— И как только он может быть таким милым, а его отец таким ужасным?

Наконец они выбежали из сарая, решив, что она выскользнула в темноте наружу… И в то же мгновение боров тяжело поднялся и вернулся на старое место…

— Дети не всегда похожи на своих родителей. Вот мы, например, совсем на них не похожи, да?

– Поразительно! – вскричала я, смахнув нож со стола. Испуганная моим выкриком или резким движением, кошка метнулась вдоль окна во двор.

Пьета улыбнулась. Адолората не видит, как она похожа на папу; да и она сама еще несколько недель назад не осознавала, сколько взяла от матери.

– Это был мой личный Праведник Мира, – сказала Мирьям. – И с тех пор я никогда не ем свинины. Где бы ни оказалась, чем бы меня ни потчевали – я не притронусь к свинине. Обычно люди понятливо кивают – да-да, традиции, кашрут… Я отвечаю им: плевала я на ваш кашрут!.. Я давно уже не хорошая девочка, я плюю на кашрут, на традиции и любые идиотские приличия! Просто не ем свинины. Точка.

— Ладно, однако будем надеяться, в том, что касается долговечности брачного союза, ты окажешься похожей на них, — только и сказала она.



— Да уж, такими счастливыми мы их уже давно не видели, правда? С тех пор как у папы случился сердечный приступ, в их отношениях появилось нечто трогательное. Ты заметила, как они все время держатся за руки? — Адолората ненадолго задумалась. — Если нам с Иденом суждено прожить вместе тридцать лет, тогда, может, я и не против быть похожей на них.

Снова послышались во дворе оживленные голоса, мелькнул в проеме двери бежевый плащ, и вошла пара, он лет пятидесяти, она – гораздо моложе, я узнала в них актеров театра «Гешер». Они остановились на пороге, вглядываясь в полумрак, и актриса проговорила:

Этим ясным сияющим утром солнце уже почти не грело. Изменилось все, даже время года. Докурив сигарету, сестры поднялись со ступенек и закрыли за собой заднюю дверь.

– Вон туда, в уголок!

— А теперь пойдем, причешем и накрасим тебя, — сказала Пьета. — Сделаем из тебя настоящую невесту.

Но тут за их спинами возникла Манана, как всегда, гостеприимная и сердечная.

– Может, хотите в верхний зал? – предложила она. – Мы там недавно ремонт закончили, кондиционер поставили… Здесь сыровато в дождь…

27

И гости переглянулись и поднялись в верхний зал…

Пьете показалось, что церемония венчания закончилась слишком быстро. Только что она сидела на церковной скамье в ожидании невесты, размышляя, когда же они наконец заменят старые свечи современными электрическими светильниками, которые зажигаются, когда опускаешь в щель монетку. Пролетела, как ей показалось, всего лишь минута — и Иден с Адолоратой уже вышли на ступени церкви, а все вокруг принялись осыпать их конфетти и щелкать затворами фотоаппаратов.

– Опять пронесло, – сказала Мирьям. – Кондиционер в такой холодный день – действительно великое благо…

Увидев дочь в ослепительном платье, Беппи расчувствовался.

Мы замолчали.

— Такая красавица, просто глаз не оторвать, — шептал он на ухо Пьете на протяжении всей церемонии. Она заметила, как он время от времени крепко сжимает руку матери. Застывший у алтаря Иден, с дредами, стянутыми в аккуратный хвост, тоже сжимал руку Адолораты.

Во дворе, как это бывает в горах, стремительно угасал скудный свет февральского дня, буквально за пять минут процедив стадии сиреневого, лилового, чернильного; наконец, завис над единственным фонарем дымчатым ореолом, повторив тот же электрический круг на мокром камне двора…

Бросив прощальный взгляд на счастливую сцену на церковных ступенях, Пьета нехотя повернулась и отправилась в «Маленькую Италию». Ей захотелось собственными глазами убедиться, что все до последней мелочи готово для праздничного пиршества. Обеденный зал преобразился: с изящными драпировками из газа, мерцающими декоративными свечами, кристалликами морской соли и драматическими розовыми орхидеями он выглядел очень элегантно, как она и рассчитывала. По ее мнению, все получилось безупречно.

Виноградник с единственной изюмной кистью, терраса, мелькающая там и тут кошка освещены были только этим фонарем и светом из окон верхнего, отремонтированного зала…



В следующий раз, когда у нее появилась возможность оглядеться по сторонам, элегантные столики уже были уставлены бокалами, до половины наполненными вином, блюдами с бесчисленными яствами и корзинками с хлебом. От гула голосов, говоривших по-итальянски, можно было оглохнуть. Все тараторили разом, помогая себе руками, наполняли бокалы, а осушив их, наполняли снова и ели, ели, ели… Пьета пока что насчитала пять блюд — легкие закуски, несколько креветок на тарелке, крохотная кучка ризотто, — но она знала, что это только разминка. На танцевальной площадке дородные дамы покачивали бедрами в такт музыке, а их пожилые лысеющие кавалеры пытались крутить их. Подруга матери Маргарет тоже была там со своим мужем Эрнесто, она заливисто хохотала над какой-то его остротой. Адолората что-то шептала на ухо главному официанту Федерико, который даже в этот день не мог оставить работу. Иден и несколько его приятелей сидели на улице и курили сигары. Но пока ни Изабеллы, ни ее сына нигде не было видно. А потом Пьета увидела ее — незнакомку, нерешительно застывшую в дверях. Ее нос был широковат, зубы немного кривоваты, но жизнерадостность придавала ее лицу столько жизни, что ее некрасивости никто не замечал.

– Раньше я лишь читала о подобных историях счастливого избавления, – пробормотала я, – и всегда думала, что во многом это – литература…

Должно быть, мать Пьеты тоже заметила Изабеллу, потому что она немного приоткрыла рот, а затем повернулась к Беппи и постучала его по плечу. Поглощенный разговором, он сначала не обратил на нее внимания, так что она опять постучала его по плечу. На этот раз он обернулся и, проследив за ее взглядом, увидел в дверях сестру. На какое-то время они застыли, замерев на месте, как столкнувшиеся на узкой тропинке кошки, и выжидающе глядя друг на друга. А потом Изабелла сделала два шага вперед, а следом за ней в зал вошел высокий темноволосый юноша. Медленно, очень медленно, Беппи поднялся со своего стула, но так и остался на месте.

– История… счастливого избавления?! – повторила она и захохотала. Было что-то откровенно презрительное и страшноватое и в том, как она это сказала, и в том, как отрывисто и сухо рассмеялась. – А закажите-ка, пани, еще чего-нибудь выпить… – проговорила она, отсмеявшись. – Только это я угощаю вас, договорились? – Обернулась к узкому проему в кухню и позвала: – Послушайте… Будьте любезны! – Когда показалась Ольга, спросила: – У вас есть что-нибудь покрепче? Коньяк, виски, бренди? Водка, в конце концов!

Пьета поняла, что больше не в силах это вынести. Вскочив с места и отодвигая с дороги стулья, она со всех ног бросилась к дверям.

– Есть коньяк… – с готовностью отозвалась та, но как-то опасливо на меня покосилась. – Сколько принести?

