Вольфганг Хольбайн

«Колдун из Салема»

Книга первая

Гибель великого колдуна

Море стало гладким как зеркало. За последние два часа опустился туман, и, по мере того как его седоватые клубы принимали вид колышущихся облаков, а затем сгущались в тяжелые, медленно ползущие над поверхностью воды пласты, море успокаивалось. Волны уменьшились. Их ритмичное глухое шлепанье, монотонным хором сопровождавшее судно под названием «Владычица тумана» в течение последних тридцати четырех дней плавания, стало стихать, а потом и совсем смолкло.

И вот судно остановилось, чуть покачиваясь на волнах. Большие, много раз штопанные паруса вяло повисли на реях: на мачтах и снастях собралась влага, скатываясь сверкающими ручейками на палубу. Было так тихо, что создавалось впечатление, будто зловещая, раздирающая нервы тишина подкралась с моря вместе с туманом и захватила в плен этот красивый четырехмачтовый парусник. Однако это была не обычная тишина — в ней ощущалось чье-то присутствие. Я знаю, это может быть похоже на бред, но мне — как, возможно, и другим — казалось, что туман принес с собой нечто неведомое и враждебное, и это нечто, словно паук на тонких ножках, заползло на борт «Владычицы тумана» и проникло в наши мысли и чувства.

Туман настиг судно и окутал его. Все, что находилось на расстоянии более десяти-двенадцати шагов, начало растворяться во влажной мгле, теряя очертания, как будто это было не что-то реальное, а лишь видения из какого-то сна. Деревянные части судна скрипели как-то приглушенно, а голоса команды доносились до нас словно сквозь плотную невидимую завесу. Закругленный с одной стороны прямоугольник юта казался мне крошечным одиноким островком в океане серости и леденящего душу молчания.

Кроме того, было очень холодно. Мы отплыли из Нью-Йорка 19 июня 1883 года, и если я где-нибудь в Атлантике не сбился со счета, то сегодня уже было 24 июля. «Разгар лета», — подумал я. При этом мои руки подрагивали от холода, а когда я говорил, с дыханием вырывалось прозрачное облачко пара.

— Почему вы не идете в каюту, мистер Крэйвен? — голос капитана ворвался в мои мысли откуда-то издалека, да и вообще я не без труда осознал, что это звуки человеческой речи и я должен что-то ответить.

— Здесь чертовски холодно, — продолжил Баннерманн, когда я наконец-то обернулся и посмотрел на него.

В своем толстом черном пальто и мохнатой шапке, которую он носил вместо капитанской фуражки, он казался милым пингвином. В действительности капитан не только одеждой походил на пингвина: это был коротконогий, добродушный, постоянно улыбающийся человек, слишком мягкий и снисходительный, чтобы командовать судном. Я никогда не разговаривал с ним на эту тему, но у меня сложилось впечатление, что он стал капитаном по воле случая и не очень-то был этим доволен.

— Я лучше побуду здесь, — ответил я спустя некоторое время. — Этот туман меня пугает. Вы уверены, что мы не сойдем с курса и не попадем на рифы?

Баннерманн рассмеялся. Его лицо прикрывал толстый шерстяной шарф, заглушавший голос. Я почувствовал, тем не менее, что смех был добродушным. Баннерманн и его люди считали меня и Монтегю двумя сухопутными крысами, с трудом отличающими носовую часть судна от его кормы. Я много времени проводил возле капитана и, наверное, уже изрядно действовал ему на нервы. Во всяком случае, он старался этого не показывать.

— Мы находимся почти в тридцати морских милях от ближайшего побережья, — ответил он. — Туман и мне не нравится, но он не опасен. Он лишь нагоняет тоску.

Капитан вздохнул, отошел от меня к поручням и, сощурив глаза, всмотрелся в колышущуюся серую мглу.

— Ужасную тоску, — добавил он. — Но не более того.

Я молчал. Можно было бы задать тысячу вопросов, но я предполагал, что капитан не станет на них отвечать, и потому лишь молча стоял возле него, переминаясь с ноги на ногу, и смотрел, как и он, в северном направлении, туда, где находился конечный пункт нашего путешествия. В тумане было что-то тревожное. Когда я вглядывался в него достаточно долго, появлялись различные видения: какие-то лица, причудливые, странным образом искаженные фигуры, призрачные руки, пытающиеся ухватиться за борт судна. Если бы погода была нормальной, «Владычица тумана» прибыла бы в Лондон по расписанию — уже на следующий день. Теперь мы вынуждены были провести в море, в лучшем случае, еще одну ночь, а то и больше, если туман не рассеется.

Однако я старался не высказывать вслух подобные мысли, потому что Баннерманн, чего доброго, мог бы посчитать меня придурком.

— В самом деле, мистер Крэйвен, — продолжил Баннерманн, не глядя на меня, — вам лучше уйти с палубы. Вам все равно здесь нечего делать, а вот подхватить сильный насморк вы можете.

Он немного помолчал, а затем — уже другим тоном — еле слышно добавил:

— Кроме того, мне хотелось бы, чтобы кто-то был рядом с Монтегю, — теперь Баннерманн смотрел мне в глаза. Между его густыми седыми бровями пролегла глубокая морщина. — Как он сегодня?

Я ответил не сразу. Когда я оставил Монтегю — еще до рассвета, где-то около четырех часов — он спал. Монтегю спал помногу и, хотя его состояние не улучшалось, вел себя поразительно разумно в те немногие часы, когда бодрствовал и мог разговаривать со мной или Баннерманном. Его рассудок был ясен. Но все же его состояние вызывало у нас тревогу.

— Без изменений, — сказал я некоторое время спустя. — Температура больше не повышается, но и не падает. Его бы показать хорошему врачу.

Баннерманн кивнул.

— Я прикажу поднять все паруса, как только исчезнет этот проклятый туман. Через двадцать четыре часа мы будем в Лондоне, а еще через час Монтегю окажется в клинике.

Он произнес это весьма оптимистично, но на самом деле ни я, ни он не были в этом уверены.

— Вот увидите, — добавил он, — через неделю он снова будет на ногах и в хорошем настроении.

Еще раз улыбнувшись, капитан повернулся, сложил ладони у рта рупором и проорал на всю палубу какую-то команду. Наверху среди такелажа несколько матросов начали усердно ползать взад-вперед. Я не знал, что они там делают, да это меня и не интересовало. «Владычица тумана» была первым судном, на которое мне довелось ступить в своей жизни, и, по всей вероятности, последним. Я терпеть не мог морские суда, а само море с его бескрайними просторами вызывало у меня чувство одиночества и страха. Безусловно, оказавшись за три тысячи миль от своей родины, вернуться туда я мог лишь на судне. Но у меня не было уверенности, что я когда-нибудь снова увижу Америку.

Стараясь не думать об этом, я понаблюдал еще некоторое время за тем, как Баннерманн гонял своих матросов, а затем отвернулся. Холод постепенно становился невыносимым, в горле подозрительно запершило. Баннерманн, пожалуй, прав: если я останусь на палубе, то наверняка простужусь. А в нашей каюте было тепло, к тому же крепкий грог мог бы стать хорошим дополнительным согревающим средством.

