Давным-давно, ранней осенью, семеро детей играли на лугу, после чая. Когда им надоело плести венки и вязать букеты, они забрались в лесистую лощинку. Посидев там немного, старшая из девочек, Мэй, сказала брату, которого звали Гэбриэл:
— Смотри-ка, звезда! И как близко, прямо над деревьями!
— Да, — согласился Гэбриэл, — она близко. — И спросил друга: — А ты её видишь, Бренд?
Бренд и Херн рассеянно обернулись, а Марджори и Оливия зашептали друг другу, что звезда не бледнее узкого месяца, поднимавшегося из тёмной сети ветвей. Только Элфин, самый младший мальчик, просто смотрел на звезду круглыми совиными глазами.
— Какая яркая! — сказал Гэбриэл. — И вроде бы приближается…
— Эй, что там? — крикнул Херн. — Кто-то идёт к нам.
Дети вскочили, стараясь не выказать страха. Девочки прижались друг к другу, мальчики двинулись вперёд. По сумеречной траве ступала леди в тёмном платье, и лоб ее светился бледным пламенем. Подойдя поближе, она откинула капюшон. Одежды её были тех глубоких тонов, какими окрашиваются вечером холмы, косы — темны, как сумрак, глаза — светлы, как звёзды.
— Здравствуйте, мои дорогие, — нежным голосом сказала она. — Не пугайтесь, я — Звезда вечерней зари.
— Какое красивое платье! — проговорила Марджори. — Фиалки и медь… да, фиалки и медь с тёмной оторочкой!
— А волосы! — сказала Оливия. — Вот бы мне бронзовые косы…
— Тоже мне, косы! — сказал старший мальчик. — Я бы хотел стать таким высоким.
Самый младший подошёл к ней и взял её за руку. Она засмеялась, села на траву и колокольчики, и посадила его к себе на колени. Потом все молчали, пока Элфин не встал с её колен, пристально глядя на неё.
— Что ж, пойду, — сказала она, поднимаясь. — Может быть, мы ещё увидимся. Не забывайте меня.
И медленно удалилась, а через минуту-другую на небе засияла звезда.
Домой дети шли счастливые, беседуя о каком-то острове, на котором есть волшебный сад, и дома были так счастливы, что сразу легли.
Утром, за столом, они вспоминали прекрасную леди.
— Какое платье! — сказала Мэй. — Синее-синее, даже лиловое.
— Да что ты! — возразила Оливия. — Оно как огонь, а капюшон — как роза.
— Не знаю, — отвечал брат. — По-моему, оно белое. Корона и пояс — золотые, а на поясе — меч.
— Ничего подобного, — сказала Марджори. — У неё в руке книга.
— Вы что, смеётесь? — удивился Херн. — Да она вся закутана во что-то сизое.
— Нет, синее!
— Нет, огненное!
Надвигалась ссора.
— Скажи ты, Элфин, — предложил Гэбриэл. — Разве она была не в белом?
— Оставь его в покое, — заметил Бренд. — Сам видишь, он ничего не помнит.
Гуляя, они так спорили, что едва не подрались, но Гэбриэл сказал:
— Знаете, мы все ошиблись. Ну, посудите сами, могла к нам спуститься звезда? Кому-то она привиделась, он как-то внушил это нам. Забудем этот сон, из-за него мы только ссоримся. Элфин мудрее нас, хотя он и маленький.
И они пошли домой, стараясь забыть звезду.
Осень перешла в зиму, и однажды они забрели в то самое место. У тропки, протоптанной в снегу, сидела старая женщина и дрожала от холода. Элфин сразу бросился к ней, ликуя:
— Звезда! Звезда!
— Добрый день, мои дорогие, — сказала она, поднимаясь. — Так я и знала, что мы увидимся. Ничего, что вы спорили обо мне. Меня видят по-разному, но некоторые, — она взяла Элфина за руку, — смотрят мне в лицо и его запоминают. Певцы и пророки вашего мира узнают меня в любом столетье, в любой одежде. А вы… что ж, только не думайте, что меня нету. Лучше надейтесь встретиться со мной, когда меньше всего этого ждёте.
РАЗНОЦВЕТНЫЕ
СТРАНЫ
Жил-был маленький мальчик, которого звали Томми — именно звали, поскольку крестили его «Товия Теодор». В роду было много Товий, вокруг не было Теодоров, но родители всё же решили всем этим не хвастаться и делать вид, что он — Томас. Считается (особенно в книгах), что Томми — самое имя для мальчика, а Томкинс — обычная фамилия для взрослых. Кое-каких Томми я знаю, Томкинсов — ни единого; а вы? Однако исследование это заведёт нас слишком далеко.
Словом, как-то в жаркий день Томми сидел на траве у домика, который его родители сняли на лето. Домик был белый, и нашему герою казалось, что стены его — какие-то голые. Летнее небо было синим, что показалось ему скучным. Тускло-жёлтая крыша была, естественно, тусклой и даже пыльной, а розовые кусты стояли таким ровным рядом, что хотелось выбить один-другой, как кеглю. Траву он рвал, словно волосы младшей сестры, хотя сестры у него не было, равно как и брата. Он был единственным, а сейчас — и одиноким ребёнком. В том настроении, которое овладело им, взрослые пишут трактаты о своём мировоззрении, или романы о браке, или проблемные пьесы. Десятилетний Томми не мог столько натворить и рвал траву, словно волосы воображаемой сестрёнки, когда услышал сзади, в саду, какие-то звуки.
Обернувшись, он увидел молодого человека в синих очках и сером костюме, таком светлом, что на ярком солнце он казался белым. Волосы у пришельца были, собственно, жёлтые, но как бы и белые. Их частично закрывала соломенная шляпа, однако, верности ради, гость держал в руке сине-зелёный зонтик. Томми удивился, как он попал в сад, и решил, что ему пришлось перепрыгнуть через изгородь.