— Здравствуйте. Вы, должно быть, Изабелла. — Она расцеловала тетку в обе щеки. — Я Пьета, ваша племянница. Добро пожаловать в «Маленькую Италию».

– Грамм по пятьдесят? – спросила я Мирьям, и та без улыбки ответила:

— Спасибо, — с запинкой проговорила Изабелла по-английски. — Я до сих пор не уверена, что нам следовало приезжать. Но так захотел мой сын Беппи, и я подумала, что он заслуживает того, чтобы познакомиться со своей семьей.

– Для начала…

Она посторонилась, и вперед выступил темноволосый юноша. Пьету поразило его сходство с ее отцом: таким он выглядел на старых фотографиях. Она поздоровалась с ним, потом повернула голову, ища глазами сестру.

Через минуту нам принесли две рюмки на подносе.

Адолората, радостно улыбаясь, уже спешила им навстречу.

Я-то помнила, что я за рулем, но подумала – пусть на столе стоит, для симметрии…

— Я так рада, так рада, что вы приехали. Я боялась, вы передумаете. — Она протянула руки и обняла их.

– Вот вы сказали, – вдруг заговорила она возбужденно, – «история счастливого избавления»… Ну да, конечно… В конце концов, пробыть в могиле пару часов… что тут особенного…

Теперь они всей компанией повернулись к Беппи, чтобы увидеть его реакцию. Он по-прежнему смотрел на них, не шевелясь и не говоря ни слова.

И подалась ко мне через стол, тюкнула своей рюмкой об мою:

— Ну же, смелее, подойдите и поздоровайтесь с ним, — ободряла Пьета. — Он этого очень хочет. Его удерживает только гордость.

– Тогда выпьем – черт с ним, за это тоже, разумеется, надо выпить… – Опрокинула махом в рот все, что было в рюмке. – Но я в могиле не два часа… – проговорила она, глядя блестящими глазами, – я в могиле два года провела!

И тогда Изабелла заговорила с отцом на диалекте, показавшемся Пьете намного более резким и гортанным в сравнении с привычным ей итальянским, и совершенно непонятном. Поначалу его лицо сохраняло каменное выражение, но потом, когда она повела рукой в сторону сына и Беппи хорошенько рассмотрел его, он смягчился.

Ну-у, поехали, подумала я… Как-то непохоже, чтоб пила она, бедняга, без особого ущерба «госдепартаменту».

— Поглядеть на тебя, так ты вполне мог бы быть моим сыном, а не сыном Джанфранко, — в изумлении сказал он. — У тебя мое лицо и мое имя.

– Мирьям… – проговорила я осторожно…

— Я так рад, что мы, наконец, с вами встретились. — Итальянский юноши был безупречен, но от застенчивости он говорил так тихо, что Пьете приходилось напрягать слух, чтобы разобрать его слова. — Всю жизнь мама рассказывала мне истории о вашем детстве в Равенно.

– Ладно! – воскликнула она. – Мы отвлеклись! Крутим дальше это кино! – И ударила ладонью по столу. – Это всего лишь кино, как мы и договорились… Рассказчик должен быть отчужден… На чем я остановилась?… Да! Она, она, я говорю, провалялась в хлеву до следующей ночи… Плечо болело ужасно, рука опухла и онемела, голод, как живое существо, пожирал изнутри…

Неизменно предупредительный Федерико принес еще стулья, и они все вместе втиснулись за один стол. Вскоре перед Изабеллой и молодым Беппи, как и перед остальными гостями, уже стояли бокалы с вином и тарелки с едой. Пьета чуть не потеряла сознание, почувствовав облегчение. Самый сложный момент остался позади. Теперь она может расслабиться.

Раза два в сарай кто-то заходил, и всякий раз за минуту до того, как раздавался скрип двери, боров поднимался и, тяжело вздыхая, словно исполнял какую-то принудительную обязанность, направлялся к вороху соломы и прятал ее, накрывал своим телом…

Через час разгоряченная и объевшаяся Пьета выбралась на улицу. Она решила ненадолго покинуть праздник и пройтись по улице, чтобы переварить пищу. Но не успела она выйти из «Маленькой Италии», как наткнулась на Микеле. Он, должно быть, только что закончил работу и теперь стоял у дверей, разглядывая ресторан, полный гостей, среди которых было немало его друзей и соседей. Он приветливо улыбнулся, увидев Пьету.

Ночью она выбралась из хлева и постучала в дверь крайней хаты. Ей уже было все равно; она не знала, зачем стучит ночью в чужую дверь. В лучшем случае ее бы прогнали, а могли и немцам сдать… Ведь вы знаете, наверное, что за выдачу еврея местное население получало от немцев вознаграждение? Продуктами, вещами… Сдавали очень многие… Но ей было уже все равно, она просто умирала от боли, голода, слабости, потери крови… Ну и постучала… Минут через десять дверь приоткрылась… Можно представить ужас хозяйки: на пороге стояла совершенно седая, бледная, как мертвец из могилы, девушка в кровавой рубахе… Хозяйка отшатнулась, вскрикнула: «Уходи, уходи!» – и захлопнула дверь. Все поняла… Уж очень громко выли накануне те, на поляне… И выстрелы, конечно… Но когда она сползла с крыльца и легла прямо в траву у поленницы, потому что совсем не было сил и болела рука… она услышала, что дверь опять отворилась, шепотом переговариваясь, вышли двое, подхватили ее под мышки и волоком втащили в дом…

— Мой брат там? — спросил он.



Пьета кивнула:

Я даже не заметила, когда выпила свою порцию коньяка. Должно быть, машинально. У меня тяжело и медленно стучал в висках пульс и замирало сердце.

— Они прибыли недавно.

К тому же я начала покашливать от ее беспрерывного курения.

— Ну и как все прошло? Как принял их твой отец?

А она, как назло, опять потянулась к пачке, достала и закурила новую сигарету, последнюю… Повертела пустую пачку и отбросила на стол…

— Сначала он был поражен, но потом, по-моему, обрадовался. По крайней мере, я очень на это надеюсь. У него сегодня выдался очень напряженный день.

– А теперь пусть та милая девушка принесет еще выпить!

— Ладно, мне пора, — с грустью сказал Микеле. — А ты передай сестре мои поздравления.

– Не надо! – сказала я. – Послушайте… Не стоит…

— Нет, останься! — Эти слова вырвались у Пьеты прежде, чем она успела подумать.

Она удивленно взглянула на меня, сощурилась, на лице ее переплелись морщины.

Он покачал головой:

– Вы, кажется, решили, что я алкоголичка? – спросила она приветливым тоном. Улыбнулась. – Ну хорошо… Так и быть, едем дальше без горючего и без смазки мотора…

— Там у вас все так хорошо. Я не хочу создавать проблем.

И замолчала, как будто забыла, про что рассказывала, забыла, где она, каким путем сюда попала… Несколько мгновений, подняв голову седого стриженого мальчика, озиралась в полутьме, будто проверяла – не сидит ли там, в углу, воскресший Пабло… А иначе – откуда идут эти звуки…

— Идем со мной. Посидим вместе на улице. Я попрошу Федерико принести тебе бокал вина и что-нибудь перекусить. И еще я шепну твоему брату, что ты здесь. Неужели ты не хочешь с ним поздороваться?