Стертые ступени заскрипели под моим весом, когда я спускался с палубы по короткой деревянной лестнице. Звуки показались мне какими-то странно приглушенными, и я снова обратил внимание на необычную тишину, воцарившуюся на всем судне. Я остановился, кивнул в знак приветствия проходившему мимо матросу и затем — не зная, собственно, почему, — снова вернулся на палубу и встал у поручней.

Море пропало. Шершавая поверхность борта «Владычицы тумана» на расстоянии полутора метров подо мной, казалось, исчезла в серой массе, напоминающей облако. От воды поднимался странный запах — не соленое дыхание моря, ставшее вполне привычным для моих органов чувств за тридцать пять дней путешествия, а нечто другое, абсолютно неведомое. Я положил руки на поручни, наклонился и попытался углядеть хотя бы слабый отблеск на морской поверхности, но туман был слишком густым. Ситуация казалась абсурдной: судно называлось «Владычица тумана», но сейчас оно само было его пленником.

Поворачиваясь, я в тот же миг почувствовал какое-то движение, какое-то мимолетное быстрое дрожание, что-то громадное выдвинулось из серой массы и вцепилось в судно. Оно было покрыто мелкими сверкающими переливчатыми чешуйками зеленоватого цвета. Я замер. Через секунду-другую мое сердце начало колотиться так быстро, что, несмотря на холод, я вспотел. Все исчезло так же мгновенно, как и появилось, и я даже начал сомневаться в том, действительно ли я это видел или же мои измотанные нервы подшутили надо мной. При этом я, однако, почувствовал такой ужас, какого раньше никогда в жизни не испытывал.

Когда я затем открыл низкую дверь надстройки юта и стал спускаться в свою каюту, мои руки все еще дрожали.



В комнате стояла тишина. Окна были закрыты тяжелыми деревянными ставнями, не пропускавшими солнечного света, а огонь, полыхавший в камине, хотя и наполнял помещение удушливым сухим теплом, почему-то плохо освещал комнату. Однако здесь было не совсем темно. В воздухе распространялось зеленоватое мистическое сияние, при этом казалось, что свет идет не от какого-то определенного источника, а словно бы из ниоткуда. Потрескивание огня перемешивалось с еле слышным призрачным шепотом и звуками, похожими на шум морского прибоя, только какого-то необычного — грозного и зловещего, враждебного.

В небольшой комнате находилось четверо человек: женщина, двое мужчин и седоволосое, укутанное в лохмотья создание, чей пол невозможно было определить. Лицо его под низко надвинутым на лоб капором представляло собой лабиринт серых теней — настолько оно было изборождено глубокими морщинами, а мешковатое одеяние полностью скрывало тело. И лишь глаза этого существа светились жизнью. Это были жуткие глаза: узкие, темные, с крохотными зрачками, они горели каким-то дьявольским огнем.

— Они идут сюда, — сказала женщина.

Как и остальные, она неподвижно и как-то неестественно спокойно сидела за круглым столом, составлявшим вместе с четырьмя стульями и камином всю обстановку комнаты.

— Сколько их? — спросил один из мужчин.

Прошло некоторое время, прежде чем женщина ответила. Ее глаза были широко открыты, но внимательный наблюдатель заметил бы, что она не моргала. Казалось, что ее взгляд направлен куда-то в пустоту.

— Слишком много, — наконец сказала она. — Сотни. Я… не вижу таких подробностей. Но они полны ненависти.

— Они полны ненависти.

Седоволосое существо зашевелилось, и в тот миг, когда оно заговорило, стало понятно, что это старуха. Ее жилистая, почти до костей исхудавшая рука появилась из-под обрывков одеяния, опустилась на поверхность стола и поползла, словно пятнистый пятиногий паук, в сторону женщины. Когда иссохшие пальцы старухи коснулись ее руки, лицо женщины напряглось, и лишь в последний момент она сумела заставить себя не отдернуть свою руку.

— Они полны ненависти, — повторила старуха. — К нам?

Женщина кивнула.

— Да. Я знаю, что ты хочешь сказать. Но от этого толку не будет. Мы не можем обратить их ненависть себе во благо. Она слишком сильна. Кто-то… управляет ими.

В комнате вновь все смолкли, а мистические голоса духов стали звучать немного громче. Зеленый свет померк, и сияние огня в камине начало разливаться по комнате, словно кровь, отражаясь на лицах людей дьявольскими гримасами.

— Тогда нам нужно спасаться бегством, — вдруг сказала старуха.

— Поздно, — прошептала женщина.

Когда она говорила, ее губы едва двигались, а на лбу выступили капельки пота.

— Они… уже слишком близко. И они идут отовсюду. Они уже почти здесь, — ее голос начал дрожать, а затем в нем послышались истерические нотки. — У них… есть оружие. И факелы. Они… устроят погром.

Один из мужчин встал, причем так резко, что его стул опрокинулся и развалился на части.

— Тогда почему мы все еще сидим здесь?! — воскликнул он. — Мы должны предупредить других и организовать сопротивление! Пусть они только сунутся, эти…

— Ты глупец, Квентон, — перебила его старуха. Это было сказано с холодным безразличием, как будто ее абсолютно не обеспокоило то, что она услышала. — Ты хочешь бороться? — она засмеялась, повернула голову и указала своей высохшей рукой на дверь. — Тогда иди. Иди и борись! Их сотни, а нас меньше сорока человек. Или беги, если хочешь провести остаток своей жизни прячась, как дикий зверь.

Квентон уставился на старуху, еле сдерживая гнев.

— Что же нам, по-твоему, нужно делать? — голос его звучал сдавленно. — Сидеть здесь и ждать, пока нас забьют как скотину? Да уж лучше я умру с оружием в руках.

— Мы не можем сейчас ничего сделать, почти ничего, — спокойно ответила старуха. — Мы смогли бы что-то предпринять, если бы сумели вызвать у них подозрение, что за нами — Родерик. Сейчас уже слишком поздно.

— Родерик! — воскликнул Квентон, затем из его горла вырвался нечленораздельный звук, он сжал кулаки. — Ты помешалась на своей ненависти к Родерику. Его нет, и то, что сейчас происходит, никак не связано с ним.

— Глупец, — сказала старуха. — Все связано с ним. Как ты думаешь, почему все эти мужчины и женщины направляются сюда? — гневным движением головы она указала на дверь. — Они идут, потому что он этого хочет, Квентон. Он — именно тот, кто посылает их сюда, а им это даже невдомек.

Лицо Квентона исказилось. Было слышно, как хрустнули костяшки его пальцев, когда он в беспомощной ярости сжал кулаки.

— Даже если это и так, — наконец сказал он, — это еще не причина оставаться здесь. — Он впился взглядом в старуху и воинственно приподнял подбородок. — Вы, конечно, можете ждать, пока они придут. А я возьму свою винтовку и застрелю каждого, кто отважится сунуться в город.

Молодая женщина уже собиралась что-то сказать, но старуха быстро положила руку ей на предплечье и сжала его. Женщина не произнесла ни слова.

Квентон еще раз воинственно оглядел присутствующих, развернулся на каблуках и выскочил из дома. Дверь захлопнулась за ним с громким треском.

— Вот глупец, — сказала старуха тихо. — Он ничего не понял. Они его убьют.

