Герман Садулаев, Дмитрий Новиков, Мария Чепурина, Ильдар Абузяров, Иван Наумов, Сулиман Мусаев, Евгения Доброва, Наталья Рубанова, Александр Морев, Елена Сафронова, Сергей Шаргунов, Сергей Чередниченко, Нина Хеймец, Григорий Аросев, Ирина Мамаева, Ирина Павлова

Шестнадцать карт

Роман шестнадцати авторов

“Шестнадцать карт”: как это случилось

Роман “Большие пожары” был опубликован в 1927 году в журнале “Огонек” и, по словам Дмитрия Быкова, стал одним из примеров вожделенного коллективного подхода к творчеству. Идея такого произведения пришла в голову Михаилу Кольцову — советскому писателю и журналисту, о ту пору главному редактору “Огонька”, который Кольцов же и возродил четырьмя годами ранее. Для чего это было нужно “Огоньку”, очевидно. Фамилии авторов “Больших пожаров” были сплошь на слуху, а журнал нуждался в укреплении своего авторитета как — в том числе — литературной трибуны. Поэтому Кольцов уговорил таких известных писателей, как Бабель, Грин, Зощенко, Каверин,

Л. Леонов, Новиков-Прибой, А.Толстой и многие другие, поучаствовать в этой художественной авантюре — коллективном романе. Суть — “буримешная”: авторы пишут по одной главе друг за другом, продолжая прежнюю сюжетную линию и при необходимости вводя новых героев или ликвидируя прежних. Кольцов, однако, будучи сам человеком творческим, понимал, что вдохновение особо не регламентируешь, а новую главу нужно публиковать каждую неделю — в очередном номере “Огонька”. Поэтому он платил авторам довольно серьезные гонорары, а они ему отвечали пунктуальностью. К сожалению, это не всегда гарантирует хороший, приемлемый результат. Многие главы “Больших пожаров” оказались, выразимся вежливо, не самого высокого качества, хотя как исторический документ читать роман — сплошное удовольствие. Но как бы то ни было, “Пожары” доказали, что нет ничего невозможного и у романа может быть не два, не три, а двадцать пять авторов.

Как отмечается в “Википедии” (и это тот случай, когда ей вполне можно верить, потому что речь идет не о фактах, а о безусловной тенденции), роман не мог быть издан в случае ареста хотя бы одного участника, а репрессиям в итоге подверглись многие. Вероятно, именно поэтому “Большие пожары” отдельной книгой вышли только в 2009 году (изд. “Книжный клуб 36.6”).

В предисловии к этому изданию Быков высказал мысль, что, дескать, было бы забавно “собрать нынешних писателей и задать им написать роман”, назвав ряд фамилий, которые, по его мнению, вполне могли бы поучаствовать в сочинении романа-буриме XXI века. По прочтении всего этого — в том же 2009 году, в конце лета — автора настоящей заметки неодолимо охватило желание непременно сорганизовать нечто схожее. Впрочем, он понимал с самого начала, что его авторитета не хватит, дабы уговорить живых классиков взяться за такое предприятие. Но наряду с классиками, да продлятся их дни, существуют также и молодые авторы, которым это может быть ничуть не менее интересно. Поэтому инициатор нового коллективного романа обратился с предложением к тем авторам, которых знал лично или чьи электронные адреса сумел отыскать. Переговоры были непростыми. Многие отказались сразу, мотивировав это априорной неспособностью работать “в коллективе”. Некоторые пошли на попятную, прочитав уже написанное, сказав, что им сложно (с точки зрения автора) въехать в сюжет. Но были и те, кто согласился, — их имена вы видите сразу за этой заметкой. А многие и помогали — предлагали свои идеи, рекомендовали следующих авторов и так далее.

Договоренность о публикации романа в “Урале” была достигнута сразу, но солидный гонорарный фонд отсутствовал по определению, поэтому рассчитывать приходилось исключительно на энтузиазм и заинтересованность авторов в самой идее. Зеркальность финансовой ситуации (относительно “Пожаров”) провоцировала порой слишком длительные размышления автора очередной главы — до трех месяцев, но как же настаивать на ускорении процесса, если автор работает только за идею? Никак. Поэтому-то роман, который получил название “Шестнадцать карт” (по количеству авторов), и сочинялся не год, а почти два. Тем, впрочем, ценнее была пунктуальность тех, кто присылал свою часть в срок, и тем приятнее была мысль, появившаяся примерно на десятой главе, что уж теперь-то вся затея точно не загнется (как некоторые полагали), а будет доведена до победного конца.

Инициатор романа безмерно благодарен абсолютно всем своим соавторам и, деликатности ради, упомянет лишь одного, без которого вообще ничего бы не случилось: Германа Садулаева. Именно Герман весьма благожелательно отнесся к предложению написать первую главу и отлично сделал это, завязав ряд интриг и оставив после себя очень плодотворную почву, которую успешно взрыхлили и засеяли другие писатели. Сам же инициатор романа, в отличие от Михаила Кольцова, взял себе не последнюю главу, а четырнадцатую, поскольку его, инициатора, прадед написал именно такую же — третью от конца — главу “Больших пожаров”. К слову, отыскать автора для резюмирующей главы было, пожалуй, даже сложнее, чем найти закоперщика…

Осмелимся предположить, что роман “Шестнадцать карт” получился не хуже “Пожаров”. По меньшей мере он гораздо складнее, и в нем нет таких смешных несоответствий, какие наблюдаются у старшего брата. Хотя, конечно, авторитет Бабеля, Грина и прочих никто сомнению не подвергает. Новый роман являет собой, на наш взгляд, характерный срез нашего времени: авторы живут в разных городах (и даже странах), обладают различными точками зрения, вращаются, что логично, в разных профессиональных и культурных сферах, в конце концов, самого старшего и самого младшего автора разделяют двадцать лет, но их всех волнуют схожие вопросы и проблемы, связанные со страной, где мы живем, — Россией. А от конкретики позвольте уклониться, чтобы не раскрывать раньше времени сюжетных линий.

Впрочем, ясно и другое: это, безусловно, не шедевр словесности. Одним резко бросится в глаза различие стилей и писательского опыта соавторов. Другим не понравится трактовка темы. Третьим — что-либо еще. Ничего не поделаешь — великие творения не пишутся вшестнадцатером. Зато благодаря “Шестнадцати картам” можно убедиться сразу как минимум в том, что молодая российская литература обладает неплохим резервом и что есть еще люди, готовые работать за голую идею. Ну, а что героем нашего времени сейчас может стать кто угодно (ибо протагонистом романа становится именно абы кто), доказывать не надо.

Григорий Аросев

Глава I

Герман Садулаев

Mappae Mundi

Герман Садулаев (1973) — живет в Санкт-Петербурге. Писатель, юрист. Автор книг “Я — чеченец”, “Пурга, или Миф о конце света”, “Таблетка”, “Шалинский рейд”, “Бич божий”, “AD”. Публикации в журналах “Знамя”, “Континент”, “Дружба народов” и др. Роман “Таблетка” вошел в шорт-лист “Русского Букера” 2008 г. Роман “Шалинский рейд” вошел в шорт-лист “Русского Букера” 2010 г. Лауреат премии журнала “Знамя” 2010 г. за роман “Шалинский рейд”.



Если бы только знать. Если бы только знать, к чему все приведет, — может, я не взялся бы за это задание, не купил бы билет на фирменный поезд “Смена” Санкт-Петербург — Москва, в купейный вагон, — оплачено редакцией. Я ведь мог отказаться. Например, заболеть. Страшным гриппом — свиным, птичьим или моллюсковым, все равно. Я ведь жил, как моллюск в своей уютной раковине, и, знаете, меня вполне устраивало!

У меня были молодая жена, крошка-дочка, работа, образование, родители и еще куча всяких родственников, друзья и любимая футбольная команда. У меня был дом. По крайней мере, я так о себе думал. И я хотел бы думать так до самой смерти. Мне вовсе не обязательно было знать. То есть мне не обязательно было знать ничего другого. Если бы я знал, что выйдет из одной обычной поездки, я, может, никогда бы не поехал.