— Да, разумеется, но только если ты уверена, что…

– Да, – наконец проговорила она, – вы правы, конечно… Счастливое избавление, именно так. Ведь они могли меня сдать, но не сдали. В тот раз не сдали. Страшно рисковали, между прочим… У них было трое малолетних детей, старик-отец, лежачий, парализованный… Да… Не сдали в тот раз. Промыли рану, перевязали – у хозяина, по счастью, были какие-то навыки, он помогал ветеринару… даже накормили чем было… и Семен – так хозяина звали – пошел в сарай и вернулся с лопатой… И… стал копать. Новую могилу. Для меня.

Пьета улыбнулась:

– Как?! – тупо спросила я.

— Да, я уверена. Абсолютно уверена.

Он с некоторой неохотой проследовал за ней через увитую цветами свадебную арку и присел за уличный столик.

– А вот так, – просто и спокойно ответила она. – Некуда было меня девать, понимаете? В любой момент кто угодно мог войти – соседи, родные. У них свояк в полицаях служил! Да и от детей надо было скрыть, чтобы не проболтались… Так что Семен выкопал яму рядом с печью. В ней можно было сидеть, согнувшись. Поверху клали доски, на них – цветастый половичок, а на него – ведерко с углем. Я, к счастью, маленькая была, хрупкая, как ребенок. Много места не занимала… – Мирьям тряхнула головой, странная гримаса – от боли или от смеха – снова съежила ее лицо. – Так что… как у нас там обстоит дело с эпическим зачином? – и сидела она так два года в могиле… Ночью только выпускали – по нужде и поесть чего-нибудь… Все остальное время надо было терпеть до потери сознания. Никто ведь не думал, что это счастливое избавление настолько затянется… Надо было переправить ее куда-нибудь, да как-то не получалось. Вот и сидела… Черви по ней ползали, ну, все как полагается. В могиле как в могиле. За эти два года у нее выпали волосы, сошли ногти на руках, глаза гноились, она ведь света не видала совсем… а помирать никак не хотела… – Мирьям горько хмыкнула. – Упрямо не хотела благодетелям подарить Счастливое Избавление…

Зайдя внутрь, она сначала разыскала Федерико, а потом подошла к столику родителей. Отец сидел рядом с юным Беппи. Его лицо выражало неподдельное сожаление и печаль.



— Я тебя не знаю, — услышала она его слова. — Я тебя совсем не знаю.

Я рывком поднялась, вышла во двор и некоторое время стояла под сплетением истощенных виноградных ветвей в круге желтого света, шумно вдыхая и выдыхая иерусалимский воздух с холодным дождем вперемешку – бурно, до слез выкашливая дым…

Она быстро прошептала что-то на ухо юноше, а потом вернулась на улицу, чтобы посидеть с Микеле на свежем воздухе. И теперь, потягивая вино и прислушиваясь к доносившемуся изнутри праздничному гомону, она размышляла над тем, как эти люди изменят жизнь ее семьи, в которой и без того за последние недели случилось столько перемен.

«Ты виноградник, – доносился из полутьмы звенящий голос Васо, – ты виноградник, что вновь расцвел… Благоуханный плод, взращенный в Эдеме…»



Сверху, облокотясь на перила террасы, за мной наблюдала смутная Манана.

Пьета никак не ожидала увидеть такую сцену. Внутри «Маленькой Италии» официанты убирали столики, в то время как засидевшиеся гости допивали вино или дотанцовывали последний танец. А снаружи за одним столиком собрались папа, кузен Беппи и Микеле. Перед ними стояла початая бутылка бренди, и все трое дымили толстыми сигарами. Папа, более чем разгоряченный от выпитого шампанского, был в ударе и охотно делился с молодежью воспоминаниями юности.

Я улыбнулась ей в темноте.

Сначала, увидав, как Пьета мирно беседует с Микеле за уличным столиком, он пришел в ярость.

…По пути назад заглянула в кухню. Ближе к вечеру, к урожайному времени, явилась еще одна официантка, Наташа. Странно, что все посетители шли прямиком наверх, во второй зал, а у нас внизу так никто и не появился… Я постояла в дверях, дожидаясь, пока Ольга поднимет на меня глаза, и сказала:

— И что же он тут делает, а? — зашипел он на дочь.

Но молодой Беппи остановил его; он поднял руку и быстро сказал:

– Еще два по пятьдесят принеси, ладно?

— Он мой брат, zio[45]. Он пришел повидаться со мной.

Та кивнула.

Казалось, у отца разом пропало всякое желание негодовать. Он позвал Федерико, велел принести им бренди и сигар и сел с ними за столик.

Мирьям безучастно слушала грузинский хорал.

– Хорошая это штука… – проговорила она, когда я рухнула на стул. – На меня, глухаря, действует, как наркоз…

— Когда мне было столько же лет, сколько тебе, — начал он, кивая на Беппи, — я во всем брал пример с Джанфранко. Много лет я буквально боготворил его. Оглядываясь назад, я вижу, что он никогда этого не заслуживал. Даже когда мы были детьми, его истинный характер видели все, у кого были глаза. Все, кроме меня, разумеется. Я повсюду следовал за ним по пятам, подражал ему, делал такие вещи, вспоминать о которых мне даже теперь стыдно… Сначала это были обычные шалости — постучать, например, кому-нибудь в дверь, а потом опрометью броситься прочь, или спрятаться и окатить прохожего водой из водяного пистолета. Не сомневаюсь, что все мальчишки хоть раз в жизни проделывали подобное. Но когда мы подросли, Джанфранко захотелось во всем на шаг опережать меня. Мы воровали у тех, кто был беден. Так, ерунду, нам ничего из этого было не нужно, — просто ради азарта. Мы убивали мелких животных и птиц, притворяясь, будто мы охотимся, хотя теперь я понимаю, что на самом деле за этим стояло нечто более серьезное.

Появилась Ольга с двумя новыми рюмками коньяка.

Никогда прежде Пьета не слышала от него ничего подобного.

– Вы хотите споить меня? – улыбнулась Мирьям. – Или сами хотите наклюкаться?

— Наверное, он хотел показать свою власть, — предположила она.

– Так они вас все-таки сдали? – отрывисто спросила я.

— Точно. — Отец глубоко затянулся сигарой. — Власть надо мной и над всем миром.

Она улыбнулась, покачала головой.

Микеле внимательно слушал его, не меняя выражения лица.

– Не надо так… – проговорила мягко. – Они не виноваты… Ну, посудите сами: сколько можно было меня держать? Я никак не умирала, выпустить меня в таком виде – лысый скелет – натурально, было опасно… Они пригласили свояка, поставили ему угощение, повинились… Обсудили – как лучше это дело сгладить… И ночью он вывез меня на телеге, просто подкинул к воротам лагеря.

— Вы, наверное, много размышляли над этим спустя годы, да? — негромко спросил он.

Опустив голову, Мирьям переставляла на скатерти несколько предметов: зажигалку, пустую пачку из-под сигарет и пудреницу, в которую, видимо, смотрелась, пока меня не было… Выстраивала их в ряд, потом меняла местами… словно пасьянс раскладывала…

Беппи встрепенулся; похоже, он забыл, что беседует с сыном Джанфранко.

