Майкл Уайт

Джон Р.Р.Толкиен. Биография

Посвящается Дженнифер и Питеру
Благодарности

Своим появлением на свет эта книга обязана множеству людей. Особую благодарность я хотел бы выразить моему литературному агенту Рассу Гейлену, с честью выходившему из самых сложных ситуаций на переговорах, и моим редакторам по обе стороны Атлантики — Алану Сэмсону из лондонского издательства «Литтл, Браун энд Компани» и Гэри Гольдштейну из нью-йорского издательства «Альфа». Неоценимую помощь в работе над этой книгой оказали мне Джуд Фишер, Питер Шнейдер, предоставивший сведения о том, насколько надёжны те или иные источники, и Джозефина Мирувин, неизменно поддерживавшая меня своим энтузиазмом и сообщившая мне несколько полезнейших интернет-адресов.

Кроме того, я хочу поблагодарить Майкла Крайтона: если бы не он, книгу эту довелось бы писать какому-то другому автору.

И, наконец, от всей души благодарю мою жену Лизу, которая подошла к тайне личности Толкиена непредвязто и сумела понять о нём нечто очень важное. Догадки, которыми она поделилась со мною, едва ли пришли бы мне в голову без её помощи.

Майкл Уайт. Сентябрь 2001 г.

Введение

С творчеством Толкиена я познакомился довольно поздно — позже, чем многие. Когда одна школьная приятельница вручила мне повидавший виды том «Властелина колец» со словами, что это и вправду стоит прочесть, мне было уже семнадцать. Но, несмотря на то, что поначалу причислить себя к поклонникам Толкиена я не спешил, мне удалось быстро наверстать упущенное: эту знаменитейшую из его книг я прочитал восемь раз подряд. Эта героическая, трагическая и неизменно волнующая повесть так меня заворожила, что стоило мне перевернуть последнюю страницу последней главы, как меня всякий раз тянуло вернуться к главе первой.

И вскоре я уже принялся собирать все сведения о Толкиене, до каких только можно было дотянуться. Само собой, я прочёл «Хоббита»; удалось достать также «Беовульфа» в толкиеновском переводе, а из его собственных произведений — «Фермера Джайлса из Хэма», «Лист работы Нигля» и другие, менее известные вещи. А в 1977-м, спустя год после моего знакомства с «Властелином колец», до меня дошло известие, что наконец-то выходит в свет долгожданный «Сильмариллион». В день, когда тираж поступил в продажу, я уже в восемь утра стоял в очереди у книжного магазина, торопясь получить заказанный заранее экземпляр, а еще через час, по дороге к автобусной станции и домой, уже читал об эльфах и смертных, натыкаясь на пассажиров, спешащих на работу.

Примерно в это же время я занялся музыкой. Я осваивал гитару и играл в ансамблях в школе и на первом курсе университета. В полном противоречии с духом времени (а тогда как раз вошёл в моду панк) я собирал группы под названиями вроде «Палантир» и сочинял песни о Галадриэли с припевом на эльфийском языке. Не могу вспоминать об этом без содрогания! Но всё же теперь, по прошествии многих лет, я понимаю, что моё юношеское увлечение Толкиеном, при всей своей незрелости, было отнюдь не безосновательным. Едва ли история Средиземья могла бы производить столь глубокое впечатление, если бы в ней действительно не заключалась некая непреодолимая притягательность.

Я не сразу узнал о том, что миллионы людей прошли такой же путь и стали благоговейными почитателями Толкиена и что некоторые из них тоже собирались в группы и пели песни о Средиземье. Но так оно и было. Ведь и меня самого с «Властелином колец» познакомила школьная подруга, а в университете среди первокурсников считалось, что сидеть в комнате отдыха с этой книгой под мышкой — верный способ знакомиться с девушками. Более того, я знаю по меньшей мере одного человека, который под влиянием Толкиена и его книг выучил исландский язык и защитил по нему диссертацию. Но вместе с тем становилось всё больше и больше людей, питавших к Толкиену неприязнь только из-за того, что слишком многие перед ним преклонялись. Это совершенно понятная и, по-видимому, неизбежная реакция на модные течения. Человек, увлечённый чем-то сверх меры, раздражает непосвящённых и наводит на них скуку. Поэтому не стоит удивляться, что те, кого «Властелин колец» оставил равнодушными (Толкиен, как и любой другой автор, не может нравиться всем без исключения), относятся к его поклонникам с насмешливым презрением.

В том же году, когда я открыл для себя Толкиена, один из моих лучших школьных друзей решил отвергнуть все соблазны «Властелина колец» и объявил войну «коварному культу Средиземья». Прочесть саму книгу он даже не попытался, но зато с жадностью проглотил злую (и, признаться честно, очень смешную) пародию на неё — «Хватит с нас колец!». И даже мой вопрос, что смешного можно найти в пародии, не удосужившись прочитать оригинал, его не смутил.

Конечно же, со временем я остыл. Мало-помалу я освободился от влияния Толкиена и начал писать песни о любви, страсти и смерти. Что ещё важнее — круг моего чтения расширился. Но окончательно расстаться с Толкиеном я не пожелал: нежная привязанность к «Властелину колец» сохранилась, и я часто вспоминал эту книгу с любовью. В двадцать лет с небольшим я переехал в Оксфорд, а ещё через несколько лет решил стать писателем. Памятуя о том, что Толкиен жил в этом городе и встречался с К.С. Льюисом и другими «Инклингами» в пабе «Орёл и дитя», я и сам нередко заглядывал туда на кружечку пива — в надежде, что от тамошних стен на меня снизойдёт вдохновение. Не удивительно, что предложение написать эту биографию я принял с готовностью.

Но не успели высохнуть чернила на издательском договоре, как я осознал опасность, которую таил в себе возврат к моему юношескому увлечению. Ведь с тех пор, как я перечитал «Властелина колец» в последний, восьмой раз, минуло лет двадцать пять, а теперь мне придётся взяться за него снова. Отчасти я радовался, но в то же время мне было не по себе: понравится ли мне эта книга сейчас, спустя четверть века?

В том далёком семьдесят седьмом, когда я дочитывал последнюю главу в восьмой раз, я ещё не был даже студентом; я слушал альбомы группы «Yes» и носил волосы до плеч. А теперь я стал взрослым мужчиной с женой и тремя детьми. За годы, прошедшие с тех давних пор, я прочёл тысячи книг, а группу «Yes» теперь слушал лишь изредка. Смогу ли я, как когда-то, представлять себя на месте Арагорна? Стану ли я мечтать о том, чтобы мне наконец открылись тайны Гэндальфа и других истари? А вдруг даже судьба Фродо и Сэма оставит меня равнодушным? Сколько книг, которые я когда-то любил, со временем утратили для меня всякую привлекательность! Что, если я стал таким же, как тот мой насмешливый друг, и тоже готов воскликнуть: «Хватит с нас колец!»?

Я купил и принёс домой новое издание «Властелина колец». Несколько дней книга пролежала на обеденном столе, потом перекочевала в спальню, затем — в ванную. Но открыть её я так и не решался. Я взялся за чтение посвящённой ей литературы и начал заново изучать биографию и эпоху Толкиена. Не одна неделя прошла, прежде чем я наконец собрался с духом и перевернул первую страницу этого главного труда его жизни.

И конечно же, я был очарован вновь. Волшебство не рассеялось. Более того, мне стали открываться новые важные детали. Я стал понимать то, на что прежде не обращал внимания и чем не интересовался по молодости лет. Я был в полном восторге, и с души моей свалился тяжёлый камень: ведь как бы я стал писать о Толкиене, если бы его книги мне разонравились?

Погрузившись снова в мир Средиземья, я испытал прилив воодушевления и понял, что все мои тревоги были напрасны. И теперь я убеждён, что люди делятся на две категории: одни любят мир Толкиена и на всю жизнь остаются его горячими приверженцами, а другим не дано полюбить его никогда.

Мой друг, невзлюбивший Толкиена ещё в школьные годы, теперь тоже стал взрослым, однако по-прежнему посмеивается над моей страстью. «Властелина колец» (который теперь носит гордый титул «Книги столетия») он так и не прочёл — и не собирается. Но, в конце концов, не зря же говорят, что хоббиты — это хобби!

Готовясь к работе над этой биографией, я обнаружил, что поисковая машина в интернете выдаёт ссылки примерно на 450 тысяч сайтов, связанных с Толкиеном или «Властелином колец». Это меня порадовало, тем более что многие сайты оказались на удивление профессиональными и увлекательными. Но некоторые так называемые «официальные» материалы поразили меня своей субъективностью, доходящей порой до абсурда и граничащей с религиозным фанатизмом.

Я и сам — фанат с большим стажем, но стена благоговейного молчания, которую возвели вокруг профессора Толкиена авторы «официальных» материалов, приводит меня в ужас. Из опубликованных писем почти ничего нельзя узнать о его частной жизни. Всё личное, включая отношения с женой Эдит и дружбу с К.С. Льюисом и другими «Инклингами», окутано покровом тайны. Речи о том, какими мотивами мог руководоваться Толкиен и с какими внутренними демонами ему приходилось бороться, не заходит ни в одной из «авторизованных» биографических справок. И даже проанализировать общепринятые представления о побуждениях, чувствах и мнениях Толкиена не берётся почти никто. Да, Толкиен действительно был добропорядочным человеком, честным, высоконравственным и надёжным, а также очень умным и образованным. Но всё это отнюдь не означает, что его следует причислить к лику святых.

Между прочим, в истории это далеко не первый случай, когда потомки и даже современники творят себе кумира из некой выдающейся личности. В ходе работы над книгой «Исаак Ньютон: последний чародей» я узнал, что по схожим причинам ученики и последователи Ньютона не одно столетие скрывали от общественности некоторые материалы о своём учителе. И только знакомство с этим сведениями позволяет понять, что Ньютон был личностью гораздо более интересной и сложной, чем изображают его в школьных учебниках. А Стивена Хокинга, о котором мне также довелось написать книгу, многие коллеги до сих пор представляют каким-то сверхъестественным существом, недоступным человеческому пониманию. В обоих случаях я попытался добраться до истины — и передо мной открылись целые миры, полные жизни и ярких красок.

Работая над этой биографией, я вовсе не пытался искать или творить новых монстров. Я их и не нашёл, если не считать чудищ со страниц давно знакомых книг. Но творческие люди редко проживают свою жизнь в безмятежной простоте, сколько бы их апологеты ни старались внушить нам обратное. Хотелось бы надеяться, что всякий истинный почитатель мечтает видеть портрет своего героя не только в розовых тонах. И я, как почитатель творца Средиземья, постарался создать более колоритный образ этого популярнейшего из писателей и живописать личность и судьбу Толкиена если не в самых сочных красках, то, по меньшей мере, во всём многообразии оттенков и нюансов.

Глава 1. Детство

Профессор Джон Рональд Рейел Толкиен усердно крутит педали велосипеда, и воротничок у него уже промок от пота. Стоит тёплый летний день, учебный семестр в колледжах недавно кончился, и по Хай-стрит теперь можно проехать свободно. Ещё до полудня Толкиен успел встретиться с аспиранткой и разъяснить ей несколько сложных мест в одном англосаксонском тексте, купить свежих чернил и бумаги в лавке на Терл-стрит, вернуть книгу в библиотеку и разыскать у себя в кабинете стихотворение, которое он сочинял для «Оксфорд мэгэзин» и потерял на прошлой неделе где-то среди бумаг. Обычно он старается возвращаться домой к обеду, но сегодня было собрание факультета, так что обедать пришлось в колледже. А теперь он торопится домой, к кипе экзаменационных работ на школьный аттестат, громоздящейся у него на столе с начала недели.

Часы на центральной башне Карфакс-тауэр бьют три пополудни, и Толкиен, проезжая мимо, прибавляет ходу. На работу остаётся в лучшем случае два часа, а потом — снова собрание, на сей раз в профессорской Мертон-колледжа, за поздним чаем; значит, удастся проверить никак не больше трёх работ[1].

Он проезжает вверх по Бэнбери-роуд, сворачивает направо, потом налево и, наконец, оказывается на Нортмур-роуд, у дома №20, где семейство Толкиенов поселилось в начале этого года — года тысяча девятьсот тридцатого. Спрыгивая на ходу с седла, он въезжает в боковую калитку и по инерции катит вдоль дорожки к дому. Он приоткрывает дверь на кухню, просовывает голову в щель и улыбкой приветствует свою жену Эдит. Пора за работу…но пятимесячная малышка Присцилла проснулась на руках у мамы и радостно гукает. Он подходит к ним, целует жену в щёку и ласково щекочет дочку под подбородком. Ну всё, теперь и вправду пора. Он поворачивается и шагает по коридору в свой домашний кабинет.

Кабинет очень уютный. Стены сплошь увешаны книжными полками, так что у двери остался только узкий проход, но уже через несколько шагов этот туннель расширяется и открывается вид на рабочий стол. Стол стоит напротив южного окна, так что профессор может любоваться соседским садом, не отрываясь от работы; по правую руку от него — ещё одно большое окно, за которым расстилается ухоженная лужайка, а за нею тянется дорога. На столе у Толкиена — бювар, подставка для ручек и по стопке бумаг слева и справа. Слева — экзаменационные работы, которые ещё предстоит проверить (большая стопка), справа — уже проверенные (стопка далеко не столь внушительная).

Толкиен устраивается за столом поудобнее, извлекает трубку из кармана куртки, набивает её доверху свежим табачком и с особой осторожностью подносит горящую спичку. Раскуривая трубку, он тянется к левой кипе бумаг, снимает верхнюю работу, кладёт её прямо перед собой и углубляется в чтение.

Проверять экзаменационные работы на аттестат, сочинения шестнадцатилетних школьников, — дело скучное и неблагодарное, но на одно профессорское жалованье жену и четверых детей не прокормишь. Да, занятие рутинное; но всё же Толкиену приятно сознавать, что каждую работу он прочитывает со всем вниманием, ни единой мелочи не упуская из виду. Этой очередной рукописи он посвящает полчаса. Время от времени он делает краткие пометки на полях, а в конце абзацев ставит галочки. Медленно переворачиваются страницы. Мир и тишина царят вокруг — только порой птица присядет на подоконник, да лёгкий ветерок зашелестит листвой за окном.

Наконец, оценка выставлена по всей справедливости и сочинение ложится в правую стопку. А Толкиен принимается за следующую рукопись. Вот уже несколько страниц позади… и вдруг перед ним — чистый лист! Помедлив лишь мгновение, он улыбается: вот ему и награда за дневные труды — одной страницей работы меньше. Он откидывается на спинку кресла и обводит взглядом кабинет. Внезапно он замечает что-то на ковре, у самой ножки стола. Крошечная дырочка! Несколько долгих секунд он смотрит на неё, погрузившись в мечты. А потом рука его тянется к чистому листу, лежащему перед ним на столе, и медленно выводит: «В земле была нора, а в норе жил хоббит…».

Толкиен понятия не имел, почему он это написал, и, конечно же, не мог себе представить, какую роль эта шалость его подсознания сыграет и в дальнейшей его судьбе, и в истории всей английской литературы. Однако он сразу почувствовал, что в этом обрывке фразы таится что-то интересное — и, как он потом признавался, интересное настолько, что ему немедленно захотелось «выяснить, кто же такие хоббиты».

Так одна-единственная фраза — быть может, родившаяся просто от скуки, а быть может, искавшая себе выхода долгие годы, — стала тем крошечным зерном, из которого со временем выросли «Хоббит» и «Властелин колец». И книгам этим, наряду с «Сильмариллионом» и обширным собранием разрозненных легенд о Средиземье, предстояло завоевать мировую славу, принести радость и вдохновение миллионам читателей и сыграть решающую роль в формировании целого литературного жанра — жанра фэнтези. Через несколько лет, минувших с того судьбоносного дня, тысячи людей узнали о том, кто же такие хоббиты, а к началу шестидесятых хоббиты и населённый ими мир уже могли соперничать в известности с любой звездой Голливуда или царствующей персоной. Для многих Средиземье — это не просто вымышленный мир. То, что могло бы так и остаться единственной строчкой, нацарапанной на листке бумаги в кабинете безвестного профессора, обрело под пером Толкиена долгую и славную жизнь. Из этой строчки родился целый мир героических преданий — самостоятельный, самодостаточный, самосогласованный и неотразимо притягательный мир современной мифологии.

Дж.Р.Р. Толкиен родился в обычной, почти ничем не примечательной семье. Его отец, Артур Толкиен, был банковским служащим и работал в бирмингемском филиале «Ллойдз банк»[2]. Отец Артура, Джон, владел фортепианной мастерской и торговал нотами, но к тому времени, как Артур достиг совершеннолетия, фортепиано Толкиена перестали продаваться, мастерскую пришлось закрыть и Джон Толкиен разорился.

Таким образом, Артур рано понял, какими опасностями чревато предпринимательство. Отчасти именно поэтому он и предпочёл надёжную работу в местном банке. Но продвинуться по службе в бирмингемском отделении «Ллойдз» оказалось не так-то просто, и, несмотря на все свои радужные надежды, Артур понимал, что дорогу к повышению ему сможет открыть только смерть кого-то из старших коллег. И когда в конце 1888 года ему предложили работу за океаном, он без долгих раздумий согласился.