Клянусь, я смог бы дать обет: никогда не выезжать за пределы города. Даже на курорты или в гости, даже на экскурсии. Устраиваясь на работу, я писал бы в анкете: не готов к командировкам. К переезду на другое место жительства: не готов. Потому что я не готов. Все уже случилось, но я не готов, я до сих пор не готов оказаться там, где я оказался.

Все это не для меня. Тайные общества, конкурирующие спецслужбы, интересы крупного бизнеса, подковерная политическая борьба, чемоданы с миллионами денег, погони, перестрелки, конспиративные квартиры — об этом интересно читать. Еще бывает занятно смотреть об этом по телевизору, когда у тебя самого есть свой, обычный, не конспиративный дом, своя раковина, работа с девяти до пяти, жена и ребенок. Хорошо, Господи, как хорошо смотреть на тропический ливень, на вьюгу и снегопад в окно, сидя в сухом, хорошо отапливаемом помещении. Плохо пробираться через пургу, через заносы, не видя ни одного живого огонька.

Меня зовут Антон Непомнящий. Только не подумайте, что в моей фамилии зашифрован какой-то тайный смысл, — я так устал от этих “тайных смыслов”! Это, строго говоря, даже не моя фамилия, а жены. Моя настоящая фамилия слишком неблагозвучна. То есть буквально. Она звучит практически как ругательство. Поэтому после регистрации брака я взял фамилию супруги. В истории ее семьи тоже нет ничего мистического. Дед был беспризорником, фамилии своей не помнил. В детском доме его так и записали — Непомнящий. В России тысячи людей с такой фамилией, но моей жене они не родственники, а просто однофамильцы.

И я не еврей. Это так, к слову. И чтобы у вас не было завышенных ожиданий чего-то философского или эзотерического. И писателем я никогда не собирался становиться. Посвящать себя такому сомнительному в плане заработка ремеслу, по-моему, совершенная чушь. Я не хотел быть даже журналистом. Так получилось.

Да, я поступил на факультет журналистики в Петербургском университете. Но — заметьте! — на специальность “связи с общественностью”. Тогда это было очень модно. PR-специалисты казались могущественными колдунами, жрецами вуду, обладателями тайного знания о сокровенной сути богатства и власти. К тому же у них были хорошие костюмы и машины. О них сочиняли критические, но увлекательные художественные произведения.

Нет, я не хотел стать героем очередного романа или современным жрецом. Я просто думал, что для меня это хороший шанс устроиться в жизни. Я вполне адекватного мнения о себе. Мои способности весьма средние, даже ниже. Все, что я могу, — это создавать глубокомысленную видимость. Я понял это еще в школе. Все мои контрольные и сочинения были на тройку, но учителя натягивали хорошие оценки в четверти вечным авансом, полагая без всякого на то основания, что я мальчик “умный”, просто “слишком задумчивый”, интроверт. Им казалось, что я размышляю над основами мироздания, в то время как я просто прислушивался к тому, как ворочаются мои кишки, делая при этом самое глубокомысленное выражение лица. Я просто корчил рожицы.

На бюджетное отделение факультета журналистики я бы никогда не поступил, но мои родители смогли оплачивать учебу. Они тоже считали меня умным, просто слегка рассеянным. На платное отделение конкурс был невелик, так я попал в вуз и худо-бедно его закончил. Видит Бог, я не мечтал стать звездой и персонажем светской хроники! Все, чего я хотел, — это получить место в теплом офисе со стабильной зарплатой и неопределенным кругом должностных обязанностей.

Я, например, читал Толкиена. И мне очень нравились хоббиты. Но то, как они путешествовали туда и обратно, как таскали за собой магическое кольцо, — нет, это меня не привлекало. А вот описания их домиков с запасами еды, их заячьи лапы, словно бы с рождения обутые в мягкие домашние туфли, их принципы — никогда не покидать пределов Шира! — это было мне понятно и близко.

На третьем курсе я женился на Алене. Очень милой и скромной девушке. Родители организовали обмен, разъезд, съезд, и мы оказались одни в своей крохотной однокомнатной квартире на окраине города. После получения диплома мы родили ребеночка, как и планировали заранее. Все шло по плану.

Правда, мечтам о синекуре в офисе большой компании не суждено было сбыться. К году моего выпуска “специалистов по связям с общественностью” наплодилось, как кроликов в Австралии, а сама профессия перестала быть нужной. Вдобавок грянул очередной кризис, PR-бюджеты сокращались, PR-менеджеров выкидывали на улицу. Найти себе работу по специальности оказалось практически невозможно.

Куда я мог пойти с дипломом факультета журналистики? Выбор был небольшой. Меня приютила редакция газеты “Невская звезда”. Хотя, повторяю, журналистом я быть не хотел, тем более писателем. У меня для этого не было опций.

На первой полосе “Невской звезды” указано: издается с 1954 года. Так принято — подчеркивать свою респектабельность ссылкой на солидный возраст. Но это блеф. Старая “Невская звезда” была обыкновенным городским листком, повествовавшим о локальных успехах социалистического строительства. Новое издание не имело с ней ничего общего. Несколько лет газета совсем не издавалась, а потом начала выходить как обыкновенная бульварная подтирка. На материалы о скандалах со звездами у редакции денег не хватало, поэтому основными темами стали всякие суеверия, мистика и псевдонаучные откровения. В каждом номере обязательно выдвигалась новая гипотеза об Атлантиде, печатались сообщения очевидцев о снежном человеке, помещались фотографии НЛО и все такое прочее.

“Изюминка” была в том, что набившие оскомину сюжеты подавались на местном, городском, материале. То есть Атлантиду находили под акваторией Невы, снежного человека видели в Таврическом саду, летающие тарелки висели над Дворцовой площадью и так далее, до тошноты. Я, конечно, утрирую. Были и весьма оригинальные материалы.

О могильнике радиоактивных отходов под университетом. О банде каннибалов из Красного Села. И про страшных рыб-мутантов, обитающих в городской канализации, — это тоже к нам.

И вот стали строить Башню. Этого повода мы никак не могли пропустить. Все, кто мог, уже высказались относительно вреда проекта для архитектурного облика города, о коррупционной составляющей и засилии корпораций. Но наша специфика диктовала другой взгляд.

Редактор вызвал меня в свою каморку и долго тряс мобильным телефоном, на который в ужасном качестве были сфотографированы археологические раскопки и вскрытые захоронения. У него появилась idйe fixe.

— Антон, это не просто так! Никакого рационального основания, почему именно в этом месте необходимо возвести 400-метровый небоскреб, нет и быть не может! Офисы? В городе полно пустующих офисных площадей! Депрессивный район? Ну уж всяко не такой депрессивный, как любой из пригородов! Зато смотри: именно в этом месте была шведская крепость Ниеншанц. Но не только! Археологи вскрыли несколько пластов. Оказывается, век за веком, какие бы народы ни приходили на это безлюдное в общем-то место, они закладывали поселение именно здесь!

— Ничего удивительного. Гидрология.

— Что ты сказал? Гидра? Место обитания огромной доисторической змеи вроде лох-несского чудовища?

— Нет, я про науку о реках и вообще водных объектах. Левый берег устья реки Охты — единственное место, не затопляемое во время наводнений.

— Нет… нет… — Редактор в задумчивости постучал ручкой по столу. — Это нам не подойдет, слишком слабо. Лучше так: место силы! Особая энергетическая точка. Наверняка кроме поселений там были культовые сооружения. Древние знали: кто владеет этой мистической точкой — тот властвует над всем регионом! А может, даже и над миром. Тогда понятно, зачем они хотят поставить такую высокую башню, — на ней замкнутся силовые линии септаграммы сталинских высоток!

— Сталинские высотки в Москве.

— Да! Вот в Москву ты и поедешь.

— Станислав Львович, может, не надо? Про силовые линии я и так могу написать. В Интернете пороюсь, найду пару идей на форумах каких-нибудь диггеров и прочих придурков.

— Вторично, необоснованно. Нам нужно мнение эксперта и доказательства.

— Опять к какому-нибудь шарлатану направите? К магистру белой и черной магии или парапсихологу? Может, к бабке-ведунье с сертификатом международного конгресса бабок-ведуний?

— Антон, твой сарказм тут совершенно неуместен. На этот раз у меня есть контактные данные одного настоящего ученого. Он картограф. И коллекционер. В его собрании наверняка найдутся исторические карты Москвы и Петербурга; поройся, найди зацепку, старик наверняка поможет.