— У меня на это было много времени, — ответил он так же негромко, — нет, я не винил во всем только твоего отца. Я вполне мог бы сказать «нет». Идти своей дорогой. Но в Равенно заняться было нечем, а Джанфранко всегда создавал какое-то оживление. Я был слишком наивен, чтобы понять, что в один прекрасный день он начнет войну и против меня. Это потом он причинил мне столько зла: пытался украсть у меня Катерину, добился, чтобы меня уволили с работы. Очень долго я злился на него, но теперь вижу, что этим он грешил с самого начала. Он никогда не был мне тем другом, какого я хотел бы в нем видеть.

– Вот вы удивились, что люди, которые два года, страшно рискуя, прятали полумертвую девочку, в конце концов выкинули ее на улицу… Да, признаться, и меня это мучило много лет. Возможно, чтобы разобраться во всем этом, я пошла учить психологию в Беркли… В конце концов поняла… Видите ли, милосердие и страх, добро и жестокость не распределены между разными людьми, а соседствуют в каждом человеке. И всякое чувство не бесконечно… Они устали от своего милосердия, эти обычные люди, которые все-таки спасли же меня, спасли! Довольно того, что за меня они не получили вознаграждения, а наоборот, только кормили – пусть скудно, ужасно, но – кормили! Могли убить, закопать где-нибудь ночью… но не сделали этого… Знаете, человека надо жалеть и никогда не взваливать на него непосильную нравственную ношу…

Микеле не смог удержаться и попытался защитить отца:

– Постойте! – оборвала я. – Мне плевать на причины, по которым выбрасывают человека на явную гибель… Дальше, что было дальше – он оставил вас у ворот лагеря… и?..

— Он совершал ошибки. Мы все их совершаем. Но он не такой уж злодей. Он хороший отец и всегда им был. Он меня любит.

– Он торопясь, пока не засек патруль, вывалил меня с телеги в траву. Я ж доходила от истощения… И вот это было счастьем – просто лежать в траве, не скрюченной, а вытянувши ноги. Счастье, потому что скоро наступило утро. Впервые за два года наступило утро… Понимаете?

Беппи пожал плечами.

– Но ведь вас могли убить! – крикнула я.

— Тоже мне премудрость — любить собственного ребенка, — пренебрежительно бросил он. — Это совсем не значит, что ты хороший человек.

– Могли… – согласилась она. – Ну так убили бы… Подумаешь! Вы представить себе не можете, сколько раз за те два могильных года я жалела, что выползла из ямы! Дура, дура проклятая, говорила я себе, давно бы лежала спокойно, как все… Но самое-то интересное в том, что как раз там, в лагере, я и встретила свое Счастливое Избавление… Один из пленных, американец итальянского происхождения, врач… Бассо его звали… Он выуживал из помоев офицерской кухни яичную скорлупу, толок ее на нарах круглым камнем и заставлял меня есть… Ведь это кальций, понимаете? Толченая скорлупа противно скрипела на зубах, но очень быстро у меня отросли волосы, ногти… Великий Кальций!.. А когда лагерь освободили и стало ясно, что мы живы, Бассо добыл для меня через американцев документы и увез с собой в Штаты… Там мы поженились, а еще через пять лет расстались, так вышло… Никто не виноват, просто я его не любила. Он был мой друг, мой спаситель… но брак на этом не держится. Нужна любовь. Нужна такая влага души, чтоб всхлипывала, дрожала, наполнялась до краев… А я высохла… И никого не любила… кроме Адама…

Двое мужчин внимательно посмотрели друг другу в глаза, и Пьета подумала, что эта свадьба все-таки завершится потасовкой.

– Почему же вы его не искали?

— Пап, ну неужели тебе так трудно последовать совету мамы Микеле? — вмешалась она. — Положить конец этой вашей вражде? Просто вести себя вежливо по отношению друг к другу.

– Где? Кто мог представить себе его путь – все поиски мне представлялись бессмысленными. Просто я знала, что он где-то жив. Хотя сто, двести, тысячу раз мог погибнуть… Но почему-то я была уверена, что он жив, и с этим жила сама…

— Да, дорогая, я могу вести себя вежливо. Вежливо улыбаться, проходя мимо него на улице, кивать в знак приветствия. Но это будет неискренне. Так какой же тогда в этом смысл, а?

Она подняла голову и посмотрела в окно, откуда просматривался двор и фонарь со светящимся ореолом… Я видела, что она сильно устала, измучена своим рассказом… Что жестоко ее спрашивать о чем-то еще… И надо наконец оставить ее в покое… Довольно! Сейчас рассчитаюсь и провожу ее до отеля.

Пьета беспомощно посмотрела на Микеле. Казалось, эту проблему никогда не разрешить.

– А вот теперь расскажите, как вы его встретили, – попросила я.

— Ладно. Вы ненавидите моего отца. — Судя по его тону, Микеле скорее был расстроен, нежели рассержен. — Что ж, значит, так тому и быть. Но неужели это значит, что и меня тоже надо ненавидеть? Я никак не могу взять в толк, зачем вы отыгрываетесь на мне и моем брате?

Она вдруг улыбнулась, провела ладонью по серебристому ежику на голове. Я представила, как прямо и красиво была посажена эта голова в юности, если даже сейчас в повороте ее сквозит некое изящество.

Отец подлил им в стаканы еще немного бренди.

— Возможно, я тоже ошибался, — признался он. — Я просто хотел защитить свою семью от Джанфранко, вот и все. И я подумал, что наилучший выход — это держаться от него подальше.

– Тогда… – проговорила она медленно, – самое время выпить… за международный конгресс биологов! Сан-Франциско! Семьдесят первый год!.. – Она опрокинула в рот янтарного цвета жидкость… выждала несколько мгновений, лаская ее во рту… проглотила и сказала просто, обыденно: – Я работала там переводчиком… Потом много раз (я заставляла его снова и снова) Адам рассказывал так: он стоял за кафедрой, читал доклад и вдруг увидел женщину, которая напомнила ему его первую любовь. Горло у него перехватило, он еле договорил до конца. «Может быть, какая-то дальняя родственница?» – думал он, а в перерыве подошел к ней и сказал: «Простите, пожалуйста, не сочтите за навязчивость, но, может статься… дело в том, что ваше лицо мне очень напомнило…»

— Даже спустя столько лет? — не выдержал Микеле.

«Адам, это я…» – сказала она.

— А какое отношение к этому имеет время? Вы трое, вероятно, пока этого просто не понимаете, но пройдет тридцать лет, а вы будете все те же, только более старые и усталые. Время пролетит очень быстро, и оно не изменит вас — по крайней мере, так, как вы думаете.

«Что!!! – крикнул он. – Я искал тебя, мне сказали, что все расстреляны!..»

— А сейчас? — продолжал Микеле. — Вы тут сидите и распиваете с нами бренди. Не потому ли, что у вас был напряженный день и вы немного подшофе? А завтра вы опять откажетесь даже смотреть в нашу сторону?

«Да, – сказала она, – это чистая правда. Меня убили. Но я выползла из ямы…»

Пьета умоляюще уставилась на отца, мысленно упрашивая его дать правильный ответ.