— Они убьют и нас, если мы здесь останемся, Андара, — возразил второй мужчина.

Он был моложе Квентона, и в выражении его лица отсутствовала непреклонность, отличавшая Квентона от других людей.

Старуха, кожа которой, казалось, еще больше посерела, кивнула. Движение было настолько резким, что ее одеяние зашелестело. Прядь бесцветных ломких волос выползла из-под капора и упала на лицо. Она раздраженно отвела ее в сторону.

— Может быть, — сказала она. — Но, возможно, наша смерть будет не такой уж бессмысленной, как кажется, если мы успеем завершить то, что затеяли. — Она подняла голову и посмотрела на молодую женщину. В ее темных глазах горел огонь. — Продолжай, Лисса.

Лисса колебалась.

— Нас осталось лишь трое, — сказала она. — Без Квентона…

— Троих достаточно, — нетерпеливо перебила ее Андара. — На самом деле Квентон никогда не был одним из нас.

— Но он обладает колдовской силой!

— Колдовской силой? — Андара захихикала. — Что ты знаешь о колдовской силе, ты, неразумное дитя? Многие из нас обладают ею, не только ты, я и… — она указала на молодого мужчину, сидевшего рядом с Лиссой, — …Леннард. Родерик также обладает ею, возможно в большей степени, чем все остальные вместе взятые. Но что толку от колдовской силы, если нет возможности ее применить? — она хихикнула. — Чем может помочь гризли его сила против хитрости охотников, в чью западню он бредет?

Старуха вновь покачала головой и ударила ладонью по столу.

— Троих достаточно, — повторила она, и на этот раз ее слова прозвучали как приказ. — Продолжай.

Лисса кивнула. Взгляд ее больших, прозрачных, как вода, глаз остановился на закрытом окне, и Андара увидела в них страх.

— Не отчаивайся, дитя, — сказала она с нежностью, которую не мог бы вызвать никто другой. — Возможно, мы умрем, но смерть — это совсем не то, чем ее считает большинство людей, — она таинственно улыбнулась. — Продолжай.

Женщина повиновалась. Ее глаза расширились еще больше, но взгляд по-прежнему оставался пустым. Руки Лиссы, до этого нервно теребившие краешек ее простенького коричневого ситцевого платья, вдруг замерли.

Снаружи донеслись приглушенные голоса, затем послышались семенящие шаги, хлопанье дверей и собачий лай. Пронзительно заржала лошадь, щелкнул кнут, кто-то гневно чертыхнулся.

Но Лисса, казалось, ничего этого не слышала. Она сидела на своем стуле, оцепеневшая и как будто обессиленная, без малейшего движения, не моргая, почти не дыша.

— Ты чувствуешь его? — спросила Андара спустя некоторое время. — Ты чувствуешь его близость? Он слышит наш призыв?

Лисса кивнула. Глаза ее засверкали, затем стали на мгновение прозрачными и сразу же снова потускнели. На ее лбу выступил холодный липкий пот.

— Я чувствую его, — прошептала она. — Он… услышал твой призыв, Андара. И он… откликнется на него, — она судорожно сглотнула, ее голос задрожал и вдруг зазвучал как старушечий. — Йог…

— Не произноси это имя! — Андара испуганно коснулась руки Лиссы.

Голоса, проникавшие через закрытые ставни в комнату, становились громче, и вдруг пронзительный хлопок выстрела разорвал тишину. Вслед за ним, словно причудливое эхо, раздался громкий крик.

— Не произноси его, — пробормотала Андара еще раз. — Смертным запрещено упоминать его имя. Достаточно того, что он знает о нашем призыве.

— Он знает об этом, — в изнеможении ответила Лисса. — И он… выполнит то, что… ты попросишь.

Андара больше ничего не сказала. Ее лицо вновь застыло, превратившись в маску безразличия, а ее руки, лежавшие на столе словно в ожидании момента, когда их сложат для молитвы, еще больше стали походить на руки мертвеца.

И лишь в ее глазах затаилась злая-презлая усмешка…



Каюта была темной и узкой, а воздух — зловонным. Именно так обычно пахнет слишком маленькое для двух человек помещение без окон, в котором к тому же около пяти недель находится больной. Под потолком на проволоке раскачивалась крошечная коптящая керосиновая лампа. На узкую настенную полку возле двери Баннерманн поставил (проявил однажды заботу) маленький глиняный кувшин с благоухающими травами, бог знает как доставшимися ему. Но даже это не могло полностью перебить впитавшийся в стены затхлый запах. Почти всегда, когда я сюда спускался, у меня возникало ощущение, что здесь невозможно нормально дышать.

Когда мне приходила в голову эта мысль, меня немедленно начинали мучить угрызения совести. Монтегю был не виноват в том, что заболел. К тому же он очень хорошо ко мне относился, хотя я этого и не заслужил.

Я тихо подошел к узкой, привинченной к стене кровати, наклонился над спящим и стал рассматривать его лицо. Оно совсем не изменилось — ни в хорошую, ни в плохую сторону. Щеки все еще были впалыми, серого цвета, а под большими глазами, помутневшими за последние дни от жара, лежали большие черные круги. Монтегю оказывал на меня такое же околдовывающее воздействие, как и тогда, когда я с ним встретился впервые.

Я хорошо помню день нашей первой встречи — каждую его минуту, каждое слово, каждый взгляд Монтегю, хотя с тех пор прошло больше шести месяцев и много чего случилось с нами. Тогда я был другим, совершенно другим. Баннерманн и его матросы не узнали бы человека, каким я был тогда, если бы вдруг он встал рядом со мной теперешним. В двадцать четыре года я был беден и склонен к авантюризму (что означает лишь то, что из восьми лет моей жизни в Нью-Йорке половину я провел в тамошних тюрьмах). Жил я за счет случайных заработков. Каждый, кому знаком нью-йоркский портовый квартал, знает, что это означает: время от времени я избавлял от кошельков и драгоценностей очередного наивного прохожего, беспечно заблудившегося в этом районе после наступления темноты. Не могу сказать, что такие делишки доставляли мне удовольствие. Я не хотел быть преступником, и насилие было мне не по душе. Однако в больших городах на восточном побережье такие парни, как я, частенько попадали в своего рода заколдованный круг, вырваться из которого очень трудно. Когда я прибыл в Нью-Йорк, мне было шестнадцать лет от роду и, кроме девяноста шести жителей Уолнат Фолз, захолустного местечка, в котором я родился и вырос, я в своей жизни еще не видел других людей. Тетя, у которой я вырос (в действительности это была не моя тетя, а просто одна сердобольная женщина, взявшая меня к себе после того, как мои родители бросили меня грудным ребенком на произвол судьбы), умерла, а все оставленное ею наследство состояло из семи долларов, крохотного серебряного крестика на цепочке и билета в Нью-Йорк. В письме, приложенном к завещанию, она выражала надежду, что я найду свое счастье в большом городе и стану приличным парнем.

Добрая тетушка Мод! Она могла бы считаться самой замечательной женщиной из всех когда-либо живших на Земле, но она ничего не смыслила в людях. Быть может, она попросту не хотела верить в то, что мир злой.

