитали Спартака. Наконец, остановились на двоевластии.

Тишина воцарилась вновь. Гладиаторы расхаживали по двору в смущении оттого, что выбрали себе главных. Слуги принесли из амбара дубинки и топоры. Вооружившись, они вытянулись в цепочку вдоль стены. Гладиаторы молча ждали продолжения. Человек в шкурах отошел в угол двора, к солдатам.

— Как нам быть с вами? — обратился он к ним.

— Возьмите и нас с собой! — взмолился пастух с лошадиными зубами. — Я знаю леса Лукании.

— У нас нет для них оружия, — напомнил Крикс. — И потом, они староваты.

— Откуда ты знаешь, что мы тоже хотим идти с ними? — обратился к пастуху другой солдат. — Вас всех поймают и повесят, попомните мои слова.

Солдаты, пребывая в сомнении, долго переговаривались. Наконец, вперед выступили несколько из них, в том числе пастух.

— Тебя мы принимаем, — сказал Спартак пастуху. Тот от радости подпрыгнул и ринулся к гладиаторам. Гладиаторы посторонились.

— Опомнись! — угрожающе сказал ему Крикс.

Пастух виновато вобрал голову в плечи и перешел к слугам. Кто-то из слуг сунул ему в руки дубинку. Пастух оскалил лошадиные зубы и помахал дубинкой в воздухе.

Человек в шкурах стал спрашивать у других солдат, пожелавших примкнуть к гладиаторам, сколько им лет и чем они занимались до воинской службы. Судьбу каждого гладиаторы решали голосованием. За некоторых голосовали единогласно, по поводу других голоса разделились. В конце концов приняты были только те, кто помоложе; присоединившись к слугам, они тоже получили кто дубинку, кто меч, кто трезубец. Отвергнутые вернулись к своим и снова уселись на булыжники.

Солнце уже было готово высунуться из-за горизонта и окрашивало небеса в цвет крови. Слюдяные окна трактира поблескивали. Крикс и гладиатор в шкурах слушали несвязные речи своих людей. Наконец, Крикс сказал Спартаку, презрительно пофыркивая:

— Если бы мы с тобой ушли сейчас вдвоем, нас никогда бы не поймали. Отправились бы в Александрию. Женщин в Александрии хоть отбавляй.

Человек в шкурах внимательно его слушал.

— Верно, скрыться вдвоем куда легче, — подтвердил он. — Но в порту Путеолы есть разные люди.

— Если у тебя водятся денежки, на борт корабля тебя пустят без лишних вопросов, — сказал Крикс.

— Нет, — сказал Спартак. Крикс молча ждал продолжения. — Сейчас так нельзя, — прозвучало из-под шкур. — Возможно, позже…

— Ну да, позже, — пробурчал Крикс. — Когда нас повесят.

Гладиатор в шкурах размышлял, глядя на остальных, радостно суетящихся во дворе.

— Сейчас нельзя, — повторил он. — Может быть, ты хочешь уйти сам, один? — спросил он после паузы, пристально глядя на Крикса.

Тот ничего не ответил. Отойдя от Спартака, он остановился у стены. Гладиаторы шумно спорили, решая, как быть дальше. Всеми владело радостное возбуждение. Неожиданно человек в шкурах запрыгнул на стол и высоко поднял руки, словно собрался обламывать ветки на деревьях.

— Уходим! — крикнул он изо всех сил. — В Луканию! — Его веснушчатое лицо расплылось в улыбке.

Гладиаторы дружно издали одобрительный крик и стали собираться в путь. Слуги и те из солдат, которым разрешили примкнуть к гладиаторам, по-прежнему подпирали стену.

— А вы? — обратился к ним Спартак.

— Мы же сказали, что идем с вами, — важно ответствовал парламентер с бычьей шеей.

Остальные солдаты наблюдали за суетой сидя; некоторые спали. Гладиаторы отобрали у них деньги, кинжалы, ножи. Один из солдат попытался воспротивиться этому и был убит. Другие не оказали сопротивления. Все это были люди в летах, знавшие, что их в лучшем случае уволят, в худшем — отправят в рудники.

Во дворе появились женщины, прежде наблюдавшие за событиями из окон. Худенькая брюнетка остановилась перед Спартаком, спрыгнувшим со стола. Здоровяки-слуги взирали на него с изумлением: только что он был погружен в задумчивость, а теперь проявлял юношескую прыть. Впрочем, его горячность пришлась им по душе.