Филиал «Банка Африки», где теперь ему предстояло работать, находился в самом сердце Южной Африки, в далёком Блумфонтейне. К тому времени Оранжевая свободная республика, столицей которой был Блумфонтейн, начала превращаться в крупный центр горной промышленности: в Европе и Америке находилось немало желающих вложить деньги в африканские золотые прииски и алмазные копи. И только одно обстоятельство омрачало открывшиеся перед Артуром перспективы: годом раньше он влюбился в прелестную восемнадцатилетнюю девушку по имени Мэйбл Саффилд и сделал ей предложение. А это означало, что ради карьеры ему теперь предстоит расстаться с невестой.

Родители Мэйбл не вполне одобряли выбор дочери и полагали, что она заслуживает лучшего жениха. Лично против Артура Толкиена они ничего не имели, но снобистские предрассудки не позволяли им признать его ровней. Саффилды считали Толкиенов жалкими обнищавшими иммигрантами — несмотря на то, что предки их, прибывшие из Саксонии, прожили в Англии уже несколько веков. И это тем более странно, что самим Саффилдам гордиться было нечем. Отец Мэйбл унаследовал от своего отца лавку мануфактурных товаров, но тоже разорился, как и Толкиен-старший. К тому времени, когда Артур познакомился с Мэйбл, Джон Саффилд торговал вразнос дезинфицирующими средствами компании «Джейз».

Впрочем, на отношениях между Артуром и Мэйблом всё это почти не отразилось — не считая того, что мистер Саффилд потребовал отложить свадьбу по меньшей мере на два года. Поэтому когда Артур принял приглашение на работу в Южной Африке, Мэйбл осталось лишь ожидать вестей от жениха и надеяться, что вскоре она сможет последовать за ним.

И Артур не обманул её надежд. К 1890 году он уже получил должность управляющего блумфонтейнским отделением «Банка Африки» и дела его пошли в гору. Обустроившись на новом месте, он отправил Мэйбл Саффилд письмо с приглашением в Блумфонтейн и повторным предложением руки и сердца. Мэйбл к тому времени уже исполнился двадцать один год, а назначенный мистером Саффилдом двухлетний испытательный срок благополучно истёк, так что в марте 1891 года, невзирая на все опасения родителей, Мэйбл купила билет на пароход «Рослин Касл» до Кейптауна.

В наши дни Блумфонтейн, административный центр провинции Оранжевая, стал самым обыкновенным городом типичной застройки, но в конце девятнадцатого столетия Артур Толкиен, прибывший на новое место службы, увидел перед собой лишь пару сотен ветхих домишек. Город продувается насквозь сильными ветрами из вельда. Сейчас большинство местных жителей могут укрыться от пыльных бурь в домах с кондиционерами, но в 90-е годы XIX века благоустроенных зданий здесь почти не было и белые поселенцы жили немногим лучше, чем нынешние чернокожие аборигены, которые ютятся в лачугах вокруг современного городского центра.

Артур и Мэйбл обвенчались в городском соборе Кейптауна 16 апреля 1891 года, а медовый месяц провели в одном из отелей кейптаунского пригорода Си-Пойнт. Но когда первые восторги улеглись и очарование новизны рассеялось, Мэйбл поняла, что жизнь в Южной Африке полна лишений и тягот.

Вскоре она почувствовала себя очень одинокой, а завести друзей среди других поселенцев оказалось не так-то просто. Большую часть населения Блумфонтейна составляли африканеры — потомки голландских колонистов, весьма неохотно допускавшие англичан в свой круг. Правда, со временем Толкиены познакомились с другими выходцами из Британии и Мэйбл освоила роль гостеприимной хозяйки, но всё же городок казался ей убогим во всех отношениях. Здесь не было ничего, кроме теннисного корта, нескольких магазинов и небольшого парка, — а Мэйбл с детства привыкла к настоящей городской жизни в многолюдном Бирмингеме. И местный климат с палящим летним зноем, затяжными дождями и студёными зимами она сочла просто ужасным. «Степь печальная и дикая, — писала она домой. — Отвратительная пустыня!».

Однако делать было нечего: оставалось только привыкать. Артур работал на износ, чтобы отличиться перед руководством банка, и почти всё время проводил вне дома. Но, казалось, такая жизнь вполне его устраивает. У него появились друзья на работе, он был поглощён делами, и задумываться о менее привлекательных сторонах жизни в Блумфонтейне ему было просто некогда. На все огорчения Мэйбл он, похоже, смотрел сквозь пальцы, полагая, что это всего лишь временная депрессия, которая скоро пройдёт.

Мэйбл честно старалась наладить нормальную семейную жизнь и целиком посвятила себя заботам о муже. Порой ей удавалось уговорить Артура взять выходной, и тогда они отправлялись на прогулку или в единственный местный клуб, поиграть в теннис. А иногда они просто сидели дома вдвоём и читали друг другу вслух.

И оба они очень обрадовались, когда Мэйбл поняла, что ждёт ребёнка. Теперь она и думать бы забыла о своих горестях, если бы всё дело было только в скуке. Но беда оказалась ещё и в том, что хорошего врача было не сыскать во всём городке. Мэйбл не раз намекала мужу, что неплохо бы ему взять отпуск и отвезти её в Англию на время родов, но Артур всякий раз отвечал, что не может себе этого позволить. Наконец, взвесив все «за» и «против», Мэйбл не отважилась плыть домой в одиночестве и рожать без поддержки мужа и предпочла на свой страх и риск остаться в Блумфонтейне.

Сын Артура и Мэйбл появился на свет 3 января 1892 года. Его назвали Джоном, но этим дело не кончилось. Артур настаивал, чтобы мальчику дали второе имя «Рейел», как это было принято в семействе Толкиенов вот уже несколько поколений, но Мэйбл больше нравилось имя «Рональд». В конце концов, они пришли к обоюдному согласию, и 31 января 1893 года, при крещении в Блумфонтейнском соборе, мальчик получил имя «Джон Рональд Рейел Толкиен». Любопытно, что Джоном его никто никогда не звал. И родители, и, впоследствии, жена называли его Рональдом, школьные товарищи — Джоном Рональдом, а в университете он получил типичное для тех времён грубоватое прозвище «Толлерс», то есть «Звонарь». Коллеги именовали его «Дж.Р.Р.Т.», а в официальных ситуациях — «профессор Толкиен». И, наконец, всему миру он стал известен как «Дж.Р.Р. Толкиен». Или совсем просто — «Толкиен».

Дни его младенчества, как и следовало ожидать, протекали по-африкански экзотично — подобные приключения никогда бы не выпали ему на долю в Бирмингеме. Сохранилось несколько семейных преданий, которые Толкиен запомнил на всю жизнь и потом рассказывал собственным детям. Однажды, например, соседская обезьяна забралась в сад Толкиенов и разорвала в клочья три распашонки маленького Рональда, сушившиеся на верёвке. А в другой раз один из домашних слуг, мальчик по имени Исаак, взял малыша и понёс показать его своим родным, жившим на самой окраине. Как ни странно, Толкиены его не уволили.

Одним словом, для маленького ребёнка жизнь в Блумфонтейне была полна опасностей. Резкие перепады погоды и первое лето в Южной Африке с младенцем на руках доставили Мэйбл немало хлопот. Их постоянно донимали мухи, а жара не спадала неделями. Сад заполонили ядовитые змеи и насекомые, и на втором году жизни малыша укусил тарантул. Спасся он только благодаря сообразительной и опытной няне, которая быстро обнаружила ранку и высосала яд[3].

Впрочем, для Мэйбл с рождением ребёнка жизнь во многом изменилась к лучшему. Артур по-прежнему пропадал в банке целыми днями, но весной 1892 года в Блумфонтейн приехали сестра и зять Мэйбл — Мэй и Уолтер Инклдоны. Уолтер собирался вложить деньги в местный горный промысел и хотел лично осмотреть золотые прииски. Теперь Мэйбл не страдала от недостатка общения, и, к тому же, сестра помогала ей ухаживать за ребёнком. Но всё равно она тосковала по родным краям и не могла смириться с тем, что Артур так мало времени уделяет семье. А вскоре положение осложнилось новой беременностью.

Хилари Толкиен родился 17 февраля 1894 года, на исходе долгого лета, особенно жаркого и мучительного. Не удивительно, что вскоре после родов Мэйбл снова впала в депрессию. Инклдоны вернулись в Европу, и теперь Мэйбл предстояло одной растить двух малышей в крайне неуютной обстановке. На помощь мужа рассчитывать не приходилось. Хилари, к счастью, оказался крепким и здоровым мальчиком, но Рональд постоянно болел. У него была слабая грудь, и он плохо переносил и летнюю пыль, и духоту, и холодные зимние ветры; а затем к вечным простудам добавились кожные болезни и глазные инфекции. В ноябре 1894 года Мэйбл почувствовала, что ей просто необходимо на время сменить обстановку, и отправилась с детьми в Кейптаун — отдохнуть и подышать свежим воздухом. Артуру тоже не помешало бы взять отпуск, но он по-прежнему стоял на своём и твердил, что не может позволить себе даже короткой передышки. Он остался в Блумфонтейне и провёл очередное изнурительное лето в одиночестве.

А Мэйбл после этой поездки преисполнилась решимости избавить свою семью от пыли и пустынных ветров на мало-мальски заметный срок. Она с новыми силами стала уговаривать Артура навестить родительский дом. Он не виделся с родными уже почти шесть лет и заслужил по меньшей мере годичный отпуск. Но Артур и слышать ничего не желал: ведь если он уедет, на его место в банке могут взять кого-то другого! Он предложил Мэйбл самой поехать в Англию с мальчиками, пообещав, впрочем, что присоединится к ним, если к следующему лету успеет уладить все дела.

Итак, в апреле 1895 года Мэйбл, Рональд и Хилари взошли на борт парохода «Гвельф», за три недели доставившего их из Кейптауна в Саутгемптон. Там их встретила самая младшая из сестёр Мэйбл, Эмили Джейн, которую мальчикам представили как тётушку Джейн. До Бирмингема они добрались поездом. Саффилды жили в тесноте, и Мэйбл пришлось поселиться в одной комнате с детьми. Им досталась одна кровать на троих.

Кроме Мэйбл и детей, в этом крошечном домике на одной из улиц района Кингз-Хит ютилось ещё пятеро взрослых: родители Мэйбл, её сестра и младший брат, а кроме того — постоялец, молодой блондин по имени Эдвин Нив, который работал в страховой компании, а в свободное время флиртовал с Эмили Джейн или развлекал Рональда игрой на банджо и песнями из репертуара мюзик-холлов. Но и такая жизнь казалась Мэйбл вполне уютной — в сравнении с тем, что ей приходилось терпеть в Блумфонтейне. Климат здесь был мягкий, дом не сотрясался от свирепых порывов ветра, и можно было спокойно гулять в саду, не опасаясь наступить на змею или тарантула. Конечно, Мэйбл скучала по мужу…но, в конце концов, он сам предпочёл остаться в Африке. А здоровье детей было для Мэйбл дороже всего.

Разумеется, Артур тоже скучал. Он часто писал Мэйбл, сокрушаясь о том, что разлука затягивается, но всякий раз повторял, что не может оставить работу даже на несколько месяцев. Похоже, им овладел навязчивый страх потерять место и погубить свою карьеру безвозвратно.

А Южная Африка к тому времени уже стояла на краю катастрофы. Буры под предводительством Пауля Крюгера[4] уже готовили восстание против англичан и собирали партизанское войско в Трансваале. И пока Артур Толкиен управлял финансами богатых европейцев в Блумфонтейне, Крюгер вёл переговоры о военном союзе между Трансваалем и Оранжевой свободной республикой. До англо-бурской войны оставалось всего несколько лет. Британским подданным, жившим в новых коммерческих центрах, к числу которых принадлежал и Блумфонтейн, приходилось всерьёз опасаться за своё будущее, но Артур мог утешаться хотя бы тем, что семья его сейчас в безопасности.

Но в ноябре 1895 года Мэйбл получила тревожное известие. Артур заболел ревматической лихорадкой. Это была опасная болезнь, и Мэйбл вновь стала умолять Артура на время оставить работу и приехать в Англию, к семье. Но он всё так же упрямо отказывался — на сей раз под предлогом, что не перенесёт холодной английской зимы.

В Блумфонтейне между тем наступило лето, и состояние Артура Толкиена резко ухудшилось. Узнав об этом из очередного письма, Мэйбл решила вернуться в Южную Африку вместе с мальчиками. В конце января 1896 году она начала готовиться к отъезду и заказала билеты на пароход. 14 февраля 1896 года четырёхлетний Рональд продиктовал письмо к отцу (сам он писать ещё не умел), в котором говорилось, как он по нему скучает и как ему не терпится снова увидеться с ним после долгой разлуки.

Но это письмо так и не было отправлено. На следующий день пришло известие, что Артур скончался от сильного кровотечения. Убитая горем Мэйбл немедленно упаковала вещи, оставила мальчиков на попечение своих родителей и села на первый же пароход до Кейптауна. К тому времени, как она добралась до Блумфонтейна, её мужа, с которым она не прожила и пяти лет, уже похоронили на местном кладбище.

А для Рональда началась новая жизнь. Из блумфонтейнской глуши он попал в Бирмингем — бурно растущий промышленный центр, второй по величине среди английских городов, один из столпов Британской империи. В прошлом остались и открытые степи, тянущиеся до самого горизонта, и красное солнце, садящееся за дальние холмы; в прошлом остались игры в саду под навесом, едва спасавшим от палящего зноя и пыли в послеполуденные часы. Теперь Рональда окружал мир однообразных городских домов, кирпичных труб, асфальтированных дворов и заводского дыма.

Несмотря на то, что Артур трудился не покладая рук, подорвал здоровье на работе и умер, так и не позволив себе сделать передышку, его вдова и двое детей остались почти без гроша. Весь его капитал, вложенный в золотые прииски Бонанзы, приносил Мэйбл лишь тридцать шиллингов в неделю. Этого ей с детьми едва хватало на самую скромную жизнь. Ни Саффилды, ни родители Артура не могли оказать им финансовую поддержку, и только зять Мэйбл, Уолтер Инклдон, немного помогал им деньгами. Мэйбл, Рональд и Хилари прожили у Саффилдов уже девять месяцев, и всё семейство страдало от ужасной тесноты. Во что бы то ни стало нужно было подыскать какое-нибудь недорогое жильё.

И к лету 1896 года Мэйбл нашла подходящий коттедж — дом номер 5 по Грейсуэлл-стрит в деревушке Сэйрхоул, в полутора милях к югу от города. В наши дни Сэйрхоул — один из окраинных районов Бирмингема, густонаселённый и сплошь застроенный бетонными домами, но в те времена, когда здесь поселилась Мэйбл Толкиен с сыновьями, это всё ещё было мирное и безмятежное местечко, вдали от городского шума и суеты, в окружении полей и лесов. А в симпатичном кирпичном коттеджике с небольшой террасой Рональд сразу же почувствовал себя как дома.

Воспоминания об этой сельской идиллии он бережно лелеял до самой старости. Дом был небольшим, но уютным, а пожилые жильцы соседнего коттеджа приняли Мэйбл и детей дружелюбно и старались поддерживать их, чем могли. Хилари к моменту переезда было всего два с половиной года, но вскоре он уже начал играть со старшим братом в полях вокруг дома и сопровождать его в долгих прогулках, полных удивительных приключений. Иногда они добирались даже до соседней деревни Холл-Грин и со временем подружились с тамошними ребятами.

Братья были необыкновенно привязаны друг к другу, что и не удивительно — ведь они росли без отца. По этой же причине очень близкие отношения у них сложились и с матерью. С ранних лет мальчики привыкли давать волю фантазии и постоянно изобретали всевозможные игры и развлечения. Одному местному фермеру они отвели роль злого колдуна, и в их воображении мирная загородная местность превратилась в настоящий парк аттракционов, населённый добрыми и злыми волшебниками, соперничающими между собой за власть. Долгие летние дни братья проводили в крестовых походах и дальних странствиях (по местным лесам), защищая невинных и сражаясь со злодеями. Порой они ходили собирать ежевику в живописной лощине, которую окрестили «Долом». Особенно же в душу юному Рональду запала местная мельница, стоявшая близ Грейсуэлл-стрит. Ею владели два нелюдимых мельника — отец и сын. У старшего была длинная чёрная борода, но вёл он себя довольно смирно. А вот младший мельник, судя по всему, терпеть не мог детей и казался им очень страшным. Рональд и Хилари прозвали его Белым Людоедом — потому что он был вечно покрыт мукой с головы до ног. Почти полвека спустя эти персонажи детских фантазий обрели новую жизнь в образах мельников из Хоббитании — досужего сплетника Пескунса и его противного сыночка Тода.