А этот мир действительно оказался злым, и мне понадобилась лишь пара дней, чтобы убедиться в этом. Семь долларов были вскоре израсходованы. Для сельского парня вроде меня работы в городе практически не было, и мне не оставалось ничего другого, как начать воровать и примкнуть к одной из банд подростков, чьей территорией были портовые районы города. Я спал на набережных, перебивался случайными заработками или же воровал, если не удавалось найти работу. Сейчас, заглядывая в прошлое из сегодняшнего дня, я не могу понять, как же мне удалось выжить и как мне посчастливилось в течение всех восьми лет моей сомнительной карьеры остаться в стороне от тяжких преступлений? Как получалось, что, когда мои сотоварищи совершали какую-нибудь крупную кражу со взломом, а то и убийство (такое тоже бывало), я не принимал в этом участия?

Но, несмотря на удачливость, рано или поздно я все равно угодил бы в тюрьму или на виселицу — если бы не встретился с Рандольфом Монтегю.

Рандольф Монтегю, колдун. Лишь позднее я узнал, что его так называют. Когда я впервые встретил его, он стоял ко мне спиной, небрежно опершись о столб газового фонаря, что никак не соответствовало его элегантному костюму и изысканной внешности. А я лежал в двух шагах позади него в грязи мусоросборника и размышлял, как бы мне его без риска оглушить, чтобы затем опустошить его портмоне. Я с удивлением задавал себе вопрос, что мог этот человек делать в пользующемся дурной репутацией районе, причем уже за полночь, да к тому же один и, очевидно, без оружия. Конечно, встречались мужчины, которых жажда приключений заставляла с наступлением темноты идти в порт, игнорируя все добрые советы. Им это нужно было для того, чтобы затем во время какой-нибудь вечеринки похвастаться своей храбростью. Ну, завтра утром этот франт будет неприятно удивлен, проснувшись с гудящей головой и обнаружив пустое портмоне.

Я осторожно приподнялся за своим укрытием, осмотрел на всякий случай улицу и ухватил покрепче мешочек с песком, которым я намеревался шандарахнуть незнакомца по голове. Он не шевелился, покуривая сигару, как будто ему было бы все равно, даже если бы небеса разверзлись над его головой (нечто подобное вскоре и должно было произойти). Я сидел неподвижно и выжидал. У меня было достаточно времени: патруль мог появиться здесь лишь часа через два, а больше никто, находящийся в здравом уме, не отважился бы сунуться сюда так поздно. Я наблюдал за ним почти четверть часа, и за это время он ни разу не сменил позу. Наконец он выбросил окурок, достал из тонкого серебряного портсигара, который он носил в жилетке, еще одну сигару (я все с точностью запоминал и мысленно вносил пункт за пунктом в перечень товаров, которые уже планировал отнести завтра утром перекупщикам) и чиркнул спичкой.

Именно в этот момент я выпрыгнул из укрытия.

Я толком так и не понял, что именно он сделал. Расстояние между ним и мной не составляло и двух полных шагов, и я абсолютно уверен, что не раздалось ни единого звука. Если проживешь восемь лет в трущобах Нью-Йорка, то научишься двигаться тихо, словно кошка. Но следующее, что я помню — это то, что я лежу на спине, жадно хватаю ртом воздух и смотрю на лезвие шпаги, которое Монтегю приставил к моему горлу. При этом он улыбался и пускал дым из сигары, как будто ничего не произошло.

Он мог бы тогда посадить меня в тюрьму. Суды в Штатах чертовски придирчивы. Наполненный песком чулок, вроде того, что был у меня, предназначался явно не для добрых дел, а судье, которого во время заседания донимает зубная боль, а дома — ворчливая жена, этот чулок показался бы смертоносным оружием. Поэтому мое нападение тянуло, в лучшем случае, лет на пять (а в худшем — на двадцать пять), если бы только Монтегю сдал меня полиции. Он также мог бы прикончить меня на месте, и никто бы потом не задал ни одного вопроса по этому поводу.

Но он не сделал ни того, ни другого. Наоборот, он убрал свою шпагу, помог мне встать на ноги и… предложил мне с самой что ни на есть дружелюбной улыбкой сигару.

— Вы довольно долго выжидали, прежде чем в конце концов принять решение, юноша, — сказал он.

Это были первые слова, которые он мне сказал, и я их никогда не забуду. Он знал, что я выслеживаю его, но за все это время не предпринял ни малейшей попытки помешать мне. Я отказался от сигары, которую он мне предложил, не столько потому, что я не любил сигары, сколько потому, что я был слишком ошеломлен, чтобы что-то соображать. Монтегю, по-прежнему ухмыляясь, спросил почти издевательски вежливым тоном, не могу ли я проследовать за ним к его машине.

Он привез меня в ресторан — в одно из тех изысканных дорогих заведений, где снуют полдюжины официантов в накрахмаленных рубашках, а бокал вина стоит столько, сколько наш брат зарабатывает за неделю, — и мы начали разговаривать. Вначале я слушал его, но постепенно он разговорил меня, и я рассказал о себе: о моей юности, о местечке, где я вырос, о тетушке Мод, о моей жизни здесь, в Нью-Йорке, — в общем, обо всем. Я думал тогда, что язык мне развязало шампанское — непривычный для меня напиток, но сегодня я уверен, что все дело заключалось в самом Монтегю. Я не знаю, каким образом, но он как-то незаметно заставил меня рассказать о себе больше, чем я когда-либо рассказывал кому-либо другому. Мы проговорили всю ночь, и когда, наконец, старший официант вежливо выпроводил нас, уже всходило солнце.

На прощание Монтегю подарил мне свой серебряный портсигар и пятьдесят долларов.

Я никому не рассказал об этой истории, тем более, что все равно никто бы и не поверил, а спустя несколько недель я уже начал забывать об этом удивительном человеке.

Однако через четыре с половиной месяца он разыскал меня.

Монтегю изменился. Прядь белоснежных седых волос над его правым глазом стала шире, а в его взгляде появилось выражение смертельного страха, какое бывает у людей, загнанных в тупик. Мне было знакомо это выражение, хорошо знакомо. Монтегю выглядел на несколько лет старше, чем в ту ночь, когда я впервые увидел его.

То, чего он от меня хотел, было для меня одновременно и обычным, и невероятным: ему был нужен я. Он сказал, что хочет покинуть Америку и податься в Англию, и просил меня сопровождать его, формально в качестве секретаря, в действительности же в роли мальчика «куда пошлют»: прислужника, повара, кучера и телохранителя. Последнее в его предложении меня почти не удивило. Мне довольно часто в жизни приходилось видеть то выражение, которое тогда застыло в его глазах, и я хорошо понимал, что происходило в душе Рандольфа Монтегю. Он чего-то боялся. Панически боялся.

Я никогда не спрашивал его, от кого он спасается бегством, — ни тогда, ни во время путешествия. Я просто принял его предложение. Нью-Йорк мне никогда не нравился, и я до сих пор придерживаюсь мнения, что Америка у меня больше отняла, чем дала: она отняла у меня лучшие двадцать пять лет моей жизни, которые мне пришлось провести в нищете и нужде. Мысль получить шанс изменить свою жизнь и начать все с нуля в Европе показалась мне заманчивой.