– К тому времени я была настоящей американкой, – продолжала Мирьям. – Он – израильтянином до последней жилочки, это ведь особые люди, пронизанные своей страной насквозь, как лесная почва корнями, не важно – любят они ее или не очень… Лет пять, как он похоронил жену. Я давно была свободна… Мы поженились… И прожили вместе двадцать один год. На две страны жили: полгода в Америке, полгода в Израиле…

— Подшофе? Да, возможно. Но только совсем немного. — Беппи задумчиво пригубил бренди. — Но для меня это, помимо всего прочего, еще и время подведения итогов и начала новой жизни. И не надо больше уговаривать меня быть вежливым с твоим отцом. Этому не бывать. Моя ненависть к нему ничуть не уменьшилась за все эти годы. Но что касается вас, ребята… Я был неправ, вымещая на вас свою неприязнь к вашему отцу. — Он взглянул на племянника, как две капли воды похожего на него. — Я столько времени упустил…

Она задумчиво повертела в пальцах пустую рюмку, отставила в сторону… подняла на меня глаза:

— Еще не поздно, папа, — сказала Пьета, положив руку ему на плечо. — У тебя еще есть время, чтобы лучше узнать твоего племянника Беппи… И Микеле тоже.

– Иногда бывало тяжело… Он прожил без меня целую жизнь, много перенес такого, о чем вообще никогда не говорил. Конечно, это был совсем не тот мальчик, которого я так любила когда-то… Но… если становилось особенно тяжко, я входила в ванную, глядела в зеркало и говорила себе: «Ты понимаешь, что ты нашла Адама?!»

Они еще долго сидели у дверей «Маленькой Италии»; только когда похолодало, запахнули пиджаки. Никому не хотелось уходить первым. Но когда Пьета подняла голову и увидела, что небо уже начало светлеть, она решила, что пора расходиться.



Они с Микеле попрощались под свадебной аркой из привядших цветов.

Я боялась спрашивать о дальнейшем. Мне хотелось бы, чтобы ее рассказ на этом остановился. Вот они встретились и живут вместе. Встретились и живут, долго и счастливо. Или, может, не очень счастливо, потому что каждого по ночам терзает его жизнь… Но все же они живут вместе – Адам и Мирьям…

— Ты днем будешь на работе? Я принесу тебе обед, — пообещал он.



— Или в салоне, или у себя в квартире на втором этаже. Мне там еще столько надо разложить по местам.

– Потом он уехал на симпозиум в Берлин и там скоропостижно умер, – быстро и бесстрастно проговорила она. – Я осталась дома в Сан-Франциско и не поехала в Израиль на похороны. Друзья и родные были возмущены, с полгода Гиди, его сын, не отвечал на мои письма и бросал телефонную трубку, если я звонила… Но однажды, когда у нас обоих прошла первая боль, я все объяснила ему: «Я прожила без него полжизни, – сказала, – зная, что он где-то жив. Хочу и дальше думать, что он жив и просто ушел к другой женщине. Так мне легче, понимаешь?..»

— Тогда до скорой встречи! — Микеле наклонился и быстро поцеловал ее в щеку.

Она сморщилась и стала массировать виски.

— До скорой встречи.

– Голова разболелась… Чертова погода, чертов дождь… Сколько мы здесь уже сидим? – И впервые взглянула на часы. – О боже, кучу времени я у вас отняла! Вы на меня полдня угробили!

Несмотря на усталость, Пьете пока не хотелось возвращаться домой. Опустевший дом нагонял тоску, а ее еще не покинуло настроение праздника. Так что она открыла дверь своего салона и скользнула внутрь.

– Напротив, – возразила я, делая знак Ольге – рассчитаться: легкое движение пишущей в воздухе руки. – Напротив, я работала как каторжная.

Когда она вошла, у нее создалось впечатление, будто ее там ждут. Облаченный в платье с пионами манекен, девственно-белая софа и полки, которые она уже начала заполнять аксессуарами, — все это застыло в ожидании хозяйки. Она опустилась на софу и вздохнула. Отчасти она была рада, что свадьба Адолораты позади. Приготовления к ней отняли у нее уйму времени и сил. Но вместе с тем, когда в «Маленькой Италии» погасили огни, ей немного взгрустнулось, потому что это означало, что старая эпоха завершилась.

– А я такая эгоистка! Даже не спросила, чем вы занимаетесь, кто вы…

Пьета посмотрела на платье с пионами. Она знала, что для всех них пришло время перестать цепляться за прошлое. Адолората отныне будет жить с Иденом, родители не сегодня завтра превратятся в кочевников, а она возьмет собственную жизнь в свои руки.

– Какая разница, – отозвалась я. – Странствующий собиратель историй.

Она встала и начала снимать платье с манекена. Она ничего не могла с собой поделать. Это платье еще никто не надевал, и ей вдруг захотелось почувствовать, каково это — в первый раз пробудить к жизни новую вещь.



Она натянула на себя платье и, хотя это было жутко неудобно, сама застегнула молнию на спине. Потом повернулась к зеркалу. Было так непривычно видеть себя в свадебном платье. Она создала много платьев, но сама так ни одного и не надела. И хотя оно сидело на ней неважно, Пьете понравилось то, что она увидела.

Уже надев полусырое пальто (все-таки здесь действительно было прохладно), Мирьям еще раз оглядела комнату…

Это свадебное платье с пионами было соблазнительное и вместе с тем не вульгарное. Забавное, но не пошлое. С обилием деталей и вместе с тем не вычурное. Она повернулась, чтобы разглядеть свое отражение со спины, и невольно подумала о невесте Микеле, Элен. Это было платье ее мечты. Как грустно, что теперь она никогда его не наденет.

– Вот, побывала в гостях у Пабло… – сказала она, удивленно подняв нарисованные брови. – Кто бы мог подумать! В последний раз Адам играл здесь на виоле да гамба… Представляете? Пабло чуть в обморок не упал. Не верил, что тот впервые взял в руки этот инструмент… А звук у виолы такой… эротичный – унисон тела и души… или, если хотите, Эроса и Танатоса…

Пьета медленно прогулялась по комнате, чтобы проверить, как вместе с ней будет двигаться платье, а затем сделала несколько танцевальных па обратно к зеркалу. Спору нет, для Элен это должно быть очень грустно, но только не для нее. Микеле нашел путь к ее сердцу, и, хотя она и боялась искушать судьбу, уже представляла себе, как они будут больше времени проводить вместе. Сегодня днем он принесет ей обед. А завтра, глядишь, они отправятся вместе ужинать. А там… Кто знает?

На пороге обернулась еще раз, помахала рукой и весело крикнула:

Разумеется, всегда есть опасность, что все это не кончится ничем, но в первый раз за всю свою жизнь Пьета дерзнула предаться мечтам. Стоя перед зеркалом в своем салоне и вглядываясь в собственное отражение в непривычном для нее обличье невесты, она позволила себе поверить, что когда-нибудь это на самом деле с ней произойдет.

– Прощай, Пабло, старый хрен! – и вышла.



У калитки меня перехватила Манана с зонтом, давно уже сухим… Придержала за локоть.

Я сижу на камнях перед нашим маленьким белым домиком, наблюдая за тем, как Беппи плавает в море. Каждый день он заплывает немного дальше, и меня охватывает ужас при мысли, что в один прекрасный день он достигнет того места, где так глубоко, что вода там скорее черная, а не синяя. Не знаю, что я буду делать, если с ним случится беда. Безусловно, у меня не хватит духу прыгнуть в воду, чтобы спасти его. Но мне намного спокойнее сидеть здесь и смотреть, как его седая голова качается над волнами.