Уже через день я был в Москве. Квартира картографа была недалеко от станции метро “Баррикадная”. Я покружил сравнительно недолго, всего час, и наконец нашел нужный дом по Большому Тишинскому переулку. Дом был старый, предназначенный под снос и уже наполовину расселенный. Рядом шла грандиозная стройка. На двери подъезда не было даже домофона. Я поднялся на нужный этаж и позвонил.

“Старик”-картограф оказался вовсе даже и не стариком. На вид ему было не больше пятидесяти.

— Здравствуйте, я Антон Непомнящий из газеты “Невская звезда”. Вам мой редактор звонил.

— Да, входите. Как вы меня нашли?!

В тоне картографа слышалось искреннее недоумение, как будто я достал его в засекреченном бункере, спрятанном в далеком, глухом лесу. Я растерялся и протянул листок, на котором редактор ручкой нацарапал координаты.

— По адресу…

Картограф выхватил листок из моих рук и долго изучал его, вертел так и эдак, словно в первый раз увидел свой собственный адрес.

— Мммда… Картой пользовались?

— Нет. Я так, интуитивно…

— Ах, интуитивно! Это правильно, правильно. Ну, проходите в комнату!

Хозяин сунул клочок бумаги в карман своего потертого халата и открыл дверь из прихожей в комнату. Я разделся, разулся и проследовал в указанном мне направлении. Картограф вошел за мной.

— Садитесь вот сюда! Простите, я не представился — Пьер Багров!

— Да, очень приятно. А я… Антон.

Мы пожали друг другу руки. Пьер Багров скинул ворох бумаг с кресла, и я сел. Картограф сел напротив меня.

Комната была огромной залой с большими окнами, из-за которых в ней было бы очень светло, если бы стекла в окнах не были так грязны. Тюль, прикрывающий окна, был, однако, еще грязнее, чем стекла, на нем лохмотьями висела пыль. Штор на окне не было. Повсюду в комнате валялись книги, атласы, карты. У стены на новеньком столе размещался компьютер с огромным монитором.

— Значит, вы хотите посмотреть на карты Москвы и Петербурга разных периодов, чтобы понять, как менялись города, в чем, так сказать, тенденция?

— Да, наверное. И мне особенно важны ваши комментарии. Сам я все равно не разберусь. И сразу скажу: нас, в частности, интересует устье реки Охты.

— А, это скандальное строительство?

— Да. Мой редактор считает, что есть какой-то тайный смысл.

Багров засмеялся, и мне сразу стало легче. Слава Богу, он не очередной чудак, одержимый конспирологическими теориями. Простой спец по составлению карт. Коллекционер, конечно, ботаник. Но как не быть ботаником при такой профессии!

— А вы сами как думаете?

— Я думаю, что во всем, что делается в России, есть один тайный смысл. Только он уже давно ни для кого не тайный.

— Правда?

— Ага. Своровать побольше денег.

На этот раз засмеялись мы оба.

— Зачем же вы предприняли столь дальнее и рискованное путешествие из Петербурга в Москву?

— С той же самой целью. Если своровать не могу, так хоть заработать. Немного денег за статью, разоблачающую мистическую подоплеку строительства небоскреба.

— Ладно, я вас прекрасно понимаю. Я дам вам несколько атласов и копий старинных карт, вы посмотрите, а я пока поставлю чайник и сконструирую для нас бутерброды.

— Да я, в принципе…

— Все нормально, не стесняйтесь.

Картограф свалил передо мной, видимо, заранее отобранные карты и ушел на кухню, напевая попурри из цыганских романсов.

Когда он вернулся с подносом чая и закусок, я сидел в полном недоумении и глядел на карты, как баран на вывеску торгового центра.

— Простите…

— Да? У вас какой-то вопрос?

— Не то чтобы даже вопрос… я вообще ничего не понимаю!

С выражением полной и искренней беспомощности я показал Пьеру Багрову несколько карт одной и той же городской местности.

Они все были разными.

То есть менялась застройка, улицы и прочее, это понятно. Но ландшафт? Едва ли он мог изменяться так радикально в сравнительно небольшие исторические промежутки времени, разделявшие даты составления карт! Между тем по схемам выходило иначе. Река то сужалась, то расширялась, петляла каждый раз по-другому; без линейки, на глаз было видно, что расстояния между точками и соотношения расстояний на разных картах тоже не совпадают.

— Они все не похожие!

— А что вы хотели? Молодой человек, первое, что вы должны понять о картографии: любая карта — это ложь. Относительное приближение к реальности. Карты — это, можно сказать, феномен, мир в нашем восприятии. А сам мир — ноумен. Какой он на самом деле — нам неизвестно. История карт рассказывает не о том, как менялся мир, а о том, как менялось представление людей о мире. В средние века Ойкумену изображали в виде буквы Т, вписанной в букву О, — такие были представления. Таковы иллюстрации к богословским трактатам, специальные страницы, они назывались mappae mundi — карта мира. Скорее всего, мир и тогда имел другие очертания. Но какие — нам неизвестно.

— Как неизвестно? А современные карты? Они же соответствуют реальности?

— Современные карты соответствуют современным представлениям о реальности. В этом смысле они точнее. Но в этом же смысле средневековые карты были точнее для своего времени, чем наши.

— Подождите, значит, на уроках географии…

— Самое простое — карта, которая висела в кабинете географии на стене, — плоская. А Земля — нет.

— Да, земля имеет форму шара. В кабинете географии был еще и глобус.

— Земля — неправильный шар. Глобус передает очертания Земли тоже весьма приблизительно. К тому же глобусом редко пользуются. Все, даже военные, пользуются двухмерными картами. А на них неизбежны искажения пространственных координат. Но это не главное, это просто пример. Главное: идеальная картография невозможна. Или почти невозможна. А если возможна, то… то это совсем другая история.

— Но есть же спутниковая съемка!

— Да, а вы знаете, что на самой популярной спутниковой карте, выложенной в Интернете, есть город Арглтон, в Британии. Слышали про такой?

— Нет.

— И не услышите. Потому что такого города в Британии нет. Он есть только на спутниковой карте.

— Но зачем?

— Владельцы ресурса объясняют, что это средство защиты копирайта: если их карту несанкционированно копируют, то по Арглтону они узнают подделку. Но это неправда. Вернее, не вся правда.

— А на самом деле?

— На самом деле современные средства картографирования действительно позволяют составлять довольно точные карты. Но с этим возникла другая проблема. Сложности другого характера.

— Например?

— Например… военные. Но не только. Есть и весьма загадочный аспект… это непросто, но вашему редактору понравилось бы.

Я даже заерзал в кресле от нетерпения. Нарисовалась тема, по сравнению с которой Башня на Охте — просто капля птичьего помета перед кучей, наложенной доисторическим динозавром.

— В общем, если создать абсолютно точную копию чего-либо, допустим, в меньшем размере, но с сохранением всех соотношений, то эта копия будет в некотором смысле тождественна оригиналу.

— Микрокосм и макрокосм! — выпалил я.

— Ага, можно и так сказать. Следовательно, операции с копией могут повлиять на оригинал…

— Кукла вуду!

— Да вы всезнайка!

В голосе Пьера Багрова был явственно слышен сарказм. Я смущенно поправился:

— Простите, профессиональная деформация. Мы постоянно пишем о всяком мракобесии, вот мозги и свернулись в трубочку.

— Ничего, пожалуйста. Доля истины есть и в таком, мистическом понимании. Но не надо все сводить к колдовству. Есть и вполне практические методы применения карт. Которые при определенном приближении к точному воспроизведению оригинала местности чреваты самыми непредсказуемыми последствиями. Так что вот вам и заговор. Но заговор вполне благонамеренный.

— Можно поподробнее?

— Пожалуйста! Я о том, что составители карт намеренно допускают некоторые искажения. Это касается и самых современных компьютерных и спутниковых систем. Такие ошибки сознательно заложены во все гражданские GPS-навигаторы. Поэтому время от времени они приводят к поворотам, которых нет, или к мостам через реку, которые построят только в будущем… ведь карта отражает не только пространство, но и время. Смотрите — за окном пролетела ворона. Она перелетела с одной крыши на другую, и картина реальности изменилась. Значит, нужно еще и не перепутать миры, для которых сделаны карты. Или можно их сознательно немножко перепутать — они очень похожи, некоторые отличаются только местонахождением одной вороны.