— Что теперь? — спросила черноволосая, глядя на него.

— Мы уходим в Луканию, — ответил он.

— В лесу будет весело, — сказала она.

— Еще как весело! — улыбнулся он. — Ведь всех нас повесят.

Подойдя к старому Никосу, Спартак спросил:

— Ты пойдешь с нами?

— Нет, — ответил Никос. Он сидел, привалившись к стене, и выглядел совсем дряхлым.

— Тогда прощай, отец, — сказал гладиатор в шкурах.

— Прощай.

Гладиаторы вывалились толпой из ворот. За ними шли слуги и солдаты. Замыкали шествие три женщины.

Теперь их набралось более сотни.

Наступило утро.

II. Разбойники

Они собирались двинуться в Луканию, но, оказавшись в суровой горной стране, где было меньше полей и беднее добыча, повернули назад. Ибо Кампания, воспетая, благословенная земля, не выпустит из своих объятий никого, даже самого отпетого грабителя. В черной почве этой причудливой страны урожай созревает трижды в год, а розы здесь зацветают еще до того, как наступает время сеять. Пьянящий ветер ее садов проникает в кровь, а на горе Везувий растут, как известно, травы, отвар из которых превращает девственниц в буйных вакханок. По весне кобылы взбираются на скалы, поворачиваются задами к морю и зачинают от одного горячего ветра.

Здесь, в благословенной Кампании, раскинулась чудеснейшая на свете преисподняя. Главные черти — большие горы — носят белоснежные ниспадающие одеяния, а услужливые дьяволята — горы поменьше — пытаются до них дотянуться, втайне мечтая их низвергнуть. И таким же, древним, как сами горы, был извечный конфликт между людьми, боровшимися за владычество над Кампанией, этой житницей римских легионов, ценнейшим национальным достоянием. Со времен Тиберия Гракха не прекращались попытки освободить страну из тисков, в которые ее зажали землевладельцы, и разделить эти плодородные земли между теми, кто не имел наделов. Но любого, замахивавшегося на эту святыню, топили или забивали до смерти камнями; торжествовали ростовщики и спекулянты. Аристократы пили из мелких землевладельцев кровь, изгоняли их, скупали их земли за бесценок; тем некуда было податься. Вместо свободных крестьян на земле утвердились крупные хозяева, а работники, рожденные свободными, вытеснялись рабами, которых становилось с каждым годом все больше благодаря непрерывным войнам; им, работникам, тоже некуда было податься. Шайки обездоленных кампанских фермеров, занявшихся от отчаяния грабежом, прятались среди гор. Участь их была незавидной.



По Кампании ползли слухи.

Невиданно дерзкие разбойники нападали на трактиры и постоялые дворы, обирали путников, угоняли подводы с добром, сжигали дотла дома благородных римлян, уводили волов из-под ярма, коней из конюшен. Они были повсюду и одновременно нигде. Сегодня они стоят лагерем в болотах на реке Кланий, завтра — в лесах на горе Вергилия. На их поимку посылали солдат, наскоро сколоченные отряды из маленьких городков, но солдаты либо разбегались, либо присоединялись к разбойникам. Число последних росло день ото дня; одним они внушали тревогу, другим восхищение, ибо не ценили жизнь и презирали смерть.

Слухи заполнили Кампанию. Рабы и батраки, садясь кружком, судачили про разбойников, пока надсмотрщики, сморенные полуденным зноем, видели дурные сны. У разбойников было два вожака: один — толстый галл, мрачный и жестокий, другой — фракиец с лучистыми глазами, не снимавший звериных шкур. Еще рассказывали о женщине, темноволосой и стройной, совсем девчонке с виду, а на самом деле — фракийской жрице, умевшей читать звезды и предсказывать будущее. Она принадлежала мужчине в шкурах, но спала и с другими, и на всех ей хватало пыла.

То были не простые злодеи, а гладиаторы. Никогда еще в Кампании не бывало таких разбойников: ведь гладиаторы — не вполне люди, их участь — гибнуть на арене. С другой стороны, эти оказались такими же людьми, как все остальные; кто их осудит за нежелание умирать? Они резали овец, украденных у пастухов, пожирали виноград в тучных виноградниках, забирали из конюшен самых резвых скакунов, самую сильную тягловую скотину. Там, где они проходили, больше не росла трава, не оставалось дев, зияли пустотой амбары. Любого, кто смел им воспротивиться, ждала смерть, беглецов — поимка; зато всякий, кто полагался на их снисхождение, мог идти с ними, а находились и такие, и немало, кто просился к ним. Такими были эти гладиаторы.