Научившись читать, Рональд стал не просто фантазировать, а сочинять целые сказки о великанах и драконах. Мать поощряла его и знакомила с лучшими детскими книгами того времени. Он прочёл и «Остров сокровищ», и «Алису в стране чудес», и старинное предание о Гамельнском крысолове. Но больше всего семилетнему Рональду пришлась по душе «Красная книга сказок» Эндрю Лэнга[5]. Лэнг, шотландский учёный, коллекционировал и адаптировал для детей народные сказки, и его сборники волшебных историй пользовались большой популярностью. Рональд обожал их и без конца перечитывал — в особенности те, в которых повествовалось о драконах и морских змеях, о чудесных приключениях и подвигах благородных рыцарей.

Так Толкиен пристрастился к чтению, а вскоре Мэйбл обнаружила в нём и врождённую способность к иностранным языкам. Она сама обучала обоих сыновей, и когда Рональду исполнилось семь лет, стала преподавать ему французский и начатки латыни, которой он немедленно увлёкся. В тот же период Мэйбл, которая сама была способной пианисткой, попыталась привить мальчикам интерес к музыке. Хилари оправдал её надежды, но Рональда игра на фортепиано не привлекла.

Может показаться странным, что Толкиен, вложивший в уста эльфов и хоббитов так много замечательных стихов и песен, сам остался равнодушен к музыке на всю жизнь. Он редко ходил на концерты; его жена Эдит превосходно играла на фортепиано, но он почти никогда её не слушал; джаз, джайв, и поп-музыка его раздражали; а однажды он даже заявил, что детский хор в церкви, которую он посещает, только портит богослужения. Судя по всему, музыка так никогда и не вошла в круг его художественных интересов[6].

Жизнь в Сэйрхоуле текла мирно и счастливо. Рональд любил эту деревушку, а его фантазии теперь питались чудесными образами сказок и старинных легенд. И время это он до конца дней вспоминал как самую безмятежную и блаженную пору своей жизни. А воспоминания о Южной Африке изгладились; быстро потускнел в памяти и образ отца, с которым Рональд в раннем детстве общался очень мало. Детством для Толкиена стала именно жизнь в Сэйрхоуле с братом и нежно любимой матерью, а всё то, что было раньше, значения не имело.

Но длиться вечно эта волшебная пора не могла — и настал день, когда жизнь юного Рональда снова переменилась. На исходе тысяча девятисотого года, когда Рональду вот-вот должно было исполниться девять, Мэйбл с детьми вернулась в Бирмингем.

И на то были свои причины. Прежде всего, Мэйбл хотела, чтобы мальчики ходили в городскую школу. В 1899 году Рональд держал вступительные экзамены в престижную классическую школу короля Эдуарда, в которой когда-то учился его отец. Он потерпел неудачу, но на следующий год успешно сдал экзамены и в сентябре 1900 года начал посещать занятия. Однако школа находилась в четырёх милях от Сэйрхоула, а оплачивать поездки на поезде Мэйбл не могла, так что Рональд был вынужден каждый день проходить пешком в общей сложности восемь миль. Долго так продолжаться не могло, и Мэйбл решила, что пора перебираться в город, каких бы огорчений это ни стоило её мальчикам.

Но ещё более веским в глазах Мэйбл было другое основание для переезда. Дело в том, что ещё в 1899 году она встала на путь обращения в католичество, а ближайшая католическая церковь находилась в центре Бирмингема.

Прежде Мэйбл была верной приверженкой англиканства, но нетрудно понять, почему именно в лоне католической церкви она попыталась обрести утешение после безвременной смерти мужа. Рональд и Хилари довольствовались общением между собой, но у Мэйбл было не так уж много друзей. Со своей семьёй, в особенности с сестрой Джейн, она поддерживала близкие отношения, но с родными мужа была знакома плохо. Дед Рональда по отцовской линии умер полугодом раньше Артура, а со свекровью, Мэри Толкиен, Мэйбл так и не нашла общий язык.

О повторном замужестве Мэйбл Толкиен не желала и думать. Да и шансов найти нового жениха у неё практически не было. Тридцатилетняя вдова, живущая в деревне с двумя детьми и без гроша за душой, не могла считаться завидной невестой. Но Мэйбл это ничуть не смущало: она хотела воспитывать сыновей так, как сама считала нужным, а будучи женщиной сильной и независимой, не видела смысла выходить замуж только ради того, чтобы у мальчиков появился отчим.

И всё же Мэйбл не смогла полностью оценить последствия своего решения. Она не предвидела, что своим обращением в католичество восстановит против себя всю семью. Отец Мэйбл, Джон Саффилд, был воспитан в строгой методистской вере, а позднее стал унитарием. Католическую церковь он ненавидел всеми фибрами души, и «отступничество» дочери возмутило его донельзя. С неодобрением отнёсся к поступку Мэйбл и её зять, Уолтер Инклдон, когда-то навестивший Толкиенов в Блумфонтейне.

Уолтер нажил довольно заметное состояние на удачных капиталовложениях и теперь считался одним из столпов англиканской общины Бирмингема. Обращение Мэйбл в католичество не только задело его лично, но и поставило под угрозу его положение в обществе, а потому он тотчас же лишил свояченицу и племянников того небольшого пособия, которое выплачивал им после смерти Артура. Мэйбл и до того едва сводила концы с концами, а теперь и вовсе оказалась на грани нищеты.

Но эта всеобщая враждебность, разумеется, только подтолкнула её в объятия «папистов». С 1900 года она почти перестала общаться с отцом и зятем, а также и с Мэри Толкиен, ещё одной убеждённой противницей католицизма. Из всех родственников она теперь поддерживала связи только с братом и сестрой.

С личной неприязнью со стороны большинства родных ещё можно было смириться, но финансовые трудности казались почти неразрешимыми. Устроиться на работу Мэйбл не могла, так как никому не желала доверить присмотр за Рональдом и Хилари. В конце концов она решила, что сможет обходиться малым, если будет вести хозяйство экономно. Единственной статьёй дохода остались скудные дивиденды от вложений Артура. Мэйбл сняла дешёвый домик в районе Моузли — убогий и мрачный, с грязными тюлевыми занавесками на узких оконцах. Это место надолго запомнилось Толкиену как «ужасная дыра».

Но здесь они прожили лишь несколько месяцев, так как выяснилось, что дом идёт под снос. Из Моузли они перебрались в район станции Кингз-Хит и, таким образом, оказались всего в нескольких кварталах от Саффилдов. Но Мэйбл путь в родительский дом был заказан, и мальчики могли навещать дедушку с бабушкой только в сопровождении тётушки Джейн. Детям новое место пришлось по вкусу: прямо за оградой сада проходила железная дорога, а чуть поодаль была станция, где поезда делали последнюю остановку на пути к главному бирмингемскому вокзалу. Таким образом, в жизни Рональда и Хилари появилось новое развлечение. А Мэйбл этот дом нравился тем, что по соседству с ним стояла католическая церковь Святого Дунстана, которую мальчики вслед за матерью начали посещать с 1901 года.

Этот год оказался непростым не только для Толкиенов, но и для многих других семейств по всей стране. Война с бурами тянулась уже два года и конца ей не предвиделось. В январе скончалась королева Виктория, и на трон взошёл её сын Эдуард VII, стареющий повеса. А Мэйбл, естественно, была измучена всем, что ей пришлось пережить после отъезда из Блумфонтейна, и отчаянно нуждалась и в поддержке со стороны, и в какой-то новой внутренней опоре.

Церковь Святого Дунстана, к сожалению, не дала ей ни того, ни другого. Но в начале 1902 года Мэйбл случайно обнаружила Бирмингемскую ораторианскую церковь[7] в пригороде Эджбастон, где уже более полувека действовала конгрегация католических священников. Храм этот основал в 1849 году Джон Генри Ньюмен[8], самый знаменитый церковный деятель своего времени, бывший сначала священником англиканской церкви, а в 1844 году перешедший в католичество. Он побывал в Риме, где и был принят в лоно католической церкви, а моделью для бирмингемского храма ему послужила ватиканская конгрегация ораторианцев. Мэйбл эта церковь привлекла тем, что священники здесь вели службу в полном соответствии с её чаяниями. Кроме того, неподалёку находилась католическая школа Святого Филиппа, а самое главное — дом по соседству со школой сдавался внаём. В этот дом, здание номер 26 по Оливер-роуд, Толкиены и перебрались в январе 1902 года, в пятый раз сменив место жительства за время своего пребывания в Бирмингеме.

Жизнь их во многих отношениях изменилась к лучшему, и Мэйбл впервые за несколько лет почувствовала себя счастливой — по крайней мере, на какое-то время. В ораторианской церкви она нашла столь необходимую ей поддержку и обрела доброго друга в лице одного из священников — отца Фрэнсиса Хавьера Моргана.

Отец Фрэнсис начал посещать Толкиенов вскоре после того, как они переселились на Оливер-роуд, и стал их семейным духовником и близким другом. Он был наполовину валлиец (по отцовской линии), на четверть англичанин и на четверть — испанец, невысокий, но крепко сбитый, темноволосый и невероятно энергичный. Он говорил низким рокочущим голосом, и стоило ему войти в парадную дверь, как дом начинал сотрясаться от раскатов его гулкого смеха. Хилари и Рональд любили и уважали отца Фрэнсиса, а Мэйбл доверяла ему безраздельно.

И всё же отец Фрэнсис не мог предложить Мэйбл ничего, кроме духовного руководства. Материальные затруднения ей по-прежнему приходилось разрешать своими силами. Денег постоянно не хватало, а Эджбастон в те времена был районом трущоб. По вечерам на улицах было небезопасно, и в зимние месяцы, когда темнело уже в пять часов, мальчики по возвращении из школы обычно сидели в четырёх стенах.

К тому же, школа Святого Филиппа оказалась скверной, что в те времена вообще было типично для государственных школ в бедных городских районах. В тесной классной комнате сидело пятьдесят-шестьдесят детей, а скучающие полуграмотные учителя вдалбливали им азы грамматики и математики. Образовательный уровень в школе Святого Филиппа был очень низкий: здесь готовили рабочую силу для местных фабрик, магазинов и складов.

К счастью для Рональда и Хилари, приверженность римской церкви не заставила Мэйбл закрыть глаза на недостатки этого католического заведения. Уже через несколько месяцев она забрала мальчиков из школы Святого Филиппа и снова стала учить их самостоятельно. В то же время она восстановила связи со школой короля Эдуарда, рассчитывая со временем отдать туда обоих сыновей.

В 1903 году Рональд действительно вернулся в школу короля Эдуарда, где ему назначили стипендию. Однако Хилари не прошёл вступительные экзамены. Мэйбл не считала успехи старшего сына своей заслугой, но и не принимала на себя вину за провал Хилари. Она уже понимала, что у Рональда дисциплинированный ум и явные способности к учёбе, а его брат, напротив, витает в облаках и, как говорится, не от мира сего. Поэтому младшего сына Мэйбл продолжила обучать дома в надежде, что он выдержит экзамены со второй попытки.

А одиннадцатилетний Рональд осенью снова стал ходить на занятия. Он пропустил два учебных года, но мать хорошо его подготовила и он без труда справлялся со всеми заданиями. Интерес к языкам у него не пропал — более того, он уже выказывал все задатки талантливого лингвиста. И школа короля Эдуарда предоставила все возможности для развития этого дара. Кроме французского и немецкого языков, входивших в обязательную программу, Рональд начал изучать греческий. Благодаря преподавателю Джорджу Бруэртону, который был весьма яркой и энергичной личностью и страстным поклонником средневековой литературы, юный Толкиен познакомился с поэзией Чосера и открыл для себя сокровищницу среднеанглийского языка[9]. К концу года Мэйбл уже могла с гордостью сообщить в письме к своей свекрови, Мэри Толкиен, что юный Рональд, недавно прошедший конфирмацию[10] в ораторианской церкви, делает большие успехи в учёбе и легко читает книги, рассчитанные на подростков пятнадцати лет.

Но в начале 1904 года радость от конфирмации и первого причастия Рональда омрачилась первыми предвестиями грядущих бед. Мэйбл сильно нездоровилось, и вскоре стало ясно, что её усталость объясняется не только заботами о детях и постоянным напряжением от жизни на краю нищеты. Обнаружилось, что Мэйбл больна диабетом.

В 1904 году лечить диабет не умели: врачи ещё ничего не знали о роли инсулина. Состояние Мэйбл быстро ухудшалось, и в апреле она попала в больницу.

Поначалу родственники её пришли в растерянность: никто не знал, как теперь быть с мальчиками. Из дома на Оливер-роуд вывезли всё имущество, договор об аренде расторгли. Мэйбл лежала в больнице, но врачи бессильны были помочь ей: оставалось лишь надеяться, что длительный отдых позволит ей набраться сил. Взять на содержание обоих мальчиков никто из родных не мог, поэтому Рональда и Хилари временно разлучили. Хилари отправили к дедушке и бабушке, а Рональда приютила тётушка Джейн, которая к тому времени уже вышла замуж за бывшего постояльца Саффилдов — страхового агента Эдвина Нива, достопамятного любителя банджо. Супруги Нив жили на южном побережье Англии — в Хоуве, близ Брайтона, так что Рональду пришлось снова прервать занятия в школе. Впрочем, он старался не отстать от программы, читал рекомендованную литературу и продолжал изучать языки самостоятельно.

К июню Мэйбл, вопреки всем опасениям, немного оправилась, и её выписали из больницы. Отец Фрэнсис подыскал для неё и мальчиков две комнаты (спальню и гостиную) в маленьком коттеджике, который принадлежал ораторианской церкви и был сдан внаём местному почтальону. Коттедж стоял на землях ораторианского пансиона, в котором селились больные и пожилые члены конгрегации (участок этот ещё полвека назад приобрёл основатель церкви Джон Генри Ньюмен). За небольшую плату жена почтальона, миссис Тилл, согласилась заботиться о семье Толкиенов и готовить для них еду.

Лето 1904 года запомнилось Рональду как самый идиллический период его детства. В дальнейшем этот чистый образец английской сельской жизни почти наверняка послужил ему моделью для пасторальных картин Хоббитании. Рональд не осознавал, насколько тяжело больна его мать, и был убеждён, что она скоро выздоровеет. Он тосковал по Сэйрхоулу все четыре года с того самого дня, когда им пришлось расстаться с этим уютным уголком. Но с переездом в крошечную деревушку Реднэл, расположенную в самом сердце Вустершира, вдали от бирмингемской грязи и смога, он как будто вновь обрёл свой потерянный рай. В солнечные дни, которых в то славное лето выдалось немало, Рональд и Хилари подолгу гуляли в окрестных лесах, лазили по деревьям, рисовали и запускали воздушных змеев.

За это лето мальчики сдружились с отцом Фрэнсисом. Он часто навещал их и сопровождал на прогулках или просто сидел на веранде ораторианского пансиона, покуривая длинную трубку вишнёвого дерева. Впоследствии Толкиен утверждал, что сам стал курильщиком именно под впечатлением от этой живописной картины.

Но, как это ни печально, идиллия продлилась недолго. С сентября Рональд снова стал ходить в школу (Хилари по-прежнему учился дома). Ему приходилось тратить по полтора часа утром и вечером на дорогу до станции и обратно; темнело теперь рано, и Хилари по вечерам встречал брата на станции с фонарём.

А состояние Мэйбл всё ухудшалось, хоть мальчики этого и не замечали. Диабет прогрессировал, и 14 ноября она упала без сознания в гостиной реднэлского коттеджа, прямо на глазах у Рональда и Хилари. Для мальчиков это было поистине ужасной неожиданностью, но ничем помочь матери они не могли. Мэйбл впала в кому и шесть дней спустя скончалась в возрасте тридцати четырёх лет. Миссис Тилл утешала несчастных мальчиков, как могла, а у постели Мэйбл в её смертный час стояли только её сестра Мэй Инклдон и отец Фрэнсис.

Глава 2. Две женщины

Толкиен так и не простил до конца своих родственников: он полагал, что они довели Мэйбл до болезни своим неприятием католичества. Они отказывали ей в поддержке, даже когда она уже слегла, и Толкиен не мог не винить их в её безвременной кончине.

Отчасти эти обвинения объясняются возмущением и горечью, вполне естественными для мальчика, потерявшего горячо любимую мать. Но не следует считать их вовсе безосновательными: Мэйбл действительно была угнетена и огорчена до глубины души реакцией родных на её обращение, и не исключено, что именно это и стало первым толчком к болезни. Время не залечило рану: даже через тридцать семь лет после смерти матери, в письме от 1941 года, Толкиен рассказывал своему сыну Майклу о том, какой прекрасной, умной и образованной женщиной была Мэйбл, сколько невзгод пришлось перенести ей в своей жизни и каким гонениям она подверглась, перейдя в католичество. Он был убеждён, что именно душевные страдания оборвали её жизнь так рано.

Смерть Мэйбл Толкиен оставила глубокий след в душе юного Рональда и во многом предопределила его личное отношение к религии. Правда, на склоне лет Толкиен заявлял, что католическая вера нашла отклик в его душе ещё до смерти матери, и в другом письме к Майклу, в 1963 году, писал: «Я проникся любовью к Святому Причастию с самого начала — и, милостью Божьей, сохранил эту любовь навсегда»[11].