— У меня закипает в голове.

— А вы попейте чаю, чай уже остыл.

— Спасибо.

— И кушайте, не стесняйтесь!

— Да, хорошо.

— Про теорию относительности я не буду. Я как картограф и сам ее не понимаю. Только в самом общем виде: может быть создана четырехмерная даже, а не трехмерная модель реальности, в которой точкой будет событие, а четвертым измерением время. И, самое парадоксальное, эта модель неизменна в любой системе координат. Потому что время эластично и зависит от скорости. Это важная идея для картографии будущего, но пока ее никто не мог применить. Может, это и хорошо.

— А пока?

— Пока и с двухмерными картами случались казусы. Например, из-за немцев. Или австрийцев, что по большому счету одно и то же. Их погубила точность, аккуратность!

— Как?

— Вторая мировая война началась, если быть справедливыми, еще в 1938 году, с аншлюса Австрии. Так вот, когда танковые части Рейха перешли границу, оказалось, что у оккупантов нет ни одной карты оккупируемой местности. Тогда офицер с головного танка остановил машину, вылез и купил в ближайшем австрийском ларьке дорожный путеводитель по континентальной Европе. Такое простое издание для туристов. Нашел дорогу на Вену и поехал.

— С ума сойти!

— Исторический факт. Через три года вся территория в границах этого туристического путеводителя была покорена Германией. Эта карта оказалась точной, слишком точной. Слишком близкой к реальности. Такую карту нельзя было продавать в ларьках.

— А с Россией?

— С Россией вышло наоборот. Немцы — большие педанты. Планируя бросок на Москву, они с точностью до одной тонны рассчитали горючее для своих танков и автомобилей. Расстояние измеряли по карте. Но карта России оказалась неточной. Расстояние от западной границы до Москвы фактически было немного больше. И горючего не хватило — на каких-то 40 километров до столицы СССР. Я не говорю, что это предопределило исход всей войны. Наполеон взял Москву, но Россию победить не смог. Однако Москва спаслась от оккупации потому, что карта Советского Союза, которой пользовались немцы, была неправильной. Поэтому сейчас все карты делают немного неточными. Никогда не знаешь, в какие руки она попадет.

— Значит, настоящие, идеальные карты есть только у военных?

— У военных есть очень точные карты и системы позиционирования, благодаря которым они могут осуществлять запуски стратегических ракет. Но это не идеальные карты, нет. Есть нюансы…

— Понимаю, идеальной карты не существует.

— Ммм… скорее всего. Но есть легенда. Можно сказать, картографическая байка. Ведь идеальную карту могли создать и совершенно случайно. Даже в прошлые века, когда не было таких мощных систем определения координат. Или не случайно, а используя некоторые не вполне объяснимые силы и способности.

— И кто получит такую карту, тот обретет власть над миром!

— Может быть, может быть… а может, пропадет, погибнет. Представьте, что у вас в кармане идеальная карта, на ней улица, номер дома, в котором вы сейчас сидите: получается, что вы сидите в своем собственном кармане. Реальность может коллапсировать, свернуться в чистую сингулярность. Такая карта опаснее, чем адронный коллайдер.



Мы посидели еще с полчаса. Я выпил две кружки чая и съел три сложных бутерброда с сыром и ветчиной. И стал собираться. Картограф не задерживал. Он признался, что и у него мало времени: скоро последний срок сдачи путеводителя по “Золотому кольцу” для иностранных туристов — да, вот такой халтурой зарабатываю на жизнь и на пополнение коллекции!

Более всех карт мне понравилась одна весьма нелепая схема Петербурга. Она была вообще ни на что не похожа и изобиловала помарками и неясными знаками. Я показал карту Пьеру Багрову. Он отнесся к ней равнодушно:

— А, эта. В ней нет ничего особенно ценного. Это плохая копия с официальной городской карты, которую сделал нерадивый студент-географ. Где-то в конце XIX века. Не сомневаюсь, что экзамен он провалил. Видно, чертил с пьяных глаз, в последнюю ночь перед сдачей работы, как это часто бывает со студентами. Для моей коллекции она значения не имеет, мне ее всучили в нагрузку с ценными материалами из научных архивов, куда карта попала, скорее всего, по ошибке. Или как анекдот. Можете взять себе, дарю.

— Ой, я вам так благодарен! Мы сделаем ее иллюстрацией к статье. О чем будет статья, я еще не знаю, но иллюстрация уже есть, это классно!

— Пожалуйста, на здоровье.

— Вы не думайте, мы не бесплатно! Мы не халявщики. В меру своих скромных возможностей, как говорится…

Я достал из внутреннего кармана и положил на один из старых атласов чахлую стодолларовую бумажку, которой снабдил меня шеф. Мне стало неловко от ничтожности гонорара. Но картограф взял купюру спокойно и с достоинством, даже посмотрел на свет и спросил зачем-то:

— Надеюсь, эту денежку вы получили не за продажу котенка на перекрестке в безлунную ночь?

— Э-э-э…

— Шутка, не берите в голову.

Выйдя из подъезда, я увидел большой черный автомобиль с затемненными стеклами, который стоял во дворе. Я подумал, что какой-то бизнесмен или чиновник приехал инспектировать стройку. Больше поблизости ничего достойного внимания не было. Когда я проходил мимо, задняя дверь со стороны водителя открылась, из машины вышел человек нерусской наружности в длинном кожаном плаще, который почему-то внимательно на меня смотрел. Я безотчетно прибавил шагу.

От метро к квартире Багрова я шел около часа, обратно к метро — не больше пятнадцати минут. По дороге я был, по своему обыкновению, погружен в пустые мысли. И вздрогнул, когда у самого входа в подземку меня остановила девушка в нелепой одежде, какую в России носят только иностранные туристы:

— Excuse me, do you speak English? Could you please help me to find… wait a second… this house?[1]

Девушка ткнула пальцем в раскрытый на мелкомасштабной карте района путеводитель.

Глава II

Дмитрий Новиков

Глаза леса

Дмитрий Новиков (1966) — живет в Петрозаводске. Автор книг “Танго Карельского перешейка”, “Муха в янтаре”, “Вожделение”. Печатался в журналах “Дружба народов”, “Новый мир”, “Знамя”, “Октябрь”, “Континент”, “Север”, “Carelia”, в альманахах “Мир Паустовского”, “Современная сетевая русская литература”, “Новые писатели”, “Границы” (Норвегия). Лауреат премии “Вдохнуть Париж” (2004), “Соколофф-приз” (2004), Новой Пушкинской премии (2007). Финалист премии сетевой литературы “Арт-Лито-2000”, премий “Баренцфорфлаг” (Норвегия, 2008), “Чеховский дар” (2010).



— Сёй, сёй[2], — баба Лена все подкладывает в тарелки дымящейся вареной оленины. Она — карелка. Дед Андрей — коми. Коми-ижемец — он явно гордится происхождением.

В маленькой лесной избушке тепло. Это самое главное — еще полчаса назад мы с Володей дрожали крупной звериной дрожью, насквозь промокнув под брызгами злых, острых волн озера Любви — как еще на русский перевести Ловозеро.

Дед Андрей — маленький, сморщенный, быстро пьянеющий старик с пронзительными голубыми глазами. У настоящих алкоголиков они мутные, постоянно слезятся. Здесь же этого нет и в помине.

— Ты не смотри, что я сейчас в лесу живу. Я мно-о-огое прошел… — Он постоянно в движении. Присядет за стол, вскочит подкинуть дров, помешать парящее варево на плите. — Я в поселке раньше жил. А еще раньше оленеводом работал, бригадиром в бригаде. Двадцать человек у меня было, и все девушки…

Он сладко жмурится.

— Комсоргом я у них был, — продолжает после паузы, отхлебнув черного, полкружки сахара, чаю. — Взносы собирал.

— А какие взносы были, сколько? — Мне вдруг стало интересно, вспомнилась красная книжица с фиолетовыми размытыми штампами внутри “Уплачено. ВЛКСМ”

— Сколько-нисколько. Палка — взнос, — дед Андрей радостно смеется, хороша была комсомольская юность.