– Это был тяжелый разговор, да? – тихо спросила она. – Я сразу поняла! Стояла здесь и всех от вас отгоняла! Я их всех отогнала наверх, да?

— Не заплывай слишком далеко, — по своему обыкновению кричу я, но он оставляет без внимания мои слова. Его руки разрезают волны; здесь он чувствует себя моложе и сильнее, чем на земле.

Я молча поцеловала ее в щеку и пошла вслед за Мирьям.

Беппи никогда не удавалось долго усидеть на месте. Каждый день он ездит на велосипеде за продуктами в деревню, невзирая на крутой подъем в гору. Его лицо совсем почернело от солнца, а глаза, наоборот, посветлели. Он говорит, что боли в груди больше не беспокоят его, и все-таки я не могу не волноваться. Отсюда так далеко до ближайшей больницы, что мне даже представить страшно, что будет, случись с ним что-нибудь неладное.

Дождь прекратился, хотя небо бурлило темными клубами, что неслись и неслись куда-то в сторону Масличной горы и дальше, за перевал, к Мертвому морю…

Позвольте мне сначала описать вам наш дом. От просоленного морской водой воздуха он совсем выцвел, так что Беппи первым делом заново выкрасил его в ослепительно-белый цвет, а точнее, заплатил одному человеку из деревни, но сам все время стоял у него над душой, следя, чтобы тот сделал все как надо. Потом он отлакировал всю деревянную мебель и высадил в ящики хорошенькие цветы. Отныне мне приходится каждый вечер поливать их, иначе они погибнут от иссушающего летнего зноя.

В любую минуту дождь мог припустить с новой силой.

– Я провожу вас до отеля, – сказала я.

А еще он задумал разбить огород на маленьком клочке земли за домом. Каждое утро ни свет ни заря он выходит туда, разоблачившись до пояса, наваливает кучи компоста и мульчи, и к тому времени, когда поднимается солнце, с него уже градом катится пот. Когда становится по-настоящему жарко, он прыгает в море и рассекает волны, чтобы проверить, как далеко он сегодня сумеет заплыть. Вот тогда-то я и выхожу из дома и устраиваюсь на камнях. Я беру с собой книжку и делаю вид, что читаю, но на самом деле не свожу с него глаз.

– Нет-нет, ни в коем случае! – Она опять улыбнулась немного клоунской своей улыбкой: морщинистый седой мальчик, если без шляпки. Шляпку держала в руке, та не успела высохнуть. – Наоборот, это я провожу вас к авто и помогу вывести его со стоянки…

Когда Беппи вдоволь наплавается, мы отправляемся на машине в город. Там есть небольшое кафе, где мы по утрам пьем кофе со свежими булочками. Хозяин уже встречает нас как своих и посвящает во все местные сплетни. Наш городок совсем небольшой, но здесь тоже хватает событий.

Взглянула на мое смущенное благодарностью лицо и с жаром воскликнула:

Иногда мне делается одиноко. Я скучаю по своему дому и время от времени испытываю желание укрыться в его безопасных стенах. Но по большей части я чувствую себя здесь совершенно по-другому — моложе и сильнее, — как Беппи, когда он плавает в море.

– Вы будете легко, азартно водить, помяните мое слово! В вас робости нет. Первый день за рулем – и наклюкалась как свинья! Вы замечательно будете водить!

Через пару недель все соберутся здесь: Адолората с мужем и их маленькая дочка, Пьета со своим женихом Микеле. Беппи не сразу смог принять обоих мужчин в нашу семью, особенно Микеле, учитывая то, что было в прошлом. Но теперь у нас все хорошо. Почти.

Тополев переулок

Беппи заплыл на самую глубину. Он повернулся и машет мне рукой. Он знает, что я не хочу, чтобы он заплывал еще глубже, и уверена, что он меня дразнит. Он поворачивается, делая вид, что собрался плыть дальше, но я не стану звать его. Он все равно меня не услышит, но, даже если бы услышал, поступил бы по-своему.

Но вдруг, внезапно передумав, он поворачивает и плывет в мою сторону, уверенно и напористо, как двадцатилетний юноша. Капельки воды стекают с его гладкого тела. А я сижу на камнях с книжкой в руках, глядя на него, ожидая его.

Софье Шуровской
Как Беппи готовит свою фирменную лазанью

1

Итак, теперь ты знаешь, как сделать мясной соус и листы для лазаньи. Но чтобы приготовить мою фирменную лазанью, тебе придется в конце все собрать воедино; это все равно что составить части головоломки.

Тополев переулок давно снесен с лица земли…

Итак, ты уже приготовила листы для лазаньи. Теперь наполни большую кастрюлю водой до половины и доведи до кипения. Добавь столовую ложку оливкового масла, чтобы листы лазаньи не прилипали друг к другу, и хорошенько посоли. Если свежие листы ты сваришь за какую-нибудь минутку, то для предварительно высушенных понадобится немного больше времени.

Он протекал в районе Мещанских улиц – булыжная мостовая, дома не выше двух-трех этажей, палисадники за невысокой деревянной оградкой, а там среди георгинов, подсолнухов и «золотых шаров» росли высоченные тополя, так что в положенный срок над переулком клубился и залетал в глубокие арки бесчисленных проходных дворов, сбивался в грязные кучи невесомый пух.

Я, например, варю их небольшими порциями. Потом кидаю в дуршлаг и остуживаю под струей холодной воды, а затем оставляю обсохнуть.

А теперь достань большую форму для выпечки и смажь ее небольшим количеством соуса, а затем начинай выкладывать листы лазаньи, обильно смазывая каждый лист соусом. В завершение покрой верхний лист соусом бешамель. Полагаю, мне следует объяснить тебе, как готовить и его тоже?

Чтобы представить себе Тополев, надо просто мысленно начертить букву Г, одна перекладина которой упирается в улицу Дурова, а вторая – в Выползов переулок. В углу этой самой буквы Г стоял трехэтажный дом с очередным огромным проходным двором, обсиженным хибарами с палисадниками. Дом номер семь. Обитатели переулка произносили: домсемь. Это недалеко, говорили, за домсемем; выйдете из домсемя, свернете налево, а там – рукой подать.



Рукой подать было до улицы Дурова, где жил своей сложной жизнью знаменитый Уголок Дурова. Каждое утро маленький человечек в бриджах выводил на прогулку слониху Пунчи и верблюда Ранчо, так что в Тополевом переулке эти животные не считались экзотическими.

Две унции[46] сливочного масла

Рукой подать было и до стадиона «Буревестник», – в сущности, пустынного места, куда попадали, просто перелезая через забор из домсемя.

Две столовые ложки простой пшеничной муки

Рукой подать было и до комплекса ЦДСА – а там парк, клуб, кино; зимой – каток, настоящий, с музыкой (у Сони были популярные в то время «гаги» на черных ботиночках), летом – желтые одуванчики в зеленой траве и пруд, вокруг которого неспешно кружила светская жизнь: девушки чинно гуляли с офицерами.