— Тоскуешь? — запросто спросил пришелец.
Томми не ответил, и странный гость спокойно снял очки.
— Надень-ка их на минутку, — приветливо сказал он. — Очень помогает.
Из чистого любопытства Томми их надел, и всё странно изменилось. Розы стали чёрными, стена — синей, трава — синевато-зелёной, как павлиньи перья.
— Совсем другой мир! — сказал молодой человек. — А теперь попробуй вот эти.
И он извлёк другие очки.
— Иногда, по ошибке, их считают розовыми, — пояснил он. — Но они куда ярче.
Томми надел их и оторопел, потому что всё запылало. Небо стало пурпурным и очень блестящим, точнее — сверкающим, а розы раскалились докрасна. Он поскорее снял очки, а гость предложил ещё одни, жёлтые. Сменились они зелёными, и Томми побывал в четырёх мирах.
— Ну вот, — сказал незнакомец. — Выбирай, какой мир тебе нравится.
— А кто ты? — спросил Томми, вдумчиво глядя на него.
— Да кто его знает… — ответил гость. — Наверное, твой пропавший брат.
— У меня нет брата, — сказал Томми.
— Значит, он давно пропал, — не сдался незнакомец. — Честное слово, я жил в этом доме.
— Ты был маленький? — осведомился Томми. — Такой, как я?
— Да, — серьёзно сказал странный человек. — Я был очень на тебя похож. Я тоже сидел на траве и маялся. Мне тоже надоели эта стена и даже красивое небо. Меня тоже раздражали крыша и ровный ряд кустов.
— Откуда ты знаешь, что я чувствовал? — испугался Томми.
— Я сам это чувствовал, — отвечал с улыбкою гость, — и тоже думал, что надо изменить цвета, скажем — пойти по синей дороге, между голубыми полями. Один знакомый волшебник исполнил моё желание. Я оказался в лесу, среди синих растений вроде гигантских кашек и колокольчиков. Птицы были синие, как попугаи, а понизу бегали синие зверьки.
— Люди там были? — спросил Томми.
Гость немного подумал и сказал:
— Да, конечно, но где люди — там беды. Они не очень ладили. Вот, к примеру, стояла там рота под названием Голубая Прусская, но была и морская бригада Ультрамаринов. Можешь представить, что вышло. — Он опять помолчал. — Однажды, в полукруге синих садов, я увидел бирюзовое здание, и оттуда вышел человек в венце из крупных сапфиров, с синей бородой. Это был Синяя Борода.
— Ты испугался? — спросил Томми.
— Да, сначала, — кивнул гость, — но тут же подумал, что он не так черен, вернее — не так синь, как его малюют. Мы потолковали, и я, в сущности, понял. ему приходилось жениться на Синих Чулках.
— На чулках? — удивился Томми.
— Это такие женщины, — объяснил гость. — Они всё время читают, да ещё вслух. Словом, я оттуда ушёл, мне помог волшебник. Границу там толком не определишь, как между цветами радуги. Когда я пробирался сквозь павлиньи и бирюзовые леса, мир становился всё зеленее, и я пришёл в зелёную страну. Ты скажешь, что там было приятно, и до какой-то степени не ошибёшься. Но тоже, знаешь, надоест — зеленщики, зелёнка, зелья всякие… Словом, вскоре я перебрался в жёлтую страну. Сперва она мне понравилась — лимоны, короны, подсолнухи, но есть и жёлтая пресса, и жёлтая лихорадка. Через оранжевые края — шафран, апельсины, пламя — я перебрался в красную страну и тут всё понял.
— Что же ты понял? — спросил Томми, буквально обратившийся в слух.
— Наверное, ты знаешь стихи «Розово-алый город, древний, как время»? Вроде бы красиво, а жить в таком городе нельзя. Роз вообще не разглядишь, а всё остальное так пылает, что захочешь чего угодно, хоть бурого, хотя его в спектре нет. Проведя десять минут на алом песке, под малиновым небом, среди багряных деревьев я возопил: «Нет, не могу!» — и тут же всё изменилось. Передо мной стоял волшебник с бородой, бесцветной, как слоновая кость, и глаза его сверкали алмазным блеском.
— Да, — сказал он, — угодить тебе нелегко. Что ж, попытайся сам.
Я огляделся и увидел разноцветные горы, вроде физической карты или закатных облаков, только твёрдых. Слои были изрыты, искрошены, как каменоломня, и я понял, что это — то самое место, откуда берутся цвета, Божья коробка с красками. Прямо передо мной была расщелина, то ли пустая, то ли перегороженная стеной застывшего воздуха, или света, или воды. Если туда попадала краска, она зависала, как птица в небе.
— Ну, — сказал волшебник, — делай свой мир. Мне надоели твои капризы.
Я осторожно принялся за работу. Сперва я набросал голубого и синего, чтобы оно оттеняло сверху белый квадрат в середине, поставил по вдохновению золотое пятно, а внизу прибавил зелени. Что до красного, я понял один секрет: его должно быть очень мало; и посадил на белом, прямо над зелёным, несколько алых пятен. Трудясь, я открывал понемногу, что же я делаю, а это с нами, людьми, бывает редко. Я всё яснее видел, что заново создаю то, что мы сейчас видим, — белый домик с жёлтой крышей, летнее небо, зелёную, траву, ровный рядок роз. Вот почему они все здесь. Может быть, тебе это будет интересно.
Сказав так, он резко повернулся, и Томми не успел посмотреть, как он прыгает через изгородь. Да и вообще, он не мог бы оторвать взгляда от белого домика.