Слухи, заполнившие Кампанию, сплетались в легенды. Женщины рассказывали их, когда доили коров, старики спасались легендами от бессонницы, когда, сходясь вместе, думали вслух свои думы о скоте, погоде и смерти.

Вот что плели, скажем, о скотнике Насоне.

Раз заболели сразу все три вола в имении Статия близ Суэссулы. Животы у них раздулись, из носов потекло, глаза загноились, стали они слабы и пугливы, отказывались и от корма, и от питья. Казалось, на скотину навели порчу, а на самом деле виноват был управляющий имения, закупавший плохой корм и в недостаточном количестве. В самом имении осталось мало пастбищ, и корм приходилось прикупать на стороне, а управляющий откладывал денежки для себя, обрекая скотину на голод. Насон давно твердил, что от такой кормежки волы захворают, и умолял управляющего кормить их лучше, но получал за свою заботу одни пинки. Когда же волы всерьез заболели и не смогли больше работать, Насон принялся лечить их проверенными средствами: инжирное семя с кипарисовой зеленью и голубиные яйца внутрь, вино с чесночным соком в ноздри; он ставил им клизму с соленым медом, миррой и кровью улиток, пускал кровь из-под хвоста и бинтовал надрез папирусным волокном. Все Насон делал правильно.

А когда его заботы не помогли, воровство управляющего вылезло наружу. Тот, желая снять с себя вину, возвел на Насона напраслину: будто бы тот впустил в коровник свинью и курицу, чей помет попал в корм волов и стал причиной их болезни. Напрасно доказывал скотник Насон свою невиновность: его заковали в цепи, заклеймили каленым тавром и отправили на мельницу.

А работа на мельнице, как любому известно, — самое страшное наказание, хуже его только казнь, да еще ссылка в рудники и каменоломни. Несчастный, закованный в кандалы, бесконечно описывает круги вокруг жернова. Мало-помалу глаза его слепнут от пыли и пара, а на шею его надето железное ярмо, чтобы он не мог поднести руку ко рту и вытереть муку.

И ждала бы Насона скорая гибель, хотя повинен в падеже был управляющий, а вовсе не он, если бы не разбойники, напавшие как-то ночью на имение Статия и все там сокрушившие. Добрались они и до мельницы, чтобы унести все до одного мешки с мукой, и там услыхали про участь злосчастного скотника Насона.

Тогда человек в шкурах велел привести к нему управляющего имения и приковать его к жернову. Насона расковали и дали ему бич, чтобы он заставил своего обидчика бегать вокруг жернова, как раньше сам бегал, подгоняемый ударами. Уходя, гладиаторы предупредили управляющего, что вернутся и забьют его до смерти, если узнают, что он перестал крутить жернов. Но управляющий подвинулся умом и бегал кругами два дня и две ночи без остановок, пока на третье утро не упал и не испустил дух.



Кампанию заполонили слухи, страшные и трогательные. Нынче разбойники здесь, завтра уже там, они могут нагрянуть невесть откуда в любое мгновение. Путешественники пускались в путь только с вооруженной охраной, но случалось, что и охрана не спасала. Одна знатная дама, которой требовалось добраться до Солернума, выехала из Капуи через Альбанские ворота в окружении пятидесяти нубийских всадников и с пятью битком набитыми фургонами, а в Суэссулу прибыла одна-одинешенька, в телеге, запряженной мулами, и без единой нитки одежды на теле.

Или взять странный случай, происшедший в поместье вблизи Асерре. Рабы, работавшие там в поле, подвергались жестокому обращению; их сковывали по десять человек. Когда же на это поместье напали разбойники, рабы встали стеной, словно в землю вросли, готовые сопротивляться. Разбойники уже были готовы наброситься на них и перебить всех до одного, но фракиец остановил их звонким голосом, велев обождать, после чего произнес речь, всех несказанно удивившую.

