Кеннет Уайт

Странствующий дух

БЕЛОЕ ПРОСТРАНСТВО

В дни моей молодости, во время закладки основ личности, я жил в контексте совершенно белого мира: крылья чаек, пена разбитых о берег волн, иней, изморозь, снег, кора берез, выбеленные поверхности камня… Это приковывало мое внимание, формировало ядро представлений (ядро, готовое расщепиться взрывом осознания!). Так начало белого мира имеет вполне реальные корни. Потом я начал вглядываться в языковой контекст, в культурный, в литературный. Древнее название Шотландии — Альба, что, собственно, и значит Белый мир, Белая страна. Размышляя о своей стране, я и проживал-то, скорее, в Альбе, нежели в современной Шотландии, пользуясь безусловным преимуществом такого выбора — открывать настоящие, истинные пути. Прежде всего, я оказывался вне социально-культурного поля современной Шотландии, но мог прозреть территорию в ее незамутненном, сущностном, морфологическом аспекте: география всегда больше истории. Я являл собой свободное тело-дух, проникающее сквозь пространство. Ассоциация со своей собственной фамилией была своего рода наградой: мое сознание обретало родство с моей землей. Так возникла моя «белая» автономия — самоназванность, самоопределенность… Философ Уайтхед говорил о достигаемой в реальности абсолютной самодостаточности, самоидентификации — именно тогда я ощутил ее так остро, внутри пейзажа, на фоне моря.

Возьмем слово «альба» как таковое. Ассоциации очевидны. Именно это слово послужило ключом ко всей географии Европы. Как отмечал Генри Хуберт в своей книге о расселении кельтов, слово «alba»— наиболее употребительное в кельтской топонимике на всей индоевропейской территории. С ним вы двигаетесь от Шотландии к Альпам и далее до Албании. Я жил в Аубтерре (Aubeterre), а теперь недалеко от моего дома в Бретани есть местечко Le Champ Blanc и деревня Clartй. Это — моя география, мой ментальный пейзаж. При изучении кельтской культуры я набрел на понятие gwenved: белый мир. Это пространства наивысшего напряжения. Достигая их, вы избавляетесь от тьмы (anwn) и находите путь (abred). Так я обрел помимо пейзажа свой путь, пространство в перспективе, все более проясняющееся по мере моего продвижения вперед.

Таким образом, понятие «белый мир» стало означать для меня в конце концов мир, освобожденный от ложных связей, которые тяготят нас и пресекают даже робкие попытки прорваться к истинному. Я имею в виду такие схватившиеся в утилитарном обществе понятия, как Бог, моральный закон, причинность, прогресс, гуманизм — этот балласт неверно интерпретированных связей, которые создает история. Вы сможете следовать «белым путем» по территориям, на которых возможна попытка преодолеть современную культуру, к чему-то более широкому, свободному, насыщенному светом. Д.-Г.Лоуренс говорит о «белом взмахе… творения». А.Арто говорит: «Настоящая жизнь — это движение и белизна». По этому пути возможно дойти до Азии, там, в Японии, символом тождества с Высшим являются «белые волны, разбивающиеся о небо».

Писатель или путешественник?

С самого начала письмо, словотворчество для меня неразрывно связаны с «вышагиванием», ходьбой. Так было на вересковых пустошах или на серой полоске каменистого пляжа западного побережья Шотландии. Это мыслилось как движение вперед, к незнаемым, неописанным, неназванным пространствам; движение, сопровождаемое называнием всего, проникшего в сознание. Движение как признак включения: кольца деревьев, трещинки на коре, следы животных, птиц, форма и разводы на камнях. Ходьба была и дорогой избавления от гнета социальных зависимостей, и в то же время — дорогой обретения, открытия собственных чувств.

Потом уже появились азимуты мыслей и пути культуры. Движение, нацеленное на преодоление тесных рамок, густозаселенных душных пространств; открытие новых территорий, накапливание новых впечатлений, подтверждающих правильность, неотвратимость твоего продвижения вперед — к пустоте-как-свободе, к внутренней благодатной тишине-наполненности, а потом — к поэзии.

Возможно ли все это подверстать к тому, что в современной культуре определяется как «литература путешествий»?! Вот почему у меня возникла потребность определить новые взаимоотношения между словом и дорогой, разработать собственную терминологию.

Первый термин, который я использовал, чтобы обозначить то, что я чувствую, продвигаясь вперед по неизвестной дороге, — это «путелогия», «путешествология» (французский эквивалент voyage-voyance). Но двигаясь дальше в этом направлении, я ощутил, что этот термин больше определяет суть текстов романтиков: таковы Тик и Новалис, например. Я постарался вообще отойти от типологии «путевых заметок». В пути я открывал не только новые земли, но и новые времена. Наконец, я нашел то, что искал: «книга пути» — вот как этому следует называться! Четвин, один из немногих пытающихся найти новое в контексте современного английского существования, также стремился найти беспрецедентные дороги писательства, в частности, в формировании принципиально нового словаря обозначения явлений. Так вот, Четвин нашел замечательный термин novela de viage, сформированный в испанской среде. Термин действительно обозначает способ писания, принципиально отличающийся от традиции английского романа, впрочем, и от того, что делает сам Четвин.

Моя задача — слияние жанров, вернее даже, для меня важно «сплавить» из них нечто, что спровоцирует встряску сознания и выведет к более широкому образу литературы.

Большая и важная часть работы происходит вне и помимо сочинительства. Вы должны «вживить» себя в мир, олитературив бытие. В противном случае вы увязнете в патетике и придуманности. Есть нечто, что существует до путешествия. Именно это я называю ментальной топографией. А потом путешествие и оформление в виде текста открывают и развивают ментальный пейзаж.

Прочитав мою книгу о путешествии по реке Св. Лаврентия, почему-то именно журналисты всерьез задавались вопросом: является ли это путешествие реальным или символическим? На самом деле и то, и другое. Вдоль берега на возвышенность — по краю стихий — ввысь. Хотя в книге нет столь привычных «картинок с натуры», как это положено в путевых заметках. Жанр, который я измыслил, позволил читателю ясно ощутить реальность дороги, понять текст, достаточно абстрактный по своей форме. Я всегда предпочитал впечатления, пойманные уголком глаза, лобовому подробному описанию. Важен ли при таком подходе выбор конкретного географического места? Для меня — да. На севере «Голубого севера», например, встречаются Восток и Запад; Европа, Америка и Азия встречаются здесь: Америка и Азия смотрят друг на друга через Берингов пролив, а Европа, Азия и Америка собраны вместе узлом Северного полюса. И, по моему мнению, здесь, а не в сутолоке хваленых центров цивилизации, встречаются они духовно.

Я далек от мысли накручивать километраж ради статуса знаменитого путешественника, я не исследую территории по части полезных ископаемых. Я вышел в путь за поэтикой пространства с пустотой в центре. И опять начинается все сначала: поиск ощущения — обретение пустоты — извержение наполненности.

Существует предел знания. За ним лежит неведение, в которое, после знания, необходимо погрузиться ради более глубоких знаний. Череда знания — неведения бесконечна. Что же касается отношения путешествие — словотворчество, то мои «путекниги» не что иное, как движение тела-разума к воплощению, в моем случае — в слове. Это движение путешественника, которое сообщает слову свежесть. Слово же несет ощущение того, что ты на верном пути. Накануне открытия новых горизонтов.