СОВРЕМЕННЫЙ
СКРУДЖ
Мистер Вернон-Смит, окончивший Оксфорд, обитающий в Тутинге и написавший книгу «Интеллектуальная элита современного Лондона», просмотрел свою строго, даже сурово отобранную библиотеку и решил, что «Рождественская песнь» Диккенса как раз пойдёт приходящим уборщицам. Будь они мужчинами, он бы насильственно предложил им браунинговский «Сочельник», но женщин он щадил, а Диккенса считал вполне занятным и безвредным. Коллега его Уимпол, тоже занимавшийся низами общества, стал бы читать им «Трое в одной лодке», но Вернон-Смит не поступался принципами, или, как он бы сказал, достоинством. Не желая укреплять и без того плохой вкус, он твёрдо решил предлагать им только Литературу. Диккенса, худо-бедно, можно было причислить к ней — не элитарной, конечно, и не особенно полезной, но вполне пригодной для уборщиц.
Конечно, он сделал необходимые пояснения. Он сообщил, что Диккенс — не первоклассный писатель, ибо ему недостаёт серьёзности Мэтью Арнолда. Предупредил он и о том, что ему свойственны непозволительные преувеличения; и зря, поскольку слушательницы постоянно встречали точно таких же людей. Бедные не учатся в университетах и не обретают универсальности. Входя во вкус, лектор сообщил, что в наши дни невозможен такой сумасшедший скряга, как Скрудж; но поскольку у каждой уборщицы был очень похожий дядя, дедушка или свёкор, они не разделили его убеждённости. Вообще, он был не в ударе, к концу совсем сбился, стал говорить с ними, как с коллегами, и даже сообщил, что с духовной (то есть — с его) точки зрения тот плотский, земной план, на котором находится Диккенс, вызывает глубокое огорчение. Сославшись на Бернарда Шоу, он сказал, что можно попасть в рай, как можно пойти в концерт, но скука там — точно такая же. Заметив, что всё это — не по зубам аудитории, он поспешил кончить лекцию и снискал щедрые аплодисменты, поскольку рабочие люди уважают ритуал. Когда он шёл к выходу, его остановили трижды, и он ответил каждому вежливо, но с той торопливостью, которой не допустил бы в своём кругу. Щуплая учительница спросила с лихорадочной кротостью, правда ли, что Диккенс не прогрессивен. Она это слышала в лекции по этике и перепугалась, хотя в прогрессивности разбиралась не больше, чем кит. Женщина покрупнее попросила его дать денег на какие-то супы, и тут его тонкое лицо стало строгим.
— Нет-нет, — сказал он, качая головой и продвигаясь к двери. — Так нельзя. Система Бойга, только система Бойга.
Третий, почему-то — мужчина, изловил его на крыльце, под звёздным небом, и без околичностей попросил денег. Таких людей Вернон-Смит считал отъявленными мошенниками и, как истинный мистик, верил принципам больше, чем свидетельству чувств, которые могли бы подсказать, что вечер — холодный, а мужчина — слабый и седой.
— Зайдите в пятницу, — сказал он. — От четырёх до пяти. Там с вами побеседуют.
Мужчина отступил в снег, виновато улыбнувшись. Когда Вернон-Смит спустился со ступенек, он стоял наклонившись, словно завязывал шнурки. Однако это было не так; пока филантроп натягивал перчатки, в лицо ему угодило что-то крупное и круглое. Ослепнув на мгновенье, он машинально стряхнул снег и смутно, как сквозь лёд или сонное стекло, разглядел, что человек кланяется с грацией учителя танцев. Сказав: «Весёлого вам Рождества», незнакомец исчез.
Целых три минуты Сирил Вернон-Смит был ближе к людям, чем за всю свою возвышенную жизнь, ибо если не полюбил их, то хотя бы возненавидел. «Мерзавец! — бормотал он. — Грязное чучело! Снежками бросается, видите ли! И когда они только усвоят цивилизацию? Да что говорить, если улицы в таком виде! Одно искушение для идиотов. Почему снег не чистят?!»
И впрямь, снег лежал или даже стоял стеной с обеих сторон дороги, а впереди, в глубине, мерцали белые холмы. Было на удивление тихо, и вскоре лектор понял, что заблудился и забрёл в неведомый пригород. Ни одно окно не светилось, ничто не светилось, кроме снега. Вернон-Смит, человек современный и мрачный, одиночества не выносил, а потому — даже немного ожил, когда в спину ему угодил другой снежок. С сердитым восторгом кинулся он за мальчиком, удивляясь, что может так быстро бегать. Мальчик был ему нужен, нужны и люди, хотя он не мог бы сказать, любит их или ненавидит.
Пока он бежал, всё вокруг менялось, оставаясь по-прежнему белым. Домики растворились или утонули в снегу, а снег принял очертания скал и утёсов. Вернон-Смит не думал об этом; но, когда нагнал мальчика, заметил, что у него червонные волосы, а лицо — серьёзное, как совершенная радость. Удивляясь сам себе, он спросил впервые в жизни:
— Что это со мной?
А мальчик ему ответил:
— Я думаю, вы умерли.
Тогда (тоже впервые) он подумал о своей посмертной участи. Оглядев белые скалы, он спросил:
— Это ад?
И по взгляду мальчика понял, что оба они — в раю.
Повсюду в белых снегах играли дети, сбрасывали друг друга со скал, скатывались с крутых склонов — ведь в раю можно бороться, но нельзя никого покалечить. Смит вспомнил, как счастлив бывал он в детстве, скатываясь с песчаных дюн.
Прямо над ним, словно крест святого Павла или огромный колокольчик, возвышался пещеристый утёс. Далеко внизу, словно под воздушным шаром, лежали снежные равнины. Мальчик взобрался на утёс, много раз едва не сорвавшись, схватил другого мальчика за ногу и бросил вниз, на серебряное поле. Тот погрузился в снег, как в воду, вынырнул, скатал огромный снежок и сбил им вниз первого мальчика вместе с утёсом. Тот тоже утонул в снегу и птицей из него вылетел. Смит же стоял один на огромном куске скалы, высоком, как колокольня.