В тот же вечер мы поднялись на борт корабля, а когда на следующее утро взошло солнце, мы были уже далеко в море, миль за пятьдесят от берега…

Тихий, мучительный стон оборвал мои мысли. Я быстро поднялся и наклонился над его кроватью, вновь испытывая чувство вины. Веки Монтегю дрожали, но мне показалось, что он не пришел в сознание. Его кожа лоснилась от жара, а руки под тонким одеялом беспрестанно двигались, как будто пытаясь что-то схватить.

Меня охватило отчаяние. Монтегю вошел в мою жизнь как благородный принц из сказки про Золушку, он в буквальном смысле вытащил меня из сточной канавы и попытался сделать из меня то, что тетушка Мод называла «приличным парнем». За это он вполне мог рассчитывать на мою помощь. И я ничего не мог для него сделать. Ровным счетом ничего. Даже хинин — единственное лекарство, имевшееся в аптечке на борту «Владычицы тумана», — не сбивал жар.

Я несколько раз сглотнул, чтобы избавиться от дурного привкуса, появившегося у меня во рту, взял с полки кружку с водой и смочил платок, чтобы охладить лоб больного. Это конечно, вряд ли могло ему помочь, однако осознание того, что я просто бездеятельно сижу у его кровати и смотрю, как он страдает, было для меня невыносимым.

Когда я положил платок ему на лоб, он проснулся. Его кожа буквально горела, и я испугался, коснувшись ее.

— Роберт? — он открыл глаза, но взгляд его был туманным, и я четко понимал, что он меня не узнает. Я кивнул, взял его руку и слегка пожал ее.

— Да, мистер Монтегю, — ответил я ему. — Это я. Все в порядке.

— В… порядке, — повторил он еле слышно.

Его голос дрожал, как у старика, а дыхание было зловонным. Он помолчал несколько секунд, закрыл глаза и затем вновь резко поднял веки. На этот раз взгляд его был ясным.

— Где мы? — спросил он.

Он попытался сесть. Бережно, но решительно я вновь уложил его на подушку.

— Мы уже… в Англии?

— Почти, — ответил я. — Уже совсем близко от Англии.

Он посмотрел на меня, снова закрыл глаза и прислушался.

— Судно не движется, — сказал он через некоторое время. — Я думал, что мы… мы в Лондоне.

— Мы уже совсем скоро будем там, — убеждал его я. — Пока что мы не движемся, но как только туман рассеется, мы поплывем дальше. Завтра вечером мы будем в Лондоне. Тогда я доставлю вас к хорошему врачу.

— Туман? — Монтегю снова открыл глаза, некоторое время смотрел на меня раздраженно, а затем приподнялся, опершись на предплечья. В этот раз я ему не препятствовал. — Значит, туман?

Я кивнул.

— А что за туман? — спросил он.

Его голос был встревоженным, а в глазах появилось выражение, которое мне совсем не понравилось. На какое-то мгновение перед моим внутренним взором еще раз возникло то зеленое чешуйчатое создание, которое, как мне казалось, я видел на палубе, и на секунду я снова почувствовал прилив безграничного ужаса, вызванного во мне этим видением.

Но я поспешно отогнал эти мысли и, стараясь придать своему голосу как можно больше небрежности, ответил:

— Ничего особенного, мистер Монтегю. Обычный туман. Баннерманн говорит, что для здешних мест это частое явление.

Я попросту приврал, чтобы успокоить Монтегю. Вполне достаточно и того, что я начинаю видеть привидения.

— Туман… — пробормотал Монтегю.

Он поднял голову и посмотрел в сторону палубы, при этом у меня появилось отчетливое ощущение, что его взгляд насквозь пронзил массивное дерево.

— Что это за туман? — спросил он еще раз. — Когда он появился? В нем есть что-нибудь особенное?

— Он появился сегодня утром. — Я не понимал, чего он хочет добиться своими вопросами, и подумал, не начал ли жар затуманивать его рассудок. — Я ничего особенного в нем не заметил. Кроме того, что он очень густой…

Меня охватила легкая дрожь. В этом тумане было кое-что особенное, и я уже стал сильно сомневаться в том, что существо — там, снаружи — мне лишь почудилось. Несмотря на это, я покачал головой.

— Все будет хорошо, мистер Монтегю. Завтра в это время мы будем в Лондоне, и, как только вы снова почувствуете под ногами устойчивую почву, вы быстро поправитесь.

Я попытался улыбнуться:

— От этого бесконечного путешествия и я скоро заболею. Я…

Его рука, быстро выскользнув из-под одеяла, ухватилась за мою руку, да так крепко, что я чуть не вскрикнул от боли.

— Туман! — воскликнул он, с трудом переводя дыхание. — Роберт, я должен знать о нем все! Когда он появился и откуда? Движется ли он? Перемещается ли что-нибудь в нем?

На этот раз мне не удалось замаскировать свой испуг.

— Я…

— Ты что-то видел? — задыхаясь, спросил Монтегю. — Пожалуйста, Роберт, это важно, причем для всех нас, а не только для меня. Ты ведь что-то видел, да?

Я попытался освободить свою руку, но Монтегю оказался удивительно сильным. Его хватка стала еще крепче.

— Я… не уверен, — ответил я. — Возможно, это была лишь игра воображения. От этого чертового путешествия по морям, по волнам нас всех лихорадит. Если кому-то после тридцати пяти дней на этом плавучем катафалке не начнут чудиться призраки, значит, он и без того сумасшедший.

Монтегю проигнорировал мои слова.

— Что ты видел? — спросил он. — Расскажи мне.

Подробно! Я все еще колебался, как вдруг случилось то же, что и тогда, в ночь нашего знакомства: в его взгляде появилось что-то такое, заставившее меня говорить.

— Я… сам толком не знаю, — сказал я, запинаясь. Мой голос показался мне чужим. — Это был… лишь призрак. Что-то… большое и… зеленое. Возможно, рыба.

В глазах Монтегю словно вспыхнул огонь. Я почувствовал, что его ногти еще сильнее впились в мою куртку, и под ней по руке потекла теплая кровь. Как ни странно, я не почувствовал при этом боли.

— Что-то большое… — повторил он. — Подумай хорошенько, Роберт, — возможно, от этого будет зависеть наша жизнь. Оно выглядело как щупальце? Как щупальце осьминога?

— Может быть… и так, — ответил я. Слова Монтегю напугали меня еще больше, но я продолжал: — Но оно было… больше по размеру.

Я покачал головой, шумно вздохнул и осторожно высвободил свою руку. В глазах Монтегю, казалось, бушевал огонь, и он пристально смотрел на меня.

— Да ничего не было, — повторил я еще раз. — Определенно ничего, мистер Монтегю. От… этого проклятого тумана у меня нервы ни к черту, вот и все.

Он засмеялся, но так, что у меня по спине побежали мурашки.

— Нет, Роберт, — ответил он. — Это не все. Я… надеялся, что попаду в Лондон еще до того, как они меня найдут, но…

— Найдут?

Я ничего не понимал, но при этом чувствовал, что его слова не были лишь бредовыми фантазиями больного. Со мной такое происходило часто — я не знаю, то ли у меня особый дар или же это совпадение, но я почти всегда чувствую, говорит мой собеседник правду или нет. Возможно благодаря этому я начал доверять Монтегю с первого мгновения.