— А раньше где жили? Происхождения какого? — допытываюсь я. Мне интересно, я в тундре — всего второй раз. Но уже чувствую, как страшно давит меня красота здешних мест. Она нереальная, жесткая — голубая быстрая речка, окаймленная неширокой полоской свеже-зеленого, летнего северного леса, за ним — широчайшее серое пространство болот. Вдалеке над всем мирным пейзажем жутко нависают Ловозерские тундры — голубые горы со сметанно стекающими с вершин белыми снежниками.

— Из Коми мы, с Ижемского района. Сюда пригнали нас оленей пасти, на Кольский. Восемь детей было. Осталось два. Вот тебе и коммунизм.

Дед Андрей помрачнел и внезапно замкнулся. Пришлось подлить ему в стакан разведенного спирта.

— А как места здесь вообще, интересные?

Я сам немного знал, читал, но хотелось услышать от местного жителя. Местные чем и хороши для пытливого слуха — много разных тайн знают. Расскажут, если захотят.

Дед Андрей как-то по-особому остро посмотрел на меня:

— Куда как интересные. Сейдозеро в стороне от вас останется, так что сейдов[3] не много увидите. Но Куйва[4] за вами присмотрит. — Он странно хихикнул: — Скалы пройдете — Праудедки называются. Рисунки там наскальные есть. Капища. Место особое есть — Чальмны Варэ. Если дойдете, конечно.

Он опять помолчал, задумчиво жуя кусок мяса. Потом снова встрепенулся.

— Да нет, ничего жизнь была. Хорошая. Тяжелая только.

Дед обхватил граненый стакан не по росту широкой ладонью, опрокинул в себя. Затем медленно залез на огромный, в полдома, топчан, что тянулся вдоль всей стены. Пятнадцать человек легко могли разместиться на нем. Одеяла, шкуры, но чистые. Не было в них заскорузлого запаха человечьего отчаянья. Из грубых досок сколоченный, приземистый и крепкий, он казался очень уютным и теплым — за стенами продолжал бушевать ветер, окошко текло водой дождя. Было слышно завывание озера Любви.

Володю увела куда-то баба Лена. Он всю жизнь прожил среди степей, украинец по национальности. В лесу, в тундре — первый раз. Поэтому порой наивен, как новое ведро на краю колодца, — стоит, сверкая солнцем цинка, на краю, не зная о грядущем полете вниз. Хорошо, что есть цепь.

Мне не спалось. Тот самый мандраж, невероятный для сорока лет страх, который поселился в душе задолго до похода, не давал ни на минуту расслабиться. Лишь иногда получалось на мгновение задушить его глубоким, колодезным глотком алкоголя, но и тогда он лишь помогал упасть в оленьи шкуры сна, пробуждение от которого было еще более пугающим.

Я не знал, почему так в этот раз. Позволял себе немного догадываться. Но никак не мог окончательно определиться.

Дед Андрей похрапывал на топчане. Я в очередной раз достал из рюкзака карту и описание маршрута. Развернул карту и стал всматриваться в заученные изгибы рек. Одна из них носила странное имя — Афанасия. Ко второй, огромной, безлюдной и величественной, — предстояло дойти. Поной — Собачья река в переводе с саамского. Не самое веселое имя…

Не знаю, что за странная прихоть ведет меня на Север. Она неодолима. И часто, опять собираясь, укладывая вещи в рюкзак, думаешь со страхом и упованием — бесы ли манят, промысел ли божий. Так и мучаешься в сомнениях, пока не дойдешь до края, где открывается все. Там узнаешь — благодарить или бежать.

Я еще раз прочитал описание маршрута. На сгибах его уже начали протираться дыры. Да, безлюдье на сотни километров. Да, четвертая категория. Да, на сплавах предыдущих лет погибло одиннадцать человек. Но неотвратимо и ласково манила зелено-голубая карта обширной местности. Были в ней обещание и загадка, как в красивой испуганной женщине, уже покорной, уже сдавшейся. И нужен очень трезвый глаз, чтобы за нежной податливостью этой суметь увидеть мгновенный острый стальной взгляд из-под трепещущих в страхе ресниц.

— Мама, я знаю, что нужно делать, чтобы мальчик за тобой погнался, — говорила одна четырехлетняя прелестница моей знакомой. — Нужно подойти, улыбнуться и побежать…

Все, хватит. Карту опять в рюкзак. Сапоги на ноги. В дверь, наружу. На мне брезент энцефалитки, на поясе — нож, в ногах твердость, в груди — решимость, в голове — задор. Сделав глоток спирта и закусив куском оленины, я вышел из дома.

Посреди белой ночи, в северной глуши, стояла черная избушка. Черная она потому, что стены из тонкомера снаружи обтянуты толем — таков кольский стиль. Поверх толя зачем-то — маскировочная сетка, скорей всего — для красоты. Низкая крыша из почерневшего от времени шифера была полога — сугробы снега наверху давали зимой лишнюю толику тепла. Маленькие окошки тоже берегли жизнь от лютого холода. Хлипкая изгородь, сплетенная из тонких березок, — не от человека или зверя. Задерживая снег, она принимает на себя удары ветра с озера. Еще был огород — два метра вскопанной земли, из которой торчала пара былинок лука да робко пробивались листья клубники — ягод нужно было ждать к сентябрю.

Курьих ножек у избушки не было. А может, и были, просто она низко, нахохлившись, присела на землю.

По двору бродили две добрые собаки-лайки. Я сразу подружился с ними за оленью кость. Поодаль была привязана собака злая. Помесь сенбернара и кавказской овчарки, она когда-то была сильно обижена людьми. Поэтому бросалась молча, без предупреждения. Лишь внезапный звон толстой цепи мог спасти от смертельной опасности. Которой не почуял черный кот Василий, и спина его теперь была без шерсти — страшные зубы сорвали шкуру с обоих боков и сверху. Теперь кот был черно-розовый, непонятно как выживший, но по-прежнему ласковый и ждущий рыбы. Добрые собаки иногда шутливо прихватывали его то за голову, то за шрам. Он игриво отбивался, не выпуская когтей. Цепь же обходил далеко.

— Пойдем, Володя, я тебя с собачкой познакомлю. Чтобы не покусала случайно, — донесся из-за изгороди голос бабы Лены.

Следом за ней покорно шел Володя. Бывший чемпион по плаванию, двухметрового роста, он по жизни был слегка задумчив — водная среда медленнее, тягучее воздуха. Длинноволосый, с черной бородой, он для пущей красоты надел в лес спортивный костюм, память былых достижений, с золотой надписью “Kazakhstan” на спине. Основные же цвета его были желтый и голубой, символизируя, возможно, происхождение бывшего пловца. “Ну что, пираты в городе”, — так приветствовал его вчера первый встреченный на кольской земле. Действительно, большая серьга в ухе Володе бы очень подошла.

Еще когда собирались дома, я много говорил про Север. Про тревоги и опасности. Про то, что непонятно на самом деле, как зайти на Поной, слишком много изгибов на пути к нему. Что так же непонятно, как с него выйти, — река впадает в Белое море у самого горла его, на границе с Баренцевым, где из жителей только пограничники, а из возможных средств выброски лишь теплоходик “Клавдия Еланская” с таинственным расписанием да вертолеты, возящие американских рыболовов на элитную рыбалку. “Выход, похожий на вход”, — глубокомысленно изрек тогда Володя. А я принялся шутить.

— Володя, на пограничников надежды мало. На “Клавдию” меньше того. Один реальный выход — суровый вертолетчик. Ты, красивый и видный мужчина, должен суметь очаровать вертолетчика. Денег для алчного Икара у нас будет мало. Поэтому придумай что-нибудь.

— Выход, похожий на вход, — уже радостно хохотал Володя. Отчего бы не поскабрезничать двум взрослым мужикам.

Но больше смеялся я, когда в магазине продавщица протянула Володе голубой спальник, внутренность которого была отделана веселой байкой с пушистыми котятами на ней. Володя хмурился уже. От другого спальника — траурно-черного цвета — отказался наотрез.

И хохотали в голос уже вместе, когда в другом суровом магазине для настоящих, искренних мужчин не оказалось брезентухи Володиного немаленького размера. “Вот это возьмите, тоже помогает от клещей”, — в руках у девушки была сеточка на голое тело, что так выгодно может обрисовать спортивный мужской торс.