— Истинно, — сказал он, обращаясь к рабам, — цепи наши должны быть очень дороги вашим сердцам и оказывать целебное действие на тела. Ибо ничего иного не вижу я в этом поместье, что вы могли бы назвать своим и защищать, не щадя жизней. Или меня обманули, и эта птица несет яйца вам на завтрак, коровы эти льнут к быкам, чтобы увеличить ваши стада, а пчелы летят в улья с нектаром, чтобы слаще были ваши пироги?

На это рабам нечего было ответить. Человек в шкурах приказал тому из разбойников, кто был большим мастером по замкам, расковать несчастных. Некоторые воспротивились этому, сказав, что если и получить свободу, то только из рук хозяина. Упрямцев пришлось убить, остальные ушли с разбойниками.



Много таких легенд облетело Кампанию, подобно жаркому ветру сирокко, дующему с моря и горячащему умы двуногих и четвероногих.

Смятение охватило хозяев и их управляющих, надсмотрщиков, счетоводов и десятников. Осторожность была удвоена, охрана утроена. Но простые рабы — пахари, полольщики, копатели, косари в полях, скотники, конюхи, пастухи и погонщики в хлевах и на пастбищах тут же обленились пуще прежнего, стали проявлять бунтарский дух, ломать свой инвентарь и заниматься членовредительством, симулировать недомогание, отлынивать от работы; все они словно ждали чего-то. Что ни утро, повсюду недосчитывались по несколько человек, как ни тяжелы были засовы, как ни высоки окна, до которых не мог дотянуться даже верзила, вставший на цыпочки. Беглецы присоединялись к разбойному войску; некоторые уводили и жен своих, и детей.

Вся Кампания теперь не находила себе места. Городки, защищаемые малочисленными и слабосильными гарнизонами, беспомощно наблюдали, как распространяется зараза, слали в Рим испуганные донесения и усиливали караулы на городских стенах. Знать, перебравшаяся было на время летнего зноя в кампанские особняки, заторопилась назад в Рим, чтобы жаловаться там в сенате, как недопустимо складываются дела.

Но у сената были заботы поважнее. Не давала покоя шествовавшая по Галлии армия Сертория. В случае победы Сертория Риму грозил переворот, победа римского полководца Помпея предвещала новую диктатуру. В Азии сидела вечная заноза — царь Митридат. Его победа означала утрату провинции, победа Рима привела бы к падению цены зерна. А тут еще пираты, властвующие на морях, народ и его трибуны, ударившиеся в неслыханную прежде демагогию; экономический упадок и необходимость чеканить плохую монету…

Так что нелады в Кампании казались мелочью, недостойной включения в список главных римских проблем.

III. Остров

Теперь разбойное полчище насчитывало более трехсот мужчин и тридцати женщин.

Головной отряд был весь посажен на коней, скарб тащили мулы, для сна имелись палатки, каждый второй был хорошо вооружен. И с каждым днем отряд увеличивался.

Приток новых людей вызывал разногласия. Гладиаторы были недоверчивы. Они бы предпочли действовать сами и сомневались, что рост численности пойдет во благо. Люди, примыкавшие к ним, приходили с дарами: кто с мешком муки, кто с ягненком, а кто и с парой коней. Те, кого отвергали, не уходили далеко, а ждали, пробавляясь принесенной провизией. Некоторых убивали, чтобы забрать принесенное. Но перебить всех уже не было возможности.

Нередко приходилось брести несколько дней и ночей, прежде чем появлялось пригодное для лагеря места. Гладиаторы проявляли осторожность и лукавство, спрашивая любого встречного, безопасна ли дорога и где в последний раз видели разбойников. Беглых рабов часто ловили и возвращали хозяевам, что грозило им смертью, а то и мучениями, в сравнении с которыми смерть предпочтительнее; однако массовые побеги было уже не остановить.

К гладиаторам прибивались батраки и пастухи, рабы и свободные люди. Погонщики скота из Гирпинии, нищие и разбойники из Самния, рабы греческого, азиатского, фракийского, галльского происхождения, военнопленные и родившиеся на каторге, умельцы и бездельники, не умеющие связать двух слов и болтуны-философы.

Секст Ливаний был жителем Капуи, потомком старого ремесленного рода; его дед, Квинт Ливаний, высекал статуи. Ремесло все сильнее ветвилось; отец Секста изготовлял уже только головы, а сам Секст вставлял им глаза: синие, зеленые, красные, желтые глаза из цветного камня. Человек он был здоровый, хоть и в летах, уважаемый соседями, противник любой смуты. Но в годы упадка и гражданской войны никто уже не хотел покупать статуи. Мастерскую пришлось закрыть, и Секст Ливаний примкнул к разбойникам.