— Я не понимаю, — беспомощно пролепетал я, — кто должен вас найти и как это связано с туманом?

Некоторое время он молча смотрел на меня, затем сел. Я хотел было попытаться уложить его обратно в постель, но затем поступил как раз наоборот: помог ему встать.

— Мне нужно… переговорить с Баннерманном, — сказал он. — Дай-ка мою одежду, парень.

— Я могу его привести, — возразил было я. — На палубе холодно и…

Монтегю остановил меня слабым, но решительным покачиванием головы.

— Мне необходимо наверх, — сказал он. — Я должен… посмотреть на этот туман. Мне нужно кое в чем убедиться.

Убедиться? Я вообще уже ничего не понимал, но, тем не менее, не стал больше препятствовать ему подняться на палубу. Наоборот, я помог ему снять насквозь пропитанную потом сорочку и надеть его повседневную одежду. Я вновь испугался, когда увидел его без рубашки. Монтегю никогда не казался крепышом, напротив, он был хрупкого, можно сказать детского телосложения, и лицо его всегда было бледным, как у человека, живущего в большом городе и покидающего свой дом лишь по необходимости. Но теперь он вообще напоминал ходячий скелет: тело было изможденным, ребра просвечивали сквозь кожу — были видны тонкие, словно отполированные, кости — а плечи были такими узкими, что я мог бы обхватить их одной рукой. У него едва хватило сил натянуть рубашку и брюки. Мне пришлось помочь ему надеть носки и туфли, потому что у него закружилась голова, как только он попытался наклониться. Монтегю, что ни говори, представлял собой жалкое зрелище.

Несмотря на это, я даже не пытался убедить его остаться в каюте. За тридцать пять дней, которые я провел с ним, я усвоил одну простую вещь: если Рандольф Монтегю что-то задумал, разубедить его уже невозможно.

Когда я оказался на палубе, холод словно вцепился в мое лицо невидимыми ледяными когтями. Дрожа, я плотнее стянул тонкую накидку, укрывавшую мои плечи, и осмотрел палубу. Туман еще ближе подполз к паруснику и громоздился по ту сторону поручней непробиваемой серой стеной. На какой-то миг я даже засомневался, нахожусь ли я на борту судна. Нас окружал уже не океан, а лишь серая мрачная бесконечность, в которой было где затаиться ужасу.

— О господи, — с трудом переводя дыхание, сказал Монтегю.

Он вслед за мной прошел, наклонившись, через дверной проем, остановился и протянул руку, чтобы опереться на мое плечо. Я почувствовал, как дрожит его рука.

— Это они, — прошептал он. — Это… даже хуже, чем я предполагал.

Я посмотрел на него вопросительно, но он, казалось, забыл о моем присутствии. Его взгляд впился в окружавшую судно серую стену, и я снова заметил в его глазах то выражение страха, которое уже неоднократно у него подмечал.

— Где… капитан?

Я поднял голову, взглянул на ют и указал на коренастую фигуру Баннерманна, казавшуюся черной тенью на сером фоне тумана.

— Отведи меня к нему, — пробормотал Монтегю.

Взяв его за руку и поддерживая за локоть другой рукой, я повел Монтегю вверх по крутой лестнице на ют так осторожно, как будто он был маленьким ребенком, делающим свои первые робкие шаги.

В клубах тумана рядом с судном возникло неясное, еле различимое движение, и на какой-то миг мне показалось, что я слышу тяжелое, изможденное дыхание.

— Монтегю!

Это Баннерманн заметил нас и спешил к нам, широко шагая по сверкающей от влаги палубе. Когда он остановился перед нами и посмотрел мне прямо в глаза, его лицо выражало испуг, который постепенно переходил в гнев.

— Крэйвен! — затараторил он. — Вы в своем уме? Как вы могли этого человека привести сюда! Он…

— Я сам этого захотел, — прервал его Монтегю.

Его голос был таким тихим, что едва ли его можно было бы услышать, если бы не эта неестественная тишина на палубе. Тем не менее Баннерманн тут же умолк.

— Роберт рассказал мне об этом тумане, — продолжил Монтегю. — И мне нужно было увидеть его самому.

Он шумно вздохнул, посмотрел мимо меня и Баннерманна на туман и сжал кулаки. Монтегю так стиснул губы, что они превратились в тонкую полоску.

— Сколько уже времени это продолжается? — спросил он.

Баннерманн был явно раздражен.

— Что продолжается?

— Туман, — нетерпеливо пояснил Монтегю. — Роберт сказал мне, что мы остановились еще до наступления рассвета.

— Ну, не совсем так, — сказал Баннерманн. — Туман опустился за два часа до восхода солнца, но ветер утих намного позже, — он подумал секунду. — Где-то три часа назад. Может быть, три с половиной.

— Три с половиной часа! — Монтегю побледнел еще больше. — Мы не можем здесь оставаться, капитан. Судно должно немедленно идти дальше. Нам… грозит опасность, если мы задержимся здесь еще хотя бы на час.

Баннерманн бросил на Монтегю выразительный испытывающий взгляд. Я уставился на капитана и попытался при этом покачать головой, но так, чтобы этого не видел Монтегю. Баннерманн, также незаметно для Монтегю, кивнул мне. Он понял.

— Я знаю, что вы сейчас думаете, капитан, — сказал Монтегю тихо. Он посмотрел на меня. — И что думаешь ты, Роберт. Но я не сумасшедший и не фантазер. Я отдаю себе отчет в том, что я говорю. Судно в опасности, и все, кто на нем находится — до последнего человека. Этот туман — это не просто туман. Мы должны убираться отсюда!

Баннерманн ответил не сразу. На его лице отразились противоречивые чувства. По всей видимости, поведение Монтегю задало ему столько же загадок, сколько и мне; но, как и я, капитан знал Монтегю как человека, который не стал бы от нечего делать напускать на всех страх. Возможно, и он чувствовал, что в этом тумане затаилось что-то неведомое, представляющее для нас угрозу.

— При всем моем желании, — осторожно начал Баннерманн, — мы не можем двигаться, мистер Монтегю.

Он отрицательно покачал головой, словно подтверждая свои слова, и быстро поднял указательный палец вверх. Взгляд Монтегю последовал за его движением. Паруса бессильно висели на реях, тяжелые от влаги, впитавшейся из тумана.

— Да это было бы и слишком опасно, — добавил Баннерманн. — Туман настолько густой, что мне отсюда не видно даже носового штевня. Я не могу допустить, чтобы судно шло вслепую.

— Вы не понимаете, — возбужденно сказал Монтегю. — Я говорю это серьезно, Баннерманн! Это не просто туман, и если…

— Мистер Монтегю, — резко перебил его Баннерманн. — Было бы, по всей видимости, лучше, если бы вы пошли в свою каюту и спокойно переждали бы там, пока погода улучшится.

— Вы думаете, что я сумасшедший.

Баннерманн вздохнул.