— Суровые вертолетчики крикнут радостное “Хэй!!!”, увидев красивого тебя. И вывезут куда угодно. А я уж с вами в уголке!

Вот что в Володе особенно хорошо — он никогда не обижается. В походе это очень важно.

Все почему-то быстро вспомнилось, пока я наблюдал, как маленькая баба Лена властно ведет большого Володю к привязанной на цепь собаке.

— Кровавик, — она сунула ему в руку зеленоватый с красными пятнами камень. — “Саамская кровь” называем. Подарок тебе.

— Познакомься, Бэрик, свои, свои, — баба Лена стала сильно гладить пса, пригибая его голову к земле. Тот тихонько рычал. — Володя, не бойся, наклонись, погладь собачку, — какие-то особые ноты появились в ее резко помолодевшем голосе.

Володя послушно нагнулся. Как удачно спикировавшая чайка, взлетающая вверх с добычей, навстречу большому мужчине взмыла баба Лена и впилась в большие Володины губы тяжелым, сильным поцелуем.

От неожиданности и ужаса мой друг на секунду замер, а затем навзничь опрокинулся на спину, стремительно, по-заячьи, перевернулся и на четвереньках ринулся прочь.

— Куда, куда, стой! — Баба Лена пыталась прихватить его за желто-голубой костюм, но он вырвался и колобком закатился за угол избушки. Затрещали сучья.

Баба Лена оглянулась, поправила седые волосы и вернулась в дом. Минут через десять, так и не отойдя от увиденного, туда же зашел и я. Еще через десять минут осторожно протиснулся запыхавшийся Володя. Дед Андрей не спал, сидел на лавке. Баба Лена снова накрывала на стол.

— Это — моя женщина, — мрачно сказал дед Андрей испуганному Володе, и тот лишь смышлено моргнул большими понятливыми глазами.

Остаток ночи прошел в полубреду. Снова разгулялся ветер за окном. Снова пошел дождь. Чуйка не подвела меня, и я лег с краю топчана, ближе к стене. Приятель мой казацких корней говорил: чуйка, мол, палочка такая с черной ленточкой. Когда за убитого казака мстили, то на могилу ее ставили, отомщен, дескать. Но я и другое знаю: чуйка — это чувство такое. Лучше его слушать.

За мной пристроился Володя. Дальше лежал дед Андрей. Он снова выпил и камлал всю ночь. То вдруг начинал умолять тоненьким голоском: “Не трогай, не трогай меня, я нормальный мужик”. Потом затихал на десять минут. Я сразу проваливался в сон. И просыпался от его грубого и тяжелого, как холодная вода, приказа: “Лежи тихо. Жди”. Волосы начинали шевелиться у меня. Сзади беспокойно ворочался Володя. Дед Андрей опять затихал, чтобы через новый промежуток зашептать: “Володька, Володька, вставай, налей деду”.

Бабы Лены было не слышно. Но я знал, чувствовал, что она не спит, что она где-то рядом и внимательно смотрит сквозь темноту холодными, острыми глазами.

Все это повторялось раз за разом. Я не знал уже — во сне или наяву. Ужас был на дне темного провала, куда я летел в забытьи, но, вздрогнув и проснувшись, я понимал, что наяву страшнее. Приснилось ли, вспомнилось ли, но я вновь увидел, как ты пила мою кровь. Мы расставались, вернее, уходила ты. А мне было нужно показать, что наплевать, что не боюсь ничего. Даже этого, что казалось равным смерти. Я был безбоязненным тогда. И браво водкой заливал лихое горе. Позвал на праздник друга своего, пьющего доктора. Мы выпили в машине. Я сходил в аптеку и купил систему. “Откачай-ка мне, братка, крови. Кровопускание должно помочь”. И когда набралось пол-литра, взяли еще водки и пошли к тебе. Мне так хотелось напугать тебя каким-нибудь особенным путем. Я смешал водку с кровью и грубо приказал: “Пей!” И всего ожидал — слез, страха, негодования, рвоты. Но не смеха. Ты смеялась и пила. Одну рюмку, другую, третью. Смеялась, внимательно глядя мне в глаза холодным, острым взглядом…

Наконец настало утро. Чуть только белесость белой ночи сменилась солнечным лучом, прорвавшим вдруг тяжелые тучи Ловозера, мы с Володей одновременно вскочили на ноги. Тихонько выскользнули из избушки, умылись живою серою водой. Прокрались обратно за вещами. А на плите уже вовсю кипел чайник. За столом улыбчиво сидел дед Андрей. Баба Лена резала пластами розовое, прозрачное мясо большого жирного сига.

— Садитесь завтракать, — дед Андрей был явно в духе. — Володька, налей деду.

— Сёй, сёй, — баба Лена щедро накладывала на тарелки неземного вкуса яство.

— Я вот что думаю. Далеко-то я вверх не ходил. Покажь-ка карту. Да, Марийок, потом еще километров тридцать. Волок. Койнийок. Тяжеленько вам будет, — радостно заключил дед. — Но один точно вернется. Не знаю, как хохол, а русак вернется точно!

— Куда, как вернется? — Я подлил старику еще, но тот лишь широко улыбнулся в ответ.

— Дед, а может, ты — смотритель реки? — Володя настороженно спросил.

Тот снял с лица улыбку и сказал вдруг серьезно и жестко:

— А ты больше никогда так не говори! — И через минуту молчания: — Ну, с богом! Длинный путь.

Мы быстро собрали байдарку. Кинули вещи, погрузились сами. Мяукнул на прощанье Васька-кот. Залаяли лайки. Зазвенел цепью сенбернар. Я оттолкнулся веслом от близкого дна. Володя покачнулся, сидя в носу со вторым веслом.

— Задницей, задницей равновесие лови! — крикнул я ему главный байдарочный секрет.

— В жопу поветерь!!! — сказал дед Андрей и обнял бабу Лену за плечи.

Через несколько гребков мы были далеко, и, с трудом обернувшись в узкой лодке, я увидел две маленькие уже, пристально глядящие нам в спину фигурки. Рядом бегали собаки, и черно-розовой запятой вился возле ног кот.



Поначалу река была спокойной, неторопливой, и мы легко выгребали против течения. Настолько легко, что было время, чтобы смотреть окрест и думать про путь. Потому что ничего нет слаще и тревожнее, чем думать про путь, особенно в начале его. Ведь только в дороге ты по-настоящему свободен и честен перед Богом и собой. В любых других обстоятельствах зависимость от людских схем гнет тебя к земле. И лишь беря на себя всю радость бремени за дорогу к жизни или смерти, имея над головой всего лишь небо, а под ногами только землю или воду, ты становишься господином себе. И помочь тебе может лишь нательный крест, а помешать — лишь былые неправды. Все остальное — в руках, разуме и душе твоей. В дороге ты чист и потому силен и уязвим. Но это жизнь, достойная того, чтобы попробовать ее на вкус и запах.

Медленно протекали мимо нас берега. Заросли карликовой березки сменялись открытыми пространствами моховых болот. Иногда внезапно возникали песчаные отмели, и на них были видны следы оленьих стад. Тихо было вокруг. Моросил мелкий дождь. Изо рта шел пар. Был конец июня.

Берега текли медленно, а потом остановились. И потихоньку пошли назад. Одновременно с этим послышался шум. Я очнулся от благородных мыслей и увидел, что, пока мечтал, речка изменилась. Она стала быстрой. Впереди был слышен первый порог.

Я вообще сильно рассчитывал на Володю. Еще бы — спортсмен, хотя и в прошлом. Шесть литров легких и клубок тяжелых мышц. Вдвоем мы многое могли пройти. Я рассчитывал еще на нескольких людей. Они собирались идти со мной, у них были лодки, ружья, умение и отвага. Я полгода заманивал их на Поной, обещая золотые горы, несметную рыбу, красоты и воспоминания. Они соглашались, кивали головами, сжимали в руках оружие и готовы были на многое. Пока не подошло время пути. Один за другим, словно недозревшие обмороженные почки с дерева, отваливались от пути герои и рыбаки. По разным причинам — семейным, бытовым, другим. Я думаю, что их просто испугал путь. Он действительно был непростым.