Проктор батрачил в поместье среднего размера на юге Италии. Его хозяин изображал из себя римлянина прежних благословенных времен, дышащего луком и чесноком, рассудительного и справедливого. Со слугами он обращался, следуя вошедшим в поговорку словам Катона Старшего: рабы должны либо трудиться, либо спать. Он строго следовал закону, согласно которому плуг должен отдыхать по праздникам; а пока плуг отдыхал, он заставлял рабов чинить крыши сараев и выгребать навоз из свинарников — занятия, не оговоренные в законе. Так что Проктору пришлось в конце концов отрубить себе косой три пальца. Отпущенный за бесполезностью, он прибился к разбойникам.

Зосим был грамотеем и ритором. Начинал он как посыльный в городском совете, а потом уговорил начальника взять его учителем к детям, оброс связями и открыл собственную школу, где обучалось два десятка детей разного происхождения, родителям которых пришелся по душе учитель. Зосим недурно зарабатывал, но его сгубил успех: он вообразил себя оратором, закрыл школу, начал сочинять стихи, но славы на этом поприще не стяжал, стал голодать и счел за благо попроситься к разбойникам. Попав к ним, он первым делом разразился яркой речью, вызвав у слушателей хохот и желание хорошенько его отдубасить. Тем не менее прогонять его не стали: он мог объяснить то, что казалось им непонятным, и они полюбили его слушать.

Приходили к гладиаторам и женщины. У служанки Летиции лицо было из одних морщин, а груди, как пустые винные меха. Десятью годами раньше хозяин пообещал, что освободит ее от работы, если она родит трех сыновей. За эти годы Летиция произвела на свет десяток детей, из которых восемь оказались девочками и только двое — мальчиками. А теперь ее чрево сделалось бесплодным. Потому служанка Летиция и пришла к разбойникам.

Цинтия была колдуньей из горной деревни. Пятьдесят лет подряд она занималась самыми разными, но тесно связанными одно с другим делами, взимая за них твердую плату. За прием родов она брала два асса, за оплакивание умершего — четыре, за раскапывание могил — пять ассов, за угадывание будущего по требухе, полету птиц или форме молнии в небе — пять сестерциев. Она лечила недуги, торговала снадобьями и приворотными зельями по раз и навсегда установленным ценам: дешевле всего было воспрепятствовать беременности, дороже всего — вызвать выкидыш. Но однажды в деревню забрел лекарь-грек, последователь Эрисистрата, утверждавший, что кровь в сосудах течет вверх-вниз, и прочие чудеса. Клиентура Цинтии перетекла к греку, а сама она оказалась у разбойников.

Молодые женщины, прибивавшиеся к разбойникам, были шлюхами и брошенными невестами, распутницами и праведницами; большинство были уродливыми, меньшинство красавицами. Сначала мужчины ссорились из-за них и убивали друг друга, но постепенно их присутствие сделалось привычным; у каждой появился свой мужчина, у некоторых — по двое.

Поток беглецов не иссякал, стал обычным делом; по вечерам люди узнавали, сколько за день прибавилось новичков, и заключали пари, что назавтра объявится знахарь, чьи пациенты мерли, как мухи, или проститутка, поссорившаяся с хозяйкой, у которой снимала угол. На марше это была толпа, больше похожая на процессию в День Минервы, чем на отряд гладиаторов. Раньше им легко удавалось покрывать за день по тридцать миль, теперь же они едва преодолевали двенадцать.

Настало время разбить постоянный лагерь. Подходящее местечко нашлось к западу от Асерре: то был островок на болотах в долине Клания.



Островок был заброшенным клочком суши, окруженным с трех сторон камышом. Ночью над ним медленно всходила луна, исполосованная стеблями. Единственным звуком, нарушавшим ночную тишь, было лягушачье кваканье; иногда над густой желтой водой реки бесшумно скользила ночная птица. Ткань палаток впитывала тяжкое сырое дыхание болота, и на рассвете многие, завернувшись в одеяла, выползали наружу, чтобы урвать немного сна не в духоте. По утрам люди с трудом передвигали ноги, но на солнце пот, покрывший за ночь тела, быстро высыхал.