— Вот это мы здесь обсуждать не будем, мистер Монтегю, — ответил он, бросив при этом на меня быстрый взгляд. Я безмолвно пожал плечами и посмотрел в сторону. — Верю я вам или нет, но мы вообще не можем двигаться. «Владычица тумана» — это парусник, Монтегю, а парусник и с места не сдвинется, если нет ветра. Мы стоим как вкопанные.

— Мы могли бы идти на веслах.

Баннерманн закатил глаза.

— Это судно — парусник, — сказал он еще раз. — Это не галера. Как вы себе это представляете?

— Необходимо продолжить путь, — настаивал Монтегю. — У нас на борту есть четыре спасательные шлюпки и достаточно людей. Если мы спустим шлюпки и заставим матросов грести, то тогда мы сможем потянуть парусник. Пусть даже очень медленно, но мы сдвинемся с места!

Баннерманн уставился на него.

— Это все несерьезно.

Монтегю покачал головой.

— Да уж нет, капитан, я говорю это серьезно. Даже слишком серьезно. Хотя я, в общем-то, не требую, чтобы вы мне верили. Возможно, я тоже не поверил бы, будь я на вашем месте. Все, чего я хочу, так это того, чтобы вы подготовили шлюпки, а матросы вытянули судно из этого тумана. Нескольких миль будет достаточно. Они потеряют наш след, если мы будем двигаться.

— Вы с ума сошли, — вырвалось у Баннерманна.

— Возможно, — невозмутимо ответил Монтегю. — Но это не ваша проблема, капитан. Я заплачу за дополнительную работу. Каждый, кто спустится в шлюпку и будет грести, получит вознаграждение в пятьдесят английских фунтов, как только мы достигнем Лондона.

— Пять… — Баннерманн чуть не поперхнулся. — Нам необходимо по десять матросов на каждую шлюпку, — сказал он. — Это две тысячи фунтов, Монтегю.

— Я тоже умею считать, — раздраженно буркнул Монтегю. — Если я погибну, деньги мне будут ни к чему, — он полез в карман жилетки, жестом подозвал меня и втиснул в мою руку маленький серебряный ключик. — Сходи в каюту, Роберт. Это ключик от моего сундука. Открой его и принеси мне коричневую папку, — повернувшись к Баннерманну, он добавил: — Мне предоставлен кредит Банка Англии, капитан. Если хотите, я куплю ваше судно.

Это были, пожалуй, самые неподходящие для данного момента слова. Баннерманн хоть и был добродушным человеком, но то, что сейчас предложил Монтегю, он воспринял как пощечину.

— Я думаю, вам не нужно никуда идти, мистер Крэйвен, — сказал он сдавленно. — Мне не нужны ваши деньги. Ни один из матросов моей команды не согласится с вашим сумасбродным предложением и не станет тянуть корабль сквозь этот туман. Рано или поздно этот туман все равно рассеется и снова подует ветер, мистер Монтегю. Мы будем ждать.

Монтегю хотел возразить, но не успел.

За нашими спинами что-то громко всплеснуло, как будто вырвавшись с могучей силой из воды и тут же упав обратно; затем послышался крик, такой тонкий и пронзительный, какого я в своей жизни еще никогда не слышал. Судно задрожало, как от удара. Монтегю, Баннерманн и я в мгновение ока синхронно обернулись.

То, что я увидел, заставило меня оцепенеть. Меня охватил не испуг или ужас — это было более сильное чувство: леденящая смертельная пустота сковывающей волной парализовала мои мысли.

Туман стал еще гуще и укутал теперь всю носовую часть судна. Но он был еще не достаточно густым, чтобы скрыть поручни. Точнее, зияющую дыру на краю борта, где только что находились крепкие деревянные поручни.

Доски палубы корабля были словно распилены пилой, на дереве отчетливо виднелись следы огромных, чудовищных зубов. А матрос, который несколько секунд назад стоял на том месте, бесследно исчез…



— Они идут сюда.

При этих словах Квентон вздрогнул, словно от окрика. Его взгляд нервно блуждал по сараю. Закрытые ворота и забитые окна не пропускали дневной свет, и фигуры присутствующих вырисовывались как нечеткие силуэты. Было тихо, намного тише, чем обычно бывает в помещении, в котором находится около тридцати человек. Но это была тишина страха, овладевшего этими людьми.

Очень осторожно, как бы опасаясь, что громкими звуками он может спровоцировать находящуюся снаружи толпу к нападению, он поднялся, прислонил взведенную винтовку к стене и отошел от окна. Тотчас же другой мужчина занял его место у забитого окна и просунул дуло своей винтовки в одну из узких бойниц. Они все были вооружены: винтовками, револьверами и охотничьими ружьями, у некоторых были вилы, топоры или большие ножи. Вооружились даже женщины, собравшиеся в дальней части сарая. Они соорудили защитную стенку вокруг нескольких детей, живших в Иерусалимском Лоте. Невзрачный сарай за какие-нибудь двадцать минут превратился в крепость. Тот, кто попытался бы ее штурмовать, рисковал очень многим, возможно жизнью.

И, тем не менее, все они погибнут. Квентон знал это. Ему даже не нужно было пытаться определить с помощью своей колдовской силы, что их ждет, достаточно было простых расчетов. Здесь находилось двадцать восемь человек, включая шестерых детей и одиннадцать женщин, причем они были всего лишь простыми крестьянами и охотниками и они боялись, а снаружи, на улицах, бушевала взбудораженная толпа — сотни людей, жаждущих крови.

— Квентон?

Квентон поднял глаза и, вглядевшись в бледное лицо, узнал Мариан, дочь своего сводного брата. Вид охотничьего ружья в ее тоненьких ручках вызывал чувство умиления.

— Что? — спросил Квентон.

— Почему… ты здесь? — тихо спросила она.

Ее губы дрожали, и хотя она говорила почти шепотом, Квентон почувствовал, что все в сарае внимательно прислушиваются к ее словам. Все они ожидали его ответа. Мариан лишь озвучила вопрос, который он мог бы прочитать в каждом взгляде, если бы обернулся. Они беспрекословно последовали сюда за ним, после того как он покинул дом Лиссы и созвал жителей деревни. Но они все хотели знать, зачем.

— Почему ты здесь? — вновь спросила Мариан. — Почему мы здесь, Квентон?

Сквозь закрытые ворота доносились крики. Прогремел винтовочный выстрел, затем еще один и еще; кто-то начал пронзительно, истерически смеяться. Где-то вдалеке слышался рев толпы. Он приближался. Очень быстро.

— Вот почему, — сказал Квентон, кивком головы указав в сторону ворот. Не все последовали за ним сюда. Некоторые — буквально несколько человек — попытались забаррикадироваться в своих домах и подвалах или же искать спасения бегством. — Вот почему, дитя мое. Только здесь мы сможем себя защитить. Каждый, кто пройдет через эти ворота, погибнет.

— Это не ответ, — сказала Мариан.

В ее глазах вдруг заблестели слезы, и она продолжила говорить, с трудом сохраняя спокойствие. Она почти кричала:

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду, Квентон! Вы… вы обещали нам безопасность и богатство. Вы нам говорили, что мы сможем жить здесь спокойно и быть счастливыми, а теперь они идут сюда, чтобы нас убить!

— Перестань, — тихо сказал Квентон.