Последним отпочковался друг мой Конев. Полгода он собирался, а кончился в последний день перед отъездом. “Внезапно заболела язва. Я не пойду”, — и все слова. Ни сожаления, ни извинения. По-женски как-то отвалился Конев, сделал кувырок через голову и был таков. Остались мы с Володей одни. И теперь гребем изо всех сил, а вдвоем тяжело, еще бы человечка в помощь. Речка бурлит, совсем ускорилась резко, сменила спокойный норов. Того и гляди — снесет обратно в озеро.

Короче, еле выгребли на берег. Перед самым порогом тихая заводь была, с водоворотиком небольшим, туда-то мы и нырнули. Выскочил я на берег, байдарку подтянул. Вылез и Володя. Как-то не очень быстро он осваивается. Хотя что с человека степного взять в условиях далекого Севера. Я сам точно так же какую-нибудь лошадь упустил бы на волю, как Володя байдарку. Хорошо, шкерт на носу привязан был, за него еле схватиться успели, когда она плавно и свободно уже готовилась без нас отплыть в одиночное плавание. Остались бы без еды и снаряжения в самом начале.

Но красиво кругом так, что руки сами быстро-быстро работу делают — костер, палатка там, а голова вертится отдельно, красоту эту через глаза, уши и ноздри впитывая. Порог речной шумит, лес зеленью свежей глаза ласкает. И только высокие синие тундры, облитые сметаной снежников, сурово висят над головой. И кажется — постоянно смотрят, наблюдают за тобой. Словно ты коммунист — сам маленький, а совесть у тебя огромная и синяя.

Володю я легко в поход заманил. Он человек хороший, но забавный. Решил почему-то, что самое интересное в мире — это древние индейцы. Какой-то в детстве комплекс у него сформировался. И вот эти индейцы у него везде — в голове, в сердце и в глазах, больших и вечно удивленных. Ацтеки, майя, Кецалькоатль и прочие радости. Он даже книжку об этом написал, фантастические рассказы про индейцев, как они все предвидят и способствуют. Поэтому ему было достаточно лишь фотографии Праудедков показать, скал, что в пойме Поноя расположены. А скалы действительно замечательные. Фигуры сидящих великанов, фантастические животные, горбоносые профили с перьями на макушке — бальзам для настоящего фантаста. Вот Володя и кинулся в северный поход за южным знанием. А знание — оно вне земной географии. География души человеческой — вот оно где.

Утром встали — так лагерь собирать неохота. Быстро человек к любому месту прикипает. Даже палатка в одну ночь домом родным становится. Да и как иначе, когда на улице дождь и температура — плюс три. Пар изо рта валит, сапоги мокрые, хорошо — комаров и мошки пока нет, холодно им еще. Ну и потряхивает, конечно, от детского ужаса перед собой — куда черт несет?

Я, когда дома собираться начал, все не мог понять: кто меня сюда ведет — то ли промысел божий, то ли бесы манят. Фотографии смотрю здешних мест — красота такая, что страшно. Стал людей искать, чтобы помочь смогли, — легко как-то все получается. Один, другой, третий, общие знакомые находятся, в Интернете совсем со стороны люди — и все помогают, ведут радостно. Очень я этим доволен сначала был. А потом насторожился слегка. Если все слишком хорошо — что-то не так. Это одно из моих основных знаний о жизни в родной стране. Чуйка моя. Иногда помогает.

Есть, правда, напиток волшебный, который переводит страх в мужество. Называется — спирт этиловый разведенный. Позавтракали мы с Володей им да тушенкой с макаронами и бодро так собрались — опять на многое готовы, красавцы и герои. Все в байду уложили красиво и плотно. И пошли. Только теперь уже первый этап пути закончился. Тот, когда сидишь на лодочке да веслами помахиваешь, на природу любуясь. Бечева началась. И кусты.

Бечева легче волока. Но не намного. На волоке все на себе волочишь. Тут же вещи все в байдарке. А ты ее по воде за носовой шкерт тащишь. Она легко идет, если течение не быстрое, да берег пологий, да тропинка по нему, — идешь гуляючи, цветы нюхаешь попутно. А тут пороги, да кусты непролазные, да речонка стала уж больно бойкой. Байдарка то и дело в кусты носом упирается, выдираешь ее оттуда с хрустом. Сами березки даром что карликовые — метров до двух ростом, да переплетенные все, словно волосы кудрявой девчонки после ночи искренней любви.

Приспособились кое-как. Я впереди байдарку тащу, через березы продираясь. Володя сзади с веслом, отталкивает ее от берега вовремя, чтобы в зарослях не путалась. Бодро сначала пошли, сил в избытке. Дождь нипочем, холод побоку — конкиста идет. Полог походный натягивали, только когда ливень сплошной начинался, а так — вперед, через ухабы. Правда, когда первый раз за собой плеск громкий услышал, испугался сильно. Но виду не подал, подумал — рыба большая. Обернулся — а это Володя веслом промахнулся мимо борта, да во весь свой рост плюхнулся в воду. Даром, что ли, чемпион по плаванию. Это первый раз было. А потом уж я оборачиваться перестал. То ли от усталости, то ли от ужаса, но стал Володя все чаще и чаще в воду падать. Бродни воды полные, мокрый весь, но идет, держится. Привалы мы часа через три устраивали, когда совсем невмоготу становилось ноги на высоту плеч задирать, чтобы сквозь заросли проломиться. Костерок маленький под тентом зажжешь, чайку согреешь да плеснешь туда — пуншик, как поморы говорили. И снова в путь.

Сначала мы бодриться пытались. Песню вспомнили про кустового кенгуру Скиппи, что из далекого детского фильма. Вот и шли, порой чуть не вприсядку: “Скиппи, — поёшь, — Скиппи, Скиппи из э буш кангуру-у-у”. Так первый день прошел. Лагерь на старой стоянке с костровищем сделали. Тент, палатка, костер и отсутствие ног. Носки свои мокрые Володя пытался высушить, грея камни в костре и заворачивая в них потом. Да тщетно. Дождь так и не кончился.



Все следующие дни стали похожи один на другой. Тяжелый подъем, ломота во всем теле, завтрак на скорую руку. Путь. Дождь лил не переставая, лишь иногда спадая до состояния мороси, зато в другое время проливался холодным ливнем, словно у неба был отпущенный запас воды, которую нужно вылить на горящую страстями землю. Мокрая одежда, мокрые ноги. Кусты. Через пару дней бодрая песня про Скиппи превратилась в унылый романс: “Не говорите про кусты, не говорите. Вы лучше спирт водой тихонько разведите. И шапку новую мою не потеряйте…” Вещи стали пропадать с пугающей частотой. Нож, садок для рыбы, носки. Они убывали так же, как и запас еды. Мы постепенно становились легче, скидывая с себя обузу и привязанности. Обувь пока держалась, хотя на резине стали появляться трещины на сгибах, и вода сочилась сквозь них. На недолгих привалах я старался не смотреть на голые Володины ноги, когда он стаскивал с себя сапоги в очередной тщетной попытке их высушить или хотя бы согреть. Ноги были потертые, распухшие, мясного, с синеватым отливом, цвета. Мои были получше, я умудрился сохранить сухими одни шерстяные носки, которые надевал только на ночь, в палатке, и утром опять тщательно убирал в непромокаемую “гидру”.

Песни в пути мы пели не столько от радости, сколько от страха. Следы людского пребывания — редкие костровища, тропинки, консервные банки — стали потихоньку исчезать, пока не пропали совсем. Вместо них появились звериные тропы. На песчаных участках, свободных от кустов, все чаще холодили душу первобытным ужасом следы сначала росомахи, а потом — медведя. Их становилось все больше и больше. Первые остатки медвежьей трапезы я заметил уже на второй день, но не сказал Володе. Дальше их стало настолько много, что не заметить было невозможно. Порой ступить на тропу было некуда из-за повсеместных черных куч. Когда Володя догадался наконец, что это такое, он бессонно просидел в палатке полночи. Под утро же, заснув, закричал почти сразу тонким голосом, перепугав меня. Ему приснилось, что медведь подошел к палатке и стал просовывать лапу под Володину спину, тяжело дыша и прижимаясь теплым боком. Володя во сне послушно прогибался, пока не осознал замутненным разумом, что происходит.