Возможно, так оно и было, но не вызывает сомнений и то, что Толкиен прочно ассоциировал свою мать с католичеством и чтил её как мученицу, пострадавшую за веру и ради блага своих сыновей. Для двенадцатилетнего Рональда образ матери и католическая вера были связаны неразрывно. С того времени он и оставался убеждённым и ревностным поборником католицизма; и, как мы увидим, эта глубокая религиозность повлияла на всю его дальнейшую жизнь и карьеру, стала одним из столпов созданной им мифологии и одним из главных источников его творческого вдохновения.

Раннее сиротство серьёзно отразилось и на характере Рональда. Он с детства был дружелюбным, общительным и весёлым и сохранил эти черты на всю жизнь — по крайней мере, во внешнем поведении. И в зрелые годы он мог с лёгкостью поддерживать беседу с кем угодно и почти на любую тему. Но с ноября 1904 года в его личности появилась новая, довольно мрачная, сторона. Прежде он жил в бедности; ему приходилось постоянно переезжать с места на места, меняя одно неуютное жильё на другое, столь же негостеприимное; он замечал, с какой неприязнью относились дедушка и бабушка к его нежно любимой матери, и отчасти понимал причины этой враждебности; и, наконец, в глубине души он всё ещё хранил горькую память об утрате отца. Все эти лишения закалили его, воспитали в нём терпение и гибкость и научили приспосабливаться к переменам. Однако смерть матери стала для него слишком жестоким ударом судьбы и не могла не показаться ему бессмысленной. Она пробудила в нём глубинное чувство тщетности всех человеческих усилий. Что бы человек ни делал, в конечном счёте всему придёт конец.

Временами отчаяние захлёстывало его и повергало в тяжёлую депрессию. В такие периоды он едва находил в себе силы работать и общаться с людьми — даже с близкими друзьями и родными. Одному другу он писал в минуту уныния: «В каком ужасном мире мы живём! Наш мир омрачён страхом и отягощён скорбью»[12].

В первые дни после похорон Мэйбл родственники Толкиена пребывали в замешательстве: они не знали, как поступить с Рональдом и Хилари. Незадолго до смерти Мэйбл назначила опекуном мальчиков отца Фрэнсиса, но жить в ораторианской общине они не могли. Зашла было речь о том, чтобы отдать их в пансион, но этот вариант быстро отвергли: таких расходов Саффилды не могли себе позволить. Стипендии, которую назначили Рональду в школе короля Эдуарда, хватало только на оплату учёбы, но не на жильё и стол, а Хилари только что прошёл вступительные экзамены и был принят в школу лишь на правах приходящего ученика.

Проблема разрешилась благодаря одной из родственниц со стороны Саффилдов — тётушке Беатрис, которая согласилась поселить мальчиков у себя на Стерлинг-стрит, в бирмингемском районе Эджбастон. Когда-то Беатрис была замужем за младшим братом Мэйбл, Уильямом, но тот умер несколькими месяцами раньше сестры, и Беатрис осталась одна в довольно просторном домом с несколькими свободными комнатами. Она всё ещё была в глубоком трауре, да и от природы не отличалась сердечностью и радушием. Она отвела мальчикам большую комнату и готовила им еду, но не выказывала ни малейшего интереса к их занятиям и переживаниям. Однажды Рональд зашёл на кухню и в ужасе увидел, как Беатрис помешивает в очаге кучку пепла — всё, что осталось от писем и личных бумаг его матери. Тётушка не желала племянникам ничего дурного — просто у неё было чёрствое сердце. Она подумала, что мальчикам эти бумаги ни к чему, и решила от них избавиться.

Поначалу жизнь на Стерлинг-стрит повергала Рональда в уныние. Он снова вернулся в мрачные бирмингемские трущобы, в тот же район, где они жили с матерью до периода недолгой реднэлской идиллии. Из его спальни видны были только крыши и заводские трубы; он лишился даже таких маленьких радостей, как проезжающие под окном поезда. Беатрис почти не общалась с мальчиками, и в доме было темно и скучно, особенно в долгие месяцы той первой зимы после смерти Мэйбл. Первое Рождество без матери стало для Рональда самым печальным за всю его жизнь.

Однако в жизни братьев была и светлая сторона: они привыкли полагаться на церковь и дружбу с отцом Фрэнсисом, и теперь проводили в ораторианском храме едва ли не больше времени, чем на Стерлинг-стрит. Каждое утро Хилари и Рональд мчались вдоль по улице, мимо школы Святого Филиппа и своего бывшего дома на Оливер-роуд, к воротам церкви. Они прислуживали отцу Фрэнсису на мессе и делили с ним утреннюю трапезу. Затем они отправлялись в школу — пешком или, изредка, в омнибусе. А в четыре часа, когда заканчивались занятия, братья встречались у школьных ворот и возвращались в храм, где пили чай и проводили вечерние часы со своим опекуном.

Столь тёплые отношения с отцом Фрэнсисом укрепили в душе Рональда привязанность к католичеству и решимость пойти по стопам матери. Ни Толкиены, ни Саффилды не отважились опротестовать волю Мэйбл и оторвать её сыновей от римской церкви. Праздничные дни мальчики проводили в гостях у Мэй и Уолтера Инклдонов, играя со своими двоюродными сёстрами — Мэй и Марджори. И в доме деда и бабки их всегда принимали с радостью.

Кроме того, Рональд любил учиться, и это также отвлекало его от мрачных мыслей. В школе он пользовался всеобщей любовью, как у однокашников, так и среди учителей. Он увлекался самыми разными предметами и охотно занимался спортом. Особенно его привлекало регби. К концу 1905 года Толкиен стал первым учеником в классе и обрёл близкого друга в лице Кристофера Уайзмена.

Кристофер был на год младше Рональда, но их объединяло немало общих интересов. Кристофер был очень способным учеником и в том же 1905 году занял второе место по успеваемости. Так между ними зародилось дружеское соперничество, не прекратившееся и по окончании школы. Оба они страстно увлекались языками и исторической лингвистикой. Джордж Бруэртон, который несколькими годами ранее приобщил Рональда к сокровищнице среднеанглийского языка, теперь почувствовал, что оба его лучших ученика созрели для изучения другого древнего языка — англосаксонского. Так они познакомились с памятниками дочосеровской литературы и, прежде всего, с великим древнеанглийским эпосом — «Беовульфом».

На летних каникулах, когда, в отличие от каникул пасхальных, не приходилось напряжённо готовиться к экзаменам, Рональд и Хилари большую часть времени проводили в ораторианском храме. Кроме того, раз в году отцу Фрэнсису удавалось ненадолго вывозить их из Бирмингема. Обычно они отдыхали в дорсетском городке Лайм-Риджис. Они останавливались в уютной гостинице «Три чаши» на Брод-стрит, целыми днями гуляли по взморью и скалам и порой даже купались в холодных горных озерцах.

Отец Фрэнсис был не просто другом семьи, взявшим на себя обязанности опекуна. Он по-настоящему заменил мальчикам отца. Он любил их, как родных сыновей, и относился к ним обоим с искренним уважением, так что Рональд и Хилари могли поверять ему все свои заботы и беседовать с ним куда свободнее, чем большинству мальчиков их возраста удаётся общаться с родными отцами[13]. Поэтому отец Фрэнсис быстро понял, что в гнетущей атмосфере дома на Стерлинг-стрит им приходится нелегко.

К счастью, у него уже был на примете другой вариант. Он был хорошо знаком с местным виноторговцем мистером Фолкнером и его общительной женой, каждую неделю устраивавшей музыкальные вечера, на которых часто бывали священники ораторианской общины. Фолкнеры владели большим домом на Дачис-роуд в гораздо более респектабельном районе, чем Эджбастон, где жила тётушка Беатрис. Фолкнеры сдавали комнаты внаём, и отцу Фрэнсису стало известно, что одна большая комната на третьем этаже пустует. В феврале 1908 года Рональд и Хилари упаковали чемоданы, попрощались с тётушкой Беатрис и в очередной раз перебрались на новое место.

Рональд был очень доволен. Сам по себе дом на Дачис-роуд оказался довольно неприглядным: стены его заросли ползучими растениями, а комнаты были загромождены уродливой мебелью. Однако здесь было чисто и светло — особенно по сравнению с мрачным жилищем на Стерлинг-роуд. Фолкнеры были людьми гостеприимными, и в доме постоянно слышались музыка и смех. Сама миссис Фолкнер прекрасно музицировала, вела светский образ жизни и изо всех сил стремилась войти в высшее общество, но это не мешало ей оставаться весёлой и жизнерадостной и относиться к братьям Толкиенам с искренней приязнью.

Кроме того, Фолкнеры жили на широкую ногу — с подобной роскошью мальчикам ещё не приходилось сталкиваться. В доме даже была горничная, молодая девушка по имени Энни. Конечно, Рональд всё ещё тосковал по сельской жизни и вольным просторам Сэйрхоула и Реднэла, но и на Дачис-роуд оказалось вовсе не так уж плохо. А на следующий день после новоселья, расположившись в своей комнате на третьем этаже и разобрав чемоданы, Рональд и Хилари спустились к обеду и обнаружили, что они — не единственные постояльцы в этом доме. Комнату прямо под ними, на втором этаже, занимала молодая и очень хорошенькая девушка, изящно сложённая, сероглазая, с модной по тем временам короткой стрижкой. Её звали Эдит Брэтт. Ей было девятнадцать лет, и Рональду, который был почти на три года младше, она показалась соблазнительно зрелой.

У Эдит было с ним много общего. Её мать, Франсис Брэтт, умерла пятью годами раньше, а отца своего она не знала, так как родилась вне брака. В конце 1888 года Франсис уехала в Глостершир, где 21 января 1889 года и родила дочку. Но затем она вернулась в Бирмингем и поселилась в районе Хэндсворт, где и растила дочь, не обращая внимания на пересуды соседей и упрёки родственников. Семья Брэттов была довольно зажиточной, и Эдит выросла в более комфортабельной обстановке, чем братья Толкиены. Её отправили на воспитание в женский пансион, и уже в раннем возрасте у неё проявились музыкальные способности. К десяти годам Эдит играла на фортепиано так хорошо, что появилась надежда со временем отдать её в музыкальную академию. Но с безвременной смертью матери в 1903 году все эти далеко идущие планы рухнули. Впрочем, недостатка в средствах Эдит не испытывала: в наследство ей досталось несколько земельных участков в Бирмингеме. А в доме Фолкнеров ей позволяли играть на фортепиано — правда, только популярные мелодии и лёгкую классику, так как миссис Фолкнер терпеть не могла гаммы.

Не удивительно, что Эдит и Рональд быстро поладили: они были сиротами и считали самих себя и друг друга жертвами несчастливых обстоятельств, что и помогло им найти общий язык. Впоследствии Толкиен неоднократно говорил своим детям, что он и Эдит в каком-то смысле спасли друг друга от невзгод, которые обоим пришлось претерпеть в детские годы.

Поначалу их отношения ограничивались шутливым флиртом. Комната Рональда находилась прямо над комнатой Эдит, и когда весь дом засыпал, молодые люди подавали друг другу условный сигнал и переговаривались, сидя подоконниках. Позже начались и свидания вне дома — Эдит и Рональд уходили поодиночке, а затем встречались в одном из бирмингемских кафе или отправлялись на долгую велосипедную прогулку за город. Сидя у ручья или в тени большого дуба, она поверяли друг другу свои надежды и мечты, свои планы на будущее. Так в то долгое, жаркое лето 1909 года дружба их переросла во влюблённость.

Какое-то время об их отношениях никто не догадывался. Хилари никому не обмолвился ни словом; молчали и Хелен Фолкнер[14], и служанка Фолкнеров Энни. Но в конце концов о тайных свиданиях Рональда и Эдит прознала некто миссис Чёрч — хозяйка кафе, в котором часто бывали молодые люди. Однажды заметив их за столиком, она не замедлила сообщить об этом опекуну Рональда. Узнав о том, что Рональд встречается с девушкой, отец Фрэнсис тотчас же вмешался.

Рональд выбрал неподходящее время для романтического увлечения. Ему нужно было готовиться к непростым вступительным экзаменам в университет, а мысли об Эдит отвлекали его от занятий. Отец Фрэнсис понимал это и был крайне озабочен. Он немедленно послал за Рональдом и, строго отчитав его, запретил видеться с Эдит и потребовал сосредоточиться на учёбе. Он велел своему воспитаннику немедленно порвать отношения с девушкой, добавив, впрочем, что через три года, когда Рональд достигнет совершеннолетия, никто не помешает ему возобновить роман, если к тому времени они с Эдит не охладеют друг к другу. Но пока что Рональд должен был полностью посвятить себя подготовке к экзаменам. Кроме того, ему предстояло покинуть дом Фолкнеров, а Эдит было решено отправить в Челтнем.

Рональд подчинился своему опекуну безоговорочно. Он любил и уважал отца Фрэнсиса и понимал, что опекун не желает ему зла, но лишь заботится о его будущем. И умом Рональд признавал его правоту. Но по натуре он был эмоциональным юношей, и перспектива трёхлетней разлуки с возлюбленной глубоко его огорчила.

В разгар этих бурных событий, в конце лета 1909 года, Рональду пришлось ехать в Оксфорд. Он сел на поезд, явился на экзамен и, несмотря на расстроенные чувства, постарался проявить себя с самой лучшей стороны. Вечером того же дня Рональд тщетно искал своё имя на доске объявлений в зале приёмной комиссии. Он не выдержал экзамен, а следовательно, не мог рассчитывать на стипендию, без которой путь в университет ему был закрыт.

Возвратившись в Бирмингем, Толкиен на какое-то время погрузился в уныние. Должно быть, ему казалось, что всё пропало: ведь он потерял любимую девушку и не смог добиться стипендии. Он понимал, что через год сможет ещё раз попытать счастья в университете, но провал на экзамене всё равно стал для него тяжёлым ударом. Это Рождество оказалось почти таким же печальным, как в 1904 году, и страницы дневника, начатого Рональдом с 1 января 1910 года, полны горестных жалоб на судьбу.

Надежд на лучшее будущее новый год не принёс. Братьев переселили на новую квартиру неподалёку от дома Фолкнеров, а Эдит в скором времени предстояло отправиться в Челтнем. Рональд решил попрощаться с возлюбленной перед долгой разлукой и, нарушив своё обещание отцу Фрэнсису, договорился с Эдит о тайной встрече, чтобы провести с ней хотя бы ещё один день. Они встретились за городом, в кафе, где никогда раньше не бывали. Рональд повёл Эдит в ювелирную лавку и купил ей в подарок на двадцать первый день рождения наручные часы, а Эдит купила ему ручку — в подарок к восемнадцатилетию. В тот же день они поклялись хранить верность друг другу и договорились, что через три года обязательно встретятся вновь.

Но отец Фрэнсису каким-то образом узнал об этом свидании и призвал Рональда к ответу. На этот раз священник был в ярости. Ослушание воспитанника он воспринял как личную обиду. Толкиен пытался объяснить, что он всего лишь хотел попрощаться с возлюбленной, но опекун был неумолим. Он объявил, что отныне и вплоть до двадцати одного года Рональду запрещается не только видеться и разговаривать с Эдит, но и общаться в письмах.

Рональд был потрясён и сломлен. Он бесконечно жаловался на свои горести в дневнике и часами стоял на перекрёстке близ Дачис-роуд, чтобы увидеть, как его любимая проходит мимо или проезжает на велосипеде. Он молился о случайной встрече с нею и, по-видимому, не мог думать ни о чём, кроме Эдит.

Но даже этим «случайным» встречам вскоре был положен конец. Отцу Фрэнсису стало известно, что Рональд по-прежнему виделся с девушкой. Быть может, слухи были преувеличены, но так или иначе на сей раз опекун вышел из себя и пригрозил лишить Толкиена финансовой поддержки и не дать ему поступить в университет.

Итак, Рональду пришлось смириться. Но Эдит никто не запрещал общаться с возлюбленным, и она написала ему прощальное письмо, снова заверив юношу в своих нежных чувствах. Рональд приободрился и в день её отъезда снова вышел бродить по улицам. Он надеялся в последний раз встретить Эдит. И это ему удалось — в последний раз перед трёхлетней разлукой. Он увидел издали, как она едет на велосипеде к железнодорожной станции, к новой жизни, которая ждала её в Челтнеме.

Вскоре Рональд понял, что теперь ему остаётся только одно: с головой погрузиться в учёбу. Если Эдит сдержит обещание, он увидится с ней сразу же, как только ему исполнится двадцать один год. Но тем временем ему предстояло играть по правилам — если, конечно, он хотел состояться в жизни, сделать карьеру учёного и выйти победителем хотя бы в этом отношении.