Но это не остановило Мариан, скорее наоборот. Она вдруг бросила винтовку, подскочила, сдавленно вскрикнув, к Квентону и начала бить его кулаками по груди.

— Вы обещали нам безопасность! — пронзительно кричала она. — Вы говорили, что вы нас защитите, если они попытаются сюда прийти! Для чего мы все эти годы вам служили? Где та сила, которая у вас якобы имеется? Где?..

Квентон грубо схватил ее за плечи, отстранил от себя на расстояние вытянутой руки и дал ей громкую пощечину. Девушка отшатнулась, затем опустилась на колено и прижала руку к щеке. На ней четко отпечатались пальцы Квентона.

— Это не моя вина! — закричал он, рассвирепев.

Он почувствовал, что все, кто находился здесь, уставились на него, их взгляды были словно ножи, глубоко вонзающиеся в его грудь. Хотя больше никто ничего не говорил, в их молчании чувствовался упрек.

— Я ничего не могу поделать, — сказал Квентон. — Прежде чем прийти к вам, я был у Андары, но она не хочет сражаться. Вчетвером мы смогли бы их остановить, но один я ничего не могу сделать.

— А как же колдовская сила? — прошептала Мариан. — А как же договор, который мы заключили? Для чего же мы заложили свои души, если теперь мы должны погибнуть?

— Я не смог ее удержать, — беспомощно сказал Квентон. — Вам известно так же хорошо, как и мне, что Родерик навлек на нашу голову эти несчастья. Это он убивает вас, а не те, кто там, на улице. Они этого даже не подозревают!

— Но ведь он один, а вас четверо.

— Нас не четверо, — пробормотал Квентон. — Лисса, Андара и Леннард предпочли умереть, вместо того чтобы сопротивляться. И не упрекайте меня в том, что они оказались трусами.

— А ты?! — настаивала Мариан. — Ведь у тебя же есть колдовская сила, Квентон! Ты же колдун, как и они! Ты достаточно часто это доказывал. Спаси нас!

— Я не могу, — сказал Квентон отчаянно. — Я не могу сражаться с сотнями!

— Спаси нас! — упорствовала Мариан. — Ты же обещал. Ты…

Раздался одиночный выстрел. От стены возле плеча Квентона вдруг отскочили обуглившиеся деревянные щепки, а у Мариан на груди появилась маленькая кругленькая дырочка. Девушка издала прерывистый, похожий на вздох звук и, еще раз взглянув на Квентона широко открытыми глазами, медленно упала навзничь.

Раздался чей-то крик. Человек, занявший место Квентона у окна, выстрелил. И вдруг повсюду зазвучали выстрелы. Когда нападавшие открыли огонь из десятков ружей одновременно, все — мужчины, женщины, дети — начали кричать. Мужчина у окна вдруг сполз вниз. Пол вокруг Квентона запестрил фонтанчиками пыли от пуль. Квентон с проклятием бросился в сторону, перекатился по полу, а затем кошачьим движением снова подскочил. Вновь прозвучали выстрелы, в этот раз уже единым залпом. Одна из ставен разлетелась вдребезги, как будто от мощного удара молота. Что-то горячо и болезненно укусило Квентона за плечо, но он почти не почувствовал боли.

Он зигзагами побежал через помещение, бросился с вытянутыми руками к лестнице, ведущей на чердак с сеном, и ухватился за предпоследнюю ступеньку. Рев и вопли людей на улице становились все громче, но выстрелы уже не раздавались. По-видимому, нападавшие подумали, что уже первыми залпами они сломили сопротивление людей в сарае, и поэтому решили подойти поближе. Послышался мощный удар в дверь. Один из мужчин вскинул охотничье ружье и поочередно выпалил из обоих стволов.

Дверь исчезла за облаком пыли и разлетающихся щепок. Снаружи раздался пронзительный крик, а затем прогремел целый залп.

Но Квентон больше туда не смотрел. Он взобрался как можно быстрее вверх по лестнице, последним отчаянным усилием вскарабкался на сеновал, упал в изнеможении на пол чердака, полежал секунду с закрытыми глазами, затем снова приподнялся и пополз на руках и коленях к отверстию в воротах сарая. К этому отверстию также приставили охранника. Но он был уже мертв. Его руки еще держали винтовку, с помощью которой он пытался защитить жизнь — свою и своей семьи.

Квентон подавил в себе бессильную ярость, на мгновение охватившую его, отодвинул в сторону неподвижное тело и осторожно приблизился к отверстию в воротах.

То, что он увидел, поразило его. Не прошло и десяти минут, как он пришел сюда, в сарай, но город теперь было не узнать.

Иерусалимский Лот горел. Половина из неполных двух десятков домов, составлявших деревню, была охвачена пламенем, а улицы являли собой полный хаос. Повсюду лежали люди, их было намного больше, чем жителей в Иерусалимском Лоте. Нападавшие, по-видимому, в своем неистовстве давили и друг друга. Однако вид трупов не вызвал у Квентона ни удовлетворения, ни торжества. Собравшаяся внизу толпа была для него лишь стадом животных, подчинявшихся чьей-то более сильной воле. Квентон и сам очень хорошо знал, как легко можно манипулировать людьми. Причем чем возбужденнее они были, тем легче было управлять ими тем, кто хоть немного владел приемами колдовства или магией.

А Родерик — великий колдун, магистр черной магии. Квентон даже сомневался, хватило бы объединенных усилий Андары, Лиссы, Леннарда и его, чтобы одолеть Родерика в открытой схватке. Но этот отщепенец не пошел на открытый бой, наоборот, он уклонился от него. Переполненный ненавистью Квентон знал: теперь он посылает этих тварей, чтобы они довершили то, на что у него самого духу не хватило.

Где-то внизу прогремел выстрел. Глухо ударившись в деревянный пол чердака на расстоянии одной ладони от колена Квентона, пуля подняла фонтанчик сена и сухой пыли.

Квентон поспешно отодвинулся в отбрасываемую стеной черную тень, поднял руку и сделал быстрое, едва заметное движение.

Под ним, в самой гуще напирающей на сарай разъяренной толпы седоволосый мужчина выронил винтовку и схватился обеими руками за горло, словно испытывая удушье. Он зашатался, опустился на колени и был повергнут на землю напирающими сзади людьми.

Квентон облегченно вздохнул. Постройка дрожала от непрерывной пальбы, ударов прикладами и топорами, с помощью которых нападавшие пытались пробиться в сарай. Однако Квентон старался не обращать на это внимания, не думать о происходящем, игнорировать раздававшиеся внизу шум и крики. Всю свою волю он направил на то, чтобы сконцентрироваться на одной поставленной самому себе задаче, хотя и осознавал, что пытается сделать почти невозможное. Даже вчетвером они вряд ли смогли бы удержать разъяренную толпу, а для него одного это было все равно что пытаться голыми руками удержать разваливающуюся плотину. Но, как бы там ни было, он не собирался сдаваться.

Один из мужчин, пытавшихся вышибить дверь внизу, метрах в пяти ниже Квентона, вдруг замер, затем медленным движением, словно сопротивляясь своей воле, поднял правую руку, в которой был зажат нож, и вонзил его в себя. И прежде чем его падающее тело успело коснуться развороченной земли, он был уже мертв.

Но за ним напирали сотни других.