Далеко внизу мальчики, судя по их жестам, предлагали ему спрыгнуть. Тогда и узнал он веру, как незадолго до того узнал всю ярость любви. Нет, веру он когда-то знал — отец учил его плавать, и он поверил, что вода выдержит, не только против доводов разума, но и против доводов инстинкта. Что ж, он доверится и воздуху. Прыгнув, он прорезал и воздух, и снег, а, погружаясь в сугробы, узнал миллионы важных вещей. Он узнал, что мир наш — снежок, и звёзды — снежки. Узнал он и то, что человек не станет достойным рая, пока не полюбит белизну, как любят мальчики белые снежные шарики.
Погружаясь всё глубже, он проснулся, как бывает обычно в таких случаях, и с удивлением увидел, что лежит на тротуаре. Люди решили, что он напился; но, если вы поверили в его обращение, вы поймёте, что он не обиделся, поскольку пьянство гораздо лучше гордыни.
РЫБИЙ РАЙ
Питер Пол Смит облачился в новый костюм, но он не шёл в гости. Лицо его прикрыли очки, которые сделали бы честь американскому автомобилисту, но он не собирался вести машину. Штаны его были мешковаты, как гольфы, но не собирался он и гонять мяч. Можно сказать, что он надел форму, но не из тех, что связаны для нас с почти кокетливым блеском. Можно сказать, что он был в купальном костюме, но самый придирчивый критик не обвинил бы его в нескромности. Собственно, такой костюм носят водолазы, а отличается он совиной головой, слоновьими ногами и занимательной штукой, вроде обезьяньего хвоста, выросшего не на месте. Если бы городской совет силой внедрял эти костюмы, он одновременно снял бы проблему общих пляжей и повысил образовательный уровень. Но подождем, ведь теперь — век реформ, что прекрасно знал Питер П. Смит, поскольку участвовал в программе, связанной с реформой таможенного контроля, которая и вынудила д-ра Робинсона со стаей ассистентов опускать его в пучину вод.
Там, в пучине, было легче, чем он думал. За первые полчаса он лишь однажды почувствовал, что воздуха ему не хватает, но это быстро прошло и ничему не помешало, ибо он пришёл в себя на сером илистом дне. Поначалу вокруг царила тьма, словно в пещере, но она постепенно редела, и наконец он увидел рыбьи профили, очерченные тонкой линией света, словно не только у ангелов, но и у бесов есть сияние. Свет становился всё ярче, обращая сумрак в прозрачную среду. Смит сравнил её с зеленой зарёй и вспомнил дикарский миф о солнце, утонувшем в море, однако быстро привык, и ему даже показалось, что он сотни лет гуляет по илистому дну. Гигантские извилистые водоросли казались ему привычными, как деревья, вокруг которых кружат странные птицы. Он удивился было, что птицы не поют, но вспомнил, что здесь, в погребённых небесах, обитают немые рыбы.
Остановившись, он стал смотреть на что-то вроде стены с очень чётким отверстием, за которым мелькали пятна и полосы всех возможных оттенков, словно ты заглядываешь в сад через решётку входа. Собственно, это сад и был, хотя росли в нём только морские анемоны, расположенные чётко, как на чертеже. Прямая тропа вела к какому-то куполу, который темнел на фоне зеленоватой зари, отливая серым блеском свинца или олова. Возможно, то был огромный шлем; подходя к нему, Смит увидел, что из окон на него кто-то глядит.
Незнакомец снял с крючка какой-то аппарат вроде телефона, приставил его к шлему пришельца, и тот услышал голос с явственно американским акцентом.
— Эй, вы! — сказал голос. — А инспектор вас видел?
— Господи! — воскликнул Смит. — Тут что, живут люди?
— Сейчас нас только 75 тысяч, — сообщил незнакомец, — но город растет. Да вы что, не знаете? Мистер Палтус купил по дешёвке атлантическое дно — все думали, тут один ил — и построил фабрики. Скажу вам не хвастаясь, это — новая цивилизация. Раньше думали, рай на небесах, а будет он на дне моря!
— Сад у вас правда райский, — признал водолаз, — анемоны очень красивы. Наверное, вместо пони вы держите морских коньков.
— Старик не любит всяких глупостей, — ответил туземец. — Он говорит, нам не до садов. Сами понимаете, мы все у него на приколе, можно сказать — на цепи.
— Да, да, — кивнул Смит. — Какая тяжёлая жизнь! Зависеть от того, накачают ли вам воздух Бог знает откуда!
— Где вы живёте? — резко спросил туземец.
— В Бромтоне, — отвечал Смит, с удовольствием отмечая, что говорить совсем легко, как по телефону.
— Много там ручьёв? — осведомился собеседник. — А может, у вас в саду колодец или вы собираете дождевую воду? Нет, вы зависите от того, пустит ли её кто-то Бог знает откуда. Не вижу особой разницы! Воздух у вас свой, вода — чужая, а у нас наоборот. И нам, и вам не выжить, если что испортится.
— Должно быть, вы очень доверяете мистеру Палтусу, — сказал Смит. — Представьте, что он продаст фабрики, или сойдёт с ума, или рабочие забастуют. Кто они, эти боги, от которых зависит ваша жизнь?
— Минутку! — сказал местный житель. — Что-то я забыл фамилии тех, кто снабжает Бромтон водой.
— Господи, — воскликнул П. П. Смит, — а я и не знал их!
Печально глядя куда-то за купол, он разглядел то, что сперва казалось ему очень высокими и тонкими деревцами. Это были трубочки, они мерно дёргались, потом — затихали.