Рональд по-прежнему страдал, но в душевных муках его характер и воля закалились. Он полностью сосредоточился на учёбе, и центром его жизни стала отныне школа короля Эдуарда. Обиды на отца Фрэнсиса Рональд не затаил — он понимал, что опекун действует в его интересах. Но на смену детским забавам и жизни под крылом ораторианской общины пришли серьёзные интеллектуальные увлечения и общение со старшими соучениками в тесном дружеском кругу. Рональд стал больше заниматься спортом и, несмотря на хрупкое сложение, был избран капитаном регбийной команды. Игра ему очень нравилась, однако в первом же триместре ему сломали нос и он сильно прикусил язык[15].

Кроме того, Рональд основал школьный клуб, члены которого почти каждый день собирались после занятий в библиотеке, а иногда — за чаем в универсаме Барроу на Корпорейшн-стрит, в центре Бирмингема. Этот так называемый «Чайный клуб» состоял из четырёх старших учеников, носивших гордый титул «библиотекарей». Позже двое членов клуба предложили сменить название на «Барровианское общество» (в честь универсама Барроу), но остальные возражали, и в конце концов было решено объединить два названия и впредь именоваться «Чайным клубом Барровианского общества», или ЧКБО.

Клуб составляли четверо лучших учеников, которым вскоре предстояло почтить своим присутствием аудитории самых привилегированных высших учебных заведений. Кроме Рональда, в него входили уже известный нам Кристофер Уайзмен, сын директора школы Роберт Джилсон и мальчик помладше, Джеффри Бах Смит, которого друзья называли просто Джи-Би-Си. Каждый день они встречались в библиотеке, тайком кипятили воду в чайнике на спиртовке и пили чай с печеньем и сэндвичами. За чаем шла беседа о предметах, в увлечении которыми четверо друзей и нашли общий язык, — о древних языках и мифологии. Они декламировали отрывки из «Беовульфа» и «Сэра Гавейна и Зелёного рыцаря»[16], говорили о классической музыке и о своих текущих делах и делились друг с другом всеми открытиями, которые им удалось совершить за последнее время в мире книг, искусства и «высокой культуры». Во многих отношениях эта небольшая группка послужила моделью для будущих «Инклингов» — знаменитой группы интеллектуалов, ядро которой составили Толкиен, К.С. Льюис и другие оксфордские профессора. Это был клуб юных единомышленников, которых связывали между собой общие интересы, любознательность и высокие моральные принципы.

В декабре 1910 года Толкиен снова приехал в Оксфорд. Ему предстояла вторая, последняя попытка сдать вступительный экзамен. На сей раз он чувствовал себя более уверенно — и не без оснований. Он хорошо подготовился и уже имел представление о том, какого рода вопросы ему будут задавать. И его ожидания оправдались: он выдержал экзамен и был принят в Эксетер-Колледж[17] с открытой классической стипендией[18]. Занятия должны были начаться в октябре следующего года.

Рональд надеялся получить более престижную повышенную стипендию (составлявшую сто фунтов в год) и в глубине души был уверен, что заслужил её. Но и шестидесяти фунтов в год вкупе с небольшим пособием на поступление в университет, выплаченным в школе короля Эдуарда, и содержанием, которое назначил своему воспитаннику отец Фрэнсис, при экономной жизни должно было хватить на весь курс обучения. На радостях Рональд нарушил данное опекуну обещание и телеграммой известил Эдит о своих успехах, а та ответила ему поздравительной телеграммой без подписи.

В школу короля Эдуарда, где ему предстояло доучиться ещё два триместра, Рональд вернулся в бодром расположении духа. Разумеется, он по-прежнему тосковал по Эдит, но он сознавал, что собственными силами только что преодолел одно из величайших препятствий в своей жизни. До воссоединения с возлюбленной оставалось всего два года, и к тому времени он будет уже студентом второго курса.

Глава 3. Оксфорд

Между Оксфордом и Бирмингемом пролегает настоящая пропасть: трудно поверить, что эти города отделяет друг от друга всего пятьдесят миль. Словно бы в знак того, что ему наконец удалось пробить себе дорогу в жизни, Толкиен прибыл в Оксфорд на широкую ногу: один приятель, Дикки Рейнольдс, привёз его на автомобиле, что по тем временам было ещё редкой роскошью. В тот день стояла невыносимая жара, и Толкиену с Рейнольдсом пришлось долго искать остальных студентов, пока не выяснилось, что все ушли на реку.

В 1911 году в Оксфордском университете господствовала классовая система. Безусловно, здесь были и серьёзные студенты, желающие учиться и делать карьеру своим умом. Но большинство составляла «золотая молодёжь», сыновья (и, в редких случаях, дочери) аристократов, твёрдо знающие, что им в любом случае обеспечена степень третьего класса, а затем — место в Сити, в армии или во главе одного из отделений отцовской корпорации. Студенты, принадлежавшие к среднему классу, и выходцы из рабочей среды (попадавшие в Оксфорд крайне редко) учились усердно, но выживали только благодаря стипендиям. Они общались в основном между собой и, как правило, не поддерживали никаких отношений с богатыми студентами, которые отдавали предпочтение более престижным колледжам — Крайст-Чёрч, Модлин и Ориэл. Одним словом, для богатых здесь было всё точь-в-точь, как в «Возвращении в Брайдсхед»[19]. Однако некоторый отблеск роскоши падал и на учащихся победнее. Да иначе и быть не могло: ведь несмотря на кастовую замкнутость, молодые люди из среднего класса, выпускники государственных школ, вели в целом такой же образ жизни, что и их богатые сверстники. Они тоже учились пить и курить и открывали для себя радости ночных пирушек в кругу друзей. Кое-кто знакомился и с «экзотикой» наподобие кокаина или опиума, а отдельным счастливцам удавалось даже приобщиться к сексу.

Толкиен был типичным «бедным студентом», и самое сильное впечатление в Оксфорде на него произвела не столько сама возможность учиться и расширять свой кругозор, сколько тот факт, что перед ним наконец открылась перспектива полнокровной жизни, немыслимой для воспитанника ораторианской общины и не идущей ни в какое сравнение с детскими забавами ЧКБО. Но он получил весьма консервативное воспитание и с ранних лет был приучен чтить авторитеты, так что откровение этой небывалой свободы снизошло на него далеко не сразу.

Он начал курить трубку и пить пиво. Друзьям он уделял больше времени, чем учёбе, а на развлечения с этими новыми друзьями уходило немало денег. По субботам, когда под дверь его комнаты просовывали «бэтл», то есть отчёт о сумме, израсходованной на содержание, для Толкиена это неизменно оказывалось неприятным сюрпризом (как, впрочем, и для большинства его современников). К концу первого курса он влез в долги, что было совершенно типично для студентов, но лично у него вызывало беспокойство.

Впрочем, всё это не означает, что интеллектуальные развлечения перестали его интересовать. Он вступил сразу в два дискуссионных клуба — колледжское Эссеистское общество и Диалектическое общество. Атмосфера в этих клубах напоминала собрания ЧКБО в библиотеке школы короля Эдуарда, и Толкиен почувствовал себя в родной стихии.

Большую часть времени он проводил в чисто мужской компании, что отчасти объяснялось строгими общественными нравами. Неженатым мужчинам дозволялось общаться с незамужними девушками только под надзором. Кроме того, девушек-студенток в Оксфорде было немного, и они посещали отдельные лекции в женских колледжах Леди-Маргарет-Холл и Сент-Хилдаз. Толкиену и его друзьям такое положение дел представлялось вполне естественным, и жизнь в мужской компании в известном смысле давала им возможность продлить беззаботное детство. Разумеется, Толкиен не забывал об Эдит и, вероятно, по-прежнему тосковал о ней вечерами, оставаясь наедине с собой в пустых колледжских комнатах. Но тем не менее, все эти молодые люди, недавно покинувшие стены закрытых мужских школ и расставшиеся со своими собственными «чайными клубами», тянулись друг к другу и полагали, что присутствие женщин стало бы для них только помехой.

Никакого оттенка гомосексуальности в подобных отношениях не было — во всяком случае, для Толкиена. Позже он утверждал, что впервые услышал о существовании гомосексуализма только в армии. Этот сугубо мужской мир был, скорее, сродни товариществу мальчишек, играющих в пиратов или ковбоев и индейцев. Но поскольку размахивать деревянными мечами и втыкать перья в волосы восемнадцатилетним юношам уже не пристало (по крайней мере, в трезвом виде), то им оставалось лишь состязаться в остроумии и мериться силами в интеллектуальных играх. По сравнению с большинством своих современников, которые в этом возрасте уже зарабатывали себе на хлеб тяжёлым трудом, оксфордские студенты не знали забот и жили как в сказке. Но так или иначе, именно им — как и их предшественникам на протяжении многих поколений — предстояло встать на страже научных, политических и военных интересов Британии.

Кроме того, не учиться, конечно же, было невозможно. И в этом отношении Толкиену снова повезло: он встретил ещё одного учителя-энтузиаста, вдохновенного и преданного своему делу. Доктор Джо Райт не имел ничего общего со стандартным образчиком оксфордского профессора. Он родился в маленьком йоркширском городке и с шести лет работал на местной шерстобитной фабрике. В школу он так и не пошёл, но к пятнадцати годам неожиданно открыл для себя целый мир, который прежде был ему недоступен, — мир чтения, письма и иностранных языков. Он самостоятельно освоил грамоту и пошёл в вечернюю школу, где стал изучать французский и немецкий, а вскоре занялся и латынью. В восемнадцать лет он бросил фабрику и сам открыл вечернюю школу в одной из пустующих комнат материнского дома. Накопив немного денег, он отправился путешествовать по Европе и добрался до Гейдельберга, где в конце концов получил докторскую степень. К тому времени он выучил русский, старонорвежский, древнесаксонский, древнеанглийский и ещё множество других языков, древних и современных. Вернувшись в Англию, Джо Райт поселился в Оксфорде, где его вскоре назначили на должность заместителя профессора сравнительного языкознания. В 1892 году (в год рождения Толкиена) Райт написал «Учебник готского языка», который юному Рональду довелось прочесть ещё в школьные годы по совету Бруэртона.

Райт был строгим и требовательным учителем, но Толкиен со своей стороны проявлял исключительные способности, и вскоре Райт понял, что его ученик питает к языкам глубокую, чистую любовь и от природы чувствителен к течению и ритму слов и звуков. Ещё в школе Толкиен глубоко изучил латынь и греческий, а также, благодаря поддержке компетентного и увлечённого наставника, познакомился с некоторыми другими древними языками, в том числе старофинским и старонорвежским. Теперь же, с помощью профессора Райта, Толкиен проник ещё глубже в этот таинственный мир и увидел, сколько скрытых взаимосвязей можно обнаружить в языках разных культур, подчас весьма отдалённых друг от друга географически и хронологически.

Таким образом, первый год в университете пролетел почти незаметно. По-видимому, так счастлив Толкиен был только в раннем детстве. Поддерживать равновесие между развлечениями и учебными нагрузками он научился довольно быстро. Конечно, у него накопились долги, но это было делом таким обычным, что его, пожалуй, сочли бы чудаком, будь у него всё в порядке со счетами. Церковь в этот период Толкиен посещал очень редко, но вера его не пошатнулась. Наконец, в лице Джо Райта он обрёл прекрасного наставника, способного поддержать в нём искренний интерес к учёбе. Короче говоря, жизнь его приближалась к идеалу, и счастье его омрачалось теперь только тревожными мыслями об Эдит.

Друзья и учёба помогали ему отвлечься от тоски по возлюбленной, но он по-прежнему был пылко влюблён и с нетерпением вёл счёт дням, отделявшим его долгожданного совершеннолетия. И наконец этот день настал. Накануне своего дня рождения, поздно ночью 2 января 1913 года, Толкиен написал письмо Эдит, в котором ещё раз признался ей в любви и выразил желание воссоединиться после столь долгой разлуки.

На следующее утро он отправил письмо и стал дожидаться ответа. Но через несколько дней его мечты столкнулись с суровой реальностью: в ответном письме Эдит сообщила, что недавно обручилась с другим молодым человеком — Джорджем Филдом, братом её старой школьной подруги, Молли Филд, жившей в Челтнеме.

Эта помолвка должна была положить конец всяким отношениям между Эдит и Рональдом. Однако Эдит намекнула в письме, что в действительности вовсе не любит Джорджа и приняла его предложение только из опасения, что Рональд её забыл. Побоявшись остаться в старых девах, она завязала роман с единственным из близко знакомых ей молодых людей, подходящих для брака.

Но Толкиен ни на мгновение не забывал о возлюбленной и не хотел её потерять — особенно теперь, когда мучительный срок ожидания кончился. 8 января он приехал поездом в Челтнем. Эдит встретила его на платформе, и они проговорили до самого вечера. Убедившись в том, что Толкиен действительно её любит, она пообещала разорвать помолвку и выйти замуж за него.

Поначалу бедный Джордж Филд возмутился и очень расстроился: ведь он любил Эдит, хотя та и не отвечала ему взаимностью. Но Эдит осталась непреклонна. Её не смутили ни пересуды соседей, ни упрёки со стороны челтнемских блюстителей нравов. Теперь она уверенно связывала своё будущее с молодым человеком, который сдержал клятву верности, данную три года назад.

Но и Эдит, и Рональду предстояло в эту зиму немало испытаний. В январе-феврале 1913 года Толкиену пришлось напрячь все силы для подготовки к экзамену «хонор-модерейшнз»[20] — первому из двух экзаменов на степень бакалавра классической филологии. В первый год обучения он не занимался систематически, а это означало, что всего за два месяца ему нужно было наверстать упущенное за целый курс. Кроме того, воссоединение с Эдит и частые поездки в Челтнем отнимали много времени. Поэтому Толкиена нисколько не огорчило, что по результатам экзамена ему присудили только вторую степень.

Но наставники Толкиена в Эксетер-Колледж были разочарованы. Несмотря на то, что заслужить первую степень было чрезвычайно трудно, они полагали, что это высшее отличие вполне доступно для студента, которому удалось в своё время добиться стипендии и который достаточно предан делу науки (по крайней мере, из благодарности за то, что его вообще приняли в университет). И всё же в экзаменационных работах Толкиена было нечто неординарное. И хотя по совокупности оценок он получил лишь вторую степень, работу по своей специальности — сравнительному языкознанию, которое он проходил под руководством Джо Райта, — Толкиен написал почти безупречно. Экзаменаторы не только оценили эту работу на «отлично», но и особо отметили её выдающиеся достоинства. В результате совет профессоров колледжа во главе с ректором, доктором Фарнеллом, предложил Толкиену перевестись с классической филологии на факультет английского языка и литературы.

Толкиену это предложение показалось разумным. Литература Древней Греции и Рима, изучение которой составляло основу курса классической филологии, никогда его особенно не интересовала. Древние мифы германских народов и легенды, сохранившиеся в записи на старонорвежском (древнеисландском) языке привлекали его несравненно больше и представлялись в каком-то смысле более «правдивыми». Конечно, английский язык и литература подходили Толкиену не идеально, но, по крайней мере, этот вариант был удачнее классической филологии. Этот учебный курс возник в Оксфорде относительно недавно и, как явствовало из самого его названия, разделялся на две группы дисциплин. С одной стороны, студенты должны были изучать структуру и развитие языка от древних времён до современности, а с другой — читать и анализировать литературные произведения, написанные после XIV века.

Толкиен намеревался заниматься исключительно лингвистикой. Так называемая «современная» литература его не интересовала. Шекспира он считал незаслуженно перехваленным и многие его пьесы откровенно недолюбливал. Ни Драйден, ни Мильтон не привлекли его интереса надолго, а писатели XVIII — XIX веков, чьи произведения составляли основу учебного курса на факультете английского языка и литературы, и вовсе вызывали у него отвращение.

К счастью, в наставники ему назначили ещё одного талантливого и разностороннего преподавателя — новозеландца Кеннета Сайзема, который был старше самого Толкиена лишь на четыре года. Поначалу Сайзем показался Толкиену очень холодным и замкнутым, но затем обнаружилось, что свой предмет он знает и излагает в совершенстве, и вскоре Толкиен привязался к своему наставнику и проникся к нему искренней симпатией. Тексты, входившие в обязательную программу, Толкиен одолевал с трудом, но языковые дисциплины и проблемы кросс-культурных и лингвистических взаимосвязей чрезвычайно его привлекали. Эта тематика, хорошо согласовавшаяся с его темпераментом и интересами, и предопределила его дальнейшую карьеру на поприще филологии.

А перед Эдит Брэтт тем временем встала другая проблема — ничуть не менее серьёзная, нежели та, с которой столкнулся Толкиен при подготовке к экзамену. По ряду причин влюблённые не торопились объявлять о своей помолвке. Во-первых, Толкиен опасался, что известие об их воссоединении вызовет недовольство у его бывшего опекуна, отца Фрэнсиса Моргана. Разумеется, никакой власти над Рональдом отец Фрэнсис больше не имел, но старые привычки изживаются долго. Во-вторых, Толкиен до сих пор не рассказывал об Эдит ни одному из своих друзей. Ни его товарищи по ЧКБО, ни новые университетские друзья даже не подозревали о её существовании. Но главная причина промедления заключалась в том, что Эдит ещё не была готова перейти в католичество.