Мы пели разные песни, чтобы зверь заранее услышал нас и успел уйти. Говорят, это единственно помогает от нападения, — медведь нападает, только испугавшись неожиданной встречи. Но так лишь говорят. Подходя к новым зарослям кустов на берегу, мы начинали истошно вопить про неуклюжих пешеходов, про орленка, который выше солнца, а иногда и вообще про вчера, когда мои беды были так далеко отсюда. Из оружия у нас было только пара ножей да четыре китайских фейерверка в форме маленьких гранаток-лимонок. Взрываясь, они издавали резкий хлопок, который должен был напугать и обратить в бегство любого зверя. По крайней мере, мы надеялись на это. Ружей у нас не было, все люди с ружьями благоразумно остались дома.

Иногда я пробовал ловить рыбу. Но она не клевала. Заброс самых привлекательных приманок в самые чудесные для рыбы места не давал никаких результатов. Омуты с водоворотами, одинокие камни по течению, бурные перекаты — река должна была кишеть рыбою. Однако каждый раз с рыбалки я возвращался ни с чем. Единственным из трофеев было постоянное чувство, что кто-то внимательно наблюдает за тобой из леса. Приходилось петь еще громче, но я не был уверен, что это зверь, хотя и холодело сердце от вида каждой черной коряги в чаще и от каждого лесного треска за спиной. Вообще почему-то было очень тихо. Не пели птицы. Не жужжали насекомые. Только неумолчный шум реки да голос постоянного дождя. К ним мы привыкли настолько, что не замечали. Тишина казалась полной.

Каждый раз, уже лежа в палатке вечером, мы начинали вспоминать и разговаривать, чтобы как-то убить тишину. Вспоминали почему-то больше женщин, мужчины меньше интересовали нас. Вспоминали плохих и хороших, веселых и злых, хитрых и простодушных. Таких совсем мало было. И каждый раз оказывалось, что любой рассказ был связан с болью, приглушить которую мог только добрый глоток или циничный смех.

— Представляешь, я когда увидел, что все попутчики наши испугались, начал судорожно в Интернете на туристических сайтах объявление вешать — ищу, мол, для похода на Поной. Так сразу девушка одна откликнулась. Пишет — хочу с вами пойти. А зовут меня Маша Изумрудова.

Володя впервые за последние дни радостно засмеялся:

— А чего — нужно было Машу с собой взять! Представляешь, какими бы мы тут гоголями ходили. И любой путь был бы нам не страшен. И в соревнованиях за Машу радостно летели бы часы и километры.

Потом он подумал и сказал:

— Фамилия какая-то странная — Изумрудова. Цыганка, что ли? Знаешь, хорошо, что не взяли. Ну его на фиг, женщин этих. Передрались бы еще тут все.

Внутри у меня холодно шевельнулась моя чуйка.

Ночью ты сидела у меня на лице. Я так бесстрашно любил это раньше. Любил и сейчас, пока не стал задыхаться. Воздух кончался, и горячая радость, что только что была жизнью, стала душной, тяжелой, смертельной. С трудом я открыл глаза, проснулся и с отвращением откинул с лица мокрую с вчерашнего дождя шерстяную шапку…



Утром я услышал необычные звуки. После долгой и гнетущей тишины с неба лился трубный глас серебряных труб. Раз, и еще раз, и еще. Внимательно осмотревшись, я осторожно вылез из палатки. Звуки раздавались со стороны реки. Натянув волглые сапоги, я вышел на берег. Низко над водой медленно, как во сне, летели три лебедя-кликуна. Раз за разом они зычно и прозрачно кричали, словно сзывая неведомое воинство на бой.

Володя проснулся совсем мрачный:

— Кукушка кричала.

— Это не кукушка. Это лебеди пролетали, очень красиво, — мне хотелось казаться веселым.

— Знаешь, мне сегодня приснились надгробия — твое и мое. Имена, фамилии. Даты рождения. А дат смерти пока нет.

Я притворился отважным, хотя нерадостно слушать утром чужие сны:

— Володя, чего-то ты приуныл совсем. Может, вернемся?

— Да нет. Бабы Лены боюсь, — сказал Володя серьезно.

Он вылез из палатки и стал разводить костер. А я в сотый раз принялся перечитывать описание маршрута: “Примерно на середине Поноя находится заброшенное село Чальмны Варэ. После него характер реки резко меняется. Берега повышаются. Отвесные скалы достигают высоты ста метров. Река сужается, часто петляет. Порой резко поворачивает, и тогда возникают опасные прижимы. На протяжении пятидесяти километров на ней располагаются одиннадцать порогов. Последний из них, Бревенный, непроходим”.



Поразительно, но в реке совсем не было рыбы. Вернее, наверняка она была, клевать же отказывалась. Погода ли была тому причиной или еще что, но каждый раз, уходя на рыбалку, я возвращался с пустыми руками. Володя в мое отсутствие, казалось, слегка сходил с ума. Он передвигался по лагерю, постоянно озираясь и приплясывая. Пение песен стало его постоянным занятием. Пел он разные песни, иногда просто мычал, но в тишине находиться для него стало невыносимо. В руках он сжимал маленькие гранатки, готовый в любой момент нервно сорвать чеку и запустить в белый свет или в любую тень свое единственное игрушечное оружие.

Зато стало очень много птиц. Каждое утро, а то и под вечер нас преследовал щемящий душу крик лебедей-кликунов. Огромные жирные гуси пролетали так низко и близко, что иногда, казалось, их можно сбить удилищем спиннинга. Утки то и дело выныривали из реки в самых неожиданных местах и пугали внезапным своим появлением из-под воды. Все они внимательно следили за нами.

В один из дней я решил проверить свое странное предположение. К тому времени многое из невероятного раньше уже казалось возможным.

— Володя, я пойду ловить рыбу, — сказал я ему, — а ты внимательно смотри. Я знаю имя одного беса, некрупного, но злого. Попрошу его. А ты гляди в оба.

Я вышел на берег реки. Володя зачем-то спрятался в кустах. Вода мирно журчала на небольшом перекате. Смотрели сверху горы. Я распустил спиннинг.

— Катька, дай рыбы, — крикнул в гулкую пустоту отчаянно и безнадежно. Давно я ничего не просил.

Блесна упала далеко, почти у другого берега. Я стал крутить катушку, внутренне усмехаясь своей слабости, — сабельные походы комсомольской юности не оставляли обычно места сомнениям.

Внезапно удилище дрогнуло, согнулось, и я выхватил из воды чудесного трепещущего хариуса. Не долетев до кустов, в которых прятался Володя, он сорвался с крючка и заплясал на песчаном берегу. Я быстро и судорожно убил его, шмякнув головой о прибрежный камень, и закинул блесну снова. Вторая поклевка, и второй хариус заплясал рядом с неподвижным уже первым. Больше поклевок не было. Шутки и баловство кончились…

В этот вечер мы впервые поели свежей рыбы. А ночью я в ужасе проснулся в палатке от тихого, тонкого воя. Выл Володя, неподвижно лежа в спальнике с широко раскрытыми глазами. Я несколько раз сильно толкнул его, пытаясь как-то расшевелить. Наконец он замолчал, полежал немного неподвижно, затем тяжело и грузно вылез из спальника.

— Миша, мне в голову вошел парализующий шар! Я не мог двигаться. Я мог только лежать и звать тебя. Но ты спал. Тогда я испугался. — Сбивчивый Володин рассказ был особенно гнетущ посреди окружающей палатку мертвой тишины. Выглядывать наружу не хотелось.

— Володя, все это ерунда! У тебя опять фантастическое воображение проснулось. Нет никаких шаров и надгробий. Медведь есть, правда, но он держится поодаль. Мы просто идем обычным русским путем, — я старался говорить уверенно, чтобы унять дрожь в голосе. Крепкие руки умело разводили напиток утреннего мужества.

— Что значит — русским путем? — Володя слегка успокоился и заинтересовался.

— Предки наши шли в неведомое, поморы и ушкуйники. Ну и что, что лопари колдуны и шаманы были сплошь. Ну и что — Куйва на скале и сейды вокруг. У наших — крест на шее и топор в руках. Крестили же лопарей, последних, но крестили. А бесы все — внутри. Нет ничего снаружи, всё — внутри.

Володя как-то приободрился героической историей и глотком спирта.

— Я кофе поставлю.