— Работа идёт, — сообщил ему собеседник.
— Какой ужас! — ахнул Смит. — Просто марионетки…
— По-моему, — сказал туземец, — и вы на них похожи. Сколько у вас проводов — телефонных, телеграфных!.. Кстати, занятно, что вы вспомнили о марионетках. Наше начальство — там, наверху — предложило, чтобы эти трубки шли прямо к рукам и ногам… Эй, куда вы?
— Обратно! — крикнул Смит. — Туда, на воздух!
— Где ж вы его возьмёте? — глухо проговорил океанский житель. — И вообще, обратно вам не вернуться. Вам не стать дикарём, который пьёт из ручья. Воздух в ваших городах скоро придётся подавать из деревни. Кроме того, я вас не пущу.
Он схватил П. П. Смита за самый важный жизненный центр, другими словами — за трубку, но и тот исхитрился схватить его. Так они держали друг друга, пока герой наш не ощутил, что всё темнеет. Медленно возвращаясь к жизни, он увидел, что над ним хлопочут люди под руководством д-ра Робинсона.
— Всё в порядке, — заверил тот. — Вы не пробыли внизу десяти минут, когда эта штука за что-то зацепилась. Спокойней, спокойней! Куда вы так торопитесь?
— В Бромтон, — отвечал Смит, вставая на дрожащие ноги. — Хочу посмотреть, как там что.
ПРОФЕССОР И ПОВАР
I. Разностороннее орудие.
Прочная дружба между ученым и поваром началась, когда повар бросил в учёного кастрюлю. Если бы не этот галльский жест, учёный убил бы повара; а так они стали уважать и даже любить друг друга. Быть может, это сообщение надо бы пояснить.
Повар плыл из Америки, где был шефом в роскошном отеле, во Францию, где собирался стать простым крестьянином. Потерпев кораблекрушение, он доплыл до острова в большой кастрюле, прихватив с собой не два меча, как Робинзон Крузо, а два огромных ножа, чтобы защищаться от акул. Тем самым, он мог разрезать мясо, если оно ему попадётся, точно так же, как мог состряпать обед, если будет из чего стряпать.
На его счастье, из лесу вышел профессор, очень похожий на дикаря, но в цилиндре и с ружьём. А самое главное, он тащил большого кабана.
— Вот, щёлкнул, — сообщил он повару. — Прекрасное вышло фото!
— Ещё прекрасней, — заметил повар, — что у нас есть кабан.
— Дело в том, — разъяснил учёный, — что я изобрёл фоторужьё. Неужели вы о нём не слышали?
Очень уж много лишних забот, — продолжал он, — треноги всякие, камеры. Эта штука снимает и стреляет сразу. Представляете, сколько я успел! Львы в последнем прыжке, падающий слон… Вот только с моей рассеянностью… Видите ли, меня представили многим земным правителям. Естественно, я хотел запечатлеть их, что и делал в конце беседы, но, проявив фотографию, с огорчением обнаруживал агонию или труп. Помню, снял я премьера в прыжке, но он был какой-то странный. Словом, мне пришлось бежать на этот остров.
— Прекрасно вас понимаю, — отвечал повар. — Можно представить, как за вами гонялись. Вам грозил суд, а то и самосуд…
— Не скажите, — возразил профессор. — Мною скорее восхищались. Хотели сделать царем, а кто попроще — богом.
Повар удивился, а рассеянный профессор отрешённо смотрел на него.
— Вы очень фотогеничны, — сказал он в конце концов. — Просто пират, с такими ножами! Надо бы…
И он неспешно поднял фоторужьё. Но повар, ничуть не рассеянный, кинул в него кастрюлю, которая дала возможность понять ошибку.
II. Научный ум
Профессор и повар подружились. Следующая схватка только укрепила их дружбу.
Однажды учёный объяснял другу устройство своего фоторужья, расписывая при этом преимущества таких механизмов над древним оружием вроде больших ножей. Однажды, поведал он, ему удалось взять в плен целую толпу дервишей, которые не боялись смерти, но резко возражали против фотографий.
— Это показывает, — заключил он, — как много даёт современная наука.
— Мне кажется, — сказал повар, — дело тут не в новой науке, а в древнем предрассудке. Если бы не было заповеди, камера вам не помогла бы. Что ж до ружья, мне припоминается случай, который и сейчас рассказывают у нас в Бургундии, чаще всего — тем, кому ещё нет шести.
— Это случилось с вами? — спросил профессор.
— Видимо, да, — ответил повар, — но я был так мал, что знаю всё из преданий. У меня или ещё у кого-то был злой дядя, которого звали доктор Симон. Носил он фрак, шляпу, бакенбарды и очень длинное ружьё. За ним всегда ходила очень пятнистая собака. Да что там, вы и сами их видели в старинных детских книжках! Племянник дядю боялся и вечно от него бегал, но недобрый доктор кричал ему: «Не убежишь! У меня самое длинное в мире ружьё». И впрямь, и в саду, и в парке, и в лесу мальчик видел чёрное дуло, глядящее на него, словно зловещий глаз.
Рассказывал повар медленно, словно душа его витала в дальних садах, среди мохнатых деревьев, под пышными облаками; но вдруг сел прямо и сказал деловито:
— Он помолился святому Николаю, который не замедлил прийти во сне и дать довольно странный совет: «Не беги от него, беги к нему». После этого святой как-то слишком быстро исчез, хотя и в облаке славы, но мальчика он не подвёл. Завидев дуло, тот буквально приник к нему, и доктору оставалось дёргать ружьё, чтобы обрести необходимую дистанцию. В конце концов он сам попытался убежать, всё в тех же целях, но мальчик, заметим — очень умный, обзавёлся большим ножом и успешно гнал родича через поля и долы. У этой истории есть не только красивая виньетка, но и мораль: «Глуп, кто глядит на край земли».