Для Толкиена обращение Эдит в католическую веру было непременным условием их дальнейшей совместной жизни. Англиканскую церковь он ненавидел. В его глазах она олицетворяла собою всё зло, по вине которого его мать безвременно ушла из жизни. При этом со своими родственниками Толкиен, как ни странно, продолжал поддерживать добрые отношения, хотя в глубине души также винил их в смерти матери. Он тепло общался с Уолтером Инклдоном и регулярно навещал и Саффилдов, и свою бабушку по отцовской линии. Но религиозную организацию, к которой они принадлежали, — англиканскую церковь — он презирал всей душой.

Особой набожностью Эдит не отличалась, но обращение в католичество всё же представляло для неё проблему. Прежде всего, она была воспитана в англиканской вере и традиции католицизма были ей чужды. Она не скрывала, что исповеди ей неприятны, и никогда не чувствовала того духовного облегчения, которое якобы испытывают благочестивые католики после отпущения грехов. Вдобавок, ей не по душе были суровые требования католической веры. Она терпеть не могла утренние мессы, и с годами, когда ей стало часто нездоровиться, она решительно отказалась поститься и посещать вместе с мужем богослужения в шесть часов утра.

Кроме того, подчиниться условию Рональда ей мешали и не менее серьёзные причины мирского характера. «Дядя» Джессоп, глава семьи, в которой Эдит жила в Челтнеме с 1910 года, был убеждённым протестантом и ненавистником Рима. Эдит знала, что стоит ей лишь заявить о своём переходе в католичество, как её без лишних церемоний попросят убраться из дома Джессопа. И, наконец, вся светская жизнь в Челтнеме была тесно связана с местной приходской церковью.

И всё же Эдит понимала, что не сможет выйти замуж за Толкиена, не выполнив его просьбу. Рональд просто не мыслил себе совместной жизни с женой-англиканкой. Без сомнения, он сознавал, что Эдит достаточно проницательна, чтобы воспринять это условие как испытание её любви. И всё же он был непреклонен: его супруга во что бы то ни стало должна следовать той же вере, что и покойная Мэйбл Толкиен.

Разумеется, такое требование было не лучшим способом восстановить отношения после долгой разлуки. Эдит наверняка раздражало, что её, по сути дела, насильно принуждают стать католичкой. Но, тем не менее, она смирилась — как поступила бы в то время почти всякая женщина, оказавшаяся в её положении. Она любила Рональда, а он любил её; кроме того, он подавал большие надежды. Он был нежным, заботливым и внимательным. Эдит отчаянно хотела выйти за него замуж и начать наконец нормальную жизнь: ведь ей было уже двадцать четыре года, и существование на правах старой девы в претенциозном и скучном обществе Челтнема её не устраивало.

Взвесив все «за» и «против», она пришла к выводу, что назначенная Рональдом цена за счастье не столь уж высока, и весной 1913 года сообщила «дяде» Джессопу о своём решении. Как она и предполагала, «дядя» тут же велел ей искать другое жильё и убираться из его дома.

Эдит была готова к такому повороту событий. Она заранее решила поселиться вместе с одной из своих кузин — Дженни Гроув, женщиной средних лет, страдавшей искривлением позвоночника. Они быстро подыскали себе временное жильё в Уорике, неподалёку от Челтнема, а затем перебрались в небольшой домик в том же городке. Местный священник, отец Мерфи, начал наставлять Эдит в католической вере (впрочем, к своей задаче он отнёсся без особого энтузиазма).

Летние каникулы — с конца июня и до конца августа — Толкиен провёл в Уорике. Жених и невеста впервые смогли вместе посетить церковь и присутствовать на обряде благословения. Толкиен был вне себя от радости и в своём дневнике описывал это событие в экзальтированных выражениях, но какое впечатление оно произвело на Эдит, осталось неизвестным.

Не вызывает сомнений, что отношения между Эдит и Рональдом окрепли именно благодаря тому, что все окружающие пытались разлучить влюблённых. И несмотря на то, что любовь их была взаимной, многое друг в друге их раздражало, и нередко дело доходило до ссор. Слишком много времени они провели в разлуке и слишком недолгим было знакомство до этого вынужденного расставания, — поэтому неудивительно, что жених и невеста плохо знали друг друга. Более того, минувшие три года прошли для них в разных условиях, и оба они во многом изменились. Расставшись с Эдит, Толкиен обрёл утешение в мужской компании, сначала — со школьными друзьями в ЧКБО, а затем — с оксфордскими приятелями. Он вкусил свободу независимой холостяцкой жизни и, что ещё важнее, приобщился к жизни в учёной среде.

Своё призвание Толкиен искал довольно долго. В школе он был первым учеником, но в тот период, когда они с Эдит жили на Дачис-роуд, трудно было представить, что впереди его ожидает научная карьера. Способности его раскрылись в полной мере уже после расставания с Эдит — и, можно предположить, не без влияния этой разлуки.

Эдит же была совершенно чужда науке и не получила систематического образования. В детстве она выказала исключительную музыкальную одарённость, но развить этот талант ей не позволили. Никто её не поощрял и не поддерживал, никто не заботился о том, чтобы её природный дар расцвёл и принёс плоды. И если в юные годы она ещё питала надежды стать профессиональной пианисткой или хотя бы учительницей музыки, то ко времени воссоединения с Рональдом от всех этих планов давно уже пришлось отказаться.

Кроме того, жених и невеста не вполне сходились характерами. Эдит была независимой и весёлой девушкой, несмотря на то, что все окружающие постоянно пытались подавить в ней эту искру жизни. В детстве она, как и Толкиен, хлебнула горя. Она тоже рано осиротела и постоянно переезжала из дома в дом; настоящей семьи у неё не было. Правда, она старалась таить свои разочарования, но время от времени обида всё же прорывалась, и нередко из-за какого-нибудь пустяка между влюблёнными вспыхивала ожесточённая перепалка.

Толкиену, со своей стороны, трудно было выражать свою любовь к Эдит иначе, чем в сентиментальной и слегка покровительственной форме. В письмах он называл её «малышкой», а её жилище в Уорике — «маленьким домиком». Столь незрелые представления о любви между взрослыми и вполне современными людьми объяснялись не только неопытностью, но и слишком сильным впечатлением от прочитанных книг. Чарльз Моузли справедливо отмечает, что многие люди переносят романтические литературные представления о любви в реальную жизнь, и Толкиен не был исключением:


«Разумеется, прочитанные книги на всех накладывают свой отпечаток. Если вы день за днём будете читать романы и поэмы, в мире которых женщин возводят на пьедестал, чтут и едва ли не обожествляют, а главными достоинствами мужчин признаются отвага и честность, щедрость и честь, то в конце концов вы станете мыслить в тех же категориях (и, возможно, это только пойдёт вам на пользу)»[21].


Всё это прекрасно, но независимую женщину, которая давно уже привыкла во всём полагаться только на себя, такой подход не мог не раздражать. Не удивительно, что отношения с женихом вызывали у Эдит смешанные чувства. Рональд заставил её перейти в свою веру, оставался равнодушен к её музыкальным способностям и не пытался приобщить её к своим научным занятиям. И в то же время он душил её своими покровительственными и незрелыми изъявлениями чувств.

По-видимому, эти разногласия и побудили их отложить официальную помолвку ещё на какой-то срок. Летом 1913 года Толкиен отправился во Францию в качестве воспитателя при двух мальчиках-мексиканцах. В Париже к ним присоединился ещё один мальчик и две тётушки. На Толкиена была возложена обязанность познакомить их с культурной жизнью французской столицы.

Поначалу задача казалась несложной, но вскоре она обернулась такими неприятностями, которым Толкиен искренне предпочёл бы даже ежедневные ссоры с Эдит. Прежде всего, к своему величайшему смущению, Рональд обнаружил, что все его достижения в сравнительном языкознании и способность писать учёные эссе о самых мудрёных и загадочных тонкостях старонорвежского или англосаксонского языка совершенно бесполезны в быту: на испанском он не мог связать и двух слов, да и его французский, мягко говоря, оставлял желать лучшего. Так что его подопечные, не знавшие английского, попросту его не понимали.

Более того, он сразу же невзлюбил французскую кухню, а французы, в особенности парижане, показались ему людьми грубыми и неотёсанными. И в довершение всех бед, маленькие мексиканцы, которых ему надлежало учить и воспитывать, не проявили ни малейшего интереса к французской культуре и не хотели видеть ничего, кроме пошлых туристических достопримечательностей. Кое-как уговорив их посетить Бретань, Толкиен надеялся обрести утешение в прекрасных ландшафтах и тонких винах, с которыми у него ассоциировалась эта провинция. Но дело кончилось тем, что они застряли в Динаре — приморском городке ничем не лучше Блэкпула[22] и, по мнению Толкиена, ровно настолько же вульгарном.

И здесь их поджидало главное несчастье. Когда вся компания отправилась на очередную прогулку по улицам, одну из тётушек сбила машина, вылетевшая на тротуар. Через несколько часов пострадавшая скончалась от тяжёлых внутренних повреждений.

Так эта бедственная поездка окончилась настоящей бедой, и Толкиен вздохнул с облегчением, когда наконец договорился об отправке тела покойной в Мексику и передал родственникам мальчиков всю ответственность за их дальнейшую судьбу. Сойдя с парохода в Дувре, он дал себе слово, что никогда больше не возьмётся за подобную работу.

Осенью 1913 года начался третий курс его обучения в Оксфорде, и после столь бурного лета Толкиен был только рад вернуться к занятиям. Конечно, его по-прежнему беспокоила напряжённость в отношениях с Эдит, но теперь ему было на что отвлечься от волнений. Он погрузился в студенческую жизнь с головой и мало-помалу приобрёл привычку к роскоши. На деньги, вырученные за злополучную поездку во Францию, он приобрёл новую, довольно модную, мебель, украсил стены своих комнат популярными в то время японскими гравюрами и обзавёлся новым гардеробом. В хорошую погоду он плавал на плоскодонке и регулярно играл в теннис. Его избрали президентом дискуссионного клуба и с небольшой группой друзей основал ещё один клуб — под названием «Шахматная доска». Члены его главным образом ходили друг к другу обедать, тешась изысканными яствами и дорогими винами.

А Эдит тем временем скучала в Уорике. Городок был очень красив (хотя и не шёл в сравнение с Оксфордом), и здесь тоже имелся довольно престижный университет, да и жизнь была гораздо веселее, чем в благочинном Челтнеме, но Эдит была лишена всех радостей светского общения. Её кузина Дженни была воплощённым образчиком старой девы. И хотя письма Рональда нередко лишь раздражали Эдит описаниями беспечной студенческой жизни, всё же их писал человек, который любил её и за которого ей в скором времени предстояло выйти замуж. А Дженни была «профессиональной» старой девой. Так что скучающей Эдит хватало одного взгляда на свою бедную кузину с её горбом и явными признаками надвигающейся старости, чтобы вернуться с небес на землю и честно признать, что она должна быть благодарна Рональду, несмотря на все его досадные недостатки. Быть может, именно это и помогло ей продержаться в этот трудный период.

Толкиен между тем нашёл для себя удобный ритм жизни, который сохранил и в дальнейшем, до самой старости. Отдавая дань студенческим развлечениям, он находил и время для серьёзной работы. Несмотря на привычку засиживаться допоздна в кругу друзей за графином коньяка и проводить тёплые дни на реке, лениво любуясь с палубы ялика нависшими над водой ивовыми ветвями, он сумел выиграть премию Скита[23], которую Эксетер-колледж присуждал за успехи в изучении английского языка, и встал на верный путь к степени первого класса.

В январе 1914 года Эдит была принята в лоно католической церкви. Церемония была назначена на 8 января — первую годовщину воссоединения влюблённых. Через несколько недель они объявили о помолвке, и отец Мерфи, наставник Эдит, благословил их на брак. Обе церемонии состоялись в местной церкви Уорика — довольно убогой, если не сказать уродливой. Но для Рональда и Эдит обстановка значения не имела. К этому времени оба они уже свыклись с мыслью, что их отношения никогда не будут идеальными — и никогда таковыми не были. Слишком уж несхожими были их интересы и характеры. Но они прожили в разлуке достаточно долго, чтобы осознать эти различия и научиться с ними мириться. Они поняли, что смогут быть счастливы друг с другом, невзирая ни на что.

Вернувшись в Оксфорд к началу зимнего триместра, Толкиен, по-видимому, чувствовал себя счастливым как никогда. Как ни странно, он до сих пор не сообщил о своих отношениях с Эдит ни старым школьным приятелям, ни оксфордским друзьям. Но теперь хранить тайну не имело смысла. Толкиен написал письма своим товарищам по ЧКБО, и те ответили поздравлениями. Обручившись с девушкой, о которой он мечтал с восемнадцати лет, он мог наконец взглянуть в будущее с уверенностью и надеждой. Жизнь казалась ему прекрасной и светлой, ни единого облачка на горизонте больше не было. Ни он, ни Эдит, ни его друзья даже вообразить себе не могли, что не пройдёт и года, как начнётся война, в которой безвременно оборвутся жизни миллионов их сверстников.

Глава 4. Женитьба и война

Немного найдётся в Англии таких мест, где жизнь с объявлением войны изменилась бы столь резко и неожиданно, как в Оксфорде. Ещё в начале лета 1914 года молодые люди из университета шумно праздновали окончание учебного года. Плоскодонки запрудили реку, громко хлопали пробки шампанских бутылок, погода стояла прекрасная, экзамены остались позади. А затем, как обычно с наступлением летних каникул, город опустел. Богатые студенты разъехались по своим поместьям или отправились путешествовать. Те же, кто, подобно Толкиену, учился на стипендию, возвратились под скромный родительский кров или взялись за летнюю подработку, чтобы накопить немного денег к октябрю, когда их снова подхватит и закружит буйный вихрь студенческой жизни.

Но такого октября, как в 1914 году, Оксфордский университет не знал за всю свою историю. Европа уже стояла на краю пропасти. 28 июня 1914 года наследник Австро-Венгерской монархии, эрцгерцог Франц Фердинанд, погиб вместе со своей женой в Сараево от руки сербского террориста. Правительство Австро-Венгрии немедленно обвинило сербское правительство в соучастии и месяц спустя объявило Сербии войну.

Мир между европейскими государствами и так держался на хрупких основаниях, и установить эту относительную стабильность в своё время удалось лишь благодаря сложным дипломатическим манёврам. Убийство австрийского эрцгерцога вызвало «цепную реакцию» общеевропейского масштаба. Россия, давний противник Австро-Венгрии, объявила о всеобщей мобилизации, а Германия использовала это как повод для объявления войны России. Союзная России Франция, в свою очередь, приступила к мобилизации, в результате чего Германия объявила войну и ей. В силу «сердечного согласия»[24] Англия вынуждена была поддержать Францию и 4 августа 1914 года объявила войну Германии и Сербии.

Так-то и случилось, что осень 1914 года студенты Оксфорда встретили не за праздничным столом в честь начала нового учебного года и не на теннисных кортах, а в тренировочных лагерях. Отсюда им предстояло отправиться во Францию, на поля сражений, где к тому времени уже пали тысячи профессиональных солдат, служивших в составе Британских экспедиционных войск.

На первом этапе войны всеобщей мобилизации в Англии не проводилось, но страсти разгорались так стремительно, что уже к осени сотни тысяч молодых людей записались в добровольцы. Однако Толкиен к их числу не примкнул. Он намеревался заслужить долгожданную первую степень, а потому предпочёл вернуться в Оксфорд, отложив военную службу до следующего лета. Приехав в Оксфорд в первую неделю октября, он с потрясением обнаружил, что университет почти опустел. Из прежних его друзей в колледже остался только признанный непригодным к воинской службе Колин Каллис, один из членов клуба «Шахматная доска».

Поначалу жизнь в обезлюдевшем университете показалась Толкиену невыносимой, и в письме к Эдит он жаловался на ужасную скуку. Но затем они с Каллисом решили перебраться из унылых университетских комнат на квартиру неподалёку от Эксетер-колледжа, на Сент-Джон-стрит. В то же время Толкиен записался в Корпус военной подготовки[25] и приступил к муштре в университетском парке, которая, как ни удивительно, ему даже понравилась.

Новости с фронта приходили неважные. Осенью 1914-го на волне ура-патриотических настроений поговаривали, что война кончится победой «уже к Рождеству». Но вот Рождество миновало, а 1915 год вместо победы обернулся мучительной позиционной войной. Сотни тысяч солдат засели в окопах, протянувшихся через поля Северной Франции на целые мили. Лишь узкая полоска «ничейной земли» в несколько сотен ярдов отделяла друг от друга враждующие армии, и никакими атаками и контратаками сдвинуть линию фронта не удавалось. К весне 1915 года возник дефицит боеприпасов, и боевые действия приостановились. Но то была лишь краткая передышка. За первый год войны на одном только Западном фронте погибло более миллиона солдат, и все понимали, что перестрелки вскоре возобновятся и унесут ещё миллионы жизней.