Одна пинта[47] молока

Рукой подать было до знаменитого театра в форме звезды, где проходили пышные похороны военных. На них, как на спектакли, бегали принаряженные соседки. А как же – ведь красота!

Молотый мускатный орех



Соль, перец



Смена времен года проходила на тесной земле палисадников. Трава, коротенькая и слабая весной, огромно вырастала ко времени возвращения с дачи в конце августа и всегда производила на Соню ошеломляющее впечатление, как и подружки со двора, которые тоже вырастали, как трава, и менялись за лето до неузнаваемости. Осенью и весной на оголившейся земле пацаны играли в «ножички»: чертили круг, где каждый получал свой надел, и очередной кусок оттяпывался по мере попадания ножичка в чужую долю. Когда стоять уже было не на чем и приходилось балансировать на одной ноге – как придурковатому крестьянину на картинке в учебнике, – человек изгонялся из общества. Хорошая, поучительная игра.

Положи масло в небольшую кастрюльку и растопи на небольшом огне, добавь муку и помешивай в течение двух минут, затем понемногу влей молоко, продолжая непрерывно помешивать до полного растворения комков. Добавь перец, соль и мускат и продолжай держать на слабом огне, пока соус не загустеет.

Еще в палисадниках росли шампиньоны, их собирала Корзинкина задолго до того, как в культурных кругах шампиньоны стали считаться грибами. Скрутится кренделем, высматривая под окном белый клубень гриба, а сама при этом с сыном переругивается: «Ты когда уже женишься?» – «А когда ты, мать, помрешь, тогда и женюсь. Жену-то приводить некуда». Сын, мужчина рассудительный, сидел у окна и с матерью общался – как с трибуны – с высоты подоконника.

Добившись желаемого результата, щедро полей соусом бешамель верхний лист лазаньи, поставь блюдо в предварительно нагретую до 180 градусов духовку и выпекай примерно сорок пять минут, в зависимости от размера блюда.

На Пасху палисадники были засыпаны крашеной яичной скорлупой – зеленой, золотистой, охристой, фиолетовой; радужный сор всенародного всепрощения. А когда соседи Бунтовниковы раз в году принимали гостей на Татьянин день, вся семья выходила в палисадник и чистила столовые приборы, с силой втыкая в землю ножи да вилки. Будто шайка убийц терзала грудь распятой жертвы.

Этого вполне хватит, чтобы накормить целую ораву. Каторжный труд, долгие часы у плиты — а они набросятся на нее как голодные волки и уничтожат за считаные минуты. Но что я могу поделать? Все любят мою фирменную лазанью.

* * *



Окрестности Тополева все состояли из проходных дворов – бесконечных, бездонных и неизбывных, обсиженных хибарами.

Примечание Адолораты: Пап, и ты еще говоришь, что мои блюда слишком сложные?

Эти прелестные клоповники, большей частью деревянные, в основном заселяла воровская публика. Редко в какой семье никто не сидел. В детстве это почему-то не казалось Соне странным: жизнь, прошитая норными путями проходных дворов, вроде как не отвергала и даже предполагала некую витиеватость в отношениях с законом.

Благодарности

Впрочем, были еще татары, более культурный слой населения. Их ладная бирюзовая мечеть стояла на перекрестке Выползова и Дурова. По пятницам туда ходили молиться чистенькие вежливые старики – в сапожках, на которые надеты были остроносые галоши, а по праздникам толпилась молодежь (искали познакомиться), молитвы транслировали на улицу, и трамвай № 59 всегда застревал на перекрестке. По будням у мечети продавали конину, шла негромкая торговля, хотя не все одобряли этот промысел: что ни говори, лошадь – друг человека.

Эта книга посвящается моим родителя, благодаря которым появилась на свет эта история. В юности моя мама вместе с подругами и в самом деле отправилась автостопом в Италию. Она повстречала моего отца на улицах Рима, влюбилась в него и привезла домой, в Ливерпуль. Там, после близкого знакомства со скауз (это такое местное блюдо, тушеное мясо с разными овощами), он убедил своих трех сестер высылать ему рецепты. По субботам он, бывало, часами осаждал овощные отделы в супермаркетах, добиваясь снижения цен на такие «экзотические» овощи, как красный перец и баклажаны, а потом приносил их домой и готовил так, что пальчики оближешь. Все рецепты Беппи в этой книге — это блюда, которыми он нас кормил.

Но присутствие мечети оказывало на текущую жизнь даже облагораживающее влияние: в 56-м, например, их края посетил наследный принц Йеменского королевства эмир Сейф аль-Ислам Мухаммед аль-Бадр – во как! К приезду шах-ин-шаха с женой Суреей за одну ночь был не только асфальтирован Выползов переулок, но и покрашены фасады ближайших домов. Так что Тополев был, можно сказать, в гуще политических событий.

История моих родителей — это соффрито этой книги, своего рода изюминка, создающая его аромат. Но Беппи и Катерина — это не мои родители. Они, как и другие герои этой книги, персонажи вымышленные. Я придумала их и пустила в свободное плавание, и время от времени они удивляли меня.





А на углу Дурова и Тополева стояло здание ГИНЦВЕТМЕТа – Государственного института цветных металлов. За высоким забором виднелся кирпичный ведомственный дом для специалистов – там жила интеллигенция. Дом был привилегированный, как бы отделенный от остального населения Тополева переулка. Например, Сонина семья жила в отдельной квартире. Но без телефона. Телефон был в коммуналке на втором этаже, туда маме и звонили; соседка Клавдия стучала ножом по трубе отопления, и мама ей отзывалась – под ребристой серебристой батареей всегда лежал наготове медный пестик. Клавдия степенно говорила в трубку:

Кроме папы и мамы, я хотела бы поблагодарить моего редактора, Иветт Гулден, а также Кэролайн Шелдон за то, что согласилась стать моим новым агентом. Также большое спасибо свадебному дизайнеру Терезе Лим, которая не пожалела для меня своего времени и знаний, а также моему мужу Карну за то, что он всегда готов сопровождать меня в исследовательских поездках, особенно если я отправляюсь в Италию с намерением дегустировать местные блюда и напитки.

– Минуточку! Сейчас она подойдет…



И наконец, я в огромном долгу перед двумя необыкновенными женщинами, которых, к сожалению, уже нет с нами, — это мой первый литературный агент Мэгги Ноа и Анджела Д\'Одни: обе они помогли мне добиться того, чего я добилась.