— Не верю, — сказал профессор и подпрыгнул, взмахнув ружьём, от чисто умственной радости.
III. Морской змий
Необитаемый остров, на котором поселились повар и профессор, стал свидетелем ссоры между закадычными друзьями. Причины её весьма тонки, а значит — интересны пытливому уму.
Профессор был исключительно кроток и деликатен. Правда, он убил немало народу, но по рассеянности, стремясь сфотографировать их своим знаменитым фоторужьём. Однако у него, как у всех учёных, был и предмет ненависти. Он твердо верил, что морского змия нет и быть не может, беспощадно обличая всех, кто думал иначе. Представляете, как неудобно вышло, когда, гуляя у моря, повар увидел этого самого змия, длинного, словно морской парад. Повар был коренастым, круглоголовым и здравомыслящим французом, но и он забеспокоился, представив себе, как воспримет это зрелище его чувствительный друг. Тут профессор вышел из хижины, машинально щёлкнул фоторужьём и убил чудовище. Повар огорчился; живой змий мог нырнуть или вообще исчезнуть, мертвому же змию предстояло долго тлеть у берега. Действительно, он лежал на песке, свернувшись кольцами, большими, как римские арки. Профессор походил около него и, к удивлению повара, зевнул.
— Что-то я сплю, — сказал он. — Сны всякие снятся…
— Вот что, — сказал повар, — применим логику. Если вам снится змий, снятся и убеждения. И то и другое — мнимости. Но если убеждение мнимо, змий может оказаться настоящим.
— Ах, надо бы проснуться! — сказал профессор. — Не кольнёте ли вы меня одним из ваших ножей? Поскольку они мне снятся, это не больно.
Пока повар колебался, профессор выхватил у него нож и взмахнул им, восклицая:
— Да и вы мне снитесь! Наяву я к вам очень привязан и, если убью вас во сне, проснусь от горя. Тогда мы с вами позавтракаем.
Сказав так, он кинулся на повара, но тот, как все французы, прекрасно фехтовал. Вскоре профессор выронил нож и явственно очнулся. Минуту-другую он стоял в отчаянии, потом заметил:
— Совсем из головы вылетело! А где доказательства, где факты? Проявим фотографию… сейчас, сейчас…
Перепрыгнув через змия, напоминавшего каменный вал, он нырнул в хижину и вынес оттуда реактивы, чтобы узнать наконец, есть ли змий на фотографии.
Когда оказалось, что морское чудище оставило отпечаток не только на неверной сетчатке, но и на безупречной пластинке, профессор начал бредить, поскольку только в бреду люди видят всяких змиев.
Повар ухаживал за ним с дружеской нежностью и профессиональной прытью. Прыть эта очень пригодилась, поскольку профессор не стрелял дичи и приходилось есть злосчастного змия. Стряпал его повар искусно, приправляя травами, скрывая соусами, чтобы больной не догадался, что он ест. Мало того, повар ещё и гордился, ибо слышал от иезуитов, что сумасшедших и больных можно вводить в заблуждение. Лгал он не воровато, как наш бакалейщик, глядящий при этом на копчик носа, а весело, смело, браво, как лгут потомки латинян.
Сперва он сказал, что круглые ломтики — это жирафья шея, а когда профессор распознал излишнюю солоноватость, пояснил, что жираф долго плавал в море и, кстати, его длинную шею можно было принять за мифическое чудище. Войдя во вкус, он предположил, что свою роль сыграло и прибрежное растение, входившее в соус.
— Корни его, — сообщил он, — уходят в воду, где шевелятся, привлекая рыб. Такой корень с рыбой на корне, высунувшись из волн, мог сойти за змия.
— Как просто! — удивился профессор. — Что же я сам не додумался?
— Сегодня, — говорил повар через несколько дней, — я приготовил птицу, которую называют цепным жаворонком, поскольку плавают они цепочкой, ухватив клювом чей-то хвост. Когда первая из них взлетит, цепь тянется за ней, что очень похоже на длинную змею.
— Вот-вот! — оживился профессор. — Я думаю, они пытаются съесть друг друга.
— Но не могут, — отвечал повар, — клюв слишком мал. Недаром их называют и «неудачливый живоглот».
— Да, да, да, — тихо ликовал профессор. — Я знал, что есть разумное объяснение.
Когда он окреп и осторожно вышел из хижины, змия уже доели и ничто не мешало смотреть на зелень острова и синеву моря.
— То, что случилось, чисто субъективно, — говорил профессор. — Я бы так сказал, оно — внутри нас.
— Теперь — да, — согласился с ним повар.
ДРАКОН, ИГРАЮЩИЙ В ПРЯТКИ
Жил-был рыцарь, которого мы можем назвать изгоем, поскольку его отовсюду гнали. Естественно, он скрывался и прятался, так что ему было нелегко ходить по воскресеньям в церковь. Вёл он себя довольно дико, бился, дрался, всё ломал, но воспитание получил хорошее и не хотел пропускать службу. Хитрость и дерзость помогали ему разрешить эту задачу, хотя прихожане пугались, когда на них сыпались многоцветные осколки и сквозь разбитый витраж врывался рыцарь, повисевший немного на химере. Удивлялись они и тогда, когда он падал им на голову с колокольни, где предварительно прятался в одном из колоколов. Наконец, им не очень нравилось, что он прорывал подкоп с кладбища и вылезал уже в храме из-под какой-нибудь плиты. Конечно, им хватало благочестия сделать вид, что ничего не случилось, а некоторым — и справедливости, благодаря которой они признавали, что даже изгой должен как-нибудь попасть в церковь. Однако позже, в городе, они обсуждали всё это, и слухи ползли по стране.
Рыцарь, которого звали сэр Лаврок, настолько обнаглел, что стал появляться на рыночной площади.