Теперь, когда Оксфорд опустел, Толкиен смог всерьёз сосредоточиться на учёбе. И пока Эдит в Уорике терпела повседневную рутину и неизбежные в дни войны лишения, Рональд усердно трудился. В июне 1915 года он сдал последний экзамен по английскому языку и литературе, а через несколько дней узнал, что ему присудили отличие первого класса.

Но отпраздновать это событие Толкиен не успел. Обязательства перед Корпусом военной подготовки и обычные для военного времени проблемы с транспортом не позволили ему даже съездить в Уорик и разделить свой триумф с Эдит. Его распределили вторым лейтенантом в полк ланкаширских стрелков, где служил и один из его друзей по ЧКБО, Дж.Б. Смит.

Ближайшие поля сражений на Западном фронте находились всего в сотне с лишним миль от Оксфорда, и во многих семьях уже оплакивали молодых людей, павших при Моне и под Ипром. Но для Толкиена и других новобранцев, только что прошедших подготовку, война со всеми её ужасами всё ещё казалась чем-то далёким и ненастоящим.

Нашим современникам, привыкшим моментально узнавать новости из любого уголка планеты, трудно себе представить, как мало известий в те времена поступало с фронта и как медленно шли даже эти скудные сообщения. Не было ни радио, ни телевидения, а в газетах боевые действия описывались хоть и во всех подробностях, но с большим опозданием. Даже погибших хоронили на месте, а не доставляли домой с последними почестями.

Моторного топлива не хватало, цены на продукты подскочили, но в целом гражданскому населению не пришлось столкнуться с такими тяготами, как в годы второй мировой войны. В первую мировую английские города почти не бомбили, и те, кто оставался дома, не видели других солдат, кроме восторженных новобранцев, садившихся на пароходы в Портсмуте, Саутгемптоне и Дувре, и перебинтованных, искалеченных и обожжённых ветеранов, возвращающихся в английские госпиталя[26].

В тренировочном лагере Толкиену ничего не оставалось, кроме как убивать время в ожидании отправки во Францию. Он занимался строевой подготовкой и отращивал усы. Он слушал лекции о роли и задачах офицера и об уходе за оружием, обучался чтению карт и методам ведения военных действий. После роскошной оксфордской жизни, где студенты регулярно обедали в колледжской столовой, имели доступ к одной из лучших в мире библиотек и вели неторопливые беседы, сидя в кожаных креслах за стаканом хорошего портвейна, казарменное существование не могло не показаться Толкиену унылым и суровым. Теперь его окружали профессиональные солдаты и зелёные новобранцы, молодые люди, которых война оторвала от фабрик и полей и поставила под ружьё. И Толкиену, как офицеру, предстояло командовать этими людьми и вести их в битву. Возможностей для учёных диспутов, бесед и раздумий больше не представлялось. Армейская пища была почти несъедобной, спать приходилось на узкой койке, крыша над отхожим местом протекала, и, что самое ужасное, солдатская жизнь оказалась нестерпимо скучной.

Впрочем, кое-какие развлечения находились. Вскладчину с приятелем Толкиен купил мотоцикл и наконец-то смог навещать Эдит в Уорике, когда ему удавалось получить увольнение на несколько дней. Эти встречи радовали обоих. Перед лицом грозящей разлуки, которая могла оказаться вечной, Эдит, по-видимому, окончательно смирилась со всеми недостатками своего жениха.

В тот же период Толкиен сделал первые заметки о мифологии, которой предстояло завладеть его воображением на всю оставшуюся жизнь. Семя, из которого впоследствии выросло величественное древо «Сильмариллиона», зародилось в его уме именно в эти дни неопределённости и тягостного ожидания.

После полугода начальной подготовки Толкиен решил специализироваться на связном деле. Он выучил азбуку Морзе и научился обращаться с сигнальными флажками и полевыми телефонами, работавшими на основе проводной связи (вдоль всего окопа протягивали длинный провод).

На Рождество Толкиену удалось ненадолго вырваться в Уорик, и они с Эдит наконец решили пожениться. В новом году Рональда должны были отправить во Францию, а по статистике первых полутора лет войны средняя продолжительность жизни солдата на фронте не превышала нескольких недель. Кроме того, со дня на день ожидался «большой натиск», грозящий огромными потерями. Наступили страшные времена.

Обсудив ситуацию, Эдит и Рональд решили назначить свадьбу на среду 22-го марта 1916 года. Отцу Фрэнсису Моргану Толкиен, в обычной своей манере, сообщил об этом лишь за пару недель до венчания. Он опасался, что бывший опекун примет это известие враждебно. Однако отец Фрэнсис послал жениху и невесте самые тёплые поздравления и предложил обвенчать их в ораторианской церкви Бирмингема. Но было поздно: Рональд уже обо всём договорился с отцом Мерфи, и долгожданное бракосочетание состоялось в Уорике.

Подобно тысячам другим молодых пар по всей Европе, новобрачные не могли рассчитывать на долгую и счастливую совместную жизнь. Каждый день война беспощадно губила самые радужные мечты и надежды. Жизнь для Рональда и Эдит внезапно стала ещё более хрупкой, чем казалась в детстве, и обоим им оставалось теперь только смиренно ждать и уповать на Господа.

Весной 1916 года Рональда повысили в звании до лейтенанта, и он сфотографировался в военной форме. На этом снимке он предстаёт типичным английским офицером времён первой мировой. Коротко подстриженные волосы, гладко зачёсанные влево на пробор; безупречно опрятная форма; высокий лоб, длинный, тонкий нос, усы и выдающиеся скулы. Лицо не назовёшь классически красивым, но все черты свидетельствуют о недюжинном уме, решимости и честности. Это лицо человека, сразу же располагающего к доверию; однако на нём оставили свой след и тревоги военного времени, о чём свидетельствуют отразившиеся во взгляде неуверенность и грусть. Через несколько недель после того, как был сделан этот снимок, Толкиена наконец отправили во Францию.

Он прибыл в Кале 6 июня, откуда пешим ходом направился в базовый лагерь Британской армии, располагавшийся в маленьком городке Этапль. Здесь он провёл три недели в полной неизвестности: в любой момент его часть могли бросить в бой. Пришлось привыкать к новому ритму жизни: вынужденное безделье, бесконечные чаепития, курение трубки, разговоры, чтение и, само собой, ожидание.

Напряжение соседствовало с невыносимой скукой, которая усугублялась тем, что книг и газет в лагере почти не было, а прогулки исключались вовсе — отойдя от лагеря всего на несколько шагов, солдат уже рисковал нарваться на мину или снайперскую пулю. Толкиен с трудом находил общий язык с другими офицерами. Большинство из них были профессиональными военными, смотревшими на подобных ему свысока — как на дилетантов, жалких колледжских юнцов, напяливших на себя армейскую форму. Толкиен предпочёл бы общество сержантов и пехотинцев-рядовых, составлявших основную часть батальона, но устав запрещал офицерам поддерживать дружеские отношения с рядовыми, так как считалось, что подобная фамильярность подрывает дисциплину в войсках.

На фоне скуки с каждым днём росла напряжённость. С того момента, как пришёл приказ об отправке на фронт, Толкиен ни минуты не чувствовал себя в безопасности. Разумеется, он был наслышан о том, что происходит на фронте. Никто не задерживался в базовом лагере надолго; части одна за другой уходили линию боёв, а в обратном направлении безостановочно двигался поток больных и раненых. И каждому солдату было что рассказать о том кошмаре, который творился всего в нескольких милях от лагеря. Но ещё хуже было то, что в официальных сводках никаких подробностей не сообщали и никаких сведений о дальнейших планах кампании в лагерь не поступало. Вкупе с бессмысленным ожиданием эта неизвестность превратилась в невыносимую муку.

Перемены наступили внезапно. 11-й батальон, в который Толкиена перевели уже в Этапле, покинул лагерь и двинулся на северо-восток, к линии фронта. Походило на то, что наконец начался давно обещанный «большой натиск» — контрнаступление союзных сил.

События разворачивались стремительно. Военным эшелоном 11-й батальон направился в Амьен — столицу департамента Сомма, расположенного в северофранцузской области Пикардия, приблизительно в семидесяти пяти милях к северу от Парижа. Из окон поезда Толкиен видел, в какое запустение пришёл этот край под перекрёстным огнём двух враждующих армий. Вот уже несколько недель шли дожди; поля превратились в болота; то там, то сям сквозь грязное стекло вагона виднелись полуразрушенные низенькие домишки с покосившимися ставнями; медные ворота, некогда красовавшиеся на въезде в какое-то имение, сиротливо валялись в мокрой куче хлама.

Солдаты играли в карты и курили, заполняя вагон дымом дешёвых сигарет и трубочного табака. Багажные полки и проходы были битком набиты вещмешками. Сержанты начищали сапоги и смазывали штыки. Кое-кто писал домой, возлюбленным и матерям. Невдалеке грохотали гаубицы и миномёты. Почти для всех, кто ехал в этом вагоне, то было последнее в жизни путешествие.

Дождь по-прежнему лил и во время краткой остановки в Амьене, и на марше из города к деревушке Рюбампре, что была ещё миль на десять ближе к линии фронта. Рёв и грохот орудий становился всё громче. Изредка над головами солдат уже свистели шальные снаряды; из-за угрозы мин и снайперских пуль нельзя было расслабиться ни на минуту.

В Рюбампре батальон задержался на полтора дня. Жители давно покинули деревушку, а единственная улица, тянувшаяся между выжженными остовами строений, была изрыта воронками от снарядов, и пройти по ней с лошадьми и орудиями было почти невозможно. На ночь солдаты разместились в сараях и под защитой полуразрушенных стен. Импровизированные навесы почти не спасали от дождя.

На следующий день они продолжили путь и добрались до деревушки Бузенкур, где их ожидал более обустроенный лагерь. Линия огня была уже совсем близко, и сюда постоянно стягивалось пополнение. От самой деревни практически ничего не осталось: снаряды и мины сровняли с землёй почти все дома, обитатели которых давно погибли или бежали куда глаза глядят. Солдаты соорудили несколько хижин, в которых разместились офицеры, и Толкиен в том числе. Остальным пришлось довольствоваться рваными мокрыми матрасами и ночевать в чистом поле или на придорожной полосе.

В те дни среди солдат только и было разговоров, что о «большом натиске», но контрнаступление всё откладывалось и откладывалось. Примерно четырьмя месяцами ранее, в конце февраля 1916 года, немцы под командованием генерала фон Фалькенхайна[27] попытались прорвать фронт союзных войск при Вердене на реке Мёз (северо-восточная Франция), в результате чего позиционная война затянулась. За эти четыре месяца обе стороны понесли большие потери, но к 1 июля 1916 генерал Хейг[28] сосредоточил в одной точке огромные силы (более полумиллиона британских солдат и несколько меньшее по численности французское войско), намереваясь совершить мощный контрудар и вытеснить немцев из Франции.

Это сражение вошло в историю как битва при Сомме. В первый же день немецкие пулёметы скосили девятнадцать тысяч английских солдат, а потери ранеными составили около шестидесяти тысяч. Большинство погибших и раненых оставалось лежать в нескольких шагах от своих окопов. Тот день обернулся для англичан самыми сокрушительными потерями за всю историю британской армии. Вину за это справедливо возлагают на Хейга, понадеявшегося на то, что после нескольких дней интенсивного предварительного артобстрела немецкие пулемёты вышли из строя. В действительности же немецкая военная техника почти не пострадала. В числе девятнадцати тысяч погибших оказался один из ближайших друзей Толкиена, его товарищ по ЧКБО Роб Джилсон, служивший в суффолкском полку.

О гибели друга Толкиен узнал только через две недели. Пока под пули и гранаты шла первая волна атакующих (среди которых был и Джилсон), 11-й батальон держали в резерве. Через пять дней подошла и его очередь, но Толкиен всё ещё оставался в Бузенкуре: он был офицером второй роты, а в окопы сначала отправили только первую.

Из недавно полученного письма Толкиен знал, что двое его друзей, Роб Джилсон и Дж.Б. Смит, находятся в соседнем лагере. Он предполагал, что их уже бросили на передовую, и очень за них волновался. Но в тот самый день, когда в гущу сражения отправилась первая рота, Смит явился в Бузенкур целый и невредимый. Перед возвращением в окопы ему полагалось несколько дней отдыха.

В эти несколько дней друзья то и дело беседовали за чашкой чая, как когда-то в пыльной библиотеке школы короля Эдуарда. Они вспоминали прошлое и посмеивались над причудами своих отсутствующих товарищей. Но воссоздать ту безмятежную атмосферу, в которой прошли дни их ранней юности, конечно же, было невозможно. Чистенькие, аккуратные школьники превратились в усталых, измученных солдат, ввергнутых в самое сердце ада на земле.

Через три дня первая рота вернулась из окопов. Многие погибли, около сотни человек — более трети всего состава — было ранено. А в пятницу, через неделю после прибытия на фронт, настал черёд второй роты, которой командовал Толкиен. Той ночью, под покровом тьмы, они взвалили на плечи свои вещмешки, надели каски и двинулись по слякотной дороге на передовую. Окопы протянулись примерно в миле от деревни.



Подобьями карги или хрыча,
Горбатясь, кашляя, в воде стоячей,
От вспышек взрывов, что рвались рыча,
На дальний отдых мы плелись, как клячи.
Шли как во сне. Шли без сапог, хромая,
Сбив ноги. Шли, шагая невпопад;
Усталые и даже не внимая
Глухому визгу газовых гранат[29].



Так Уилфред Оуэн начинает одно из самых знаменитых своих описаний окопной войны. Нам к этому нечего добавить. Перед лицом такой боли и тщеты любой эпитет покажется неуместным[30].

Роту Толкиена бросили в атаку на занятую немцами деревушку Овийе. Многие его товарищи пали под пулемётным огнём в первые же несколько часов наступления. Толкиен сражался на передовой двое суток без передышки, но, как ни удивительно, остался невредим, не считая нескольких царапин. Затем он немного отдохнул и вернулся в строй ещё на двенадцать часов, после чего его роту наконец отвели с позиций.

Вернувшись в Бузенкур, Толкиен нашёл там несколько писем. Одно из них было от Дж.Б. Смита, и в нём содержалось известие, которого так опасались друзья с начала боёв при Сомме. Их школьный товарищ Роб Джилсон погиб.

Для Толкиена эта весть была страшным ударом. В горячке боя он видел, как гибнут солдаты, сражавшиеся с ним бок о бок, и самому ему довелось убивать, но близкого друга он потерял впервые. Казалось, вместе с Робом Джилсоном ушла в небытие вся связанная с ним часть былой жизни. Ко всем потерям и лишениям, которые приходилось претерпевать Толкиену на войне, прибавилась скорбь о безвременно павшем друге.

Всё ещё не оправившись от этого ужасного известия, Толкиен возвращался в окопы снова и снова. Пока что ему удавалось избегать ранения, но в этот период он осознал собственную смертность остро, как никогда. До гибели Джилсона Толкиен ещё мог внушать себе, что его друзья и он сам неподвластны смерти, защищены волшебными узами связавшей их взаимной любви. Подобные убеждения вообще нередки среди солдат: этот самообман помогает им выдерживать бесконечные тяготы войны и встречать лицом к лицу все ужасы и опасности.

Бои при Сомме бушевали всё лето, и Толкиен то и дело оказывался в самой гуще сражения. В августе ему ещё раз довелось увидеться со Смитом. Они помянули павшего друга и вспомнили о другом своём товарище по ЧКБО — Кристофере Уайзмене, который в то время служил во флоте. Оба они, и Смит, и Толкиен, закалились в огне войны и немало ожесточились. Развеять тоску в лёгкой беседе не удалось, и друзья расстались в подавленном настроении. То была их последняя встреча.

С наступлением осени ситуация почти не изменилась. Сражения продолжались весь сентябрь и октябрь; не умолкли орудия и после того, как холодные ветра и дожди возвестили о наступлении зимы. Солдаты увязали в слякоти по пояс, окопы кишели крысами, вонь стояла невыносимая.

Стоит ли удивляться, что при Сомме, как и по всей линии фронта, от болезней солдаты выходили из строя ещё чаще, чем от ранений? В конце октября 1916 года, после пяти месяцев пребывания во Франции, Толкиен заразился свирепствовавшей в те дни «окопной лихорадкой» — острой инфекционной болезнью, которая переносится вшами и вызывает тяжёлые приступы лихорадки.

Случилось это в деревушке Боваль, откуда Толкиена через два доставили в госпиталь в приморском городе Ле-Туке, где он провёл ещё неделю. Так как состояние больного не улучшалось, решено было отправить его обратно в Англию. И 9 ноября 1916 года Толкиен оказался в хорошо знакомом ему с детских лет Бирмингеме.

Эдит тотчас же приехала к нему. Врачи всерьёз опасались за жизнь пациента и продержали его в госпитале целых шесть недель. Но помочь ему почти ничем не могли: окопная лихорадка — тяжёлая болезнь, и многие солдаты, особенно раненые, от неё умирали. Медицина ещё не знала антибиотиков и механизм развития болезни был неизвестен, так что врачам оставалось лишь вести наблюдение за больными и следить, чтобы те хорошо питались.