Эту квартиру – огромную, двухкомнатную – они получили в те времена, когда папа занимал должность замдиректора института по научной части. Мама говорила, что ученый он был талантливый, но несчастливый. По складу интеллекта – генератор идей. Изобретал процессы, опережающие возможности технологий лет на двадцать. До внедрения многих не дожил. В эпоху расцвета космополитизма однажды вечером домой к ним пришли истинные доброжелатели, и папе было предложено… В общем, эта тихая сдавленная речь в прихожей выглядела в маминой передаче примерно так: «Мы вас, Аркадий Наумыч, ценим и не хотим потерять. Пока под нами огонь не развели, уйдите по собственному желанию». Папа так и сделал: взял лабораторию. В детстве Соня не понимала, как это делается: «взять лабораторию». Представляла, как папа берет под мышку всех сотрудников, чертежные столы, приборы, целый коридор на втором этаже… и гордо уходит вдаль. Чепуха! А спросить у него самого возможности уже не было: папа умер, когда Соне было лет пять. Папа умер, но его семья – мама, Соня и сильно старший брат Леня – осталась жить в той же двухкомнатной квартире. И все осталось прежним: в большой комнате стоял круглый стол на уверенных ногах, всегда покрытый скатертью, которой мама очень гордилась – коричневого грубого бархата, с тонкой вышивкой темно-золотой нитью. На тяжелом рижском трельяже стояли две фарфоровые фигурки стройных девушек в сарафанах. Натирая мебель, домработница каждый раз ставила их на двадцать сантиметров правее, чем нравилось маме. И каждый раз мама молча их переставляла. Это продолжалось годами…

* * *

Пальчиков, Барашков, Самарский, Выползов – лет через пятьдесят имена всех этих переулков будут звучать для Сони далекой щемящей музыкой…

Кстати, музыку любили все, отовсюду неслись обрывки песен, маршей, оперных и опереточных арий, концерты по заявкам радиослушателей. Концерты устраивала и сама общественность во дворах. Дядя Леша, наборщик в типографии «Правда», брал свой зеленый перламутровый аккордеон и, положив на него седую голову, чуть ли не со слезами в выпученных за стеклами очков глазах выводил в самом верхнем регистре одно и то же – «По диким степям Забайкалья».

На второй этаж домсемя вела железная наружная лестница. Там усаживались все желающие, артисты наряжались кто во что горазд. Подружка Лидка влезала к себе в открытое окно, ставила на полную громкость пластинку, и концерт начинался: «Летите голуби, лети-и-и-те…»

У Лидки особенно красиво получались тягучие жалостливые песни, у нее было пронзительное сопрано:

Льется и льется,Словно года,В диких криницахЧудо-вода…

Все были талантливы и постоянно воодушевлены. Вова Сулейманов, мальчик толстый, рыхлый, залюбленный мамой и старшими сестрами, складывал грудки до образования ложбинки, перетягивался мамкиным хохломским платком (платье до полу!), объявлял сам себя: «Выступает Маргарита Луговая!» – и запевал:

Вот вспыхнуло утро,Румянятся воды,Над озером быстрая чайка летит.Ей много свободыИ много простору…Луч соо-о-о-о-лнца у чайки крыло серебрит…

Да какой там, к черту, Робертино! Не выдерживали даже взрослые: «Маргарите Луговой», чтобы не обижалась, давали посолировать пару куплетов, а затем вступал весь двор. Это было сверхмощно! И только пух тополиный взлетал и опадал в такт вздымавшимся грудям.



Стоит ли говорить, что все запросто хаживали друг к другу, помогали в большом и в малом, ссорились, мирились, выпивали, сплетничали, ибо знали друг о друге все самое сокровенное.

И уж если мы о сокровенном…

* * *

…Но сначала – про семью. После папиной смерти их трое осталось: мама, Соня и Леня, брат. Вернее, так: сначала Леня, а пото-о-о-ом уже Соня – на выдохе, как говаривала мама, «женской карьеры». Она любила повторять: от первого мужа у меня сын, от второго – дочь и инфаркт. Леня был невысоким, улыбчивым, с детства помешанным на бабочках. Странно, что при этом закончил он военно-морское училище в Ленинграде, после которого получил распределение на Север – Шпицберген, Новая Земля, Североморск… Так далеко от Тополева переулка! В Москве бывал в командировках, а в отпуск ездил ловить бабочек, какого-нибудь эндемика, что водится на единственном холме за некой маленькой армянской деревней. Однажды был арестован – в трусах и с сачком – в двух шагах от государственной границы. Оттуда связались с его командованием, и те сказали: «Не сомневайтесь, это наш сумасшедший в отпуске…» В Сонином детстве, приезжая в командировку, Леня (форма черная, с золотом, и кортик!) катал ее на лодке в парке ЦДСА и врал-пугал, что не умеет плавать.

Однажды – Соне было лет шесть – он взял ее в гости к известному энтомологу. Тот жил в двух огромных комнатах в бездонной коммуналке где-то на Патриарших, и все стены двух этих комнат от пола до потолка были зашиты стеллажами, на которых вплотную, ребрами, стояли плоские белые коробки, так что казалось: со всех сторон ты окружен глухой стеной. Хозяин по одной вынимал из строя совершенно одинаковые коробки с какими-то скучными капустницами, какие миллионами летали на даче, и Леня потрясенно ахал, вскрикивал, цокал языком…

Наконец брат вспомнил о ней, сказал: «Ах, да, у меня тут сестренка. Не могли бы вы ей что-то показать?»

Тот досадливо пожал плечами, буркнул: «Ну, что ж… вот, пожалуй, это?»

Подошел к противоположной стене, завешенной длинным белым занавесом, отдернул его…

Там прямо на стене висели застекленные коробки с дивным, ошеломительным, дух захватывающим миром! Вероятно, это были не бабочки, такими бабочки быть просто не могли: радужные веера, индийская мечта, волшебный фонарь, цветные россыпи драгоценных камней, – вот что это было! Соня как вкопанная стояла с застрявшим в горле вздохом и смотрела, смотрела, глаз не могла оторвать.

Минут через пять, почти не глядя, хозяин машинально задернул занавес, и они с Леней вернулись к своим скучным капустницам. И долго еще Леня продолжал рассматривать коробки с унылыми белыми капустницами, восхищенно охая и качая головой.

2

Персонажи Тополева переулка за годы после его исчезновения не изгладились из Сониной памяти ничуть, и даже ничуть не потускнели. Они вспоминались в некой перспективе – бесконечный пульсирующий клип, смонтированный из вспышек памяти, пронизанного солнцем тополиного пуха и развесистой лепнины алебастровых июльских облаков.

А на заднем плане – утренний неспешный караван: слониха Пунчи с хоботом, закрученным вверх, как ручка чайника, и верблюд Ранчо с угрюмо-неподкупным лицом. Взрослея, старея, никогда уже теперь не умирая – теперь, когда стремительно преобразились все прежние сущности и возникли новые, невиданные и немыслимые в ее детстве и юности, – персонажи Сониного детства менялись, в то же время оставаясь самими собой.

Например, Лидка-вруха, главная Сонина подружка из домсемя, так и осталась тощей дворовой девчонкой, уверявшей, что папы у нее нет, потому что стоит он в карауле у Мавзолея, и одновременно – молодой женщиной с младенцем на сгибе полной белой руки. Ибо Лидка выросла, стала пригожей, вышла замуж за мелкого сотрудника то ли МИДа, то ли КГБ – что-то из низшего звена, – которого звали замшелым именем Полуэкт. У них все мальчики в роду должны были называться Полуэктами. Лидкин муж, таким образом, звался Полуэкт Полуэктович, словно какой-нибудь купец из пьесы Островского. И когда у Лидки родился сын, он своим должностным порядком тоже назван был Полуэктом – против семейной традиции не попрешь. А вскоре Лидкиного мужа командировали в Париж – то ли охранником, то ли шофером, то ли топтуном каким при посольстве, и Лидка, покачивая мальчика на сгибе полного локтя, нежно сдувая ресничку с его округлой щеки, вдохновенно твердила, как это здорово, что именно Париж, потому что в Париже Полуэктик будет – Поль!