Мало того, он посетил коронацию и дал королю несколько советов с печной трубы. Иногда, на охоте, король и его свита замечали, что он примостился на дереве, откуда расточает всё те же советы и благодушные пожеланья. Естественно, они пытались его поймать, но никак не могли найти, где же он прячется. Признавая за ним бесспорное первенство в игре, именуемой «прятки», они полагали, что при таких наклонностях не стоит развивать свой дар.
Однажды в стране случилась беда из тех, которые, слава Богу, нам уже не угрожают. У северных граница появилось чудище, которое мы краткости ради назовём драконом. Оно топтало всё и вся слоновьими ногами, а потом, размяв это в какую-то пасту, слизывало языком, напоминающим морского змия. Пасть, надо сказать, была у него вроде китовой, только без уса. Ни стрелы, ни ядра его не брали, он был покрыт очень толстым железом. Некоторые считали, что он весь железный, без пустот, а сделал его один просвещённый чародей. Если кто возражал, что не видит ничего просвещённого в умении изготавливать вредоносных чудищ, его укоряли за отсталость, как правило — до встречи с драконом.
Из чего бы дракон ни состоял, он был явно живой, что доказывал завидным аппетитом и весёлым нравом. Когда он двинулся к столице, топча дома и замки, король с придворными перебрались на башни, обычные люди — на деревья. Пока он походил на гору, сине-лиловую от дали, можно было поспорить о том, какой способ прятаться лучше; но, увидев его вблизи, все быстро решили, что надёжнее — не высоты, а расщелины. Однако он с козьей резвостью расшвыривал камни, а там — пытливо и споро исследовал ущелья и пещеры огромным языком.
Те, кто висел на скалах, с интересом заметили, что над их головами появился сэр Лаврок, препоясанный мечом, с копьём наперевес, и ветер взметнул, словно пламя, его рыжие волосы. Только он, вечно игравший в прятки, не пытался теперь спрятаться.
— Я не боюсь, — ответил он на испуганные крики. — Что-что, а прятаться я умею. Сейчас я знаю место, куда дракону не попасть.
— Что вы говорите! — возопил лорд-канцлер, вползавший в кроличью норку. — Да он без зазрения совести вошёл в Верховный суд!
— Я знаю здание, — сказал рыцарь, — куда он войти не сможет.
— Эта наглая тварь, — сообщил гофмейстер, — пошла в королевскую спальню.
— Что ж, — отозвался рыцарь, — в эту комнату он не войдёт.
— От него и в пещере не спрятаться! — вскричал из-под земли морской министр.
— Ничего, — заверил рыцарь, — эта пещера для него закрыта.
Дракон тем временем ходил взад-вперёд, словно белый медведь, прикидывая, что бы такое разрушить. Когда он глядел на горы, люди лезли повыше, с удивлением замечая, что рыцарь спускается вниз. Наконец тот спрыгнул на равнину и кинулся к чудищу.
Что было дальше, никто не понял. Одни закрыли глаза, другие упали ничком, третьи говорили впоследствии, что пыль всё от них скрыла, четвёртые наконец — что рыцарь забежал за чудище, стоявшее в то время задом, к ним. Как бы то ни было, рыцарь исчез.
Случилось так, что на склоне стояла третья дочь короля, принцесса Филомела. Прочие члены семьи расположились в высохшем колодце, а она задержалась — и по рассеянности, и по непрактичности. Волосы у неё были светлые и длинные, глаза — синеватые, как небо у горизонта. Обычно она молчала и дремала, но тут оживилась и воскликнула:
— Нашёл! Ах, и правда нашёл!
Дракон, надо сказать, вёл себя очень странно. Чем важно прогуливаться перед публикой, он прыгал и скакал, хватая лапами воздух.
— Что это с ним? — спросил начальник королевской псарни, склонный к изучению животного мира.
— Он злится, — отвечала принцесса, — потому что рыцарь удачно спрятался.
Видимо, дракон злился и на себя, поскольку он скрёб и терзал свою шкуру, словно собака, ловящая блох.
— Он себя, часом, не прикончит? — с надеждой спросил лорд-канцлер. — Конечно, я не отвечаю за его душу, но замечу, что у него есть причины для раскаяния.
— С чего ему себя убивать? — спросил гофмейстер.
— А с чего бы ему так вертеться? — откликнулся лорд-канцлер.
— Дело в том, — сказала принцесса, — что сэр Лаврок хорошо спрятался.
Пока она это говорила, дракон как бы раздвоился: одна пара ног стояла спокойно, другая просто лягалась; один глаз бешено вращался, другой обрёл ту кротость, с какою глядит сонная корова. Потом, достигнув единства стиля, дракон повернулся и затрусил прочь благодушной рысцой.
Началась последняя глава нашей саги, ещё более странная, чем самые дикие злодеяния загадочного чудища. Дракон никого не трогал; он всех пропускал вперёд; он (правда, не без труда) перешёл на растительную пищу. Осторожно следуя за ним, толпа вошла в столицу и совсем уж удивилась, поскольку он направился к церкви. Там он преклонил колени и, как ни странно, открыл пасть, а принцесса туда нырнула.
Самые умные догадались, что внутри сидит рыцарь; но отчёт наш обращён именно к умным, и мы не будем объяснять им внутреннее устройство дракона, равно как и смысл всей истории. Скажем только, что свадьбу сыграли в драконе, ведь он находился в церкви, а умные уж сами поймут, что хотела сказать принцесса, когда воскликнула: «Мир очень изменится, если в нём сможет спрятаться рыцарь».
Канцлер и гофмейстер её не поняли.