Сразу же после свадьбы Эдит переехала в Грейт-Хейвуд — деревню в Стаффордшире, рядом с тренировочным лагерем, в котором Толкиен дожидался отправки во Францию. Опрятный домик, в котором она поселилась с кузиной Дженни, стоял в центре этой живописной деревушки. Здесь, в меблированных комнатах, они и прожили до конца 1916 года. К третьей неделе декабря Толкиена выписали из бирмингемского госпиталя, и они с Эдит отправились поездом в Грейт-Хейвуд.

Для Толкиена наступило блаженное время отдыха. Правда, ужасы окопной жизни были ещё свежи в его памяти, а после отпуска его снова ждала служба во Франции. Однако они с Эдит старались извлечь из этой краткой передышки всё, что можно. Они пытались не думать о войне, но это, конечно же, было непросто. Стояли холода, топлива и продуктов не хватало, жить в деревенском домике было неуютно. Но хуже всего были неизменно дурные новости с фронта. Перед отъездом из Бирмингема Толкиен узнал о гибели Смита — тот был ранен осколками снаряда и умер от гангрены. Так к концу второго года войны из четырёх друзей — основателей ЧКБО в живых осталось только двое: Толкиен и Кристофер Уайзмен.

Ситуация в мире политики тем временем изменилась. В ноябре Вудро Вильсон был переизбран президентом США, а 7 декабря премьер-министром Великобритании стал Дэвид Ллойд Джордж. Англо-американские связи окрепли, и пошли разговоры о том, что не сегодня-завтра Соединённые Штаты придут на помощь союзным войскам и обрушатся на кайзера со свежими силами. Но смягчить эмоциональную реакцию на затянувшуюся войну не могли никакие доводы разума. Слишком многими овладело чувство тщетности всех усилий и бессмысленности всех смертей; слишком многим казалось, что будущее таит в себе только новые невзгоды и лишения. С таким настроением встречали Рождество 1916 года по всей Европе, и дом Толкиенов не стал исключением.

И всё же супруги старались разогнать сгустившиеся над их судьбой мрачные тени. Эдит играла на фортепиано, Рональд рисовал её портреты. Они выходили на прогулки и тихо беседовали, сидя у камина. В тот месяц Эдит забеременела, и новость эта была радостной но, в то же время, пугающей. В каком мире придётся жить их ребёнку? Не только Толкиены, но и многие другие супружеские пары в ту хмурую зиму задавали себе подобный вопрос.

К концу января Толкиен, казалось, был уже на верном пути к выздоровлению, но в конце февраля произошёл рецидив. Проболев ещё три недели, Толкиен снова окреп в достаточной мере для путешествия, и его направили в Йоркшир на переподготовку.

Рональд поехал в лагерь один, но Эдит и Дженни вскоре прибыли следом. Они сняли комнаты в Хорнси — довольно жалком приморском городишке. Здесь было скучновато и в лучшие времена, а теперь опустевший городок и вовсе замер, словно оцепенев под тяжестью низких, серых облаков.

Стоило Толкиену прибыть в тренировочный лагерь, как он снова разболелся, ещё тяжелее, чем прежде, и его положили в санаторий в Харроугейте (неподалёку от Йоркшира). Через несколько недель он пошёл на поправку и вернулся в лагерь.

И так продолжалось всю весну и лето 1917 года: приступы болезни, подчас весьма тяжёлые, чередовались с краткими периодами ремиссии. Этот цикл доставлял большие неудобства не только самому Толкиену, но и Эдит, которая к концу лета 1917 года была уже на шестом месяце беременности. Её мучила жара, а унылые и тесные меблированные комнаты в Хорнси не шли ни в какое сравнение с теми уютными домиками, в которых они с Дженни жили до войны. Всё это изрядно беспокоило Эдит, и в сентябре она решила вернуться в Челтнем и провести там недели, оставшиеся до родов.

16 ноября в челтнемской больнице на свет появился первый ребёнок Толкиенов — мальчик, которому дали имя Джон Фрэнсис Рейел. Рядом с Эдит была только Дженни, Толкиен смог приехать лишь через неделю. К тому времени его перевели в лагерь близ деревни Рус, куда и перебралась Эдит с новорождённым сыном, как только оправилась после родов.

В Англии уже сильны были надежды на то, что война вступает в последнюю фазу и очень скоро союзники будут торжествовать победу. И для оптимизма были свои причины, так как характер военных действий за последние месяцы существенно изменился. Ещё весной 1917 США объявили войну Германии, и в Европу устремился поток американских солдат, боеприпасов и вооружения. На помощь ВМС Великобритании, сдерживавшим натиск германского флота у берегов Европы и в Атлантике, пришли американские военные корабли. Сообща они сумели нейтрализовать подводные лодки противника, нападавшие на торговые суда и сильно затруднявшие доставку продовольствия и боеприпасов.

Вмешательство Соединённых Штатов повлекло за собой перелом в ходе войны и вселило в англичан новые надежды. Однако ситуация с Россией и Восточным фронтом по-прежнему оставалась неопределённой. В России власть перешла в руки большевиков, и всю страну охватил хаос. К тому времени на Восточном фронте пало уже несколько миллионов русских солдат, и новые власти решили пойти на уступки и подписать перемирие на весьма невыгодных условиях.

Для Эдит и Рональда Рус стал очередной тихой гаванью, ещё одним островком счастья и спокойствия в море бедствий. Впервые для них забрезжила надежда, что Рональду не придётся возвращаться на фронт. Но идиллия продлилась недолго. Правда, во Францию Толкиена больше не отправили, но в марте его перебросили в новый лагерь — в стаффордширском городке Пенкридж, в семидесяти милях к югу от Руса. Эдит, маленькому Джону и Дженни Гроув снова пришлось ехать следом за ним. Стоило же им устроиться на новом месте, как Толкиену пришёл приказ о возвращении в Йоркшир.

Чаша терпения Эдит переполнилась, и она наотрез отказалась от очередного переезда. Она предпочла остаться в Пенкридже, а Рональд поехал в йоркширский лагерь в Гулле. Там он снова слёг, и его в очередной раз положили в госпиталь.

Эдит была на грани нервного срыва. Конечно, она не могла не радоваться тому, что муж её вернулся из окопов живым, но вот уже полтора года он то и дело болел, а вдобавок Эдит вынуждена была беспрестанно переезжать за ним с места на место. Не удивительно, что она вышла из себя и даже озлобилась. Из переписки между супругами явствует, что она уже не давала себя труда скрывать своё разочарование. В одном из писем Эдит иронически замечает, что за последние два года Толкиен провёл в постели столько времени, что наверняка успел отдохнуть впрок на всю оставшуюся жизнь.

Но самое страшное было уже позади. В этот последний год войны союзники по-прежнему несли тяжёлые потери (в числе погибших оказался и Уилфред Оуэн, убитый при переправе через канал Уаза-Самбра всего за неделю до капитуляции немцев[31]), но перемены к лучшему начались уже в конце 1917 года. 11 ноября 1918 года в вагончике на железнодорожной станции в Комьпене, где размещался штаб союзных войск, верховный главнокомандующий маршал Фердинанд Фош[32] принял договор о капитуляции, подписанный от имени Германии правительственным чиновником Маттиасом Эрцбергером[33]. На следующий день Толкиен обратился к своему командиру с просьбой перевести его в Оксфорд с целью завершения образования до демобилизации.

Глава 5. Фантастические миры

Каждому поклоннику Дж.Р.Р. Толкиена известно, что цикл книг, повествующих о Средиземье, не имеет себе равных. За последние полвека появились тысячи произведений в жанре фэнтези, авторы которых обязаны Толкиену очень многим. Но ни одно из них не производит на читателя впечатление такой же целостности и полноты, как мир, изображённый в «Хоббите», «Властелине колец», «Сильмариллионе» и «Утраченных сказаниях». И это не случайно. В отличие от современных авторов, работающих в жанре фэнтези, Толкиен работал над созданием этого цикла произведений почти всю свою жизнь — в общей сложности около шестидесяти лет. И в каком-то смысле его внутренний мир — мир Средиземья — стал для него более реальным, чем внешняя жизнь.

Но с чего же начался обширный труд, приведший к рождению этого «параллельного мира»? Что побудило Толкиена взяться за эту работу? И что помогало ему долгие годы сохранять к ней глубокий интерес?

Это непростые вопросы, и ответить на них исчерпывающим образом нам едва ли удастся. Но в наших силах, по крайней мере, попытаться проследить за ходом мысли Толкиена и рассмотреть истоки и первоосновы его грандиозного замысла.

Прежде всего, нам следует обратиться к тем ранним впечатлениям, которые Толкиен бережно хранил в душе с детских лет. Мы помним, как нежно он любил сельскую Англию, и можно не сомневаться, что многие её черты запечатлелись и в сотворённом им мире Средиземья. Подобно большинству детей, Толкиен много фантазировал и выдумывал всевозможных монстров и чудищ, а окружающий мир представал его воображению волшебными краями, полными чудес и приключений. Необычно, однако, то, что образы детских фантазий сохранились в его памяти очень отчётливо, и когда он начал писать, ему не составило труда к ним вернуться. Время игр в компании младшего брата осталось позади, но Толкиен стал создавать персонажей, которые могли бы разыгрывать за него любимые роли. Так поступают все авторы художественных произведений. Но в данном случае важно то, что прототип своего воображаемого мира Толкиен создал ещё в раннем детстве. Основой всей сложнейшей альтернативной реальности Средиземья стала игра детской фантазии. Толкиен сберёг в памяти незатейливую сказку своего детства и преобразил её в невероятно увлекательную и правдоподобную мифологию, по сей день потрясающую воображение читателей.

Именно стремление создать мифологию и стало средоточием легенд о Средиземье. Первые фрагменты будущего великого эпоса Толкиен записал ещё в годы войны, по возвращении с фронта. Он мечтал создать, по собственному его выражению, «мифологию для Англии». Изучая древние языки и культуру народов, говоривших на этих языках, он пришёл к выводу, что в Англии, в отличие от Исландии, Скандинавии или стран Центральной Европы, так и не сложилось корпуса письменных преданий, способных составить полноценную мифологическую систему. В древнеанглийской литературе сохранились только отдельные фрагменты утраченных сказаний, отголоски легенд Артуровского цикла, отрывки и отблески давно минувших времён. Шекспира, которого многие считают хронистом мифов и легенд, Толкиен, как уже говорилось, ценил невысоко; не вдохновляли его и произведения Чосера. В Англии не сохранилось ничего, сопоставимого с «Младшей Эддой» (памятником скандинавской мифологии, записанным исландским историком XIII века Снорри Стурлусоном), эпической поэмой «Беовульф» или финским эпосом «Калевала»[34]. Но Толкиен решил, что ему по плечу заполнить этот досадный пробел.

Не ему первому пришла в голову такая идея. Э.М. Форстер[35] в романе «Хауардз-Энд», опубликованном в 1910 г. писал:


«Почему в Англии нет великой мифологии? Наш фольклор так и не вышел из колыбели. Лучшие мелодии, какие можно услышать в нашей сельской местности, — детища греческих свирелей. При всех своих достоинствах, при всей своей глубине народное воображение оказалось здесь бессильно. Оно так и не пошло дальше ведьм и фей»[36].


Но кто лучше Толкиена мог справиться с этой задачей? На роль создателя мифологии Средиземья он подходил идеально: ведь автору такого труда необходимо было обладать не только живым и дисциплинированным воображением, но и тонким чувством языка и глубоким пониманием лингвистики. Многие удивляются, впервые услышав о том, что Толкиен целыми днями работал в университете, а книги сочинял, главным образом, по ночам или когда удавалось выкроить свободную минутку. С другой стороны, многие его коллеги-профессора наверняка тоже удивились, когда Толкиен прославился своими книгами. Но на самом деле только это сочетание художественного дара с талантом лингвиста и позволило ему создать самодостаточную вымышленную культуру. Ибо, как Толкиен узнал ещё в ранней юности, язык — это не просто слова.

В действительности, изучение языка — это изучение культуры. Может показаться странным, что, будучи профессором англосаксонского языка и прекрасно разбираясь в лингвистических тонкостях и структуре ещё десяти-двенадцати языков, Толкиен, тем не менее, с трудом мог говорить по-французски и по-испански. Но дело в том, что Толкиена интересовали в первую очередь взаимосвязи между языком и культурой. Изучая «Беовульфа» (которым Толкиен был увлечён ещё со времён учёбы в школе короля Эдуарда), можно получить массу информации об образе жизни и мировосприятии скандинавских народов VII столетия. «Младшая Эдда» и «Беовульф» содержат в себе ничуть не меньше сведений о древних скандинавах, чем любая коллекция археологических находок.

Таким образом, изучение древних языков помогло Толкиену оценить роль мифа как памятника древней культуры. И только осознав это, он смог приступить к созданию собственной мифологии для описания некой вымышленной культуры (по существу, целой вымышленной вселенной!), основанной на языках народов, населяющих этот фантастический мир. Именно язык или, точнее говоря, эльфийские языки, и стали тем зерном, из которого впоследствии вырос весь эпический цикл Средиземья.

Но, разумеется, одного лишь интереса к языку, пусть даже всепоглощающего, для создания мифологии было недостаточно. Столь же важную роль в рождении Средиземья сыграли ещё три фактора: во-первых — яркое воображение, без которого невозможно было бы сотворить эти несуществующие языки и вдохнуть жизнь в говорящих на них персонажей, во-вторых — дисциплинированность, без которой написать все эти книги были бы просто невозможно, а в третьих — побудительная причина, без которой Толкиен так никогда и взялся бы за этот колоссальный труд.

По справедливости говоря, второй и третий факторы тесно взаимосвязаны, так как трудно представить себе, чтобы кто-нибудь стал трудиться над подобной задачей изо дня в день, месяц за месяцем и год за годом, если бы его не побуждали к тому мощный первоначальный импульс и внутренняя потребность творить этот вымышленный мир (или, по выражению самого Толкиена, «сотворчествовать в его создании»).

Каковы же были эти побудительные причины? Что заставляло его творить Средиземье и чем в конечном счёте определился облик этого неповторимого мира?

Охватившее Толкиена желание создать «мифологию для Англии» объясняется не только тем, что в национальной литературе он не нашёл ничего такого, что с чистой совестью мог бы назвать исконно английским мифом, но и тем, что именно Толкиен, как никто иной, был способен решить эту задачу. Он был прекрасно к ней подготовлен. И вернувшись в Англию из окопов, он впервые осознал это в полной мере.

Однако первоисточник этого стремления следует искать в более далёком прошлом, во временах школьного товарищества ЧКБО. Каждый из молодых людей, сиживавших некогда за чаем в библиотеке школы короля Эдуарда, твёрдо верил в своё высокое предназначение. Никто из них не сомневался в своих выдающихся интеллектуальных способностях. И хотя своё призвание они ещё не нашли и большую часть времени только заигрывали с теми или иными идеями, всё же каждый из них был убеждён, что рано или поздно совершит в своей жизни нечто важное.

В последние раз друзья — к тому времени уже студенты престижных университетов — собрались вместе на рождественских каникулах 1914 года, у Кристофера Уайзмена, недавно переехавшего вместе с родителями в большой, довольно богатый дом близ Уондсворта[37]. Все четверо — Уайзмен, Толкиен, Дж.Б. Смит и Роб Джилсон — готовились идти на войну, но эти несколько дней они провели точь-в-точь, как в старое доброе время. Они читали вслух отрывки из любимых книг и вели долгие беседы о литературе, искусстве и политике. И всё же кое-что изменилось. Молодые люди начали осознавать своё призвание. Эта рождественская встреча с друзьями пробудила в Толкиене вдохновение. Он захотел сочинять стихи. Современная поэзия его не интересовала, и он решил обратиться к древнему жанру героического эпоса, достоинства которого оценил уже давно.

Но война многое изменила. Всего за год погибло двое из четырёх товарищей — Джилсон и Смит, а Уайзмен и Толкиен пережили тяжёлое потрясение, впервые остро ощутив всю хрупкость человеческой жизни. За несколько дней до собственной гибели Смит писал Толкиену о том, каким ужасным ударом стала для него смерть Роба Джилсона, но тут же утверждал, что братство их осталось нерушимым, несмотря на эту потерю. Тем, кто выживет, — добавлял он, — тем, кто вернётся с войны целым и невредимым, предстоит выступать от имени всех четверых и по-прежнему гордо нести светоч ЧКБО. Им предстоит высказать, что не успели высказать погибшие, и сотворить нечто такое, чем могли бы гордиться все члены их школьного товарищества.

Это письмо Толкиен принял очень близко к сердцу, а гибель Смита лишь придала его прощальным словам ещё больший вес. И уже через несколько дней под пером Толкиена возникли первые фрагменты эпического цикла — первые ростки мифологии, которую он начал творить не только для Англии, но и для ЧКБО, для Джилсона и Смита.