Элинор Фарджон
Элси Пиддок
скачет во сне
Перевод с английского
Натальи Доброхотовой-Майковой
Элси Пиддок жила в Глинде под Кэборном, вместе с другими маленькими девочками. Жили они всё больше на хлебе с маслом, потому что пирогами их мамы баловали редко. Как только Элси начала слышать, она услышала, как другие девочки скачут каждый вечер после школы на улице перед их домом. Свись-свись! — свистели верёвки в воздухе. Топ-топ-топ! — прыгали по земле маленькие ножки. Трали-вали — раздавались детские голоса, отсчитывая ритм. Шло время, Элси уже не только слышала звуки, но и понимала, что они значат, а потом «трали-вали» превратились в слова, вот такие:
Энди
Спенди
Сладки
Леденди
Сахарны ручки,
Миндальны
Тянучки
АумамыкромехлебаничегонаужинНЕТ!
Вторая часть звучала вдвое скорее первой, и, если девочки пели её, когда Элси Пиддок ужинала, она всегда прожёвывала кусочек хлеба с маслом вдвое быстрей. Ей очень хотелось леденцов и тянучек, чтобы грызть под первую часть песенки, но их не было.
Когда Элси Пиддок исполнилось три года, она попросила у мамы скакалку.
— Ты ещё маленькая, — сказала мама. — Подожди немного, подрастёшь, и у тебя будет.
Элси надулась и ничего не сказала, но среди ночи её родители проснулись от непонятного шлёп-шлёп-шлёп по полу. Оказалось, это Элси в ночной рубашонке скачет через папины подтяжки. Правда, скоро она запуталась ножкой в подтяжке, упала и заплакала, но до этого успела проскакать раз десять подряд.
— Ну и ну, мать! — сказал мистер Пиддок. — Наша-то малышка — прирождённая скакунья.
И миссис Пиддок спрыгнула с кровати, подняла Элси, потёрла ей ушибленное место и сказала: «Всё-всё-всё прошло! Утри слёзки, и завтра у тебя будет скакалка, совсем-совсем твоя».
И Элси утёрла глаза краем ночной рубашки; а утром, прежде чем идти на работу, мистер Пиддок взял верёвку, точно такой длины, как нужно, и привязал на концы маленькие деревянные ручки. С этой верёвочкой Элси скакала весь день, чуть приостанавливаясь, чтобы съесть кусок хлеба с маслом на завтрак и кусок хлеба с маслом на обед. И вечером, когда школьники собрались на улице, Элси вышла к ним и скакала наравне с большими.
— Ого! — вскричала Джоанна Чэлон, которая была у них первая, — только гляньте, крошка Элси Пиддок скачет, да ещё как!
Все, перестали скакать и принялись смотреть и изумляться. Элси Пиддок в самом деле ЕЩЕ КАК скакала, и девочки позвали своих мам выйти и посмотреть. И все мамы на улице вышли из дверей, посмотрели из-под руки и хором воскликнули: «Крошка Элси Пиддок прирождённая скакунья!»
Ей не исполнилось пяти лет, когда она могла перескакать почти всех: под «Энди-Спенди», под «Тётя, тетя, что несёте», под «Чарли-крошка съел лепёшку» и под любую другую считалку. Когда ей исполнилось шесть, слух о ней прошёл по всем деревням в округе. А когда ей исполнилось семь, о ней услышали феи. Они сами обожали скакать, и у них был особый Мастер Скока, который учил их новым скачкам каждый месяц при новой луне. И они скакали, припевая:
Высокий Скок, Далёкий Скок, Скок-Прочь-с-Глазу, Летучий Скок, Могучий Скок И Скок-Все-Разом! Ленивый Скок, Торопливый Скок, Скок Дважды-Двойной! Замечательный Скок, Окончательный Скок, И Скок-Горе-Долой!
Каждый Скок имел свой особый смысл, и все их придумал Мастер Скока, чьё имя было Энди-Спенди. Он очень гордился своими феями, потому что они скакали лучше, чем феи из любой другой округи; но он бывал и очень строгим, если был ими недоволен. Однажды ночью он разбранил фею Чугунные Ноги за то, что она скакала очень плохо, и расхвалил фею Блошиные Ножки за то, что она скакала хорошо. Тогда фея Чугунные Ноги фыркнула, хмыкнула и сказала: «Пф-Ф-ф! Есть тут одна девочка в Глинде, которая обскачет Блошиные Ножки вокруг луны и обратно. Прирождённая скакунья, вот кто она, и скачет ещё как».
— Что за девочка? — спросил Энди-Спенди.
— Зовут её Элси Пиддок, и она проскакала все деревни, дальние и ближние, от Дидлинга до Ваннока.
— Сходи и приведи её сюда! — приказал Энди-Спенди.
Отправилась Чугунные Ноги и всунула голову в каморку под крышей, где спала Элси, и крикнула: «Элси Пиддок! Элси Пиддок! На Кэборне большое состязание, и фея Блошиные Ножки говорит, что она скачет лучше тебя!»
Элси Пиддок крепко спала, но эти слова проникли в её сон, так что она спрыгнула с постели, не открывая глаз, взяла скакалку и вслед за феей Чугунные Ноги пошла на вершину горы Кэборн, где дожидались Энди-Спенди и феи.
— Скачи, Элси Пиддок! — сказал Энди-Спенди, — и покажи, чего ты стоишь!
Элси взмахнула верёвкой и начала скакать во сне, и при этом приговаривала:
Энди
Спенди
Сладки
Леденди
Сахарны ручки,
Миндальны
Тянучки
АумамыкромехлебаничегонаужинНЕТ!
Энди-Спенди следил за её скачками взглядом острым, как игла, но не мог найти ни одной ошибки, и феи тоже не могли.
— Покуда отлично! — сказал Энди-Спенди. — Теперь посмотрим, далеко ли ты допрыгнешь. Станьте рядом, Элси и Блошиные Ножки, попробуем Далёкий Скок.